Пушкин эротоман

Борис Иоселевич

Форма: Рассказ
Жанр: Эротическая проза
Объём: 27304 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

А.С. ПУШКИН — ЭРОТОМАН

/ эротика в жизни и творчестве поэта /

Не меняй своих пороков
На образованный разврат.
А.С. Пушкин

Часть первая

Он пришёл в этот мир, чтобы любить и страдать.

Пушкин был эротоман, не просто берущий женщин, как берут неодушевлённый предмет, чтобы, разобравшись, как устроен внутри и, потеряв к нему всякий интерес, отбросить за ненадобностью, а одаривал их не менее щедро, а то и куда щедрее, чем одаривали его.

Все началось рано: и творческие поиски и эротическое влечение. «Пушкин был до того женолюбив, – вспоминает лицейский товарищ поэта Сергей Комовский, – что ещё будучи 14-15 лет, от одного прикосновения к руке танцующей во время лицейских балов, взор его пылал, а он пыхтел и сопел, как ретивый конь среди молодого табуна»... Кобылиц, надо полагать.

Даже по нашим меркам возраст не слишком ранний, ведь в ту пору замуж выдавали четырнадцатилетних, да ещё за стариков, к тому же, искушенных развратников. Не тогда ли женская невинность превращалась в плотно приросшую к лицу маску, позволявшую соблюсти внешние приличия, при греховности мыслей и намерений. Так что к лицейским волнениям плоти молодого поэта, следует относиться без чрезмерной строгости, держа в уме, что того ранее Саша читал Вольтера в оригинале, и «Орлеанская дева» была известна ему не понаслышке. А тут ещё сборища поэтов и острословов, как в доме Пушкиных, так и у дяди по отцу Василия Львовича, чья эротическая поэмка «Опасный сосед», была у всех на устах, и где непристойности, прямые и косвенные, чутко воспринимались, навострившим уши, младенцем.

Удивительно ли, что с возрастом поэт не угомонился, а его любовные похождения сделались таким же обсуждаемым предметом, как стихи и поэмы. Надо ли удивляться, что скуку молдавской ссылки он рассеивал всё новыми и новыми увлечениями, и хотя выбор, сравнительно с Москвой и Петербургом, был не особенно велик, его беспокойное воображение добавляло к увиденному недостающее, и получалось, если не так, как хотелось, но всё же лучше, чем можно было ожидать.

Вот одно из достоверных свидетельств того времени: «В своих любовных похождениях Пушкин не стеснялся и одновременно ухаживал за несколькими дамами и девушками. Однажды он назначил свидание даме из тамошней аристократической семьи. Они сошлись на месте свидания. Вдруг соседние кусты раздвигаются, оттуда выскакивает цыганка с растрёпанными волосами и набрасывается на даму, не успевшую вкусить радости ожидаемого, сваливает наземь и колотит с яростью присущей свободолюбивому племени, когда затрагиваются его интересы. Пушкин бросился в гущу событий и едва не стал жертвой разъярённой сивиллы. То ли она устала, то ли опомнилась, то ли смутили подоспевшие к событию посторонние лица, только она, с гордым видом, покинула место побоища. Случившееся быстро распространилось по городу. Пушкин долго после не показывался на людях, а даму, объявленную заболевшей, супруг увёз за границу».

«Пушкин любил всех хорошеньких, всех свободных болтуний». Удавалось ли ему писать эпиграммы и посвящения на удобной части их тел, сказать не берусь, но любая догадка на сей счёт не может быть отброшена окончательно.

Без сомнения, любвеобильность поэта привела к тому, что его отлучили от почти материнской груди добрейшего градоначальника Кишинёва генерала Инзова, отправив в Одессу под, куда более строгую, опёку тамошнего владыки графа Воронцова. Но и там его эротическое напряжение и донжуанские таланты не остались без применения. В его жизнь вошли приятные во всех отношениях женщины: Амалия Ризнич и Елизавета Воронцова, супруга генерал-губернатора Новороссийского края.

