Аляска. Книга I. Вопреки запретам. Часть II

Ольга Платонова

Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 229035 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Автобиографическая трилогия Ольги Платоновой «Аляска» — это не только увлекательное повествование о жизни автора. Это одновременно и драма, и сага о Любви, и авантюрная история, и завораживающий триллер.

Часть II

ВОПРЕКИ ЗАПРЕТАМ

Глава I

БУНТ

Я открыла дверь нашей квартиры и решительно обогнула торчащую посреди коридора согбенную фигуру Марфуши.
— Здрас-сте!
Мне было двенадцать лет, я уже училась в шестом классе и теперь нисколько не боялась свою устрашающего вида соседку. Марфуша стала совсем дряхлой и малоподвижной. Она никак не отреагировала на мое появление, медленно подняла стоящую перед ней табуретку, бухнула ее на пол и продолжила свой нелегкий марш на кухню.
Дома никого не было. Я бросила портфель на диван и с отвращением содрала с себя школьную форму. Все, со школой на сегодня кончено! Домашние уроки я делать не буду, завтра на переменках письменные задания спишу у подружек, Юльки Горбовой или Ольки Морозовой, а устные… Если вызовут к доске — как-нибудь отвечу. Быстренько пролистать в начале урока учебник — плевое дело! Обедать я не буду тоже, нельзя. А вот заняться своим внешним видом нужно обязательно!
Я достала из ящика своего письменного стола плоскую белую пластмассовую коробку с надписью «Грим театральный». И еще одну, маленькую картонную. На ней было написано: «Тушь для бровей и ресниц «Ленинградская». Посмотрела в угол комнаты: там стояла швейная машинка. Может быть, подождать с макияжем, а сначала ушить купленную вчера мужскую рубашку?
Голова неожиданно закружилась, накатила волна слабости. Меня качнуло. Черт, опять! Как бы в обморок не грохнуться! Ведь два дня уже ничего не ела!
Я присела на стул. Может, пожевать чего-нибудь? Немножко… Нет! Раз решила голодать три дня, буду держаться до завтрашнего обеда! А обмороков я не боюсь, падала уже. И вставала. Как ни в чем не бывало. Выдержу!
«Толстая Платониха» против Ольги Платоновой не играет!
***
Школа сделала мне очень серьезный жизненный вызов. Она предъявила требования, которые я не могла удовлетворить. Она создала противоречия, разрешение которых было для меня делом невозможным. Она поставила вопросы, ответы на которые я не знала.
Я не могла справиться с учебой. И не потому, что была глупа или рассеянна. Моя психическая организация требовала специфического, адекватного ей подхода к обучению. Но в те времена поголовной уравниловки о таких подходах даже не задумывались.
У меня был избыточный вес. За мою полноту меня травили одноклассники. «Толстая» значит «некрасивая». Для девочки это катастрофа. Я чувствовала себя ущербной. Во мне развивался комплекс неполноценности. Чтобы решить эту проблему, я должна была от полноты избавиться. В первые годы учебы мне это даже и в голову не приходило. Такое понятие как «избавление от избыточного веса» находилось за пределами моего жизненного опыта и знаний. А школа молчала. Наверное, потому, что я была из «простых людей»! Про школьных психологов же тогда никто и слыхом не слыхивал.
Родители тоже не могли мне помочь. Мама, по своему обыкновению, относилась ко мне рассеянно. Отец делал со мной домашние задания, терпеливо разъяснял правила, учил прилежанию. Но, по существу, не мог предложить мне ничего, кроме того, что я уже получала от учителей. А мои жалобы на оскорбления одноклассников вызывали его бурное негодование, но не более. Он, так же, как и я, не знал, что с этим делать.
По существу, с момента поступления в школу я была вброшена в поток самого неблагоприятного развития событий. Ведь что такое «плохая ученица» и «толстая Платониха»? Это низкий авторитет в классе. Пренебрежение и оскорбления сверстников. Предосудительность учителей. Это неблагоприятное окружение, в котором я была вынуждена находиться по несколько часов чуть ли не ежедневно.
Такая ситуация обескуражит, приведет в отчаяние любого. Но только не меня. Я была не из тех, кто принимает на себя роль жертвы. Конечно, пока я училась в начальных классах, на открытый бунт не решалась. Но и не унывала. Науки постигала так, как получалось. Увлеченно дралась с каждым, кто меня задирал. Крикливую учительницу воспринимала как необходимое зло.
Я вполне адаптировалась к школе, научилась в ней существовать. Но не разрешила этим внутреннего конфликта, который она во мне породила. Некрасивая «толстая Платониха» не давала мне покоя. И я объявила ей войну!
Мне был необходим «новый имидж». В его формировании здорово помог магазин Всесоюзного театрального общества, ВТО.
Располагался он недалеко от моего дома, на улице Герцена, напротив посольства Испании. В нем продавались различные театральные принадлежности. Чего там только не было! Букеты искусственных цветов, маски, парики, накладные брови и бороды, бутафорские ружья и пистолеты, женские шляпки с мохнатыми перьями, веера, опахала, балетные пачки, пуанты, театральный грим, мольберты и краски!.. Я проводила часы у витрин и прилавков, разглядывая эти чудесные вещи. Каждая из них была волшебной дверцей в неведомый, загадочный мир. У меня замирало сердце. Я частенько заглядывала сюда после школы и покупала какую-нибудь мелочь: цветную слюдяную бумагу для поделок, резной деревянный обруч для волос, изящное страусиное перо…
Карманные деньги у меня водились всегда. И было их немало. Думается, даже побольше, чем у сынков членов Политбюро ЦК КПСС, которые учились со мной в классе. Тетя Наташа в каждый мой приезд на 11-Парковую совала мне в карман несколько рублей: «Купишь себе что-нибудь вкусненькое!» Я не успевала их тратить и потихоньку копила.
И вот однажды купила в магазине ВТО пуанты и театральный грим. С тех пор каждый день, приходя из школы домой, я садилась перед зеркалом и мазала лицо гримировальными красками. Именно мазала! Аккуратно и со знанием дела наносить их на лицо я, конечно же, не умела. Это называлось «румянить щеки, красить губы и подводить глаза». Получалось нечто ужасное, но очень яркое. Я была довольна. «Платониха» должна была стать писаной красавицей, и я упорно к этому шла!
А еще «Платонихе» нужно было непременно почувствовать себя худенькой и стройной. Накрасив лицо, я надевала пуанты и по-балетному вставала на кончики пальцев. Находиться в таком положении для меня не представляло никакого труда, я ощущала себя совершенно естественно. В зеркале отражалась длинноногая девичья фигурка. Юная балерина мило улыбалась кроваво-красными губами и поражала глаз ярким румянцем во всю щеку. А еще — широкими угольно-черными линиями бровей и мертвенной белизной густо напудренного лба. Выразительно она смотрелась, да… Я не отрывала от нее глаз и подолгу выполняла различные несложные па. Те, что запоминала, когда смотрела по телевизору балет.
Кроме того, я регулярно делала маникюр. Цветными карандашами. Занималась этим на уроках, тайком от учительницы. Косметическая процедура обработки ногтей цветным грифелем требовала точности и терпения, но я старалась. И всего за один урок успевала преобразить все десять своих ноготков. Карандашный «лак» легко с них стирался, на первой же перемене маникюр приходил в негодность. Но похвастать им перед подружками я все-таки успевала! Юлька Горбова восхищалась:
— Красиво как, Олька! Ну, ты даешь! И грим у тебя дома есть, и ногти красишь!
— То ли еще будет! — отвечала я.
И как в воду глядела.
Игры с гримом, балетом и грифельным маникюром смягчали противоречия, которые бередили мою детскую душу. Но только до поры. Когда я пошла в пятый класс, все во мне изменилось.
***
Я совершенно явно почувствовала расширение своих физических и умственных возможностей. Девчонка превратилась в подростка. Я стала сильней и умней. И вместе с этим ощутила бурный внутренний протест. Теперь я не желала терпеть все то, что отягощало мою жизнь, делало меня якобы неполноценной. Я взбунтовалась против требований учителей к моей успеваемости. Против их назиданий. Против их деклараций норм поведения «хорошей девочки». Против идиотских издевательств одноклассников. Привилегированные дураки не могли успокоиться пятый год — это нормально?!
Я больше не желала терпеть свою школьную жизнь такой, какой она сложилась.
Мой характер изменился. Я стала решительной, дерзкой. Мои удары в драках с обидчиками отяжелели, теперь мало кто из мальчишек хотел со мной связываться. Претензии учителей к моей успеваемости я стала демонстративно игнорировать. К тому же научилась с ними разговаривать.
— Платонова! Встань! Почему домашнее задание не сделано?
Я нехотя вставала из-за парты и веско произносила:
— Вы вчера плохо объяснили.
Это было не оправдание — обвинение. Встречная претензия. Симметричный ответ. Он бил по репутации преподавателя. А наши учителя совсем не желали ставить под угрозу свою работу в элитной спецшколе № 20. Хотя бы потому, что высокопоставленные родители учеников частенько преподносили им дорогие подарки.
После этого разговор со мной шел на полтона ниже... В общем, с учебой и учителями я так или иначе справлялась.
Вне школы я повела войну против «толстой Платонихи» по всем фронтам. В борьбе с полнотой я выбрала крайнюю меру — просто прекратила есть. Перестала ходить на школьные завтраки. Потом отказалась от обедов. И однажды начала голодать. Через пару дней на уроке физкультуры со мной случился голодный обморок. Учитель страшно перепугался, но я быстро пришла в себя.
— Переходный возраст, наверно, сказывается, — сказал физрук, провожая меня под руку в раздевалку. — Ты, эта… Ешь побольше!
— Ну да. Конечно! — обещала я, радуясь, что до врача дело не дошло.
Я не отказалась от своих бедовых экспериментов. Один-два раза в месяц устраивала себе несколько голодных дней. И падала в обмороки. Потому что понятия не имела о лечебном голодании и, само собой, все делала неправильно. В такие дни я чувствовала себя отвратительно. Но ничто не могло поколебать мою решимость на пути к стройности!
Я упорствовала. И расширяла фронт наступления на «толстую Платониху». Наступила зима. На Патриарших прудах открылся ледовый каток. Располагался он довольно далеко. Чтобы добраться до Патриарших от моего дома, мне приходилось пройти на коньках в пластмассовых чехлах почти всю улицу Алексея Толстого, сегодня это Спиридоновка. Километр пути, не меньше. И я гоняла себя по этому маршруту каждый вечер.
К тому времени я поняла, что меня категорически не устраивает моя одежда. Я хотела выглядеть экстравагантно, одеваться «не как все». Но тогда в магазинах повсеместно висели однотипные серые и черные куртки и пальто, юбки и блузки стандартного бесформенного покроя. Изделия советской легкой промышленности не радовали граждан СССР ни яркими расцветками, ни модными силуэтами, ни талантливыми дизайнерскими решениями. Купить красивую одежду было невозможно.
Я поделилась своим затруднением с тетей Наташей.
— А разве Валя не привозит тебе из-за границы модных вещей? — спросила она.
— Нет. Говорит, что это баловство. Оно развращает. Мы живем в советской стране, и у нас другая жизнь, правильная. Здесь импортные тряпки ни к чему.
— Ага! — осуждающе воскликнула тетя. — Сама-то бархатное платье, в котором с Колей в гости ходит, за границей себе купила!
— Один раз она и мне платье привезла, на день рождения подарила. Тоже бархатное, бирюзовое, юбка колоколом. Красивое. Только оно праздничное, в нем гулять не пойдешь…
Тетка стала давать мне больше карманных денег. «Если выкинут в магазине импорт, купишь себе что-нибудь!» А однажды сказала:
— Шей себе одежду сама. Наловчишься — будешь одеваться, как королева. Хозяин — барин!
И научила меня кроить и шить на швейной машинке.
Легко освоив эту науку, я воспряла духом. У меня в руках оказался инструмент, с которым можно было исполнять свои желания! Во мне проснулся настоящий дизайнер одежды. И я с азартом взялась за эксперименты. Они были дерзкими. Я покупала две мужские сорочки разных цветов и отрезала у них рукава. Приталивала по фигуре, делая на спинках вытачки. А потом пришивала рукава одной рубашки к другой. Получалось нечто необычное, чего я никогда ни на ком не видела. Серая клетчатая сорочка с темно-синими однотонными рукавами смотрелась на мне просто отлично! Я могла поменять у нее кокетку, пуговицы, украсить аппликациями или накладными карманами. Могла сделать на отложном воротнике вышивку или вовсе спороть его, чтобы пришить стойку с основой из кожи.
То же самое я производила и с куртками. Моей фантазии не было предела.
У меня здорово получалось! Тетя Наташа по моему заказу связала мне из толстой шерстяной пряжи «продвинутое» пальто. Точнее, некий оригинальный жилет — длиной до пят и без рукавов. Я украсила его декоративными вставками из мулине и щеголяла в нем, притягивая взгляды, как настоящая модница!
Мое стремление к эпатажной внешности этим не ограничивалось. Я продолжала опыты с театральным гримом. Конечно, меня теперь совсем не устраивали жирные гримировальные краски на вазелиновой основе. Но других у меня не было. Декоративная косметика в стране, по существу, не производилась. Правда, было в Москве несколько крупных универмагов, где продавалась хорошая импортная косметика — «Лейпциг», «Ядран»… Но за ней выстраивались километровые очереди из женщин, жаждущих красоты! Однажды, буквально чудом, мне удалось купить красную губную помаду и компактную пудру.
Ну, а еще в моем арсенале была знаменитая «плевательница» — тушь для ресниц «Ленинградская». Она представляла собой черный восковой прямоугольник. Для того, чтобы ею воспользоваться, нужно было сначала на нее плюнуть. Под действием слюны твердая тушь становилась пластичной и образовывала на кисточке густую черную массу. Да, выглядело это не очень эстетично, зато эффект накладных ресниц был обеспечен!
Вот этим набором — грим, помада, пудра, тушь — я и оперировала. То, что мне удавалось сделать с лицом, уже совсем не походило на былую детскую мазню. Но и украшением внешности это назвать было трудно. Макияж получался довольно грубый. Зато яркий, как я и хотела!
Раскрашенная, напудренная, напомаженная, я хлопала по щекам черными опахалами ресниц и надевала синюю спортивную куртку с желтыми рукавами и карманами.
И в таком виде шла на каток.
Там я познакомилась с моими будущими подружками — Иркой Решетниковой и Ленкой Кругловой. Они были намного старше меня — разбитные шестнадцатилетние девицы ничем не примечательной наружности. Учились они в медицинском училище, особым умом не отличались. Зато были бойкие и общительные. Как-то пристали ко мне с вопросами: «Где косметику достала?» и «Как удалось такую классную курточку отхватить?». Я посвятила их в свои секреты. Так мы и подружились.
Ирка и Ленка поразили меня. Они легко ругались матом, смело и грубо отвечали на замечания взрослых, курили и непрерывно травили анекдоты. Они делали все то, что осуждалось ненавистной школой! Они были свободны в своих проявлениях! Они плевали на запреты!
Это было то, что нужно. Это отвечало моим бунтарским настроениям на все сто. Это превращало невеселую жизнь «толстой Платонихи» в приключение. Я жадно внимала своим новым подругам.
Они часто говорили о любовных отношениях. Рассказывали о тех, кто за ними ухаживал, с кем они целовались, в кого влюблялись. Рассуждали о половой жизни. Корректные медицинские термины при этом, конечно, не использовали. К тому времени и я, и мои подружки-сверстницы уже испытывали явный интерес к отношениям полов. И летом в пионерском лагере мы с девчонками, лежа в кроватях после отбоя, уделяли обсуждению этой темы немало времени. Но по сравнению с тем, что я слышала от Ирки и Ленки, тайные беседы юных пионерок казались невинным лепетом!
Разговоры новых подруг отдавались во мне терпко-сладкой тревогой.
Однажды Ирка Решетникова указала на дальний конец катка:
— Смотри, это проститутки! Я их знаю, они на улице Горького, напротив «Интуриста», стоят.
Я увидела, как на каток вышли три изящные девушки. На них были укороченные разноцветные импортные куртки и обтягивающие светло-синие американские джинсы. Я смотрела на проституток во все глаза. Меня не интересовала их запретная профессия. У меня вызвали жгучую зависть джинсы. Я мечтала о них уже долгое время. Это был супермодный и, как большинство импортных вещей, недоступный предмет одежды. Ходить в джинсах для девушки в то время значило быть красивой и счастливой. Но купить их можно было только у фарцовщиков — людей, подпольно торгующих привезенными из-за границы товарами.
— Эх, мне бы такие джинсы! — завистливо вздохнула я.
— Ну, если деньги есть, купи у них! — легко сказала Ирка.
— А они продадут?
— Да ты чего! — засмеялась Ирка. — Думаешь, они с иностранцами за доллары спят? За шмотки! Доллары нигде не принимают, только в валютных барах. С валютой одна морока, а шмотки всегда продать можно! У них этих джинсов — вагон и маленькая тележка!
— Тогда нужно брать! — неожиданно для себя сказала я.
И стала быстро соображать. Денег на покупку у меня явно не хватало. За последнее время мне удалось накопить всего пятьдесят рублей. А джинсы стоили как минимум сто. Что делать? Если проститутки фарцуют, то их может заинтересовать какой-нибудь импортный товар. Они его купят для перепродажи. А что, если предложить им заграничное бирюзовое платье, которое подарила мне мама?..
Да! Это был выход!
— Ну, познакомить тебя с ними? — заинтригованно глядела на меня Ирка. Покупка дорогущих джинсов была для нее немыслимым делом. А тут вдруг Олька, младшая подружка, можно сказать, мелочь пузатая, вдруг всерьез над этим задумалась. Чем же дело кончится?
— Познакомь!
Проститутки оказались нормальными, свойскими девчонками. Мы быстро сговорились. На следующий день я выкрала — иначе это не назовешь! — из дома свое бирюзовое платье, добавила к нему пятьдесят рублей и отнесла на каток.
В тот вечер моя мечта исполнилась: я стала обладательницей американских джинсов всемирно известной торговой марки «Levi Straus&Co.»! Они оказались немного длинноваты, но для меня это проблемы не представляло. Я укоротила их и пристрочила металлические молнии к краям штанин. Чтобы не истрепались. Получилось и стильно, и практично.
С тех пор на катке я появлялась только в джинсах. Душа моя пела. Я ощущала себя выше, стройнее, сильнее, и, казалось, не каталась на коньках, а парила надо льдом в волнах щенячьего восторга!
Мои старшие подруги стали относиться ко мне с большим уважением. Я оказалась способной вершить дела, на которые они даже замахнуться не смели!
— Да и вообще ты классная девка! — однажды выдала мне Ленка Круглова. — Характер имеешь, прикид… Правда, Решето?
Ирка Решетникова согласно кивнула. Я удивленно на нее посмотрела. Ленка назвала ее Решетом при мне впервые. Ирка засмеялась:
— Чего вылупилась? Это у меня на Лисе кличка такая! А Ленка там — Кругляш! Поняла? Давай, в общем, приходи к нам на Лису. С хорошими людьми познакомишься! Целоваться научишься, пора уже! Ага?
И лукаво мне подмигнула.
У меня заколотилось сердце. Старшие подруги выдавали мне пропуск в свой мир! Я знала, что они входят в какую-то компанию старших ребят, и очень хотела в нее попасть. Из разговоров подруг я составила о ней смутное романтическое представление. В мире Ирки и Ленки взрослые парни и девушки постоянно решали какие-то важные вопросы, влюблялись и ссорились, дрались с неведомыми врагами и вели себя совершенно свободно от всяких дурацких ограничений. Там ценились дерзость и сила. Грубость и решительность. Презрение к общепринятым нормам поведения и утверждение своего закона.
Я чувствовала: в этом мире меня примут такой, какая я есть. Там меня не осудят за плохое поведение. Не станут презирать за плохие отметки. Не прикажут стереть с губ помаду. Там мой внутренний бунт и внешняя борьба с «толстой Платонихой» найдут понимание и одобрение.
И вот, я оказалась достойна войти в этот мир!
— На Лису? А где это? — еле сдерживая радостную улыбку, спросила я.
— Во дает! — округлила Ирка глаза. — Да ты туда, наверное, сто раз ходила! Вольер с лисой знаешь? Во дворах, на Алексея Толстого?
Я сразу поняла, о чем она говорит. Несколько лет назад учитель зоологии из школы, в которой учился мой брат, задумал устроить возле детской площадки во дворе своего дома мини-зоопарк. Натаскал туда панцирные сетки от кроватей, старые лифтовые двери и выстроил из них восьмиугольный вольер. Сначала запустил в него ежиков. Потом там недолгое время жили кролики. А пару лет назад в вольере поселилась бурая лиса. У нее была остренькая хитрая мордочка, янтарные глаза, на груди — белый меховой передник. Она обычно молча кружила по вольеру, волоча за собой шикарный пушистый хвост. Мы с Юлькой Горбовой и Олькой Морозовой часто ходили на нее смотреть.
— Так вы на детской площадке собираетесь? — уточнила я.
— Ну да! Только вечером, когда с нее все уйдут. И когда на каток не ходим.
Она рассказала, что наша округа от улицы Горького до Нового Арбата и от Садового кольца до Тверского и Никитского бульваров поделена между тремя враждующими компаниями. «Ребята с Лисы» контролировали дворы на улицах Алексея Толстого и Герцена. «Ребята с Полярников» — вокруг Патриарших прудов и около станции метро «Маяковская». Там стояли дома, в которых жили известные исследователи Севера, капитаны Арктического флота СССР, полярные летчики, герои Советского Союза. А в районе улицы Воровского, сегодня это Поварская, заправляли «Воры».
Закон улицы был таков: ребята из одной компании были врагами ребят из другой. Если кто-то забредал на чужую территорию, сильно рисковал быть избитым.
— Ну, мы говорим какому-нибудь барану с Полярников: «Пошел отсюда!», — разъясняла Ленка Круглова. ? А если борзеть начинает, наши ему морду бьют.
— А за что? — удивленно спрашивала я.
— Нефига по нашим улицам шастать! — зло сузила глаза Кругляш. — У нас только каток общий. Зимой. Никто никого не трогает. Потому что деваться некуда, все сюда кататься приходят. Но если кто возникать начнет, — угрожающе повела она взглядом по сторонам, — быстро схлопочет!
— Это классно! — вырвалось у меня. «Ребята с Лисы» были сплоченным боевым отрядом! И я могла стать его членом!
— Э-эх! — сладко потянулась Ирка Решетникова. — Давно на Лису не ходили! Ленка, пошли завтра! Крот с Перцем там всегда сидят, — пояснила она мне. — Девчонки, может, подойдут. Винца попьем, песни послушаем, Крот здорово на гитаре играет!
— Придешь? — испытующе посмотрела на меня Ленка Круглова.
— Приду!
Так я стала «девчонкой с Лисы». Или, как позже выразилась моя мама, «связалась с плохой компанией».
***
…Я завершила волшебное превращение мужской сорочки в модную блузу, надела обновку и осталась довольна своей работой. Посмотрела за окно. Наступали быстрые осенние сумерки. Пора на Лису! Наши, наверное, уже все собрались. Как говорит Крот, «темнота — друг молодежи!».
Нужно еще накраситься! Я быстро, привычными движениями, наложила на лицо грим, припудрилась и удлинила тушью ресницы. Натянула джинсы и внимательно оглядела обтянутые плотной тканью бедра.
Я купила джинсы прошлой зимой. Была тогда почти на год младше. За прошедшие месяцы я немного вытянулась и заметно постройнела. Моя борьба с «толстой Платонихой» давала свои плоды!
Я вспомнила, как часами носилась на коньках по льду Патриарших прудов. Джинсы сослужили мне тогда плохую службу. Я отказалась в их пользу от шерстяных рейтуз. Какие рейтузы, ведь они полнят! И, по заведенному мною правилу «Быть стройной во что бы то ни стало!» надевала модные штаны на голое тело. Неудивительно, что в конце зимы я простудилась. А потом меня стали мучить сильные боли в низу живота. Я посоветовалась с будущей медсестрой Иркой Решетниковой.
— Придатки воспалились! — сразу поставила она диагноз. Как ни странно, он оказался правильным. — Соседка это дело соком алоэ лечит. Столетник дома есть?
— Есть.
— Выжми из него сок и сделай пару уколов. Сразу все пройдет!
Я последовала ее совету. Выжала из пыльных листьев столетника сок и наполнила им нестерилизованный шприц. На месте укола через день возникло нагноение. Поднялась температура, боли в животе стали невыносимыми. «Скорая» доставила меня в больницу. В ней я пролежала две недели. Доктор тогда сказал:
— Девочка, если воспаление придатков возникает как осложнение простуды в таком раннем возрасте, знай: гинекология — твое слабое место! Не переохлаждайся, береги себя. А то потом не сможешь рожать!
Я тогда уверенно оправилась от болезни. А на следующий день после выписки из больницы надела джинсы и пошла на каток. И в эту зиму тоже пойду! Плевать мне на врачей, я должна быть стройной!
В окно ударил сильный порыв ветра. Старый тополь у храма Большого Вознесения закачался, стряхивая последнюю листву. На Лисе будет холодно. Зато весело!
Я сунула в карман куртки пачку сигарет и несколько рублей. Скинемся на вино — согреемся! Вперед!
Если бы я знала, что мне приготовила в тот вечер Лиса! Наверное, осталась бы дома.

