Однажды в Америке

Светлана Оболенская

Форма: Очерк
Жанр: Заметки путешественника
Объём: 69119 знаков с пробелами
Раздел: "Мои путешествия"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

1988-й год. Я лечу в Америку. Это было чудо: я даже в самолете никогда в жизни не летала, а уж в Америке не только не была, но и предположить не могла, что когда-либо туда попаду.
Когда самолет начал подъем, я сидела с устойчивым горьковатым вкусом валидола во рту, уже полчаса, как сосала его. Уши немножко заложило — и все. А вот был впечатляющий момент: самолет двинулся и медленно пошел по земле, словно мы ехали в автобусе, но вдруг взревел, рванулся, плотно прижал меня к креслу, и я почувствовала себя в полной власти этой машины, обратного хода уже нет, не спрыгнешь, не раздумаешь ехать в Америку!
Я сидела в среднем ряду кресел и в иллюминатор смотреть не могла. Но все же там виднелись пышно взбитые белоснежные подушки облаков. Все мои соседи, судя по разговорам, были либо уезжающими в эмиграцию, либо эмигрантами, приезжавшими навестить своих в России. А я летела в гости к старой приятельнице, покинувшей СССР в середине 70-х годов.
Софья Николаевна Гусева, намного старше меня, была, собственно, подругой моей матери, а мы с Софьей Николаевной подружились после маминой смерти. Заглазно ее часто именовали цыганкой — отчасти потому, что в ней была какая-то доля цыганской крови, отчасти вследствие ее действительно цыганистой внешности, ее авантюрного склада и совершенно неординарной любви и склонности к путешествиям и вообще к перемещениям в пространстве. 20 лет своей жизни Софья Николаевна провела в сталинских лагерях и ссылке, и часть своего лагерного срока отбывала вместе с моей мамой; они крепко подружились на всю жизнь, хотя мама была старше ее лет на десять.
Софью Николаевну арестовали еще в 1935 г., вскоре после убийства Кирова, и обстоятельства ареста были удивительными, хотя, быть может, и довольно обычными. Она жила в Ленинграде с мужем и двумя маленькими сыновьями. Брак был поначалу счастливым, но потом что-то разладилось, и она уехала с мальчиками к своей матери в Москву. Летом, чтобы дети отдохнули на Кавказе, устроилась экскурсоводом в Сочи, в Красную Поляну. Ее напарником оказался молодой географ, еще студент, намеревавшийся подработать во время летних каникул, впоследствии известный ученый, профессор Московского университета, автор нескольких книг, и поэт; подборки его неплохих стихов печатались в “Новом мире”. Но известность и почет пришли к нему много позже. Софья Николаевна была старше его, очень привлекательная молодая женщина — жгучая темноглазая брюнетка небольшого роста, смуглое лицо, высокие скулы, всегда румянец на щеках; общительная, живая и — умница, артистичная, склонная ко всякого рода жизненным авантюрам. Между молодыми людьми быстро завязался нешуточный роман.
Роману этому довольно скоро пришел конец, потому что Софью Николаевну неожиданно арестовали. Мальчики остались с бабушкой, та не могла понять, что происходит. Друг Софьи Николаевны был потрясен; он навещал бабушку, обсуждал с ней возможные причины произошедшего.
— Боже мой, Мария Сергеевна, какой ужас. Ну, за что могли арестовать Соню? Она такая неосторожная, горячая, может быть, при посторонних какие-нибудь анекдоты рассказывала? Или вот, помню, как-то принялась убийство Кирова обсуждать. А Вы помните?
— Ой, наверное, Вы правы. Действительно, анекдоты она очень любит и хорошо рассказывает, вот помню…
И оба припоминали сомнительные разговоры и речи Сони в компании чужих.
А Соню, уверенную, что все это чистое недоразумение, которое скоро разрешится, начали допрашивать. Она поняла, что следователь связывает ее формирующееся “дело” с убийством Кирова. Однажды во время допроса, желая, по-видимому, отдохнуть, он встал, вынул портсигар и вышел из комнаты, не убрав лежавшие на столе бумаги. Конечно, Софья Николаевна тут же заглянула в них. Она еще не успела ничего прочитать, как ледяная игла вошла в сердце: лежавший сверху лист был исписан зелеными чернилами. Зелеными чернилами всегда писал ее друг. Она вгляделась — да, это был его почерк, хорошо ей знакомый, — этими чернилами и этим почерком он писал ей стихи, читал их при свете костра, у которого они сидели вдвоем, и дарил ей их. А вот теперь выяснялось, что он писал и доносы…
Следователь вошел, внимательно взглянул на арестованную, ничего не сказал и бумаги не убрал. Софья Николаевна поняла, что он хотел, чтобы она знала, кто был доносчик. А 20 лет спустя, когда Софья Николаевна вернулась и была реабилитирована, она нашла своего друга, и тот просил у нее прощения и признался, что приходил к ее матери и вел с ней беседу о том, что же такое могла говорить бедная Соня, не случайно, а потому, что в НКВД требовали: “Мало, мало материала даешь, еще нужно!”
Когда Софья Николаевна рассказала мне эту историю, я была просто потрясена: как этот человек смог спокойно жить дальше, сделать карьеру, писать стихи? Он удачно женился, был отцом уже взрослых детей. Но чуть ли не больше я была поражена тем, что Софья Николаевна простила его.
— Ну, что же, — говорила она мне. — Он был совсем молодым. Ему сказали: или дашь материал на нее, или сядешь сам. Не мог же он погубить себя!
— А Вас, Ваших детей погубил — это ничего?
— Я его любила…
Тогда не наступил еще роковой 37-й год, и дела “изменников родины” рассматривались согласно обычным правилам. Софью Николаевну привезли в Москву и назначили суд. Тут-то все и выяснится, надеялась она, но скоро поняла, что это не так, и на заседании суда отчаянно потребовала, чтобы вызвали названного ею свидетеля. Это был старый и верный друг, старше ее, твердокаменный большевик, участник гражданской войны, человек чести. И — чудо! Суд отложили, свидетеля вызвали. “Наконец-то!” — громко воскликнула она, увидев входящего в зал заседаний своего “рыцаря без страха и упрека”. Но, не посмотрев в ее сторону, друг спокойно и твердо дал показания против нее. Все было кончено.
Свою лагерную эпопею Софья Николаевна начала на Беломорканале, но не на общих работах, а в инженерном отделе. В Медвежегорске какой-то начальник, любитель театрального искусства, организовал “крепостной театр”, актерами были зеки. Туда, отчасти вследствие артистических наклонностей, отчасти благодаря тому, что никогда она не была обделена вниманием мужчин, попала и Софья Николаевна. Она вспоминала об этом с удовольствием и без всякой злобы. Вообще она была единственной из встреченных мною людей, не понаслышке знакомых со сталинскими лагерями, кто не считал годы, проведенные там, потерянным для жизни временем (впрочем, именно так говорит о своей лагерной эпопее А.И. Солженицын!). А ведь это было время длиною в 20 лет! Но она стольких людей там узнала, была любовь, дружба, театр — все это заставляло временами забывать и внутренне преодолевать все беды и унижения.
Пришлось ей быть и на общих работах — на лесоповале. Но и в этом, в работе летом и даже зимой в лесной красоте она находила нечто привлекательное; к тому же с этими работами был связан удивительнейший эпизод ее лагерной жизни. У нее завязался очень серьезный и очень горячий роман с одним заключенным. Не помню, кто он был по профессии, но человек был образованный, очень вольнолюбивый и, в отличие от Софьи Николаевны, с трудом переносивший не столько физические тяготы, сколько произвол начальства и вообще несправедливость и ужас своей судьбы. Лагерь находился где-то в Сибири. И вот Саша без особого труда уговорил Софью Николаевну бежать. Было лето, весь день работали в лесу, охрана была не слишком строгая, ибо предполагалось, что побег усталых и истощенных людей, не знающих местности, здесь, в безлюдных таежных лесах, абсолютно бессмыслен.
