Сирано и Бержерак - 1

Юрий Сотников

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 44927 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Пари на любовь. Спор на то, кто сумеет соблазнить красивую женщину. В мужской компании он иногда случается, и можно сколько угодно трепать языком, что это не мужики, а трухлявые пеньки, что истинную бабу нужно любить, а не кобелиться с ней – но всё же каждый из нас облизывается от желания к искусительной красоте. Особенно если смачный бес выглядывает из легкомысленных прорех её несдерживающих Евиных начал.
Её зовут Мария. Нет, я не собираюсь трогать грешным письмом святую память божьей матери – но что поделаешь, если то важное имя уже дадено тысячам женщин, и моя тоже из них. Чуточку полноватая, в меру весёлая, и конопатая: вот эта её бесстыжая конопатость и сподобила нас с Янкой поспорить на любовь. Не баба, а чертёнок – подумалось нам обоим при первом же взгляде на её выкрутасы, когда мы ещё только выгружали свои инструменты в командировке на новом элеваторе. Никуда отсюда не уеду, пока она не станет моей – решил каждый из нас через десять минут после выгрузки, и посмотрел на другого глазами бычка, вступающего в пору половой зрелости.
Вообще, у нас с Янкой нет других спорных вопросов, кроме первенства. Мы оба хотим быть лучшими что в работе, что с женщинами. Если я в кого-нибудь влюбляюсь, то он тут же начинает ходить вокруг словно соседский кочет, который из ревности хочет склевать яркий гребень хозяйскому петуху. Я одним глазом слежу за своей милой курочкой, а другим за Янкой – и к вечеру, к окончанью рабочей смены, у меня падает зрение от этого напряжения. Не понимаю, зачем ему нужно выводить меня из себя – ведь он совсем равнодушен к моей избраннице, у него уже есть своя; хотя понимаю – он должен быть лучше, и все более-менее красивые бабы должны влюбляться только в него.
Это первенство; и тут ничего не поделаешь. Но в нашей монтажной работе главные не мы с Янкой, а труд и опасность; и всё-таки даже здесь каждый из нас лезет вперёд, под пули, чтобы выпятить свою силу да храбрость. Когда прораб спрашивает у бригады – мужики, мол, кто рискнёт на тяжёлое геройство? – мы с Янкой смело выходим из шеренги бойцов; только он раньше, сломя голову, а я на минуточку позже, явно обдумав предстоящую работёнку.
Я немного – нет, много – завидую его неиссякаемой энергии, которая прёт вперёд на Белазовских свинцовых аккумуляторах; моя же тащится сзади на пальчиковой батарейке, и я то и дело подзаряжаю её своей гордыней, и совестью, потому что иначе она заглохнет от лени да страха. Если мне приходится преодолевать свою немощь чрез силу, то Янке, как кажется, всё даётся играючи, с помощью лихой фортуны.
Но вот именно за эту лихость я его и ругаю. Вместо того чтобы сразу размахивать шашкой, лучше спокойно подтянуть портупею, и за время подтяжки в голову придут подходящие мысли – о том, как сотворить рабочий монтаж. Мы же творцы, созидатели – а не просто рьяные исполнители приказов. Будь Янко не так спешлив да азартен, меньше было бы травм в нашей всё-таки дружной бригаде. Как бы там ни было, а я дорожу этим рыжим бахвалом, и в любую минуту, вспоминая о нём, улыбаюсь…

Тогда я тоже улыбнулся, но как-то растерянно. Не прошло и десяти минут, а эта большеглазая красотка уже спёрла у нас из-под носа тяжёлый двухметровый кусок железного швеллера.
- Эй, куда ты? – Возмущению Янки не было предела, он даже топнул ногой, попирая земную несправедливость.
- В самом деле, конопатка, не наглей! – Мне почему-то вдруг захотелось похамничать, перенимая у дружка его решительные чёрты характера.
Обернувшись к нам, и подмахнув вверх со лба солнечные мокрые волосы, она развела нас руками словно двух лопоухих кроликов:
- А не зевай – это во-первых! Во-вторых, меня Марией зовут, по батюшке Ивановной.
- Марьиванна, - подошла к ней подружка бригадирша, загребая галошами по просыпанному зерну. – Нечего тебе трепаться с чужими монтажниками, пошли лучше с нашими слесарями чай пить. Наши пощедрее чем эти.
Они рассмеялись над нами, над поникшими петушиными гребешками, и ушли. Мы же с Янкой переглянулись – ээгеее, так дело не пойдёт – и нос к носу стали друг против друга.
- Юрок, ты чуешь чем пахнет? – Янко нарочито облизнулся, будто бы заглотнув вкусную шоколадную конфету.
Я же не был так уверен в себе; и немного растерянно, перетаптываясь ботинками с ноги на ногу, произнёс: - Боюсь, что ничего у нас не получится. Сильно бойкая девка, и кольцо у неё на руке.
- У тебя, может быть, и не выйдет. Ты робкий с бабами. А я на замужних только сильней завожусь.
- Вот на этой Машке твой завод и сорвётся. – Мне было, конечно, обидно слышать такое от лучшего друга. Но он прав – я слишком застенчив, неловок, и если мою любовь отвергают, то страдаю молча где-нибудь на стороне, под кустом, прикрыв свою голову от падающей звезды несбывшегося желания.
А вот Янко от бабьева упорства только ещё решительней прёт напролом:
- Сорвётся, говоришь? Давай поспорим, как я её сгоношу!
Мне не хотелось спорить; потому что очень не желалось, чтобы он и в самом деле её гоношил. Она мне понравилась легко, как разноцветная бабочка в казематном застенке - и мир этого казённого элеватора, в котором нам придётся монтировать свои тяжёлые и надоевшие железяки, для меня вдруг расцвёл. Тёплой радугой после грибного дождя. Но если Янка и вправду добьётся своего – а на спор он будет биться до крови – то белый свет опять посереет; во всяком случае, внутри моей влюблённой души.
Поэтому я как можно равнодушнее махнул рукой:
- Тебе ли, гордому донжуану, суетиться из-за деревенской девчонки? Яник, ты позорно разочаровываешь.
