шморик

Юрий Сотников

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 27321 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Сегодня с утра у Жорика сталось одно важное дело. Оно ему даже приснилось нынче ночью с отменным результатом – и он проснулся весёлый, довольный, как будто бы уже всё свершено.
- Ну, раз во сне удалось, то значит и наяву проверну.
Слегка побрызгав без мыла на лицо, а потом черканув пяток раз зубной щёткой туда-сюда, Жорик сделал вид в зеркале, что так и должно быть, что добрый молодец умылся. Он напряг бицепсы, улыбнулся себе, и радостно влез вялым торсом в грязноватую футболку.
Стирать тут было некому; иногда приходили к нему местные девчата, изредка бабы – но самые достойные из них быстренько пропадали, не дождавшись предложения руки, а особенно сердца; недостойные же хозяйничать здесь не желали – стирать, убирать да готовить – а больше интересовались рюмочкой водки и последующей развлекухой.
Бабы ведь они как? – да как и мужики – одним приспело выходить замуж, так что терпение вываливается из души вместе с мягким ломтем влюблённого сердца, а другие пока ещё слабо нагулялись и ждут новых потрясающих вечеринок.
- Бабы дуры, - всегда говорит Жорик своим дружкам, когда выпроваживает из своей жизни очередную пассию. Но это его язык болтает в горячке, потому как его хозяин сам ещё бестолков, словно сорняковый лопух средь семейного лона любви: серьёзные девчата ему досаждают своими мечтами о детях, о доме – а ветреные девки тревожат его своей манкой распущенностью, и нету им веры.
- Эх, не на ком жениться, - то ли ёрничая, то ль всерьёз вздохнёт он иногда, трепля по загривку златокудрую пышнозадую девчонку; а на самом-то деле зрелых порядочных барышень он боится как огня – его ужасает мысль, что придётся отвечать ещё за кого-нибудь, кроме себя.
Тётка Вера, его наперсница и наставница, частенько понукает: - Да ты ведь ни разу не пробовал, дурень – женись, и тогда станешь настоящим мужиком, а пока ты лишь маленький кобелёк.
Но Жорик ей всегда отвечает одно и то же: - Ну зачем в моей хате нужен лишний рот? Тем более, что в деревне нет хорошей работы.
- Ничего страшного, в город поедешь на заработки.
- Ага: а пока я буду кататься туда-сюда, она без меня загуляет.
- Так ты держи её крепче, за три узды.
А Жорик только причмокнет губами: - Нет, тётка, это не дело, - и мечтательно крякнет, как селезень в небо: - Вот был бы я олигархом…
Стать олигархом – или хоть бизнесменом средней руки – это сладкая фантазия всех деревенских дружков. Им почему-то кажется, будто к фермеру Ветлюгину, у которого пятьдесят гектаров окрестной земли, денежки сами плывут на солнечных ладьях, посланных с небес прямо от бога – и за семейный достаток местные прозвали его хитрюгиным. Но никто не считает, сколько своих нервов он оставил в кабинетах у губернских чиновников, когда подписывал фермерские бумажки, и сколько крови из него выпили наёмные работнички, прямо с поля воровавшие урожай. Ведь деревня не город, тем более не столица: тут действительно нужно трудиться, а не молоть языком, сидя в уютненьком кресле – и этот крепенький дядька, злой да настырный, давно уже сам впрягался в лошадку, трактор и старый комбайн.
По сравнению с артельным трудом, с работами да заботами хозяйственных селян, дельце, которое затеялся провернуть Жорик, казалось пустяшным. Ему всего лишь нужно было сбыть здоровый кусок протухшего сала за банку самогона. Он со своими дружками отнял его у бродячей собаки – та же, как видно, подобрала свой куш на помойке – а туда это вонючее добро выбросил какой-нибудь нерачительный сосед.
И товарищи сразу загорелись:- Вот бы поменять это сало на магарыч!- А кому такое дело можно доверить?- Да лучше Георгия никто тут не справится.
Когда Жорика называли крупно, крепко, по-мужски – он готов был горы свернуть ради славы. И пусть та слава невзрачная, в серых одёжках из дешёвой холстины, пусть даже уродлива лицом по сравненью с плакатными героями – но она ему нравилась. Приятны были восхваления какой он пройдошистый, как умеет выбираться из самых безвыходных ситуаций – а главное, что именно с ним любой из дружков пошёл бы в разведку. Но не на подвиг, а за какой-либо очередной авантюркой.