Но они решились, долго готовились, обдумывая план побега и дальнейшие действия (решили в конце концов бежать за границу); отрывая кусочки от скудной пайки, насушили немного сухарей, запаслись необходимой одеждой — можно представить себе, какого труда все это стоило, да еще ведь и тайну сохранить надо было! — и договорились о дате побега. И вот за несколько дней до назначенного срока, совершенно неожиданно для обоих, Сашу вместе с группой зеков отправили в другой лагерь. Наутро Софья Николаевна, выходя на работу из ворот лагеря, увидела, что Саши нет. Попытки узнать, в чем дело, куда и надолго ли его увезли, ни к чему не привели. Она не узнала этого никогда.
Ею овладело отчаяние, казалось бессмысленным продолжать эту жизнь без него, и отчаяние толкнуло Софью Николаевну на совершенно безумный поступок — она бежала одна. Это оказалось проще простого. В лесу во время короткого перерыва, когда усталые и голодные зеки повалились на землю, разморенный жарой и не предполагавший никаких неожиданностей вертухай прилег в тени сосны и заснул. Софья Николаевна, не мешкая, стараясь веточки не сломать, скрылась за огромными поваленными деревьями и, убедившись в том, что никто ничего не заметил, быстро побежала в глубину леса. Она решительно не знала, что делать дальше, ориентироваться в лесу не умела, стремилась только уйти подальше от места своего побега, и это ей удалось. Ее гнала невыносимая обида и мысль о том, что с Сашей она больше не встретится, и жизнь для нее кончилась. Несколько дней бродила она по лесу, ела свои сухари, рвала ягоды, спала на земле, подстелив ветки, а потом набрела на стог сена и с удобством переночевала в нем. Но в эту ночь она поняла, что дело ее безнадежное, и план, намеченный вместе с Сашей, она одна выполнить не сможет, не сумеет.
Между тем, сено тут лежало совсем не случайно. Софья Николаевна правильно рассудила, что поблизости должно быть какое-то жилье и, поднявшись, едва рассвело, отправилась его искать. И нашла это жилье очень быстро. Колючая проволока и вышки — вот что она увидела, пройдя с полчаса. Это был лагерь, и за проволокой виднелись зеки, с мисками в руках спешившие за утренней баландой. Картина была знакомая, но она так устала и так остро ощущала безысходность происходящего, что, не раздумывая, направилась к воротам и объявила охране, что она беглая заключенная из такого-то лагеря и пришла сдаваться. Вертухаи засмеялись, не поверив ей, стали гнать, она не уходила, тогда пришлось вызвать дежурного офицера. Тот тоже не поверил — уж очень трудно было представить себе, что женщина бежала одна, не зная местности, не имея поддержки за пределами лагеря — сумасшедшая какая-то. Софья Николаевна повторила свой рассказ.
Наконец, запросили лагерь, который она называла, и выяснилось, что эта зк Гусева говорит правду. Через несколько часов за ней приехали, увезли “домой” и отправили в карцер. Начались бесконечные допросы, Сашу она не назвала и тем самым, вероятно, спасла. Самой же ей угрожала серьезная кара. Тут вызвал ее для доверительной беседы лагерный “кум”, предложил ей сотрудничество и доходчиво объяснил, что если она не согласится, вполне реальна для нее перспектива расстрела. Софья Николаевна думала недолго и согласилась, надеясь, что как-нибудь удастся выкрутиться, а оттянуть расправу во всяком случае стоило. Она подписала соответствующий документ, ее перевели в другой лагерь и на некоторое время оставили в покое. Потом тамошний “кум” несколько раз вызывал ее, она неизменно прикидывалась дурочкой и даже побег свой объясняла просто глупым желанием погулять и посмотреть, что будет. Вызовы становились все реже, однако и двадцать лет спустя, до самого отъезда из Советского Союза она боялась, как бы подписанный ею документ не выплыл наружу и не помешал бы ее планам. Этого не произошло.
Когда кончился срок заключения, Софью Николаевну освободили, и она с матерью поселилась на положении ссыльной в городе Енисейске. В самом начале 50-х годов ее вновь арестовали, как арестовывали всех отсидевших свои сроки. И Бог знает, сколько лет бы пришлось на сей раз ей пробыть в лагерях, если бы не смерть Сталина, “оттепель”, освобождение заключенных, реабилитация и возвращение в Москву, где удалось ей получить комнату. Она, наконец, снова соединилась с матерью и с выросшими на руках бабушки сыновьями Святославом и Кириллом.
В эти годы я и познакомилась с Софьей Николаевной. Она постоянно бывала у моей мамы, после реабилитации тоже получившей комнату в Москве, но уже тяжело больной, перенесшей инсульт и очень нуждавшейся в помощи. Софья Николаевна не только помогала ей в быту, но и вовлекала ее в свои дела. Необычайно предприимчивая, настойчивая, она развернула в Москве бурную деятельность, восстановила некоторые прежние связи, занялась литературной деятельностью, вместе с моей мамой, в незапамятные времена работавшей в Детском издательстве, написала и сумела “пробить” издание небольшой детской книжки “Груня и Танюшка”.
Меняя места своей работы, она то трудилась на ниве здравоохранения, писала какие-то инструкции и памятки для “комнат здоровья”, то занималась журналистской работой, написала две книжки для детей, долгие годы участвовала в написании текстов для телепередачи “Спокойной ночи, малыши”, ездила в журналистские командировки и, в общем, была довольна своей жизнью. Один ее сын, Святослав, кончил морское училище. Сначала он плавал на океанских судах, потом по причине ухудшения здоровья и каких-то неудач (он говорил, что приятель “заложил” его, донес о рискованных разговорах) был отстранен от заграничных рейсов и “ходил” дома капитаном и старпомом на речных судах (и она несколько раз была с ним в плавании и написала книжку об одном таком путешествии). Кирилл кончил университет, стал физиком. Всем троим была свойственна “охота к перемене мест”. Софья Николаевна разменяла свою “жилплощадь” в Москве, Стас имел теперь свою комнату, а Софья Николаевна — квартиру в старом доме на станции Перловка. При доме был небольшой садик, и не раз мы с ней пили там чай под старой раскидистой яблоней. Но она строила планы дальнейших обменов — в частности, на отдельный домик на станции Тайнинка. Там не было туалета, но это ее не смущало. “Подумаешь, — говорила она, — туалета нет, ну и что такого, кто в тюрьме побывал, привык без туалета…” Стас бывал здесь редко, в перерывах между плаваниями, Кирилл то жил дома, и в эти периоды всегда занимался всякого рода усовершенствованием квартиры, то надолго пропадал и жил отдельно.

Но главный интерес их троих и главное тайное дело заключалось в подготовке побега за границу. Почему они так стремились к этому? Конечно, отвращение к существующему строю и всем его установлениям и порядкам, тяжелое прошлое, злая судьба Софьи Николаевны и ее сыновей — вот первое, что толкало их к такому решению. Но не только это. Больше всего в советской действительности их не устраивала невозможность свободного передвижения, невозможность повидать весь мир, а это представлялось им всем одной из главных ценностей жизни. И когда я спрашивала Софью Николаевну, почему они так стремятся уехать, она именно так и объясняла: “Мы хотим увидеть мир, — говорила она, — разве этого мало?”
Чего только не предпринимали они с конца 60-х годов! Софья Николаевна (ей было тогда уже больше 60-ти лет), научилась ездить на велосипеде, купила старый велосипед и отправилась в Карелию, объехала места, близкие к границе, рассчитывая узнать, возможно ли ее перейти и где именно это можно сделать. Стас, когда бывал не в плавании (с течением времени это стало случаться все чаще), все силы и все заработанные деньги отдавал на строительство катамаранов — для морских прогулок, объясняла мне Софья Николаевна. Дважды пытались бежать морем. Летом уезжали в Крым, там спускали катамаран на воду, ночью садились все трое и отплывали в Турцию. Ничего не вышло. Пограничники засекали их, и приходилось бросать мотор в воду, объясняя, что он сорвался, и их унесло далеко в море. Один раз Кирилла отправили в кутузку, но через два дня отпустили. Это их не останавливало, а лишь заставляло искать новые пути.