Но он, уже зная меня как облупленное для обеда яйцо, и видя в моём желтке лёгкую тухлинку, тут же поддел:
- Аааа, Юрбанчик – сердечко твоё засбоило. Сам втихую решил попользоваться.
А я ничего не решал – вот поверьте мне, люди. Просто иногда очень хочется, чтобы красивая, желанная, но до тех самых Евиных прорех глубоко порядочная баба, женщина – послала бы нас, ветреных кобелей подальше. Особенно Янку, потому что он довольно давно и осознанно пользуется своей мужской красотой.
Это я от зависти так говорю: ведь во мне особой симпатии нет – мужик как мужик. Всего в меру, и эта обыденность простой человечности меня и смущает. Получается так, что меня особенно не за что любить – и если я вдруг какую-нибудь всерьёз полюблю, до дробышек в животе, то какой-либо Янка к ней со своей красотой подойдёт, возьмёт за руку да за сердце, и утащит её у меня.
- Ну-ка, пошли к девчатам, - решился вдруг Янко. – Пока срочной работы тут нет, мы языками побалуемся.
Делать и вправду было нечего, так что я вольной неволей потащился следом за ним, шкандыляя в ботинках на босу ногу.
- Здоровеньки, милые девчата и прекрасные женщины! – бравурно ввалился Янка в девичью раздевалку, даже не постучавшись. Он без стыда стал у порога, зная что если не пригласят, то войдёт сам и займёт лучшее место, достойное его мужской красоты. Я переминался сзади, поглядывая одним глазом через его широкое плечо.
- О, наглец! – всплеснула руками возмущённая бригадирша, хотя в голосе её звенела радость нового приятного знакомства. – А если бы мы голые тут?
- Тогда б я отвернулся в сторонку, закрыл глаза – и наощупь.
- Иди лучше кур щупай! – засмеялись девчата, сами же теснее сдвигаясь и поддавливая своих слесарей, чтобы дать место Янке. - Приехал к нам всего на месяц, а языком располагаешь на год вперёд. Или кто-то из нас уже понравился?
- Ох, девчата – подсел я на одну занозу, и она с первых минут во мне воспалилась. Но это тайна моего сердца.
- Кто такая? – тут же вроде бы с хохотком, но ревниво стали допытываться слесаря. - Ты, брат, учти – у нас здесь все бабы замужние.
- Ну чего вы брешете? – тут же встала надо всеми толстенькая красотка, у которой груди вываливались из мелковатой спецовки. – Я вот порожняя хожу, пусть забирает.
Громкий хохот покрыл её разудалую откровенность: видно, в бригаде уже привыкли потешаться над ней. Есть такие бабы, кои не заморачиваются своей фигурой да красотой лица, сумев весёлостью нрава смириться с божьим телом. Может быть, по ночам они и рыдают в подушку от неустроенности семейного бытия - но на людях не выпустят горького слова, предпочитая самим себя слегка обижать, чем быть кем-то всецело обиженными.
Я смотрел на Янку во все глаза, на то как ему всё удаётся здесь, и улыбался. Мне совсем не было обидно, что про меня забыли – что его уже называют по имени, а я тут просто столбик у порога – ведь у каждого своя судьба да радость, и мужик, по жизни ведомый, тихий, может быть счастливее громогласного лидера.
- А чего это дружок твой такой застенчивый? Не сядет рядом, не поболтает с нами.
Бригадирша мазнула по мне почти равнодушным взглядом; и я ещё шире ей улыбнулся, молча предъявляя себя.
- Оооо! Это он наблюдает за вами, разглядывает. – Янке понравилась новая темка, и он решил развернуть её на всю стенгазету. – Если бы вы знали, девчата, какие стихи Юрий пишет о любви, и всякие там рассказы. Даже я иногда всплакну над его безответными чувствами.
- Как это безответными? Разве его никто не любит? Так давайте я полюблю – я всё равно порожняя хожу, - опять встряла пухленькая красотка, и снова под громкий смех всей компании. Казалось, она готова была выйти на улицу с плакатом о поиске настоящего мужика, который не гонится за красотой, а жаждет жирного борща, пирогов с мясом, и маленьких детишек.
- Да мужчина-то он вроде неплохой, - хрустнула вафельным печеньем Марьиванна, дотоле горделиво принимавшая комплименты в окружении слесарей, разливавших ей чай в кружечку и соловьиные трели на ушко, - только почему-то ботинки носит на босу ногу.
- Это он так сердце своё проветривает, - ляпнул воодушевлённый Янка, радуясь блеснуть компанейством и юмором. – Оно у него всегда в пятки прыгает при встрече с красивыми женщинами. Тут ведь настоящий цветник с благоухающими розами; а вы, Мария, просто бесподобны для любого букета.
- Да? Ну если не врёте, тогда посвятите мне свои вирши.
- Обещаю, Машенька! Даю вам честное слово, - поклялся Янко, прижав её конопатую ладонь к своим горячим устам.

С безумствующей в груди надеждой он закрутился вокруг меня словно волчок в казино, который то и дело попихивает возбуждённая на выигрыш рука мечты. Он не давал мне работать: только я натяну на голову сварочную маску, как тут же слышу шёпот про великую любовь, которая слёзно молит увековечить её в стихах. А дома на ужин вместе с хозяйской окрошкой он подавал мне написанное на тетрадном листочке прошение – и стоя на коленях, склонялся как раб к моим господским ногам.
Я же говорю: Янко любого человека уговорит, ублажит, укатает как сивка. И не сказать, чтобы в его дерзком характере жили какие-то подленькие холуйские замашки: нет – он силён, отважен, настойчив, и на эти свои превосходные калёные крючья может подвесить весь земной шар, так чтобы тот висел у него вместо глобуса. Именно поэтому, чувствуя себя гладиатором духа, он решительно идёт к своей цели, наплевав на условности людских отношений. В нём почти нет стыда – он как родился голеньким, так и живёт нагишом, беззаботно выставляя себя напоказ.
В то время как я на свою душу натягиваю не только штаны да рубашку, но и железный панцирь. А что толку? – На Янкином сердце нет ни одной цепкой занозы, а моя кольчуга в решето пробита людскими языками - толстыми пиками.
