Предел (прозаическая часть сборника)

Станислав Тарасенко

Форма: Эссе
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 37142 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

L I M E S

(граница, предел)

«Покажите мне чистое сердцем человеческое животное, большого ребёнка с твёрдой волей и одной прямой, как стрела, мыслью, без увёрток и драпировок, без спрятанной про запас правды и механической лжи; покажите мне это чудовище, и я буду жить слепо, без разговоров, уверовав во все сказки о будущем»

А. С. Грин, «Рай»

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Издание найденных и сохранившихся в пожаре трудов г-на Закатина – само по себе является кропотливым трудом. Как известно, особняк писателя-одиночки сгорел начисто и лишь немногое удалось спасти из его рукописей, восстанавливать которые приходилось по крохам, по отдельным словам. Как видно, сам г-н Закатин никогда не заботился о том, чтобы придавать своим работам вид законченных произведений. Сам его стиль писательства хаотичен и даже, образно говоря, растерян и неловок, так что, изложив какую-либо из своих мыслей на бумаге, писатель мог уже никогда не вернуться к ней, потерять её в своём рабочем столе или же просто начисто забыть об этой записи.
Настоящее издание сочинений литератора подразделено на две взаимосвязанные, часто поддерживающие друг друга в своей композиции части – «Записки» и «Стихотворения». Вероятнее всего то, что г-н Закатин писал свои афоризмы и стихи одновременно, поэтому часто влагал смысл какого-либо афоризма в замысел стиха или, наоборот, стих становился поводом для изречения.
Воздерживаясь от всяческих замечаний по поводу философских, эстетических, моральных или религиозных вопросов, затронутых автором, издатель хочет заметить, что, несмотря на всю его противоречивость, ценит значение писательской деятельности, то есть сам вклад г-на Закатина в современную литературу, которая по мнению издателя находится в явном состоянии упадка, если не деградации. Особенно ценны в данном отношении стихи автора, несколько из которых явно заслуживают внимания читательской публики.
Названием книги послужило латинское слово limes, которое можно перевести как «предел, граница». Г-н Закатин этим словом обозначил папку, в которой хранил большинство своих бумаг с афоризмами и стихами. Видимо, оно более всего выражало сущность его мировоззрения. Что же касается эпиграфа к книге, то он заимствован из списка наилюбимейших цитат литератора. Он не раз повторял эти красивые слова в других своих записях.

ЗАПИСКИ

1

Как человек – я закончился. И весьма удивительным для меня стало то, что после человека я ничего не обнаружил.

2

Что стоят мои мысли?..
Всё в этом вопросе, весь мой быт и вся моя психология в нём одном и заключены.
Что раньше спрашивали, о чём переживали? Быть иль не быть? Тварь ли я дрожащая или право имею? И прочее, прочее… Теперь же – иные формы, и чувства уже не те. Однако же, при всём этом, всё то же, всё, как и всегда прежде, поверхностно и намёками, вскользь и между прочим, якобы да вроде… Что за комедия? Спрашивать у кого-то неведомого, спрашивать настойчиво и с чрезмерной упёртостью из века в век для того, чтоб, так и не услышав ответа, только и сделать, что переиначить, передумать свой вопрос и опять, ещё упёртее, начать им кидаться и даже кичиться им, довольствоваться им, что ли, долбить им какую-то бесконечную стену да идти с ним вперёд по времени своей безответной жизни? К чему нам это безумство, это явное собой противоречие? И разве в этом наше спасение?..
И всё же молчать ещё тяжелее. Молчание – признак безучастности к своей человеческой судьбе, а разве мы можем быть безучастными перед ней? Весь хаос Вселенной, перемешанный и движущийся, нависает над нашими головами как нечто необоримое, роковое (о, как же нам осилить эту громаду!), и от этой его силы и безмерного его величия нас бросает в трепетный ужас, глубокую интеллектуальную агонию. И как же здесь промолчать, как не закрыться руками от надвигающейся бездны, как не стать экзистенциалистом, в конце концов? Нет, жизнь своё берёт и дальше брать будет твердолобо и вне зависимости от наших на неё воззрений. Она никогда не ответит на один по своей сути, но поверхностно переменчивый и поверхностно многообразный из-за культурных наслоений вопрос о том, чем же таковым она является, эта самая наша жизнь, что есть жизнь?..