Кирилл, больше всех желавший уехать из России, бросил постоянную работу в Москве и уезжал теперь в далекие геологические экспедиции. Однажды он устроился на Сахалине на рыболовецкое судно и несколько раз проходил проливом Лаперуза, отделяющим Сахалин от Японии, определяя самое узкое место. Он купил водонепроницаемый костюм и намеревался в этом самом узком месте спрыгнуть с борта и вплавь добраться до Японии. Вычислив момент, когда судно проходило это место ночью, он подготовился, стал у самого борта, готовый прыгнуть. Но в последний момент не решился, представив себе, что ждет мать и брата в случае его побега. Бежать, так всем вместе…
Наконец, они выбрали совсем иной путь. Стас обменял свою московскую комнату на маленькую квартиру в Одессе и уехал туда с женой. Там он стал ежедневно ходить на пристань, наблюдая отъезд еврейских эмигрантов, и многим отъезжающим давал свой адрес в Одессе и адрес Софьи Николаевны с Кириллом, присовокупляя просьбу прислать вызовы по этим адресам. Это продолжалось довольно долго, но в конце концов все же возымело действие. У всех троих обнаружились “родственники” в Израиле (читатель понимает, надеюсь, что родственники были фиктивные). Вызовы были получены, и Софья Николаевна начала хлопоты о выезде на “историческую родину”. Это было неимоверно трудно, потому что они были русскими и еврейских корней не имели. Между тем вызов прислала им их “тетя Циля”, проживавшая до эмиграции на Украине. Нужно было придумать версию, не отступать от нее ни на шаг, не путаться при заполнении многочисленных и разнообразных анкет, добывать какие-то липовые документы. Ко всем опасениям примешивалось и такое. Когда-то в далекой молодости, когда в Ленинграде шло преследование лиц дворянского происхождения, Софья Николаевна скрыла от властей принадлежность своих предков к этому позорному сословию. А теперь, боялась она, станут проверять, и это обнаружится. Но тогда с треском полетит версия о еврейском происхождении Гусевых! К счастью, так глубоко никто и не думал копать, и все устроилось довольно легко и быстро.
Они не поехали в Израиль, а после положенного пребывания в Риме отправились в США; там и осели. Софья Николаевна поселилась сначала в Нью-Йорке, рядом со Стасом, затем перебралась в Бостон, где жил Кирилл, там и закончила свои дни, объездив за оставшиеся ей годы не только всю Америку, но и многие страны Европы и удовлетворив свое желание повидать мир. К ней в гости я и летела тогда в 1988 году. С тех пор прошло почти двадцать лет — и каких! Изменилась и Америка, изменились и мы сами. Многие мои впечатления мне самой представляются теперь смешными. Но ведь я пишу не только и даже не столько об Америке, сколько о семье Гусевых в Америке, о русских эмигрантах в Америке.
* * *
В Нью-Йоркском аэропорту Кеннеди мы, прилетевшие из Москвы, довольно долго стояли в тесном проходе. Среди нас были и тетки в цветастых платках, и красотки в меховых жакетах Волнующиеся старички парой; уверенные, но несколько притихшие молодые люди в джинсе с ног до головы; Ничего не понимающие деревенского вида растерянные женщины с нашими российскими кошелками. У устья нашего прохода стояли девушки — служащие аэропорта. Они мягко сдерживали толпу приезжих, указывали путь к паспортному контролю, многих вели за руку. Получаем вещи — и в Америку! В небольшом зале полукругом стояли встречающие. Я увидела почти забытое лицо Святослава, Стаса и поспешила к нему. “Узнали меня? Нужно выпить кофе, иначе засну за рулем”. Идем в здешнее кафе. “Знакомьтесь с американской забегаловкой”. Все было непривычно — нет очереди, кофе в аккуратных бумажных стаканчиках, на полу — длинный ряд вазонов с цветами, звучит тихая музыка, разговаривают все негромко. Мы никогда не были друзьями со Стасом и не чувствовали особой симпатии друг к другу. О чем с ним говорить? Однако я быстро поняла, что самое приятное для него — похвалы Америке.
Стас приехал в Америку лет пятнадцать назад. Получить работу по своей морской специальности — это было исключено. Окончил курсы программистов и стал работать по этой части, но без всякого энтузиазма. В душе по-прежнему оставался моряком, купил подержанную яхту, отремонтировал, отделал ее и рассчитывал делать бизнес — катать желающих по заливу в Нью-Йорке. Ничего, однако, не вышло — конкуренция оказалась столь велика и могущественна, что теперь приходилось эту яхту продавать или же платить большие деньги за ее стоянку зимой. Лет пять назад Стас серьезно заболел — сердце. Он долго лечился за счет фирмы и решил больше не работать. Фирма выплачивала ему небольшое пособие. На это пособие он скромно, но спокойно жил с женой Люсей.
Я в Нью-Йорке, и все было так буднично, что даже разочаровывало. К тому же я очень устала, не хотелось говорить и двигаться. Но нет, очарование ждало меня уже через полчаса. Покинув, наконец, кафе, в старенькой, но отличной машине Стаса мы помчались из аэропорта в город. Вечер спустился на землю, и Нью-Йорк открывался издалека темный, но весь в огнях. Манхэттен и мосты как будто были нарисованы четкой кистью художника — их огоньковые контуры были геометрически точны, остры и разнообразны. Вот вдали самый гигантский мост в мире: на двух опорах лента, издалека кажущаяся узкой, по ней бегут огоньки движущихся машин, канаты, поддерживающие мост, все в лампочках. Темный Гудзон. Ясно выступают в вечернем небе небоскребы Манхэттена. Их верхушки подсвечены разноцветными огнями, подобранными истинным художником. Небоскребы эти я, конечно, не различаю, но двух одинаковых нет. Первое мое впечатление от ночного Нью-Йорка — совершенно невиданное оригинальное величие и разнообразие.
Общий облик Манхэттена очень точно передают слова, которыми его постоянно называли в советской печати — “каменные джунгли”. Но слова эти отражают совсем не то, что под этим подразумевалось. Эти на первый взгляд хаотически возведенные громады — будто гигантские каменные деревья, джунгли из доисторических времен, окаменевшие в наше время. Или это гигантские скалы, выступившие из мирового океана Божьей волей. Может быть, весь этот квартал целиком поднялся из океана и встал здесь навеки.
На другой день я увидела Нью-Йорк со смотровой площадки не существующего после 11 сентября 2001 года Всемирного торгового центра. Великий город состоял отнюдь не только из гигантов. Но они словно стремились сгруппироваться, сбивались в кучи. Мне все хотелось увидеть статую Свободы. Отсюда эта величественная мощная фигура казалась маленькой, терялась среди великанов.
Стас с женой жил в девятиэтажном кооперативном доме. Квартира “с одной спальней”. Маленький коридор со стенными шкафами, маленькая кухня с круглым отверстием в стене, через него можно передать в комнату посуду и еду. Столовая-гостиная метров 20, из нее — широкое углубление, как бы альков — это спальня, ее можно наглухо отделить от гостиной, выдвинув из стены гофрированную перегородку. Окно во всю стену с видом на серые дома Нью-Джерси. Жарко и душно неимоверно, батареи жарят так, что не дотронуться. Все время сильно гудит водопровод, ночью за стеной слышен плач ребенка. Большая кошка по имени Кошка пьет воду из пузатого стеклянного сосуда с водой, на дне разноцветные камешки.. Для нее в ванной комнате еда из кошачьих консервов. Я вошла туда и обомлела — тараканы вереницей двигаются к кошачьей мисочке, ползут по полотенцам. Тараканы и в кухне и оттуда переползают в комнату. Сидим за столом, а по стене к столу спускается омерзительный рыжий зверь. Стас говорит, что ничего не помогает.