Держа своё сало в пакете подмышкой, Жорик вприпрыжку шёл по деревенской улочке, направо да налево здороваясь со степенными стариками, сидящими кто на завалинках, кто на лавках. Когда-то они тоже бегали как заведённые, и глядя на Жорика, небось, вспоминали себя – без осуждения, а благоговейно к собственной молодости.
- Доброе утро, дядька Матвей!
- доброе… доброе,- тихонько прошамкал совсем уже старый, мерзлявый дедушка, одевший под ясное, горячее солнце, ватную телогрейку и зимние валенцы. Он, наверно, и не узнал сего путника, и себя не узнал что он тот Матвей – да рад был любому прохожему и всякому предступившему дню.
- Доброго здоровья, тётка Татьяна!
- Да какое уж тут здоровье, сынок – опять этот хондроз замучил, так что шею не повернуть.- Ей, видно, хотелось поговорить сначала о своей шее, потом свернуть разговор на хозяйство, а там и добраться до внуков, которыми любая бабушка может хвалиться часами с лёгким перерывом на сон.
Но быстроходный Жорик, двигавший ногами скорее старушкиного языка, уже приветствовал следуйщую скамейку:
- Здравствуй, тётка Маруся!
- Ооо, Жора, ты когда мне сарайку починишь? обещал ведь.
А он действительно ей клялся-божился, что окажет любую посильную помощь. Он даже готов был совершить подвиг ради неё и этого сарая: правда, в тот день Жорик очень здорово набрался в гостях, и тогда мог решиться на всё ради человечества – а сейчас просто убежал, второпях отмахиваясь рукой. Он повстречал ещё несколько немощных дядюшек, и вдвое больше тётушек, которые в отличие не злоупотребляли мужскими излишествами и поэтому реже умирали.
Нюхательный компас привёл его к красивому домику за прудом, среди белых берёз. У зелёной калитки словно бы вросла в землю крепкая дубовая двуногая скамья. Густая трава вокруг неё была выкошена, и только возле ножек, куда не достала коса, казалось что прямо из древа вырастали разнопёрые волосья. Со скамьи пруд походил на огромное корыто, в котором полоскались белые гуси, тёмные утки и серебристые караси. Такую идилью природы хорошо бы сначала на холст, под радужную палитру – а потом крёстным ходом творческой интеллигенции, всю в осаннах и аллилуях, пронести сквозь великую мощу народа до главного державного музея, чтобы все восхищались красою родной земли.
В этом домике, из окошек которого открывается сказочный вид, живёт тётка Вера, наперсница и наставница. По двору бегают куры да утки, добрый пёс без цепочки беззлобно гоняет их лаем, а на крыше ржавый железный петух склёвывает синюю облупившуюся краску. И пчёлы; пчёлы вместе с бабочками и стрекозами шныряют от цветка к цветку – их тихий гудёж напоминает готовящийся к концерту струнный оркестр, в котором большой шмель-запевала намерен жужжать до самого вечера, пока солнышко не уйдёт за кулисы.
Верочка давно жила здесь одна, потому что муж её помер, а дети, переженившись, съехали в большой город. Но она не особенно тосковала от своего одиночества: к ней многие мужики и девчата бегали за самогонкой, так что всегда было с кем побеседовать за чашечкой чая и пряниками. Сама она водку не пила, и не любила чтоб её пили при ней – даже готовые бутылки ею подавались не голыми в стекляшке, а плотно завёрнутыми в старые желтоватые колхозные газеты, толстой грудой лежавшие на чердаке; зато свой медный самовар Верочка обожала, и начищала его до такого блеска, пока в отражении не появится родинка на носу.
Жорик негромко постучал пальцами по дверному косяку:- Тётка Вера, это я,- даже без восклицательного знака, потому что при дружках он был шустер и нагловат, а в одиночку всё-таки не по славе застенчив.
Никто ему не отозвался; кобель и тот промолчал как очень добрый знакомый, лизя мокрым языком давно высохшую косточку.