Глава II

НА ЛИСЕ

На детской площадке возле вольера с лисой тренькала гитара, в темноте вспыхивали огоньки сигарет, раздавались взрывы смеха. Все было как обычно. На скамье возле песочницы Ирка Решетникова целовалась с Бананом, Крот флегматично перебирал струны гитары, Перец пытался удержать на коленях Ленку Круглову, а она хихикала и вырывалась. Обола с другими девчонками расположился на соседней лавочке. Маленькая Лялька качалась на качелях.
Я подошла к песочнице и небрежным жестом обозначила приветствие всей честной компании.
— О, кого мы видим! — Ленка вырвалась, наконец, из объятий Перца и подошла ко мне. — Привет! Ты вовремя! Мы на бормотуху собираем! У тебя как с монетами?
Я позвякала металлическими рублями в кармане куртки.
— Отлично! Банан с Красным сейчас в «Вина-воды» сгоняют! Банан, оставь Решето! Вставай! Где Красный?
На Лисе обращение друг к другу по имени было не принято. Все имели клички. Причем довольно странные: они никак не отражали ни особенности внешности, ни характеры их обладателей. Как правило, прозвища вырастали из фамилий. Решетникова — Решето, Круглова — Кругляш. Рослый мордатый обалдуй Бананов стал на Лисе Бананом. Он учился в ПТУ вместе со своим дружком Красновым, как две капли воды похожим на него. Тот получил кличку Красный.
Мне на Лисе прозвища не дали. Я могла бы иметь кличку Платон, но этого не случилось. Теперь я понимаю, что ребят сбивала противоречивость моего облика и поведения. Я не укладывалась в стереотипы. В компании никак не могли определить мой статус. По возрасту я была одной из самых младших, но взрослое количество косметики, дорогие американские джинсы и экстравагантные куртки не позволяли занести меня в разряд «мелкоты». Я охотно вместе со всеми травила анекдоты и хохотала до упаду, пила вино и курила. Но не позволяла с собой фамильярничать. Огрызалась жестко и умело: научилась за годы травли в школе. К тому же у меня намного чаще, чем у других, были деньги и сигареты. Это здорово повышало мой авторитет.
В общем, ребята, похоже, запутались, и сняли вопрос о моем прозвище с повестки дня раз и навсегда. Меня это вполне устраивало. Выступать под мужским именем древнегреческого философа не хотелось. Другое дело, что и Олей меня не называли. Обходились без обращения. Мне это нравилось. Лучше быть интригующей persona incognito, чем каким-то Платоном.
Я достала из кармана деньги и отдала Ленке.
— Отлично! Теперь точно хватит! Красный! — заорала Ленка. — Ты где?!
Тот вывалился из ближайших кустов, застегивая брюки.
— Что за кипеж на болоте! Здесь я! Курить есть?
Я протянула ему пачку сигарет. Красный и Ленка закурили. Подошли еще две девчонки, потянулись к пачке. Это было нормально. На Лисе курили почти все. И постоянно «стреляли» друг у друга сигареты. Никто из нас не имел возможности покупать их ежедневно. Но каждый вечер у кого-то из компании они обязательно находились. А если все как один приходили на Лису без сигарет, собирали по карманам мелочь и покупали «общаковую» пачку.
Не участвовал в этом только Крот. Он курил исключительно папиросы «Беломорканал». Их у него никто не просил: от дешевого крепкого табака душил кашель и саднило в горле. Мы предпочитали курить сигареты с фильтром — советскую «Яву» или болгарские «Стюардесса», «Ту-134», «Опал». Иногда кто-то из девчонок разорялся на дорогое, но очень ароматное «Золотое руно».
Крот был самым старшим из нас, имел на Лисе непререкаемый авторитет и статус главаря. Мосластый рослый парень с побитым оспой лицом, он к своим двадцати двум годам имел уже две судимости. В школьные годы отбывал срок в колонии несовершеннолетних за воровство. Потом сидел за грабеж. Пальцы его рук были украшены перстневыми тюремными татуировками. Каждая из них имела свое название и давала о своем владельце определенные сведения.
— Во, смотри! — протягивал нам крупные узловатые пальцы Крот. — Видишь, белый крест на черном фоне? Значит, судим за грабеж. А черный квадрат — «От звонка до звонка» называется. Отсидел без досрочного освобождения. А вот эта наколочка — «По стопам любимого отца». У меня папаша тоже ведь сидел!
Никто не знал, чем Крот занимается, где учится или работает. Зато знали, что в кармане своей длинной черной кожаной куртки носит обломок кирпича.
— Если с Полярников кого встречу — башку отшибу! — говорил он, направляясь на Пушку, то есть Пушкинскую площадь, там у него тоже были знакомые. — Ведь это нам раз плюнуть, ага? — И подмигивал Перцу. Тот в ответ заговорщицки скалился. Перец, длиннорукий жилистый паренек с хитрым личиком, был его лучшим другом. Иногда у них вдруг оказывалось много денег. Тогда вино на Лисе лилось рекой. Я подозревала, что Крот и Перец изредка занимаются разбоем. Ну, а то, что Перец грабит школьников, я сама видела.
Крота в нашей округе знали и боялись. Я этим пользовалась в борьбе со своими обидчиками в школе. Многим из них было известно, что я хожу на Лису и кто там в доме хозяин. Поэтому с недавних пор я не стала трогать на переменах придурков, у которых привычно слетало с языка «толстая Платониха». А встречала их после занятий возле школы.
— Алё, Панкратов! — окликала я любителя позабавиться за мой счет. — Поди-ка сюда!
Я стояла, затягиваясь сигаретой, портфель валялся у ног. Заинтригованный одноклассник подходил:
— Чего тебе?
— Ты Крота знаешь?
Я делала сильную затяжку.
— Ну, знаю…
Я выпускала изо рта струю дыма ему в лицо и говорила:
— Ну так вот, дятел. Еще раз назовешь меня Платонихой — я ему расскажу, какой ты урод. И он из тебя отбивную сделает. Сечешь?
Этот ход срабатывал безотказно. Одноклассник начинал обходить меня стороной. В последнее время я ни от кого в школе не слышала оскорблений.
На лавочке, где сидели девчонки, раздался дружный заливистый смех. Обола, красивый парнишка-семиклассник с вьющимися каштановыми волосами, закончил рассказывать анекдот. И тут же начал новый:
— Самолет терпит над океаном крушение. Американец, француз и русский оказываются на необитаемом острове. Смотрят — волна выкидывает на берег ящик водки…
Сын дипломата, он имел благородную дворянскую фамилию Оболенский. И был не виноват в том, что на Лисе ее так некрасиво сократили. Я иногда думала об этом пареньке с уважением. Он учился в моей школе — пионерский активист, председатель совета дружины и круглый отличник. Ему бы шарахаться от Лисы, как от огня. Наша компания была совершенно чуждой и враждебной средой для таких, как он. Но Оболенский, очевидно, имел широкий набор жизненных притязаний. То ли он решил себя испытать, то ли его по-настоящему влекла романтика «плохих компаний», только однажды он пришел на Лису. Уж не знаю, как ему удалось доказать, что он имеет право проводить здесь время, меня тогда не было. Но он это сделал. Его приняли за своего. За это он расплатился своей красивой фамилией: стал Оболой.
— Крот, чего брать будем? — обратилась Ленка к главарю. — «Тридцать третий», «Как дам» или «Три топора»?
Все это были переиначенные названия дешевых советских портвейнов. «Тридцать третий» — портвейн № 33. «Как дам» — азербайджанский «Агдам». А «Три топора» — так в народе называли портвейн № 777 из-за сходства графики цифры семь с формой топора. Говорили, что все эти портвейны — не крепленое вино, а просто смесь виноградного сока со спиртом. Дрянь, одним словом, бормотуха. Я была склонна этому верить: меня от них всегда мутило.
— А может, сухаря возьмем? — предложила я. Так мы называли белое сухое вино «Рислинг». Оно было кислым, зато настоящим. Мы с девчонками всегда делали выбор в его пользу. Тем более, что «Рислинг» был ненамного дороже портвейна.
— Если не будет бормотухи, возьмем сухаря, — сказал Банан, вставая со скамейки. «Рислинг» намного уступал крепостью портвейну. А ребята всегда предпочитали пить что покрепче. — Пошли, Красный!
Они скрылись за углом дома. Крот проводил их взглядом и сильно ударил по струнам гитары:
— Ну что, споем?
— Давай, Крот! — придвинулась к нему Ирка Решетникова. Ленка Круглова снова уселась к Перцу на колени. Обола с девчонками на соседней лавочке затихли. — Давай про старушку-маму! Или «Таганку»!
Крот хорошо играл на гитаре и выразительно пел густым хрипловатым баритоном блатные песни. Знал он их в немереном количестве. Да и не только он. Тогда воровской жаргон и блатные песни звучали повсюду. Иначе и быть не могло. Мы жили в стране, где сталинские репрессии превратили в зэков миллионы людей. В стране, пережившей послевоенный всплеск преступности. Где совсем недавно, в хрущевскую «оттепель», из тюрем и лагерей освободились сотни тысяч заключенных. И были среди них не только невинно осужденные…
Тюремная субкультура пронизывала всю жизнь СССР.
Крот пел о тяжелой воровской доле, о чести вора, его подвигах, тоске, любви и страданиях. Нам все это очень нравилось.

Он бежал из лагеря в голубые да-али,
Он бежал из лагеря ночи напроле-е-о-от,
Чтобы увидеть Танечку и старушку-ма-а-аму…

Спустя несколько лет я поняла, что большинство текстов блатных песен были откровенно бездарными: примитивными и сентиментальными. Но тогда они производили на всех нас сильное впечатление. Иные девчонки, слушая особо слезливые баллады Крота, всхлипывали. Наиболее известные песни за ним начинала подтягивать вся компания. А «Таганку» мы орали так, что в окрестных домах дрожали стекла. Из окон высовывались жильцы:
— Х*лиганье! Сейчас милицию вызовем!
Мы переругивались с ними и пели до тех пор, пока во дворе не показывался милицейский «козлик». Тогда наш хоровой коллектив в срочном порядке разбегался во все стороны!
Но сильно шумели мы редко. Только тогда, когда выдавался совсем уж тоскливый вечер и денег на вино наскрести не удавалось. Сегодня же все было в порядке: ждали Банана и Красного — с добычей. Поэтому Крот не поддался на уговоры Ленки Кругловой: «Таганку» петь не стал.
Ритмично ударяя по струнам и чеканя слова, он придал голосу характерной хрипотцы:

— Мне нельзя на волю — не имею права, —
Можно лишь — от двери до стены…

Это была песня Владимира Высоцкого. Она в исполнении Крота звучала редко, но нравилась мне больше остальных. Теперь я этому не удивляюсь. Высоцкий оказал уголовному миру неоценимую услугу: ярко, зримо, значимо выразил то, о чем невнятно пытались пропеть бесталанные тюремные барды.
Я присела на лавочку возле Оболы. Маленькая Лялька тут же слезла с качелей и пристроилась рядом. Я посадила ее на колени. Девочка хлюпнула красным от холода носиком-кнопкой и прижалась ко мне.
Лялька была абсолютно заброшенным существом лет семи-восьми от роду. Росла она без отца, жила с матерью-пьяницей. У Ляльки был только один комплект одежды: потрепанная и нестираная школьная форма, грязноватое пальтецо и видавшие виды детские ботинки. Конечно, с таким заморышем никто из сверстниц дружить не хотел. Да и родители не разрешали им играть с дочерью алкоголички. После школы Лялька слонялась по дворам одна, а вечерами торчала на Лисе. Наши девчонки ее привечали, угощали конфетами. Домой она приходила только переночевать. Побывав у нее в гостях, я поняла, в чем дело.
Как-то она затащила меня в свое жилище. Я тогда чуть в обморок не упала от неожиданности. Такого и в страшных снах не увидишь! Однокомнатная квартира, в которой жили Лялька и ее мать, сгорела. То есть во время пожара выгорела изнутри дотла. Я оказалась посреди мрачной пещеры: черные голые стены с обрывками проводки, над головой — покрытый сажей потолок, под ногами — головешки обугленных паркетных плашек. Посреди комнаты стоял круглый стол. На нем валялись пустые консервные банки из-под кильки в томате и засохшие куски хлеба. В углах комнаты на полу лежали грязные матрасы. На них, видимо, Лялька с матерью и спали…
— Ну, как дела? — спросила я, поглаживая ее по жиденьким светлым волосикам.
— Вчера дядя Жора мамку побил. У нее теперь фингал под глазом, — пожаловалась Лялька. Жора был одним из сожителей ее матери. — А еще один грузин на Палашах мне подзатыльник дал…
«Палашами» называли колхозный рынок, что располагался недалеко от Патриарших прудов, в Большом Палашевском переулке. Вечно голодная Лялька приворовывала на нем: таскала с лотков чернослив и орехи. Я нащупала в кармане единственный оставшийся там рубль и отдала его Ляльке:
— Не воруй у грузин. Купи себе орехов.
Лялька заулыбалась, благодарно сморщила носик и крепко обняла меня за шею.
— Ага, не ждали! А вот и мы! — раздался из-за кустов веселый ор Банана. Он выскочил к песочнице, победно тряся над головой двумя бутылками портвейна «Агдам». За ним появился Красный, прижимая к груди еще три. Быстро они обернулись!
— Девки, кто из горла не будет, вон, на кусте стакан висит! — сказал оживившийся Крот. И достал из кармана нож, чтобы срезать с бутылок плотные пластмассовые пробки.
И тут, как из-под земли, на площадке возник Афоня. Я сняла Ляльку с колен и зачем-то встала. Сунула в рот сигарету. Махнула ему рукой:
— Привет!
Я была в него тайно влюблена. Девичье сердце покорил обаятельный черноглазый цыган. Ему было тридцать пять лет, но выглядел он как юноша. Стройный и гибкий, курчавый, с вечным румянцем на смуглых высоких скулах и яркими чувственными губами — Афоня был красив. А еще, так же, как и Крот, отлично играл на гитаре и пел. Но исполнял не только «блатняк». Порой он выступал совершенно неожиданно. Задумывался, опускал голову, пальцы его осторожно перебирали струны. Звучал красивый перебор, и Афоня начинал исполнять одну из песен Булата Окуджавы.

Заезжий музыкант целуется с трубою.
Пассажи по утрам так просто, ни о чем…
Он любит не тебя, опомнись, Бог с тобою!..

Именно Афоня открыл для меня авторскую песню. Душевность, мягкая лиричность, красота слога, тонкий юмор или глубокая мысль — в ней я нашла все то, что неосознанно ждала от «блатняка» Крота. Через несколько лет я увлекусь авторскими песнями всерьез. Но пока увлекалась Афоней — он так здорово их исполнял!
Позже я поняла: все то, о чем словами Окуджавы пел Афоня, не имело к нему никакого отношения. Его цыганская натура тянулась к эстетике высокой поэзии, благородных мыслей и чувств. Но не более. Афоня мало о чем задумывался, а душа его дремала.
Он был алкоголиком. Нигде не работал и целыми днями ошивался по округе в поисках спиртного. С ребятами он держался на равных, как говорится, «не выделывался». Его любили за веселый нрав и умение играть на гитаре, принимали и угощали вином в любой компании — и на Лисе, и на Полярниках, и у Воров. Но этого ему было мало. И тогда он стоял с местными пьяницами у магазина «Вина-воды» на Герцена или распивал водку в подворотнях на троих. Он никогда сильно не напивался. Но постоянно находился под хмельком. Как ему удавалось при таком образе жизни сохранять внешнюю привлекательность, веселую беспечность и цыганское обаяние — одному Богу известно!
Афоня сделал мне ручкой и, лукаво поблескивая черными маслинами глаз, проследовал мимо. Ему не было до меня никакого дела. Он давно положил глаз на Ирку Решетникову. Она же каждый вечер целовалась с Бананом, но все чаще стала поглядывать и на Афоню. Все чаще отвечала на его знаки внимания. Я ревниво наблюдала за ними и злилась на старшую подругу. Путалась бы с мордатым пэтэушником Бананом — нет, моего цыгана ей подавай! Дурацкое Решето!..
Крот первым сделал из бутылки несколько глотков и передал ее Афоне. Ирка стояла рядом и заливисто хохотала. Афоня выпил, приобнял ее за талию и зашептал что-то на ушко. Она, кокетливо улыбаясь, слушала. Потом приняла из его рук бутылку и, томно вытянув губы, отхлебнула из горлышка портвейн. Банан поодаль распивал с Перцем и Красным. Он не обращал на игры своей подружки никакого внимания. Какая разница? Ирка отскочила — завтра Ленка поцелует. А цапаться с Афоней кому охота, за него Крот…
Жгучая ревность подсказывала мне, чем все это закончится. Ирка поссорится с Бананом. Найдет какой-нибудь пустяковый повод, чтобы с ним разойтись. И станет гулять с Афоней. А я буду смотреть на них, как последняя дура!
Бутылка дошла до меня. В ней оставалось не меньше, чем полстакана портвейна. Я зло, в один присест, выпила все до дна. Терпкое вино обожгло горло. По телу разлилась горячая волна.
Ну и черт с ними! Я отбросила пустую бутылку в сторону и закурила. Все равно у меня не было никаких шансов. А вот Решето еще с Афоней наплачется!
Так оно и случилось. Через год Ирка Решетникова забеременела от Афони. Цыган, конечно, замуж ее не позвал: какой из него семьянин! Его образ жизни нисколько не изменился, только вот на Лисе он появляться перестал: избегал встреч с Иркой. Она родила девочку и вслед за Афоней пропала с Лисы навсегда. Больше я никогда ее не видела.
Я снова села на лавочку, маленькая Лялька тут же плюхнулась рядом. Крот с ребятами затянули очередной «блатняк» — «А на дворе чудесная погода…» Аркаши Северного. Обола продолжал рассказывать анекдоты, девчонки хихикали. Выпитое вино мягко ударило в голову. Стало тепло и спокойно. Лялька достала из кармана печенье и стала задумчиво его грызть. Выглядела она печальной. Мне захотелось поднять ей настроение:
— Слушай, а хочешь, я тебя научу песенник делать?
Тогда, в середине 70-х, мы заслушивались песнями модных ВИА — вокально-инструментальных ансамблей. Они имели оглушительный успех. ВИА создавались по типу зарубежных рок-групп — «Битлз», «Пинк Флойд», «Роллинг стоунс», «Скорпионс»… Суперпопулярный западный рок был в стране под запретом. Его слушали, покупая у фарцовщиков импортные грампластинки или воспроизводя плохие записи на катушечных магнитофонах. А вот официально разрешенные ВИА можно было услышать везде. Они выступали на радио, на телевидении, давали концерты по всей стране. Конечно, им не позволяли играть рок. И вообще, мало что позволяли. Но все-таки они во многом стали советскими аналогами зарубежных рок-групп, от которых сходила с ума Европа и Америка. Музыканты в ВИА играли на электрогитарах, электроорганах, синтезаторах. Как и полагается, вовсю использовали ударные, усилители, звуковые спецэффекты. Выдавали сильный, разнообразный, профессиональный вокал и богатые аранжировки. В общем, были на уровне.
Пели ВИА, в основном, о любви, и делали это классно. Девчонки их обожали! Ансамбли «Веселые ребята», «Песняры», «Самоцветы», «Поющие гитары» были необычайно популярны. Лучшие их песни девочки записывали в специально заведенные для этого тетрадки — песенники. Мы с Юлькой Горбовой и Олькой Морозовой тоже такие имели. Нам очень хотелось украсить странички с текстами оригинальными изображениями. Но не рисовать же на них виньетки акварелью! Мы, конечно, делали и это, но к песням о любви просились цветные фотографии рок-музыкантов, влюбленных пар, цветов и живописных пейзажей. А где было их взять?
— И знаешь, что мы придумали? — рассказывала я Ляльке. — Заходим в какой-нибудь дом, где шишки всякие живут, ну, ты знаешь. И начинаем звонить по квартирам: «У нас в школе сбор макулатуры! У вас есть ненужные газеты?» А что? Обычное пионерское дело! Ну, нам и выносят всякое… Мы соберем целую кучу макулатуры и в ней обязательно какие-нибудь иностранные журналы с фотографиями находим. На худой конец, «Крестьянку» или «Работницу». В них тоже можно что-то для песенника найти. Поняла? Потом вырезаем картинки и наклеиваем в песенник.
— Ну, вы и хитру-уши! — восхитилась Лялька. — Я тоже песенник хочу! — воодушевилась она. Даже печенье грызть перестала.
— Я тебе свой принесу, для начала можешь из него песни списать.
— А фотографии?
— Вот пойдем мы с Юлькой и Олькой за макулатурой — и тебя с собой возьмем!
Лялька вскочила с лавочки и радостно запрыгала.
— А ты дашь мне три копейки? — вдруг спросила она.
— Зачем тебе? — растерялась я.
— Как зачем?! Ты же обещала! Помнишь, как вы с подружками деньги на мороженое собирали?
Ах, да! На днях я рассказывала Ляльке и об этой нашей детской хитрости. Когда мы учились в начальных классах, придумали способ выманивать у взрослых мелочь на мороженое. Вообще-то, деньги на лакомства у меня всегда были от тети Наташи. Но я предпочитала тратить их в магазине ВТО. А на всякую ерунду типа конфет или мороженого интереснее было добывать их с подругами. Тогда на улицах повсюду стояли будки с телефонными автоматами. Люди часто ими пользовались: телефоны были далеко не в каждой в квартире, а о сотовой связи в те времена даже писатели-фантасты не думали. Если нужно было сделать звонок, человек опускал в узкую прорезь на корпусе автомата двухкопеечную монету, и телефон начинал работать. Так вот... Юлька заходила в телефонную будку, принимала расстроенный вид и начинала легонько стучать кулачком по аппарату. Я вставала посреди тротуара с трехкопеечной монетой в руке и обращалась к первому же встречному:
— Помогите, пожалуйста! У нас автомат двушку проглотил! А нам позвонить срочно надо! Разменяйте три копейки!
И протягивала ему свою монету. Обычно прохожие не желали возиться с разменом, да и не у всех оказывались в кошельке одновременно копейка и двушка. Но так как надобность в телефонном автомате периодически возникала у каждого, двушка находилась всегда. Ее-то мне и давали. Просто так. Дарили. Очень уж достоверно мы с Юлькой исполняли свои роли.
Одиннадцать таких обращений — и двадцать две копейки в кармане! Мы с Юлькой бежали к лотку с мороженым и покупали два эскимо на палочке! Класс!
На Ляльку, вечно озабоченную вопросом пропитания, мой рассказ произвел громадное впечатление. Она воспылала желанием опробовать нашу хитрость. Я обещала подарить ей трехкопеечную монету, но забыла об этом.
— У меня сейчас нет, — виновато сказала я. — Завтра принесу.
— А как вы еще деньги на мороженое доставали? — продолжала допрашивать меня Лялька.
Я вспомнила, как мы с Юлькой в жаркие летние дни ходили купаться в фонтане на Пушке.
— Мы в одних купальниках туда отправлялись, — рассказывала я Ляльке. — Идем по дворам, на нас никто внимания не обращает. Мы же маленькие тогда были, вот как ты…
Фонтан на Пушкинской площади был такой же мистической достопримечательностью столицы, как и фонтан «Дружба народов» на ВДНХ. Среди приезжих существовало поверье: бросишь в один из них монетку — обязательно еще раз побываешь в Москве! Поэтому дно фонтана на Пушке было сплошь усеяно медяками. Попадались среди них и металлические полтинники, и даже рубли. Мы с Юлькой залезали в нишу бассейна, визжали и резвились под холодными струями фонтана, а заодно и собирали со дна монеты!
— Там не только на мороженое, а еще и на пирожное с лимонадом собрать можно было! — завершила я свой рассказ. Лялька снова запрыгала возле лавочки:
— Скорей бы лето!
— А вот и наши подружки! Живут они на Пушке! — дурным голосом завопил стишок собственного сочинения подвыпивший Перец.
На Лису вошли две худые длинноволосые девушки — Вика и Лиза. Они были из центровых хиппи, тусовались возле памятника Пушкину. Представители еще одной знаковой субкультуры, существовавшей в те годы в СССР.
Хиппи я видела часто. Они собирались на Пушкинской площади, на Старом Арбате, на «Гоголях» — Гоголевском бульваре, на Знаменке… Я их не понимала. Носили они длинные неопрятные прически, одевались кое-как: ходили в каких-то балахонистых мятых тряпках, а джинсы надевали рваные или исписанные лозунгами на английском языке. Тоже вроде стиль и эпатаж, как у меня, но очень уж неряшливый. Разговоры хиппи вели скучные. Философствовали о свободе и любви, расширении сознания и отказе от «совковых» ценностей жизни. Развлекались тоже своеобразно. Читали Евангелие и книжки о буддизме. Курили «траву», глотали какие-то наркотические таблетки, лежали на газонах. Сидя на тротуаре, пели под гитару что-то туманно-невразумительное, а за это просили у прохожих деньги. Мне все это не нравилось. Еще они распространяли самиздат, то есть тайно тиражируемую запрещенную в СССР литературу. У них можно было купить или взять почитать «Мастера и Маргариту» Булгакова, «Доктора Живаго» Пастернака, стихи поэтов Серебряного века. Об этих произведениях много говорили. Но я до них в то время просто не доросла.
В общем, хиппи меня не интересовали. Поэтому с Викой и Лизой я общалась мало. Правда, пятнадцатилетние приятельницы были девчонки простые. Они не заморачивались сложностями хипповских воззрений и не умничали. Им нравились блатные песни, и они приходили на Лису послушать Крота или Афоню.
