Никитична из Кудеяровки

Виктор Сумин

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 15657 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Жизнь бабушки-фольклористки глазами учителя-квартиранта.О жизни как таковой.

Никитична из Кудеяровки

К Никитичне я попал случайно.
Вообще-то, я стоял на квартире у своего коллеги Владлена Петровича Берданова. Это был высокий мужчина предпенсионного возраста, с круглым лицом, близко посаженными глазами и большим животом. Одержимый техникой, добрый и вспыльчивый, он удивлял порой своей наивностью.
Владлен Петрович преподавал в школе труды и музыку, я - немецкий. Нам было о чем поговорить в свободное время. Но однажды из города заявилась их дочь Зина. Заявилась не одна, а с новоиспеченным мужем - длинным, худым узбеком Рамазаном. Зять Петровичу явно не понравился, и за глаза он прозвал его Тормозаном. Но, как бы то ни было, я оказался в доме лишним. Петрович с сожалением развел руками. Впрочем, надо отдать ему должное: не только развел, но и пристроил меня на другую квартиру. К Никитичне.
Кудеяровка была селом далеко не маленьким. Она тянулась вдоль тихого зеленого луга с обвисшими вербами километра на четыре. На одной половине села жили «хохлы», на другой - «москали».
Домик Никитичны стоял в небольшом переулке, недалеко от центра. На «хохлах». Его стены были обиты узкими полосками железа и окрашены в белый цвет. Стыковались полоски полуваликами, и от этого казалось, что стены кем-то аккуратно разлинованы. Окна и легкая верандочка блестели свежей голубой краской. И если бы не позеленевший от времени шифер на крыше, домик вполне можно было бы сравнить с яркой новогодней игрушкой. Деревянное крылечко с небольшим тамбуром было завешено на уровне колен стареньким, но чистым фартуком. Зачем? Чтобы куры не обсиживали крыльцо. Ноябрьские дни были уже довольно прохладны, и здесь, на солнечной стороне, в затишке тамбурка, они сбивались в кучку, чтобы погреться. Но об этом я узнал позже, от самой Никитичны. А тогда о предназначении фартука я ничего не знал и, посмеявшись над старческими причудами, мы с Петровичем перешагнули через тряпицу, прошли в полутемные сени и постучали.
- Идить, открыто, - услышали мы, и вошли.
Никитична оказалась широкой, присадистой бабулей лет по семьдесят. Ее большое, с правильными чертами лицо почти не имело морщин. Она с любопытством смотрела на нас.
Петрович изложил суть дела:
- Мы насчет квартиры. Может, примете нашего учителя? - указал он на меня. - Зовут Виктор Михайлович. Не пьет, не курит. Если б Зина не сглупила, он бы и до сих пор у нас жил. А так, сами понимаете, молодожены...
- Ну да чего ж тут непонятного? - неожиданно подхватила Никитична. - Им надо свои дела делать, а тут чужой человек. Ясное дело - не хорошо. Дывытесь. Нравится - оставайтесь, - обратилась она ко мне. - Только выготавливать мне особо нечего. Шо соби буду готовить, то и вам.
Выбирать мне было не из чего, и я остался. Впрочем, чего греха таить - идеальная чистота в доме произвела на меня приятное впечатление. К тому же тихий зал с зелеными дорожками, уютным столиком, на котором стоял телевизор, и мягким диваном у стены оказался полностью в моем распоряжении. Похоже, что я ничего не потерял, а даже, напротив, кое-что приобрел. Дело в том, что Петрович настраивал сельским музыкантам их гармошки и баяны. Он вытаскивал голосники и, вставив их в рот, пиликал целыми днями. Подбирал нужную высоту звука. Такие дни для меня были невыносимы, и я уходил тогда гулять. Как правило, за околицу. Здесь же царили тишь да благодать.
- И сколько за квартиру? - поинтересовался я.
Никитична отмахнулась. Как от чего-то несущественного или стыдного.
- Но все же?
- Скоко вы у Петровича платили? - подняв глаза куда-то вверх, осведомилась она.
Я сказал.
- Вот вам и ответ. Мне лишнего не надо, - несколько раздраженно подвела Никитична черту под нашим разговором.