- Тётка Вера, ты спишь?- слегка погромчел Жорик, неуютно перекидывая с подмышки в подмышку угловатый кусок сала, который мешал лёгкости движений и предстоящего разговора. Можно было бы взять его в руки, но тогда он сразу, как бельмо, попадётся Верочке на глаза, и она про него обязательно спросит. Она может даже подумать, будто это подарок ей в свёртке, и возникнет неловкость меж ними – ведь Жорик хотел не дарить, а продать.
- Ктой-то там?
Из сарая сначала показалось ведёрко-подойник, а следом за ним полноватая пожилая дама. Именно дама, потому что для деревни она выглядела излишне вальяжно, как белая высокомерная гусыня среди согбенных к земле кур. Её густые седые волосы взвились к небу пышной причёской, и казалось, что по мраморному залу не глядя под ноги движется к трону герцогиня с буклями – в блестящих резиновых ботах.
- Ооо, Юрочка пришёл!
Она, наверное, единственная в деревне зовёт его Юркой, как при крещении, потому как сама и была на крестинах кумой. Тогда тётка Вера, молодая да легковесная разведёнка, опозорилась при всех людях, при церковке – от неумеренного праздничного пития крепчайшего первача нарыгала прямо в купель, а когда её попытались вывести добром, на свежий воздух не пропитанный запахом ладана, то и буянила, и дралась. Может быть, после этого срама она бросила пить: но самогонку всё ж гонит, теперь сладко любя денежки.
- Ты что ж это, родненький, опять вчера зажигал у Валерки?
- Откуда ты знаешь?- Жорик сконфузился, словно в маленькой деревне жили люди-инвалиды без языков и ушей.
- Так ведь Нинка ко мне за баклажкой прибегала. Целых два литра взяла – значит, большая компания, и без тебя им никак не обойтись. Ты ведь у нас всехняя душа.
Всехняя; казалось бы, такая безмерная душа должна вести людей за собой, озаряя путь светочем сердца и подстёгивая слабых рвением терпеливого упорства. Жорик ведь знал своих товарищей с малолетства, и всегда они кучковались вокруг его улыбчивого обаяния, доброй щедрости и необидного юмора. Но почему-то, повзрослев, он в этой компании стал ведомым: его теперь всё чаще подначивали на слабё – а слабо, мол, Жорику – и даже Георгием называли, только чтоб подстегнуть к какой-нибудь шалости.
Вот и сейчас он слегка зарделся от компанейской славы:
- А куда я денусь? Они ведь без меня разбегутся в разные стороны.
- Да разве обязательно сутками пить? Вон лучше бы старикам огороды пропололи.
Жорик посмотрел на подпаливающее землю солнце, на длинный и широкий Верочкин огород; и ясно узрев лень в своём коренастеньком теле, тут же отбрехался:- Пусть им дети их помогают, которые разъехались по городам. А то кто-то будет получать удовольствие, а другие работать за них.
- Много ты наработал,- хмыкнула тётка, трепанув по загривку ластящегося пса; и села в тенёк на завалинку, рядом поставив пустое ведёрко. Оно грякнуло об землю, вызвенив под днищем то ль камешек, то ли зачерствевший собачий котях.- Вот так и ты порожне звенишь на деревне.
Жорик немного обиделся: всё же он считал себя нужным человеком, и если даже не аховским работягой – ах! – то и не трутнем – ой!
- Да не будь меня, деревня бы во тьме сидела, при керосинках. Я тут лучший электрик.
- Это потому что других нет.
Верочка не хотела уступать, словно бы мстя ему за небрежение просьбами, призывами и мольбами одиноких стариков. Жорик ведь всё делал только по колхозной разнарядке, или за большой магарыч – а тех, от кого взять было нечего, он мурыжил неделями, пока вдруг случайно не проснётся трезвая совесть.
- Не любишь ты меня.- Его согбенная фигура как будто потерялась на завалинке, превратившись в чёрную тень усталого тролля, сбежавшего от заклятого котла.
Ей стало стыдно: ну чего она в самом деле нападает на этого молодого мужичка, который и так скушно да неприкаянно живёт на земле? он ведь не изверг, не душегуб, а просто потерял себя в семейном одиночестве и пока что найти не может. Эх, сиротинка.
- Дурачок. Жалею – значит люблю.