В общем, умаслил он меня, бия на жалость и нашу нерушимую дружбу. Хотя, по чести сказать, мне самому хотелось воспеть Марьиванну и её конопушки. Всё стихотворение я здесь читать не буду, а только последний сонет – о том что в твоих глазах, в движеньи тела, страсть любви – была бутоном, стала подвенечной розой – не дуйся, не грусти, шипами не коли – любить, Маруся, никогда не поздно.
Понятно, что Пушкин сочинил бы лучше, возвышеннее – и недаром влюблённая смерть притащилась за ним с того света, отмахав несколько параллельных галактик пространства и времени. Но для Янки мои стихи оказались настоящим шедевром, и он, лупя глаза, шевелил губами – запоминая с моих слов красоту поэтических образов, рифм и метафор.
Я видел, как в обед он увёл Марьиванну за густые зелёные кусты и деревца черноплодной рябины. Пока они шли туда, он пытался обнять её, что-то шептал ей на ушко – и она, сначала сбрасывая его руку, в последний раз оставила её на своих плечах, рыжевато-веснушчатых. Шагала она слегка косолапя в резиновых сапожках, и напомнила мне циркового медвежонка, наивного, которого пытается сахаром приручить хитрый дрессировщик. Мне было тоскливо смотреть на неё, на ту зелёную клетку – но я всё равно косил глазом, сличая её размытый образ в сильных руках своего Янки.
К концу обеда он прибежал ко мне сияющий от счастья:
- Юрка, спасибо! Твои стихи ей очень понравились, и она даже разрешила себя поцеловать.
- Горячие у неё губы? – Я держу в руках гаечный ключ, я улыбаюсь до самых ушей, делая вид будто рад за обоих; но в душе скребут чёрные кошки, своими когтями больше похожие на пантер. Что за глупость? – неужели я с первого взгляда влюбился, и теперь разрываюсь между Маруськой и другом.
- Дурак, что ли? – Янко покрутил у виска моим гаечным ключом, который он в нетерпеньи схватил, не зная куда деть свои обнимчивые руки. – Пока только в щёчку. Но самое главное, что я провожу её после работы. Ах Мария, Марина, Марусечка! – и он закружился предо мной, словно жёлтый лист от тёплого ветра.
А мне было хорошо; но с какой-то тупой затаённой болью. Хорошо оттого, что мой лучший дружок счастлив от обещаний нынешнего дня, и что поцеловал он этот радостный день только в щёчку. Больно же было от дней завтрашних, которые я уже предостеречь не сумею. И они скорее всего отдадутся Янке в его прекрасные блондинистые объятия.
- Юрка, а ты мне не завидуешь чёрным цветом? – Он вдруг хитро взглянул на меня одним своим глазом, влюблённым в Марию – в другом же пряча верную дружбу ко мне. – А то скажи: тогда мы с тобой что-нибудь придумаем, пока я всерьёз с этой барышней не замутился.
Что я мог ему сказать? - меня действительно влекло к ней уже сердцем, а не сиюминутным мужским забабахом. Я искал на природе, на окружающем мире неба и солнца её глаза, губы и русые волосы, которые обязательно остаются отпечатком души в ежедневной суете бытия.
- Нет, Янка, я не хочу так. Я желаю, чтобы меня полюбили, осознав, что я единственный мужик на земле, и второго меня на свете больше не будет – бог не создаст. Вот такую любовь я ищу.
- Дааа, - усмехнулся мой ветреный дружок, - тяжело вам, поэтам, приходится на белом свете. Сами себе напридумываете, потом верите в это чудо – а после в лучшем случае ждёт сумасшедший дом.
- А в худшем?
- Петля. Или нож. – Он положил ладонь мне на плечо, и крепко сжал её в кулак, прихватив туда же мою худую кость и жилистое мясо. – Но ты не бойся, не сгинешь. Мне ведь не впервой тебя от смерти спасать.
Так, в лёгких откровениях и потешках, мы с Янкой доработали до конца смены; и он потащил меня к водопроводной колонке отмываться от зерновой пыли. Вода была не студёная, а уже хорошо прогретая под тёплой землёй; но он всё равно хлёстко брызгался да фыркал как жеребец, играя мышцами и поглядывая на окна девичьей раздевалки, где сквозь стёкла бледнели облупленные носы. Я тоже смотрел туда, улыбался, выгадывая конопатое лицо милой Маруси – и представлял, что они сейчас про нас говорят, вернее про Янку. Готовят ли Марусю к предстоящему свиданию, как я своего дружка – или отговаривают болезную, грозясь всякими бедами и сердечными болями от такого красавца.
Я подал ему полотенце, сам любуясь этой обнажённой до пупа фигурой, словно бы стояла она на постаменте музея, а не в грязноватой размякшей луже.
- Ну как я тебе? – Гордыня безмятежной сильной молодости сияла в глазах Аполлона.
- Ты прекрасен даже для меня – а уж девчата вообще от окна не отходят, и глаз не отводят.
- Ах, Юрка, вот бы нам с тобой вечную жизнь!
Он даже всхрапнул, словно почуяв под четырьмя копытами вольную и бескрайнюю степь неумолимого бессмертия, по которой стелется тот самый ковыль борьбы и непокоя.

Я уже спокойно спал, когда Янко вернулся в хозяйский дом со свидания. Так что вечером я его и не видел. А утром сразу понял, что не всё у него задалось.
Это очень просто, если долго живёшь рядом с дорогим человеком и знаешь его привычки. Раньше Янко всегда после удачных свиданий – а других у него, по-моему, не было – выжидал времечко, чтобы я стал выпытывать у него подробности. Я не особо любопытный мужик, да и его победы прежде были для меня совсем равнодушны; но зная любовное бахвальство своего дружка, я делал вид, будто изнываю завистливым интересом, и в конце концов с наигранным придыханием спрашивал – ну как? – А он, думая что измытарил мне душу и положил на лопатки, тут же горделиво начинал откровенничать – но в меру, без похотливых слюней, потому что там, где между мужиками слюнявится словесное распутство, всегда растекаются лужи невоздержанной вонючей блевотины. В которой плавают жёны, матери, дочери – да и сами мы, хоть и плотоядные, но во многом брехливые и немощные кобельки.