***
Первое время я и Никитична ходили по дому молча и с серьезным видом, общаясь лишь по необходимости. Присматривались, привыкали друг к другу. «Бодались», как заметила однажды Никитична. А потом вдруг незаметно разговорились.
Особо обширные беседы мы вели, улегшись спать. Долгие и пустые осенне-зимние вечера способствовали этому как нельзя лучше. Я говорил со своего дивана в темную тишину дома, а Никитична из своей комнатенки за шифоньером отзывалась, оценивала, рассказывала.
Она поведала мне историю своей жизни. Рано вышла замуж. С мужем жила плохо: он пил и даже бил ее. Вот это, учитывая комплекцию Никитичны, я мог представить себе с большим трудом. Детей не было. Потом не стало и мужа: не вернулся с войны.
- Кем я только не работала: и агрономом, и дояркой, и уборщицей, а що я видела? Всю жизнь счастья ждала как вол обуха, да с чужими людьми проколотилась, - подытожила она, имея в виду квартирантов. - Как кто приедет в колхоз, так все бегут до бабы Насти. А мне это надо?..
В это время развернулась перестройка. С хваленой свободой и невыплатой зарплат и пенсий. Мы чувствовали себя обманутыми.
- Вот тебе и свобода - сидим як в решете: дырок много, а не выскочишь, - с горечью заметила Никитична.
Когда в колхозе, или теперь уже в АО, начались кадровые перестановки, она и тут не удержалась от комментария:
- Ишь, начальников пересаживают. Як гвоздику. Из горшка в горшок.
И тут же об одном карьеристе, ставшем важной персоной:
- Вылез як жаба на бэрэг.
О пьяницах ее суждение было очень определенным:
- Лезут на водку, як вошь на тулуп.
Однажды я посетовал на то, что родители мало интересуются учебой и поведением своих отпрысков, не ходят на собрания.
- И шо тут удивительного? - осведомилась Никитична. - Родители ж таперь як думают: наше дело сделать тело, а Бог душу вложэ...
Помню, как спросила она о судьбе одного из моих бывших учеников, сорванце и грозе окрестных огородов.
- Учится в университете, - ответил я.
- Ты дывысь - выбулькался, - поразилась Никитична.
Как-то одна из ее знакомых пожаловалась, что у внучки несмелый ухажер. Вздохнув, Никитична выдала:
- Попался ночевака: ни целуэ, ни балака.
Но особенно мне запомнился тот день, когда мне сильно нахамили в одном учреждении. И Никитична меня успокоила:
- Да не принимайте так близко сердцу, Михайлович. Цэ ж время такэ: кажда гныда зад кыда.
С тех пор на хамство я стараюсь не обращать внимания. И действительно: чего расстраиваться? Ведь Никитична права. И ничего здесь не поделаешь.

***
Вот так и прожил я у Никитичны два года. Как в фольклорном заповеднике. Многие ее слова и выражения были для меня воистину золотыми россыпями. Я собирал их, занося в толстую общую тетрадь красного цвета. Словно имена редких, диковинных животных. Я мечтал из этих крупиц выковать тогда - либо свою Золотую Розу - яркую и веселую книгу о деревенской жизни. Я мечтал стать писателем. Поэтому образные народные словечки доставляли мне, наверное, такое же удовольствие как скопидному монетки его сокровенного клада. Впрочем, я не только мечтал, но уже и подписывал. Мои рассказики печатались не только в районной, но и в областной прессе. Но я то знал, что это только начало, что мой звездный час еще впереди. И этой свой звездный час я в немалой степени с заветной тетрадью...
Готовила Никитична старательно и вкусно. Ко мне относилась в высшей степени деликатно: всегда величала по имени-отчеству и на «Вы». Я был все еще «мужиком непричальным» или, попросту говоря, неженатым. Именно поэтому и следующий год я намеревался прожить у Никитичны.
Однако, когда в июне уходил в отпуск, Никитична неожиданно сказала:
- Вы, Михайлович, не обижайтесь, но шукайте соби другую квартиру.
- Как так? - опешил я.
- Понятное дело, мне с вами веселее, - продолжала Никитична. - Но не в состоянии я уже квартирантов держать. Сама я колы поим, колы - рукавом утрусь. А на вас надо три раза на день готовить. Сил немае, мне б теперь хотя б саму себя обслужить - и то хорошо. Так шо не соижайтесь, Михайлович, - повторила она во второй раз и, пожелав хорошего отдыха, проводила меня за калитку... Тогда я как-то особо не расстроился.
В кармане у меня лежала «горящая» путевка в один из санаториев Черноморского побережья. Целый год я жил затворником, а путевка значила долгожданный бездумный отдых, море и солнце, встречи с красивыми женщинами и, может быть, даже с прекрасной незнакомкой, по которой уже так долго тосковала душа. Мог ли я на что-то еще обращать свое внимание?

