100000007. Пьеса на ладони.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Экспериментальная проза
Объём: 16743 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Содержание.

1. Поле от Франции до Канады с тоской в животе.
2. Пьеса на ладони.
3. Пушкин.
4. Яяяяяяя.
5. На звездЫ.
6. Лекции.
7. В жемчужине.
8. В лабиринте одиночества смерти я.
9. Бог Бога Богом о Бога чистит.
10. ВОВ внутри.
11. Транспорты серой слизи и пятое измеренье.
13. Бездна.
2010-2011.

Пьеса на ладони.

Тысячи лет не хватило на то, чтобы сказать прощай,
И снова люди принимаются за свой сладкий чай.
И сквозь стёкла видны их аквариумные движенья,
Это длится ещё, движений губ умноженье
На жесты рук и движенья души.
И кто-то внимательный следит в ночи,
Что из этого будет, и гасят свечи.
И хотя бы потому что это красиво, это будет вечно.

Такая пьеса.

Один дядечка играет доброго, другой дядечка играет злого в нашей драме. На самом деле, в нашей драме один дядечка другому должен был подержать место. Но в нашей драме случается и не такое. Что ты пошёл за билетом, потому что очень страшный кондуктор хотел тебя сожрать. Возвращаешься, а там всё другое, другая эпоха, другая планета, другие мы. Вместо кондукторов – инопланетяне, вместо мест – сердце, вместо ран – блондинки. И ты думаешь, это ловушка.

А это и есть ловушка, просто ты в Интернете и в космосе повернул, не направо, как обычно, а налево. Очнулся, а ты весь в гипсе, а над тобой террористы и антитеррористы вытворяют такое, что у тебя вместо души, псюхе, аниме стало пустое сердце и мёртвый холодильник, в который привозят трупы на каталках и разнимают там на части. Стоп, про дядечек. Есть ещё третий дядечка, которого посадили в клетку для остраски. А других поубивали. А третьи разворачивают ладошки внутренними частями наружу, что они просто мимо проходили и умывают руки, как будто не знают, что лучший способ нарваться, не нарываться.

Можно сказать, что это национальная ересь, жить только в настоящем, но вообще-то это человеческая природа, поэтому наши дядечки так легко договариваются с теми дядечками, и все так фотогеничны. А вообще-то это вообще не политика. Потому что, вот, представьте, вы проснулись, перешли через дорогу, восхитились на блондинок и детство, а вас хватают за руки и за ноги и бросают на помойку, и разбирают по частям, и отдают ваши части другим.

Вы кричите, это ошибка, что я жил только в настоящем, как дядечки во власти с деньгами. Я боялся смерти как они, и я тонул в забвенье, как подводная лодка в степях Украины. Но это ошибка, есть ещё прошлое и будущее. Все с интересом оборачиваются, ну-ка, ну-ка, послушаем, мы никуда не торопимся. И вы всем, голос не тонет в коричневой жиже, компосте, в которой через полмгновенья должны захлебнуть вашу душу, псюхе, аниме, глаза, чресла, способности, индивидуальность.

Космосу, блондинкам, детству, дядечкам, в ляд их. Приходят патриархи, берут за руки и за ноги и трукают лицом об стену, и он сразу видит 40 лет. Все герои в большой клетке смотрели на одного в маленькой клетке и на одного на пьедестале. 10 лет герои думали, что они артисты и всё могут. Потом 10 лет герои думали, что они нищие и больше так не могут, с голоду они не умирали, заметим в скобках. Потом они думали, что они слепоглухонемые для благополучья. Были ли они благополучны? Нет, они стали слепоглухонемыми.

Потом герои стали немного юродивыми, как звери в клетке, они друг другу в лицо бросали, как страшное обвиненье, ты что, юродивый? А сами знали, что это их главное достиженье вместо фарисейства, что они как шкаф без стенок, принцип искусства, что всем видны их мысли, звёздам, блондинкам, детству. И все кивают, вот та точка героя, на которой мир не сойдёт с ума, потому что мы подготовились к смерти.