- А я тебе кусочек сала принёс,- тут же отозвался он, не подумав спросить за него что-нибудь, и даже не пожалел об этом; она матерински прилегла на его плечо, сопела, шуршала лацканом старого костюма, словно подтирая им жгучие слёзы.
- Чего ты, тётка Вера?- Жорику и самому стало как-то сердечно хорошо, дробко, как будто сейчас его тело разрывалось на кусочки ласки да нежности, чтобы разлететься по деревне и отдать всем другим, кому нужно.
Верочка вздохнула, трепетно очухиваясь на его груди – ещё сильная баба, но уже слабая женщина.- Плохо мне, милый, без детей и внучат. Они вот разъехались, а мне словно и жить теперь не для кого. Хоть бы ты женился да детишек завёл.- И тут же взглянула во смуглое лицо, в тёмные увёртливые глаза:- Ась, Юрочка?
- Я уже сам об этом всерьёз думаю. Если бы нашлась для меня девка непьющая, ненаглая, симпатичная и послушная, то я б свои гулянки бросил.- Жорик начал рассказывать ту свою правду, которую то ли по пьянке выдумал, то ль по трезвому нарешил.- Знаешь, тётка, у мужика должна быть семья. И хозяйство. Это как лесенка в небо: вроде бы кажется тяжело и обузно, а почему-то с таким грузом легче поднимаешься к богу и к людям, прямо богатырём себя чувствуя.
- А если не совсем уже девка; если хорошая баба, и даже с ребёночком?
Тётка Вера чего-то заюлила хвостом, завертела плавниками, заволновалась как рыба, подплывшая к большому червяку. То ли он сам висит на крючке – брешет, подманивает – то ль и вправду свободен, и его можно съесть. Видать, что она уже говорила за него с какой-то разведённой бабёнкой; кто ж это, а?
- Ты помнишь бабки Настину внучку, Еленку? Ту, что с маленьким сыном к ней приезжает весной да осенью?
У тётки загорелись глаза. Ей вдруг всерьёз поблазилось переженить этих двух молодых отроков – ветреного недотёпу с грустноватой неженкой. Хотя она понимала, что Жорику как шморику нужна сильная бабья рука с беспощадным сердцем, чтобы держать его в рамках деревенских приличий – а Ленка слишком ласковая, будто месячная тёлочка, и блудливый лицемерный мужик легко обведёт её вокруг своего пальца.
Ну, а если?.. ведь осталась же в Жорике совесть, не могла она напрочь излиться вместе с переваренной самогонкой.
- Ооой, да ну, тётка Вера. Я с ней встречался в компаниях – она какая-то небойкая, скромная.
Верочка от обиды возмутилась:- А тебе нужно, чтобы она, задрав юбку, танцевала на столе?! Мне рассказывали, чем вы занимаетесь на своих вечорках, охламоны! Может, из таких девок ты хочешь жену найти?
Обидно тётке стало не из-за этой Ленки – жена из неё и вправду не ахти, слабенькая; а просто явое пренебрежение Жорика сватуемой ему девкой казалось тётке небрежением ею самой – как будто ходил он сюда, улыбался да угощался, а сам держал каменюку за пазухой.
- Чего ты сердишься?
Жорик не ожидал от тётки такой нападки; ведь всегда меж ними были ровные отношения, деревенские сплетни да прибаутки, и даже частенько она прижимала его чёрную голову к своим большим сиськам, словно лаская родного сына. А он иногда заявлял ей на это:- ах, тётка Верка, будь ты чуточку помоложе, я бы тебя тогда…- Она, конечно, сразу нарочито вылупляла глаза, потом они вместе расхохатывались друг над другом; но тёрпкая сладость недоговорённостей оставляла свой вязкий привкус после каждой такой беседы, и Жорик будто всё прочнее привязывался, присипал к этому дому и к его фривольной хозяйке. Он в самом деле жалел, что она так стара – вот уж в кого ему можно б навеки влюбиться.
- Сержусь, потому что болею за тебя как за сына.
Верочка вместо люблю сказала болею; и тут же опустила голову, вроде бы к лежащему у ног псу. Она и так уже слишком пристрадалась к этому молодому охламону – негоже его каждый раз поверять своей материнской любовью, а то обнаглеет. Ей очень не хотелось, чтобы он когда-нибудь женился на чужую сторону, и поэтому она предлагала ему своих знакомых девчат – чтоб если жили, то рядом, а хоть даже и в её доме.