Вика была большой любительницей наркотиков и нередко находилась «под кайфом». Тогда она или непрерывно хихикала, или тупо глядела на вольер с лисой мутными глазами. Что там можно было увидеть интересного — было известно ей одной. С наступлением темноты лиса забивалась в низенький деревянный домик, стоящий в одном из углов ее обиталища. И до утра носу из него не казала. Но одурманенная Вика, похоже, ее наблюдала!..
Лиза наркотики не употребляла, зато очень любила поговорить о сексе. Она все время таскала с собой самиздатовские книжки, пряча их под цветастым пончо. Может быть, она и ценила творчество Булгакова или стихи Марины Цветаевой. Только на Лису приносила исключительно порнографические романы. Их читали все наши девчонки: Лиза позволяла забирать эти книжки домой. Все, что в них излагалось, притягивало и тревожило меня, как это происходило всегда, когда на Лисе велись разговоры о половых отношениях. Но однажды я прочла о горячей любви молодой монашенки и медведя. Потом — про бурный роман двух юных идиоток Элис и Матильды. После этого мой интерес к подобного рода литературе угас.
Длинноволосые подруги подошли к нам. Вику покачивало. Она глупо улыбнулась и сказала:
— Никого сегодня в гости не ждете? Ха! А сюда Кретова со своими собирается! Идут с Патриарших, мы видели!
Это была плохая новость. Хмельная беспечность оставила меня. Настроение упало. Я почувствовала тревогу. И даже, кажется, страх… Вечер будет испорчен, как был испорчен любой другой, проведенный в компании с Катькой Кретовой. Но это полбеды. Что-то подсказывало мне, что сегодня наша встреча добром не кончится. А я столкновения с Кретовой не хотела.
Она была заправилой у девчонок с Полярников.
И я не знала, хватит ли у меня духу ей ответить.
***
Для Крота не существовало границ между территориями «плохих компаний». Связываться с ним никто не хотел. Он частенько наведывался на Полярники и крутил любовь с Катькой Кретовой. Эта семнадцатилетняя дылда возомнила о себе черт знает что и стала часто приходить с подругами на Лису. Прогонять их никто из ребят не смел: Крот разрешает — значит, можно. Девчонки с Полярников вели себя у нас как полагается. Ну, как все, на равных: разговоры, анекдоты, байки, приколы, смех. Мы с ними ладили. А вот их главарь Кретова была агрессивная, наглая беспредельщица. Мало ей власти на Полярниках — она решила подмять под себя и нас, девчонок с Лисы!
Действовала она осторожно. Решетникову и Круглову не трогала: они были оторвы, к тому же все время крутились возле старших ребят. Кретова сосредоточилась на девчонках помладше — тех, что обычно сидели на лавочке с Оболой. На той лавочке, куда постоянно присаживались и мы с маленькой Лялькой.
Сначала она просто высокомерно молчала, слушала наши разговоры. Потом стала презрительно фыркать: недоумки, мол. Потом — потихоньку обозначать свое превосходство, затыкать рты:
— Да чего ты гонишь! Замолкни, если не знаешь!
Не прошло и недели, а она уже позволяла себе оскорбления и вопросы, ответить на которые вразумительно — значило пойти на конфликт:
— Чего лыбишься, дура? Чего вылупилась?
Девчонки ей не отвечали. Они находились в растерянности. Для Лисы ее хамский прессинг был чем-то новым. В нашей компании существовала иерархия, но в ней уважали достоинство каждого, один не подавлял другого. Крот был главным. Но не нуждался в унижении ребят, с которыми проводил каждый вечер…
Никто из девчонок не знал, что делать с Кретовой. Здесь мог бы сказать свое слово хотя бы Обола. Ведь он все время находился рядом. Но паренек не имел права вмешиваться. На Лисе существовало правило: у девок свои дела, у ребят — свои. Никто никому не мешает. Но и не помогает.
Шло время, и Кретова вела себя все более разнузданно. Все более обидными становились ее выходки. Все более фамильярными и грубыми — обращения к девчонкам. Все более узким — пространство, которое они могли занимать в ее присутствии.
— Отзынь, козявка! — говорила она, толкая на лавочке кого-нибудь в бок. — Места, что ли мало? Не видишь, я пришла!
Ее расчет был прост. Постепенно перейти все границы принятого равноправного общения, подавляя страхом применения силы. И утвердить свой деспотический закон. Он давал ей право унижать нас так, как она делала это с девчонками на Полярниках.
Силу Кретова имела. Иначе не выступала бы. Здоровая была девка. И жестокая. Могла ударить в лицо, повалить противника и безжалостно бить его ногами. Я видела, как она дралась с девчонками Воров на Патриарших прудах. Картинка была не для слабонервных!
Иногда я смотрела на нее с удивлением. Симпатичная, высокая… Убрать бы эту ее босяцкую сутулость, снять серую безликую куртку, стереть с лица гадкую ухмылку — мог бы получиться очень интересный экземпляр. С интересной судьбой… Задатки ее природы выдавали вексель на вполне достойную самореализацию. Но Кретова этим пренебрегала.
Меня она пока не трогала. Не знаю почему, но не решалась. Я не раз чувствовала на себе ее внимательный взгляд. И напрягалась в ожидании нападения. Я готовилась дать отпор, но не знала, как поведу себя в решающий момент. Она же была на голову выше меня. На пять лет старше. Если дело дойдет до драки, мне конец!
С другой стороны, я чувствовала, что не смогу не ответить на ее хамский вызов. Изо дня в день во мне разрасталось возмущение. Какого черта, в конце концов! Чего ей не хватает? Почему ей нужна не дружба, а наше унижение?! И почему она считает, что имеет право нас оскорблять?! Кто она такая?!
— Кретова идет, — сказала Вика. И я всей кожей почувствовала, что стычка неминуема. Мне захотелось ее отсрочить.
— Пошли погуляем, девки! — весело сказала я. — Еще где-нибудь посидим, покурим!
Девчонки, как одна, встали с лавочки. Общаться с Кретовой никто не хотел. Наша небольшая компания двинулась со двора. Маленькая Лялька семенила рядом, крепко уцепившись за рукав моей куртки. Вика с Лизой подумали и почему-то увязались за нами.
***
Я не помню, как нас угораздило попасть на территорию того детского сада. Наверно, мы кружили по дворам, а потом решили покурить в каком-нибудь тихом месте. По-моему, стал накрапывать дождь, нам понадобилось укрытие. И мы не придумали ничего лучше, чем перелезть через ограду детского сада и расположиться под крышей большой деревянной беседки. В ней вдоль стен тянулись длинные лавочки, на них мы и уселись.
И тут появилась Кретова со своей компанией. Они шли по двору в сторону Лисы. Позже я пыталась сообразить, какими ветрами их к нам занесло. Кретова отлично знала кратчайший путь от Полярников к Лисе. Он проходил далеко от детского сада... Мы, конечно, сделали ошибку. Заболтались и уклонились в сторону Патриарших прудов. Но ненамного, да и забирали все время в сторону. Мы не должны были встретиться с Полярниками. Но это случилось. Как говорится, чему быть — того не миновать.
Проходя мимо ограды, Кретова нас не заметила. Но огоньки сигарет и голоса в беседке привлекли внимание ее девчонок. Они остановились, раздались приветственные крики. Кретова обернулась, пригляделась, и на ее лице заиграла плотоядная улыбка. Если она до сих пор и думала о встрече с Кротом, то сейчас, скорее всего, о ней забыла. Ей предоставлялась прекрасная возможность поглумиться над нами в свое удовольствие без лишних свидетелей. Я подозревала, что на Лисе она сдерживала крайние проявления своей низкой натуры: стеснялась присутствия старших ребят. Именно стеснялась, а не боялась. Бояться ей было нечего: ребята, как было заведено, в девчачьи разборки не лезли. Но все-таки она была подружка Крота и, наверное, не желала выступать при нем в особенно неприглядной роли.
А здесь она могла выделываться, как душе угодно…
Через минуту девчонки с Полярников уже сидели в беседке и оживленно с нами болтали. Кто-то сунул маленькой Ляльке шоколадку. Она бережно освободила от обертки половину лакомой плитки и, растягивая удовольствие, стала откусывать от нее маленькие кусочки.
Кретова сидеть со всеми не стала. Она закурила и начала молча вышагивать перед нами по беседке туда-сюда, как часовой. Вид у нее был такой, будто она решала серьезную проблему. Решение вроде бы не давалось, и поэтому она злилась.
Я ее проблему знала. Она была сволочь. Ей хотелось сильных сволочных ощущений. И сильного действия, которое даст ей эти ощущения. Ее не устраивала атмосфера непринужденной дружеской беседы. Но повода для скандала она пока не находила.
Девчонки затеяли с Викой и Лизой горячий спор «о хиппанутых на Пушке». В другое время я бы с удовольствием приняла в нем участие, сказала бы пару веских слов. Но сейчас мне было не до хиппи. Я всей кожей ощущала растущую агрессивность Кретовой. Моя тревога усиливалась.
Возле беседки стоял пустой мусорный контейнер. В своем идиотском караульном марше Кретова доходила до ограждения беседки, просовывала ногу между балясинами и била по «мусорке» ботинком. Раздавался громкий удар, металлический ящик гудел, Лялька всем тельцем вздрагивала. Девчонки искоса поглядывали на Кретову, но ничего не говорили. Она снова возвращалась к нам. И опять шла к контейнеру. В один из таких подходов она перегнулась через перила и рывком откинула с него крышку. Та с диким грохотом хлопнулась о стенку ящика, все испуганно замолчали.
Все-таки она была психопатка, каких мало!
Вика имела неосторожность произнести это соображение вслух. Задумчиво и тихо так сказала:
— Во психованная!..
В наступившей тишине ее слова прозвучали очень внятно. Кретова их услышала.
Она вскинулась. Викина фраза сработала как детонатор. Что-то в этом роде Кретовой и было нужно! Наконец, право на сильное действие получено! Она с наслаждением выдавила из себя натужную злобу:
— Что ты сказала, с-с-сучка?! Ну-ка, повтори!
И двинулась на Вику. Та испуганно втянула голову в плечи. Кретова подошла к ней вплотную:
— Слышь, ты, мочалка драная! Еще раз вякнешь — урою! — И резко вскинула расставленную пятерню, как бы собираясь ударить. Но не ударила, а отвесила Вике сильный щелбан. Девушка вскрикнула.
Кретова перешла все границы. На Лисе никто так себя не вел. В драках с Ворами или Полярниками ребята делали намного более грубые вещи. Но на Лисе, среди своих, — нет! И Кретова раньше не рисковала выступать у нас в гостях столь цинично, как сейчас.
Попались мы в этой беседке, подумала я…
Девчонки в страхе замерли. Я была готова лопнуть от напряжения. Но пока не знала, что делать. Кретова сделала хитрый ход. Совершила насилие, доставила боль, унизила Вику, оскорбила. Но щелбан — не удар по лицу. Не кидаться же из-за него в драку! А потом, что это будет за драка? Она ведь «уроет», как обещала. Только не Вику, а меня…
Да, я не знала, что делать. И не знала, смогу ли вообще сделать хоть что-нибудь!
Мне было страшно…
И тут масла в огонь добавила маленькая Лялька. Она к тому времени уже доела шоколадку. Ребенок насытился и почувствовал себя сильным и смелым!
— Не трожь Вику! — гневно закричала Лялька. — Вика хорошая! А ты — плохая! — Она вскочила, скомкала в кулачке шоколадную обертку вместе с фольгой и кинула в Кретову: — Вот тебе!
Бросок удался. Бумажная «бомбочка» угодила Кретовой прямо в глаз! Она бешено вылупилась на Ляльку:
— Ах ты, засранка вонючая!
Кретовой было все равно, с кем воевать. Она вошла в раж и уже ничего не соображала. Подскочила к Ляльке и отвесила ей подзатыльник.
— Подняла бумагу с пола! — заорала она.
Лялька покачнулась от удара, ее пухлые, измазанные шоколадом губки искривились, на глаза навернулись слезы. Она опустила голову, медленно, как бы неуверенно, положила ладошку на затылок и тихо заплакала. Я увидела, как ее слезы закапали на деревянный настил беседки.
Во мне как будто взорвалась граната. В груди, в голове полыхнуло рваное яростное пламя. Оно мгновенно выжгло внутри все ненужное — сомнения, страх, возмущение, тревогу, неуверенность, слабую надежду на благополучный исход этого вечера… Весь этот хлам! Я видела Лялькины слезы на полу беседки и ее жалкую, сгорбленную, дрожащую от слез фигурку. Это стало главным. Все остальное теперь не имело значения.
Я встала, не сводя с нее глаз.
— Подняла бумагу с пола! — тупо орала Кретова, нависая над девочкой. — И выкинула! — Она указала на мусорный контейнер.
Лялька стояла, опустив голову, и плакала. Кретова схватила ее за шиворот:
— Давай! Или я тебя сейчас туда выкину!
Меня захлестнуло жгучее бешенство. Теперь кроме этого я ничего не ощущала. Оно с дикой силой распирало каждую клетку, рвалось наружу. Я вся гудела от напряжения. В мозгу билась единственная мысль: мне нужно раздавить Кретову! Превратить ее в Лялькину обертку от шоколада!
Кретова перехватила Ляльку поперек туловища, подняла, прижала к бедру и потащила к мусорному контейнеру. Девочка заревела в голос.
— Ты что делаешь, дрянь?! — Я удивилась, насколько низко прозвучал мой голос. Я не говорила, а рычала. Кретова, не оборачиваясь, зло пропыхтела:
— Заткнись! И до тебя дело дойдет!
Она посадила Ляльку на перила беседки, схватила ее за грудки, подняла над контейнером и опустила в него. Лялька пропала из виду. Кретова захлопнула крышку, на меня пахнуло кислой вонью помойки.
— Открой! Пусти! — кричала и плакала девочка. Тяжелая крышка контейнера приподнялась и снова со стуком упала: Лялька пыталась ее откинуть, но не смогла. — Выпусти меня!
Я двинулась к Кретовой. Она деловито отряхнула руки и повернулась ко мне:
— Ну, иди сюда, падла!
И сделала два быстрых шага навстречу.
Наверно, это страшно, когда на тебя набегает взбесившаяся лошадь. Ты понимаешь, что еще миг — и она тебя снесет, растопчет, превратит в сломанную куклу. И что будет очень больно. В тот момент Кретова была для меня такой лошадью: я едва доставала ей до плеча. Но мне даже и в голову не пришло уступить этой здоровенной кобыле дорогу! Я должна была прекратить безобразие, покончить со всем этим. Достать несчастную Ляльку из вонючего мусорного ящика и утереть ей слезы.
Кретова надвигалась. Нас разделял один шаг. Она могла сбить меня с ног одним ударом. Поэтому я должна была ударить первой. «Но только не рукой, — мелькнула мысль. — Не рукой! Это все равно, что долбить в стенку беседки…»
Я притянула колено правой ноги к груди и резко ударила ее пяткой в живот. На мне были кожаные сапоги на высоком остром каблуке с металлической набойкой. Каблук врезался ей под дых.
Взбешенная лошадь стала как вкопанная и захрапела… Кретова выпучила глаза и заклекотала, хватая воздух открытым ртом. Согнулась и свалилась на бок. Схватившись за живот, скрючилась у моих ног. Я теперь не видела ее лица, только слышала надрывный судорожный хрип.
— Су-у-ука!.. — с ненавистью простонала она. Оперлась рукой о пол и попыталась приподняться. Я с колотящимся сердцем смотрела на нее.
Нельзя позволить ей встать, думала я. В ином случае она не даст мне шанса уйти из этой беседки целой и невредимой. И Ляльке не даст. И Вике. Она — беспредельщица. Поэтому останется лежать.
Я снова с силой ударила ее ногой в живот. Она охнула от боли, но все-таки продолжала упираться рукой в пол. Здоровая все-таки была девка! Я ударила еще раз. И еще. Она свернулась в клубок и затихла.
— Лежи, — тихо и твердо сказала я.
Кретова, выкатив глаза, отрывисто дышала в пол. Встать она уже не могла. Лялька, приподняв крышку контейнера, с ужасом смотрела на происходящее. Я оглянулась. В темноте беседки белели вытянутые испуганные лица девчонок. Прижавшись друг к другу, они не сводили с меня глаз. «Как бандерлоги перед питоном Каа», — вспомнила я популярный тогда мультик про Маугли.
Мне нечего было им сказать. То, что произошло, обсуждать было бессмысленно.
Уняв нервную дрожь в руках, я помогла Ляльке выбраться из мусорного контейнера. Потом взяла ее за руку и повела домой.
***
Всю следующую неделю вечерами я сидела дома. На Лису не ходила. А в школу и обратно пробиралась с большой осторожностью. Я каждый день ждала, что меня убьют. Кто? Да все! Полярники, жаждущие мести за избиение предводительницы их девчонок. Крот — за свою подружку. Перец, Банан и Красный — за оскорбление чувств их главаря…
Мне казалось, что расплата неминуема. Рано или поздно она должна была произойти. Но я не собиралась сдаваться. Тем более, оправдываться и унижаться, надеясь на снисхождение мстителей. Пусть лучше убьют! Я готовилась к драке. Каждый день доставала из шкафа папины гантели и занималась с ними. Так долго, пока не падала от усталости. Глупо, конечно. Но это все, что я могла сделать в той ситуации.
Я постоянно думала о том, что произошло. И с удивлением обнаружила, что задаюсь вопросами, которые никогда раньше у меня не возникали. Ну, хорошо, думала я, Полярники будут меня убивать потому, что Кретова для них «своя». За своих стоят, даже если они не правы. Это закон. Но я ведь тоже защищала своих! Почему я должна за это отвечать? Это несправедливо! Я вынуждена была выступить против Кретовой потому, что ребята с Лисы не защищали нас! Они следовали другому закону: «Ребята в дела девчонок не вмешиваются». Но в случае с Кретовой он противоречил первому!
Как-то нелепо все получалось. Законы «плохих компаний» были какими-то… неправильными. Но если так, нужно же договариваться! По-человечески! Я стала спрашивать себя: зачем ребятам беспощадно драться только из-за того, что одни из них живут в ста метрах от Патриарших прудов, а другие — в пятистах? Бред какой-то!.. И почему Крот предоставил Кретовой карт-бланш в общении с девчонками Лисы? Она же с Полярников, чужая! Как говорил отец: «Закон — что дышло: как повернешь, так и вышло!» Но если уж Крот это сделал, почему не объяснил Кретовой, как у нас принято себя вести? Трудно найти слова?! Я точно не знала, что он решит со мной делать. Я — девчонка из его компании. Кретова — чужая. Я — своя. Но у нее с Кротом — любовь. Здесь тоже нужно договариваться — со мной, с собой, со всеми. Но ведь он не будет об этом думать. Даст кирпичом по голове, и дело с концом!..
Я измучилась, запуталась и однажды решила: пойду на Лису! Хватит прятаться и сидеть в неизвестности! Будь что будет!
В этом деле нужно было поставить точку.
***
Я зашла на детскую площадку возле вольера с лисой, сжав в карманах куртки кулаки. Была готова ко всему. На Лисе, как обычно, тренькала гитара, вспыхивали огоньки сигарет, раздавался смех. Вся компания была почти в полном составе. На скамейке возле песочницы сидели Крот, Банан и Перец. Ленка Кругляш устроилась на коленях у Красного. Ирка Решето поодаль целовалась с Афоней. На соседней лавочке Обола веселил девчонок анекдотами. Маленькая Лялька качалась на качелях. Завидев меня, она радостно вскрикнула. Подскочила и повисла на моем рукаве:
— Ну, где ты была?! Я уж думала, ты никогда не придешь!
Ленка Кругляш приветливо махнула мне рукой:
— Здорово, боец! Где пропадала? Слыхали о твоих подвигах!
Крот кинул на меня ничего не выражающий взгляд, ударил по струнам и вполголоса запел про старушку-маму. Перец защекотал Ленку, она стала визжать, Красный захохотал.
Я оглушенно молчала. Получается, что моя драка с Кретовой не имела для ребят никакого значения?! «Подвиг», «боец» — и все?! Я ничего не понимала.
— Оль! ? окликнули меня девчонки с лавочки. — Иди сюда, для тебя место есть!
Меня назвали по имени! На Лисе! Впервые! Интересный вырисовывался вечерок: сюрприз за сюрпризом!
Я подошла к девчонкам. Они дружно согнали с лавочки Оболу и усадили меня на его место. Лялька тут же устроилась у меня на коленях. Девчонки заговорили все разом. Оказывается, Кретова на следующий день после нашей стычки пошла к врачу, и ее положили в больницу. Лечили ей вроде бы отбитую печень. Или просто обследовали, неясно. Полярники хотели меня искать, но их девчонки рассказали все, как было. Разборку замяли: порешили, что Кретова творила над Лялькой беспредел и ответила за это. Крот тоже устроил на Лисе разбирательство: долго расспрашивал девчонок. Слушая про то, как вела себя Кретова, презрительно кривил губы. И, похоже, после этого потерял к ней всякий интерес. Кретова выписалась из больницы неделю назад, но на Лисе не появлялась. И Крот на Полярники не ходил.
Я удивилась. А потом подумала, что над этим не стоит ломать голову. Кто знает, каким образом мыслил Крот — с его-то уголовной биографией!
— Ну что, тогда все нормально! — сказала я.
И в ту же секунду увидела Кретову. Она вошла во двор, остановила на мне взгляд, достала из кармана белый листок бумаги и решительно двинулась к нам.
«Ничего себе!» — подумала я. Таких совпадений не бывает. Я не ходила на Лису целую неделю, а как только появилась — через пятнадцать минут приперлась Кретова… Я покосилась в сторону ребят. Ленки Кругловой с ними не было. «Это она! — сообразила я. — Смылась по-тихому и позвонила Кретовой! Связала хвосты, интриганка чертова!»
Ленка вынырнула из кустов и снова уселась на колени к Перцу. Вид у нее был довольный. Лицо выражало крайнюю степень самого жадного любопытства.
Кретова приближалась. Я смотрела на нее и никак не могла понять, какие чувства испытываю. Страх? Нет. После драки в беседке, недельного затворничества и решения биться на Лисе за свою жизнь я ничего не боялась. Злость? Нет. Я победила Кретову, прекратила измывательства над нашими девчонками. И она для меня перестала существовать. Да, она была подлая гадина. Но мало ли вокруг плохих людей? Я не злилась. Я просто не хотела ее видеть. Но она, судя по всему, хотела видеть меня…
Кретова вошла на Лису и даже не взглянула в сторону Крота. А он не оторвался от гитары. Остальные наши ребята повели себя также: сделали вид, что не заметили ее. Она прошагала к лавочке и остановилась напротив меня.
«Если ударит, — подумала я, — дам ей ногой в голень, а там посмотрим».
Но Кретова не собиралась драться. Она помахала перед моим лицом листком бумаги, который держала в руке:
— Знаешь, что это? Врачебное заключение о нанесении телесных повреждений! Ты мне внутренности отбила! Я с этой справкой в милицию пойду, поняла?! Ты у меня сядешь!
Я обомлела. Вот уж чего я не ожидала от Кретовой! Она же была до мозга костей дворовой шпаной! Милиционеров она не называла иначе, как «мусора» и «менты»! И вот теперь произносила такие речи!
Что-то в ней сломалось после избиения в беседке. Передо мной стояла другая Кретова, не та, которую я знала.
Я встала и выдернула у нее из руки бумагу:
— А ребята что скажут?
Кретова опешила, лицо ее вытянулось. Не думала она об этом, что ли? Или поглупела? Никто и никогда на Лисе, Полярниках или у Воров, пострадав в драке, не фиксировал побои и не обращался в милицию. Таков был еще один неписаный закон «плохих компаний». Его нарушителей ждала суровая кара.
Я разорвала бумагу на мелкие кусочки и бросила в лицо Кретовой:
— Жить надоело? Дура ты!
— Сука! — вскричала она, и мне показалось, что я снова вижу перед собой прежнюю Кретову — взбешенную лошадь. Я ударила ее кулаком в грудь. Получилось сильно, не зря тренировалась с гантелями. Кретова закашлялась, отшатнулась и увяла. Нет, похоже, с лошадью я ошиблась…
Кретова молча повернулась и нетвердым шагом пошла прочь.
И тут раздался голос Крота:
— Остынь, Платон!
Я обернулась и удивленно посмотрела на него. Крот усмехнулся, длинно сплюнул и склонился над гитарой.
***
Так в один день я обрела на Лисе имя и прозвище. Наверное, мне нужно было радоваться: мой статус в компании окончательно определился, при этом стал намного выше, нежели раньше. Во всяком случае, у девчонок. Теперь они всегда уступали мне место на лавочке и проявляли всяческое уважение.
Но радости не было. Конфликт с Кретовой заставил меня увидеть жизнь и нравы нашей компании в ином ракурсе. Он сорвал с Лисы ореол таинственности и романтизма, столь значимый для подростка. Я верила в справедливые законы этого мира, но теперь они не будоражили мое воображение. Мне пришлось дорого заплатить за их несовершенство и противоречивость. Я верила в героев-великанов с Лисы и Полярников, но теперь знала, что их там нет. Те, кого я принимала за героев, оказались обычными людьми. Я поняла это, когда одолела одного из них. Об Афоне же я теперь думать не желала. Пусть пьет водку в подворотнях и целуется с Решетом!
Я как будто расколола орех, а он оказался пустым.
Одним словом, наша компания уже не привлекала меня так, как раньше. Да и свободного времени стало меньше — я начала заниматься в секции художественной гимнастики на Гоголевском бульваре. А на Лису теперь ходила редко.
Так продолжалось до тех пор, пока в моей жизни не появилась Моника.