Стас, равно как и Люся, всем доволен и не перестает восхищаться преимуществами здешнего быта и здешней жизнью вообще. Он хорошо говорит по-английски, живет тихой жизнью, выполняет рекомендации врачей, привык к тому, что бизнес не удался, яхту нужно продать, а она никак не продается, привык жить на свое пособие, позволяющее каждый год уезжать на отдых — чаще во Флориду, а иногда — на острова в океане. Стас как-то свыкся с жизнью вообще и по-своему к ней приспособился. Он спокойный, но не веселый, не счастливый. Впрочем, таким же он был и в России. Россию он добрым словом не поминает, но внимательно следит за тем, что у нас происходит. В 1988 г. я, как и многие, находились в состоянии перестроечной эйфории, но еще не дошла до конца в анализе и осуждении прошлого нашей страны. В долгих спорах Стас часто горячился и однажды сказал: “Я Вас не понимаю. Ведь все дело в следующем. Признаете Вы, что живете или хотя бы жили в настоящем фашистском государстве, или не признаете?”. Сто раз говорили об этом дома, в кругу друзей. Но здесь, в Америке, перед выбравшим ее Стасом я почему-то еще не могла ответить на этот вопрос, не хотела…
Мой первый день в Америке начался очень рано; я поднялась часа в четыре, поскольку мои “биологические часы” работали еще по московскому времени. В шесть Стас повез свою жену на работу и предложил поехать с ними. Люся работала лаборанткой в военном госпитале, ехать надо было около часа. Госпиталь располагался в низком большом здании, разбегающемся в стороны двумя крыльями, за ним виднелся облетевший, опустевший сад — 1 ноября. Обратно мы ехали по пригородам, и Стас выбирал живописные места. Вот долгая-долгая пустынная дорога. С одной стороны — высокие отвесные красно-коричневые скалы, с другой — подальше от дороги лепятся друг к другу, впрочем, не слишком тесно, небольшие белые и розовые двухэтажные особнячки. Вот на лужайке у дома машина, засыпанная опавшими с могучих, огромных, редко стоящих деревьев листьями, желтыми, ярко-красными разных оттенков, а трава была еще изумрудно-зеленая, и на ней цвели яркие пятна листвы.
Въезжаем в опрятный негритянский квартал, ни одного белого лица. Дома только отдельные, небольшие, белые, голубые, в большинстве деревянные. На высоком крыльце-терраске плетеные кресла, цветы.. Вот идет молодой красивый негр в блеклых джинсах с модной прорехой, сквозь которую сверкает гладкое темное колено. А через несколько минут мы уже в совсем другом негритянском квартале. Неухоженые дома, темное здание с провалившимися окнами — хозяевам невыгодно ремонтировать такие здания. Грязные улицы, и лица совсем другие. На углу у стены длинного серого строения, похожего на барак, сидят два совершенно пьяных седых негра. Пьют по очереди из горла бутылки, словно высасывая последние капли; гнусная ухмылка на небритом, слюнявом, бессмысленном лице
Днем мы гуляли по Нью-Йорку, ездили на пароме совсем близко от статуи Свободы, бродили по набережной Ист-Ривер. Обогнули с кормы два старинных парусника с высокой сеткой мачт; на боку одного надпись “Peking”. Он стоит для антуража, а другой катает желающих по воде. Выходим на деревянный помост, выдающийся далеко в воду. Навстречу нам две старушки с собакой, седые, аккуратные, в беретах. Идут, неторопливо беседуя, похожие на московских пенсионерок где-нибудь на Гоголевском бульваре. Входим в невысокое двухэтажное здание, обшитое деревом и отделанное в морском стиле. Это South Street Seaport Restoration — “храм обжорства”, как называет его Стас. Здесь можно найти что угодно — и дорогой ресторан, где едят с фарфоровых тарелок и между столиками ходят чопорные официанты, и великое множество забегаловок, где работают, кажется, все кухни мира. Мы выбираем итальянскую, Стас заказывает пиццу; она была упоительная — острая и нежная. Рядом с нами сели, попросив разрешения, молодые супруги, приехавшие в отпуск из Израиля, спросили, откуда мы. Стас сказал, что я приехала в гости из Москвы, а он — эмигрант, что его мать 20 лет провела в сталинских лагерях. Это не вызвало никакой реакции. Впрочем, наши соседи помянули Горбачева и заметили, что в СССР все меняется, людям дают, наконец, свободно дышать. Но “Америка — вот это грандиозно, это ошеломляет”, — повторяли они.
Перекусив, мы продолжали прогулку. Спустились в грязное и темное Нью-Йоркское метро, увидели у выхода бездомного. Это был немолодой белый человек, босой, с грязными и красными от холода ногами. Рядом лежала скрученная в неопрятный рулон куча газет и полиэтиленовой пленки — его постель, убранная на день. Он мирно беседовал с полицейским, и вид у него был не столько несчастный, сколько совершенно потусторонний какой-то, словно он совсем не видел движущейся мимо него толпы.
Выходим из метро в самом центре Манхэттена. Внимание, господа! Я стою на Бродвее, я шагаю по Уолл-стрит! Улицы узкие и темные от того, что небоскребы застят небо, улицы — ущелья между этими древними скалами. “Пойдемте,— говорит Стас, — я покажу Вам оскарчика”. В крошечном тенистом скверике на пересечении двух улиц сидит на скамейке небольшого роста человек с раскрытым кейсом на коленях. Подходим ближе — человек-то бронзовый! И кейс бронзовый, и калькулятор в кейсе, линейка, ручка, ластик — все бронзовое. Это маленький незатейливый памятничек скромному клерку с Уолл-стрит. Сидит себе спокойно, может быть, собрался здесь позавтракать в обеденный перерыв?
Через день я уезжала в Бостон к Софье Николаевне. День был дождливый, и я, поражаясь отсутствию воспетого Райкиным “дефицита”, сделала первую покупку в Америке — за 3 доллара купила на уличном лотке зонтик, Стас пробурчал, что в магазине можно было купить дешевле. Цены, их разнообразие и соотношение (пачка чаю стоит 4 доллара, а билет из Нью-Йорка в недалекий Бостон — 39 $, а обратно из Бостона в Нью-Йорк через месяц, по случаю грядущего Рождества — 48$) приводили меня в недоумение. Подземный вокзал был многолюдным и грязноватым. В ожидании поезда мы сидели в маленьком кафе “Dunkin donuts” (“Дунькины бублики”, смеялся Стас) и ели нечто вроде пончиков, только сделанных как будто из ваты. В углу сидел красивый сумасшедший старик, иногда принимавшийся что-то громко говорить и жестикулировать. Рядом с нами закусывали, неотрывно глядя друг на друга, две молодые девушки, стриженые и одетые, как мужчины, обе красивые, элегантные, у обеих серьга в левом ухе. Курили, потягивали кофе. Ни на них, ни на старика никто не обращал внимания.
Ехать предстояло около трех часов, народу в вагоне оказалось немного. Стас выбрал мне место у окна. Кресла низкие и очень уютные, широкие, внизу несколько подставок разной высоты для ног. Через каждые два вагона располагался буфет, откуда пассажиры несли напитки и бутерброды. В конце вагона — туалет. Наш был неисправен; рукой отчаявшегося пассажира написано было на листке бумаги: “I am sorry” — и дальше объяснение, что вода не льется. Я немного почитала, а потом задремала…
Но вот и Бостон. По крытой платформе я шла к зданию вокзала и издалека увидела за стеклянной дверью маленькую фигурку Софьи Николаевны в черном пальто, сумка через плечо на животе (как у нашего кондуктора в транспорте), с непомерно большими, увеличенными стеклами сильных очков, испуганными глазами. Из-под шапочки выбивались седые космочки, в руке палка. По-старому румяные круглые щеки, только румянец теперь склеротический, полосочками, рот запал, лицо в морщинах. Она давно уже не сидела на лавочке, где я должна была ее найти, а стояла у дверей, чтобы меня не пропустить. Я очень обрадовалась, увидев ее, мы крепко обнялись “Кирилл ждет нас в машине”,— сказала она, с первых слов начиная раздражаться и жаловаться на его нерасторопность. Машина стояла у ступеней вокзала, но прежде чем мы до нее добрались, дождь, который лил целый день, вдруг превратился в бешеный вихрь. Брызги будто кружатся, ветер становится ураганным, вывертывает зонтики и задирает полы пальто. Кое-как справляемся с ветром, немножко пережидаем у дверей, садимся, наконец, в машину и едем к Софье Николаевне.
Мы приехали на несуществующую улицу Ledgemere Road, которую нужно было обозначать в адресе на письмах. Но такой улицы нет, то ли раньше была, а потом застроили, то ли так назывался заворот во двор; во всяком случае, там на углу стоял единственный указатель с таким названием. Здесь “стариковское подворье”, как называет его Софья Николаевна. Это несколько небольших — на четыре отдельных квартиры каждый — двухэтажных домиков, где живут одинокие старики, дешевые квартиры от Бостонских властей. Аккуратный асфальтированный двор, много деревьев, лавочки. Висят веревки для белья, на которых я белья не видела , потому что стирают и сушат его в двух больших машинах, поставленных в отдельном здании, где помещается что-то вроде клуба — здесь крутят дешевое кино, происходят разные собрания и даже лекции читают. Софья Николаевна никогда на них не ходит и что за собрания и лекции, не знает. Это объясняется отчасти устойчивым отвращением к такого рода мероприятиям советских времен, отчасти тем, что она не знает английского языка.