- Если в самом деле болеешь, литровочку дай, а?
- Ох, Юрик – как хитро вы, мужики, пользуетесь нашей бабьей мягкотелостью.- Тётка вздохнула.
Он радостно засмеялся, сразу поняв, что отказа не будет.- А я тебе сальца принёс,- и развернул на виду свой свёрток.
- Да оставь его себе. Мне тут всего хватает, а у тебя в хате, небось, шаром покати. Мыши-то хоть живут ещё, не подохли от голода?
- Оооо! да у меня и ласточки под стрехой, и ещё кобелёк какой-то прибился.
- Ну вот,- теперь уже Верочка весело хмыкнула.- Начинаешь хозяйством обзаводиться, значит, скоро и о семье возмечтаешь.
Они поглядели друг на друга с родственной нежностью: тётке с ним было светло как у самоварного краника, когда блестящий пузан отражает в своём серебре её подбелевшую шевелюру и уточкой нос; а Жорику у неё тепло да уютно как на могилке у матери, когда он засыпает там в зелёных цветах поддатый да слёзный.
- Сейчас принесу.
Верочка нетрудно встала с завалинки, ещё имея в теле зрелую силу, и потрепав молодца по загривку словно доброго пса, ушла в дом.
Её не было минут десять, а то и пятнадцать – Жорик успел и наиграться, и наболтаться с тёткиным кобельком, имея душевную привязанность к собакам и к их языку – но зато она вынесла вместе с бутылкой миску солёных огурцов, отварную картошку да зелёный лучок.
- Юрочка, ты уж, пожалуйста, завязывай сам с этим делом. А то я хоть и люблю тебя, но от водки спасти не смогу. Не ходи к дружкам – выпей немного, да отдохни дома.
- Обещаю, мам Вер! Честное слово!- счастливо крикнул ей Жорик уже от калитки, предполагая сначала в своём сердце, а потом в организме чудесный день.
Ну конечно, он чуточку обманул свою крёстную мамку – ну конечно же, выпил с друзьями-с подружками.
Возвращаясь с вечорки не тёмным, а светлым вечером, когда солнце ещё только садилось к закату, не взбив хорошенько себе перину и не уложив в подголовье мягкую подушку, Жорик радовался жизни и миру, благодаря их за приятный день, за добрых людей и общение с весёлыми дружками. У него всегда бывало такое настроение, если всё на душе в меру, если организмом не выпито лишнего, а какая-нибудь нескладуха иль даже драка между товарищами подавлена в самом зародыше метким да острым словцом. И это словцо сегодня его: он просто приложил указательные пальцы ко лбу и замычал драчунам:- А ну-ка, быки колхозные, запыряйте друг дружку рогами!- и все весело расхохотались, даже те самые два драчуна. Потом он смешливо рассказал скабрёзный анекдот о том, как деревенский кузнец кодировал одного алкаша от запоев – и хоть эта история была довольно стара, но к тому времени мужики и девчата уже в меру подвыпили, и смеялись не шутке а радостям дружбы.
Он шёл неспешно, смахивая сорванной веткой белые головы одуванчиков. Нагнувшись, сорвал один толстенький стебель, и слегка раздвоив его концы, попробовал пискнуть как в детстве. Но ничего не вышло: то ли одуванчики нынче иные, безголосые – а скорее всего, что руки у него огрубели да голос осип.
Жорик мысленно сейчас разговаривал сам с собой – вернее, с девчатами – о великой силе мужского единства. Он снова представлял рядом свою сердечную компанию, и тут же легко находил слова и доводы, с которыми растерялся в беседе. Может быть, он думал немножко иначе: но самая суть его мыслей была неизменна.
- Девчата и бабы – вы спрашиваете, почему мы, мужики, выпиваем? я отвечу от себя; а другие мужчины, мужички и мужчинки пусть лепят свою правду-матку.
Знаете, девчата – водка каким-то наркотическим образом предполагает в себе неукротимую дружбу. Дурость, конечно, по-трезвому: но когда я встречаюсь с совершенно чужими людьми – сам наподдаче, и они уже навеселе – то мы все становимся чудесным волшебством братственны друг дружке, как будто выползли из одной бабьей утробы, и её материнское ой-ой-ой при тягостных родах наделило нас одним русским языком, безо всяких импортных примесей и закавык, в которых сам чёрт ногу сломит.