Глава III

GREAT!

В первый раз я увидела Монику на торжественной школьной линейке 1 сентября.
Мой 7 «А» выстраивался в шеренгу перед школой. Я была в отличном настроении. Месяцы занятий художественной гимнастикой и летний отдых в пионерском лагере на море сделали свое дело: я избавилась от последних лишних килограммов. Стала стройной, гибкой. Обрела спортивную осанку. В лагере я впервые почувствовала свою привлекательность. На вечерних дискотеках мальчики очень охотно приглашали меня танцевать. Там же, на танцах, я получила опыт первых поцелуев и почувствовала себя настоящей девушкой. Мне это понравилось! Вернувшись из лагеря, я пошла на Лису и сразу же закрутила любовь с крепким симпатичным пареньком по прозвищу База. Он был дружком Перца и с некоторых пор вошел в нашу компанию. С ним мы целовались у вольера с лисой так, что Афоне с Иркой Решетниковой и не снилось! Но, конечно, дальше этого отношения не заходили. Мне недавно исполнилось тринадцать лет, я была совсем девчонкой и просто-напросто играла новыми возможностями.
Я ловила на себе удивленные и заинтересованные взгляды одноклассников и отвечала им презрительной улыбкой. Вот так! Будете знать, придурки!
Прощать им прошлые обиды я не собиралась.
Наша классная руководительница захлопала в ладоши:
— Ребята, выровняйте шеренгу! Линейка скоро начнется! — И крикнула кому-то за нашими спинами. — Проходи сюда, Моника! Становись в строй! На уроке я познакомлю тебя с классом!
Я обернулась, чтобы посмотреть на новенькую. К нам подходила смуглая девчонка в американской футболке с изображением лохматого рок-музыканта на груди и модных клешеных джинсах. Она выглядела старше любой из наших семиклассниц. Округлые бедра и вполне сформировавшаяся грудь не позволяли причислить ее к разряду подростков. Она была мулатка: бронзовая кожа, широкий нос, черные, как воронье крыло, волосы.
Красотой и стройностью она не отличалась. Крупная, плотно сбитая фигура, полные тугие щеки, небольшие глаза… Смотрела она исподлобья, но не настороженно, а уверенно, даже дерзко. Было видно, что новенькая — с характером: себя в обиду не даст!
— Hi! (Привет!) — небрежно бросила она и пристроилась в конце нашей шеренги.
— Иностранка! — констатировал кто-то из ребят. — Из Бразилии. Или Аргентины… Появление иностранки ни у кого из нас удивления не вызвало. Почти во всех классах школы учились дети дипломатических работников посольств. Никто из них, как правило, русского языка не знал. Поэтому их сажали на последние парты, там они просто слушали, что говорит учитель. До тех пор, пока не научались говорить, читать и писать по-русски. Потом, если им это удавалось, они становились полноценными участниками учебного процесса. А если нет — усваивали знания как придется.
У нас в классе уже второй год учились сестры-близнецы из республики Кипр. Старательные, аккуратные девочки, они быстро освоили русский язык и удивляли учителей отличной успеваемостью. Они были не только умненькие, но и очень красивые — особенной красотой островитянок Средиземноморья. Тоненькие, стройные фигурки, нежные овалы лиц с миндалевидными глазами, длинные каштановые волосы до плеч, оливковая кожа — киприотки заставили всех наших мальчиков отвернуться даже от первых красавиц класса. На переменах вокруг сестер всегда увивался табунок ухажеров.
Внешность Моники наших ребят, конечно, не впечатлила. Зато высокую оценку получила ее одежда:
— А прикид у нее классный!
То, что она была в майке и джинсах, а не в форменном коричневом платье, не обсуждалось. В 20-й спецшколе ученикам-иностранцам разрешалось игнорировать школьную форму и посещать занятия в своей повседневной одежде.
На первом уроке учительница вызвала новенькую к доске и представила нам:
— Ребята, познакомьтесь! Это Моника да Коста Ногейра, наша новая ученица. Она из Бразилии, дочь военного атташе бразильского посольства. Русского языка не знает, но говорит по-английски. Так что для вас не составит труда с ней общаться. Монике скоро исполнится пятнадцать лет. Педсовет школы решил, что программу старших классов на русском языке ей будет усвоить сложно, поэтому она будет учиться не в девятом, а у нас.
Моника сдержанно улыбнулась, и на ее тугих щеках образовались забавные ямочки. Я вдруг почувствовала к ней симпатию.
И тут Панкратов, которого я в прошлом году пугала Кротом, выдал:
— А чего она толстая такая?
Завел любимую песню! Все захохотали. Моника, хоть и не знала русского языка, все поняла и отреагировала мгновенно.
— Go to shit! (Иди в дерьмо!) — процедила она сквозь зубы. И выставила перед собой кулак с вытянутым вверх средним пальцем: — Bastardo!
Первое ее ругательство, произнесенное по-английски, все мы поняли. А вот второе — нет. Как потом оказалось, Моника назвала Панкратова ублюдком — на своем родном португальском. В Бразилии это официальный язык.
Панкратов сидел за моей спиной. Я развернулась и заехала ему учебником по башке:
— Какая она толстая, придурок! Протри глаза!
Панкратов ответить не решился, только тихо выругался.
— Так, прекратить! — закричала учительница. — Садись, Моника. Продолжаем урок!
Моника, проходя к своей парте, приветливо мне подмигнула. Видно, мой удар по пустой голове Панкратова ей понравился!
На перемене она подошла ко мне и спросила:
— Do you know, where I can smoke? (Ты знаешь, где здесь курят?)
Английский я знала плохо, как и все школьные предметы. Но все-таки изучала его со второго класса, поэтому такой простой вопрос поняла. И обрадовалась. На Лисе я пристрастилась к сигаретам и без перекура на переменках обойтись уже не могла. Но из девчонок в нашем классе никто не курил, с ребятами я не дружила, а поболтать между затяжками с кем-нибудь хотелось.
Я отвела Монику на лестничную площадку возле черного входа в школу: там с негласного разрешения учителей обычно дымили старшеклассники.
— Oh, great! (О, классно!) — сказала Моника и достала из заднего кармана джинсов пачку «Мальборо». Эти знаменитые американские сигареты тогда в СССР не продавались. Курить их считалось высшим шиком.
— Which cigarettes do you smoke? (Какие сигареты ты куришь?) I prefer «Marlboro»! (Я предпочитаю «Мальборо»!) — просто сказала Моника.
— Give me to try it! (Дай мне попробовать!) — попросила я.
Моника охотно протянула мне свою пачку. Мы закурили, и она тут же спросила:
— Have you got a boyfriend? (У тебя есть парень?)
Это был отличный заход на долгую, захватывающе интересную беседу! Приглашение в открытое доверительное общение. Монике, конечно, нужна была в школе подружка. Я же испытывала к ней самый живой интерес: иностранка, из Бразилии, дочь военного атташе! Меня распирало от любопытства. Поэтому я живо подхватила ее инициативу и сразу ответила:
— I had a boyfriend! But now I am alone! (У меня был парень! Но сейчас я одна!)
В принципе, я сказала правду. Базу с Лисы можно было считать моим парнем: ведь мы целовались. Но так как малый он был недалекий, я быстро охладела к нему и продолжать отношения не собиралась.
— And do you have a boyfriend? (А у тебя есть парень?) — в свою очередь поинтересовалась я.
В ответ Моника выдала сбивчивую, но темпераментную речь. И тут я поняла, что c английским языком у нее, как и у меня, отношения не складывались. Она с трудом подбирала слова, путала их и предложения строила неправильно. Она рассказывала про своего друга — пакистанского парня Сарташа. Сказать нужно было много, слов не хватало. И тогда Моника помогала себе жестами.
— Do you understand? (Ты понимаешь?) — все время спрашивала она.
«Во парочка подобралась! — подумала я. — Как же мы болтать-то будем? Она русского не знает, я по-португальски не умею. А с английским у нас обеих — беда!»
Но было ясно: общаться друг с другом нам очень хотелось! Прозвенел звонок, мы вернулись в класс, а на следующей переменке снова спустились по лестнице к черному входу, закурили и стали бурно общаться на ломаном английском.
На следующий день повторилось то же самое. И на другой день, и на третий…
Так мы стали лучшими подругами.
***
Я благодарна Монике прежде всего за то, что дружба с ней дала мне сильнейший стимул к освоению английского языка. Впервые за все годы его изучения в школе, я почувствовала практическую ценность знаний, которые получала на уроках. Мне очень хотелось понимать свою подругу и свободно с ней разговаривать. Каждое новое слово, оборот речи, правило, что я узнавала на занятиях или при чтении учебника, теперь могли мне в этом пригодиться. Да что там — они были просто необходимы! Я впитывала их как губка. Выполнение домашних заданий по английскому стало для меня само собой разумеющимся делом. На уроках я превратилась в самую активную ученицу. В дневнике появились пятерки. К удивлению мамы, я стала читать английские романы в подлиннике. Благо таких книг в доме было предостаточно.
— It seems that our daughter has come to her senses! (Кажется, наша дочь взялась за ум!) — как-то иронически заметила мама. Я в тот момент как раз погрузилась в очередной английский детектив. Вряд ли она ожидала, что я пойму ее и вразумительно откликнусь.
— My God, mom, your words make me believe in the impossible! (Боже мой, матушка, ваши слова заставляют меня поверить в невозможное!) — рассеянно ответила я фразой из какого-то романа, она мне почему-то запомнилась.
— Ничего себе! — сразу же перешла на русский мама. — Коля, ты слышал? — обратилась она к отцу. Он оторвался от газеты, посмотрел на меня, улыбаясь одними глазами, и ничего не сказал. Отец всегда в меня верил. Даже тогда, когда я приходила с Лисы поздно вечером под хмельком. В такие вечера мама устраивала мне скандалы, а он только мрачно молчал. Но я знала, что он даже мысли не допускает о плохом.
— Бывает всякое, это проходит, нужно только подождать… Оля не подведет! — как-то сказал он маме, думая, что я не слышу.
Мои самые лучшие проявления никогда его не удивляли. Они были всего лишь наступлением ожидаемого, подтверждением очевидного, реализацией непреложного. Эта его вера очень мне помогала…
Наша дружба с Моникой крепла день ото дня. Она тоже стала усердно изучать английский: занималась с репетитором дома и делала успехи. Наше общение на переменах постепенно становилось все более непринужденным. Очень скоро мы стали болтать еще и вечерами по телефону. А ведь поначалу это было неосуществимо! Мы не могли ясно выразить мысль и понять друг друга, не помогая себе щедрой жестикуляцией, — слов не хватало! Но постепенно невозможное становилось возможным!
Мы разговаривали обо всем на свете, темы были неисчерпаемы. Она рассказывала мне о Бразилии, я ей — об СССР. Она — о жизни посольства, я — о школьных нравах и законах мира Лисы. Она — о своей дружбе с парнями и любви с Сарташем, я — о Базе, Афоне и драках с мальчишками из класса.
У нас было много общих проблем.
Моника, так же, как и я, не любила школу. Она не прилагала ни малейших усилий к тому, чтобы освоить русский и хоть немного понимать, о чем шла речь на уроках. Поэтому во время занятий изнывала от безделья, писала и передавала мне записки, отвлекала разговорами сестер-киприоток, шепотом переругивалась с ребятами. Учителя ее не любили, делали замечания, ругали. Она в ответ дерзила.
Моника, так же, как и я, находилась в состоянии вражды с одноклассниками. Наши мальчики вслед за Панкратовым отнеслись к ней с презрением. Стали называть ее толстой. Правда, за глаза. Тому, кто осмеливался выдать такое ей в лицо, мы с Моникой быстро затыкали рот. Ходили мы всегда вместе, и ребята нас сторонились. Эти дурачки ничего не понимали в женской привлекательности! Моника была не толстая, а всего лишь крупнотелая. И, подозревала я, вполне отвечала южноамериканским, африканским и восточным канонам красоты. Недаром, по ее рассказам, у нее было много друзей из посольств Индии, Турции, Пакистана и Сомали. А с пакистанцем Сарташем вообще были очень серьезные отношения.
— We are lovers! (Мы любовники!) — говорила Моника и подолгу рассказывала мне об этом. Я завороженно слушала…
Моника, так же, как и я, не ладила с матерью. Я, правда, не совсем ясно понимала почему. Ее семейные разногласия возникали, казалось, на пустом месте. Мать просила ее прибраться по дому, постирать или погладить белье. Моника почему-то всегда наотрез отказывалась. Из-за этого каждый раз и вспыхивала ссора.
Нежелание Моники выполнять домашнюю работу были мне непонятны. Я всегда воспринимала указания родителей взять на себя часть их хозяйственных забот как должное. Они наверняка отлично справлялись бы и без меня. Но мне, как будущей матери, жене и хозяйке, считала я, нужно было этим заниматься — чистить овощи, варить супы, стирать, гладить и мыть полы. И делать это умело и сноровисто.
Конфликты с мамой у меня возникали по другой причине. Ее, отличницу по жизни, не устраивали мои тройки в дневнике и «плохая компания». Поэтому она периодически набрасывалась на меня с упреками. Я огрызалась. Но наши скандалы были нечастыми и проходили с умеренным эмоциональным накалом. Ведь мама давным-давно честно «поделила детей». И когда делала мне выговор, получалось, что она занимается не своим делом. Это ее сбивало. К тому же слабое здоровье не позволяло ей долго выдерживать разговор на высоких тонах.
— Ах, как от всего этого болит голова! — измученно восклицала она и опускалась на диван. — Коля, подай мне цитрамон!
— Он закончился, Валюша, — виновато говорил отец. — Я сейчас в аптеку сбегаю.
— Сбегай!..
Меня в последнее время стало раздражать покорное служение отца любимой женщине. Мама этим явно злоупотребляла.
— Пап, не надо! — говорила я. — Занимайся своими делами! Я пойду!
— Корвалола еще купи! — кричала вдогонку мне мама. На этом семейный конфликт завершался.
У Моники столкновения с матерью проходили намного острее. На следующий день после очередного скандала моя подруга приходила в школу злая и раздраженная. И говорить могла только о своих обидах.
— She wants to turn me into a servant! (Она хочет превратить меня в прислугу!) — кричала она, ломая в руке сигарету.
— I think you are being unfair to your mother (Мне кажется, ты несправедлива к своей матери.), — отвечала я.
— You think so? (Ты так думаешь?) — неуверенно спрашивала она. И в ее черных глазах проглядывала затаенная тоска. — I don’t know… (Я не знаю…)
Здесь скрывалась какая-то тайна. Но я не лезла к подруге с расспросами. «Моника — девчонка открытая, — думала я. — Если захочет, сама всем поделится».
Однажды Моника сказала:
— Let's go to my house, to the Embassy after school! You will see how I live! (Пойдем после школы ко мне домой, в посольство! Увидишь, как я живу!)
Я с радостью согласилась.
***
Посольство Бразилии располагалось совсем недалеко от нашей школы, в конце улицы Герцена. Оно занимало большой старинный двухэтажный особняк с третьим мансардным этажом. Он был построен в XIX веке и притягивал взгляд непривычно пестрым оформлением фасада, богато декорированного цветными изразцами.
Моника провела меня на территорию посольства, и я увидела за особняком еще несколько старинных зданий, видом попроще. Семья военного атташе жила в большой квартире на втором этаже одного из них.
Когда мы с Моникой вошли в подъезд ее дома, я остановилась как вкопанная. Подъездный холл поражал чистотой и домашним убранством. На полу — ковер, на окнах — шторы, на подоконниках — фикусы, в углу — уютный диванчик…
— Is it your flat? (Это квартира?) — растерянно спросила я Монику.
— Are you crazy? Let’s go! (С ума сошла? Пойдем!) — подтолкнула она меня к лестнице.
Я не могла прийти в себя от изумления. В моем доме подъезд представлял собой нечто ужасное. На заплеванном полу валялись окурки, на подоконнике стояли пустые бутылки, на стенах красовались кривые матерные надписи. На лестнице всегда кто-то распивал водку: местные пьяницы, какие-то мрачные, уголовного вида, типы, незнакомые курящие девицы с парнями. Я бы с удовольствием пользовалась черным входом в дом, там было чище. Но на задней лестнице стояло такое зловоние, что только держись. И вот почему.
В те времена жители городов выбрасывали бытовой мусор на помойку, а пищевые отходы собирали в специально отведенные для этого ведра. Мусор отвозился на городские свалки, а содержимое ведер — на свиноводческие фермы. Так город якобы помогал сельскому животноводству. Много позже санитарные и ветеринарные службы наложили строжайший запрет на кормление свиней помоечной бурдой. Но во времена моего детства и юности в нашем доме у черного входа в квартиры всегда стояли ведра с надписью «Пищевые отходы». Жильцы вываливали в них остатки от готовки, заплесневелые куски хлеба и прокисшие блюда. Стойкая вонь на задних лестничных площадках никогда не исчезала.
Схожие картины наблюдались и в подъездах других домов.
Таковы были реалии мира, в котором я жила. Мир Моники был совсем другим.
Входя в ее квартиру, я ожидала увидеть интерьер, поражающий яркой южноамериканской экзотикой. Но оказалась в светлой просторной гостиной, обставленной в лучших европейских традициях. О них я уже имела кое-какое представление из телевизионных передач и тех иностранных макулатурных журналов, из которых вырезала фотографии для песенника. Пол гостиной был устлан ковром, стены — украшены эстампами. Посреди гостиной стоял белый кожаный диван с красивой меховой накидкой и журнальный столик. На окнах висели дорогие портьеры с ламбрекенами. Повсюду в квартире стояла изящная итальянская мебель, углы комнат украшали высокие напольные вазы с искусственными цветами необыкновенной красоты. Таких я не видела нигде, даже в магазине ВТО! Весь интерьер был выдержан в пастельных бежевых тонах с преобладанием светлых оттенков. Все здесь дышало гармонией и уютом. В воздухе витал легкий цветочный аромат.
— What gives this pleasant smell? (Откуда этот приятный запах?) ? спросила я Монику.
— The governess freshens the air with fragrance (Гувернантка освежает воздух ароматизатором.), — ответила она.
Я промолчала, потому что не знала, что такое ароматизатор. Об освежителях воздуха тогда у нас в стране мало кто слышал. Я подумала: если бы гувернантка Моники убиралась в моей квартире, то никакой ароматизатор ей бы не помог. Запахи кухни, в которой ежедневно велось приготовление пищи на шестнадцать человек, въелись в стены нашего коммунального жилища навсегда.
Кстати, на кухне у Моники пахло свежемолотым бразильским кофе. Вдыхая этот чудный запах и осматривая стильный итальянский кухонный гарнитур, я сказала:
— You live in Paradise! (Ты живешь в раю!)
Я наслаждалась, пребывая в квартире Моники. И внезапно ощутила внутренний подъем. Когда я наблюдала красоты чужого мира на экране телевизора или журнальных фотографиях, он представлялся мне недостижимой мечтой. Но вот теперь я была в нем, могла воспринимать его всеми органами чувств. Его реальность была неоспорима! Пусть он чужой, но он есть, говорила я себе. Он существует! А значит, достижим. Я тоже могу найти или создать такой же мир! И я сделаю это!
Моника, сама того не ведая, заронила в мою душу зерно формирования великого и дерзкого жизненного намерения. И за это я так же благодарна ей, как и за стимул к изучению английского языка.
— And where are your parents? (А где твои родители?)
— They are at a reception in the Embassy of Nigeria today. They will come soon! (Они сегодня на приеме в посольстве Нигерии. Скоро придут!) — небрежно махнула рукой Моника. — Come on, I'll show you the room, which I hate most of all! (Пойдем, я покажу тебе комнату, которую больше всего ненавижу!)
И Моника отвела меня в отдельное помещение, предназначенное для стирки, сушки и глажки белья. В нем на стенах размещались удобные подвесные сушилки, у окна стояла гладильная доска. А рядом с ней я увидела настоящее чудо — стиральную машину-автомат с фронтальной загрузкой белья! Сегодня она никого не удивит. Но тогда я смотрела на нее, как на космический аппарат. И осторожно спросила:
— How does it work? (Как она работает?)
Моника объяснила, что машина в автоматическом режиме стирает, полощет и отжимает белье. Я открыла рот от удивления. У нас в семье стирали вручную! Правда, мама это дело не любила, поэтому отец отдавал постельное белье и большинство носильных вещей в прачечную. А по мелочи каждый стирал для себя сам. Естественно, руками… Да что мы! Все наши многочисленные соседи обходились исключительно ручной стиркой! Только дворничиха Людка купила однажды стиральную машину «Вятка», этакий неказистый бак с мотором. А потом прокляла все на свете. Машина помогала в стирке ровно настолько, насколько прибавляла забот. Людка возилась с ней часами. Для того чтобы прополоскать белье, ей приходилось несколько раз наливать в «Вятку» воду, а потом сливать в ванну через шланг. Белье «Вятка» не отжимала, зато имела специальные резиновые валики. Считалось, что, протягивая между ними мокрую ткань, можно отжать ее почти досуха. Но, конечно, это была ерунда. С натугой прокручивая эти валики с застревающим между ними бельем, Людка громко чертыхалась.
— Why do you argue with your mom? (Почему ты ссоришься с мамой?) — недоуменно спросила я. — This machine removes almost all worries! (Эта машина избавляет почти от всех забот!)
Моника не успела ответить. В гостиной раздались шаги и голоса.
— And here are my parents! Let’s go. I’ll introduce you to them. (А вот и родители! Пошли знакомиться!) — потянула меня за руку подруга.
Несомненно, в этот день мне было просто назначено периодически приходить в изумление! Родители Моники, Эдвард и Мария да Коста Ногейра, были совсем не такими, как я себе представляла. Более того… Но — все по порядку.
Они выглядели очень пожилыми людьми. В возрасте, близком годам к семидесяти. Отец Моники, обладатель грозного титула военного атташе посольства Бразилии в СССР, оказался невысоким сухоньким старичком. Он носил большие роговые очки, держался сдержанно, но это не прибавляло ему солидности. На меня он смотрел дружелюбно. А на Монику — так, как всегда глядел на меня папа: со спокойной любовью... Маму Моники, наслушавшись жалоб подруги, я представляла здоровой сварливой бабой с половой тряпкой в руках. Но увидела маленькую приветливую женщину с очень милой улыбкой и добрыми морщинками у глаз. Я знала, что у Моники есть два брата и сестра. Они были намного старше ее и жили со своими семьями в Бразилии. Получалось, что маме Моники было мало троих взрослых детей, и она в возрасте пятидесяти с хвостиком лет родила еще одну девочку!
Все, конечно возможно, думала я, улыбаясь родителям Моники. Тем более в Бразилии: может быть, там столь поздние роды — обычное дело. Вот только Моника никак не могла появиться на свет от этих людей!
Они были белые, европеоидной расы. Она — мулатка. Как говорится, ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. В негра!.. Может, и нашелся много лет назад такой молодец?.. Я тут же отбросила эту мысль. Она диссонировала со всем, что я сумела увидеть и почувствовать в родителях Моники. Но тогда как два субтильных белых человека произвели на свет крупнотелую смуглянку Монику?
Мы разговаривали по-английски. Моника мне уже давно объяснила, что важнейший международный язык в посольствах знали все — дипломатические работники, их жены и дети. Между собой они общались на родном языке. А с иностранными деловыми партнерами, гостями или друзьями — на английском.
Я ответила на вежливые деликатные вопросы родителей подруги и, кажется, оставила о себе хорошее впечатление.
— You can go to Monica’s room and have a chat, and I will prepare feijoada (Вы можете пойти в комнату Моники поболтать, а я пока приготовлю фейжоаду.), — ласково улыбнулась нам Мария да Коста Ногейра.
— Great! (Отлично!) — хлопнула в ладоши Моника. И пояснила мне: — Feijoada is our typical Brazilian dish of beans, pork, cassava, lots of spices — yum! You'll like it! (Фейжоада — наше традиционное бразильское блюдо: фасоль, свинина, маниоки, куча приправ — пальчики оближешь! Тебе понравится!)
В комнате Моники я увидела небольшой телевизор «Sony». К нему был подключен какой-то черный плоский прибор с индикаторами и ручками настройки.
— Is it a colour TV set? (Это цветной телевизор?) — ткнула я пальцем в телевизор. Моника утвердительно кивнула и открыла дверцы тумбочки, на которой он стоял.
— What’s this? (А это что?) — указала я на незнакомый прибор.
— Videorecorder! «Phillips»! (Видеомагнитофон! «Филипс»!) — ответила подруга, роясь в тумбочке. — Let's watch american comedy! I’m looking for the cassette… (Давай американскую комедию посмотрим! Сейчас кассету найду…)