Эта ядовитая рефлексия, как газ, которым теперь спасают, убивала тело. Тело становилось куклой, а голова плыла как отрезанное сердце через прошлое, настоящее, будущее в солнце. А из солнца, отряхнувшись, выпрыгивал другой герой, что ему всё по лую и всего долуища, а он как песчинка на голубом глазу, царь вселенной. И вы смотрели своими глазами отдельно и плакали как придурок на героя как на придурка. А герой думал, почему я всё время как победитель? Такая пьеса.

Афанасий Иванович Фарафонов.

Григорий Афанасьевич Янев стал Марьей Родиной. Как так вышло? А откуда я знаю! Я что, начальник? Гена Янев стал пилотом самолёта, который должен подзорваться и так решает: надо приводняться.

И сразу следующая задача. Надо всех эвакуировать из тонущего салона без спасжилетов, и потом полвремени созерцать тонущую в воронке машину. И рассуждать про мужество, что мужество это способность всё делать медленно, чтобы времени на рассуждения не оставалось. И так рассуждать про малодушие, что малодушие это способность всё делать быстро и ловко, за оставшиеся полвремени сразу поймёшь, ты спасал только себя. И у тебя ещё осталось полвремени для мужества.

Связи нет, вот в чём дело. Ты можешь делать всё, что угодно, а её нет. Будет другой народ. Я не думаю, что он будет какой-то суперспособный. Он просто будет помнить, что Марья Родина, женщина-парка, это Григорий Афанасьевич Янев, папа, а Гена Янев, пилот падающего самолёта, я, и надо принять решенье, стать жизнью.

Они талантливые. Злые, бездарные, малодушные. Просто дошёл до следующей серии, загробной компенсации, и прифигел. Связи нет, единства нет, а что же есть? Я! Таких я умаривают лакейщиной на фу-фу. 30 лет и ничего нет, писал Антон Павлович Чехов в стол. Что делать, Николай Гаврилович Чернышевский? Качаться в качалке, чтобы быть красивым как Клод Ван Дам? Для какого фига? Всё равно подойдёт какая-нибудь падчерица в своём сильном периоде и тебя победит. И ты будешь валяться как взорванная иномарка и отражать небо.

Все внезапно постарели. Они старели постепенно, а потом, трах, и постарели. Театр «Около», режиссёр Кама Гинкас, актёр Максим Суханов. И стали провинциальными как остров Соловки в Белом море, на который мы приплывали сначала для своего дома, для общины верных, для мастерской возле жизни. А потом посмотрели, а это место паломничества и туризма, а Соловки давно смылись в мальчиков, которые ходят по острову все в крови, как Христос, которым пришла охота тусоваться, а от них не затащились.

В Афанасия Ивановича Фарафонова, монаха в маленьком католическом монастыре в боливийских Андах, который всё видит, крепостное право, Беломор-канал, Орловско-Курскую дугу, колонии на Альфа Центавров. Афанасий Иванович Фарафонов, обращаюсь к тебе, давай, спасай лично. За 40 лет я понял, что засада всё время дальше, и поэтому фишка тоже всё время дальше.

Новая фишка в том, что глаза смотрят лично. И 100000007 закланных в жертву и 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона в одном поле от Франции до Канады с тоской в животе лично договорились, кто кем будет. Но когда они видят, как в воронку засасывает тонущую машину, они становятся на мгновенье единством, и потом всю жизнь вспоминают живую загробность, так вот как с той стороны видно эту, как сквозь диафрагму из плода.

Вот почему засада всё время дальше и фишка всё время дальше. А я, ты знаешь, Афанасий Иванович Фарафонов, хотел бы быть самим зреньем, пилотом падающего самолёта, тобой, Афанасий Иванович Фарафонов, ничего себе, падчерица в сильном периоде, наверное, потому что это я и есть, Афанасий Иванович Фарафонов? Как я догадался? Очень просто.