Так вот, это всё было раньше, при удачных свиданиях: таинственные намёки, радостное молчание, и лучистый свет в его синих глазах. А сегодня он сам разбудил меня, ещё держа зубную щётку во рту - и тут же начал трепаться о страстных объятиях, сладких поцелуях, верной любви до гроба. И так всё суетливо, с подрагиванием пальцев, с нервностью настороженного сердца – что я ему не поверил. Но самое главное: не сияли его чистые очи, а темнел небольшой синячок у виска, припудренный пастой.
- Везёт же тебе, Янка. – Я сделал вид, будто не заметил его серенького настроения. Потому что у баловня жизни всё должно быть по-чемпионски; а если иначе, то любимец фортуны может надломиться судьбой, потеряв свой пружинящий стержень.
Представив себе гнутого-перегнутого Янку, который тяжко волочит на себе груз повседневных обуз, я весело рассмеялся.
- Чего ты? – Он подозрительно уставился на меня, выгадывая в глазах лёгкую насмешку, или похуже издёвку.
- Да ждал я тебя до полуночи. И честно сказать, ревновал. То ли её, то ль тебя, а может и вас обоих. Ты наверно, к утру лишь вернулся?
Думаю, что к утру. И вернее всего, он эти часы вытаптывал где-нибудь в тёмном переулке, стыдясь показаться мне раньше, да ещё с синячком.
- А то как же. – Янко гордо выпятил грудь, и пониже – словно бы предъявляя для девок своё заповедное место. – Мы с Марусенькой досыта навозжались. – И тут же, прикусив язык, он закрутился вокруг меня, почти умоляя:
- Юрик, только ты никому ни слова. Пожалуйста, будь мужиком. Даже у неё не выспрашивай – а то подумает, будто я какой-то трепач, мандобол.
Он догадывался, что я сомневаюсь в его новом успехе, и поэтому был ещё более болтлив да настойчив. Янко напоминал мне ребёнка сейчас, который упёрто доказывает в детской песочнице, будто бы сам сел за руль папкиной легковушки и выжал запредельную скорость.
Вообще, девчата и бабы, мы все становимся мальчишками, и немного глупцами, когда в мужской компании бахвалимся о вас. Потому что весь мир для нас – это вы. Быт и работа всего лишь зелёная тоска тухленького болотца, в котором суетливо бьют ручками да ножками мелкие головастики. А вы, женщины, и есть наша настоящая вселенная, обожанию коей мы посвящаем всю свою жизнь. И разучившийся любить вас только с виду остаётся человеком, но он уже не мужчина. Он пока что не умер сам, но мозг его атрофируется и отказывается работать, слабеет память и желанья души – всё тело болит, подгнивает, плаксивеет. Поэтому даже из последних сил, из почти немощной мёртвости, мы стараемся поддержать свой мужской позыв – распускаем губы, раздуваем павлиньи перья, и хвастаемся успехом на потребу любви. И греха.
А на самом деле мой Янко не глуп: он умён, образован, с ним я беседую обо всех философиях жизни. Особенно вечером, за бутылочкой, глядя на далёкие звёзды.
- Юра, а как ты думаешь о будущем? Состоится ли всемирный духовный коммунизм, когда у всех людей будет не только телесная нажива, но и совесть с достоинством?
- Знаешь, Янко – судя по сегодняшним временам, то обязательно состоится. Не смогут люди долго в себе терпеть этот содом и гоморру.
Тут он глядит на меня, я смотрю на него, и оба мы надолго задумываемся, чем же сами подмогли праведному человечеству, или опротивели его своим грешным видом.

Вечером Мария поджидала меня у проходной на своём жёлтеньком жигулёнке. Мы сегодня закончили поздно, всех позже, и кроме охранников на элеваторе уже никого не осталось; ну, если не считать голубей, которые мелкими стайками перелетали с кучи на кучу – объевшиеся, уморенные, лишь бы в зерне побарахтаться.
- Привет. Тебя подвезти?
Она спросила так нарочито спокойно, что я понял, как тяжело ей дались эти заранее заготовленные словечки – вымоченные в уксусе, а потом просушенные под солнцем на бельевой верёвке – и ещё труднее для неё сталось это появление в неурочный час на моей дорожке.
- Да мне недалеко. Хотя подвези, если хочешь.
Ей хотелось поговорить. А вернее, спросить меня – или хитростью выпытать, в самом ли деле она может сильно занозить мужицкое сердце.
- Юра, спасибо тебе за стихи. – Она положила ладонь на рукоять передачи, но с таким видом, как будто бы мне на коленку. Я понимал, что она играет со мной как с мышонком на элеваторе – но было приятно.
- Пожалуйста. Но ведь я их писал по заказу Янки, так что ему больше спасибо.
- Я его уже отблагодарила. – Мария слегка улыбнулась, и резво, по-мужицки, тронулась с места. – Только почему по заказу? разве ты сам не хотел бы их мне посвятить?
- Ты красивая, и достойна стихов. Но я так быстро не влюбляюсь.
- А Янко? Расскажи мне о нём.
Вот ещё – расскажи – а как? Тут ведь надо и расхвалить товарища; но не перегнув палку, чтобы он остался в её глазах человеком, а не сладеньким херувимом. Бабы ведь любят в нас нежную силу, которая зарождаясь из котёнка, превращается в рычащего тигра.
- Янко очень хороший, хоть с виду и ветреный. Но в нём это мнимое легкомыслие от осознания своей мужской красоты – потому что ему не встретилась горделивая женщина. У него в любви всё было легко. А вот по работе он сильный, отважный, серьёзный. И даже жизнь мне спасал.
- Ты любишь его?
- Ну конечно, люблю – чистой мужской дружбой. Ведь дружба к мужику так же велика, как и любовь к женщине – только без поебушек.
Мария рассмеялась, с интересом глянув на меня одним глазом, словно курица из-под крыла. – А ты легко говоришь, откровенно. Когда ты в раздевалке стоял, переминаясь на босу ножку, то мне почудилось будто ты мямля.
- Да нет. Просто у нас такая колоритная парочка. И я всегда уступаю в ней первенство моему дражайшему Янке.