Что касается Ризнич, «отнюдь не хорошенькую болтушку», а признанную в городе красавицу, Пушкин отдал себя во власть её очарования сразу и, как, вероятно, казалось ему самому, бесповоротно. Полунемка, полуитальянка и отчасти даже еврейка, она была «высока ростом, стройна и необыкновенно красива. Особенно привлекательны были её пламенные очи, шея, удивительной формы и белизны, и длиннющая чёрная коса. Несколько подкачали её ступни, вполне могшие сойти за мужские, но длинное платье скрывало этот недостаток, а скрытое можно, при желании, считать несуществующим. Она кружила в Одессе все молодые головы и сердца, но выбирала того, чья голова кружилась более других, а сердце билось чаще и потому слышнее».

Для совращения Пушкин прибег к своей верной помощнице — поэзии: « Мой голос для тебя и ласковый и томный, / Тревожит позднее молчанье ночи тёмной. / Близ ложа моего печальная свеча / Горит»... Чтобы не дать сгореть самому поэту, очаровательница не заставила себя долго ждать.

Доказательством служит новое излияние: «Когда любовию и счастьем утомлённый, / я на тебя глажу коленопреклоненный» /... Он так вошёл во вкус, что позволял себе не только любить, но и ревновать: / Простишь ли мне ревнивые мечты, / Моей любви безумное волненье? / Он не долго пробыл у любимых ног. Отчего так? За неимением точного ответа, рискну предположить, что Пушкин разглядел те самые ступни, которые она так старательно прятала от глаз людских, но от любовника ведь не скроешь. Но была и другая, куда более основательная причина: Елизавета Ксаверьевна Воронцова. В значительной мере переход был облегчён тем, что Ризнич заболела чахоткой, и, увезённая мужем в Италию, там и умерла.

Но ещё до этого взоры Пушкина стали чаще и чаще задерживаться на лицезрении супруги одесского высокопревосходительства. Воронцова, полька по отцу, числилась одной из знатнейших дам России и, по свидетельству, заслуживающему доверия, хотя «в ней не было того, что называют красотою, но быстрый нежный взгляд её небольших миленьких глаз пронизывал насквозь, а улыбка, казалось, так и призывает поцелуи». Что и говорить, было время, когда женщинам умели льстить не только в глаза, но даже «за глаза»!

Любовь к этой женщине Пушкин сохранил до конца жизни, но и она, угасая, вспоминала о нём чаще, чем о ком бы то ни было. Ко времени их знакомства, Елизавета Ксаверьевна была тридцатилетней матроной, как водится, испытывающая внесупружеские страсти. Иначе и не могло быть, имея в виду крайнюю английскую чопорность и холодность супруга. В это время любовником её был Александр Раевский, сын известного боевого генерала Николая Раевского. Особую пикантность этой истории придаёт то, что, после появления Пушкина, графиня долго не могла решить, кого из двух Александров предпочесть. Приняв воистину соломоново решение, оставить при себе обоих.

Для великосветской дамы, находящейся в центре всеобщего внимания, надо было обладать храбростью львицы и хитростью лисы, чтобы упокоить ненасытную страсть, не обратив на себя всеобщего внимания. Встречи с глазу на глаз, да ещё с двумя кавалерами, были крайне затруднительны, учитывая к тому же сложность нарядов великосветских дам, снять которые, без помощи служанки, не представлялось возможным, в отличие от нарядов наших современниц, весьма условных и необременительных. Естественно, что в роли служанок выступали, к тому же охотно, мужчины, но на это тратилось столько времени, что иной раз претендентам на тело, было уже не до него. Но голая на выдумки хитра. И когда у Воронцовой родилась внебрачная дочь Софья, оба «телохранителя» рьяно претендовали на отцовство, притом, что уверенность Пушкина оказалась, в конце концов, поколеблена, в отличие от его самоуверенного соперника.

Любовь владела душой Пушкина не меньше, чем поэзия, а может и больше, судя по тому, что вдохновляла его на поэтические шедевры. И чувствуя его отношение к себе, женщины отвечали ему признательностью, часто переходившую рамки обычного интереса. Несмотря на свою внешнюю непривлекательность, и маленький, для мужчины, рост, женщинам он нравился и, и слова брата поэта Льва, «он внушил не одну страсть на своём веку», находятся в полном соответствии с истиной.