Знаете, бабы – водка каким-то любвеобильным образом мирит нас с вами. Если мы – вот с тобой, например – в ссоре, даже в дебоше, и разругались навдрызг, а настроение моё становится от этого тяжким, как будто мне чёрное небо на слабые плечи упало – то выпивая сначала мелкую стопочку, я уже предполагаю что мы завтра помиримся, хлопая следом вторую, убеждаюсь что послезавтра ты сладко от меня забеременеешь, а через неделю после третьей у нас родится голопузая тройня, и я, счастливый, буду возить их в большой разноцветной коляске.
Вот только, добрые девки, я не знаю, что такое любовь. Вы слишком добры ко мне, и поэтому сразу позволяете все ласки да нежности, которые меж нами возможны, и я очень быстро насыщаюсь такой скорой любовью, почти не понимая её сердечного значения и для чего она моей душе предназначена; а вот если бы я побегал годик, иль даже два, по едва видимым следам чьих-нибудь милых каблучков, впитывая жаднющим носом может быть уже неразличимый аромат обожаемого тела и его ромашковых духов – тогда я узнал бы любовь, и всегда различал её трепетный посмех в весёлой женской разноголосице. -
Тут мыслей немного – всего на пять минут разговора; но потому как Жорик думал сумбурно, перескакивая с одного на другое, потом снова возвращаясь к началу, то ему их хватило на целую дорогу.
Он подошёл к своему дому уже втемнах. Хлипенький на свету, дом сейчас казался большим да мрачным, как будто самые тайные, опасные его углы и стены, укрылись в густой высокой сорняковой поросли. Но ни ушастые лопухи, ни колкий репей со жгучей крапивой Жорика не пугали – он давно ходил под эти кусты как в сортир, после того как развалился его ветхий деревянный сральник. Иногда, под ветер, во дворе припахивало свежим гавнецом: оно смешивалось с ароматом свиного, коровьего и лошадиного навоза – а лучшей амброзии для деревенских носов нельзя и придумать.
Из репейника радостно выскочил приблудный пёс, лядащий как многажды обгрызанная мосолыжка; он тявкнул пару раз – но может быть понимая, что уже спят все, тут же затих, и ткнувшись носом в Жорикову штанину, сопроводил его до порога, сам как приставучий репей. А не получив косточки, спокойно, не ропща, улёгся перед закрытой дверью.
Жорик тоже сразу же брыкнулся на кровать и наощупь раскурил сигаретку. Глядеть тут при свете особо и нечего: он жил как акакий акакивич – с той только разницей, что собирал деньги на мотоцикл с коляской, а не на шинель. Это была его вечная мечта – во всяком случае, на ближайшую пятилетку. Ловким щелчком отбросив к окну притушенный окурок, Жорик стал мечтать как замуздает в магазине свою красную мотоциклетку, вскочит будто кочет на кожаное седло, и примчится в деревню, кукарекая под каждым плетнём о своей счастливой покупке. Ему всё время казалось, будто удача исподтишка караулит его – вотвот – и если он ещё немножечко перетерпит случайных невзгод, то в награду достанется долгожданный выигрыш судьбы. Может, помрёт дальний незнаемый родственник из заграницы, а Жорик останется у него единственным другом, наследником – иль в самом деле под стареньким домом закопан золотенький клад, как верующе шептала когда-то матушка, и он очень скоро всплывёт на поверхность. В мечтах, по темноте, Жорику мнилось, что можно собрать по углам всё ветхое барахлишко – полувековую радиолу на лампах, старинный утюжок на угольях и деревянный сундук с бронзовыми вензелями – да сдать его в комиссионку как антиквариат. Ведь находятся же дурачки на такое неприличное рваньё. Но утром, пробуждаясь от снов да надежд, он оглядывал свои вещи, и ему становилось скушно куда-то ехать, договариваться, работать – а лучше выпить бутылочку и мечтать.