***
Всю незавидность собственного положения я понял лишь вернувшись в конце августа на работу. Сначала, конечно же, нанес визит Никитичне. Попытался ее уговорить оставить меня еще на год. Но она была непреклонна. Оставив у меня на время вещи, я пошел в школу. Директор выделил мне комнату в интернате кое-как слепленном гуцулами П-образное здании недалеко от школы. Поскольку Кудеяровка была шириной в одну, местами - в две улицы, то центр одновременно представлял собой и окраину.
Сразу за интернатом простиралась околица: блестела дорога в город и виднелось насупленное кладбище.
Открыв убого сляпанные двери, я пошел в это, с позволения сказать, здание. Гулкая пустота коридора старательным и неприятным эхом копировала звуки моих шагов. То ли пугая, то ли насмехаясь. В левом крыле нашел свою комнату. Замка в двери не было. Абсолютная пустота поразила меня. Лишь напротив, у стены стояла железная кровать со свалявшимся матрасом и такой же подушкой. Очевидно, здесь спала ночная няня. А, может быть, сторож. Дети заселялись в интернат в начале ноября. Следовательно, два с половиной месяца мне предстояло прожить в этом ските одному. Мысли мои были слишком тяжелыми, чтобы продолжать ворочать их в одиночестве. Я вышел на улицу. Долго бросил за околицей. К вечеру захотелось есть. Но в магазине кроме круп, консервов и лимонада «не было ни собаки».
Я поплелся к Никитичне за вещами. Узнав, что я ничего не ел, она быстро приготовила яичницу с салом и, глядя, как я ее наворачиваю, стала расспрашивать о моих делах. Я выложил ей всю правду.
И тогда Никитична сказала замечательные слова:
- Оставайтесь вы, мабуть, у мэнэ. Авось ще одын год як-нэбудь проживэм. Роскошничать не будэм, но и с голоду не помрэм.
Я готов был ее расцеловать. Мои чувства отразились, наверное, на лице очень даже живописно. Потому что Никитична довольно засмеялась и добавила:
- Идить в свою комнату, отдыхайте, а я пиду на лавочке посижу.
С этого момента я почувствовал себя перед Никитичной большим должником. И твердо решил помогать ей в будущем насколько возможно.