К этому следует добавить свидетельство Алексея Вульфа, друга поэта по совместным любовным похождениям. Когда оба оказывались в деревне / в Тригорском, Старице, в Малинниках или Бернове /, их обычно старались не оставлять возле молоденьких девушек без присмотра, шутливо называя, но серьёзно считая, Мефистофелем и Фаустом. Кто кем был, надеюсь, легко догадаться. Но, вопреки всем усилиям бдительных родственников, друзьям удавалось срывать свежие цветы с грядок морали, а иногда, всё с тех же грядок, и цветы запоздалые. При этом возникали ситуации, в силу своей отдалённости во времени, могущие показаться смешными. Тот же Алексей Вульф, нимало не озабоченный репутациями, совращаемых им, вместе с Пушкиным, женщин и девушек, обеспокоился репутацией красавиц сестёр, Евпраксии и Анны, явно симпатизирующих поэту, узнав, что в его отсутствие Пушкин намерен посетить почтенное семейство Осиповых-Вульф. Пушкин оправдал опасение друга, не упустив то, что само шло в руки, прибавив в свой донжуанский список и, присматривающую за дочерьми, маменьку.

Так вот, этот самый Вульф признавал, что Пушкин своим присутствием вносил оживление и разнообразие всюду, где только появлялся. «Его светский блестящий ум был очень приятен в обществе, особенно женском, – писал он в своем Дневнике. – Пушкин говорит очень хорошо. Пылкий и проницательный ум обнимает быстро предметы. Нравы людей, с которыми встречается, узнаёт чрезвычайно быстро, женщин же знает, как никто. Оттого, не пользуясь никакими наружными преимуществами, всегда имеющими влияние на прекрасный пол, одним блестящим своим умом, приобретает благосклонность оного». Но и автору этого мнения следует отдать должное в том смысле, что он, как никто, знал Пушкина. Когда, будучи вдали от друга, до него дошли слухи о предстоящей женитьбе того на «первостатейной» московской красавице, Вульф записал в том же Дневнике: «Желаю быть счастливу, но не знаю, можно ли надеяться на это с его нравами и его образом мыслей. Если круговая порука есть в порядке вещей, сколько ему, бедному, носить рогов, и тем вероятнее, что его первым делом будет развратить жену. Желаю, чтобы я во всём ошибся».

Женщины воодушевляли Пушкина, а, воодушевившись, он делался увлекательным и привлекательным, не лез за словом в карман, умел заставить женщину покраснеть, без того, чтобы услышать от неё упрёки в нескромности, и «тогда являлся поэтом гораздо более привлекательным, чем во всех своих сочинениях. Его увлечения могли меняться, но страсть оставалась при нём одна и та же».

Женщины, как известно, любят ушами, и Пушкин, тончайший знаток женской психологии, охотно использовал их слабинку. Перед заинтересованными слушательницами он распускал павлиний хвост своего красноречия и немало красавиц попадало в его объятия, сраженные энергий и красочностью его словес. Были и такие, кто, презрев светские условности, не только оставались верными поклонницами поэта, но и не находили нужным скрывать свои к нему чувства даже тогда, когда он утрачивал к ним интерес. Как, например, Елизавета Михайловна Хитрово, дочь фельдмаршала Кутузова, пылавшая к нему, по определению Вяземского, «языческой страстью».

Было время, когда Пушкину льстила привязанность этой женщины, хотя шестнадцатилетняя разница в возрасте не оставляла пылкой даме никаких надежд. Тем не менее, она продолжала настойчиво напоминать о себе, доводя вспыльчивого поэта до бешенства, никогда, впрочем, не проявлявшегося открыто. Зато более удачливой в этом смысле оказалась её дочь, графиня Фикельмон, супруга австрийского посла в России. Отношения её с Пушкиным были сложными, разными исследователями оцениваемые по-разному, но именно эта сложность — лучшее свидетельство её неравнодушия к поэту, и вполне логичным выглядит факт её безрассудства, известный нам со слов друга Пушкина Павла Воиновича Нащокина. Однажды страстнодышащая графиня, среди ночи, привезла Пушкина с бала на «корабль», то бишь к себе домой, в посольство, и, несмотря на присутствие мужа, спящего в соседней комнате, и множество слуг, хотя тоже спящих, но могших в любой момент проснуться и случайно, или по умыслу, натолкнуться на любовников, отдалась ему на полу в гостиной.