3

Вот передо мной глыба льда, айсберг. Кажется мне, что на самой её вершине, той, что скрыта пеленой тумана, покоится зелёная райская долина тепла и благодати. Я пытаюсь взобраться на неё, на эту глыбу, бьюсь об неё руками, топчу её под собой изо всех сил, корчусь, выворачиваюсь, вывихиваюсь… а всё равно съезжаю вниз, потёртый и раздосадованный, совсем теперь уже бессильный. Я лежу у самого её начала, вдыхаю в себя её холод, подгребаю под себя её снег и начинаю думать о том, что никогда не смогу покорить её скользких и крутых вершин, никогда не ступлю на блаженную и так страстно желанную мною землю Эдема. И теперь уже я не в силах оставаться спокойным. Страшная боль разрывает меня изнутри. Желание превозмогает рассудок, и я, подобно дикому волку, обезумевший, вглядываюсь в туманную дымку вершины, вою на неё, скребу ногтями льдину и окончательно схожу с ума от всего этого. И, клянусь всем дорогим мне на той вершине, моё безумие становится для меня моим последним оружием против страшной мысли о том, что я вынужден покинуть это место. Теперь, спятивший, я привязан к своей льдине навечно и, никогда не узнав райского сада, полоумным стану довольствоваться её холодным преддверьем.

4

Три положения природы о смерти. Смерть гуманна, смерть необходима, смерть близка.

5

Я смертельно устал от всего, что насильно продлевает мне жизнь.

6

Те, кто верят в судьбу – и уповают на неё.

7

Никогда я не задумывался о причине моих страданий. Что толку искать начало источника, когда он столь обширен, а ливни так часты?

8

Человеческие величие и ничтожество есть весьма сомнительные мерила успеха. Вознестись до небес возможно и от удара в зад, а ниспасть на самое дно – и от великой своей тяжести.

9

Да, поболее философии там, где не хотят лгать и говорят открыто: в тавернах и кабаках, в холодном углу и под мостами, при пьянящем свете луны, вдали от всего, что налагает печать на уста! Как можно исказить правду или недоговорить в тех местах, которые стали последним приютом для обездоленного человека? Стоящий на самом краю привычного и могущий сорваться в любую минуту не станет ли близок к той бездне, о которой отстоящие от неё не смеют и думать? И есть ли у него выход, кроме двух: или разразиться проклятьями и изрыгать правду, или же замолчать навеки вечные? И в этом – все пророки.

10

А. Я никогда не знал человека, который бы стал смиреннее и добродетельней сверх той меры, которую он себе позволяет.
Б. Этикет – паралич инстинкта. Этика – его кастрация.

11

Пусть я останусь никому неизвестным. Пусть могильная тьма сокроет не только мой прах, но и всякую обо мне память. Остаться забытым всеми там, в могиле, и тем отречься от всего, чем я некогда был – вот мечта! Только так можно разорвать тесные узы, связующие каждого из нас с его местом и временем, с его определённостью и монументальностью в конкретном здесь и сейчас. Нить времени бесконечна и пряма, и я бы хотел оборвать эту нить разом, с последним своим дыханием.

12

Любовь заставляет меня отчаиваться: в погоне за ней хочется выстрелить ей в спину.

13

Европеец, тебе ведь есть чему поучиться у Катулла: люби и ненавидь, а не расхваливай и покорствуй!

14

О высшем свете. Аристократы не прикрывают своей срамоты. Они ею очаровывают.

15

Гуманисты противоречивы хотя бы в том, что вопреки собственной традиции жалеть человека, часто не жалеют самих себя.

16

Когда и смерть не исцеляет, культуре уже не на что надеяться.

17

Европа не есть покой, она есть самоистязание, и лишь бичуя себя она спасётся от смерти в застое.

18

Искусство сформировалось на почве страдания. Не довольствуясь миром действительным, творческий человек склонен к его преображению (даже в том случае, когда его повторяет), находясь и находя в искусстве избавление от необходимости быть причастным бытию, так что искусство всегда есть одно – неполноценность её созидающего, бегущего от реальности. Искусство – та же религия.

19

Все великие мыслители страдали от одного и того же недуга: они стремились к обращению человечества, будучи сами уже обращены.

20

Закон – это глина в руках сапожника.

21

Зачем? – спрашивает умирающий. – Я ведь только начал успокаиваться!

22

Безрассудство – двигатель истории.

23

Камень преткновения какой угодно морали. Это нечеловечно, но кажется справедливым.

24

Крах человека – это его разоблачение.

25

Кафка – это щепка, которую накрыл вал страдания. Барахтаясь и задыхаясь, он не изрыгает океану проклятья, а лишь констатирует своё бессилье. В конечном счёте – это тоже борьба.

26

Философия – это поэзия предположений.