Как все граждане и не-граждане Америки, в ней проживающие, старше 65 лет, она получала по одной из многочисленных социальных программ пособие - 500 долларов в месяц., имела право на получение дешевой муниципальной квартиры (вовсе не обязательно на “стариковском подворье”, она сама его выбрала), бесплатное медицинское обслуживание, дешевый общественный транспорт. По американским понятиям это глубокая бедность. Но ведь продукты стоят гроши, и холодильник ее всегда был полон. Одевалась Софья Николаевна очень скромно, хотя прилично и красиво, покупая почти все в магазине Армии спасения, где за два доллара можно было купить три мужские рубашки. Магазин этот открывался три раза в неделю, по субботам покупателей просили приносить ненужные вещи (но только в хорошем состоянии), их чистят, дезинфицируют и продают за гроши.
А вот и квартира Софьи Николаевны; она очень нравится ей своим удобством и приспособленностью к потребностям старого человека, и тем, что она сама обустроила ее почти без всяких затрат. Вся мебель либо перешла к ней от уезжавших жильцов, либо является дарами соседей, либо даже, как, например, отличный телевизор, просто подобрана у “гарбиджа”, по-русски — помойки. Но разве “гарбидж” — помойка? Ни малейшей грязи или мусора Аккуратные баки с плотными крышками или большие черные пластиковые мешки, и это не застаивается больше двух часов. Только пианино куплено, но, конечно, очень дешево, его подарили Софье Николаевне сыновья (“пьянино” — произносит Софья Николаевна; она произносит также: чецвэрг, пионэр, милиционэр). Самое примечательное в этой квартире — ванная комната. Ванна расположена совсем низко; не нужно задирать ногу, чтобы перешагнуть возвышение бортика. Непривычно удобные регуляторы горячей и холодной воды; на стене сбоку и спереди несколько ручек на разной высоте, берешься за них, чтобы опереться, подняться, выйти из ванны — это для стариков обдумано. Рядом с ванной — кнопка электрического звонка. Если ее нажать, звонок раздается во всем доме. Зазвенит и в квартире Боба Мейера — это не хозяин, а как бы комендант. Кто-нибудь тотчас придет на помощь. Низкая квартирная плата, бесплатные продукты два раза в месяц да вот этот звонок — вот все, что определяет “стариковский” характер этого дома, а квартира вообще-то нисколько не хуже, чем у Стаса в Нью-Йорке.
Бостон— университетский центр и один из центров русской эмигрантской интеллигенции. Он совсем не похож на Нью-Йорк. Только в центре есть небоскребы. В том числе гордость бостонцев — огромная темноголубая башня, в зеркальных стенах которой четко отражаются окружающие здания, в том числе очаровательная маленькая церковь. Это выглядит так, словно в громаду небоскреба вмещена вторая церковь. А большинство домов — трех-четырехэтажные, множество и одноэтажных особняков. Широкие зеленые улицы, вдоль которых тянутся ряды темнокрасных кирпичных домов с выступающими по фасаду эркерами. В престижных кварталах крутые узкие улицы, спускающиеся к заливу, старые, как в начале ХХ века высокие фонари, у подъездов — огромные вазоны с цветами. Множество памятников; помпезных нет, есть памятники и малоизвестным людям. На бульваре на высоком постаменте сидит, скрестив ноги и согнув спину, небольшой худой бронзовый человек, это житель Бостона, путешественник. У подножия почитатели путешествий положили камешки, ракушки, посадили какие-то растения. В другом месте, неподалеку от рынка, на скамейке в сквере, сидит, как в Нью-Йорке, здешний бронзовый “оскарчик”.
Наутро после приезда в Бостон Кирилл повез нас с Софьей Николаевной в любимый ею, полюбившийся и мне сад Бостонской семинарии. Потом мы ходили туда пешком, с бокового входа, через маленький квартал (всего две или три улочки), где живут одни японцы. Маленькие аккуратные японки вытряхивали у дверей коврики, пластмассовыми грабельками сгребали сухие листья, гуляли с крошечными, хорошенькими нарядными япончиками, на высоком крыльце сидела небольшая компания японских молодых людей, они негромко пели. В семинарском саду увитые виноградом столетние здания (здесь это, конечно, глубокая старина), роскошные деревья — клены, ели. На холме ультрасовременное здание библиотеки, Софья Николаевна сердится, что его поставили среди старины, а мне понравилось — стоит отдельно, тихо. Вокруг него широкие мраморные скамьи, мы долго тут сидели. Рядом с этим модерном, чуть пониже на склоне холма символизирующая место рождения Христа трогательная пещерка, вырытая в горе и обложенная камнями, перед ней гипсовый ангел с крестом. Неподалеку, на вершине другого холма гипсовая Голгофа — Иисус на кресте, Мадонна, Мария Магдалина, апостолы. Тишина, безлюдье в центре большого города. Только внизу изредка проходили молодые люди с сумками книг и рюкзаками, две девушки прогуливали огромного пса, тихо брела пара симпатичных старичков. Внизу, над огромной лужайкой для игры в гольф склонились гигантские ивы с узенькими, желтыми уже листочками, на склоне холмов сосны, дубы. Не видная нам машина убирала листья: их как будто ветром сдувало широким валом. Подальше стояли фруктовые деревья. Софья Николаевна говорит, что ранней осенью здесь падают яблоки в великом множестве, и их никто не собирает, кроме нее, а она варит из них варенье.
На другой день мы поехали в библиотеку Бостонского университета. Все библиотеки похожи друг на друга! Эта напоминает Ленинку и немножко Публичную в Питере. Если бы я жила в Бостоне, посещала бы ее ежедневно. Пускают абсолютно всех, никаких пропусков, билетов. Гардероб есть, но можно пройти и в пальто и повесить его на спинку стула в зале. В огромном каталоге компьютер помогает быстро найти то, что нужно, копировальные аппараты есть и в залах, и на площадке лестницы, работают они бесплатно. То же самое видела я и в библиотеке Гарвардского университета, где в зале зарубежной периодики наши научные и не-научные журналы были представлены полнее, чем в Московских библиотеках.
Когда мы уходили из библиотеки, в холле стояла длинная очередь, бегали двое детишек, чьи мамы стояли в этом хвосте. В то время, когда в России очередь составляла еще непременную часть жизни, в Америке я видела очередь только дважды: вот эту, в холле Бостонской библиотеки, и в Нью-Йорке в кассу концертного зала. Здесь, оказывается, располагался избирательный участок, был день выборов президента, очередь была — голосовать. Вечером в этот день к Софье Николаевне пришел Кирилл с женой смотреть телевизор. Начиная с семи часов вечера некоторые программы показывали только репортажи и комментарии, посвященные выборам. На экране карта США, штат за штатом закрашивались красным цветом те места, где побеждал Буш, синим — Дукакис.
Софья Николаевна с гордостью рассказала мне, что в американском телевидении больше 40 программ, но она, так же, как и ее сыновья, смотрит всего две-три — природу, животных, путешествия, иногда (с помощью сына) какой-нибудь фильм. В Бостоне мы смотрели с его переводом знаменитую “Касабланку”, а в день Благодарения в доме у Кирилла видели изумительный мюзикл “Мэри Поппинс”.