ПУШКИН ЭРОТОМАН – 2

Глава вторая

Донжуанский список Пушкина причудлив и разнообразен, как и его поэтическая фантазия. Понукаемый разгорячённым эротическим воображением, он старался не упустить «лишнюю женщину в списке ветреных своих любовниц», и приходится брать на веру, вырвавшееся в одном из писем признание: «больше всего я боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств». Он не чурался, лёгких на поманивание, гризеток, а уж «дам» из борделей, к нашему стыду, охотно посещал, как до, так и после женитьбы, потому что с ними было «просто и удобно». Но не менее просто и удобно чувствовал себя с «пахнущей сеном и яблоками» провинциальной красоткой Катенькой Вельяшевой, и с юной с «чёрными огненными глазами» Алиной Корсаковой, а уж об Аграфене Закревской, жене финляндского генерал-губернатора, а позже — министра внутренних дел, особый разговор. Пушкин относил её к числу женщин, оплодотворивших его поэзию, и неудивительно, что обязан ей неожиданно возникшему мистико-сексуальному образу Клеопатры. Именно Закревскую он имел в виду, когда вкладывал в уста одного из персонажей начатой, но так и не законченной повести «Гости съезжались на дачу», сентенцию: «страсти её погубят».

А чего стоит история с Александриной, сестрой Натальи Николаевны, оказавшейся в семье по её настоянию, но вскоре пожалевшей об этом. Но кто мог предположить, что Пушкин не избежит искушения и не воздержится от любовной связи со свояченицей? Правда в доме она была нечто вроде сестры-хозяйки, наблюдая за детьми и вообще за бытом семьи, при полном равнодушии к этим делам Натальи Николаевны. Для которой было две главные заботы: роды и балы. По всему, незамужняя Александрина была влюблена в поэта и, в отличие от безмятежной сестры, чувствовала его поэзию, а ответную благодарность Александр Сергеевич выказал обычным для себя способом. Хуже другое, то, что должно было храниться за семью печатями, по представлениям здравого смысла и общественной морали, вскоре перестало быть тайной сначала для супруги и прислуги, а после для всех, у кого были уши. Не обошлось без скандалов и не исключено, что увлечение Натальи Николаевны Дантесом, объяснялось не только его красотой, но и домашними неурядицами.

Увы, поклонение женщин неизбежно превращает мужчину в циника. И Пушкин не исключение. Особенно проявлялось это в кругу друзей и в его переписке с ними, поскольку не надо было держаться приличий, утруждаясь в выборе слов и выражений. Не потому ли его опубликованная переписка долго время / отчасти и посейчас / пестрила пропусками там, где издатель не сомневался в своём праве оберегать целомудрие читающей публики. Так, в письме в брату Льву, по поводу Петербургского наводнения 1824 года, читаем: «Вот прекрасный случай нашим дамам подмыться». А в связи с другим, куда более безобидным событием, предстоящей премьерой пьесы Шиллера «Орлеанская дева», ёрничает: «С нетерпением ожидаю успеха «Орлеанской целки».

В переписке с Вяземским эротическая тема / как, впрочем, и переизбыток нецензурных выражений /, вполне сопоставима с литературной. В одном только письме из Кишинева / март, 1823 г. /, приводится шесть новых эпиграмм, три из которых — эротические. Но откровенность в некоторых интимных подробностях доходила до того, что Вяземский, сам не дурак щегольнуть скабрезностью, вынужден был принимать меры предосторожности. Так, на эпистоле Пушкина, где речь шла о дворовой девушке Ольге Калашниковой, от которой у Пушкина был внебрачный ребёнок, начертал: «Не печатать». Да что говорить, если саму Анну Петровну Керн, ту самую, встречу с которой увековечил для нас «чудным мгновением», в другом интимном письме Александр Сергеевич, ничтоже сумняшеся, именует не иначе, как «вавилонской блудницей».