27

Жизнь бесценна? Тогда на что же Харону монета?

28

Всякое бремя, что возлагает на себя человек, заставляет его идти.

29

Современной философии необходимо цельное и убедительное опровержение, альтернатива, могущая стать ценностью.

30

Созидать и надеяться – таково главное заблуждение всякого из живых. Когда же мы будем способны уразуметь, что мы не есть строители, но есть временные квартиранты, что нам нечего созидать, что мы пришли не для вечности, а в качестве тленного? Глумись же над собою, человек, увековечивай себя, надейся остаться, ибо страх твой есть вдохновением к известному творчеству утверждения человеческого! Вновь и вновь высекая непослушный гранит, ты стремишься отделиться от времени, старости, смерти и выродить, выточить себя, но уже недоступным их власти. Это ли не паранойя зажившегося старика?

31

Окончание жизни есть её утверждением.

32

Как ты чиста, эпоха Вырождения, как вычищена заботливою рукою! – Разве эта рука позволит тебе умереть? – Нет, она не оставит тебя в покое!

33

Против демократии. Вот она, пляска свободы! Человек сорвался с цепи, а теперь безуспешно пытается отделаться от намордника.

34

Гении устают повторяться.

35

Религия сегодня стала научной. И хотя это старая истина, но напоминать о ней необходимо.

36

Заблуждаться и вновь заблуждаться – вот что такое жизнь.

37

Убийство, лишённое ненависти и звериного пыла, – не убийство. Любовь, лишённая страсти и вдохновения, – не любовь. Жить стоит с трепетом.

38

Если нет Бога, то и человек тем паче не нужен.

39

Нам необходим тот мессия, что принесёт уверенность. Нам нужен тот обман, что покажется убедительным.

40

Тяжелее всего – доказать очевидное.

41

Я не хочу верить, что человек никуда не доберётся. Скорее приятнее думать, что он просто не хочет этого сделать.

42

Разве я противоречив? – Если так, то мне стоит врать искуснее.

43

Философия оправдывается скукой.

44

Давайте вообразим, что не было нашей печали, что не случалось ещё греха. Как сладок тогда станет малейший проступок перед совестью, как приятна будет и тень печали!

45

Старый рыбак, удящий рыбу... Чем заняты твои мысли, что гложет тебя? Твой день слишком похож на предыдущий; время для тебя не имеет значения. Как и всегда, ты смотришь в бездонную воду и видишь в ней одни только тени. Ты достаёшь одну рыбу за другой, но ты вынужден снова и снова забрасывать удочку. Тебе не выловить своего счастья, старый рыбак, не прервать свой обременительный сизифов труд. Но кто же ты без него, старик? Та же тень.

46

Всякий роман имеет одну фабулу – автора.

47

Свобода в суждениях приводит к постоянной противоречивости.

48

Нигилисты и бездельники одинаково вышли из Екклезиаста.
Но тот, кто действительно понимает слова Соломона, устаёт и отрицать, и лениться; тому опостыло всячески быть.

49

Бесконечное проникновение. Когда мудрец, достигший великого просветления в духовной безмятежности, созерцает ровную озёрную гладь, то он всегда глядит в самого себя.

50

Иов, Иов… Твой плач уже так обыден, но, между тем, он до сих пор трогает моё сердце!

51

Я чувствую, что ничего нового не скажу. И пусть! Тем самым у меня всегда будут друзья и враги. А чего ещё может желать банальный литератор?

52

Нет великих, и это правда! Есть только обычные, которым необходим кумир. Бывает, они ищут его в других, но чаще всего находят в себе.

53

Почему древние так чтимы нами? Да потому, что их нельзя приставить к стенке в ответ за свои убеждения. Они всегда где-то там, в далёком прошлом, и потому – внушают уверенность своим непререкаемым авторитетом, сокрытым пеленой времени. И правда, как можно опровергнуть мёртвого? Куда легче гнать живых!

54

Эгоистичный гений. Моё время ничего не дало для меня. Так почему я должен что-то давать времени?

55

Моя форма изложения – наипростая. Моя мысль – наивитиеватая. Так узость таланта мешает широте воображения. И, скажу я, слава Богу!

56

Чёрт. Господи, как же тяжело продолжать отрицать то, что уже и так мною опровергнуто!

57

На всё у человека не хватает сил. Но частичное его никогда не волновало.

58

О понимании. Слово – лишь мель океана Недосказанного. Где-нибудь да она обрывается – и начинается тёмная пучина. А вся беда в том, что говорящий и слышащий стоят по разные берега. Вот тебе и мудрость в учении!