Вот это да! О видеомагнитофонах я только слышала, но в глаза их никогда не видела! А о цветном телевизоре могла только мечтать! Отечественный цветной телевизор «Рубин-401» стоил тогда две или три папиных зарплаты. Поэтому моя семья довольствовались черно-белым «Рекордом»!
Мне очень хотелось посмотреть американскую комедию. Посмеяться, а заодно и проверить свое знание английского. Но еще больше хотелось разгадать тайну рождения Моники да Коста Ногейра. Поэтому я робко спросила:
— And your dad... He's not native? (А твой папа… Он тебе не родной?)
Моника застыла, сидя у тумбочки на корточках. Потом поднялась с видеокассетой в руке:
— I haven't found the comedy, but here is erotic "Emmanuelle". Let’s watch it? (Комедию не нашла. Зато эротика есть. «Эммануэль». Будем смотреть?)
Я кивнула, вопросительно глядя на нее. Она отвернулась и тихо сказала:
— My mom is not native too. They had adopted me... (Мама мне тоже не родная. Они меня удочерили…)
Моника родилась в фавеле Сан-Паулу, одного из крупнейших городов Бразилии. Фавелами там называют городские трущобы, районы бедноты. Они многочисленны и огромны. Царящая в них нищета всегда была яркой приметой бразильской жизни. Как и бедность подавляющего большинства населения этой огромной страны. Может быть, поэтому бразильцы — очень религиозные люди. Почти все они — католики или протестанты и чтут заповеди Христа. Богачи милосердно относятся к беднякам. Особенно — к их детям. В фавелах знают: если оставить младенца у порога богатого дома, о нем обязательно позаботятся. Когда в городской трущобе Сан-Паулу появляется фешенебельный автомобиль, бедняки ставят на его пути своих плачущих голодных детей. Нередко состоятельные бразильцы воспринимают явление перед собой оборванного дитяти как перст божий и усыновляют или удочеряют подкидыша.
Так случилось и с маленькой Моникой. Ей тогда было два года. Она не помнила родную семью, не помнила, как ее подобрали на дороге Эдвард и Мария да Коста Ногейра. Но приемные родители не скрывали правды ее происхождения. Она знала, что не связана с ними кровным родством.
Это создало большую проблему. Моника не верила в милосердие своих спасителей. Она считала, что они удочерили нищую маленькую мулатку для того, чтобы иметь в доме бесплатную прислужницу. Любые требования матери о наведении порядка в своей комнате или участии в домашних делах она встречала в штыки.
— She only educates you, teaches discipline! (Она всего лишь воспитывает тебя, приучает к порядку!) — уговаривала я Монику. Я видела, как ласково смотрел на нее отец, какая добрая у нее мать. И не могла поверить в правоту обвинений своей подруги. Но Моника упорно держалась своей идеи фикс. Бог знает, какие демоны терзали ее душу. Может быть, в ней говорила генетическая негритянская память, обожженная тремя веками черного рабства в Бразилии? Может быть, ее мучил комплекс неполноценности приемыша? А может быть, она таким образом оправдывала свое нежелание учиться и делать то, что нужно, но не хочется?..
Так или иначе, но Моника сильно переживала. Она чувствовала себя в семье чужой. Мне было ее жаль, но я ничем не могла помочь. И только сказала:
— They love you, I see!.. (Они любят тебя, я вижу!..)
— Okay, let's watch a movie! (Ладно, давай кино смотреть!) — засмеялась она в ответ.
Как это было в духе моей подруги! Моника не разрешала внутренние противоречия, а старалась забыть о них в развлечениях.
Мы завалились на ее широкую кровать и стали смотреть «Эммануэль».
***
После того, как Моника доверила мне свою тайну, а я прониклась ее душевными переживаниями, мы стали, что называется, не разлей вода. Все свободное время мы проводили вместе. Я стала завсегдатаем ее дома. Она нередко приходила в гости ко мне. Наши матери познакомились по телефону и периодически созванивались, с удовольствием общаясь друг с другом на английском языке. Но Моника была не из тех, кто благочинно проводит дома тихие вечера под патронажем родителей. Живая, общительная, жадная до новых впечатлений, она имела огромное количество друзей в самых разных посольствах. И умела превратить любой, самый тихий, вечер в разгульный праздник. При этом условности времяпрепровождения «хороших девочек» она презирала. В этом мы с ней были очень похожи!
— So, today we have lunch in the house of Sartash (Так, сегодня обедаем у Сарташа.), — говорила она на перемене, затягиваясь «Мальборо». — And then we’ll go to the Americans, John celebrates birthday. (А потом поедем к американцам, Джон день рождения справляет.)
У Сарташа в гостях мы бывали часто. Мне нравилась его чинная мусульманская семья. Все в ней носили традиционную национальную одежду. Женщины — сари, мужчины — саронги. Разговаривали друг с другом негромко, двигались плавно и бесшумно. Потом я узнала, что плавность движениям мужчин придают именно их одеяния. Ведь саронг — это всего лишь кусок разноцветной ткани, обернутый вокруг пояса. При резких движениях его легко потерять. А это неприлично. Тем более что мужчины не носят под саронгами нижнего белья.
Пищу в семье у Сарташа принимали в гостиной, сидя на полу, устеленном узорчатым ковром. Посреди комнаты устанавливался большой казан с ароматным пловом. Вокруг него — тарелки и сосуды с великим множеством специй, соусов, пряных трав и овощей. Вся семья и гости рассаживались на ковре. Плов ели руками, поочередно доставая его щепотью из казана и щедро сдабривая приправами. Поначалу всякий раз, обедая в семье Сарташа, я испытывала, так сказать, культурный шок. Все-таки есть руками всей компанией из одной посудины — это как-то… дико. Да и неудобно! Но потом я привыкла. И даже прониклась уважением к этой пакистанской традиции. В ней было много правильного. Она утверждала взаимное доверие, единение, душевную близость сотрапезников.
Парень Моники мне нравился. Веселый, смуглый, худощавый восемнадцатилетний пакистанец был таким же любителем развлечений, как и моя подруга. Он частенько приглашал нас в ресторан. Там мы вкусно ели, пили дорогое вино, болтали, хохотали и танцевали. А вечер заканчивали в квартире у кого-нибудь из друзей Моники или Сарташа.
Семьи дипломатических работников жили не только в посольствах, а еще и на юго-западе Москвы. В те годы вокруг станции метро «Юго-западная» разворачивалось высотное жилищное строительство. Иностранцам предоставляли просторные квартиры улучшенной планировки в суперсовременных двадцатидвухэтажных высотках. Если приходилось ехать туда, мы с Моникой и Сарташем брали такси. И, хмельные и веселые, мчались по проспекту Вернадского в один из самых престижных новых районов столицы.
Молодежь небольшого закрытого мирка московских иностранных представительств жила дружно. Отпрыски дипломатических сотрудников самых разных посольств чуть ли не каждый день собирались большими компаниями у кого-нибудь дома. И устраивали молодежные тусовки. Их называли пати — от английского слова «party», что значит вечеринка, пирушка. Впрочем, это слово толковалось в иностранной посольской среде и как «званый вечер». На таких вечерах иностранцы торжественно справляли национальные праздники, отмечали дни рождения. Я любила бывать и на тех пати, и на других. Мне все было интересно!
Особенно весело было на молодежных тусовках у американцев. Пати они устраивали просто. С угощениями не мудрствовали: накупали кучу картофельных чипсов и несколько ящиков кока-колы. Чипсы ссыпали в тазик, бутылки выставляли на стол, включали музыку и танцевали до упаду. Мы с Моникой набивали рты чипсами и тоже пускались в пляс. Она научила меня танцевать самбу и румбу. И как только из динамиков начинали звучать латиноамериканские ритмы, мы «зажигали» вдвоем не хуже бразильских танцовщиц на карнавале в Рио-де-Жанейро!
Помимо веселого времяпрепровождения я получала в этой компании отличную языковую практику. Ведь со мной общались настоящие носители английского языка! В разговорах с ними я очень быстро освоила американскую разговорную речь со всеми ее нюансами лексики, произношения, интонирования. Забегая вперед, скажу, что уже через год такого общения я владела английским языком абсолютно свободно. Среди преподавателей английского обо мне ходили легенды, меня считали лучшей ученицей школы. Спустя еще год, когда я уже училась в десятом классе, спецшколу № 20 во время своего визита в СССР посетила королева Великобритании Елизавета II. Она желала осмотреть классы, узнать, как поставлено в нашем учебном заведении преподавание английского языка. Естественно, встал вопрос о переводчике на экскурсии королевы по школе. Эту роль должен был исполнить кто-то из учеников. И продемонстрировать высочайшее качество преподавания английского в СССР! Учителя думали недолго. «Только Платонова справится! — пришли они к единодушному мнению. — Она лучшая!» Что ж, на экскурсии королевы я спокойно продефилировала с ней по школе, свободно перевела все ее вопросы и речи наших учителей.
— This wonderful girl knows our language perfectly well! (Эта чудесная девочка прекрасно знает наш язык!) — сказала Елизавета II. И ласково погладила меня по плечу. До сих пор помню прикосновение ее маленькой изящной руки…
Да… А все начиналось с чипсов!
Кстати, о чипсах и кока-коле. Их тогда можно было купить только в сети валютных магазинов «Березка». В этих магазинах продавались импортные продукты питания и потребительские товары. Иностранцы могли приобретать их за валюту. Советские граждане иметь ее не имели права. Они должны были расплачиваться чеками Внешпосылторга. Чеки были только у тех, кто работал за рубежом или в посольствах, ими выдавали зарплату. Иным способом эти волшебные бумажки заработать было невозможно. Правда, их подпольно продавали за рубли. Так что советский человек имел возможность приобрести недоступные импортные продукты, одежду, косметику и бытовую технику в «Березке». Но при этом сильно рисковал оказаться за решеткой…
В общем, все было сложно. Но в том мире, в который ввела меня Моника, проблемы дефицита денег и товаров не существовало. Мои друзья из посольств одевались в модные батники, футболки и джинсы. Слушали западный рок, пользуясь высококлассной аппаратурой и оригинальными звукозаписями ведущих мировых фирм. Проводили время в лучших ресторанах и барах.
Мы с Моникой от них не отставали. У нее было полно карманных денег. Намного больше, чем давала мне тетя Наташа. Поэтому моя подруга всегда щедро несла траты за двоих. Мы любили ходить в популярные в те годы молодежное кафе «Метелица», бар «Лабиринт», пивной ресторан «Жигули». Все они находились на Калининском проспекте, ныне это Новый Арбат. А на улице Горького мы одно время облюбовали бар «Марс». Он находился в здании театра имени Ермоловой, рядом с гостиницей «Интурист». В «Марсе» ежедневно собирались валютные проститутки в ожидании открытия вечернего ресторана в гостинице. Именно в нем они знакомились с иностранцами — своими потенциальными клиентами. Нас же бар привлекал тем, что в нем можно было заказать оригинальный коктейль «Шампань-коблер». Он изготавливался на основе шампанского, вишневого ликера, коньяка и лимонного сока. Было вкусно!
В кафе и барах мы с Моникой никогда не оставались одни. Нам не давали скучать многочисленные ухажеры. Ведь мы представляли собой очень необычную парочку.
Я к тому времени очень хорошо поработала над своим внешним видом. Сделала себе африканскую прическу: на голове красовалась шапка курчавых волос, как у Анжелы Дэвис. Носила я синюю американскую футболку с блестящими разводами на рукавах, подарок Моники, и узкую джинсовую юбку. А на ногах у меня красовалось оригинальное трикотажное изделие — цветные гетры-перчатки! Они имели отделения для каждого пальца ноги. И все десять пальцев были разного цвета! Гетры связала по моему заказу тетя Наташа. Я надевала сабо с открытыми носами, и мои разноцветные пальчики свободно являли себя взглядам окружающих. It was great!
В общем, видок у меня был экстравагантный. У моей подруги-мулатки с ее любовью к модным нарядам — тоже. К тому же мы говорили на английском языке, и нас все принимали за иностранок.
Так что мы с Моникой не знали отбоя от парней и даже взрослых мужчин, желающих познакомиться! Нас развлекали, нас угощали, нас приглашали танцевать. Мы весело проводили время!
***
Так проходил месяц за месяцем. Мне исполнилось четырнадцать лет, я окончила седьмой класс, наступило лето. И однажды, стоя дома перед зеркалом, я поняла, что из симпатичной девочки-подростка превратилась в привлекательную девушку. Не увидела, а именно поняла, прочувствовала. Это было что-то вроде интимного самораскрытия. Я осознала, что заинтересованные взгляды моих одноклассников, настойчивые ухаживания знакомых из кафе и баров уже не оставляют меня, как прежде, насмешливой наблюдательницей. А те поцелуи, которые парням удавалось срывать с моих губ, перестали быть для меня всего лишь дерзким экспериментом беспечного исследователя.
Во мне проснулась чувственность. Она требовала нового качества жизни, нового подхода к отношениям с противоположным полом…
Мне нужно было решить, что с этим делать.
В тот же день я встретила в «Марсе» Карину — одну из тех проституток, у которых покупала на Патриарших прудах свои первые джинсы. Мы с Моникой сидели на высоких стульях возле барной стойки и потягивали через соломинки наш любимый «Шампань-коблер». И тут из-за дальнего столика мне махнула рукой какая-то девушка. Она сидела в компании двух негров. Я присмотрелась и узнала Карину.
— Привет! Ты здорово изменилась! Эффектно выглядишь!— весело сказала она, когда мы с Моникой уселись за столик. И кивнула на своих черных приятелей: — Это мои друзья из Сомали — Генри и Мамаду.
Негры очень походили друг на друга: оба молодые, сухощавые, стройные, серьезные. Одеты они были официально: белые рубашки с галстуками, отутюженные брюки, лакированные туфли. Оказалось, что наши новые знакомые — сотрудники посольства Сомали. В тот день они зашли в бар с Кариной, девушкой Генри, после какой-то конференции в «Интуристе».
Моника быстро нашла с неграми общий язык. Уже через минуту болтала с ними без умолку. А я тихо спросила Карину:
— Так Генри — твой парень?
Она кивнула:
— У нас с ним любовь.
И рассказала, что Генри женат на сомалийке. Но полгода назад влюбился в Карину по уши, нежно ухаживал за ней, осыпал подарками. Снял для нее квартиру на Кутузовском проспекте. Там они и встречались. Карина бросила заниматься проституцией.
— Не знаю, что дальше будет. Но сейчас я счастлива! — беспечно улыбнулась она. — Кстати, Мамаду ищет себе подружку! Связываться с проститутками не хочет. У него жена француженка, живет в Париже, так что сама понимаешь… — Она лукаво мне подмигнула: — По-моему, ты ему нравишься!
Я посмотрела на Мамаду. Он, разговаривая с Моникой, все время кидал на меня короткие внимательные взгляды. Генри встал, чтобы принести нам коктейли, мои подруги удалились в туалет, и мы с Мамаду остались за столиком одни. Он теперь смотрел на меня не отрываясь. Я увидела в его глазах восхищение и сильное животное желание. Он сжал мою руку:
— Olga! You are so beautiful! (Ольга! Ты такая красивая!)
Он был приличный парень, этот Мамаду. Ничто в нем меня не отталкивало. А его вожделение рождало во мне сильный ответ. Я вспомнила свои утренние ощущения и размышления у зеркала. Чувственная девушка во мне заявляла о своих правах. Ну и что?.. Я прислушивалась к себе. Что мне теперь с ней делать?..
Пока ответ был мне неизвестен. Я находилась в растерянности.
— Let's spend this evening together! (Давай проведем этот вечер вместе!) — горячо сказал Мамаду. — Let’s go to my flat! (Поедем ко мне в гости!)
Отказываться было не по мне. Я знала, что Мамаду будет склонять меня к близости. Но не боялась его. Была уверена, что сумею держать ситуацию под контролем. В то же время мое взросление требовало продолжения экспериментов с поцелуями. Мне не хватало информации для того, чтобы принять правильную внутреннюю позицию.
Одним словом, я согласилась. В тот вечер все было так, как я и предполагала. Мамаду жил один, на юго-западе. Мы приехали к нему на такси. Пили вино, жевали чипсы и смотрели «Эммануэль-2». Выбор фильма моим ухажером был понятен. Мамаду, сидя со мной на диване, обнимал меня, целовал и все время пытался раздеть. Я чувствовала, как он меня желал, и распалялась в ответ. Но не позволяла ни себе, ни ему переходить четко установленные границы. В конце концов, встала, решительно попрощалась и уехала.
На следующий день Мамаду позвонил, долго извинялся и пригласил меня в ресторан.
— You don't have to apologize (Тебе не за что извиняться.), — сказала я. — But I don’t want to go to a restaurant. (А в ресторан я не хочу.)
В компании с негром я выглядела бы проституткой.
— Then come to me! (Тогда приезжай ко мне!) — быстро сказал Мамаду. — I'll pay for the taxi. (Такси я оплачу.)
Он не терял надежды уложить меня в постель. А я решила упорно продолжать свой эксперимент. И все повторилось с точностью до деталей. Я уехала от него с распухшими губами, лицо и шея горели от его жарких поцелуев.
Так продолжалось несколько дней. А я никак не могла понять, что мне нужно.
Но, наконец, все разрешилось. Мамаду позвонил мне и радостно сообщил:
— My wife has come to me from Paris! I want to introduce you to her, take the taxy! (Ко мне из Парижа приехала жена! Я хочу вас познакомить, бери такси!)
Супруга Мамаду оказалась молодой красивой француженкой, чем-то похожей на Мирей Матье. К моему приезду она приготовила шикарный стол с белым вином, паштетами и колбасками, привезенными из Франции. Мамаду представил меня:
— This is my Soviet friend! (Это мой советский друг!)
Мы очень мило общались. Только было непонятно, зачем я нужна в семейной компании. Но очень скоро все стало ясно. Мамаду под каким-то предлогом вывел меня из комнаты и горячо зашептал:
— Olga, I told my wife that you are my lover. She agreed! For the French it’s a common thing. You didn't want to be with me because of her? (Ольга, я сказал жене, что ты моя любовница! Она согласна! Для французов это обычное дело. Ты ведь из-за нее не хотела быть со мной?)
«Надо же, какой предприимчивый малый! — подумала я. — С женой договорился! Добыл разрешение!..»
Тут-то я и получила результат своих экспериментов! В одно мгновение в голове сложилась ясная картина.
Весной я бросила занятия художественной гимнастикой. В конце мая наша секция участвовала в межрайонных соревнованиях, на которых юные спортсменки должны были показать, чему научились за год. Я научилась многому. Была одной из лучших гимнасток в секции и гордилась этим. На соревнованиях я прекрасно выполнила упражнения с обручем и лентой: набрала максимальное количество баллов. И уже видела себя на первом месте в личном зачете. Но когда вышла на гимнастический ковер с мячом, все мои надежды рухнули. Мяч упорно отказывался мне подчиняться! Я сразу же оказалась в аутсайдерах. Не дождавшись конца соревнований, молча выскочила из зала, быстро переоделась и уехала домой. Больше в секции я не появлялась.
Я перестала заниматься художественной гимнастикой. Потому что не смогла стать лучшей.
Максимализм? Да! Я была так устроена! Такая и сейчас! Мне — либо все, либо ничего!
В любом настоящем деле я всегда развивала максимально возможное усилие и шла к цели без страха и упрека. Полная самоотдача и — успех! А если его нет — нечего тянуть! Я отбрасывала неудачу в сторону и начинала новое дело. И снова погружалась в него с головой!
Так же и в любви, и в семейной жизни — либо все, либо ничего! Либо любишь и боготворишь — как отец боготворил мою мать! — и не боишься идти ради своей любви на любые жертвы. Либо — ничего не нужно!
Все встало на свои места. Мамаду со своим неуемным вожделением и расчетливой практичностью должен найти себе другую подружку. Он не любит. Поэтому он мне не нужен. И я его не люблю. Пусть девушка Оля со своей проснувшейся чувственностью не путает мне карты. Она подождет. Либо все — либо ничего!
Та встреча с черным приятелем из Сомали была последней.
***
В дни, что я посвятила общению с Мамаду, мы с Моникой не виделись. Общались только по телефону. Она познакомилась с каким-то парнем-иностранцем, между ними вспыхнула любовь, и теперь моя подруга все свое время проводила в его компании на юго-западе.
— What about Sartash? (А как же Сарташ?) — спрашивала я.
— He went to Pakistan (Он уехал в Пакистан.), — легко отвечала Моника. — And didn’t say when he is going to come back! (И не сказал, когда вернется!)
Мы разговаривали по телефону каждый вечер: делились впечатлениями. Но однажды я не дождалась от нее звонка. А на следующий день мне позвонила встревоженная Мария да Коста Ногейра:
— Olga! Monica hasn’t come home! Do you know, where she is? (Ольга! Моника не ночевала дома! Ты знаешь, где она?!)
Я не знала. Прошел еще день, два — Моника не появлялась. Ее мать пребывала в страшной тревоге. Звонила мне, плакала и рассказывала, что накануне исчезновения Моники они сильно поссорились. Как всегда, из-за того, что моя подруга наотрез отказалась гладить свое белье.
— I really, really yelled at her! (Я очень сильно накричала на нее!) — говорила мать Моники, глотая слезы. — It’s my fault! Now where's my beloved girl?! What's wrong with her?! (Я виновата! Где теперь моя любимая девочка?! Что с ней?!)
Я помогала, чем могла. Обзвонила наших общих с Моникой друзей. Никто из них не знал, где искать мою подругу. Никто из них не знал ее нового парня.
Прошло еще два дня. Эдвард да Коста Ногейра поднял на ноги всю московскую милицию. Я ходила к Монике домой. Ее мать лежала на постели с почерневшим лицом, осунувшаяся, больная. Увидев меня, она зарыдала и отвернулась к стене.
Моника появилась дома ровно через неделю после своего исчезновения. С ней все было в порядке. Она просто-напросто решила наказать своих приемных родителей. И все дни, что ее искали, жила у друга.
За день до этого ее мать скончалась от сердечного приступа.
Я не знаю, что ощущала Моника, узнав о смерти матери, что ей говорил отец. Эдвард да Коста Ногейра увез тело жены в Бразилию, чтобы похоронить ее в родном Сан-Паулу. Монику он забрал с собой.
В Москву моя лучшая подруга не вернулась. Больше мы не виделись.
***
Несколько лет назад я разыскала Монику.
Для этого мне пришлось сделать официальный запрос в посольство Бразилии. Я надеялась, что из личного дела военного атташе Эдварда да Коста Ногейра смогу узнать предположительный адрес бывшей подруги. Она вполне могла жить в доме отца. Из ответа на запрос я поняла, что архивным поиском дела тридцатилетней давности заниматься никто не будет. Тогда я пошла на хитрость и использовала статус телеведущей Первого канала. Заявила пресс-атташе, что хочу сделать передачу об истории военных отношений Бразилии и СССР в 70-х годах прошлого века. Для этого необходимо взять интервью у дочери военного атташе — Моники да Коста Ногейра. Результат получился неожиданный. О местожительстве моей подруги пресс-атташе ничего узнать не смогла, зато дала адрес ее электронной почты!
В тот же день я отправила Монике письмо. Она ответила, мы стали переписываться. И вот что я узнала о том, как сложилась ее судьба после отъезда из СССР.
Тогда в жизни Моники началась черная полоса. Дети Марии да Косты Ногейра отвернулись от нее: винили в смерти матери. Вскоре умер и отец. Моника поступила в университет, но на первом курсе забеременела. Замуж не вышла, родила ребенка. Учебу в институте оставила: нужно было ухаживать за младенцем и хоть как-то зарабатывать на жизнь. Позже уехала в США, стала домработницей. И здесь судьба ей улыбнулась. Она познакомилась с молодым итальянцем, путешествующим по Америке, и тот сделал ей предложение. Блестящей карьерой и высокими доходами жених похвастать не мог, работал развозчиком пиццы. Зато был настоящим мужчиной и сильно любил Монику. Она уехала с ним в Италию, там они поженились. Теперь счастливо живут в Милане, у них трое детей.
Мы общаемся в интернете все реже. У нас теперь такие разные интересы и заботы! Все изменилось. Но порой я с удовольствием и легкой печалью вспоминаю дружбу двух бесшабашных хулиганистых девчонок, жадно познающих жизнь…
Тогда, после отъезда Моники, я по ней сильно скучала. Но последующие события очень скоро заставили меня отвлечься от мыслей о потере лучшей подруги.
Я сама стала Моникой.