В то лето 2008 мы ездили на Соловки последний раз и там были те мальчики, которые нарвались, потому что от себя балдеют как отражение в зеркале, у которого нет ничего другого. Было очень тоскливо, зато мальчики сразу стали Соловками, они конечно ещё всю жизнь будут мурцоваться, пока не догадаются в каком-то неприятном подъезде, что они Христос.

Потом мы поехали в деревню под Мценском, покупать дом, и там были везде траншеи 70 лет. И мы сначала вспомнили, что мы эти траншеи уже видели 70 лет назад. Потом вспомнили, что было всё время в нас поверх времени в 10, 20, 30, 40, ты – чмо, они – Бог.

Дальше было, не скажу, легко, Афанасий Иванович Фарафонов, а просто всё время было видно время, и надо было стать зреньем. Я выбрал, что я умею, жанр. Но это было ещё не всё, надо было ещё стать пилотом падающего самолёта и спасти людей для нового зренья.

Не скажу самолюбиво, для нового народа, Афанасий Иванович Фарафонов, сколько уже было новых народов, мы-то с тобой знаем. А вот нового зренья ещё не было вовсе с начала большого взрыва, потому что оно и есть фишка.

Как ты опишешь новое зренье, Афанасий Иванович Фарафонов? Напомню про жанр скромно. Такая пьеса. Ты держишь у себя на ладони себя и всех, как пилот падающего самолёта и принимаешь решенье приводняться, потому что.

Мерседес Бога.

Медитации закончились, начались поступки, а поступки это новая пьеса, в которой ты не боишься, потому что ты герой пьесы и пьеса. Если героя посадят в психушку, тюрьму, положат в больницу, убьют, то пьеса станет сплошной. И люди всё знают. Они только придуриваются падчерицами, потому что им так удобней перейти вброд великую бездну жизни, задыхаясь в тоске по несбывшемуся.

Они всё, что может промокнуть держат на плечах вместе с детьми и сбереженьями и шлёпают по родильным водам нагишом в трубе из смерти в жизнь, потому что в жизни всё из смерти, на что ни заглядишься, оно тут же погибло, а ты как заложник. А в смерти всё из жизни, сплошная пьеса как тобой оттуда сюда смотрели пьесу про то, что тонированное стекло Мерседеса Бога с той стороны абсолютно прозрачное, а с этой стороны абсолютно непрозрачное.

А сам ты с какой стороны? Я с той стороны всё больше, где всё из максимализма, если холодно, то -100000007, если тепло, то +100000007, если ∞, то навсегда, а если абсолют, то точка, которая из себя взорвалась и на часы смотрит, как администратор театра.

Мультфильм.

Должно что-то произойти, что. А что? Мультфильм должен пойти внутрь. Тогда сдвинешь эту махину с мёртвой точки. Поле от Франции до Канады с тоской в животе, в котором больше нет единства. И виноваты во всём оно и ты. Такое частное, малодушное желание оправдаться.

Чем больше будешь его делать, тем больше будешь понимать, что это сцена жизни, на которую глядят все у себя на ладони, и понимают, что влюбились. Что это такое? Это когда знаешь, что попался. Будешь, конечно, тыркаться в разные стороны, но знаешь заранее, что бесполезно. В конце всех усилий.

Набросить телогрейку на колючку и перебраться через мёртвую зону на свободу. Оглушить часового поленом, перед этим загипнотизировав взглядом, выйти в его форме из КПП на шоссе на станцию, пока он связанный синей майкой в подсобке плачет, что теперь его посадят.

Нет, не то, реальность кошмарна, она в финале каждой сцены задаёт вопрос, плоский, как линия горизонта, ну и что, раз нет единства? Инопланетянам можешь рассказывать всё что угодно, что они едят наших детей и нас заставляют, всё равно их выпуклые очи отражают только линию горизонта без никакой жизни.

