сапоги
Юрий Сотников
|
Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 7030 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
сапоги бессмертному полку В холодной мути тумана зелёные венки у вечного огня походят на плащ-палатки отдыхающих солдат. Накрывшись с головой, кто-то из них задремал в полусне неотступных атак, а кто зачадил папироску в перекуре свистящих пуль одиночных, и шипящих автоматных очередей. Они все сгорбились вокруг маленького огонька из центра пятиконечной звезды, и каждого справа и слева подпирая плечами, пытались согреться вот уже семьдесят лет. Я не стал их тревожить, я дальше иду до рассвета. Но через минуту услышал сзади чвакающие по грязи шаги, шлепаки - казалось, что ноги были обуты в огромных размеров ботинки, или же к простым сапогам прилипло по пуду земли. Я оглянулся, страшась - да, весь взвод шёл за мной. А у меня в рюкзаке нет ни хлеба куска, ни в полкрутки махорки. Какой из меня командир. Но иду; и сердце чегото запело про бой смертный - то ли против боязливых чувств, то ль в унисон моей храбрости. Я ещё себя недоспал и на ходу стал придрёмывать; но стук автоматных прикладов об ветки каждый раз пробуждал меня, как кота, даже во сне чутко выслушивающего мышей. Я разодрал ладонями глаза, потряс головой – разведчик - и уже начал различать ночные лесные шорохи - тревожащие – которые совсем непохожи на дневные безопасные трески да ломки. Не спать: за спиной ведь полтора десятка бойцов: взвод, ополовиненный днём чёрными штурмовиками и вдавленый в землю шершавым утюгом танковых гусениц. Сегодня матери написал наверно сотое письмо. Свернул в треугольник, зализал языком с крошкой хлеба, а опустил за спину в свой рюкзак - потому что отступаем, страдясь, и кинуть конвертик нам некуда. У солдат тоже все письма с собой: хоть бы скорее за землю свою зацепиться, чтобы почта до дому ушла - а то ведь глаза да сердца не слезами, но кровью домашние выплакнут - и оттуда с вестями пришла - а то мы не от пуль, так от смертной тоски подохнем. Родину защищаем - верно; но в этой родине не красно словечко заключено, а детишки да жёны миленьки, родители славные наши. И не будь их - даром бы врагу подарили такую жестокую землю. Но теперь херушки: сами уйдём хоть в геенну исподнюю, но и вас, поганых, зубами с собою утащим. А по моему сердцу уже грохочут чужие солдатские сапоги. Даром что тяжёлые, яловые – так ещё к тому и не наши, а какой-то чуждой мне армии. Свои я знаю, обыкновенная грубая кирза, припахивающая потными портянками, и густым слоем тёрпкого гуталина, который в казармах выдают немерено – хоть на боевой марш, или пред близорукие генеральские очи. А эти угрожающие мне сапожищи слегка лишь подванивают детским обесцвеченным тальком, и наверно поэтому я не могу ни глазами ни разумом разнюхать их завоевательного запаха; а только тяжестью толстых широких подошв голенища отбивают на моём сердце военный ритм 45-го размера 45-го калибра 45-ой тревоги. Они легко взбираются на горы дружбы, переходят вброд реки любви, и даже дремучие затаённые леса моей ненависти не смогли их остановить. Всё ближе и беззащитней перед опасностью сердечная моя столица, над которой сияет островеликая звезда веры. Я сжался перед броском как зародыш из матери, держа в кулаке остро заточенный нож. Если я не смогу простой силой иль хитростью прорваться через вражьи кордоны, то придётся их резать, грызть и душить, словно змей выползая из дремучей норы на благодатную волю. И вот они, эти сапоги – кровавые окоченевшие – вместе с заправлеными в них штанами лежат предо мной. А сверху мундир, на нём крест, и под крестом жёлтая фотография. Я её видел раньше. Она часто мелькала в военной хронике, показывая самодовольные и наглые лица весёлых нацистов, когда они словно боги, с громом и молнией в своих железных колесницах, маршировали по миру великой непобедимой расой. - Я – паулькригер, за мною в ряд стоят двенадцать моих солдат. На брюхе моём висит пистолет, которым вчера я убил пацанёнка, невовремя заоравшего под юбкой у матери. Это всё изза нервов: столько стран нашагать, пробежать, обстрелять – где уж им сохраниться. И мой фюрер простит мне этот мелкий убыток, что одним рабом стало меньше. Их жирные толстые прорвы ещё нарожают для рейха, и их будут кормить из большого корыта - этих грязных свиней вместе с выводком. - Я видел фото в военном музее, где эти фашисты со своим командиром позировали возле самодельных виселиц, положив чёрные локти на цевьё автоматов, совсем недавно откашлявших кровью и пулями. А за широкими спинами, за высокими фуражками раскачивались вонючие трупы селян, царапая пятки об погоны со свастикой, но не чуствуя боли уже. - Я паулькригер, со мною в ряд сидят двенадцать моих солдат. Мы устроились на деревянных чурбачках, а прямо над нами висят враги, которые хоть и клялись в своей безоружности, но я знаю как они ненавидят великий рейх и лично меня. Особенно вон та уже совсем некрасивая девка, что выпучила глазищи и свой длинный язык, словно дразнясь. Она схватилась за топор, когда я зажал её в тёмном углу конюшни. Мы сначала отрубили ей руку, а уж потом и подвесили вместе с другими непокорными негодяями. - Я и третью фотографию видел на стене человеческой памяти. Тут их уже невозможно узнать, потому что все они присыпаны землёй, из-под которой торчат лишь культи в сапогах. На подошвах набиты какие-то буковки, и может быть это имена матерей, жён да детишек. Но точно из них можно сложить всех тех, кого они походя прикончили на этом свете. А на том... - я паулькригер, а со мною в ряд души двенадцати моих солдат. Что мы нелюди, сказал господь, и велел выжечь в нас огненным тавром все буквы, слова и фразочки, которые кричали убиенные нами люди. Боже мой!! уже поздно молиться, но как же я хочу теперь, чтобы они были немы!!!!! - Отгрякали в моём сердце чужие наглые сапоги, откричали свои лающие команды чуждые непонятные голоса. Я сижу у вечного огня вместе с павшими солдатами, согреваясь то ли этим маленьким пламенем, то ль теплом их бессмертных душ. Завтра скоро день победы. Я за семьдесят лет после битвы уже ослабел к нему сердцем, а мои потомки совсем его плохо чувствуют – как одну из многих войн, о которых серо пишут в школьных учебниках. Если бы мы с товарищами сами бились в той великой войне, то у нас мрачным предвиденьем холодела б душа от страшных воспоминаний и от беспамятства нынешних поколений. Вот так проснусь я, старый вояка, грозовой ночью в горячке, в бреду – а божьи молнии надо мной словно сполохи пушечных взрывов – и подумаю никому уж неверяще, что родину некому защищать, оборона слаба – предадут продадут. И крикну я еле, ослабший в надеждах:- господи боже, заступи за нас ты хоть, за русских лядащих…- Но на зов мой не он, а сквозь тьму чёрной нечисти внук прибежит с пистолетом игрушным:- Деда, дедушка родный, не плачь! Я с тобой рядышком!- совесть моя да опора. Я не знаю, чем и как у них в будущем, но с врагами он биться будет до последней капли той крови, что с каждым годом и с каждой войной всё крепче да гуще буреет в их добрых и сильных сердцах. © Юрий Сотников, 2015 Дата публикации: 14.11.2015 12:14:15 Просмотров: 2336 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|