Жена Кирилла Наташа привезла нас к себе на праздник дня Благодарения. Они жили в дальнем пригороде Бостона в недавно купленном большом двухэтажном доме. В нем, кажется, десять просторных комнат, две ванных комнаты, два туалета. Живут вдвоем да еще роскошный кот. Наезжает и по несколько месяцев живет еще Ян, взрослый сын Наташи от первого брака, беспутный, но очень милый парнишка. Когда мы приехали, Кирилл был еще занят домашней работой — уже несколько дней заканчивал пристройку к дому двухэтажной веранды. В прихожей у вешалки стояла рабочая обувь: заляпанные цементом стоптанные башмаки, старые сандалии. Висели старые грубые куртки. Софья Николаевна, привычно раздражаясь, ворчала, что все свое свободное время он тратит на эти строительные работы, не занимаясь больше ничем; и действительно, не вполне ясно было, зачем он это делает, поскольку говорит, что строительство это он совершенно не любит. В доме первый этаж целиком отделан его руками и, надо сказать с большим вкусом. Низкие деревянные панели, огромные удобные диваны, разные светильники. Статуэтки, привезенные из Испании и Португалии, скульптуры, исполненные хозяином дома. Он еще в России внезапно начал заниматься живописью и скульптурой и немного учился этому. Уехав в Америку, купил здесь разваленный дом, восстановил, отделал его, продал, на вырученные деньги отправился в Европу и в течение года учился там скульптуре. Профессиональным скульптором, конечно, не стал и тогда, в 1988 году, по этой части уже совсем не работал. Способный, даже, верно, талантливый человек, вечно томящийся и ни в чем не находящий удовлетворения. Рано или поздно, все ему надоедало. Отделывая свой новый дом, он уже подумывал о его продаже в будущем и как-то сказал: вот хорошо бы купить кусочек земли в Португалии и жить там, ее возделывая…
Итак, день Благодарения. Софья Николаевна, Кирилл с женой, Стас, приехавший из Нью-Йорка по случаю праздника, Наташин сын Ян и я сидим за столом в ярком свете низко опущенной лампы. Все яства были куплены накануне в русском магазине, куда для интереса заходила вместе с Наташей и я. “Русский магазин”… Это был магазин, где продавалось все, чего в России мы давно уже не видывали. Машина, которую включил хозяин — плотный господин средних лет еврейской национальности, (рядом с ним помогающий ему сын лет 13-ти), бывший москвич, нарезает розовую ветчину. “Ну что, - спрашивает он, осведомившись, где именно в Москве я живу (нашего Ясенева он не знал), — есть уже у вас такие машины?” Ах, машины! Была бы у нас лучше ветчина!
Наташа подает на стол роскошную индейку, фаршированную яблоками (она томилась в духовке до того момента, пока не отвалился вставленный в нее маленький термометр, определяющий готовность мяса) и предлагает первый тост за Америку, которая дала им приют, кров, работу, познакомила ее с Кириллом. Кирилл поднимает бокал, но на лице его не отражается согласие с речью жены, а отражается скука, скука… Софья Николаевна, любящая Америку еще больше Наташи, сидит с напряженным лицом. Она слышать не может, когда Кирилл принимается ругать эту страну, усматривает в этом черную неблагодарность, да к тому же ей самой здесь очень нравится. В настоящую американскую жизнь, американское общество и американскую культуру она совершенно не вошла. Она не стала заниматься английским языком и едва-едва может объясниться в магазине, в транспорте, в офисе. Но это ее не смущает. Она может на своем ужасном английском обратиться к любому человеку, с любым вопросом, и ее кое-как понимают. Она не пытается читать английские книги, не общается с американцами. Только две соседки по дому (одна из них — отутюженная пожилая дама в светлом брючном костюмчике принесла Софье Николаевне очередной продуктовый “паек” и сказала о ней, целуя кончики своих пальцев: “beautiful Lady”) да Боб Мейер, комендант “стариковского подворья” — вот весь круг ее очень ограниченного и совершенно не нужного ей американского общения. Но все ее скромное благополучие, независимость, возможность жить уверенно и спокойно, есть, пить и спать без волнений, читать русские книжки, которых в России не достать, слушать музыку, смотреть телевизор — это дала ей Америка. Вернуться в Россию — никогда и ни за что! Может быть, ее умонастроение таково, потому что на родине она провела 20 лет в заключении. Она рассказывала мне, как в лагерном лазарете они вместе с моей мамой мечтали о том, как кончатся их сроки, выйдут они, поселятся где-нибудь в деревне на Волге, будут жить без конвоя, “и ничего не надо, кроме котелка картошки”. Ну вот, роскошный “котелок картошки” она получила и имела его до самой смерти.
Кирилл — пессимист, нет ему в жизни ни счастья, ни даже покоя. Всё начинает и всё бросает. Он еще в России написал для детей среднего возраста книжку о технике. Здесь, в Америке написал по-английски книжечку по астрологии, издал ее, конечно, за свой счет, — и весь тираж валяется в углу, не позаботился о сбыте. Затем написал детективный романчик по-русски, невысокого класса, но довольно увлекательный. Действие разворачивается в его любимом Лиссабоне, есть в нем благородный, но увлекающийся и легко поддающийся страстям герой и ждущая его простая девушка, и красотка-любовница, оказывающаяся жуткой стервой, и благородный сыщик, и террористы, и даже мама есть, которая, точно как Софья Николаевна, волнуется, что кушанье “перестоится”. В конце герой опомнился, женился, остепенился, мерзавка-любовница погибла. Порок наказан, добродетель торжествует. Я читала корректуру. Софья Николаевна предполагает, что эта книжка тоже будет пылиться где-нибудь в темном углу, поскольку о продаже автор должен заботиться сам. А вот сорвал успех статьей “Дела кошачьи” в газете “Новое русское слово”. Он описал в ней биографию и приключения своего кота и говорил, что прежде тиснул в той же газете две-три серьезные статьи, и никто не обратил внимания. А кошачья принесла ему известность среди владельцев кошек.
После ужина Кирилл вешает экран и душит нас слайдами, запечатлевшими их с Наташей путешествия — острова в Атлантике, Франция, Англия, Швеция, Австрия, Испания, Португалия. Красиво, но радости нет и нет. То ли дело в его характере, то ли все же в разлуке с родиной. Когда начинается серьезный спор Стаса и Кирилла об Америке, Софья Николаевна просит их остановиться, но дело уже зашло далеко, и она только машет рукой и, опираясь на палку, уходит в другую комнату. А братья уже почти кричат. Кирилл: будущее Америки мрачно, уже сейчас чувствуется спад. А что будет, если начнется рецессия, несущая с собой безработицу? Он опытный программист, но если потеряет работу, в его возрасте (ему около 60-ти) новой не найдет ни при каких обстоятельствах. Да и сейчас — выплаты за купленный в рассрочку дом, страховка трех машин, которые им необходимы — ему, Наташе и Яну. После всех месячных и годовых выплат денег остается совсем немного!
О, Боже мой! На это “немногое” они могут купить все, что хотят, живут в шикарном доме, набитом книгами и всей мыслимой техникой, могут позволить себе любое путешествие. Наташа — популярный в Бостоне педиатр, днем в больнице, вечером два раза в неделю частный прием. Она зарабатывает очень много, выдержала многоступенчатые экзамены и имеет высшую квалификацию. Наташе хорошо в Америке, она достигла высоких профессиональных успехов, любит Кирилла, с которым они поженились здесь всего несколько лет назад. Кириллу плохо, а ведь именно он был главным инициатором бегства из России. Теперь он был единственным среди них, кто хотел бы вернуться на родину. Я спросила Наташу, почему бы им обоим не приехать туда в гости, она ответила: Кирилл боится, что не захочет уехать из России второй раз, а жить там вряд ли теперь приспособится. Но он не раз говорил ей: “Давай уедем куда-нибудь в Тарусу. Ты будешь врачевать, я учительствовать…” Забыли они, что такое Таруса в действительности, что такое врачевать и учительствовать в России.
Но, конечно, отнюдь не все эмигранты настроены таким образом. В гости к Софье Николаевне пришел как-то ее давний молодой приятель, с которым она несколько лет назад ездила в Париж. Толстый симпатичный Иосиф давно уже если не американец, то человек, понявший и принявший американскую жизнь и полюбивший ее. Он жил в Нью-Йорке, потом в Бостоне, а теперь пришел прощаться — переселяется в город Ганнибал, откуда родом был Марк Твен. Там рядом и тот самый Санкт-Петербург, где совершал свой подвиги славный Том Сойер.
— Это провинция?
— Такого понятия здесь как бы и нет.
— А как же “идиотизм деревенской жизни”, который американские писатели изображали?
— Нет, теперь все это не так.
— А с американцами Вы общаетесь?
— О да, конечно, а как же иначе. Дела этого требуют. Мой мир — бизнесмены. Здесь все делают бизнес, хотя бы небольшой. Вот Кирилл. Этот его дом — тоже бизнес. И к тому же он покупает акции, это тоже его бизнес и его игра — такая же, как в России, где он на бегах играл.