Глава IV

АКТРИСА

Эта история началась с того, что в нашем классе появился новый ученик — Мишка Ефремов.
Сначала все подумали, что новичок — сын известного режиссера и актера Олега Ефремова. Однако это было не так. Правда, Мишкин отец, подобно своему именитому однофамильцу, занимался театральной режиссурой. Но не в Москве, а в Лондоне. Там он вместе с семьей провел несколько лет. Активно «проводил партийную линию в искусстве», как рассказывал нам Мишка. Это было очень похоже на санкционированную властями диверсию советской культуры в театральную жизнь Великобритании. О последствиях сей акции ничего не известно. Скорее всего, их просто не было. Тем не менее, режиссер вернулся на родину с почестями и благополучно зажил в элитной многоэтажке на Малой Бронной. А его сын пошел учиться в спецшколу № 20.
Мишка Ефремов легко влился в разнородный и недружный коллектив нашего класса. Находчивый и чуткий в общении, он всегда знал, что и кому сказать, а где нужно — молчал. К тому же — нисколько не задавался своей лондонской биографией и безупречным английским произношением. Девчонок он покорил длинной прической под битлов и легкой ироничной улыбкой. Ребят — тем, что щедро делился со всеми жвачкой, то есть жевательными резинками. А нужно сказать, что эти ароматные пластинки с ягодным или «холодковым» вкусом в импортной обертке были тогда для любого школьника вожделенным приобретением. В СССР они не производились. А те из ребят, кому родители привозили жвачку из-за рубежа, не горели желанием делиться ею с товарищами. Вот почему в нашей школе можно было периодически наблюдать одну и ту же унизительную картину…
Впрочем, парой фраз здесь не отделаться. Этому стоит уделить особое внимание.
К середине 70-х годов спецшкола № 20 завоевала прочные позиции в ряду ведущих школ страны. Для московских чиновников она стала своего рода «витриной» советского образования. Они с большой гордостью и охотой предъявляли ее взорам зарубежных гостей столицы. Поэтому нашу школу частенько посещали иностранные делегации. Учителя встречали их с большим пиететом и не меньшим достоинством. И пеклись о том, чтобы все ученики также вели себя достойно. То есть с осознанием значимости своего статуса советских школьников — учащихся лучшего учебного заведения в СССР.
Но не тут-то было! Ученики младших и средних классов по своему малолетству и недомыслию при виде вышагивающих по коридору иностранцев забывали обо всем на свете. Ведь в любом зарубежном госте они видели щедрый источник жвачки! И это было действительно так! Иностранцы прекрасно знали о том, что наши дети жвачкой обделены и в то же время ею бредят. И при посещении школы набивали упаковками с жевательными пластинками карманы брюк и пиджаков. Делали они это вовсе не из благих побуждений. А для того, чтобы создать определенного рода картину. И она всякий раз получалась такая.
Перемена. Коридор заполнен гуляющими, играющими школьниками. Появляется группа иностранцев в сопровождении директора и учителя. Все ребята и девчонки как один замирают на месте. Тишина. Неподвижность. Секундная пауза. И — началось! Веселые и беспечные доселе школьники мгновенно превращаются в голодных дикарей с умоляющими взглядами. И — бегут к иностранцам со всех сторон! Дети взывают о помощи. Дети протягивают руки. Дети жалко и подобострастно улыбаются. И кричат:
— Cheving gum! Cheving gum! (Жвачка! Жвачка!)
Ни дать ни взять — голодающие африканцы при получении гуманитарной помощи!
Иностранцы же не теряются! Кто-то из них начинает сноровисто раздавать жвачку. А другие с бешеной скоростью щелкают затворами фотоаппаратов. Запланированная унизительная акция разворачивается! Через несколько дней в зарубежных газетах появятся шокирующие снимки. На них мальчики в странных, мышиного цвета, костюмах и девочки в монашеских коричневых платьях и траурных черных фартуках тянут руки к читателю. В их глазах — мольба. Это советские дети. Чего они просят? Хлеба? Воды?..
Снимки публиковались с самыми неожиданными комментариями. В любом случае — такими, что у наших чиновников волосы на голове вставали дыбом. А все остальные советские граждане — из тех, что могли читать зарубежную прессу, — просто заливались краской стыда.
Я теперь спрашиваю себя: неужели властям трудно было закупить лицензию и наладить в стране производство жевательной резинки? Дети есть дети! Какой с них спрос?.. Ну, если так хотят жвачки — дайте, вам же это несложно сделать! Ведь нет в употреблении этих ароматных пластинок ничего плохого! А на кону, в конце концов, — престиж страны!
Советской номенклатуре такое и в голову не приходило. Возможно, в верхах думали так же, как моя мама: «Это развращает!» Она из всех своих бесчисленных зарубежных командировок не привезла мне ни одной пластинки сheving gum. Впрочем, к жевательным резинкам я была равнодушна.
Но вернемся к Мишке Ефремову. Итак, он накормил наших ребят жвачкой и тем снискал их расположение. Я по достоинству оценила этот простой и эффектный ход. Мишка был умный парень. Мы сразу же прониклись друг к другу симпатией. Я вспомнила, что летом мы несколько раз виделись в кафе или баре. И даже танцевали в одной компании. Вот только познакомиться не удосужились.
При первом своем появлении в классе Мишка сразу же узнал меня и заговорчески улыбнулся. Мы, мол, с тобой одной крови, и джунгли у нас общие, и на охоту, может, теперь вместе пойдем. Ну, ладно! Я положительно относилась к дружбе с собратом по крови. Без Моники мне было одиноко.
Через пару дней он подошел ко мне на перемене и приветливо сказал:
— А я знаю, что тебя Олей зовут. В кафе слышал, когда тебя подруга звала. Смуглая такая.
— Это Моника была, — так же приветливо ответила я. — Она бразильянка, у нас училась. Мы с ней дружили. Но летом она на родину вернулась.
— Бразильянка? — живо переспросил Мишка. И почему-то широко улыбнулся: — Отлично!
Это была странная реакция. Я посмотрела на него с легким удивлением. Он не смутился:
— Это здорово, что у тебя была подруга-иностранка! А не какая-нибудь обычная девчонка. Ну, которая кроме Москвы ничего не видела! Наверняка Моника тебе много о Бразилии рассказывала.
Ну да, действительно, Моника частенько вспоминала Сан-Паулу. И даже подарила мне большую, щедро иллюстрированную книгу о своем родном городе. И бразильские песенки мы с ней вместе пели, и португальский язык я с ее подачи немного узнала. Но причем здесь Мишка Ефремов?
Он продолжал улыбаться и внимательно смотреть на меня:
— Ты красиво танцуешь. И, вообще, выглядишь классно.
— Спасибо, — сдержанно ответила я. Мне было непонятно, что происходит. То речь о Монике, то «ты классная»… Клеит он меня так, что ли? Ну, тогда это было, по меньшей мере, неуклюже.
Но Мишка Ефремов никогда не был неуклюжим в общении.
— Не удивляйся. Я тебе дело одно хочу предложить, — загадочно улыбнулся он.
Я почему-то сразу подумала о том, что Ефремов не может предложить плохого дела. Он вызывал у меня доверие. Но расслабляться все равно не стоило.
— Настолько интересное, что со мной можно о нем говорить? — высокомерно улыбнулась я.
— Тебе понравится, — заверил он. — Да это, в общем-то, и не дело совсем, а отдых. Знаешь, как оторвемся! По полной программе! Но мероприятие требует длительной актерской игры. Как говорится, весь вечере на сцене! Репетировать придется, приобретать актерские навыки. Я видел, как ты танцевала, как двигаешься. Ты актриса по своей сути. Я это тебе как сын режиссера говорю. Ты справишься.
Он интригующе замолчал. Мне понравилась его краткая, но энергичная речь. Тем более что в ней он не скупился на комплименты.
Мишка как будто услышал мои мысли:
— Я тебе не комплименты делаю, а констатирую факты. Я все лето искал такую девчонку, как ты. Чтоб и красивая была, и английский знала, и сыграть роль сумела. А мне одни дуры попадались. И языка, конечно, никто не знает. Да и здесь, среди знающих, — он огляделся по сторонам, — ты лучшая!
— Да в чем дело-то, скажи, в конце концов! — не выдержала я. «Констатацию фактов» слушать, конечно, было приятно. Но слишком уж осторожно и долго подходил Мишка к сути дела. — Зачем тебе актриса со знанием английского языка? Что ты от меня хочешь?!
Ефремов сморгнул и замолчал. Но продолжал внимательно смотреть на меня. И, наконец, сказал:
— Я хочу, чтобы ты стала Моникой.
И тут прозвенел звонок на урок. Надо было бы идти в класс, а я застыла на месте с удивленной улыбкой. Мишка понимающе усмехнулся:
— Не все сразу. Давай я тебя провожу до дома после школы, и по дороге все обсудим.
***
Мишка Ефремов оказался сложнее, чем я думала. Этот пятнадцатилетний паренек, битломан и любитель посидеть за коктейлем в баре, имел честолюбивую мечту. Он хотел стать театральным режиссером — таким же уважаемым и востребованным, как его отец.
— Пусть его спектакли не так нашумели, как у Олега Ефремова, — говорил он, вышагивая рядом со мной и помахивая моим портфелем. Его он отнял у меня сразу же, как только мы вышли из школы. Мишка был истинным джентльменом! — Но все признают: он настоящий профессионал, мастер! Поэтому его и послали в Лондон работать! Я на его вечерние репетиции хожу: смотрю, учусь. Я тоже режиссером буду! Недаром я сын режиссера! Призвание чувствую, понимаешь?
— Понимаю, — отвечала я. Хотя, конечно же, не понимала, что такое призвание. Потому что сама не имела его, время не пришло. Ничего подобного тому, что чувствовал в себе Мишка, я не ощущала. Не было такого дела, которое поглощало бы меня всю, целиком. Это придет позже, спустя годы. А тогда мне было просто интересно жить, вот и все. Поэтому я шла, подставляя лицо лучам по-летнему жаркого сентябрьского солнца, и улыбалась. Мне было приятно, что Мишка несет мой портфель. Мне было интересно его слушать. А еще интереснее — узнать, к чему он ведет.
— Ну так вот! — продолжал он свою экспрессивную речь. — Я решил поставить спектакль. Но не в театре, а в жизни! Играют два актера — ты и я. А зритель у нас будет один — иностранец, который на тебя клюнет!
— Что-о?! — перестала улыбаться я. — Ты с ума сошел, Ефремов?!
Мишка снисходительно засмеялся:
— Слушай внимательно, Платонова! Я шикарную постановку придумал! Смотри. Мы с тобой идем в валютный бар. Ты выдаешь себя за иностранку. Может быть, будешь студенткой Университета дружбы народов. Может быть, дочерью дипломата из посольства. Это неважно, потом решим. Тебе восемнадцать лет…
— Ну, ты точно сумасшедший! — мгновенно отреагировала я. — Какие восемнадцать! Мне в апреле только пятнадцать исполнится! Через полгода!
Мишка остановился и деланно-возмущенно выпучил на меня глаза:
— Оль! Ты на себя в зеркало давно смотрела?! Поверь, ты выглядишь, как молодая красивая девушка! Никому и в голову не придет, что тебе не восемнадцать, а четырнадцать! Особенно когда ты в этом своем желтом платье. Ну, в котором я тебя в «Марсе» видел!
Недалеко от моего дома, на улице Герцена, располагался крупный комиссионный магазин. Замечателен он был тем, что в нем порой можно было обнаружить в продаже чудесную импортную одежду. Ведь стоял он посреди района, в котором проживала советская элита и работники посольств. Те, для кого заграница в прямом или переносном смысле была дом родной. Они-то и сдавали в комиссионку такие вещи, которых в других магазинах Москвы днем с огнем не сыщешь. Я долго копила деньги, чтобы купить здесь что-нибудь по-настоящему модное и стильное. Каждую неделю заходила в магазин и тщательно изучала ассортимент. И, наконец, летом приобрела вечернее итальянское платье из струящегося крепдешина. Оно было лимонного цвета, длинное, приталенное, с красивой бисерной вышивкой на кокетке и широкими плиссированными рукавами. Вместе с ним я надевала украшенные позолотой туфли на серебристых шпильках. И превращалась в тоненькую, стройную, обворожительно-изящную принцессу. Да! Вот какой эффект давала моя обновка!
Этот наряд я очень любила. И вот, оказалось, что он не только украшает, а еще и делает меня взрослой!
Я сразу поверила Мишке Ефремову. Преображающая сила лимонного платья и золотистых туфель сомнений у меня не вызывала. «Восемнадцатилетняя принцесса? С ума сойти! — подумала я. — Надо будет сегодня в платье повертеться перед зеркалом!» И небрежно бросила Мишке, скрывая свой сильно возросший интерес к его замыслу:
— Ну, давай дальше. А ты кем представляться будешь?
— А я — твой московский приятель. Так, мальчишка, a pleasant traveling companion (приятный попутчик). Учусь в спецшколе, хорошо знаю английский. Случайно познакомились, подружились, я тебе Москву показываю. Вместе в бар ходим. Дружим, в общем. Разговаривать мы с тобой друг с другом только по-английски будем. Ты по легенде русский язык очень плохо знаешь.
— И для чего все это?
— В валютный бар пускают только иностранцев. Отбор высшей пробы. Там не будет азербайджанцев, которые себя за итальянцев выдают. По существу, каждый посетитель бара может быть нашим зрителем. Если захочет, конечно. — Мишка самодовольно усмехнулся: — А кто-то обязательно захочет! Ты эффектная! С тобой познакомится какой-нибудь иностранец. Мы посидим теплой компанией, поболтаем. Здесь уж понадобится твоя артистичность, обаяние, твой прекрасный английский и ломаный русский. Это будет спектакль! — Его глаза загорелись. — Постановка Михаила Ефремова!
— И все для того, чтобы в валютном баре с иностранцем поболтать? — разочарованно спросила я.
— Да нет, конечно! — вскинулся Мишка. — Ты намекнешь этому иностранцу, что неплохо бы сходить в ресторан. И он нас обязательно поведет, вот увидишь! Хочешь вечер в «Национале» провести? Живую музыку послушаем, потанцуем. Иностранец любую жратву закажет, какую ты только захочешь! Вечер проведем так, что…
— Ефремов, очнись! — жестко прервала я его восторженное пение. — После ресторана он меня к себе в гостиницу потащит! Я тебе что — валютная проститутка?!
— А кто тебя заставляет с ним вместе из ресторана выходить? — легко парировал мой выпад Ефремов. — Мы с тобой уйдем, когда захотим! Он же не будет нас к стульям привязывать! Наедимся от пуза, потанцуем — и сбежим, поняла? По-тихому! Кстати, — взял он назидательный тон, — это тоже требует умелой игры — уйти по-английски, не прощаясь!
Я задумалась. Мишкин замысел был ясен. Но, кажется, любовь к искусству была сильна в нем ровно настолько, насколько и тяга к авантюрам. Бог знает, что творилось у него в голове! Вообще говоря, в Мишкином предложении меня ничто не оттолкнуло. Его «спектакль» мне понравился. Это было интересно. Мне хотелось видеть, как действуют мои девичьи чары на взрослых мужчин-иностранцев. Мне хотелось живо общаться на английском языке, я не делала этого с самого отъезда Моники! Мне хотелось играть и лукавить. И, в конце концов, оставить с носом самоуверенного иностранца, который думает, что меня можно купить, — да еще всего лишь за бокал шампанского и порцию салата «Столичный»!
Одним словом, оказалось, что я, как и Мишка Ефремов, была авантюристкой!
Юный режиссер молчал, ожидая моего слова.
— Ладно, — сурово уронила я. — Неплохо вроде придумано. Но я слышала, что в валютный бар входные билеты нужно покупать. За доллары. А у меня валюты нет.
— Об этом не думай, — отрезал Мишка. — Все расходы я беру на себя. Там любая валюта годится. Я фунтами стерлингов расплачиваться буду.
— Ничего себе… — удивленно пробормотала я.
— Ну так я же из Лондона приехал! — как ни в чем не бывало пожал плечами Ефремов. Для него, видимо, иметь наличную валюту в кармане было обычным делом. «Избаловал тебя папа-режиссер!» — подумалось мне. Но я ничего не сказала, а продолжила допрос с пристрастием:
— Так, а Моника здесь причем?
Мишка оживился еще больше:
— Да ты сама подумай! Тебе Монику играть сам бог велел! Иностранец будет тебя расспрашивать, откуда ты, чем дышишь. Как в твоей стране люди живут. А о какой стране ты больше всего знаешь? Конечно, о Бразилии! Ты же с Моникой целый год общалась!
— Ну, поня-а-тно, — задумчиво протянула я. — О жизни в Бразилии я, конечно, много смогу наговорить.
— Вот! — обрадовался Мишка. — А эта твоя прическа, — осторожно дотронулся он до шапки курчавых волос на моей голове, — прекрасная деталь облика, придающая достоверность образу бразильянки!
За лето мои волосы отросли. Экзотическая прическа стала более пышной. И к тому же обогатилась черными локонами, спадающими вдоль висков почти до плеч.
— Замечательно! — восхищенно поцокал языком Мишка, разглядывая меня. — Настоящая представительница белого населения крупнейшего государства Южной Америки!
И тут я сообразила: белая Моника — это плохо. В Бразилии смуглых мулатов и метисов почти столько же, сколько и белых. Да и вообще, я была уверена, что в сознании большинства людей образ жителя Южной Америки прочно увязан с бронзовым цветом кожи. Жительница Бразилии просто обязана быть смуглой!
Я подумала и спокойно выдала Мишке:
— Моя Моника будет мулаткой.
— Это как? — удивился он. — Ты, конечно, за лето загорела. Но все равно на мулатку не тянешь. Как ты собираешься ею стать?
Я уже знала, что буду делать.
— Найду способ, — успокоила я своего напарника в будущей авантюре. — Ты останешься доволен.
— Ну, здорово! — обрадовался Мишка. — Тогда давай завтра начнем репетировать! Я тебе кое-какие актерские штучки покажу. Проиграем роли, диалоги проговорим. У меня дома. Идет?
На том и порешили.
***
На следующий день я пошла в магазин ВТО и купила большую пластиковую тубу с кремом. Надпись на ней гласила: «Крем для интенсивного искусственного загара». Я присмотрела эту штуку еще в начале лета, когда мы с Моникой стали ездить купаться и загорать на Москву-реку. Тогда по улице Горького, ныне Тверской, ходил троллейбус № 12. Мы садились на него и минут через 30-40 оказывались в конечном пункте маршрута — в лесопарке Серебряный Бор. Он раскинулся на северо-западе Москвы, на большом острове, образованным излучиной Москвы-реки и Хорошевским каналом. Это излюбленное место летнего отдыха москвичей. Здесь — сосновый лес и множество песчаных пляжей. На одном из них мы с Моникой и располагались.
Так вот, в начале лета меня сильно беспокоила одна проблема. У моих родителей, — что у отца, что у матери, — была чрезвычайно белая кожа. То есть абсолютно белая, как мелованная бумага. Они не были альбиносами, но и нормальным содержанием меланина в кожных покровах похвастать не могли. Загорали они медленно и плохо, да и не любили этого дела. И все бы ничего, если бы они не передали безупречную белизну лица и тела своей дочке. Я тоже имела ослепительно-белую кожу. Для девушки это скорее достоинство, чем недостаток. Но из-за этого в первые дни пребывания на пляже я испытывала сильнейший дискомфорт. Пока меня не покрывал первый легкий загар, я выглядела среди поджаренных на солнце обитателей пляжа как белая ворона.
— Olya, you are glowing in the sun! (Оля, ты сияешь на солнце!) — смеялась Моника. — What for do you need a tan? (Зачем тебе загар?) When you are going to swim, all the guys on the beach are staring at you. (Когда ты идешь плавать, на тебя пялятся все парни на пляже!)
А мне было не до шуток. Вот тогда я и приглядела в магазине ВТО крем для искусственного загара. Но так его и не купила. Не могла себе представить, как это — намазывать кремом все тело, с головы до ног!
Сейчас же меня ничто не смущало. Мне нужно было решить простую задачу. Обеспечить искусственный загар лицу, шее, верхней части груди и плечам, рукам от пальцев до локтя и ногам от стоп до колен. То есть тем участкам тела, которые не покрывались платьем.
Я с увлечением взялась за дело. Убедилась, что дома никого нет, скинула с себя верхнюю одежду и встала перед зеркалом с тубой в руках. Крем для загара оказался настолько нежной субстанцией, что его правильнее было бы назвать эмульсией. Он был белого цвета с легким парфюмерным запахом. Довольно быстро впитывался и тогда придавал коже бронзовый оттенок.
Я начала обработку тела с рук. Выдавила крем на ладонь и пальцами размазала его от кисти до локтя.
И сразу же поняла, что превратить себя в мулатку — дело непростое!
Во-первых, на смуглой поверхности кожи ясно проступали следы моих пальцев. Если бы крем был обычной белой косметической мазью, проблема бы не возникла. При втирании она становилась бесцветной. А тут мои руки от кисти до локтя оказались исполосованы бороздками различных оттенков коричневого. Их мои пальцы прокладывали при скольжении по коже. Так что руки у меня получились полосатые!
Я поняла, что крем нужно аккуратно втирать ладонями и при этом совершать круговые массажные движения. И начала все сначала.
Вторая трудность заключалась в следующем. Особой точности и внимания требовала обработка кожи вокруг губ и носа, между пальцев рук и ног; окраска век, ушных раковин, участков лба и шеи под волосами. И забыть о чем-нибудь было никак нельзя! Меня могла выдать любая мелочь!
В общем, кропотливая мне выдалась работенка!
Я терпеливо трудилась не меньше часа. Наконец, мне показалось, что цель достигнута. Там, где должен был лежать ровный загар, он лежал, как миленький. Мое отражение поощрительно мне улыбнулось. Я похвалила себя за то, что все делала стоя. Если бы сидела на стуле, то, забывшись, нанесла бы крем на подошвы. А этого делать нельзя: подошвы и ладони у мулатов и мулаток, как и у негров, светлые!
И тут меня пронзила убийственная мысль: «Ладони!»
Я вскинула руки к лицу и ахнула. Мои ладони, которыми я так долго втирала крем, стали даже не бронзовыми — оранжевыми! «Надо было резиновые перчатки надеть!» — мысленно вскрикнула я. Но было поздно.
— Shit! — выругалась я любимым бранным словом Моники. Ситуация казалась безвыходной. В руководстве к использованию крема было написано: он не смывался водой в одночасье, даже с мылом! Кожа избавлялась от искусственного загара постепенно, в течение нескольких дней.
Я быстро оделась и кинулась на кухню, в нашу импровизированную ванную. Схватила кусок пемзы и стала полировать им ладони. Потом долго держала руки под горячей водой и лихорадочно терла их мылом, пемзой, мочалкой и снова мылом...
Результат моих отчаянных усилий был настолько жалок, что я чуть не заплакала. Ладони из оранжевых превратились в желтые! Как говорится, хрен редьки не слаще!
Я с обреченным видом вышла из ванны. Возле плиты стояла соседка Людка и темпераментно, с треском-жаром и матерным словцом пекла блины сразу на трех сковородах. Она заметила меня, присмотрелась и закричала сквозь бешеное шкворчанье раскаленного масла:
— Оль! Как ты здорово загорела-то! А я что-то раньше не замечала!
— Да, тетя Люда, — уныло ответила я. — Здорово. У меня даже ладони загорели…
И повлеклась в комнату. После превращения в мулатку я собиралась надеть лимонное платье и отправиться к Мишке Ефремову. Репетировать, как договаривались. Но теперь мне никуда не хотелось идти. Настроение упало. Мне казалось, что я все испортила.
И все-таки я заставила себя переодеться и в назначенное время позвонила в дверь Мишкиной квартиры.
— Обалдеть! — воскликнул он, завидев меня на пороге. — Платонова! Тебя не узнать! Какой колер! Настоящая мулатка! Как тебе это удалось?!
Ко мне сразу же вернулась утраченная бодрость. В голову пришла вполне здравая мысль: «Ничего не испорчено! Ладони можно прятать, пока не побелеют! Нужно просто показывать иностранцам только тыльные стороны рук!» Я решила не говорить Мишке о своей ошибке, а оценить, насколько быстро он обратит на нее внимание.
Но ему было явно не до моих ладоней. Мишка уже, как говорится, «пребывал в образе». Он усадил меня на диван в гостиной:
— Все, репетируем!
И стал ходить передо мной взад-вперед. Сначала он произнес длинную речь про систему Станиславского. Потом долго говорил о вживании в образ Моники.
— Помни, Платонова, — вразумлял он меня, — ты слишком умна для своей легкомысленной роли! Поэтому будь проще, дави на кокетство и на «хи-хи»!
Потом заставил меня сделать упражнения на расслабление, сосредоточение и вхождение в различные эмоциональные состояния.
Я с удивлением обнаружила, что слушаю и выполняю его задания с большим интересом. Актерское искусство мне нравилось! Может, именно в тот момент и родилась телеведущая Первого канала Ольга Платонова?..
— Слушай, — немного разочарованно сказал Мишка, — у тебя все так хорошо получается, что даже скучно стало. Давай тогда сделаем самое главное. Сыграем в «Интервью»!
Он сел в кресло напротив меня, небрежно закинул ногу на ногу и с ласковой улыбкой заговорил по-английски:
— Monica, people in my country like to dance disco. (Моника, в моей стране любят танцевать диско.) And which dances do Brazilian girls prefer? (А какие танцы предпочитают бразильские девушки?)
Мишка, не сводя с меня нежного взгляда, изящно прогнулся, потянулся ко мне и взял за руку.
Он так неожиданно и точно перевоплотился во флиртующего американца, что я опешила. И тут же поняла, что такое «Интервью». Мы с ним проиграем варианты моих бесед с иностранцем, который в баре заинтересуется юной бразильянкой. Заодно Мишка увидит, насколько хорошо я смогу сыграть Монику.
Мне стало весело и легко. Я лукаво улыбнулась, томным движением от плеча высвободила руку и сказала:
— In order to learn how our girls dance, you should visit the carnival in Rio de Janeiro! ( (Для того, чтобы узнать, как танцуют наши девушки, нужно побывать на карнавале в Рио-де-Жанейро!) This is a must, you see! (Это нужно видеть!)
— What are you talking about! (Что вы говорите!) — с готовностью округлил глаза Мишка. — Rio de Janeiro! Tell me what carnival is like! (Рио-де-Жанейро! Расскажите мне об этом карнавале!)
Так мы с большим удовольствием проболтали часа два. Мишка периодически переставал быть американцем, показывал мне большой палец и шепотом вскрикивал:
— Great, Платонова, отлично!
Наконец он посмотрел на часы и вскинулся:
— Все! Сейчас предки вернутся! — И взглянул на меня с дерзким огоньком в глазах: — Ну, что, Оль? Мы готовы! Идем завтра?
— Идем!
***
Ближайший валютный бар располагался на улице Горького, в цокольном этаже гостиницы «Интурист». Мы с Моникой не раз проходили мимо, когда посещали «Марс». Здание гостиницы представляло собой здоровенную двадцатидвухэтажную коробку из стекла и бетона. Типичный образчик примитивного советского «кубического» стиля. На старейшей улице Москвы смотрелся он дико. И стал своего рода надругательством над исторической застройкой центра столицы. Ведь она сочетает в себе самые различные архитектурные стили — в основном, те, которым отдавали предпочтение в России XVIII-XIX веков. Они не имеют ничего общего с «кубизмом» в архитектуре: классицизм, русский и неорусский стиль, эклектика, модерн…
«Интурист» снесут в 2002 году и на его месте построят отель «Ритц-Карлтон». Здание выполнено в духе русского неоклассицизма и теперь вполне гармонично вписывается в облик улицы.
— Еще два валютных бара есть в гостинице «Белград», — рассказывал мне Мишка, когда мы на следующий вечер отправились в «Интурист». Мы шли по Тверской: импозантная мулатка в сногсшибательном платье и ничем не примечательный паренек в джинсах и пуловере. Странная парочка, но так и было задумано. — Ну, ты знаешь, две высотки напротив МИДа! В каждой из них — по бару. Далеко, конечно, до них топать, но постоянно в «Интуристе» сидеть нельзя. Можно нарваться на одного и того же иностранца. Ну, которого мы уже развели. Хлопот тогда не оберешься!
На подходе к бару мы стали оживленно болтать по-английски. Я небрежно протянула служащему, выдающему входные билеты, Мишкины фунты стерлингов. У кассира не возникло и тени подозрения в том, что мы — русские. Он невозмутимо принял от меня фунты, быстро посчитал разницу курсов валют и выдал сдачу долларами.
Бар оказался очень уютным. В небольшом полутемном зале стояли круглые столики, по стенам прыгали цветные огни светомузыки, из динамиков звучала суперпопулярная тогда песня группы «Eagles» «Hotel California» («Отель Калифорния»). Я с удовлетворением отметила, что часть зала отведена под танцевальную площадку. На ней в медленном танце двигались пары.
Я с беспечным видом окинула взглядом всех посетителей. Их было немного. Несколько молодых мужчин с девушками. Тройка скучающих одиночек возле барной стойки. За дальним столиком у стены расположилась веселая компания негров в пестрых гавайских рубашках. Я поймала несколько заинтересованных мужских взглядов и с независимым видом отвернулась к Мишке. Красавица Моника знала себе цену.
— «This could be heaven or this could be hell». Then she lit up a candle… («Это либо рай, либо ад». Потом она зажгла свечу…) — подпел Мишка парням из «Eagles» и потянул меня к стойке. Бармен, плотный парень с бабьим лицом, подобострастно нам улыбнулся.
— Monica, let's order a fruit cocktail and nuts! (Моника, давай закажем фруктовый коктейль и орешки!) — просительным тоном и довольно громко, так, чтобы сквозь музыку слышали ближайшие к нам иностранцы, сказал Мишка.
— Ah, Michael, I want to dance so much! (Ах, Михаил, я так хочу танцевать!) — капризно вздохнула я и повернулась к бармену. — Do you speak English? (Вы говорите по-английски?)
— Yes! I do! — c готовностью выкрикнул бармен.
— Then give us what he has asked (Тогда дайте нам то, что он просил.), — кивнула я на Мишку. — You have heard. (Вы слышали.)
— Оne moment! (Один момент!) — засуетился бармен. На его физиономии отразилась искренняя радость от возможности услужить.
Он был обычный ресторанный холуй. Впрочем, в те времена многие граждане нашей великой страны превращались в холуев при общении с иностранцами. Таков уж был менталитет советского обывателя. Заграница казалась ему раем небесным, а иностранцы — почти небожителями.
Мы с Мишкой действовали по намеченному плану. Расположились за свободным столиком и стали оживленно общаться. Иногда я позволяла себе громко смеяться и бурно жестикулировать, ведь Моника — темпераментная латиноамериканка! Это, естественно, привлекало ко мне внимание. Потом мы пошли танцевать быстрый танец. Мужчины смогли оценить грацию бразильянки!
Я положила успешное начало самопрезентации.
Результат моей активности не заставил себя ждать. И оказался неожиданным. Когда зазвучала медленная музыка, от барной стойки отклеился худосочный сутулый очкарик средних лет и пригласил меня на танец. Я опешила: не такого ухажера я себе представляла! Но тут же отметила его дорогой костюм и холеные руки аристократа. Это не малоимущий студент университета Патриса Лумумбы, как те негры у стены, подумала я. Этот человек поведет нас в «Националь»!
И благосклонно протянула ему руку. Желтой ладонью вниз. О своем временном косметическом изъяне Моника не забывала ни на минуту.
Мой новый знакомый оказался шведом. Звали его Карл Юхансон. В Москве он участвовал в переговорах о закупках СССР какого-то шведского оборудования. Карл объяснял какого, но я не вникала. Была озабочена тем, чтобы выстраивать игру соответственно статусу и состоянию партнера. А это оказалось непросто.
Меня сбивал его возрастной ценз. Вне роли Моники я была всего-навсего дерзкой девчонкой. А у нее в общении со взрослыми сложились устойчивые стереотипы поведения. Она умела с ними спорить, язвить, терпеливо выслушивать их назидания, протестовать, молча выполнять их указания, проявлять к ним уважение, в конце концов. Но всегда играла вторую скрипку. Была, вообще говоря, подчиненной стороной. Сейчас же я должна была выступать на равных и забыть о своих привычках.
Мне не мог помочь и опыт общения с молодыми людьми, которые летом пытались ухаживать за мной и Моникой. Непринужденная болтовня, легкая фамильярность, шуточки и задорное кокетство — все это в общении с флегматичным шведом не проходило. Карл демонстрировал подчеркнуто учтивые манеры и, похоже, был начисто лишен чувства юмора. А ведь я рассчитывала на знакомство с более-менее молодым, веселым и болтливым иностранцем!
Меня спасало одно: Карл смотрел на Монику восхищенными глазами. Вторую скрипку в нашем общении играл он. Швед, несмотря на свои зрелые годы, робел и от этого все время смущенно моргал и морщился. Я была уверена: он простил бы мне и подростковую дерзость, и легкомыслие юной бразильянки, и молодежную фамильярность. Но мне хватило ума отбросить все это. Пока швед старательно и довольно умело вел меня в танце, я нашла единственно верную манеру обращения со своим новым знакомым.
Я заставила себя унять волнение и стала смотреть на него с задумчивой улыбкой. Моника из эксцентричной латиноамериканки превратилась в спокойную, исполненную чувства собственного достоинства, южную красавицу. Ровная приветливость, неторопливая тихая речь, плавные движения… При одном взгляде на нее становилось ясно: ей нравился тот серьезный, разумный мужчина, с которым она танцевала. Ей было с ним хорошо. Она с интересом слушала его. Она охотно, хоть и немногословно, отвечала на его вопросы. Она внимательно и ласково смотрела ему в глаза.
Новый образ был выбран безошибочно. Моника не только покорила сердце Карла Юхансона — она внушила ему веру в собственную неотразимость! К концу пятиминутной музыкальной композиции, под которую мы танцевали, швед преобразился. Смущенный очкарик превратился в настоящего мачо! Когда после танца Карл провожал меня к столу, глаза его сверкали. Он расправил плечи. Он смотрел вокруг с хищным прищуром. Это был мужчина, для которого свернуть горы по одному слову своей женщины — забавный пустяк!
Мишке Ефремову было достаточно одного взгляда, чтобы все понять. Карл, усадив меня на стул, еще целовал мне руку, а Мишка уже тянул ему свою. Но, конечно, не для поцелуя, а со словами:
— Let's get acquainted! (Давайте знакомиться!) I'm Misha, a friend of Monica! (Я — Миша, друг Моники!) Welcome to our table! (Добро пожаловать к нам за стол!)
В общем, дело кончилось тем, что через полчаса швед повел нас с Мишкой в ресторан гостиницы «Националь».
Едва переступив порог ресторанного зала, я поняла: чем бы ни закончилась наша с Мишкой авантюра, она стоила того, чтобы в нее ввязаться! Я никогда не видела такого великолепия интерьерного декора. Я знала, что «Националь» — отель мирового уровня. Но не могла и предполагать, что этот уровень означает торжество художественного вкуса, высокой эстетики и талантливого дизайна.
Дубовый паркет с мозаичным рисунком; роскошные потолочные фрески; на стенах — картины в стиле европейской живописи XIX века; огромные зеркала, витражи, тяжелые люстры с изящными плафонами; вместо стульев — кресла с мягкой обивкой, украшенной вышитыми узорами; на столах — расписной фарфор и хрусталь…
Мишка, ошалело оглядывая ресторанный зал, вдруг громко задекламировал:
— Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале!
Мы как раз тогда начали изучать на уроках литературы «Евгения Онегина». А он Пушкина любил.
Я сильно пихнула его локтем в бок:
— Michael, what are you talking about? (Михаил, что ты говоришь?) You know that I do not understand Russian! (Ты же знаешь, что я плохо понимаю по-русски!)
— Oh, I'm sorry, Monica! (О, извини, Моника!) — спохватился любитель русской поэзии. И зачем-то пояснил Карлу Юхансону: — It's Pushkin! (Это Пушкин!)
Но тот был занят беседой с подошедшим метрдотелем. Вид у моего ухажера был настолько решительный и важный, как будто он намеревался купить весь этот ресторан!
В тот вечер все получилось так, как предсказывал Мишка. «Наедимся от пуза, потанцуем… Оторвемся по полной программе!» Карл исполнял все мои желания. Мы с Мишкой лопали за обе щеки черную икру и заливную осетрину. Нам подавали в изящных кокотницах горячие жульены. Наливали в хрустальные бокалы сладкое французское вино. Бородатый саксофонист на сцене выводил на сцене трогательную мелодию. Карл пил пятизвездочный армянский коньяк и не сводил с меня глаз. Он быстро хмелел, но вел себя корректно. Мы мило беседовали и периодически охотно позволяли Мишке вытаскивать нас из-за стола — шли танцевать.
Мне все это доставляло истинное удовольствие. Я наслаждалась атмосферой праздника, который разворачивался в шикарном интерьере, за красиво сервированным столом, под хорошую музыку. Мне нравилось чувствовать себя взрослой девушкой, имеющей право проводить время в ресторане с мужчиной. Мне льстило внимание иностранца.
Но все это было ничто по сравнению с тем удовольствием, которое доставляло мне исполнение роли Моники. Я чувствовала себя настоящей актрисой. И была благодарна Мишке: он предоставил мне возможность испытать эту радость.
В то же время Мишка меня тревожил. Оказавшись в ресторане, он мгновенно перестал быть самим собой. Его живость, природный ум и находчивость куда-то пропали. А то, что осталось, обратилось в глупую восторженность. Он пребывал в состоянии непреходящей эйфории. Глаза его сияли; он блуждал счастливым взором по залу и лицам посетителей; ел икру и пил вино, отдаваясь процессу без остатка, будто растворялся в своих вкусовых ощущениях. Он танцевал с закрытыми глазами, с идиотской улыбкой на лице.
Он таял и расплывался от удовольствия. И нисколько не помогал мне в общении с Карлом. Мишка был нужен мне прежде всего для того, чтобы сгладить возможные поведенческие ошибки Моники. Но он только сбивал меня восторженными восклицаниями и воспоминаниями о лондонских ресторанах. После каждого его выступления я не знала, с чего начать разговор со шведом. Карл смотрел на юного друга Моники с недоумением.
Когда мой ухажер вышел в туалетную комнату, я набросилась на Мишку:
— Ты что, Ефремов? Жульенов объелся?! Ведешь себя, как дурак!
Он блаженно улыбнулся:
— Ах, Платонова, если бы ты знала, как во мне отдается вся эта красота! Это изобилие! Этот праздник! Мы с отцом в Лондоне частенько по ресторанам ходили. Я еще тогда почувствовал: я создан для этой жизни, я хочу ее!
— Красивой жизни хочешь? — зло уточнила я.
— Да! — с силой выдал Мишка. И уставился на меня восторженно-безумным взглядом.
Я растерялась. Для пятнадцатилетнего мальчишки столь сильная, ясно осознаваемая, четко оформленная тяга к праздному изобилию была делом необычным. Ефремов оказался психологическим феноменом. Какая-то часть его внутреннего мира получила ненормальное развитие, имела слишком большие размеры и силу…
И тут я поняла: да он просто использовал меня! Его увлечение режиссурой, актерство, авантюризм, желание сыграть со мной «спектакль» — вторично. Все это было лишь набором инструментов достижения желанной цели — провести вечер в шикарном ресторане!
Ах, какой же он все-таки дурак!..
— Да ты наркоман... — упавшим голосом сказала я. — Ищи себе другую актрису! Я с тобой больше никуда не пойду!
И тут Мишка очнулся. Безумие в его глазах пропало.
— Нет, Оля! — испуганно вскричал он. — Ты что! У нас же все так здорово получилось! Не уходи, я буду вести себя так, как ты скажешь! Обещаю! Клянусь!
На входе в зал показалась сутулая фигура Карла Юхансона.
— Ладно, потом поговорим! — угрожающе прошипела я. — Карл идет! Давай сматываться! Пора уже! Действуем, как договорились!
Мишка послушно кивнул.
Когда швед подошел к столу, Моника с милой улыбкой произнесла:
— I've got to freshen myself up, Carl. (Мне пора привести себя в порядок, Карл.) I'll be back in five minutes. (Я вернусь через пять минут.) Then we’ll dance again… (Потом еще потанцуем…)
И удалилась в сторону туалетной комнаты.
Мишка проводил ее взглядом, посмотрел на часы и вскрикнул:
— Oh! It's time to call my parents! (О! Пора родителям позвонить!) Carl, the telephone is in the lobby. I'll be back! (Карл, телефон в вестибюле, я мигом!)
Я ждала Мишку у выхода из «Националя». Мы выскочили из гостиницы, вихрем промчались до «Интуриста» и нырнули в подземный переход.
Авантюра удалась!
Оказавшись на другой стороне улицы Горького, мы стали резвиться, как дети. Мы победно вскидывали вверх сжатые кулаки, кричали «Ура!», хохотали и прыгали на месте. Прохожие с опаской обходили нас стороной. Потом Мишка полез ко мне обниматься. Я со смехом оттолкнула этого ошалевшего чудака:
— Ну, все, Ефремов! Идем домой! Поздно уже!
Мы шли по вечерней Москве и бурно обменивались впечатлениями. Я полной грудью вдыхала прохладный сентябрьский воздух и радостно улыбалась. Я сыграла Монику! У меня получилось! Только было немножко жалко бедного очкарика Карла. Он хорошо обращался со мной, а теперь… Когда ему удастся снова почувствовать себя мачо? Но, успокаивала я свою совесть, Моника пробудила в нем настоящего мужчину. А это дорогого стоит!
Мишка стянул с себя пуловер и накинул его мне на плечи.
— Ты больше не сердишься на меня, Платонова? — осторожно спросил он.
Я перестала улыбаться и строго посмотрела на него:
— Слушай, Ефремов, в тебе есть что-то ненормальное! Делаю тебе первое и последнее предупреждение. Если ты еще раз свихнешься так, как сегодня, больше не будет никаких баров и ресторанов! Скажи спасибо, что мне Монику играть интересно! — Потом подумала и уже тише сказала: — Ты, вообще, следи за собой. Вина, что ли, пей поменьше. А то дело плохо кончится!..
Мы договорились снова пойти на поиски приключений на следующий день.
— Только в «Интурист» нам пока путь заказан! Вполне может быть, что завтра там швед на нас облаву устроит! — резонно заметил Мишка. — Так что давай «Белград» посетим!
Мы как раз дошли до моего дома. Я стянула с плеч пуловер.
— Помни, о чем я тебе говорила, — сказала я Мишке на прощанье.
— Да что ты, Оль! — отмахнулся он. — Все нормально будет! Договорились же!
Я, не зная почему, долго смотрела ему вслед…
Мое предостережение оказалось пророческим. Через много лет после окончания школы, мы, выпускники 10 «А» класса, собрались в ресторане. Каждый из нас, конечно, за прошедшие годы изменился до неузнаваемости. Но Мишка Ефремов не то что изменился — выглядел так, будто всю жизнь проработал на каменоломне. Неопрятный, изможденный, сморщенный, с больным взглядом слезящихся глаз… Когда я увидела его, вспомнила взлохмаченного счастливого мальчишку, скачущего на улице Горького. У меня защемило сердце. Я подошла к нему, мы разговорились. Я спросила:
— What happened to you, Misha? (Что с тобой случилось, Миша?)
Он понял, почему я задала вопрос по-английски. Слабо улыбнулся:
— Ah, Monica, life is not a performance, it's just life. Such it happened... (Ах, Моника, жизнь — не спектакль. Это всего лишь жизнь, какой она получилась…)
Он рассказал, что стать режиссером ему не удалось. После школы пристрастился к наркотикам, из-за этого несколько лет отсидел в тюрьме. Когда освободился, нормальную жизнь уже построить не мог. Влился в американскую протестантскую секту, их в России 90-х годов было пруд пруди. Стал в ней одним из самых ценных работников: уверенно рекрутировал сограждан в ряды адептов «истинной веры». Ему за это немного платили. Так и жил: в пустых хлопотах, скудно, с четками в руках.
Потом настали иные времена. Секта распалась. Мишка стал разнорабочим и снова — наркоманом.
Он умолчал, в каком положении находился в момент нашей встречи. Но его потерянный и больной вид говорил сам за себя.
О его дальнейшей судьбе я не знаю.
***
В тот теплый сентябрь Моника и ее юный друг провели не один яркий вечер в лучших ресторанах Москвы. Мы с Мишкой побывали и в «Метрополе», и в «Москве», и в «Интуристе», и в «Белграде», и, опять же, в «Национале». Удача нам улыбалась. Иностранцы, что искали общения со смуглой красавицей-бразильянкой, были все как один состоятельные и не жадные. Правда, попадались среди них и циники, и откровенно сексуально озабоченные типы. Но Моника умела поставить их на место. А одному из таких хамов однажды простыми словами объяснила, где проще всего найти проститутку.
Я разнообразила свой вечерний гардероб. Купила в комиссионке французскую шелковую блузку с золотым люрексом. Из мужской джинсовой куртки за один вечер сшила модный коротенький пиджачок. Разрезала на лоскуты старые джинсы и скроила мини-юбку и оригинальную сумочку. Молнии на карманах сумочки я покрасила в тон люрексу и туфлям золотой краской «металлик».
— Бронзоволикая Моника в джинсовой паре «мини», сверкающая золотом аксессуаров! — торжественно преклонил колени Мишка, увидев мой новый наряд. — Платонова, я боюсь, что тебя украдут! Эти золотые нити, ласкающие….
— Ты лучше скажи, — прервала я его велеречивые излияния. — На восемнадцать лет я во всем этом по-прежнему выгляжу?
— В той же мере, что и в платье! — заверил он.
Мы тогда отправились в один из валютных баров «Белграда». И случилось то, чего Мишка постоянно опасался. Только мы устроились за столиком и я пригубила кофе, он яростно зашептал:
— Платонова, атас! Быстро под стол!
Я испуганно вскинула глаза и увидела: к барной стойке подходит англичанин, с которым мы ходили в «Метрополь» несколько дней назад. К счастью, он был близорук и не пытался сканировать взглядом зал, как это обычно делали другие посетители. Мелькнула мысль: как здорово, что я надела джинсовый костюм! Яркое лимонное платье он заметил бы сразу, еще на входе!
Мишка уже сползал со стула. Я немедля последовала его примеру. Оказавшись под столом, мы значительно переглянулись и сосредоточенно поползли на четвереньках к выходу из бара. Что думали иностранцы, наблюдавшие наш клоунский рейд, неизвестно. Только никто из них не проронил ни слова. Мы благополучно миновали барную стойку, вскочили на ноги и опрометью бросились бежать.
На улице нас со страшной скоростью пронесло аж до метро «Смоленская». А потом мы остановились и, согнувшись пополам, минут десять хохотали до упаду. Немного успокоившись, Мишка спросил:
— Ну что, в «Интурист» пойдем?
И снова прыснул со смеха.
— А давай! Где наша не пропадала!
Так мы развлекались до конца сентября. Закончилось это неожиданно и самым романтическим образом.
В меня влюбился американский бизнесмен Дэвид Барбер.