- А вот он над тобой в разговоре посмеивается, словно бы тешит своё превосходство.
Это она нарочно сказала, пытаясь столкнуть нас лобешками. Как лосей в брачном гоне, как фазанов возле одной цесарки, или уличных кобелей рядом с сукой. Это получилось у неё так по-животному, что мне стало стыдно, и я, нацепив рясу, начал вразумлять её. – У нас с Янкой отношения бога с молельником. Я в него верую, и он мне позволяет верить; но сам внутри себя потешается – ты, мол, придумал меня, значит на тебе и мой крест, если что-то пойдёт не так.
- Юрочка, это всё очень мудрёно. Я поняла одно – ты главнее, раз такой умный.
Мы уже приехали, и Мария, ни мгновенья не сомневаясь, крепко обняла меня и поцеловала в губы. Я даже не успел их раскрыть; она так и давила мои дёсна, выгнувшись над сиденьем.
Честно признаться, никакого желания я не почуствовал. Было даже неприятно от такого своеволия женщины, от её неумелости и забытых любовных привычек. Как видно, в её жизни давненько не случалось любви – и лучше бы она позволила именно мне всё начать.
Маруся зримо смутилась; и смаху вытерла губы. – Не обращай внимания. Я уже привыкла сама проявлять интерес к мужикам. А то ведь от вас долго ждать: вы стали изнеженные и капризные.
Её грубоватая бравада звучала издёвкой, похоронным маршем на весёлой свадьбе; и я не сдержался, противно схохмил:
- Много нас у тебя было?
Она зло развернулась ко мне:
- Да не то слово. Всех цветов и размеров. Я для своей манды всегда найду.
- До свиданья.
- Ага, счастливо тебе. -
После разговора с ней мне не спалось. Янко дрыхнул без задних ног, и даже похрапывал от удовольствия, ни о чём не догадываясь; а я заморочился разными думками. О людях, с которыми мы встречаемся – одни из них становятся нашей жизнью, а другие пропадают как мгновенья из памяти. О душах влекущих и душонках отторгнутых – как они прирастают или отвергаются сердцем. И ещё лезли в голову мысли об обиде какого-то беспомощного человека, которого я походя забыл, но он помнит меня и свою затаённую боль. Даже барашки мне не помогали заснуть: хоть считай я их до мильёна, а они и дальше выстраивались у мозгового загона бестолковыми шерстяными рядами, как будто в эту ночь я затеялся шить зимнее одеяло для всей этой тихой деревни.
Думал я и о любви. Чисто, священно: под корку моего твёрдого черепа залетали мягкие и светлые грёзы – на место похоти, суровыми батожьями скинутой мной вместо ужина в желудочную яму.
Конечно же, бабам верить можно – в большом, многозначном, серьёзном – а вот в малом нельзя. Они то и дело бросаются в крайность. Чаще всего с языка.
Вот взять, например, жену верную, преданную. Я сам на пути трёх таких повидал: а если трижды на всех мужиков умножить, да разделить на погрешности встреч, то таких добрых жён на Руси едва ли не половинка.
Так вот, к чему я – эти добродетельные очень о себе много брешут. И в худшую сторону, словно бы насылая на себя злую молву. Уж не знаю зачем – может быть, хотят показаться более разбитными, чтобы не дурами – но рассказывают в компаниях, будто они повидали столько херов всяких цветов и размеров, что бабам другим и не снилось. Я когда слушаю такую дуру, и понимаю её – а наитие к женщине у меня как нюх у хорошей собаки – то так и хочется спросить: - Зачем же ты врёшь о себе эту фальшивую гадость? чем тебе помешала твоя почти целомудренная чистота? и неужели так стыдно быть верной своему сердцу, идя по жизни гордым путём; нужно ли следовать по-собачьи, раком, за уличными шалавами.
Но молчу; смеюсь в душе, восторженно наблюдая – они ведь совсем такие ж как мы, мужики – и молчу.

- Что она у тебя выпытывала? – утром сразу взял быка за рога встревоженный Янко. – Обо мне?
- Ну конечно. Всю твою родословную с самого начала гинекологического древа.
- Ты не смейся – мне это важно. – Он был серьёзен; но я не поверил, будто Янко вдруг решил жениться. Скорее, обижен, и опозорен.
- Я только хорошее о тебе рассказал. Похвалил как товарища, работника и любовника.
- Ты что, трепался о моих бабах? – Вот таким надутым он походил на очень симпатичного индюка, только без сопли под носом.
- Нет. Просто отрекомендовал тебя для будущей жизни.
Янка впервые на моей долгой с ним памяти был смущён: - Юра, пошли к девчатам – а то мне одному неудобно. -
До начала смены было ещё полчаса, и бабы с девчатами в тени элеватора поигрывали в картишки. Старшие со смехом и подначками, с удовольствием оттягивали молодых, вешая им дурачков.
- Маруся, можно тебя на минутку?
- Оооо, Янка! – сразу захохотали бабы, найдя новый повод для едкого подвоха. – А чего это всего на минутку? снаряды заканчиваются?
Мария встала, оправляя на себе футболку, и короткие синие шортики, которые мало что прятали от нескромных глаз. Мне казалось, она нарочно так одевается, словно преодолевая врождённый, воспитанный стыд пред людьми. – Хватит трындеть. Юр, подмени меня, пожалуйста.
- Садись, садись к нам, - прихватила меня за штанину седовато-чёрненькая бойкая пожилуха. – Ты-то, надеюсь, ещё не до конца отстрелялся?
- Ну-ка, подкиньте его поближе ко мне, - тут же вступила та самая пухленькая красотка, из первой серии нашего знакомства. – А то я до сих пор порожняя хожу.
- Ты лучше с козырей не ходи, размуздайка – а то мы опять проиграем.
Бригадирша всамделе всерьёз осерчала на своих пустомельных подружек, потому что игра велась на интерес – на еженедельную уборку в подвале. А там дохлые мыши да крысы, вонь подгнивающего зерна, и плеснявая сырость, от которой бросает в трясучку. Да ещё тускловатый свет, уходящий в тоннель скрипучего транспортёра – так и кажется, что положи на его чёрное резиновое полотно красный гроб, как тот медленно поплывёт в свою тёмную преисподнюю, словно в огненный зев крематория.