Замечу в скобках, в этом случае несправедливость Пушкина особенно прискорбна. Анна Петровна была умнейшей женщиной своего времени, в её высочайшей оценке творчества Пушкина не было никаких привходящих обстоятельств, она, в полном смысле слова, боготворила его, и можно предположить, что именно того, чего добивался Александр Сергеевич, не случилось. И, если домысел этот справедлив, то не делает ему чести. Анна Петровна Керн — женщина трагической судьбы, гордо противостоящая всем ударам её, главным из которых была полная нищета к концу жизни. Её литературное наследие, ярко и убедительно доказывает, присущий ей писательский дар. А правдивые и точные, даже в деталях, воспоминания о Пушкине, стали первой, наряду с биографией, написанной Павлом Анненковым, во многом на эти воспоминания опиравшегося, ласточкой в безбрежной, и, наверно, до сих пор не завершённой иконографии поэта.

Но вернёмся к нашей главной теме. Отклонение в эротику присуще всему творчеству поэта. Но, в отличие от эротики современной, эротики Эммануэли, вобравшей в себя садомазохистские мотивы, с той только разницей, что они не тяжкое бремя, а сладкий грех, отчего «антидевственница» преисполнена радостным изумлением перед, ничем не ограниченными, собственными сексуальными возможностями. Эротический опыт Пушкинской эпохи основан на сдержках и противовесах культурной среды, в наше время практически отсутствующей. Эротика начала 19 века, за небольшим исключением, Барков, например, имела отношение к поэзии куда большее, нежели патриотические излияния современников. И, следовательно, не являлась самоцелью, превращаясь в незамутнённый критическим сознанием, сексуальный опыт. Прежде, чем овладеть, женщиной любовались, тогда как нынешние Венеры не оставляют мужчинам времени для размышлений.

Тоже и в творчестве. Одним из первых эротических / и одновременно антирелигиозных опытов, видимо, в подражание Вольтеру / была его юношеская поэма «Гаврилиада», от которой, в последствии, как мог открещивался, и по поводу каковой император Николай Первый учредил специальное расследование за её якобы антиобщественный характер. В явном противоречии с мнением Вяземского, назвавшего поэму «прекрасной шалостью».

Пушкин и впрямь шалил, уча читательниц и читателей, каковых было немало, употреблять для пользы дела свои «невинные красы», а «послушливую руку обманывать печальную разлуку», не говоря уже о том, что наиболее любознательные из них не прошли мимо опыта героини поэмы отдаваться одновременно «Лукавому, Архангелу и Богу». Кто знает, какие мысли посещали многих из них, в том числе и Воронцову, склонявшихся в тиши спален над запретными, и оттого не менее волнующими, строками. Но этим Пушкин не ограничился.

Позднее, уже на излёте жизни, поэт создал изумительное стихотворение «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем», где описание полового акта обладает всеми достоинствами высокого искусства: «Порывом пылких ласк и язвою лобзаний, она торопит миг последних содроганий». Эти строки — контаминация из романа английского писателя 18 века Лоренса Стерна «Сентиментальное путешествие»: «Живейшее из наших наслаждений кончается содроганием почти болезненным». Выписав эту фразу, Пушкин замечает: «Несносный наблюдатель! Знал бы про себя, многие того б не заметили б». Сделав это наблюдение предметом поэзии, Пушкин немало способствовал тому, чтобы оно было замечено как можно большим числом заинтересованных лиц.

И другие его эротические «пакости» / по определению самого поэта / не столь, правда, гениальные, но отнюдь не лишены художественных достоинств. К примеру, «Граф Нулин» или, того почище, «Царь Микита и сорок его дочерей». А чего стоит малоизвестная «пакость», посвящённая некой Ревекке, еврейке, под названием «Христос воскрес». Не могу удержаться от искушения привести её полностью, поскольку вряд ли известна широкому читателю. Итак:

Христос воскрес, моя Ревекка!
Сегодня, следуя душой
Закона Бога-человека,
С тобой целуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея,
За поцелуй, я не робея,
Готов, еврейка, приступить —
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.