Глава V

АМЕРИКАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Клетчатая рубашка с кнопками вместо пуговиц. Синие джинсы с широким ремнем. Остроносые ботинки из крокодиловой кожи со скошенным каблуком…
Дядя, который вошел в бар «Интуриста», явно тяготел к ковбойскому стилю в одежде. И, надо признать, не напрасно. Приталенная рубашка и обтягивающие джинсы подчеркивали достоинства его высокой, крепкой фигуры. Но не это было главным в его впечатляющей внешности.
— Ты только посмотри! Вот это типаж! — Мишка оторвался от коктейля и застыл с открытым от удивления ртом. — Прям викинг какой-то!
Действительно, дядя выглядел весьма экстравагантно. Мужественные черты лица, длинная прическа каре с прямой русой челкой до бровей. Густые светлые усы с лихо подкрученными кончиками… Рубашка на нем была расстегнута до пупа и обнажала широкую грудь, покрытую рыжей шерстью. В ней угнездился свисающий с мускулистой шеи амулет — золотое литье в виде крупного усатого жука. Массивная цепь, на которой висел жук, разумеется, тоже была золотая.
— Интересно, кто он? — не сводил с пришельца взгляд Мишка. — Датчанин? Норвежец? Смахивает на скандинава…
— Michael, you should speak English! (Михаил, говори по-английски!) — напомнила я ему. — When he comes up we'll find out where this playboy is from. (Вот подойдет, и узнаем, откуда этот плейбой.)
Что-то мне подсказывало: наше знакомство c необычным иностранцем состоится. Этот мужчина явно не намеревался проводить вечер в одиночестве. В ином случае не стал бы выпячивать на всеобщее обозрение волосатую грудь и золотое украшение величиной чуть ли не с ладонь!
Он подошел к стойке и обратился к бармену. Мы с Мишкой сидели неподалеку, поэтому слышали весь разговор. Мужчина разговаривал на американском английском — со всеми типичными особенностями лексики и произношения.
— He is American (Он американец.), — сказала я Мишке.
— Yeah, it looks like (Ага, похоже.), — откликнулся он. — Only you see, the bartender understands neither English, nor American! (Только, смотри, бармен что по-английски, что по-американски — ни гу-гу!)
Действительно, парень за стойкой был в растерянности. Он оказался там случайно. Обычно посетителей обслуживал хорошо знакомый нам с Мишкой англоговорящий крепыш с бабьим лицом. Но пять минут назад он привел себе на смену товарища:
— Постой немного, я быстро обернусь!
И пропал. А этот, похоже, кроме «OK!» и «thank you» по-английски ничего сказать не мог. И понять тоже.
К тому же американец не собирался пить виски, коньяк, водку или «Шампань-коблер». Он хотел, чтобы бармен приготовил ему некий сложный коктейль по индивидуальному заказу. И стал объяснять, какой у напитка состав и как смешивать его ингредиенты.
Парень не понимал ни слова. Он испуганно пялился на иностранца. Он краснел и бледнел. Шарил руками под стойкой. Делал броски к стеллажу со спиртным. Указывал на бутылки и спрашивал:
— Эта?.. No?! А эта не подойдет?..
Владелец золотого жука начал терять терпение:
— My God, where am I?! (Боже мой, куда я попал?!) You should pour out fifty instead of hundred grams! (Да не сто грамм нужно наливать, а пятьдесят!)
Он с отчаянием огляделся.
— I think we might help him! (Мне кажется, мы можем помочь!) — сказала я Мишке и встала. Он с грохотом отодвинул стул и вскочил следом за мной.
Иностранец воззрился на нас. Его взгляд остановился на мне, глаза расширились от изумления. Изящно покачиваясь на длинных шпильках, я неторопливо сокращала разделяющее нас небольшое расстояние. В последние дни бабьего лета вечерами становилось прохладно. Поэтому я все чаще пренебрегала легким лимонным платьем. Сейчас на мне была джинсовая пара «мини» и белая обтягивающая водолазка. Взгляд американца метнулся к моим смуглым ногам. Изумление в его глазах сменилось восхищением, восхищение — растерянностью. Как пел в те годы Булат Окуджава: «Ваше величество Женщина, да неужели — ко мне?»
Мощная мужская харизма американца растаяла под моим взглядом в считанные секунды. «Удивительное дело!» — подумала я. Иностранцу на вид было не меньше тридцати пяти. От мужчины такого возраста можно было ожидать чего угодно — только не юношеской оторопи!
— I see you have a problem (Я вижу, у вас возникла проблема.), — приветливо улыбнулась я. — We will help you! Misha! (Мы поможем! Миша!) — Я царственно взглянула на Ефремова. — Talk to the bartender! (Поговори с барменом!)
Американец немного пришел в себя.
— Oh, thanks God! (Слава Богу!) — радостно воскликнул он. — This young man (Этот молодой человек), — со вздохом кивнул он на бармена, — can infuriate anyone! (выведет из себя кого угодно!)
Удивительно, но викинг-ковбой в расстегнутой рубахе изъяснялся чуть ли не книжным стилем. К тому же имел красивый баритон. От него исходил легкий аромат дорогих мужских духов.
A gentleman, pleasant in all respects... (Джентльмен, приятный во всех отношениях…)
Я протянула ему руку:
— Monica! (Моника!)
Он взял ее так бережно, как будто имел дело с драгоценностью или музейным раритетом. Склонился и нежно поцеловал мои пальцы.
Иностранец не скрывал, что проделывал все это с огромным удовольствием.
«Кто же ты такой? — думала я. — Правильная речь, светская галантность… Ты эстет, ценитель женской красоты. И в то же время любишь такие простые мужские игры: выставляешь напоказ волосатую грудь, золото на шею повесил…»
— David (Дэвид.), — представился он. — David Barber. (Дэвид Барбер.)
«Barber» в переводе с английского означает «брадобрей». Какая странная фамилия!.. Она не подходила ни к его внешности, ни к манерам. Впрочем, они тоже противоречили друг другу. Я впервые общалась с человеком, образ которого не складывался у меня в голове. Все, что я узнавала о нем, не состыковывалось.
Владелец золотого жука и рыжих зарослей на груди вызывал во мне все больший интерес.
В это время Мишка весело выговаривал по-русски бармену:
— Ну ты чего, друг! Имей уважение к клиенту! Если английского не знаешь, не вставай за стойку! Не позорь страну Советов! Теперь соберись и слушай сюда! — Он развернулся к Дэвиду: — Tell him what to mix! I'll translate! (Говорите ему, что смешивать. Я переведу!)
— This is Misha, my friend (Это Миша, мой приятель.), — поспешила я представить его американцу.
Пока Мишка и бармен возились с коктейлем, мы с Дэвидом прошли к столику.
— Your friend speaks perfect Russian language (Ваш друг говорит на чистейшем русском языке.), — заметил американец. — Has he been living in the USSR for a long time? (Он давно живет в СССР?)
Я тут же отметила: Дэвид не говорил по-русски, но прекрасно отличал произношение носителя языка от речи иностранца. Монике нельзя было забывать при нем о своем ломаном русском!
— Misha is Russian (Миша — русский.), — пояснила я. — I'm from Brazil, and I speak Portuguese. Together we study at school, specializing in English language. That is why we are able to communicate with you. (А я из Бразилии, говорю на португальском. Мы вместе учимся в английской спецшколе. Поэтому и можем с вами общаться.)
— You do communicate wonderfully! (Вы чудесно общаетесь!) — живо откликнулся Дэвид Барбер. — Monica, you’ve got pure American pronunciation! (У вас, Моника, чистое американское произношение!)
Я польщенно улыбнулась и рассказала, кто такая Моника. Дочь военного атташе посольства Бразилии, ей восемнадцать лет. Она учится в советской школе. Не столько из любви к наукам, сколько из-за желания освоить русский язык и, вообще, из любопытства. А чтобы занятия были не в тягость, поступила в восьмой класс, а не в десятый. Поэтому и приятель-одноклассник у нее такой юный.
— He shows me Moscow. And he loves to sit at the bar. Each our excursion ends with it! (Он мне Москву показывает. А еще очень любит посидеть в баре. Этим заканчивается любая наша экскурсия!) — засмеялась я.
Я знала: это важно — естественно и легко изложить свою легенду. Иностранец должен быть уверен, что новое знакомство не заведет его на минное поле.
Впрочем, было ясно: Дэвид далек от каких-либо подозрений. Он искренне радовался знакомству с Моникой. Он не сводил с нее любопытного и жадного взгляда, ловил каждое ее слово.
— I love Moscow so much, Monika! (Я так люблю Москву, Моника!) — горячо сказал он. — I study its history! And do you like it? Do you want me to show you my Moscow?! (Я изучаю ее историю! А вам она нравится? Хотите, я покажу вам свою Москву?!)
Вот чудак, подумала я. Другие иностранцы без промедлений ведут приглянувшуюся им девушку в ресторан. А этот рвется мне Москву показать!
Я не успела ответить. Возле стола возник Мишка. В руках он держал поднос, на котором красовались три бокала с коктейлем.
— The drink is the same in all glasses! (Напиток во всех бокалах один и тот же!) Mixed according to David’s recipe! (Приготовлен по рецепту Дэвида!) — объявил он. — Now we will try! (Сейчас попробуем!)
Я загадала: коктейль должен быть крепким, но на вкус — изысканным… Если нет, то в странностях американца мне никогда не разобраться!
Коктейль в точности отвечал моим ожиданиям. Кажется, я начала кое-что понимать…
Я указала на золотого жука у Дэвида на груди:
— Do you love jewelry? (Вы любите драгоценности?)
— Yes, only those which are created with great skill (Да, но только те, что искусно созданы.), — ответил он. — This amulet is the work of а famous jeweler from Tel Aviv. (Этот амулет — работа большого мастера из Тель-Авива.)
Вот еще одна деталь к портрету, подумала я. Ювелирное украшение, даже очень дорогое, для него имеет цену тогда, когда выполнено с большим умением и тонкостью. Я опять взглянула на золотого жука. В ответ он живо шевельнулся в рыжей поросли и приветливо поиграл золотистыми бликами на выпуклых крыльях.
И тут я, наконец, разобралась в том, что представлял собой Дэвид Барбер.
Он был настоящим мужчиной и очень ценил это в себе. Отсюда фривольность в одежде, ковбойский стиль и крепкие коктейли. Однако, прежде всего, он был создан как интеллектуал и ценитель прекрасного. В его крепкой волосатой груди билось пылкое сердце поэта. Вот почему на него могла напасть юношеская робость при виде красивой женщины. Вот откуда правильная речь, мужские духи и любовь к истории Москвы!
— Monica, so, do you want me to show you Moscow which I love? (Моника, так вы хотите, чтобы я показал вам мою любимую Москву?) — спросил Дэвид.
И снова мне не удалось ему ответить. Неожиданно в бар ввалилась шумная компания молодых мулатов и негров. Они размахивали руками, пританцовывали и громко орали песню «Команданте Че Гевара».
— Oh goodness! These are Cubans! (Боже мой! Это кубинцы!) — засмеялся Мишка. — Now they’ll drink and start dancing rumba! Do you dance rumba, David? (Сейчас выпьют и начнут румбу танцевать! Вы танцуете румбу, Дэвид?)
— No! — Американец быстро посмотрел на меня. Желание обнять Монику в эротичном зажигательном танце читалось в его глазах.
— And Monica is a great dancer of rumba and samba! (А Моника здорово и румбу, и самбу танцует!) Brazilian! (Одно слово — бразильянка!)
Кубинцы заняли два столика и тут же заставили бармена включить латиноамериканскую музыку. Едва услышав знакомые ритмы, темпераментные гости уже не могли усидеть на месте. Торопливо пригубили коктейль и всей компанией отправились на танцпол.
— And they have no girls! (А девушек с ними нет!) — заметил Мишка. — Monica, they're going to invite you! (Моника, они сейчас тебя пригласят!)
Он еще не закончил фразы, а ко мне уже направлялись два кубинца. Конечно, из всех девушек в баре они выделили мулатку! Если она латиноамериканка, то наверняка умеет танцевать румбу! Пританцовывая и прищелкивая пальцами, они весело улыбались. Я сказала Дэвиду:
— All Latin-Americans are very similar! (Все латиноамериканцы очень похожи!) We love to dance and have fun! (Мы обожаем танцевать и веселиться!) Now I'll show you how it's done in Brazil! (Сейчас я вам покажу, как это делают в Бразилии!)
И встала навстречу кубинцам.
Синкопирующий музыкальный ритм показался мне слишком быстрым для исполнения румбы. Поэтому я вскинула руки над головой, с изящным прогибом в талии подала бедра вперед и выкрикнула:
— Samba!
— Samba! — страстно засверкали глаза кубинцев.
Я думаю, стены валютного бара гостиницы «Интурист» никогда не видели того, что в тот вечер творилось на его танцевальной площадке. Моника превзошла самое себя!
Один из парней протянул мне руки. Я ответила, он придвинулся вплотную, наши бедра соприкоснулись. Кубинец плавно развернулся ко мне боком. Я поняла и встала с ним в променадную позицию. Его правая рука легла чуть ниже моей левой лопатки, моя левая — на середину его спины. Мы соединили руки и вытянули их по ходу движения.
— Carnival! (Карнавал!) — зычно крикнул кубинец. И мы энергично двинулись к танцполу в такт музыке пружинистым самба-баунсом — вышагивая с носка на пятку, эротично покачивая бедрами. Мой партнер оказался опытным танцором. По дороге он шепнул мне: «Cruzados solo! (Крузадос соло!)» — мы разомкнули руки и сделали несколько изящных самбо-шагов поодиночке. Перед компанией танцующих кубинцев солисты снова сошлись лицом друг к другу и взялись за руки.
Это было красиво! Кубинцы взвыли от восторга и захлопали в ладоши. А мы уже совершали повороты, вращения и поддержки. Партнер уверенно направлял меня. Одна танцевальная фигура сменяла другую. Я и не думала, что могу так танцевать! И с благодарностью вспоминала свою лучшую подругу Монику. Она научила меня намного большему, чем я думала!
Через минуту я сбросила туфли: такую румбу, что я показывала, на шпильках исполнять было невозможно.
Танец захватил меня. Я никогда не выполняла сложные поддержки, но сейчас они получались сами собой. Я обхватывала шею партнера и делала глубокие прогибы назад. Здесь уж пригодилась гибкость, выработанная занятиями художественной гимнастикой. Мы становились спиной к спине, вытягивали над головой сомкнутые руки, парень наклонялся, и я оказывалась у него на спине. После этого начиналось бешеное вращение на месте. В прогибе я падала кубинцу на грудь лицом, опираясь руками на его плечи. Он безупречно принимал меня и направлял в следующую фигуру.
Партнер понял, на что я способна. Под конец танца он опустился у меня за спиной на одно колено и положил руки мне на талию. Я оглянулась, и он нагнул голову. То, что он предлагал, исполнять было страшновато. Да и не было это элементом самбы! «Но зато ты, — сказала я себе, — бразильянка!» Меня уже ничто не могло остановить. Я прогнулась и совершила кувырок назад с прямыми ногами по спине партнера. Надеюсь, что выглядело это достаточно эстетично. Когда я выпрямилась, кубинец уже стоял лицом ко мне и обнимал за талию.
Я с облегчением выдохнула.
Звучали заключительные аккорды музыки. «Ну, последний фокус на сегодня, и все!» — подумала я. Плавно повернулась к партнеру спиной и закончила танец исполнением продольного шпагата — настолько широкого, насколько позволила мини-юбка.
Кубинец безупречно выполнил поддержку. В том танце мы прекрасно понимали друг друга.
Наградой исполнителям были бурные аплодисменты всех посетителей бара.
Дэвид Барбер вскочил и кинулся ко мне. Золотой жук на его груди восхищенно метал во все стороны разноцветные отблески огней светомузыки. Американец поцеловал мою руку и, не выпуская ее, повел разгоряченную танцем Монику к столу.
— You are an amazing girl! I am so glad to meet you! (Вы удивительная девушка! Как я рад нашему знакомству!) — восторженно шептал он, наклонившись ко мне.
Я видела: Моника покорила Дэвида Барбера. Еще десять минут назад, знала я, он мог сделать над собой усилие и прервать общение с бразильянкой. Теперь он лишился такой возможности.
Мишка Ефремов встретил меня изумленными комментариями по-русски:
— Ну, ты даешь! Я никогда такого не видел! — И посмотрел на Дэвида: — This success must be celebrated! (Такой успех нужно отметить!)
Мишка, как обычно в нашем общении с иностранцами, подводил разговор к намеку на посещение ресторана. Я должна была подхватить его мысль и выказать желание поужинать в «Национале». Или «Метрополе». Но мне не хотелось сидеть в ресторане. И в баре оставаться тоже не хотелось. Во мне еще бились задорные ритмы самбы. Поэтому я повернулась к Дэвиду, игриво уткнула палец в золотого жука и неожиданно для себя выдала:
— Let's go to see your Moscow! (Поехали вашу Москву смотреть!)
Дэвид просиял:
— I was just going to suggest it! Now let's take a taxi! (Я и сам собирался предложить! Сейчас возьмем такси!)
У Мишки Ефремова вытянулось лицо. Я незаметно для Дэвида ободряюще подмигнула напарнику. Мол, не дрейфь, ресторан не отменяется, заедем после экскурсии!
Но я ошибалась. Дэвид Барбер слишком сильно любил свою Москву, чтобы рассказать о ней за несколько минут.
В тот вечер, вопреки традиции, ужин в ресторане не состоялся.
***
Мы прокатались на такси по центру столицы не менее двух часов. То есть все время, что мы с Мишкой могли выделить на посещение ресторана. Все-таки дома нас ждали родители! Но, конечно, Дэвид об этом не знал и не думал. Он взахлеб рассказывал о том, чем здесь, в столице чужой страны, жила его душа.
Он действительно был необычный американец. Подавляющее большинство граждан США во времена «холодной войны» не интересовалось жизнью и культурой нашей страны. Пристальный взгляд на СССР устремляли только профессионалы: политики, военные, журналисты-международники, искусствоведы. Остальным было достаточно картины, что рисовала им американская идеологическая машина. Россия — это снег, медведи, водка, Кремль. А главное — темный, грубый народ, с которым лучше никаких дел не иметь. Дэвида же все это как будто не касалось.
Бог знает почему, но этот викинг-ковбой живо увлекался изучением русской истории и литературы. Он знал достопримечательности Москвы, мог многое о них рассказать. Хранил в памяти десятки драматических и забавных эпизодов из жизни знаменитых государственных деятелей, военачальников, писателей и поэтов. Читал в переводах и хорошо знал русскую литературу XIX века.
Особенно он уважал творчество Льва Толстого. Поэтому первым делом мы отправились на Кропоткинскую улицу, ныне Пречистенку, к Государственному музею великого писателя. По дороге я узнала, что в Америке еще в конце XIX века было издано аж семь переводов «Анны Карениной». А уж изданий «Войны и мира» на английском языке было не счесть.
— By the way, the first translations of the novel were called "War and Peace" (Кстати, поначалу переводы романа назывались «War and Peace».), — говорил Дэвид. — And then publications "War and World" began to appear. (А потом стали появляться издания «War and World».)
Оказывается, причиной тому стал вопрос: в каком значении использовал Толстой многозначное слов «мир»? Он имел в виду согласие и отсутствие войны? Тогда «мир» переводится как «peace». Или общество, планету, Вселенную? Тогда «мир» по-английски — «world». Понадобилось специальное исследование, чтобы в конце концов выбор названия был сделан в пользу первого варианта.
Мы осмотрели главный дом старинной городской усадьбы, в котором размещался Толстовский музей. Потом еще немного проехали по Кропоткинской и оказались возле бывшего помещичьего дома легендарного гусара Дениса Давыдова. Наш американский экскурсовод увлеченно заговорил о войне 1812 года. Он так много о ней знал! Гораздо больше, чем даже наш школьный учитель истории!
— Once Russian peasants nearly killed Davydov (Однажды Давыдова чуть не убили русские крестьяне), — рассказывал он. Мужики устроили ночью засаду на французов. И надо же было такому случиться, что именно на них вышел летучий партизанский отряд Давыдова! Форму русских гусар крестьяне в темноте не узнали. Да и не собирались они разбираться. Едут усатые всадники, в мундирах, с оружием, во французском тылу. Кто это может быть, если не французы?! Ну, и вдарили мужики по отряду! Уцелели гусары чудом. С тех пор дворянин Денис Васильевич Давыдов отпустил бороду и до конца войны партизанил в мужицкой одежде.
— Where do you know all this from, David? (Откуда вы все это знаете, Дэвид?) And why is it interesting to you? (И почему это вам интересно?) — удивленно спросила я.
— How do I know? (Откуда знаю?) I love reading about Russia! (Я обожаю читать про Россию!) — просто ответил американец. — I guess it's the call of the blood! My great-grandfather was one of the Russian settlers in Alaska. (Наверно, зов крови! Мой прапрадед был из русских поселенцев с Аляски.)
Этот иностранец не переставал меня удивлять! Оказывается, его род имел русские корни!
Потом мы поехали на Волхонку, к бассейну «Москва». Дэвид рассказывал нам о храме Христа Спасителя. Я узнала, что он был возведен на месте Алексеевского женского монастыря. Перед строительством храма монастырь перевели в Сокольники, а все его постройки разрушили. Разгневанная игуменья Алексеевской обители тогда прокляла место, на котором была поругана святыня. И предрекла: здесь ни одно здание стоять не будет.
— So, the five-domed cathedral could not resist damnation (Вот и не устоял пятиглавый русский собор.), — с сожалением сказал Дэвид. — Now people bathe in this place... (Теперь на этом месте люди купаются…) But according to the decree of Nicholas I, the money for its construction was gathered by people all over Russia. One penny from each family... (А ведь деньги на него по указу Николая I по всей России собирали, по копеечке с каждой семьи…)
Тогда же Дэвид рассказал, что расположенный неподалеку от бассейна Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина был создан по инициативе отца Марины Цветаевой. Профессор Московского университета Иван Владимирович Цветаев в 1911 году стал первым директором Музея. Многие экспонаты он собирал по всей Европе: заказывал изготовление копий скульптурных мировых шедевров с оригиналов. Марина Цветаева называла Музей четырнадцатилетним бессеребряным трудом отца. Все это я слышала впервые.
Много чего еще показывал и рассказывал нам Дэвид Барбер. Мишка уже в начале экскурсии понял, что до ресторана дело не дойдет. Он быстро заскучал и стал клевать носом. Но Дэвида это не волновало. Он дарил свою Москву Монике.
Я же внимала ему и с удивлением прислушивалась к себе. Все, о чем говорил Дэвид, было безумно интересно! Мне и в голову не приходило, что рассказы о московских достопримечательностях и затерянных во времени судьбах чужих людей могут меня захватить…
Чужестранец за один вечер сделал то, с чем за много лет не справилась родная школа. Он пробудил во мне интерес к истории!
Через несколько лет мне доведется работать гидом-переводчиком и водить иностранных туристов на экскурсии по Московскому Кремлю. Я буду рассказывать о древних кремлевских стенах и башнях, соборах, дворцовых постройках, скверах и площадях. Эта работа станет одним из самых увлекательных дел, которыми мне приходилось заниматься в жизни. Теперь я знаю: меня к ней привела не случайность. А то, что я открыла в себе на вечерней экскурсии по Москве в компании с Дэвидом Барбером.
Наша поездка закончилась поздно вечером. Мы высадили сонного Мишку возле его дома и поехали к посольству Бразилии. Ведь Моника жила именно там! Конечно, в мои планы не входило топать чуть ли не километр от посольства до своего дома после прощания с Дэвидом. Но что делать? Сама напросилась на экскурсию!
Дэвид Барбер задумчиво молчал. Такси остановилось возле хорошо знакомого мне особняка, украшенного пестрыми изразцами. Я собиралась поблагодарить американца за чудесно проведенный вечер и вежливо проститься. Но он повернулся ко мне и взволнованно сказал:
— Monica, I never want to part with you! Let's meet tomorrow! (Моника, я не хочу расставаться с Вами навсегда! Давайте увидимся завтра!)
Я сразу поняла: он не играет. Он искренне мною увлечен. По-настоящему!
Мне стало не по себе. У меня и мысли не было о продолжении отношений с этим человеком. Я не испытывала к нему никаких чувств, кроме, может быть, легкой симпатии. Он был для меня только очередным участником авантюрной игры «Вечерний поход в ресторан».
С другой стороны, мне льстило внимание взрослого мужчины-иностранца. Я вспомнила смущение Дэвида и его восхищенные взгляды. Как он будет за мной ухаживать? С ним интересно и приятно общаться. К тому же он человек из другого мира и может рассказать то, о чем я никогда не узнаю…
Одним словом, любопытство взяло верх, и я с показной легкостью ответила:
— OK! Set a date! (Хорошо! Назначайте свидание!)
Он просиял:
— I'll come to any place and at any time which you choose! (Я приду, куда и когда вы скажете!)
— Then tomorrow at six p.m. on the corner of «National» (Тогда завтра в шесть часов вечера на углу «Националя».), — решила я.
Он поцеловал мне руку, и я вышла из такси. Теперь меня занимало только одно: машина отъедет раньше, чем я дойду до закрытых ворот посольства, или нет? Если Дэвид решит проводить меня долгим любовным взглядом, я пропала! Войти на территорию я не смогу: калитка в воротах заперта. Буду как дура торчать возле ограды! Из будки охраны выскочит дежурный милиционер, и потребует документы. А потом из такси вывалится встревоженный американец Дэвид Барбер — и начнется такое!..
Я как можно медленнее пошла к воротам. Милиционер в будке мирно спал. Возле калитки я остановилась, стала рыться в сумочке. И с облегчением услышала шум отъезжающего такси. Я украдкой проводила его взглядом и на всякий случай скользнула за милицейскую будку. Пусть Дэвид уедет подальше…
Через пару минут я осторожно выбралась из своего убежища и весело зашагала по ночной улице Герцена.
***
Я немного волновалась перед свиданием с Дэвидом Барбером. У меня не было опыта романтических отношений, на которые он делал заявку. До сих пор я успешно справлялась с ролью Моники лишь в игривом общении с иностранцами за ресторанным столиком. Первое и последнее знакомство с такими ухажерами мало к чему обязывало. Я могла легкомысленно болтать, играть интригующими недомолвками, в ответ на вопросы отшучиваться. У меня было много степеней свободы в построении образа Моники. Я прикидывалась кокетливой дурочкой. Представала молчаливой красоткой с томным взглядом. Изображала взбалмошную хохотушку. Все это устраивало моих кавалеров. Каждый из них хотел заполучить юную бразильянку в свою постель, не более. А чем девушка проще, тем легче это сделать.
«Даже сдержанный и корректный Карл Юхансон, — думала я, — видел в Монике только будущую любовницу. В ином случае он остался бы самим собой, а не превратился бы в мачо».
Дэвид Барбер себе не изменял и со мной не лукавил. При первом взгляде на меня он забыл обо всем. Смотрел так, будто увидел восьмое чудо света. Он не скрывал своего восхищения и не пытался сыграть какую-либо роль. Со мной он был такой, каков есть. Его взволнованная просьба о свидании говорила о многом. От него следовало ожидать самых высоких и нежных проявлений чувств. Отношения, на которые он рассчитывал, предполагали открытость, откровение, глубину.
Та Моника, роль которой я привыкла исполнять, здесь бы не справилась. Да и не хотела я играть такую роль! В общении с Дэвидом это значило себя не уважать! Я кто, в конце концов, — хитрая девчонка, которая умеет только пыль в глаза пускать? Или все-таки девушка, которая достойна настоящей любви и восхищения?!
Викинг с пылким сердцем поэта, сам того не ведая, сделал мне вызов.
И я не могла на него не ответить.
С Дэвидом Барбером будет общаться Оля Платонова, решила я. От Моники останется только облик и легенда. Во всем остальном я буду сама собой. Как говорится, откровенность за откровенность. Мне по разным причинам интересно общаться с этим американцем — ну, и все! Посмотрим, что из этого получится!
Дэвид пришел на свидание в элегантном костюме и с огромным букетом желтых хризантем в руках. Я приняла от него охапку махровых золотистых шаров на длинных стеблях и с удовольствием вдохнула их терпкую, горьковато-полынную свежесть.
— My mom says that yellow chrysanthemums are soaked by the sun (Моя мама говорит, что желтые хризантемы пропитаны солнцем.), — мягко улыбнулся мне Дэвид. — She loves them. (Они ей очень нравятся.)
— I also like them (Мне тоже нравятся.), — тихо сказала я. Дэвид зарделся от удовольствия.
— They need to be put in the water, Monica! Let's go to the restaurant! (Их надо поставить в воду, Моника! Пойдемте в ресторан!) — Он показал на гостиницу «Москва» на площади 50-летия Октября, ныне Манежной. До нее от «Интуриста» было рукой подать.
— It is unlikely any vase can fit them! (Вряд ли они уместятся в вазе!) — засмеялась я, с трудом удерживая букет.
— We'll invent something! We need to let you free! I can't even kiss your hand! (Что-нибудь придумаем! Надо же Вас освободить! Ведь я не могу даже поцеловать Вашу руку!)
В ресторане мы расположились за столиком у большого окна с видом на площадь Свердлова, ныне Театральную, и памятник Карлу Марксу. Метрдотель по достоинству оценил внушительные размеры моего букета и занялся им лично. По его указанию официант поставил рядом со столом серебряное ведро для льда, наполненное водой. «Самое большое, какое только могли найти!» — шепнул он метрдотелю. Тот с сомнением окинул взглядом охапку цветов на столе и все-таки скомандовал официанту: «Ставь!» К счастью, все хризантемы в импровизированной напольной вазе уместились.
— Большое спасибо! — намеренно коверкая русские слова, поблагодарила я.
Мы прекрасно провели тот вечер. Я знала, что Дэвид — интересный собеседник. И предполагала, что он окажется деликатным, заботливым кавалером. Но американец превзошел все мои ожидания.
Дэвидом владело одно желание — доставить мне удовольствие, сделать мое пребывание с ним радостным и беспечным.
Он заказывал и мне, и себе только те блюда и напитки, которые я называла.
— I want to learn your taste, Monica! And I will indulge it! (Я хочу изучить ваши вкусы, Моника! И буду им потакать!) — смеялся он.
Дэвид имел хорошее чувство юмора и много шутил. При этом ни одной скабрезности я от него не слышала.
— Famous actress Faina Ranevskaya (Знаменитая актриса Фаина Раневская), — указывал он на памятник Карлу Марксу за окном, — has named this creation a refrigerator with a beard. (назвала это творение «холодильником с бородой».)
Моника смеялась и говорила:
— Ranevskaya? I hear it for the first time! But she put it so aptly! (Раневская? Первый раз слышу! Но как она удачно выразилась!)
Он приглашал меня на танец и вел в нем так бережно, будто я могла рассыпаться от неосторожного движения. Он не задавал бестактных вопросов. Охотно рассказывал о себе.
Оказалось, что ему сорок лет. С женой Дэвид несколько лет назад развелся. Его двадцатилетний сын служил в армии США.
— Личная жизнь не сложилась! — весело говорил он. — Зато у меня есть любимое дело!
Дэвид владел фирмой, которая вела международную торговлю золотом, алмазами и ювелирными украшениями.
— It's a big business (Это большое дело.), — рассказывал он. — I travel around the world. The USSR, South Africa, Israel, Europe, South America... And in Brazil, Monica, we also have partners! (Я езжу по всему миру. СССР, ЮАР, Израиль, Европа, Южная Америка… И в Бразилии, Моника, у нас тоже есть партнёры!) — шутливо-значительно смотрел он на меня. — Will you let me visit you when I'm there? (Позовете к себе в гости, когда я там буду?)
— I’ll treat you to Brazilian coffee and cachaca! (Угощу вас бразильским кофе и кашасой!) — улыбалась я.
— Oh, cachaca, I know! (О, кашаса, знаю!) Your national drink! Its like whiskey! (Это ваш национальный напиток! Он напоминает виски!)
Он с удовольствием колесил по странам и континентам в поисках выгодных контрактов. Выявлял спрос на золото, алмазы и ювелирные украшения, сводил покупателей с поставщиками. Сегодня сказали бы: посредничал, «связывал концы».
— Especially I love to travel to Israel (Особенно я люблю бывать в Израиле.), — рассказывал он. — There are the world's best jewelers there. No wonder, the word "jewel" is a derivation from the word "jew". (Там лучшие в мире ювелиры. Недаром слово «драгоценность» на многих языках производное от слова «еврей».)