59

На входе моего дельфийского храма. В безумии – покой.

60

А ведь скажут потом: жил в скверном месте, и потому так зол!

61

Уповать на лучшее будущее, молить богов о прощении грехов, кидать на ветер пустые обещания… Мой век. А почему? Потому, что идея главенствует.

62

Знаете, какой писатель менее нужный? Тот, который не опирается на предшественников. Тот, который пишет от и для себя. Тот, который излагает не мнение, а свой опыт.
…Берётся за перо человек, не читавший книг. О чём ему писать, не ведающему сравнений, не имеющему богатых литературных знаний за плечами? Сможет ли он блеснуть мудрым словом? Нет, ему этого никогда не удастся. Талмуды мудростей, обязательные в особых кругах греческие обороты, сила слога – всё это ему чуждо. Что же останется писателю, окроме себя? Он не создаст ни одного романа, ни одной повести или рассказа, ничего, что было до этого писателя, что прошло для него стороной. Черпать литературу из самого себя, самому стать героем произведения – вот единственный его путь. И только такая естественная книга, ничего собой не представляющая, одна заслуживает прочтения, поскольку в ней есть соль.

63

Гёте писал стихи на случай. Почему же он до конца не чужд философии?

64

Философ, оставшийся наедине с совестью – редчайшая диковинка! Если такое и случается, то философ всегда рыдает. Уверенность – это не его достояние. Глубина души слишком бездонна, чтобы было возможным заполнить её теоремой. На дне что? – он и подобные ему не думают, боятся. Кто не обманывается, так же страдает, но честнее (так – Кьеркегор, Достоевский).

65

Жизнь без науки возможна. – Кто эти слова понял, тот вечный скиталец.

66

Важнейшая для тебя истина та, которую отрицаешь к чёрту; важнейшая потому, что она одна всегда тяготеет над тобою.

67

Мать всех наук – возможность мыслить по способностям.

68

Необходимо, необходимо мне выдаться умным! Иначе заклюют, увидят пошлость, а то и поставят клеймо бесталанщины – «рефлективный», то бишь, в понимании всех, ограниченный, до глупости простой и скучный. В лучшем случае сведут меня к записочникам, к журналистикам. И всё от одного, глубинного – нужно же им меня куда-то да свести.
Дикого коня укрощают. Но не знают, что он хром.

69

Ничего не опровергнуть. – Сказал, и сразу – душно и страшно.

70

Все наши беды от того, что мы ещё не умеем строить на ветхом фундаменте. Когда бы храмы наши рушились ежечасно, тогда религия предстала бы более очевидной, приземлённой, содержательной. Но земля наша всё также прочна, как и прежде. Храмы тверды, хотя и в дырах.

71

Не пойму. Вот вам мёд и вино, вот скрижали и знанье. А теперь нищими идите просить милостыни. – Отец, отсчитывающий сыну монеты, но знающий, что тот останется бедным, не пожалеет ли каждой из них? И что толку вразумлять и увещевать глупца, если тот – мот. Всё одно ведь останется ни с чем. Так что же, обусловить поступок отца его вечной любовью? Но тогда любовь его напускная, наигранная, поскольку подкреплена верным знанием неудачи сына в счастии и богатстве.

72

Никто не разумеет Христа. Поэтому стараются любить его.

73

Мнимая добродетель говорит нам: «Я – порог твой. Взойди – и превознесёшься». Ох и лукавая, а ведь каждый оступится.

74

Тот, кто утверждал, что правда горька, говорил самую горькую правду!

75

Театр и катарсис. Вздохнуть свободно и посчитать себя излечившимся… Аристотель полагал, что человек, не испытывавший реальной трагедии, может излечиться её театральным подобием. И это – когда многих не вылечивает настоящая драма!

76

Русская религиозная философия ни с религией, ни с Россией до конца так и не примирилась.

77

Я узнал одно слово, которое есть наиболее лживое и лицемерное во всём лексиконе человека, слово, которое вскрывает все обманы общества, обнаруживая его гнилое нутро. И слово это – благо. Нет другого, значение которого переиначили бы настолько же, как это, переиначили бы так, чтобы принимали его в обиходе в полной своему смыслу противоположности.

78

Жизнь человеческая есть вечный пролог и недосказанность.

79

Мнение. Если человек имеет возможность оставаться человеком даже тогда, когда все другие, по неимению такой возможности, становятся животными, то он, в лицах (в мордах!) этих животных – уже бог.

80

От Тарковского. Ничто не заменит человеку человека. Даже зеркало.