Всё равно в конце сцены патриархи возьмут за руки и за ноги и легко об угол стены тыркнут. И сразу мультфильм пойдёт внутрь как совесть и мизансцена. Внутрь всякого человека, хоть блондинки в исподнем, главная цель жизни которой сродни цели науки, слиться, как субъект с объектом, чтобы познать его.

А на самом деле ничего не узнаешь, потому что даже внутри себя надо быть отдельно. И для этого в единственном шансе жизни была единственная фишка, делать поступки как можно подробней и отстраняться от себя, чтобы видеть страсти. Когда тебя подставят, когда ты подставишь, когда ты отмажешься, когда ты подставишься.

И сразу всё закружится, словно это не патриархи тебя тыркнули об угол стены, а ты патриархов. Как они, как десантники на спецоперации, внутрь себя прыгают с парашютом из чрева «Ила» в чёрную пустоту. Приземляются в незнакомой местности у себя на ладони. В мёртвом пустом поле от Франции до Канады с тоской в животе без единства.

Их окружают патриархи с жёлтыми глазами. Их охватывает чувство без названья, что всё бесполезно. И ты патриархам над напёрстком эля, все про всех всё знают, но мультфильм нужнее реальности, потому что в реальности все выживают, как в мультфильме, потому что это их единственная реальность на ладони.

А в мультфильме ты заблудился как на зоне, в психушке, на ток-шоу, в Интернете. И отпечатками пальцев тихонько притрагиваешься в кармане к себе на ладони. Вот интересно, что ты там делаешь сейчас. Оглядываешься в какой-то неряшливой трубе из жизни в смерть, с родильными водами, крысами, тараканами и летучими мышами

Никого нет, и раскрываешь руку. И сразу мёртвое пустое поле от Франции до Канады с тоской в животе без единства бьёт крыльями и ярким светом по глазам. А там, мама родная. Там твой мультфильм. Причём, сразу видно, мастерски снято. Человек знал, что делал.

Как 100000007 закланных в жертву спасались от мёртвого пустого поля от Франции до Канады с тоской в животе без связи, и знали, что сейчас захлопнется дверка люка подводной лодки в степях Украины, и она больше никогда не всплывёт. И в последние полмомента догадались, что делать, и свободно расслабили члены перед смертью.

И вот 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона через 100000007 лет до нашей эры вращали глазами в недоуменье. Левым в правую сторону, а правым в левую, с разной скоростью, и разного размера от боли и вырабатывали потуги. Глаза величиной с тарелку. В каждом 100000007 мультфильмов.

На коже и на мышцах тоже все мультфильмы. Как мы шли в неизвестной местности по родильной воде в какой-то червивой трубе и всё про всех знали. Мокрая кудрявая головка из лона открывала глаза и говорила, чё за мультфильм у себя на ладони? Про мёртвое пустое поле от Франции до Канады с тоской в животе без связи?

Как 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона 100000007 закланных в жертву рожают и плачут, что, кажется, у них получилось. Дальше по сюжету. Хотя, ни одна сука им не помогала. Все только мешали. И никаких данных за это. И рука сжимается в ладони, пока её сжимает в ладони другая рука.

В какой-то момент понимаешь, что можешь писать всё и бесконечно. Надо остановиться. Будешь писать бесконечно. Потом. Сделай эти поступки, пошли. Рукописи в журналы, на конкурсы, на глаза. Они больше поступки, чем те, грузчиком земли русской, охранником в мавзолее. Они наткнутся на непоступки, я знаю.

И ты очутишься в дыре у себя в животе, и надо будет начинать всё сначала, как сынку. Но ведь это неплохо, это быть чмом, а не Богом. Про это мультфильм, короче. Без гарантий, без гарантий. Это главное. Иначе это торговля. Продать себя подороже. Нравиться нравиться, любить любить, бояться бояться. Про это мультфильм, короче.

Ещё есть серия. Живая загробность.

Военный и блондинка.

Я ещё не понял, что я смогу. Например, на войне, едущий на войну и едущий с войны это два почти не знакомых человека. И раньше, и теперь. Просто раньше 100000007 закланных в жертву не знали, что они будут закланы в жертву, потому что был апокалипсис, а не экклезиаст.