Однажды вечером мы с Наташей поехали в Бостонский университет, где в тот вечер выступал поэт Александр Кушнер из Ленинграда. Собрались, конечно, только русские. Небольшой зал был не полон. Много было стариков. Одна очень ухоженная старушка плакала, когда поэт читал стихи о Ленинграде. Кушнер маленький, чистенький, обыкновенный. А Бродский в своем вступительном слове назвал его великим поэтом ХХ века! Ради Бродского я сюда и пришла. Немолодой, спокойный, похожий не на свою фотографию, помещенную тогда в журнале “Юность”, где он, молодой и красивый, стоит, широко расставив крепкие ноги в сапогах, а на учителя или профессора, лысоватый, полноватый, аккуратный. Читал речь по бумажке, но речь была отличная, как и стихи, отмеченные гениальной непохожестью на все другие стихи всех времен.
Русские эмигранты третьей волны в Америке. Вот Наташина подруга Регина, приехавшая сюда с мужем, совершенно не зная языка. Четыре года она “молчала”, потом училась на курсах технического языка. Теперь преподает начертательную геометрию и с удовольствием общается со студентами. Но вообще все еще говорит с трудом. А ее дочка Юля, школьница, видит сны по-английски. Английские сны очень скоро будет видеть и сын Аллы, моей бывшей сослуживицы, встреченной на вечере Кушнера. Этот восьмилетний мальчик, приехавший в Америку всего четыре месяца назад, не хочет, чтобы его называли русским именем. “Я не Миша, я Майкл!” — сказал он мне. Его отец, физик-теоретик, специалист по роботам, пока еще ищет работу, мама иногда пишет рефераты из русских журналов для какого-то издателя. Когда я уезжала домой, Яша уже имел два предложения: одно в фирме, которая много платила, другое — в Бостонском университете, где платить должны были меньше, но работа была интереснее. Алла считала, что удачно сняла квартиру в небольшом особняке — престижный район, тихо, перед домом небольшой садик. У нее три комнаты и большая кухня. Но квартира в подвале, по стенам и потолку тянутся толстые трубы, гостиная совсем без окон, в Мишиной комнате окно под потолком. Но, конечно, это только старт, у них будет все. И Яша, и Алла очень хотели стать американцами; пожалуй, они ими и стали, вскоре, в Бостон приехали ее мать и сестра, которым я тогда привезла от Аллы письма и фотографии. Алла рассказывает: американцы удивляются тому, что русские какие-то беспокойные, всем на свете, в том числе и самими собой, недовольны, вечно стремятся к чему-то новому. Зачем? Зачем искать чего-то сверхъестественного и лезть из кожи вон? В американском обществе это ни к чему.
Я не общалась ни с одним американцем и судить о них не могу. Во всяком случае, тогда они производили впечатление спокойных, сытых, довольных собой и всем окружающим их американским миром людей, приветливые, улыбчивые, уверенные в том, что будут сыты и завтра, что никто их не оскорбит и не унизит.
А что же бездомные? Все-таки это не наши бомжи. Я поверила тому, что говорили мне в один голос те, с кем пришлось общаться в Америке, что писали в американских газетах и что говорила в ООН представительница США мисс Кирк Патрик. Две трети бездомных — это наркоманы и алкоголики, деградировавшие, опустившиеся люди — и белые, и черные. А третья часть — те, кто оказался в полном упадке по каким-либо внешним причинам, а также те, кто выбрал такой образ жизни, как некогда выбрали его исчезнувшие ныне хиппи. Все они могут получить помощь от государства по одной из социальных программ. Если обратятся к муниципальным властям, получат талоны на бесплатное питание и место в “ночлежке”. Что это за питание, хорошо знала Софья Николаевна, потому что, живя в Нью-Йорке напротив столовой для бедных, она не раз ее посещала — из любопытства и чтобы не готовить себе в этот день — и заверяла, что обед там ничуть не хуже, чем столовский обед советских времен. Помогут и найти работу. Проблема безработицы была и остается, конечно, очень серьезной. Но я впервые узнала тогда, что в ней есть и такой аспект: как заставить работать людей, не работающих и живущих на пособия уже не в первом поколении. Больше всего это касается негритянских семей; они многодетные, и дети этих людей растут в атмосфере более или менее обеспеченного безделья, что создает почву для преступности.
* * *
Завтра в Бостон приедет Стас и повезет нас с Софьей Николаевной в гости к ее молодой приятельнице Тоне. А сегодня мне очень плохо. С утра сильная головная боль. Я утишила и прогнала ее огромным количеством лекарств, но самочувствие все равно оставалось ужасным: вариации давно знакомой темы. Днем легла, чтобы попытаться заснуть, чувствую: все тело и в особенности голова лишились не только веса, но и самой плоти, я как будто бы и взлететь могу, но страшная невесомая тяжесть заставляет лежать как можно более неподвижно. В голове вихри проносятся. Сажусь. Вот мои руки и ноги, но сейчас с ними что-то произойдет, вот сейчас, сию минуту! Слава Богу, не происходит. Вздрагиваю, как от боли, от малейшего звука. А ночь какая была! Мне казалось, что сам дьявол явился ко мне. Проснулась — и не проснулась, не сон и не явь, полуявь, исчезающая, когда встанешь и зажжешь свет. Но я чувствую, что “это” здесь, здесь… Слышу, чувствую, что в комнате есть кто-то кроме меня; этот “кто-то” тихо и спокойно ходит, встает с кровати, она поскрипывает, открываются ящики комода. Потом из угла — плоское, темное, серое лицо, курчавые волосы, но не негр, а просто загорелый очень. Что-то невнятное говорит, приближается. Он абсолютно равнодушен. Равнодушие разлито в воздухе этой комнаты. Если я умру от страха или этот “кто-то” меня прикончит, всем будет все равно. Давясь, дико кричу, пытаясь прогнать все это. Хочу поднять руку, чтобы перекреститься — рука не поднимается, словно страшно затекла. Усилием воли сажусь, опускаю ноги на пол, Давит тяжесть, смежает веки. “Да воскреснет Бог и расточатся врази его. И да бежат от лица его ненавидящие его. Яко исчезает дым да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут бесы от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением…” не могу дочитать молитву, отключаюсь после первых же слов. Даже “Отче наш” не могу прочесть до конца! Встаю, крещусь на четыре стороны, прогоняю, наконец, это бесовское наваждение. Засыпаю в 4 утра.
* * *
Много месяцев спустя, за тысячи километров от Бостона, от Америки, на даче под Москвой днем я прилегла и, засыпая, вдруг с печальной щемящей яркостью — никогда больше не увижу — словно наяву, увидела слепящий солнечный пейзаж в Найяке, белые гребешки невысоких упругих волн на Гудзоне, ослепительно-белые стройные тела чаек и серых приземистых уток с зеленовато-синим украшением на шее — оперение будто колечко; яхты вдалеке, огромный мост, странным образом органически вписывающийся в почти ялтинский вид; яркий ветреный теплый день. Это мы с Софьей Николаевной в гостях у Тони.