Конечно, игра в дурачка совсем не то, что в покер, а тем более преферанс. Вроде бы тут не нужно быть семи пядей во лбу. Пядь – это такая старинная единица длины, и чем их больше во лбу – или на лбе, как сказать – тем умнее этот самый человек со лбом. Самой вууумной среди нас оказалась махонькая старушка, на которую я поначалу даже не обратил внимания. Так уж тихонько она себя вела – как мышка. Но видно, что этой мышке дома совсем нечем было заняться - и она, выйдя на пенсию, каждый день приходила сюда проведать работу, повидаться с девчатами и убрать в раздевалке. Да так натренировалась в картишки от скуки, что обыграть её мог только чемпион.
А я простой карточный попрошайка, который только и может, что вымаливать себе козырей – поэтому решил взять противников хитростью. Для этого нужно было вывести всех из игры – и своих, и чужих – оставшись один на один с той седой бойкенькой пожилухой. Я уже прихватил краем глаза, что играть она не умеет, а старается побыстрее сбросить в отбой свои карты и без помех потрепать языком.
- Юрик, ну как ты себя чувствуешь на месте Маруськи? – спросила она, неспешно раскидав всю колоду, и слюнявя пальцы как фокусник.
Я заглянул в свою сдачу, и грустновато цвыкнул сквозь зубы: - С козырями глухо, а швали по самое ухо.
- Ну, тогда держи! – и она тут же зашла под меня с шестёрки, боясь с ней остаться, и быть прихваченной голышом в конце боя. Её подружки-напарницы, здраво понимая что держать погоны теперь уже незачем, своих шестёрок тоже сбросили под меня. Я стал отбиваться как дельный, десятками да вальтами; но мне и тех накидали, успев зацепить даже королей.
- Хорошоо, - выдохнула бойкая пожилуха.
- Зря радуешься, - покачала головой её другая подружка. – Посмотри, с чем мы сами остались, - и зашла одинокую неприкаянную семёрку, которую моя пухленькая напарница со смешком забила оставшейся десяткой, прихлопнув как муху.
Бригадирша, зыркнув на противника веселеющими глазами, плотоядно облизнулась: - С наших ходи, выбрасывайся. Пусть Юрка один остаётся, у него карта хорошая.
- Эээ, девки – это нечестно. – Седая пожилуха сделала вид, будто бы сильно обиделась, и даже от страсти задрыгала ножками. – Мы договаривались не договариваться.
- А что я могу поделать, если у неё своего ума нет, - отболталась бригадирша, вместе с пухленькой подругой всё подкидывая да подкидывая вууумной старушке. Та спокойненько отбивалась, что-то тихонько шепча себе под нос – то ли молясь, то ль считая ушедшие карты.
А они всё уходили, и улетали в отбой вместе со своими хозяйками, так что минут через пятнадцать мы с седой пожилухой сидели вдвоём друг против дружки. Сверху, с шиферного навеса над нами, сыпалась от ветра лёгкая зерновая крупа и пыль; пахло сухой кукурузой, подпревшей пшеницей, и даже как будто грибами, подшпальниками, которые густо росли между шпал на отходящей отсюда элеваторной ветке. И мне подумалось совсем не о картах, а о родном посёлке, где остался кровный мой дед, единственный из родни. Сейчас утро, уже не раннее: а он подымается с койки ни свет ни заря, и ходит, маясь в ожидании, какой же новый интерес принесёт ему нынешний день. И самый большой для него подарочек в жизни – это я, кровный внук.
Мне так захотелось домой, в дедову хату, к старому шепелявому радиоприёмнику и сухой тараньке над крыльцом - что я тут же навешал шестёрок в погоны – и вскочил, словно бы за проходной меня уже ожидал рейсовый автобус на родину.
Из-за зелёных кустов, сами красные, показались Маруська да Янко. Губы у них ало подпухли, даже раздулись, вдоволь нацеловавшись. Бабы, конечно, не преминули над ними потешиться – снова намекая на Янкины холостые патроны и Марусину неутолённую страсть. – Ох, девка! – восклицали они. – Твой распалившийся огнь теперь всемером не потушишь.
Поэтому я ни капельки не удивился, когда Мария подошла ко мне, и обняв, шепнула на ушко: - жди меня в воскресное утро на станции. В город поедем.

Я уже слышал на элеваторе, что у Маруси есть мелкий сынишка, малёк-окунёк - который сам пока по миру не плавает, а только держится за мамкину юбку.
И вот этим утром она вынесла его из машины, с её задней седушки как прекрасный подарок – для всех. Потому что из своего окошка меж облаков сразу выглянуло любопытное солнце, а с-под зелёного лопуха, тявкнув, прибежал маленький пёсик.
Малыш постоял, покачался из стороны в сторону, привыкая к земле, и взял маму за руку. Она медленно, стыдясь своей смелости, подняла взгляд, как подымает бедняк сверкающую на дороге денежку – и улыбнулась мне.
Я давно уж всё понял, но шёл им навстречу тихонько, боясь обмануться: ожидающий, трепетный блеск её глаз ещё ярче озарила улыбка - тёплая, но пока не горячая огненная, потому что вдруг я просто мимо пройду. Малыш удивлённо, словно на клоуна в цирке, смотрел на меня - на мой рот, из которого сыпались прёхом все детские стихи и стишата, поросята, лягушата; и средь этой мешанины своих слов да мыслей я сумел ему сунуть свою медвежью лапу в ладошку: - Здравствуй, малыш.
- пливет, - сказал он. Потом оглянулся на маму, и думая, будто она сама тоже ничего не понимает, обошёл меня вокруг словно новогоднюю ёлку. – А ты кто?
- Я дядя Юрочкин. Так меня детвора называет. И ты можешь звать.
- а ты с нами поедес?
- Поеду. Только куда? – Я поглядывал то на Марусю, то на мальца, ожидая ответа и сбоку, и снизу.
- В город. В зоопарк, - коротко отозвалась мама, будто бы кинув кусок мяса опасному льву.