По эротической насыщенности от приведённой «пакости» не отстаёт и другая, у Пушкина названия не имеющая, а потому условно обозначенная именем той, которой посвящена, известной в Петербурге своими любовными похождениями француженки Аглае Давыдовой, урождённой герцогини де Громон.

АГЛАЯ

Иной имел мою Аглаю,
За свой мундир и чёрный ус,
Другой — за деньги — понимаю,
Другой за то, что был француз.
Клеон умом её стращая,
Дамис за то, что нежно пел.
Скажи мне честно, друг Аглая,
За что твой муж тебя имел?

Хотя, по общему мнению, «годы начали смягчать в нём пыл страстей», все же он был не настолько стар, чтобы полностью утратить вкус к греху, и в тоже время, обретя его к нравоучениям. В этом смысле для поэта не оказался спасительным даже брак. Но если прежде его безумства имели отношение почти исключительно к «страсти нежной», то теперь к ним добавились безумства ревности. Известно, чем это закончилось, но печаль наша светла, ибо светел гений этого человека. Он был таким, каким был и не мог, если бы даже захотел, быть иным. Иначе бы не было его творчества, а сама мысль о возможности подобной замены, или подмены, кажется кощунственной. Поэтому, не скрывая факты Пушкинской биографии, нам не дано право хоть в чём-то его упрекать. Мы принимаем поэта без ханжества по поводу его морального облика, и лицемерного возмущения его легкомыслием.

ДОПОЛНЕНИЕ ПЕРВОЕ

Вместо строчек только точки...

Пушкин всегда интересен, даже в нескольких, небрежно брошенных, на бумагу строках. Во втором томе третьего десятитомного академического издания поэта /1962 /, на стр.322 читаем:

Как широко,
Как глубоко!
Нет, Бога ради,

По поводу этого отрывка в соответствующих примечаниях рекомендуется получить сведения непосредственно у Пушкина в его письмах к Алексею Николаевичу Вульфу от августа и октября 1825 года.

В первом из них читаем: «Кланяйся Языкову. Я написал на днях подражание элегии его «Подите прочь». Такими словами начинается эротическая элегия Языкова «Хлоя». Видимо, Вульф чрезвычайно заинтересовался новостью, потому что в октябрьском письме к тому же адресату Пушкин сообщает: «Желал бы и очень исполнить просьбу вашу касательно подражания Языкову, но не нахожу его под рукой. Вот его начало:

Как широко,
Как глубоко!

И уже в свою очередь интересуется: «Написал Языков что-нибудь ещё в том же роде или в другом? Перешлите нам — мы будем очень благодарны». И тогда я, любопытства ради и репутации вопреки, решился домыслить утерянное, а, возможно, и ненаписанное продолжение. И вот что получилось:

Как широко,
Как глубоко!
Нет, Бога ради,
Не тревожьтесь:
Уж если и пойду
На дно, чтоб там
Остаться как заложник.

Посягнул я на ещё одно, малоизвестное произведение, опубликованное в том же, втором томе. Называется оно «Увы, напрасно деве гордой» и по утверждению пушкинистов, со слов Анны Керн, посвящено Анне Вульф, сестре выше упомянутого Вульфа, поскольку писалось для её альбома. При этом, два последних стиха посвящения «поэт означил точками», однако в устной передаче они, якобы, сохранились, но, из-за их нескромности, так и не дошли до читателя. И в этом случае я решился дополнить ненаписанное собственными измышлениями, ради шутки эротической и пробы поэтической.

Увы, напрасно деве гордой
Я предлагал свою любовь!
Ни наша жизнь, ни наша кровь
Её души не тронет гордой.
Слезами только буду сыт,
Хоть сердце мне печаль расколет...

При мысли, что другим позволит,
Взять то, что я не получил.

Между прочим, хочу обратить внимание на рифму «любовь — кровь», уже в ту пору считавшуюся запретной. Но гению, в отличие от нас, дозволено всё.