81

Даже то, что казалось мне самим собой, оказалось только моей же надуманностью.

82

Искреннее сострадание – привычка лирических натур. Оно вдохновляет их на подвиги в жизни и само оно есть подвигом. – Игра, сплошная игра со своими чувствами! Но где нет заблуждения, там нет и искренности.

83

Мне человеческая история представляется так – пыльная дорога, вдоль которой возведены расписные тотемы.

84

Не пессимист я, далеко не пессимист! И не лишний я человек. Я всего певец своих воздыханий, Заратустра с хриплым голосом.

85

Нет никакого убеждения, окроме моментного. Революции случаются исключительно на сытый желудок.

86

Тростник не сгибается и под самым сильным ветром. Но его легко вырубает рука человека. – Всё может быть уничтожено по одной прихоти нашей воли, и это всесилие приводит человека в ужас. Неужели я Бог? – спрашивает он сам себя. – Если так, то я обречён на мучительное одиночество, а весь мир, тот, который не-Я, так свободно и счастливо дышит, ничего не зная и ни о чём не беспокоясь! Раб счастливее своего господина, ибо ему всегда есть на что уповать, он бессилен быть ответственным за поступки. Господин же абсолютен в своей всевозможности, а вернее будет сказать – вседозволенности; держа скипетр власти, он менее всего нуждается в нём. Ах, только бы был надо мною господин, только бы его беспрекословная воля довлела надо мною!

87

Счастливые люди не пишут книг и не философствуют. Они самодостаточны. Но с самой школьной скамьи в наши головы вбивают истины о том, что книга есть выражением мудрости, столь необходимой любому для того, чтобы стать полноценным гражданином общества. – Почему же учителя не договаривают нам, что книги вмещают одну только мудрость печалей (печальных)? Тогда бы мы заранее готовили наши слёзы и уже не относились бы к ним серьёзно.

88

Как просто всё свести к словам и как тяжело – к побуждениям! Философия не может быть побуждающей. Она вообще есть недействие. В лучшем случае, она только разводит руками, но потом опять принимается говорить, говорить, говорить…

89

Любить других, когда и сам себе чужой? Ненавидеть врагов своих, когда безразличен к самому себе? – Это даже не тень человека, а тень его тени!

90

Переоценка ценностей по-житейскому. Всё, определённо всё, что мы знаем и во что мы иногда даже и искренно верим, мы заимели от дешёвых и безыскусных романов. Бывает, кто-то догадывается, что за этими романами стоят авторы, которые их написали. Допытываясь кто они, этот исследователь и другие за ним приходят в ужас. Это же человек писал! Человек! Фи, как пошло! Давайте же сами, сами (можем ведь!) сожжём все эти романчики и новые создадим, честные и со вкусом. – И так до бесконечности: культура за культурой, упадок за упадком. И даже движение в сторону – суть исключительный ход к мнению, а не отход от этой бесконечности. Отпасть от неё и стать действительно вовне можно лишь тогда, когда станешь безразличным к истории и всяким таким движениям, безразличным к судьбе, развитию такой человеческой бесконечности. Обплёвывая и обругивая её – ты всё равно с ней.

91

Разуму – в пах. Неужели каждый человек, что умнее меня, должен быть моим учителем?

92

Кажется, и у меня таки нашлась своя философия. Не знаю, экзистенциальна она или нет, но то, что гранична – это наверняка. Меня вообще всегда привлекали разных родов пределы, за и перед которыми – тысячи путей, разделённых этими пределами, но совершенно мне безразличных. Только одни граничные межи (мысли) и интересны мне.

93

Единственная моя сила в том, что я нахожу слабости у всесильных.

94

Заметка. Известных (великих!) писателей и философов изучают не по их книгам, но по их дневникам и письмам. – Во всём нам нужно разъяснение, дополнение, то есть элемент истинного авторства, который важнее элемента сочинительства. Вот мнение, что человек и автор не могут быть одним лицом, но второй – лишь слуга первого. Но скажите, кого больше любит этот человек, себя или свой идеал?

95

Слово: Я буду любить тебя вечно. – Мысль: Так погибни же скорей, чтоб навсегда избавиться мне от данного мною обещания!

96

История философии может быть символично представлена и объяснена двумя несмытыми образами, а именно: Фалес, упавший в колодец, и Сократ, облитый помоями.

97

Сколько хлама сохранила история с давних времён! И как не горевать о том стоящем, что было загублено вследствие оплошности времени? А впрочем, что мне до бумаг! Чистый лист куда более порядочнее исписанного.

