Евангелiя отъ попугаевъ глава III. Унынiе попугаевъ

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 12555 знаков с пробелами
Раздел: "Евангелiе отъ попугаевъ. Документальная проза"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Рецензии и отзывы
Версия для печати

Каменный истукан, стоявший посреди предзаводской площади на круглом газоне с пожухлой и пожелтевшей травой, с трудом повернул голову, чтобы посмотреть на высокое освещенное изнутри желтоватым светом окно на втором этаже заводоуправления, как раз на уровне гранитных истукановых глаз. Увидеть всё ему мешала каменная газета, зажатая в давно онемевшей правой руке, приветственно воздетой.
Из окна, чуть-чуть приоткрытого, вылетали женские рыдания и всхлипы. Порывистый ветер подхватывал их, как опавшие с тополей листья, и таскал по площади, швырял в краснокирпичные стены длинного инженерного корпуса, обрушивал на крышу одноэтажной заводской столовой, рвал в клочья, разбрасывал по грязному асфальту и загонял в коричневато-чёрные лужи. Там клочья рыданий тонули, и на поверхности луж вздувались радужные пузыри.
За старым конструкторским буковым столом, уперев в столешницу локти и спрятав лицо в ладонях, содрогалась согбенным туловом молодая женщина с обручальным кольцом на безымянном пальце. По другую сторону стола стоял тощий очкарик с всклокоченными чёрными волосами и что-то втолковывал ей, терпеливо или сердито – истукану с постамента было не разобрать.
- Ночью, - говорила Ристаза, давясь всхлипами и стирая ладонью сопли из-под носа. – Заснул и не проснулся.
- А ему самому ты сообщила? – поинтересовался очкарик.
Она отрицательно помотала головой:
- Он умер.
- Ну и что? – очкарик рассердился. – Умер-шмумер. Приказ о его смерти есть? Нет. Пиши служебную записку. Просто, по-человечески: довожу до вашего сведения, смерть вырвала вас из наших рядов, невосполнимая утрата, ля-ля-тополя. Соболезнования в конце от себя лично и всего коллектива. Сдержанные. Нюни не распускай. Скорби подпусти. Мол, желаем творческих успехов и счастья в личной смерти. Все только рады, что он загнулся. Завизировать мне дай, не забудь. И в папку ему положи на подпись.
- Как мы теперь будем без него, - Ристаза не спрашивала, но утверждала: никак.
- Переживём, - успокоил очкарик.
Ристаза вытерла слёзы, пододвинула клавиатуру, положила ладошку на мышь, задумалась, глянула в окно. Ей показалось, что голова каменного истукана, стоявшего на высоком гранитном постаменте, дёрнулась. Ристаза моргнула, посмотрела ещё раз. Нет. Всё по-прежнему. Неподвижно. Прочно. Безысходно. Только лужи на площади почему-то все в пузырях, хотя дождя нет.

Пожухлая трава клочкасто украшала старые могильные бугры с ржавыми оградами и покосившимися усеченными стальными пирамидами памятников с приваренными табличками, на которых уже не разобрать было имён, даже если бы кто-нибудь захотел разбирать.
Народу на похороны Ристазиного начальника собралось много, но плакала только она. Вдова скрывала горе густой чёрной вуалью. Маленькие дочки покойного – одной чуть за двадцать, а вторая и вовсе первокурсница – хныкали, дёргали мать за длинную траурную юбку, шептали:
- Пойдём, ну пойдём отсюда. Я есть хочу. Ну, ма-а-ам.
Кладбищенская юродивая по прозвищу Мать Тереза, румяная девка в красном сарафане и кокошнике, с накрученной вкруг главы ея русой косой, обносила скорбящих стопариками с водкой, стоявшими на тёмном от времени деревянном подносе. Скорбящие выпивали охотно и бросали на поднос медные пятаки.
Кладбищенский нищий в добротном костюме с искрой и расстёгнутом пуховике цвета металлик крутился тут же, предлагая дёшево купить Четьи-Минеи в ламинированной блескучей суперобложке, на которой скромная красавица, потупив задумчиво взор, будто бы размышляла, снять ей узкие полупрозрачные трусы или оставить, чтобы совсем голой не замерзнуть.
- А вот пирожки горячие! - сорванным голосом хрипела толстая баба из внутренностей тесного оранжевого киоска на главной кладбищенской аллее.
В маленьком оконце киоска видно было только широкое и дряблое бабино лицо. Тот из скорбящих, кто решался на третий – четвёртый стопарик, шёл к её лицу и жевал на обратном пути мелкий коричневый пирожок с мясным фаршем или терпел, пока доберется до стопарика, чтобы крякнуть, сморщиться, нюхнуть пирожок, а уж потом куснуть, как оно скорбящим положено.
Директор завода, массивный мужчина с загнутым к верхней губе носом, стоял в изголовье гроба недвижно, вглядывался в покойного и никак не мог начать речь. Неживое лицо выходило перевёрнутым: лоб внизу, а подбородок наверху – и было поэтому неузнаваемым. Помаявшись неизвестностью, директор ткнул в бок главного инженера, лысого колобка, стоявшего рядом:
- Ты давай скажи.
Привыкший решать трудные задачи, главный инженер не стал разглядывать перевёрнутое лицо виновника торжества, а оглядел толпу скорбящих. Остановил взгляд на вдове, на Ристазе, горестно вздохнул и прогремел:
- Жена потеряла дорогого мужа, дети – дорогого отца. Дорогая всем нам Ристаза хоронит сегодня своего дорогого ей начальника. Мы прощаемся с дорогим нам товарищем, коллегой, соратником. Обещаем, что никогда не забудем тебя. Имя твоё не изотрётся из нашей памяти.
Он хотел ещё сказать, что не сегодня – завтра обязательно запишет имя покойного на отрывном календаре, но понял, что слишком увлёкся, и смолчал. Добавил только:
- Прощай, - и невнятно подрожал голосом, будто хотел что-то добавить, но скорбь удушила.
- Пирожки горячие покупайте, - прохрипела баба с главной аллеи.