- мы будем зывотных колмить пилозками, - промолвил бесстрашный сынишка, по-детски наивно протягивая мне в пасть свой ответ на ладони.
- Я тоже хочу пирожка, - плотоядно намекнул я Марусе.
- Получишь, - усмехнулась она, и показала язык. – Возьми три билета на электричку.
Я взял; и мы чух-чух на задрипанной зелёной электричке, с неба похожей на гусеницу средь полесья, приехали в город.
А там красотищааа! Прямо возле вокзала, в парке, стоит надувная резиновая горка из двух частей: одна из них средневековая крепость с высокими башнями - а другая в виде дракона, который наверно прилетел за принцессой. И по этой горке гоняются дети, а на их счастливые визги собирается ещё ребятня из кустов и садов, как будто весёлый игролов дует в свою дудочку, приманивая и зачаровывая волшебством.
Вот молодая мать с двумя ребятишками: один уже там, в крепости бесится, прыгая кувырком – а второй по годам едва ль вышел, и мамочка волнуется за него, не пускает. А он сандаликами притоптывает словно напруженный коник, и только что искры из-под копыт не летят. Был у него в руках дорогой ему кулёчек с конфетами: но половина тех вкусных конфет уже рассыпалась по земле, топчется, тает на солнце – забыто.
- мама, я тозе хотсю! – взмолился и наш малыш. Так что мы не могли его удержать, даже если на железную цепь. Отпустили, конечно – и он воспарил.
Дальше на пути оказалась кафешка: а в ней мороженое, обещанные пирожки, и яблочная пастила.
- мама, мне отсень вкусно, - то и дело облизывался малец, доставая языком аж до кончика носа.
А я вспоминал вкус пастилы моего детства. Она пахла пчёлами и стрекозами, одуванчиками и мать-мачехой, солнечным днём, в котором горизонт кончается не среди сероватого дымка выхлопных газов, а вдали на круглом переломе земли и неба. У той пастилы аромат был объединяющим, как будто вокруг меня приплясывала ребятня с такими же яблочно-мармеладными кусманчиками в ладошках, и мы размахивали ими как флагами, поя гимны детству.
- Юрочкин, отчего ты загрустил? – Маруся погладила меня по стриженой голове как мальчишку.
- Хочу вернуть вкус своего детства; а не получается.
- Оооо, если б ты знал, как мне самой часто хочется к мамке на ручки.
А я знаю: и та самая мамка, когда ей бывало трудновато, хотела на руки к бабке, а бабка к прабабке. Все люди мечтают снова стать детьми, хотя б на денёк, потому что в этом волшебном деньке сразу решаются любые проблемы, заботы, обузы.
- Твоя матушка померла? – спросил я тихонько, чтобы не слышал малыш, поедающий горку пирожных.
- Да ну что ты! Типун тебе на язык. – Маруська весело рассмеялась с тоскою в глазах; и вздохнула. – Просто я не за того вышла замуж, и теперь мы с нею почти не дружим.
- Интересно, за кого же ты выскочила? – Ещё интереснее, зачем мы нужны ей, я да Янко – но это я не спросил, постыдившись откровенного ответа, в котором для меня, может, было совсем крохотное местечко.
- Матушка присмотрела соседского мальчика, благородного ботаника – а я влюбилась по уши в бестолкового хулигана. Но красивый же, гад.
- Любишь?
- Сын его любит, а я жалею обоих. Он замечательный муж, когда трезвый. А сейчас у него долгий запой.
Малыш, дотоле по самое крем-брюле занятый пирожными, облизнул губы, потом палец, и спросил:
- мама, ты пло папу говолис?
- Про него, сыночка.
- я папу отсень люблю, когда он не лугается.
Маруся заулыбалась, вытирая мальчонке рот; но салфеток ей не хватило, и она дотёрла подолом цветастой блузки, оголив свой пупок.
- Огоо! Как сексуально!
Ну конечно: именно его здесь и не хватало. Перед нами стоял элеваторный слесарь, который долго и надоедливо ухлёстывал за Марией, одновременно выполняя и роль лучшего дружка её мужа. Даже местные бабы побаивались этого длинного и ядовитого языка.
- Привет. – Мария смерила его с головы до ног; но не как человека, а всего лишь букашку, коя обрядилась в чужие одежды. – Какие черти тебя сюда занесли?
- Ну-ну, Марусь, не будь такой бякой. Мы вон с товарищами на футбол в город приехали – а ты, как я вижу, со своим на поглядки. – Он ухмыльнулся, чувствуя за спиной дружескую поддержку и явно нарываясь на скандал, а может и драку. – Неужели всерьёз своего мужа сменяешь на этого заезжего ханурика?
Я ни капельки их не боялся – пусть бьют, я стойко отвечу – но мне было стыдно. В таких вот петушиных оказиях просто непонятно как добросердечию вести себя, попав на позорящие кукареки отъявленной наглости.
И я слегка потерялся с ответом. Но за меня – а вернее, за себя с мальчонкой – норовисто вскочила Мария, и лягнула этого завистливого слесаришку словами будто копытами:
- А какое твоё кобелиное дело, мозгляк? Сам под юбку залезть хочешь – только и вынюхиваешь у баб под подолами, плесень.
На нас заоглядывались. Слесарь побледнел как туалетная бумага, об которую вытерли грязную задницу. Его ухмылка стала похожа на оскал росомахи, презираемой и ненавидящей. Он ещё смотрел нам вослед, когда мы уходили из этой кафешки.
- Вот мерзкий мужичонка, такой хороший день испоганил.
- Да брось ты, Маруся. – Мне было жалко, как она вдруг стала грустна из-за непутёвого человечка. – И день тот же самый, и мы с тобой рядом. Ну улыбнись!
- мама, позалуста, улыбнись, - плаксиво попросил мальчонка, сняв свою клетчатую кепочку и вывернув её изнанкой кверху, словно бы вымаливая мамкиной радости в подаяние; и так он был беззащитен в сей миг, что Маруся тут же обняла нас по очереди, распускаясь как алая роза.
- Идём в зоопарк? – Идём! – в зоопалк!