А ещё раньше они знали, что они 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона, потому что они были ренессанс, а не апокалипсис. Поэтому едущий на войну ещё не знает, что он может, быть ренессансом, апокалипсисом, экклезиастом. А едущий с войны знает, что он может перестаивать свой артистизм, как Лев Толстой и Пушкин.

Пушкин, который во всё может вжиться и ни чему не может отдаться, как артист. И Толстой, который во всё может вжиться и всему может отдаться, как юродивый. Ещё это похоже на блондинку, которая рожает, и на блондинку, которая никогда не зачинает. Одна наслаждается, когда страдает. Другая страдает, когда наслаждается.

Потому что внутри пустоты есть герой дальше, внутри которого нет ничего сначала, как внутри артиста, потом богатство, как внутри ренессанса, потом нищета, как внутри апокалипсиса, потом корысть как внутри экклезиаста, потом искусство, как внутри юродивого.

Потом военный и блондинка глядят друг на друга на каком-то полустанке. И говорят, сейчас, подождите. И всё начинается по-настоящему, не понарошку. Нам рассказывают буддисты, что у человека есть много возможностей. Что же, это гуманно. Последние религии нас поджимают. Они всё больше апокалиптичны. Последний вагон показался.

Последняя попытка. И вот 3 русских века, ренессанс, апокалипсис, экклезиаст, перед бездной, бездна, после бездны. Лев Толстой больше не ругается на Леонида Андреева, он пугает, а мне не страшно. Страшно. Он ругается на Чехова с добрыми-добрыми глазами и себе на уме. Он ругается так.

Нельзя загонять человека в угол, чтобы посмотреть, кто из него вылетит, военный или блондинка. Потому что когда тебя загонят в угол, ты будешь помнить только папу и маму. И в этом будет твоё спасенье, потому что когда ты побежишь со шпажкой, как Андрей Болконский под небом Аустерлица на вражеские танки.

С распяленным в неслышном крике ротом в канонаде ядерных взрывов с древком от флага. За тобой побегут военный и блондинка, невидимые, и закричат, сынок, куда ты, там стенка, подстава, засада, сюрприз, тупик. Ты сядешь на тряский пол, достанешь «Приму» и скажешь, а с другой стороны, что после стенки, ведь это важно?

И последний вагон застучит на стыках уютно.

2011.

© Никита Янев, 2011
Дата публикации: 27.06.2011 11:18:41
Просмотров: 2757

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Юлия Чиж [2011-06-27 13:12:49]

Здравствуйте, Никита. С интересом прочла Вашу работу.
Есть пара несущественных царапок: на помойку - в помойку, подзорваться - подВзорваться. "Например, на войне, едущий на войну и едущий с войны это два почти не знакомых человека". - тут неплохо бы после "на войне" двоеточие поставить, а перед "это" - тире. " За тобой побегут военный и блондинка, невидимые, и закричат, сынок, куда ты, там стенка, подстава, засада, сюрприз, тупик". - здесь прямая речь, всё же...
Но это мелочи, которые взгляд выхватил помимо желания дочитать текст до конца. А после почтения подумала, что выписанные "сильными мира сего" антидепрессанты уже не справляются со своей функцией, и применяются массово в сумасшедшем мире другие меры - лоботомия, как правило.

Ответить

Никита Янев [2011-06-29 16:27:10]

Да, вы правы, Юлия. Я небрежен. Прошу простить. Мне трудно переучиться. Постепенно, я думаю, отработается компромиссная пунктуация. Что касается лоботомии и антидепрессантов, мне ведь важно преодоление лоботомии и антидепрессантов без лоботомии и антидепрессантов. Как бы это покороче. В театре "Около дома Станиславского" был спектакль по Сарояну, и там такая фраза, "всё то же самое, только спасённое". Это мой идеал, разумеется, а не норма. Думаю, любой писатель идёт только к этому, просто у каждого свои святцы.