Дополнение второе

Переводя Пушкина... на русский

Выглядит курьёзом, но, в принципе, ничего особенного. Известно, что поэт с детства прекрасно владел французским. Не удивительно, что изредка он пробовал свои силы и на этой площадке. В собрании сочинений эти стихи даются в подстрочной переводе, чему тоже не приходится удивляться, поскольку основная масса переводчиков работают с подстрочниками, не зная языка оригинала. И когда я решился зарифмовать два Пушкинских стихотворения, то выстроил сам для себя презумпцию невиновности, исходя из этого общеизвестного факта.

Подстрочник первый

Любовнику Аглая без сопротивления уступила, но он, бледный и бессильный, запыхавшись и изнемогши, удовлетворился... поклоном. Ему Аглая тоном:
«Скажите, милостивый государь, почему же мой вид вас леденит? Не объясните ли причину отвращения? — «О, боже мой, не то». — «Излишек любви»? — «Нет, излишек уважения».

Перевод

Когда поклоннику Аглая
Проникнуть к телу разрешила,
Он, бледный, жалкий и бессильный,
Поклоном удовлетворился.

Его Аглая вопрошает:
«За что пренебрегаешь мною?
Я леденю иль отвращаю
Своею жаркою любовью»?

«О, боже мой! – вскричал несчастный, –
Предположение такое меня не то,
Чтобы смущает, но может и лишить покоя.
Вы не причём, а то, что слаб я,
Отнюдь не вы тому виною»...

«Любви излишек»? – удивилась.
«Нет, уважение большое».

Подстрочник второй

У меня была порядочная любовница, я ей служил, как подобает. Но головы ей не кружил: я никогда не метил так высоко.

Перевод

Доверяю я Мари,
Ей служу, как подобает.
Но, чтоб голову вскружить,
Никогда не помышляю.

Холодность спасает нас
От поступков безрассудных...
А, положенное мне,
Получу, как в кассе ссудной.

ДОПОЛНЕНИЕ ТРЕТЬЕ

И, наконец, последнее соображение, только на первый взгляд слабо связанное с предыдущим текстом. Я имею в виду эротическую продукцию, как утверждают некоторые, обрушившуюся на нас нежданно-негаданно, хотя, как мы видим, начиналось это отнюдь не во времена Пушкина, и, как легко догадаться, не закончится нашим временем. Причин тому много, но для краткости, заменю собственные на сей счёт рассуждения, мнением Сомерсета Моэма, ещё в начале минувшего века, отметившего неуклонную тенденцию позволить читателям «заглянуть под одеяло к литературным персонажам», дабы подогреть к ним читательский интерес. Как, впрочем, издательский тоже. Вот что написал он по этому поводу:

« В наше время изобретением противозачаточных средств уже обесценена высокая стоимость, некогда придававшаяся целомудрию. Писатели не преминули заметить разницу, которую это внесло в отношения между полами, и потому, едва почувствовав, что для поддержания слабеющего интереса читателей нужно что-то предпринять, заставили своих персонажей совокупляться. Я не уверен, что это правильный путь. О половых отношениях лорд Честерфилд сказал, что удовольствие это быстротечно, поза нелепа, а расход окаянный». Доживи он до наших дней, смог бы добавить, читая нашу литературу, что этому акту, судя по скучным печатным отчётам, присуще непростительное однообразие». Впрочем, Моэм придерживался нетрадиционного способа полового общения и, следовательно, легко понять его жалобу на «однообразие».

Замечу, что писатели со времён Горация, Овидия, Пушкина, вплоть до наших современников, равно, как и их читатели, из всех возможных видов скуки, предпочитают именно охаянный Честерфилдом и Моэмом, и вряд ли в обозримом будущем найдется много авторов, кто окончательно и бесповоротно пренебрежёт этими несовершенными, но, со всех точек зрения, выстраданными предпочтениями.

Борис Иоселевич

© Борис Иоселевич, 2016
Дата публикации: 10.04.2016 08:21:19
Просмотров: 2137

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.