В ответ я поведала ему о жизни Моники в Бразилии. Обещала показать книгу о Сан-Паулу. Глаза Дэвида счастливо заблестели: я косвенно дала понять, что мне понравилось его общество, и эта встреча — не последняя!
— Yes, Monica! (Да, Моника!) — Он взял мою руку и нежно ее поцеловал. — I'll be glad to learn about your hometown as much as possible! (Я буду рад узнать о вашем родном городе как можно больше!)
Мы еще танцевали и пили вино. Вечер пролетел незаметно. Пора было возвращаться домой. Я подумала о том, что Дэвид обязательно довезет меня на такси до злополучных запертых ворот бразильского посольства. И тогда сказала:
— I have to go. Today I should go to Olya Platonova, I promised her. (Мне пора. Сегодня еще нужно зайти к Оле Платоновой, я ей обещала.)
— And who is Olya Platonova? (А кто это — Оля Платонова?) — спросил он.
Я рассказала: у Моники есть русская подруга-одноклассница, живет недалеко от посольства, они частенько ходят друг к другу в гости и вместе готовятся к школьным занятиям.
Дэвид доставил Монику на такси к дому ее подруги и на прощанье горячо сжал мне руку:
— This is the best night of my life! When will I see you again? Do you want to go to the Museum of Leo Tolstoy tomorrow?! (Это лучший вечер в моей жизни! Когда мы увидимся снова? Хотите, завтра пойдем в музей Льва Толстого?!)
Я не удивилась этому предложению.
— No, David! (Нет, Дэвид!) — ласково улыбнулась Моника. — We'll go to the Museum of fine arts named after Pushkin. Your story about it interested me. (Мы пойдем в Пушкинский музей изобразительных искусств. Ваш рассказ о нем меня заинтересовал.)
Так было положено начало череде наших романтических встреч.
И необыкновенной истории чистой, платонической любви американца Дэвида к юной бразильянке Монике.
***
На следующий день мы долго бродили по залам музея, а потом пили чай c пирожными в кафе на Пушкинской улице, сегодня это Большая Дмитровка. Так у нас и повелось: музеи, выставки, концерты, прогулки по Москве, долгие беседы. Мы разговаривали обо всем: об Америке, о Бразилии, о работе Дэвида и моей учебе. Делились впечатлениями о том, что видели в музейных или выставочных залах. Дэвид много рассуждал об истории или искусстве. Конечно, в этих случаях я не могла поддерживать беседу на должном уровне. Но зато умела слушать. А Дэвид большего и не требовал. Он был счастлив уже тем, что Моника рядом.
Как-то я запела при нем карнавальную песенку на португальском языке. Когда-то мы с Моникой разучили ее и даже исполнили дуэтом на приеме в посольстве Бразилии. Дэвид восхитился и захлопал в ладоши:
— You have such a lovely voice! Sing something else! (Какой у тебя чудесный голос! Спой еще что-нибудь!)
Хотя в английском и нет различия между «ты» и «вы», мы за короткое время сблизились настолько, что «уоu» для нас означало не что иное как «ты».
Я спела ему несколько английских песенок, которые мы разучивали в школе. Потом — суперпопулярные тогда битловские «Girl» и «Yesterday». Его восторгам не было предела. С тех пор он чуть ли не каждую встречу просил меня петь.
Однажды в выходные мы поехали в Ясную Поляну. Дэвид задумал добраться туда на такси. Я возражала.
— This is Tula region! (Это Тульская область!) — возмущалась я. — Two hundred kilometers away from Moscow! You will spend a lot of money! (Двести километров от Москвы! Ты потратишь огромные деньги!)
— I can't take you there by train! (Я не могу вести тебя туда на электричке!) — горячился он в ответ. — Your comfort is more expensive! It is actually priceless! (Твой комфорт стоит дороже! Он вообще бесценен!)
Одним словом, Дэвид взял такси на весь день. Пока мы гуляли по родовой усадьбе Толстого, машина ждала нас у ворот.
Дэвид Барбер был, конечно, состоятельным человеком. И, как всякий бизнесмен, цену деньгам знал. Только вот когда дело касалось Моники, напрочь забывал о своей рачительности!
Он предупреждал каждое мое желание. Я купалась в лучах его внимания. Мне было с ним легко. А еще — я прониклась к Дэвиду доверием. Он не позволял себе проявлять мужскую страсть, хотя и не мог ее скрыть: она полыхала во взгляде. Однажды он отдал ей дань: крепко обнял меня, его рука скользнула вдоль моей спины ниже талии. Но я резко высвободилась и твердо сказала: «Не позволяй себе этого!» Он страшно смутился… С тех пор самая смелая его ласка ограничивалась нежным объятием и легким прикосновением губ к моей щеке.
Мишка Ефремов снова звал меня в валютный бар, но я отказалась. Дэвид Барбер задал такой уровень отношений, на фоне которых ухаживания подвыпивших иностранцев выглядели пошлой игрой. Я больше не желала ловить на себе их похотливые взгляды.
— Ну да, понимаю, — вздохнул Мишка. — Если бы меня какая-нибудь иностранка по ресторанам каждый вечер водила, я бы тоже в осадок выпал.
— Ефремов, если ты на ресторанах умом двинулся, то на других не кивай! — резко ответила я. — Мне интересно было Монику играть, а не в ресторанах сидеть! А теперь интересно с Дэвидом общаться! Если ты не понял, какой он человек, то… В общем, заткнись лучше!
Я здорово тогда на него разозлилась.
— Ладно, Оль, — примирительно сказал он. — Извини. — И с критичным недовольством посмотрел на проходивших мимо стайку старшеклассниц. — Придется теперь новую актрису искать…
Дэвид часто бывал в разъездах. Перед каждым расставанием он выглядел несчастным:
— Monica, I'll be back in a month! I have to go to Hungary, Czechoslovakia, Poland. I will miss you so much! (Моника, я вернусь только через месяц! Мне нужно съездить в Венгрию, Чехословакию, Польшу. Я буду так сильно скучать!)
Я подозревала, что раньше он из своих путешествий возвращался в Нью-Йорк. Теперь — в Москву, к Монике. Дела в своей фирме улаживал по телефону, иногда на неделю летал в Америку.
Из каждой своей поездки он присылал мне открытки с видами городов, в которых останавливался. Мы договорились, что он будет писать на адрес Оли Платоновой.
— There is no need to disturb the security service of the Embassy (Не нужно тревожить посольскую службу безопасности), — обосновала я это решение.
Кстати, под тем же предлогом я запретила ему провожать меня после свиданий до посольства. Он останавливал такси в начале улицы Герцена, а оттуда до моего дома было рукой подать. В целях «конспирации» он не имел права и звонить Монике по телефону. Мы с Дэвидом договаривались о каждом следующем свидании при встрече. Или он писал мне из командировки, когда приедет и где будет ждать.
На открытках он всегда с трогательной аккуратностью указывал: «For Monica (Для Моники)». Начинал свои послания с краткого извещения: «Дорогая, у меня все в порядке». А потом длинно объяснял, с каким нетерпением ждет нашей встречи, как без меня тоскует. На открытке обычно был указан обратный адрес. Я заходила в здание Центрального телеграфа на улице Горького, покупала там марки для оплаты международных почтовых отправлений и отвечала Дэвиду ласковым письмом. Подписывалась словами: «Твоя Моника».
Однажды от него пришла такая весточка: «Monica, my plans have changed, I'm leaving for Brazil! Don't you expect in the next few days to visit Sao Paulo? We could meet up! You'd treat me to a real Brazilian coffee and cachaca! Do you remember your promise?» («Моника, мои планы изменились, я лечу в Бразилию! Ты не планируешь в ближайшие дни побывать в Сан-Паулу? Мы могли бы встретиться! Ты бы угостила меня настоящим бразильским кофе и кашасой! Помнишь своё обещание?»
Моника в Бразилию лететь не собиралась…
Я ценила наши отношения. И подогревала чувства Дэвида ровным и мягким приятием. Мне нравились наши встречи-расставания и переписка. Это было очень похоже на красивую историю любви капитана Татаринова к своей жене из знаменитого фильма «Два капитана». «Друг мой! Дорогая моя, родная Машенька!.. Мы увидимся, и все будет хорошо…» Какая девчонка в моем возрасте отказалась бы поиграть в такую любовь?! Но ведь я только играла, а Дэвид, похоже, испытывал ко мне искреннее сердечное влечение…
С другой стороны, его нельзя было назвать «юношей бледным со взором горящим». Он был зрелым мужчиной, предприимчивым и практичным. Я не питала иллюзий по поводу его физической преданности Монике. Он не мог отказывать себе в радостях интимной жизни ради высокого чувства. Слишком сильно в нем было мужское начало. Наверняка видный американец имел любовниц в самых разных странах. Скорей всего, думала я, это и давало ему возможность сдерживать свою пылкую страсть к Монике.
Но в его искренности по отношению ко мне я нисколько не сомневалась. Данте Алигьери пронес возвышенную платоническую любовь к своей Беатриче через всю жизнь. И это высокое чувство никак не исказила страсть, что он испытывал к другим женщинам.
Проходил месяц за месяцем. Наступила весна. Наши отношения внешне оставались прежними. Поездки и прогулки по Москве, походы в вечерние рестораны, нежный взгляд Дэвида Барбера, его трепетная забота о Монике… Потом он уезжал. Через несколько недель возвращался, и наши встречи возобновлялись.
Да, внешне все оставалось на своих местах. Но я видела: Дэвиду становилось все труднее переживать наши расставания — будь то разлука на месяц или всего на один день. Его пылкость и счастливое возбуждение при встречах уступили место глубоким, проникновенным переживаниям. Теперь он не осыпал мои руки поцелуями. Он приникал к ним губами и не отпускал до тех пор, пока я тихо не окликала его: «My viking... (Мой викинг…)» Со временем я стала так его называть. Ему это нравилось.
Он ничего не объяснял. Но я понимала: его чувство ко мне получило развитие, которого он никак не ждал. Влюбленность обратилась в любовь. Он уже не мог жить так, как прежде.
Я чувствовала: в его душе кипит напряженная внутренняя работа.
Это должно было каким-то образом разрешиться.
Я со страхом ждала его объяснений. Меня полностью устраивала платоническая любовь Дэвида Барбера. Большего я не хотела. Да и к чему могло привести его признание в любви? К интимной близости? Но однажды я раз и навсегда разобралась со своей проснувшейся чувственностью. Девушка Оля тогда решила: «Либо все, либо ничего!» А моя симпатия к Дэвиду Барберу никак не отвечала этому категорическому «все». В моем сердце не было любви…
Дэвид поступил так, как я не ожидала.
Это положило конец нашим отношениям.
***
В тот день мы с Дэвидом поехали в усадьбу Архангельское и долго гуляли по ее аллеям. Стоял чудесный майский день. Свежая зелень старых кленов, лип и тополей источала запахи весны. Я любовалась величественными дворцовыми постройками, мраморными изваяниями на партерных газонах, пышными зарослями сирени, декоративной стрижкой бордюрных кустарников. Взгляд отдыхал на просторах каскада парковых террас, спускающихся к Москве-реке.
Мы медленно шли рука об руку. Дэвид был задумчив. На следующий день он улетал в Америку и, как обычно перед нашим расставанием, грустил. На этот раз он покидал Москву не по своим обычным делам, а ради того, чтобы навестить мать.
— Tell me about your mother (Расскажи о своей маме.), — попросила я.
— She's quite old and sick (Она совсем старенькая и больная.), — вздохнул он. — I could not care for her myself. She lives in a residential home for the elderly in San Francisco. (У меня не было возможности ухаживать за ней самому. Она живёт в доме престарелых в Сан-Франциско.)
В Америке это принято и не считается зазорным. Да и сами старики предпочитают, если позволяют средства, заканчивать свой век в окружении ровесников, под патронажем медиков и социальных работников.
— This is a private shelter. It is far from New York, but it is considered to be one the best in America (Это частный приют. Находится он далеко от Нью-Йорка, зато считается одним из самых лучших в Америке.), — говорил Дэвид.
Он был заботливым сыном и частенько навещал свою мать. Хотя давалось ему это нелегко: от Нью-Йорка до Сан-Франциско шесть часов лету. В каждый свой приезд Дэвид старался потакать всем капризам матери. Их было немного — всего один. Зато какой! Леди Барбер очень любила азартные игры. Поэтому сын сажал ее в самолет, и они летели в Лас-Вегас. Там же несколько дней ходили по разным казино, а их в мировом центре игорного бизнеса больше восьмидесяти! В них седенькая больная старушка на глазах преображалась и молодела. С неистощимой энергией она таскала Дэвида от одного игрового стола к другому. Рулетка, блэк-джек, баккара, покер — ей было все равно. Сверкая глазами, она делала ставки. А когда настольные забавы надоедали, она яростно терзала тумблеры и рычаги игровых автоматов. Ее азартные крики сотрясали стены и заставляли крупье испуганно озираться.
— Such trips for her are the best therapy (Для нее такие поездки — самая лучшая терапия.), — сказал Дэвид и печально улыбнулся. — Ah, if not her old age! I want her to stay alive and feel well! (Ах, если бы не старость! Как я хочу, чтобы она была жива и здорова!..)
Он выглядел растерянным. Остановился и бережно обнял меня за плечи. Я нежно погладила его по щеке:
— Everything will be all right, my Viking... (Все будет хорошо, мой викинг…)
Он прижал мою ладонь к губам и прошептал:
— I love you, Monica! (Я люблю тебя, Моника!)
Я ждала этого признания. И все-таки оно застало меня врасплох. Я знала только одно: говорить ничего нельзя. Невозможно солгать. И обидеть, сказав правду, невозможно.
Моника молчала, глядя Дэвиду в глаза. И тогда он тихо произнес:
— Be my wife... (Будь моей женой...)
Его слова отдались во мне ударом молнии. У меня закружилась голова. На месте Дэвида возникла Моника, усмехнулась и сказала по-русски: «Ты заигралась, подруга!»
Да, я заигралась, заигралась!.. Я не думала о последствиях! Оля Платонова так увлеченно добивалась триумфа Актрисы, так самозабвенно доказывала себе и всему миру, что она достойна настоящей любви настоящего мужчины!.. И что теперь?! Да, она может ликовать и праздновать победу! Только при чем здесь душа Дэвида Барбера? Почему он должен платить кровью сердца за мою ложь?..
«И что теперь будешь делать?» — насмешливо осведомилась Моника.
«Я не виновата! — оправдывалась я. — Никто не мог предполагать, что дело зайдет так далеко! Даже сам Дэвид этого не знал! Играл в чистую любовь, наслаждался созерцанием девичьей красоты — и ни о чем таком не думал!»
«Неважно, милая! — проворковала моя бывшая подруга. — Ты била в одну точку. Твоя игра вела именно к такому финалу! Ведь это же Дэвид, а не какой-то циничный самец! Ты его хорошо изучила! — Она издевательски засмеялась. — И ты ведь хотела такой победы, сознайся! Не думала, а хотела! Получай же. Теперь ты разобьешь ему сердце!»
Мне было больно и стыдно. Я мысленно закричала:
«Я все исправлю! Я смогу полюбить его! Выйду за него замуж! Уеду с ним в Америку!»
Моника небрежно отмахнулась:
«Все еще играешь! «Положу жизнь на алтарь его любви!» Красиво! Только ты прекрасно знаешь: это невозможно. Да и он тебя не простит. Так что наберись мужества, сознайся во лжи, испей эту чашу до дна и больше так не делай!»
Я очнулась оттого, что Дэвид легонько тряс меня за плечи:
— Monica, what's wrong?! You are so pale! (Моника, что с тобой?! Ты очень бледная!)
— I am OK, David (Ничего, Дэвид.), — пробормотала я. — It's just so unexpected... You know, I want to think it over. Don't ask me about anything now, OK?.. (Просто все так неожиданно… Знаешь, мне нужно обо всем хорошо подумать. Не спрашивай пока ни о чем, ладно?..)
Мы пошли в ресторан «Архангельское», и там Дэвид подарил мне изящное золотое кольцо с бриллиантом.
Я не поняла этого жеста. Более того, он меня насторожил.
Опасливое отношение к подаркам от иностранцев я переняла от мамы. Зарубежные партнеры часто дарили ей дорогие сувениры. Например, ручки Parker с золотым пером, и даже ювелирные украшения. Она была обязана сдавать все эти вещи в режимно-секретный отдел Минвнешторга — так называемый Первый отдел. И делала это с удовольствием. «Примешь дорогой подарок — будешь обязана! — говорила она. — Я не хочу стать шпионкой!» Отчитавшись перед сотрудниками КГБ, она чувствовала себя спокойно.
Когда Дэвид поставил передо мной на стол бархатную коробочку с бриллиантовым кольцом, я тут же вспомнила мамины рассказы. И напряглась. Только много позже я поняла, что он дарил кольцо для помолвки. А тогда мне это и в голову не пришло. Ведь во времена СССР обряд обручения был напрочь забыт. Мужчины не дарили колец возлюбленным для того, чтобы выразить желание вступить с ними в брак. Не ждали с трепетом, примет девушка подарок или нет. Ведь если она надевает кольцо, то дает согласие на свадьбу…
Всего этого я не знала. Зато помнила мамины предостережения.
Я не знала, что делать. Мне хотелось примерить драгоценность. Никогда еще в своей жизни я не носила золотые украшения с бриллиантами!
— Put it on! (Надень!) — попросил он. У меня не было сил отказаться. Я достала кольцо из коробочки и надела его на безымянный палец правой руки.
— It fits me well, David! (В самый раз, Дэвид!) — слабо улыбнулась я, любуясь искрящимся бриллиантом. — Thank you! (Спасибо!)
На следующий день он улетел в Сан-Франциско. «Мама будет рада моему счастью», — сказал он мне на прощанье…
***
Через две недели я шла на встречу с Дэвидом с твердым намерением рассказать о своем обмане. Мне предстояло пройти тяжелое испытание. Я представляла, как он бросает мне в лицо страшные слова. Видела его гневные слезы. Сжатые в больной ярости кулаки… Мне было страшно. Но я должна была через это пройти.
Дэвид, как всегда, ждал меня у гостиницы «Интурист». Рядом ним стоял импортный чемодан из перламутровой кожи. Похожий был у моей мамы, она купила его во Франции. А больше я никогда и ни у кого таких не видела.
— This is for you, Monica, dear! (Это тебе, Моника, дорогая!) — радостно улыбаясь, указал Дэвид на чемодан. — Let's take it to your house, and you'll see what is inside! And then let's go to the restaurant! (Давай отвезем его к тебе домой, и ты увидишь, что внутри! А потом поедем в ресторан!)
Я заглянула в его сияющие глаза и напрочь лишилась мужества. Намерение объясниться оставило меня. Я c трудом пролепетала:
— My parents are at home now. I want to leave it at Olya Platonova’s apartment today. (Сейчас родители дома. Пусть он у Оли Платоновой сегодня побудет.)
Когда мы подъехали на такси к моему подъезду, я собралась с силами и ровным голосом произнесла:
— David, let the driver go. Wait for me over there (Дэвид, отпусти водителя. Подожди меня вон там.), — Я указала на сквер возле памятника Алексею Толстому. — We need to talk seriously. (Нам нужно серьезно поговорить.)
Он почувствовал неладное, изменился в лице. Но ничего не сказал и вышел из такси вместе со мной.
Дома я раскрыла чемодан и ахнула. Там лежало шикарное белое свадебное платье. Воздушная фата с жемчужной диадемой. Длинные белые перчатки. Кружевное нижнее белье. Тончайшие чулки с подвязками. Изящные модельные туфли на высоком каблуке.
Дэвид одевал свою невесту к свадьбе.
Я растерянно погладила атласную ткань платья. Повертела в руках диадему. Взгляд упал на бриллиантовое кольцо на правой руке. При мысли о том, сколько все это стоит, у меня перехватило дыхание. Я захлопнула чемодан. Нужно все вернуть!
Но сначала я поговорю с Дэвидом.
Он ждал меня у памятника. Не глядя ему в лицо, я быстро подошла, взяла его за руку и усадила на скамью.
— David! (Дэвид!) — решительно обратилась я к нему. — Do you want me to sing? (Хочешь, я тебе спою?)
Он удивился. Он не понимал моего странного поведения. Но все-таки кивнул. Я запела «Подмосковные вечера». На чистом русском языке.
Не слышны в саду даже шорохи,
Все здесь замерло до утра.
Если б знали вы, как мне дороги
Подмосковные вечера…
Пока я пела, его лицо вытягивалось и бледнело. Он все понял. Он знал, что такое настоящая русская речь. Бразильянка Моника не могла петь так, как это делала я.
Дэвид смотрел на меня широко раскрытыми от изумления глазами:
— You're Russian?! (Ты русская?!)
— Да!! — выпалила я.
И одним духом выложила всю правду. Рассказала про настоящую Монику, про Мишку Ефремова, про наши авантюры, про Актрису. У меня только не хватило смелости назвать свой возраст. Когда я закончила, он схватился за голову и шепотом вскричал:
— It's a nightmare!! (Это кошмар!!)
То, что он сказал потом, ввергло меня в шок.
— Moni... (Мони…) — Он закашлялся. — Olya! It will be very difficult to marry a girl from the USSR! The FBI, the CIA will stick. I’ll have to give a lot of reports! What shall I do? (Оля! Мне будет очень трудно жениться на девушке из СССР! Прицепятся ФБР, ЦРУ! Придется давать много показаний! Что делать?)
Он совсем не думал о том, что стал жертвой моего обмана! Он ни в чем меня не обвинял! Его интересовало только одно: как обойти трудности при заключении брака с гражданкой СССР!
Я ничего не соображала.
Дэвид вскочил со скамейки и стал мерить широкими шагами площадку возле памятника. Захватив в горсть подбородок, он что-то бормотал себе под нос. Я сидела, безвольно уронив руки на колени, и с тревогой смотрела на него. Мой жених немного смахивал на сумасшедшего.
Так прошло несколько долгих минут. Наконец он подошел ко мне, глаза его горели:
— To hell with them! I will solve everything! We're going to get married, Olya! (Пошли они к черту! Я решу все вопросы! Мы поженимся, Оля!) — Он посмотрел в сторону моего дома. — Do you live here? Come on, I want to meet your parents! (Ты здесь живешь? Пойдем, я хочу познакомиться с твоими родителями!)
Я никогда не видела его таким возбужденным.
Мне стало плохо. Я думала, что мое признание положит конец нашим отношениям. Что последнее объяснение и расставание с Дэвидом состоятся здесь, в присутствии одного молчаливого свидетеля — «советского графа» Алексея Толстого! Но Дэвид решил по-другому. Теперь о моих играх узнают родители. Вот позорище-то!..
Я заставила себя собраться с духом. Пропади все пропадом, семь бед — один ответ! Я видела, как мама только что прошла в подъезд, вернулась с работы. Отец придет позже, и хорошо. Может, без него дело обойдется. Стыдно, конечно, показывать Дэвиду нашу пропахшую щами коммуналку с туалетом на кухне. Но — какая теперь разница!
Я провела Дэвида в квартиру, попросила подождать в коридоре и прошла в комнату. Мама еще не успела переодеться, на ней был строгий деловой костюм. Я с непривычной для себя робостью сказала:
— Мам, к нам пришел мой знакомый… Он американец.
Она удивленно подняла бровь:
— Иностранец? Твой одноклассник?
Мама не знала, что в моем классе не учатся американцы. В последние годы она совсем перестала интересоваться жизнью своей дочери. Относилась ко мне, как к соседке. С кем я учусь, чем живу, как провожу свободное время — она не знала. Меня это не обижало. Я с детства привыкла к ее рассеянной отстраненности и справлялась со своими проблемами без ее участия. Но в деле сватовства Дэвида Барбера без мамы было не обойтись.
Я не ответила, а просто открыла дверь и пригласила Дэвида войти. Перед мамой предстал солидный усатый дядя в джинсах и кожаном пиджаке.
— Оля, кто это?! — Мама округлила глаза и вытянулась в струну. Дэвид смущенно улыбнулся и осторожно подступил к ней.
— Dear (Дорогая…) — начал он.
— Валентина Ивановна! — поспешно подсказала я.
— Dear Valentina Ivanovna! (Дорогая Валентина Ивановна!) — торжественно произнес Дэвид. — My name is David Barber. I ask your permission to merry your daughter! (Меня зовут Дэвид Барбер. Я прошу руки вашей дочери!)
Мама и глазом не моргнула. Перед ней был иностранный подданный. А с ними за долгие годы работы переводчицей она привыкла держать себя в узде. Я подумала: хорошо, что она не успела переодеться. Деловой костюм помогал ей чувствовать себя более уверенно в этой дикой ситуации.
Дэвид посмотрел на меня. Он ждал, что я переведу его слова. Но мама заговорила по-английски: пригласила его садиться. Дэвид приятно удивился, сделал комплимент ее произношению. Мама сказала, что здесь нет ничего особенного: она работает в Минвнешторге.
— In the Ministry of foreign trade?! — обрадовался Дэвид. — So, we are colleagues with you! (В Министерстве внешней торговли?! Так мы с вами коллеги!)
И рассказал, что постоянно сотрудничает с «Ювелиримпортом» и «Ювелирэкспортом» — подразделениями министерства. Мама в свою очередь тоже приятно удивилась. Мы все уселись за стол, и они еще немного поговорили в том же духе. Я же тупо молчала и чувствовала себя нашкодившей девчонкой, ожидающей наказания.
Я была уверена, что в те минуты в маминой голове шла сумасшедшая работа. Она пыталась понять, что происходит. Надо отдать ей должное: справилась с задачей она довольно быстро. И, судя по всему, ей стало просто смешно. Она бросила на меня пренебрежительный взгляд.
— So you are going to marry her? (Так вы жениться собрались?) — спросила она у Дэвида.
Он стал рассказывать о своих чувствах ко мне. О том, что хочет увести меня в США. Я увидела, как мама непроизвольно поджала губы. В то время она была секретарем парторганизации своего отдела в министерстве. А отец — партийным руководителем всего Главного управления пожарной охраны. Эти должности давали немалые льготы, и родители гордились своими достижениями. Они шли к этим вершинам долго и трудно, строили карьеру честным кропотливым трудом. Но если их дочь уедет в Америку, то все пропало. Брак с американцем и отъезд с ним за границу поставят меня в разряд предателей и шпионов. На мать и отца ляжет клеймо родителей изменницы Родине. А это — снятие со всех должностей и конец карьере!
Впрочем, мама понимала: всему этому не бывать. Ни браку, ни отъезду — ничему. Она с сочувственной улыбкой спросила:
— David, for how long do you know my daughter? (Дэвид, а вы давно знаете мою дочь?)
— We have been meeting since autumn! (Мы встречаемся с осени!) — был ответ.
— Quite a time! (Солидный срок!) — язвительно отреагировала мама. — Do you know how old she is? (А вы знаете, сколько ей лет?)
— Moni... she said she was eighteen! (Мони… Оля говорила, что ей восемнадцать лет!)
Мама взглянула на меня с огромным удивлением. Мне показалось, что в ее глазах мелькнуло чисто женское одобрение.
— Доченька моя, — заговорила она по-русски и засмеялась, — ты в своем репертуаре! С тобой живешь, как на пороховой бочке! То с хулиганами свяжешься. То с Моникой неизвестно где пропадаешь. Теперь вот обманом замуж собралась!
Это было неприлично: разговаривать со мной на родном языке в присутствии иностранца, не знающего русского. Но мама сейчас меньше всего думала об этом. Она перевела дух и объявила:
— David! Olya was fifteen years old a month ago! In autumn you fell in love with a fourteen year old girl! (Дэвид! Оле месяц назад исполнилось пятнадцать! Осенью вы влюбились в четырнадцатилетнюю девочку!)
Ее слова произвели на Дэвида эффект разорвавшейся бомбы. Он второй раз за вечер схватился за голову и шепотом прокричал:
— It's a nightmare!! (Это кошмар!!)
И тут в коридоре послышался скрежет открываемого замка. В квартиру кто-то вошел. «Папа, наверное! — подумала я. — Как некстати!» На пороге появился отец. Как и всегда, он вернулся с работы в форменной одежде. Дэвид поднял голову и оторопело уставился на стоящего в дверях полковника МВД. В его глазах мелькнул испуг.
Я понимала Дэвида. Он видел перед собой советского офицера — работника внутренних органов, облеченного властью. И при этом только что утверждал, что у него любовь к советской девочке. Он совсем не знал Олю Платонову. Она все время обманывала его. А вдруг эта малолетняя артистка приготовила для него еще один сюрприз? Может быть, ему сейчас предъявят обвинение в совращении несовершеннолетней? И этот офицер пришел его арестовать?!
— This is my father! (Это мой отец!) — шепнула я Дэвиду.
— Вот, полюбуйся, Николай! — не замедлила с объяснениями отцу мама. — Наша дочь в Америку собралась! Это ее жених, Дэвид Барбер, американец. Пришел просить руки нашей дочери! Она согласна. Я тоже. А ты?
Ее глаза весело блестели.
Отец стал мрачнее тучи. Дэвид встал и протянул ему руку. Мой бедный папа исподлобья взглянул на него и ответил вежливым рукопожатием. Но на большее его не хватило. Он буркнул:
— Извините…
И вышел за дверь.
Дэвид потоптался на месте, растерянно поглядел на меня, на маму. От его оживления не осталось и следа. Вид у него был настолько жалкий, что я чуть не заплакала.
— I have to go, Valentina Ivanovna, thank you (Мне пора, Валентина Ивановна, спасибо.), — пробормотал он. — Olya, see me off. (Оля, проводи меня.)
— Wait! (Подождите!) — воскликнула мама. — We're not finished! Her age is not an obstacle! You can wait for one year and check your feelings. Olya will turn sixteen, and then you can marry her. However, this procedure would require the permission of parents and of the Executive Committee of City Council… (Мы не договорили! Eё возраст свадьбе не помеха! Вы можете подождать один год, заодно и проверите чувства. Оле исполнится шестнадцать, и тогда ваш брак состоится! Правда, для этого понадобится разрешение родителей и райисполкома…)
Она бодро говорила что-то еще, но я уже не слушала. Мама продолжала забавляться, играя беспроигрышную партию. Она видела, как раздавлен Дэвид моим обманом. Знала, что он мне его не простит.
«И свой испуг при виде моего отца — тоже», — с тяжелым чувством подумала я.
И все-таки Дэвид снова удивил меня. Теперь уже в последний раз в моей жизни.
Мы вышли из дома и снова сели на лавочке возле памятника Алексею Толстому. Дэвид подавленно молчал. Я — тоже. Ждала, что он скажет. Наконец, он вздохнул и, глядя на памятник, задумчиво сказал:
— Biographers argue about the origin of Tolstoy. His mother was married to a count, and loved an ordinary official. Well, her son might not be a hereditary count. Does it matter if he's a great writer?.. (Биографы спорят о происхождении Толстого. Его мать была замужем за графом, а любила простого чиновника. Ну, допустим, что ее сын — не потомственный граф. Разве это имеет значение, если он — великий писатель?..)
Да, он знал многое о жизни русских писателей. Но к чему сейчас это? Я его не понимала.
Дэвид спокойно и серьезно смотрел на меня:
— Olya, I love not your origin, nationality or age. I loved the girl, as she is. Her beauty, character, voice, smile, grace... It's you. Anything else doesn’t matter. We'll wait. When you are sixteen you will become my wife. (Оля, я полюбил не твое происхождение, национальность или возраст. Я полюбил прекрасную девушку. Ее красоту, характер, голос, улыбку, грацию... Это ты. Все остальное не имеет значения. Мы подождем. Тебе исполнится шестнадцать лет, и ты станешь моей женой.)
Он распахнул полы пиджака, расстегнул на груди рубашку и снял с шеи золотого жука.
— May he be always with you. Tomorrow I am leaving. We have time to think over all, that has happened today. Write to me to New York. (Пусть он будет всегда с тобой. Завтра я улетаю. У нас есть время, чтобы подумать о том, что сегодня произошло. Напиши мне в Нью-Йорк.)
Теплая тяжесть золотого литья легла в мою ладонь. Я тихо сказала:
— I'm sorry, David... (Прости меня, Дэвид…)
Он нежно прикоснулся губами к моей щеке и ушел.
Я тяжело вздохнула, погладила жука и сказала ему:
— Ну что, пойдем объясняться с родителями!
***
Прошло совсем немного времени, и я написала Дэвиду письмо. Там были такие слова: «Мой викинг! Мне больно говорить это тебе, но… Я встретила человека, которого полюбила. Наши с тобой отношения не могут больше продолжаться. Я благодарна за твои нежные чувства… Напиши, когда мы можем встретиться, чтобы я смогла вернуть твои подарки».
Он не ответил.
В том последнем послании к Дэвиду Барберу я написала правду: ко мне пришла первая любовь.

© Ольга Платонова, 2016
Дата публикации: 11.10.2016 07:35:13
Просмотров: 2730

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.