Радость от того, что похороны наконец-то закончились, была общей. Скорбящие расходились охотно. Впереди ждали весёлые поминки. Одна только вдова стояла без движения, будто тоже умерла, но забыла упасть. Дочки покойного делали книксен каждому, кто подходил с поздравлениями, раззадорились и стали соревноваться, кто глубже присядет. Кончилось тем, что младшенькая не удержалась и с размаху села на холодную землю, вызвав у скорбящих одобрительный смех. Даже Ристаза улыбнулась сквозь слёзы, и гнедой конь Пенис, которого выгуливал на кладбище пожилой цыган, оторвался от жухлой травы, дёрнул головой и коротко заржал.

Внешность Изобилия с тех пор, как он получил зачёт по больничной практике, сильно изменилась: тулово погрузнело, кончик носа слегка загнулся вниз, ноздри расширились и оттопырились кверху, волосы потемнели, а на висках украсились сединой. Плюс к тому объявилась астма и с ней необходимость слегка задыхаться, носить в кармане баллончик с лекарством и прыскать из него в разверстый рот. Флейта перекочевала из внутреннего кармана пиджака сначала на письменный стол, потом в верхний его ящик, после переехала в нижний и затерялась среди бесполезного хлама. Прежние знакомые перестали узнавать, и пришлось заводить новых – пару из числа проктологов с мировой славой и пару десятков из числа никому, кроме самих себя, не известных поэтов, благо последних было многажды больше, чем первых.
Статью Изобилия «Технология групповой пальпации страждущих и проблемы диагностики» опубликовали в сборнике научных статей, но перепутали рубрикацию и поместили среди чужих формул и букв в разделе «Экономика» и подразделе «Математическое обеспечение автоматизированной распиловки дров».
Нет на свете прекрасней, Ристаза,
Твоего ненаглядного таза.
Больше ничего написать не получалось. Изобилий смотрел в тёмное окно, внюхивался в палец и сердился на профессора, который заставил его в конце практики вымыть палец, протереть его спиртом и постричь ноготь. Теперь, через долгих полгода, ничего, кроме слабого запаха земляничного мыла, спирта и профессорского ануса, было не вынюхать. Посвящать стихи этому вандалу не хотелось. Разве что гневную гражданскую лирику.
Чтобы вовсе не отменять пальпацию, больница взяла на полставки кладбищенского сторожа, которому объяснили, что и как надо делать, и научили писать в анамнезе Cito с восклицательным знаком. Латынь далась ему легко, но ажиотаж вокруг процедуры быстро истощился, к сторожу на пальпацию никто не рвался, очереди исчезли, драки в женском отделении почти прекратились.
Своим новым знакомым, будь то проктологи или поэты, Изобилий при всяком неудобном случае об этом рассказывал, возмущаясь, негодуя, но и подводя к мысли, что фиаско сторожа подтверждает его, Изобилия, высокое мастерство в искусстве пальпации.
Он закрыл файл с двумя сиротливыми строчками, выключил компьютер, оросил разверстый рот лекарством из баллончика, подышал напряженно и стал медленно обнажаться, готовясь отойти ко сну, в объятья Морфея, Ристазы, таза, сразу, под рясой, зараза – проклятье, ничего не созидалось. С мыслью, что пора переходить на верлибр, Изобилий зарылся щекой в упругую подушку и рукой прижал к впалой груди другую, перьевую, помягче и попышнее.

