Памятник из пластилина

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 8143 знаков с пробелами
Раздел: "Не вошедшее в"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

*3-я ред.

Бутылка вина, нефритово-зелёная, с лиловым штемпелем ресторана на этикетке - белой с красным узором, голубой с жёлтыми буквами и цифрами или иссиня-чёрной, с нарисованной головой дамы, похожей на колхозницу в стыдном отхожем промысле. Назывное предложение. Чо-то какое-то длинное получилось.
Ноль семь крепленого сладкого, с невыговариваемым – Сандыкгачи. Или с родным и понятным – Южная ночь. Чёрные глаза. Портвейн 13. Лидия.
Все, кто помянут и не помянут, - земной им поклон. Навеки останутся в наших сердцах. Смерть вырвала из наших... Или нет. Хлеб-соль. Нет. Тоже не отсюда.
Это же был процесс. Kонцентрированный. Действо. Празднество. Торжество. Восторг. Ожидание счастья. Само счастье – безо всякого ожидания.
И лимоны были событием. Когда-то. Частью если не праздника, то чего-то, напоминающего о. Нешто необыденное. Лимон. Знак совершеннолетия. Когда твердеешь и не морщишься. Не разверзаешь слюнявый рот и не всхлипываешь, и мышцы живота не вздрагивают судорожно и непроизвольно от бесплодных усилий перестать плакать. Так только – иногда слегка кривишься. В память о канувшем детстве.
Детям на Новый год - в прозрачном шуршащем пакете помятый мандарин, две-три карамели, шоколадная конфета «Курортные» в ядовито-жёлтой обёртке с нарисованной на голубом фоне пальмой. Помечтать о. И конфета «Мишка на севере» - чтоб не забывали, где живут. И пара твёрдых брусков, сваренных из сгущенного молока. Вроде недоделанного щербета. Конфеты «Школьные». В мутно-прозрачном фантике, расчерченном в клетку. Чтобы помнили.
А лимон – это зрелость. Не лимона – твоя.
Кофе. Кстати.
Но бутылка вина, крепленого сладкого, она все простые людские радости превосходила. Будучи одновременно обещанием и его выполнением.
И если две – то в двойном размере.
Кашлем насморк не испортишь.
И в итоге всего – девушка. Голая.
Джинсы, крашенные настоящим индиго, – и те обещали девушку. Голую. Их затем и надевали, чтобы потом снять. 17 см в колене, 24 внизу.
Лимон, между прочим, пригождался в этом взрослом деле. Как противозачаточное средство. Надёжно разъедал тех, кто тоже хотел бы присоединиться к нелегким радостям жизни. Растворял. Пресекал на корню любые попытки беспомощных и глуповатых сперматозоидов развиться хоть во что-нибудь, лишь бы не оставаться в небытии.
- Куда прёшь? А о родителях ты подумал? Самим жить негде.
Такой получался кофе с лимоном. Кофе – до того, лимон – после. Всё участвовало в процессе.
Вино особенно. С ним воспаряли над обыденностью.
И плотская близость - возвышала.
Водка – это другое. Она пилась не для того, чтобы воспарить, а чтобы вынырнуть из глубин горестей и судорожно вдохнуть.
Особенно если кто-нибудь умер. Он умер, а ты накатил рюмахи три-четыре – и лёгок на поминках.
Слушать речи начальства, огорченного, немного даже оскорбленного внезапным уходом бесценного кадра, становилось гораздо проще. Прощать начинал. Прощание всё-таки.
- Пусть земля ему будет прахом, - гундосил разрумянившийся, с мороза, пропахшего дымом жжёных покрышек, которыми могильщики разогревали землю, декан факультета. Он упирался пузом, обёрнутым белой рубашкой и тёмным пиджаком, в рифлёный алюминиевый край стола. Во главе скорбящих.
И никто не дал ему в морду, хотя многим хотелось.
Это когда умер Иван Иваныч.
Он был с виду не энергичен. Ходил, едва приподнимая ноги в тяжёлых дешёвых полуботинках над высохшим тёмным, под красное дерево, паркетом в неярко освещенных коридорах без окон, без вида вовне. Лицо его казалось слегка вдавленным – из-за высокого выпуклого лба. Он был бархатисто-сероглаз, но глаза широко не распахивал – будто щурился постоянно. Смеялся коротко и негромко. Выговорит скрипучее хе-хе – и замрёт.
Дружил с Борис Михалычем, который, напротив того, носился по коридорам, лишенным вида вовне, широким шагом и смеялся широким смехом – так, что побелка с лепнины на потолке сыпалась. А потолки с неуклюжей гипсовой лепниной отстояли от рассохшегося паркета метра на четыре. Ввысь.
На Борис Михалыче волнисто курчавилась рыжеватая борода.
Ей он проводил, постепенно усиливая нажим, по персям барышень, по соскам, напряжённым и взыскующе торчащим или призывно-расслабленным, расплывшимся от удовольствия. И вдруг отстранялся, тянулся, не вставая, к полированной прикроватной тумбочке и записывал торопливо, чтобы не кануло гениальное: человек с дельфином разговаривает, улыбается дельфин ему в ответ.