98

Подпольный человек – это такая злая крыса, могущая изгрызть фундамент, на котором зиждется всё поверхностное. Думает ли эта крыса, что совершив такую дерзость, она погибнет от обрушившегося на неё мира? Нет, не думает, ибо это перестаёт её волновать. Она ж подпольщица! Ей надо, ей необходимо грызть, поскольку в подполье более и заняться нечем.

99

Воистину, ожидание светлого будущего есть залогом проживаемости тусклого настоящего.

100

Иуда, целующий в губы своего Учителя – ещё не есть Его предательство. И распятие на кресте – не отречение от распятого. И даже тёмные годы инквизиции и дел по ведьмам – не расторжение с христианством. Всё это – отсрочка, оттягивание и забытье исходного (Он – распятый - христианство). И так – пока не забудем и поцелуй, и крест, и религию. Нет, мы никогда Его не предавали. Мы от него просто отказывались, но так постепенно и незаметно для самих себя, что внуки наши уже и не увидят греха нашего к Нему. И где, спрашивается, во всём этом место (МЕСТО!) для веры?

101

Удел театралов – комедия, разыгранная в вертепе. Но как напыщенны они в своих трагедиях и скорбях! Униженные и оскорблённые, поруганные и обездоленные, они кланяются зрителю в пояс и требуют от него признания совершенства своей игры. Вы лишь отразили свою душу, шуты, вы только обнажили свои недостатки, но осмелились выставить их за высочайшие достоинства! Театрал – всегда философ на практике.

102

Нет для меня никакой истории. А если принять к сведению, что я наотрез отказываюсь вспомнить свои прошлые жизни, то она вообще не может существовать для какого-либо человека. История – метафизическое.

103

Неожиданно заметил, что иногда пользуюсь умным или метким словцом, из-за которого могу приглянуться читателю, заинтересовать его. Постараюсь пресечь этот недостаток и стать категорически рутинным.

104

«Назад к природе!». – Будто мы вырывались!

105

Если мы решаем, что каждому воздаётся по его заслугам (т. е. начинаем верить в рай и ад), то тут же приступаем к подведению критериев этих заслуг. Таким образом, игра принимает вид выменивания у Бога лучшего из мест на небе. Как по мне, это и есть последний из грехов – то, что принимается за первейшую из добродетелей. Ох, лукавый, лукавый свет! Так и вижу старушонку, выбивающую поклоны перед образком. А у самой колбаса за пазухой. Не уразумели!

106

Аристотель в вопросе «Стоит философствовать или нет?» сумел логически вывести необходимость положительного ответа и невозможность отрицательного. Я же прихожу к иному мнению: возможен ответ отрицательный. Для этого просто и нужно, что вообще не задаваться подобным вопросом, и тогда верным окажется ответ «нет, философствовать не нужно», ведь мы, собственно, в таком случае, и не начнём этого делать. А значит, и не нужно.

107

Человеческая мораль – единственно любовь к предлогам.

108

Люблю курсив. Он создаёт видимость многозначительности. Свифт мне в оправдание.

109

Нечто важное. Вот уже и руки мои не поднимаются от усталости! Жертва, моя прекрасная жертва была отпущена совсем зря. А ведь был же я в экстазе, плясал, кланялся всем, когда закалывал агнца!.. А теперь вижу один холодный труп на моём алтаре. Как противен он моим глазам, моему нюху, как невыносим моей сущности, некогда просившей этой жертвы!

110

Один человек… Как горько звучит это один! За этим словом слышны фанфары истории, за ним льются перекаты её пушечных выстрелов и карнавальных фейерверков; всё за этим словом стоит. И всё же – один, ни к чему не присталый, даже не свой!

111

Никогда мне не написать хоть какой-нибудь книги, так как не предпочту я всяческих идей одной своей убеждённости выговариваться в лицо, по предмету. А это отнюдь не по-писательски.

112

Нищему бросают монеты, о нём плачут и сострадают ему. Нищего делают чуть ли не Богом. На него уже молятся… – Кто сядет рядом с ним в рубище и подобно ему попросит монеты? Кто станет нищему другом? Кто стерпит его и его нищету? Кто скажет: «И я, и я хочу быть нищим, таким же жалким человеком!». Никто так не скажет. Но каждый намеривается его спасти. Непременно, нищий обязан быть удостоен той же чести от судьбы, которая перепала нам всем, нормальным людям, не нищим. Ибо не может быть (и как вообще можно смириться с такой мыслью!) нищих по природе. Нет, нет! Человек есть благо, и ничего другого.

113

Вдохновение – достояние талантов. Бесталанные могут писать всегда.