Но идти было ещё далеко, и по дороге я решил рассказать детскую сказку, из тех, которые часто придумываю на досуге, всего лишь наблюдая за окружающей жизнью. Ведь та столько даёт интересных чудесных сюжетов, что ничего не приходится придумывать – так что я сам себе противоречу, наговорив выше, будто бы выдумываю свои сказки.
- Хотите сказочную историю? – Хотим! – Ну тогда слушайте. Все.
У нас с дедом есть белая кошка. И этот чистый цвет всегда очень шёл к её невинному ласковому нраву: она жила счастливо – и даже когда обижалась, то не царапалась, злясь, а опустив долу свои бледные усики, уходила в какой-нибудь тёмный уголок, и там грустно мяучила, пока мы не попросим прощения.
Но после наступленья зимы, когда выпал серьёзный морозный снег, мы перестали её находить на улице. Сбежит куда-либо в гости, хоть к соседским подружкам, и сливается цветом с окружающим днём. Пришлось её перекрасить в зелёный.
Скоро зиму сменила весна, и в конце марта – может, было начало апреля – кошка весело да задорно побежала на двор; а вернулась слёзная и грустящая. Потому что теперь уже друзья перестали замечать её средь зелёной травы, а для кошек ведь это гораздо тоскливее, чем невниманье хозяина.
Мы её в жёлтый – но тут как назло в золотой бричке, с солнцем на козлах, прикатило знойное лето. И тройка коней как один в одного – июнь июль август – такие ж слепящие. Так что снова кошка сливается с окружающим миром.
- Вот в какой цвет нам её теперь перекрашивать? – спросил я у Маруси, искоса поглядывая на удивлённого и восторженного мальчонку.
- дядя юлочкин, а где эта коска? – В его огромных глазёнках она сейчас походила на тигра, за которым я бегал по Африке с кистью и красками.
- Она живёт в моём доме; а я живу в посёлке довольно далеко от тебя. Поэтому показать её не смогу. – Но чтобы не огорчать малыша, повёл вокруг него руками волшебника: - Разве ты никогда не видел на земле разноцветных кошек?
- Ну конечно, видел, - подмогла ему мама. – Помнишь, у бабушки жила пёстренькая – сама чёрная, а шейка с лапками белые?
Но малыш был ещё так молод, и заинтересован ко всему живущему на свете, что в памяти эта кошка долго не задержалась – её место быстро заняли поросята, коровы да лошади. И теперь, чуточку поморщив лоб, он, само собой, не вытянул её оттуда за хвост: но сложив вместе все рыльца, лапы и рожки, обретавшиеся в нём, он предъявил нам с Марусей эту фантастическую кошку:
- да, помню! – мы её из колыта колмили и с бабуской водили на тлавку.
- Ой, фантазёр! – рассмеялась Маруся. – Ты всё перепутал – из корыта свинью, а на травку корову. Ну ничего: сейчас в зоопарке мы их вспомним и рассмотрим поближе. -
Ах, знаете ли вы, что такое настоящий живой зоопарк!.. Это огромное поле на сотню гектаров, по которому почти как на воле бегают, плавают и летают земные животные, коих просто невозможно по-другому увидеть, кроме как здесь да по телевизору. Потому что живут они в разных частях света – а чтобы туда добраться, нужно собрать тысячи разных бумажек и заработать мильёны денежек, что редко кому из трудящихся может быть по карману. А поглядеть-то хочется, какие зверушки по миру живут: как пятнистые жирафы объедают зелёные листья с самых крон золотистых деревьев, как серо-розовые носатые слоны выбивают из-под ног маленькие землетрясения, и пингвины в тёмных костюмчиках маршируют друг за другом, готовясь к белому антарктическому параду.
Я, конечно, рассказал смачно… – только никого из них в нашем городке не было. Уж больно мы мелкие – нет, лучше некрупные – по сравнению с земным шаром. Бурый медведь с постным видом, два старых беззубых волка, три линяющих, грустных, и совсем не хитрых лисы – предстали нам в образе хищников. Была ещё лупастенькая сова, горбоносый орёл, фонтан с сонными рыбами. И обезьянки – ну куда же без них.
Если бы не Маруся с мальчонкой, то я б заскучал. А так болтал с ними о животных, развлекал, глядя в их восклицательные глаза – и сам тому радовался.
- юлочкин, а пло сто они лазговаливают? – пришло в голову любознательному малышу.
И я чуток задумался – в самом деле, про что зверушки могут говорить и есть ли у них общий язык?
Вот кошко-собаки между собой – мяукают или лают? Никогда раньше не обращал я подобного внимания к здешней природе; но сейчас вдруг подумалось – может быть, псы гоняют котов, потому что не понимают их слов, им чужие беседы все кажутся бранными, с руганью. А коты тоже, услышав сверху голубиное кули-кули, тут же бросаются в драку чтоб выдергать перья, подозревая позор да насмешку. Даже я, человек, не усваивая чуждый язык иноземцев, втихомолку щерюсь на въедливый клёкот за спиной вон той парочки милующихся туристов – и хотя они ясно что шепчутся о любви, но мне уже хочется послать их к чёртовой бабушке.
- Интересный вопросик ты задал, малыш. Вроде бы медведь не может разговаривать с волком, потому что оба не знают русского языка, а только рычат.
- Ну это ты преувеличиваешь, - подколола меня остроумная Маруся. – Они вполне способны поболтать как нормальные мужики. Но только под бутылочку.
- под бутылотську! – громко захихикал мальчонка, задрав голову к небесам и сронив свою кепочку. – смесные!
- Послушай, - и я задумчиво поскрёб в затылке, - а ведь медведю нужно учиться на курсах для инозверцев, чтобы потрепаться со львом? они ведь из разных полушарий.
- Мы с тобой тоже из разных, - улыбнулась Маруся. – Я женщина, а ты мужчина. Но мы ведь находим с тобой общий язык. Так и животные – каким-нибудь местом притянутся.
На лице её светило солнце таинственных намёков, загадок, желаний – а может быть, даже и обещаний. Я чувствовал, что следующие выходные для нас троих станут ещё прекрасней.

© Юрий Сотников, 2022
Дата публикации: 24.08.2022 11:11:11
Просмотров: 976

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.