И узкие бледные ягодицы его напрягались, когда он черкал в блокноте. Соучаствовали в творчестве.
Барышни сердились шёпотом, потому что в тесном пространстве квартир с тонкими дверями и стенами любить нужно было тихо, стараясь не скрипеть пружинами дивана или панцирной сеткой кровати. Молчаливо и обреченно пытаться достигнуть оргазма.
Самые терпеливые молчали - скорбя, сожалея, но и обижаясь: дельфин-то тут при чём?
Борис Михалыч виновато сопел, снова пускал в ход щекочуще-ласкающую бороду и бормотал, что больше не будет.
Ему казалось несправедливым, что дамы злятся и обижаются.
На стадии ухаживаний они вслушивались в Борис-Михалычевы стихи, шевелили губами, старались слиться со звуками. Но стоило им выпростать грудь – требовали совсем какую-то другую силлабо-тонику, а к прежней напрочь утрачивали интерес. Никаких цезур, никаких пиррихиев. Рычащая аллитерация. Мужская рифма.
Чего они ждали-то от него? Что он всё бросит и начнёт их титьками заниматься?
Пятикопеечный блокнот с набросками стихов был помят, потёрт, и на бумажной его желтоватой обложке темнело пятно от пролитого портвейна.
Борис Михалыч курил на ходу Беломор и стряхивал пепел в слегка согнутую ладонь, будто сам себя оделял милостыней. Усы его поседели быстрее, чем рыжеватая борода; стали призрачно-серыми, как дым папирос.
Иван Иваныч натирал по ночам до мозоли верхнюю фалангу среднего пальца гранёным пластиком шариковой ручки. И шуршал страницами книг. На кухне.
Днём говорил:
- Тому, кто ответит, поставлю памятник. Из пластилина. Хе-хе. На кафедре.
- Витя, - спрашивал я у сокурсника, листая словарь Даля. – Тут написано: похотник – клитор. Чо такое клитор?
Витя багровел, напрягал широкие выпяченные губы и шипел на меня сердито.
Девушки оглядывались и мысленно формулировали встречный вопрос, каждая свой, чтобы уесть побольнее. Но не произносили. Произносили, но мысленно.
Задорные стихи Борис Михалыча про болтливых дельфинов и обязательное будущее счастье, которое уже началось, охотно печатали.
Скорбные ночные труды Иван Иваныча были никому не известны. Он писал о том, что неизбежного не избежать. И поэтому популярностью не пользовался.
Это было неизбежно.
Так что у него и претензий не было.
А мы воспаряли. Так всегда бывает. Кто-то умирает, а кто-то в это время воспаряет.
Не мог я пить водку в университетской столовой под монотонный бубнёж декана и закусывать скорбным разваренным рисом с утешительным изюмом.
После похорон Иван Иваныча я воспарил хересом. Безусловно условным. Пародией на. И девушка разделась. Настоящая. Всё, что было у нас настоящего, - это девушки.
Херес был янтарно-коричнев и пах дровами – корой, опилками и присохшей сосновой смолой.
Иван Иваныч выбрал самое холодное время, чтобы умереть. Первая половина февраля. Минус тридцать с чем-то. Без ветра. Вымерзающий воздух. Приглушенные звуки. Покрытые изморозью тополя в сквере – как театральная декорация. От этого становишься обмороженным и угрюмым.
Борис Михалыч умер в самое шумное время. В первые тёплые дни, когда солнечно, сухо, трамваи гремят на стыках, тополя стыдливо набухают почками, колени девушек вылезают после зимней спячки из тёплых брюк и шерстяных колготок и требуют вдумчивого внимания.
Борис Михалыч не хотел, чтобы о нём скорбели.
Коллеги в заношенных тёмных костюмах и застиранных белых рубашках траурно поправляли чёрные галстуки и обещали, что память навеки останется в. Усердно печалились бритыми лицами. И скоро забыли.
Всегда так бывает.
Неизбежно.
Иван Иваныч понимал.
В силу того, что.
Хе-хе.
И вроде бы хочется туда, где на этикетке крепленого сладкого размытый лиловый штемпель ресторана. Общепит.
Отсюда, где изнуряюще палевый single malt. For duty free only.
Чтобы всё повторилось.
И чтобы все были живы.

© Евгений Пейсахович, 2012
Дата публикации: 27.05.2012 14:24:35
Просмотров: 6287

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Виктор Лановенко [2015-06-15 23:27:22]

Спасибо за великолепное напоминание о наших молодых деньках. Утелки между пальцев вместе с крепленым сладким. Думал навсегда, безвозвратно, а вы извлекли их, чтобы я мог посмаковать давно позабытый вкус. Даже зубные протезы снял. Рассказик этот ваш помещу на ближнюю полку, что время от времени прикладываться нашару. Грамм по сто. Спасибо.

Ответить

Евгений Пейсахович [2015-06-16 05:59:56]

Без проблем. Распивочно и на вынос.