114

И всё-таки не перестаёт меня мучить одна мысль, которая, возможно, – мой фатум. А что если литература действительно потеряна и писателей-мастеров больше не предвидится? Мол, умер Солженицын, и на этом – всё, точка, прервалась плеяда, больше таких не будет. Собственно, и уже Солженицына я великим назвать не решаюсь (не хочу). Что если второго Достоевского никто и никогда не дождётся? Вот так, на место искусства – технология, и нечего об этом плакать, но стоит принять эту необходимость истории, и даже с радостью. Если такая мысль правдива, если она оправдается в далёком будущем, то будет, как минимум, обидно за пришедшую рутину. Технология!.. Ей не заменить человеческих заблуждений. Уж больно она точна. А человеку иногда надо и у костра поплясать.

115

Египтяне прятали от других свои настоящие имена и предпочитали называться прозвищами. Прекрасный пример идеализма. Истинная реальность всегда хранилась где-то в тени (в сосуде, например), в стороне от всех, а вторичный мир, обыденный, переживался как театр.

116

Видимо, я неизлечимо болен. Я замечаю это по своим афоризмам. С первого взгляда может показаться, что они умны, имеют центральную мысль, но приглядевшись к ним понимаешь, что будто они туманны и неясны, будто в них только наполовину растворилось разумное, а другая половина – это что-то иное, неразумное, иррациональное, психологическое. Здоровые так не мыслят.

117

Не Христос должен был говорить с Пилатом, но Иов. Иов словесно победил бы Пилата, Иов выразил бы всего себя перед ним. Христос же не мог этого сделать, ибо не ради победы стоял он перед своим судьёй, но только ради молчания. Но что принесло его молчание! Одно слово, одно убедительное слово Христа могло бы изменить весь ход развития христианства, сделать убедительным само христианство. Но Он ничего не сказал. Одни сомнения.

118

Любопытно было бы допустить, что люди, когда-либо верно узнавшие Истину, узнавшие её во всей её полноте, никак не выражали её за всю свою жизнь (ни в устной, ни в письменной форме), и что вся наша литература – суть переливание из пустого в порожнее, вплоть до Библии. Что если Рамакришна прав, и Бога необходимо познавать исключительно на опыте? Но ведь и Рамакришна сказал эту истину! Что если только то, что не может быть произнесённым, преданным пошлости и глупости человека, и есть одна единственная Истина? Тогда – храним молчание и даже боимся говорить.

119

Литература, в которой изучались и рассматривались нравы, так навсегда и осталась только литературой. Кто говорил, что книга нравов изменила его к лучшему, тот чистосердечно лгал. Никакая такая книга не меняет нас, и уж тем более к лучшему. Воспевание совести или её антиподов – пустое бумагомаранье.

120

Человек без дерзости не имеет прав.

121

Качество общества есть регулятором настроения интеллигенции.

122

Экстаз от творчества подобен солнечному затмению: испытывая его, творящий тем самым находит ещё один предлог к забытью, к обхождению вездесущего лика страдания.

123

Счастье измеряется степенью заблуждения.

124

Последующее поколение всегда есть маленькой революцией по отношению к предыдущему.

125

Какая бездна лежит между Эдипом ослеплённым и Эдипом зрячим! Но для бездны этой было достаточно одного удара.

126

Русь без литературы невозможна. Кровь и плоть её, глупости и наваждения её есть литература. Без них Русь не жива.

127

Почему философы трагедии предпочли широте романа узкий язык афоризма? – Чем честнее с собою литератор, тем поболее в нём отвращения к своей профессии и поменее желания выговариваться пространно; его начинает волновать сама суть, а не одно её описание. Чем ближе к истине, тем не нужнее болтовня романиста.

128

Гению в обществе обеспечивается одно только право – умереть от своей язвы, от своей гениальности. Жаль, что ему не позволяется пить из общего колодца и таким образом заражать окружающих.

129

Я даже не хочу писать о морали. Гниль эта изучена под сотнею микроскопов задолго до появления моего презрения к ней. Беда в том, что она ещё до сих пор не удалена хирургически, что не было живого аморального примера в лице некоего второго Иисуса, нашего, родного, сверхчеловеческого бога.

130

Творчество моё (а может и всех других) не приносит мне никакого удовлетворения и не несёт в себе и за собою чувства явного долга, правозвестничества, вообще нужды писать. От такого творчества у меня одни сомнения: «А гениально ли?», «А нужно ли это всё, настолько чуждое моему реальному пониманию жизни?» и пр. И что я за писатель такой, поневоле?