***
- От мэнэ холостяком ще никто не уходил, Михайлович, - обмолвилась как-то Никитична.
И я хотя я на свой счет это не принял, тем не менее, и тут она оказалась права: я женился. На красивой молодой женщине, вернувшейся в отчий дом после неудачного замужества. И Никитична гуляла на нашей с Галей свадьбе. В довершение всего, мне дали квартиру.
Началась семейная жизнь. Довольно часто мы ходили к Галиным родителям, и путь наш лежал мимо дома Никитичны. Первое время часто ходили к ней в гости, кое в чем помогали. Потом наши встречи стали ограничиваться разговорами у калитки. Иногда я помогал ей принести ведро воды. Вот и все. Потому что времени уже было в обрез: двое сыновей требовали к себе очень много внимания.
Свой дом Никитична подписала племяннице Тоне, которая, в свою очередь, обязалась ее «докормить». Поэтому, когда я спрашивал у Никитичны как дела, она неизменно отвечала:
- Ну якы наши дела, Михайлович? Тонины ребята хлиб возят, а шо мне ще надо?.. Сама-то я до магазина уже не дойду. Як говориться, глазам видом - ногам обидно...
А потом жизнь закрутилась в бешеном темпе: не стало моей мамы, умер Галин отец, парализовало ее мачеху. Мы бегали до Таисии Ивановны по нескольку раз на день. При встречах Никитична сочувствовала нам, сокрушалась по поводу того, что «жизнь такая кручена». И когда я извинялся, что редко захожу, она говорила:
- Да чи я нэ понимаю? Вам же николы и вгору глянуть...
Потом не стало Таисии Ивановны. Последовал новый удар: парализовало моего отца. Прямо в больнице, где он лежал с диагнозом «атеросклероз нижних конечностей». Три недели он был между жизнью и смертью. И все три недели я ухаживал за ним в больнице. После курса лечения привез домой. Но больше отец уже не встал. Нужно было стирать, менять белье, делать уколы, давать таблетки. Да и с ребятами нужно было заниматься. Дел вновь оказалось невпроворот. Краем уха я слышал, что племянница ухаживала за Никитичной из рук вон плохо и ее забрал к себе двоюродный брат, который жил где-то «на хуторах».
Однако, через несколько месяцев я вновь встретился с Никитичной возле ее дома. И мне стало не по себе. Это была старая и очень уставшая от жизни женщина. Неухоженная и неряшливая. Одна щека у нее была в саже. Руки плохо вымыты и волосы нечесаны. Некогда сверкавший дом тоже пришел в запустение. Краска на его стенах облупилась, и он был похож на большой хлебный мякиш, обклеванный какой-то гигантской курицей.
Когда я спросил ее о жизни, она устало махнула рукой:
- Ну, вы вроде не видите, Михайлович. Яка ж цэ жизнь. Я уже сама соби не рада. Лишняя я уже на этой земле. День и ночь прошу Господа, чтобы он поскорее меня прибрал. А он вот не прибираэ. Два месяца жила у брата. Лучше там, конечно, никто не спорит, но тут я дома. А там - в гостях. Старое дерево, Михайлович, не пересаживают.
- Ну а племянница часто у Вас бывает? - задал я лишний, в общем-то, вопрос.
Никитична вновь отмахнулась:
- Давайте мы про это и не балакать...
Через пару дней мы отмечали год со дня смерти Таисии Ивановны. Вечером я взял в бумажную салфетку котлет, колбасы, и пошел к Никитичне. Проведать, поговорить. Войдя в дом, увидел Никитичну в окружении ее брата и соседей. Поздоровался, и выложил еду на стол.
- Кто це? - повертев головой по сторонам, спросила Никитична.
Я даже не сразу понял, что она ослепла.
Ей сказали, кто пришел.
- А, Михайлович, - ее лицо немного посветлело. Она всегда ставила меня почему-то очень высоко. И мне было стыдно от этого. Я вложил ей в руки котлету и кусок хлеба. Она с жадностью набросилась на еду.
Я извинился и пошел прочь. Мне было неприятно сидеть под любопытными взглядами сердобольных соседей.

***
На следующий вечер я пошел на подворье тестя, где находился наш огород. Жена попросила накопать картошки.
На лавочке возле дома вдруг увидел Никитичну. Она сидела одна, как перст, и тихо пела: «То не ветер ветку клонэ...». Покорно и как-то обреченно. Ее невидящий взор был направлен в сторону зеленого луга, над которым медленно заходило уставшее от дневных забот красное солнце. Откуда-то издали раздавался детский смех и крики, слышались звонкие удары по мячу. Молодая жизнь буйствовала неудержимой стихией. А здесь, на пустой вечерней улочке, человек, пришедший к концу своего жизненного пути, тихо пел. Вкладывая всю боль своей души в неброскую, грустную мелодию. И женщина эта никому не была нужна. Да и ей, пожалуй, тоже ни до кого не было дела. Я хотел было поздороваться, но передумал. Никитична вся была в песне. Вместе со своей болью и одиночеством. Как утлое суденышко в небольшой, но сравнительно уютной гавани. Робкая, растерянная жалость вошла в мое сердце. Почему в жизни такая несправедливость: рождается человек - и все ему рады, бегут к нему, суетятся вокруг него, ловят каждое его движение? А стареет этот же самый человек, и становится абсолютно ненужным. Словно и не человек это вовсе, а так, тряпка какая-то...
Я не стал окликать Никитичну, а пошел своей дорогой. «Что делать? - думал я. - Взять Никитичну к себе? Некуда. Оставить - жалко...»
Несколько дней мысль о Никитичне не давала мне покоя, а потом я узнал, что она умерла... Приехал двоюродный брат и вновь забрал ее к себе. У него она и умерла. Так и нашла одинокая неприкаянная душа Никитичны свой последний приют где-то на заброшенных хуторах. И я даже не знаю, где. Надо будет узнать и съездить на могилку. Помянуть. Ведь кто-то же должен о ней помнить. А то, вроде, как бы и не жила она не белом свете. Так ведь получается.

© Виктор Сумин, 2009
Дата публикации: 06.08.2009 11:28:20
Просмотров: 4490

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.