Жорик уже пьяненько приснул. В окно заглянула луна своим глазом, похожим на куриный желток; на гнезде под притолокой тихо пискнули птенчики, зовя свою блудную ласточку. Едва тлеющий бычок, подвисший за бахрому, раздымился на старой скатерти. Бахромка была уже засаленная, ворсистая, и поэтому занялась сразу маленьким огоньком – как тонкая лучина, отшкарябанная от щепки под растопку. Свет от неё поначалу тускнел, и даже казалось, без поддержки он быстро уймётся; но потом от бахромки запалились соседние нитки, скатерти уголок, и рассохшаяся ножка дешёвой фанерной столешницы.
Это уже настоящий костерок, тёплый, согревающий холодную и грустную душу. Пылающий огонь похож на крылатую жар-птицу, которая размахаем своих разноцветных перьев возносит подмёрзшее сердце к солнцу неуёмных желаний, возвращая надежду и веру в сбыточность внове придуманной судьбы, доброй, благословенной. Белый дым с искрами от головёшек поднимается к небу, танцует в воздухе, облекая собой бесплотные фигуры каких-то существ, привидений, а может быть даже херувимов иль демонов – так что кажется, весь божий мир сгрудился вокруг этого славного костерка.
Огонь перекинулся на скатку матраса с ватной трухой, на гобеленовый коврик, прикрывший собой рваную щель в штукатурке; загорелись газеты с журналами, для сонного интереса лежащие рядом с кроватью. Ничего пока не понимая, да и не зная ещё огня в своей коротенькой жизни, тоненько запищали ласточкины птенцы в гнезде под стрехой, которым здесь уютно и спокойно жилось. На улице растерянно забрехал приблудный кобелёк, чутким носом поймав грозный запах неукротимой распалившейся гари.

Жорику приснилась мать.
Но не просто как большое улыбчивое или строгое лицо в голубых небесах – а сама маленькая, хоть и во весь рост, да ещё немножко уморенная от трудной работы.
Будто сажают они картошку. Вдвоём. А огород-то здоровый. И вот как посмотрит мать от лопаты вперёд, сколько они прошли, то кажется ей что день только начался – а ноги уже усталые, да и руки зудят от натуги земли.
Жорик, бросая картоху на ямку, видит материнские поглядки и всё понимает: ему жалко этой мамкиной тяготы, но он помочь ей не в силах, потому что мал для лопатки. К тому же у него самого болит попчик. Ведь клубни из экономии резаны, их нужно бросать глазёнками-гнёздами кверху – и приходится низко склоняться к земле, чтобы они как надо легли.
Солнце уже припекает макушку; мать то и дело облизывает пересохшие губы, ей хочется пить, отдохнуть, но она не делает перерыва, потому что если один разок сядешь на землю, то потом с неё ох как трудно вставать. Вот ссадим хотя бы половинку огорода, тогда и посидим во тенёчке – наверное, думает она.
Жорик тихонько поглядывает в небеса, надеясь, может быть, что оттуда к ним спустится бог на помощь, или даже родненький батька, которого он никогда и не видел. Помер – всегда отвечала мать на расспросы; а соседи тайком добавляли – водкой залился.
С чужих огородов тянет лёгким дымком: там уже залучают в посадку последние межёвые клинышки да садятся обедать. Бледное марево с запахом горелой травы, ветвяка, головешек, медленно плывёт над белыми яблоневыми вишнёвыми грушовыми садами, и кажется будто это утреннее туманное озерцо над деревней, а сквозь него пробиваются пёристые крылья играющих лебедей.
Хохотун ветерок треплет смоляные Жориковы вихры. Он, наверное, по цвету принял его за цыганёнка, и теперь смешливо намекает – замуздай, мол, коняшку, и айда за мною по вольным степям непаханого разнотравья. Ему ужасно весело, потому что у него нет огорода, домашней скотинки и школьных уроков.
А у Жорика всё это есть, ему тяготно за себя и за мать, и он ждёт чтобы вырасти. Но всё равно – как будто бы понимая чутьём, что всё происходит не наяву а во сне, что у него две половинки души и для одной из них матушка воскресла, он безудержно счастлив в явом мире, которого сейчас не осознаёт, и потому без стесненья, без ложных дурацких взрослых стыдов он захлёбывается от сладостных рыданий, милосердно намоленных маленьким ангелом, ещё хранящим для мира бесприютное сердце.

© Юрий Сотников, 2017
Дата публикации: 01.01.2017 11:01:03
Просмотров: 1739

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.