131

Исповедь. Я чувствую себя ночным сторожем, который бдительно и не смыкая глаз следит за сундуком, полным драгоценного золота. Но охраняет он его только от одного себя.

132

У моего поколения не было никаких учителей. Мы все беспризорники.
Так стоит ли удивляться, что в нравственном отношении я становлюсь всё хуже, всё безнадёжнее, всё пустее? Эгоцентризм, обнищание жизни, беспричинная агрессия к ближнему – болезни эти, как бешенство, передаются с укусом того самого ближнего. Я не могу любить таких людей. Я не могу любить такого себя. Я даже не полюбил своих идеалов.

133

Молчание лечит.

134

Быть самодостаточным человеком и при этом не питать недоверия к обществу – редкая исключительность. Одиночеству учатся через отвращение и неприятие.

135

Раньше эпоха порождала писателей. Теперь же, чтобы стать писателем, нужно идти против своего времени.

136

Простой житейский закон. Я не устану лгать, чтобы не остаться одним.

137

Чего хочет философия? – В конечном итоге сущность предмета и понимание нами этой сущности расходятся настолько, что может возникать впечатление самостоятельности, отчуждённости предмета от его познающего, то бишь этакой вещи-в-себе. Но что до этого самой вещи? И что поменяется в мире от уяснения некоторых умозренческих вопросов? Так чего хочет философия?

138

Единственное моё жизненное желание созвучно бессмертным строкам теоретика акмеизма – я также хочу очнуться от болезненного сна, индейцем, в мистическую ночь. Я – не приемник самого себя, но остаюсь крайним матерьялистом жизни.

139

Что за крот врылся мне в душу? Слой за слоем он проникает всё глубже, обнажая рыхлую породу моего Я. Земля под его лапами слишком податлива для того, чтобы мог он уткнуться в твёрдую породу убеждения. А на дне что?

140

Если выбирать между Платоном и Ошо – каждый выберет Ошо. – Но дело в том, что мало кто вообще думает о подобном выборе. Большинство людей живут не с ними, а с собой. Их выбор весьма ограничен мерками своего Эго. Они – устоявшиеся во вкусах потребители, для которых лишний шаг к свободе – испытание над собою, самонаказание. Единственное, на что им хватает сил – приносить безнадёжность другим людям. Это получается у них мастерски, на этом они съели собаку. «У нас есть рутина, - говорят они. – Мы щедры – и поделимся с тобою».

141

Экзистенциальное ненарицаемо. Философия со своей склонностью к систематике испорчена до того, что она и на страдания человека поставила терминологическую бирку. Она утвердила экзистенциальное в разряд изучаемого и критического, с названием и местом.

142

Предел нигилизма. Сам себе лишний.

143

Моя верная мораль очевидно проста – не грубеть до порядочности, не унижаться до притворства и вообще не быть человеком в полнейшем смысле этого слова, но быть только за смыслами, быть интуитивно – и ещё глубже быть. Откуда я это вывел?.. От того же глубокого, бессловесного, а значит – неоспоримо, за любыми понятиями эта моя мораль и стоит

144

Л. Шестов, возможно, один сумел заметить в книгах Достоевского авторство, а не только пророчество и тайновиденье писателя; избавившись (не безболезненно для себя) от восторга перед силою его таланта, Шестов таки выделил нам самого Достоевского, обнажил его подноготную, которая не могла быть замечена в непрекращающихся дифирамбах почитателей Достоевского. Уже Бердяев любил идеи «достоевщины», наслаждался ими, то бишь потерял суть жизни, променяв её на тёплую (удобную!) эфемерность своих фантазий о каких-то тёмных петербургских закоулках и светлых страдальческих сердцах униженных и оскорблённых. Вроде бы и понял он всё, вроде бы Бердяев ничего не обошёл стороной, но вот только самого Достоевского в романах Достоевского он так и не прочувствовал, в отличие от Л. Шестова, которому удалось проглядеть сомнение, незнание и даже некоторую правдивость с самим собою гения психологии.
Бердяев (и многие, крайне многие за ним и доселе) возводил Достоевского в разряд пророков, а Шестов возвращал того в разряд человеков, но человеков одарённых, мучающихся, сомневающихся и, иногда, правдивых человеков. – Вот она, вечная борьба начала идеи и начала жизни!

145

Эпилог. Он искал одного – пролог своей жизни, её причину.

146

P.S. Всё значимое для человека было творимо им в духе абсолютной веры.

© Станислав Тарасенко, 2008
Дата публикации: 18.12.2008 16:46:25
Просмотров: 2337

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.