С вариациями картина повторялась каждый вечер, когда Станку пора было укладывать спать. Ристаза сердилась тем сильнее, чем беспомощней себя чувствовала. Утром ребёнка не растормошишь – вечером не уговоришь, чтобы успокоилась и заснула.
- Немедленно укройся одеялом и спи. Кто не укроется, к тому ночью укр придёт.
- Не хочу, - заупрямилась Станка и откинула атласное стёганое одеяло. – А укр – плохой?
- Ужасный, - Ристаза округлила глаза. – Огромный, в вышиванке, с усами и воняет салом.
- Тогда сними с меня пижамку, мне жарко, - потребовала Станка.
- Я сейчас папу позову, - пригрозила Ристаза.
После похорон начальника она напоминала себе ржавый катер у причала: болтается на воде, как настоящий, но плыть уже никуда не может. Сил спорить с дочкой у неё не было.
- Папа не придёт, - уверенно сообщила Станка. – Он с попугаями разговаривает. Они сегодня уныли.
- Выдумщица, - беспомощно рассердилась Ристаза и почувствовала, как похолодели руки и как ноги потеряли привычную упругость. – Попугаи никогда не унывают.
- А вот и нет, а вот и нет, - Станка вскочила и стала прыгать на матраце, повторяя одно и то же.
- Цыц! – заорал Фалера, распахнув дверь в Станкину спальню. – Быстро спать!
Станка тут же упала головой на подушку, натянула одеяло до макушки и застыла недвижно.
Ристаза тяжело встала, опираясь рукой на блестящую трубчатую спинку кровати.
- Это правда? – слабым голосом спросила она.
Фалера кивнул и пробормотал своё привычное:
- О гот, о гот, о гот.
- Мне плохо, - призналась Ристаза. – Столько всего свалилось, а теперь ещё и это.
- Я знаю, - Фалера вывел жену под локоть из спальни, плотно закрыл дверь и добавил шёпотом. – Ты хочешь, чтобы я вызвал скорую. Чтобы приехал тот фельдшер. Не думай, что я не понимаю.
Совсем растерявшаяся, Ристаза отхлынула от мужа и плеснулась на стену.
- Вернуть,- пробормотала, - вернуть больничное полотенце.
- Ха-ха-ха, - раздельно сказал Фалера, осклабившись, будто пытался весело улыбнуться.
Ладони Ристазы скользнули по вытертым обоям, давно лишившимся красок, она грузно осела и стала медленно заваливаться на бок.
- Вот так-то, дорогуша, - презрительно бросил Фалера.
Постоял пару секунд, будто задумался, посмотрел сверху вниз на пропавшую в обмороке жену, собрал слюны погуще, плюнул Ристазе на кофту, выговорив отчётливое тьфу, и пошёл спать. И не оглянулся.

На работу Ристаза пришла утром заплаканной. Видевшие, как она поднимается по лестнице заводоуправления, проходит по скудно освещенному коридору со светлым паркетным полом в свой отдел, кивали молча и молча про себя удивлялись. Поминки по её начальнику прошли вчера задорно и долго ещё будут вспоминаться, даже когда причина их забудется. Родным ещё положено поскорбеть, не надрываясь, а подчиненным покойного – это просто даже неприлично. Нашлись такие, что прямо тут же, в коридоре, начали перешептываться, пожимать плечами и бросать в протяженное пространство негодующие взгляды, но Ристаза никого не замечала.
Она села за стол, утерла ладошкой слёзы, высморкалась в бумажную салфетку, включила компьютер и постаралась сосредоточиться. Обычная ее работа на сегодня отменялась, это было понятно. Красную папку с тиснеными золотом буквами «К исполнению» наполнить было некому, пока не назначат нового начальника. Ристаза открыла ее с единственной целью – погоревать. Так бывает, когда люди в старости приходят на места своих первых свиданий, где никто их не ждёт.
Открыла и вздрогнула. На её служебной записке, которую, соблюдая порядок, она положила в папку «На подпись» начальнику после его кончины, наискось в левом углу твёрдым почерком покойного написано было: «В дело». И знакомая, размашистая и кучерявая, подпись стояла незыблемо.
Ристаза ещё раз вытерла глаза, ещё раз высморкалась, бросила сопливую салфетку в серую пластиковую корзину для мусора, растянула губы, сколь смогла широко, и севшим от страха на пол голосом просипела:
- Сейчас подошью.
В мелкой тёмной луже рядом с истукановым постаментом вздулся пузырь, посверкал пару секунд в скудных лучах восходящего солнца радужными нефтяными разводами и, никем не замеченный, лопнул, пропал бесследно.

© Евгений Пейсахович, 2017
Дата публикации: 20.08.2017 18:20:34
Просмотров: 2607

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.