Утром, после той ужасной ночи мы отправились к ней вместе со Стасом в его машине. Ехали около четырех часов. Впервые познакомилась со знаменитыми американскими High Way, где машины мчатся в восемь рядов. Совсем рядом с Бостоном мельком, из окна машины, я увидела настоящую американскую ферму — широкие по-осеннему голые поля и большой белый дом вдалеке. А дальше до самого городка Рэмзи, где жила Тоня, путь наш лежал через красивейшие места. В одном месте дорога была, очевидно, когда-то вырублена в горе, потому что по обе ее стороны стояли поросшие редким кустарником скалы; они были гораздо выше машин. В середине пути Стасу нужно было заправиться. Около заправочных колонок располагались несколько магазинчиков — сувениры, игрушки, дорожные вещи — и две закусочных. Софья Николаевна и Стас вступили в не понятный мне диалог, который с необычайной легкостью перешел в жаркий спор. Речь шла о том, какую из двух закусочных следует выбрать. Остановились на той, что предлагал Стас; над ней красовалась знакомая вывеска Mc Donald. Софья Николаевна, откидывая немного в сторону плохо гнущуюся ногу, сердито толкнула дверь палкой, и мы вошли. Пришлось постоять не больше пяти минут в спокойной очереди, что повергло Софью Николаевну в гнев. Мы взяли куриный салат, картофель фри в пакетике и кофе. Признаться, салат был невкусный — несколько кусочков курицы были прикрыты смесью капусты, зеленого салата, помидоров и огурцов. А соуса никакого. Я стала бодро есть, картошка — фирменное блюдо Mc Donald была очень хороша, кофе крепкий, душистый. А Софья Николаевна и даже Стас, взяв еду, некоторое время сидели молча, опасливо глядя в тарелки, а затем вступили в согласную беседу. Софья Николаевна открыла ее словами: “Никогда в Mc Donald не ходила и никогда больше не пойду”. Стас смущенно кивнул. Что им, собственно, так не понравилось, я не поняла. Дорогие мои соотечественники так быстро забывали реалии нашего тогдашнего быта, с которыми все сравнивала я…
В Рэмзи мы приехали под вечер. Тоня с мужем и двумя детьми приехали в Америку несколько лет назад, здесь у них родился третий ребенок. Они устроились в Нью-Йорке, но затем, в поисках хорошей школы для детей, купили дом в получасе езды от Нью-Йорка, в этом Рэмзи. Это состоятельная семья, муж занят бизнесом и в этот вечер отсутствовал. Тоня — художница и свой двухэтажный дом отделала и устроила с большим вкусом. Пока готовился ужин, меня позвали посидеть у камина в гостиной. Камином руководили недавно приехавший из России младший брат Тони Коля, крепкий красивый молодой человек, уже успешно работавший в фирме по продаже электротоваров, и его хорошенькая жена Ирочка.
Подошли Софья Николаевна со Стасом, началась спокойная вечерняя беседа, говорили о бизнесе. Не о том, как Ире устроиться на работу и не о самой работе Коли, — она, кажется, мало его интересовала — а о том, как сделать бизнес. Стас рассуждал о перспективах продажи яхты, Коля размышлял о дополнительных выгодах, которые мог бы он извлечь из продажи электротоваров, Софья Николаевна рассказывала о том, как сможет Кирилл, оборудующий свой дом в Бостоне, его продать. Вот это удивляло меня больше всего. Вот и Тоня тоже говорила о ценах на дома, и ясно было, что она, так же, как и Кирилл, вовсе не рассматривает свой дом как вечное пристанище, гнездо, укрытие от бед, свою крепость. Да я бы, да мне бы! Могла бы я купить дом — да я бы мечтала только о том, чтобы прожить в нем до самой смерти, а они с увлечением рассуждают о ценах на недвижимость, как эти цены меняются, и что это сулит в будущем.
Только позже мне стало интереснее: заговорили о том, что делалось тогда в нашей стране. Здесь, как и везде, где пришлось мне в Америке затрагивать эту тему, звучал один вопрос:
— Ну как там у вас, есть что-нибудь кроме разговоров?
— Для нас и возможность свободных разговоров — это очень много — возражала я.
— Ну да, конечно. Но все-таки что-нибудь есть?
Коля и меланхолическая Ирочка с улыбкой, выражающей высшее знание, без интереса слушали мои эйфорические речи. Когда Коля вышел из комнаты, Ирочка сказала мне, что скучает и если бы можно было сначала побывать здесь в гостях, а потом уже принимать решение, вряд ли она уехала бы из Москвы насовсем. Тоскует по России? Не знаю.
Тоня не тосковала, нет, она поглощена была заботами о детях и домашними хлопотами, пыталась и работать немного — писала то, что она назвала вывесками. Конечно, это не такие вывески, как писал Пиросмани, а дорожные знаки или маленькие смешные картинки на стекло автомобиля. Изредка удается, говорила она, получить заказ и на настоящую вывеску. Все это было немножко грустно, потому что писала она это не для денег — муж зарабатывает очень много, — а “для удовольствия”. Но рисовать для удовольствия дорожные знаки, наверное, не интересно. В подвале, где расположена Тонина мастерская, висят и ее живописные работы, выполненное по памяти изображение собора Василия Блаженного, например. Кроме случайной работы, домашних забот, всего, что связано с детьми, которых она пытается заставить говорить по-русски, а им легче по-английски, у нее есть еще одно важное занятие. Тоня глубоко верующая, активно участвует в делах местной православной общины, в устройстве воскресной школы.
Утром дети убежали в школу, а Тоня повезла нас посмотреть Рэмзи и его окрестности. Она показала нам построенный недавно высоко в горах японский ресторан, для которого она делала вывеску. Здесь все устроено на японский манер: маленькие садики вокруг построенного в японском стиле здания, стелющиеся сосенки, привезенные из Японии, нарядная плотинка на ручье, маленький сад камней. Из дверей еще закрытого ресторана вышел толстый японец в черном костюме и медленно направился к стоявшему на возвышении игрушечному домику. В руках у него был накрытый салфеткой поднос, на котором стоял бокал с прозрачной жидкостью. Домик этот был каким-то святилищем. Японец открыл дверцу, поставил внутрь поднос, медленно, низко поклонился и ушел обратно в ресторан. Может быть, просил о помощи в трудах грядущего дня, в своем ресторанном бизнесе?
Тоня повезла нас в тот самый приснившийся мне в подмосковной деревне Ново-Сьяново городок по имени Найяк. Улицы там были такими крутыми, что по некоторым Тоня боялась вести машину. Все же нашли более или менее пологий спуск на берег залива, который так и хочется назвать океаном. У самой воды стояли два столика. За один из них мы сели, чтобы выпить горячий кофе из термоса, за другим расположилась парочка влюбленных. Юноша в тугих джинсах был хромой, но это его совершенно не смущало, и он уверенно обнимал свою девушку. На американских улицах увидишь много инвалидов, и они ведут себя раскованно, вольно.
Тоня не очень умела и не очень хотела показывать нам что-то еще, а может быть в Рэмзи и показывать было нечего. Проехались по городу, посмотрели на разнообразные дома и вернулись. Вечером Стас уехал в Нью-Йорк, чтобы наутро везти на работу жену. А мы с Софьей Николаевной еще немного погуляли по Рэмзи и на другой день отправились на автобусе в Нью-Йорк, через полчаса были там на гигантском автовокзале и почти сразу же уехали на рейсовом автобусе домой в Бостон.
Если вспомнить в который уже раз, что я приехала в Америку в 1988 году, когда полки наших магазинов были пустыми, можно понять, что мне очень хотелось привезти подарки всем родным и друзьям. Поэтому посещение магазинов составляло важную часть моего времяпровождения. В Москве мне разрешили обменять рубли лишь на сумму $300, так что особенно разгуляться было невозможно. Один раз в Бостоне я посетила для интереса очень дорогой магазин в отеле Мариотт, где мы как-то завтракали с Софьей Николаевной и Стасом во французской забегаловке под вывеской “Au bon pain”. Я вошла одна в маленькое обувное отделение и увидела туфли, которые мне хотелось купить. Я уже видела такие в Нью-Йорке. Подошла посмотреть. Стоят в три раза дороже, чем те, в Нью-Йорке. Наивная дурочка из СССР, я еще не понимала разницы между дорогими и дешевыми магазинами. Повернула к выходу, тут ко мне подбежал высокий юноша с веселым приветствием “Hello!”. “Just looking” — ответила я, как учил меня Стас. Но это был единственный раз, когда ко мне обратился продавец. В дешевых магазинах этого не бывает никогда. Входишь в большой универмаг или в маленький магазинчик, берешь тележку (или не берешь) и ходишь, перебирая, примеряя, разглядывая, сколько душе угодно. Можно открыть любую коробку, развернуть пакет, смотреть, нюхать. Однажды в маленьком магазинчике, выбирая на лотке у самой кассы жевательную резинку, которой у нас еще и в помине не было, я неловким движением руки опрокинула наземь весь большой лоток, в страхе и смущении нагнулась поднимать. Но хозяин-продавец был смущен моим порывом больше меня и с возгласом: “No Рroblem, no Problem!” выскочил из-за прилавка, с улыбкой отстранил меня и подобрал все сам.
Самое яркое “торговое” впечатление — посещение “Quincy Market” в Бостоне. Здания на старой рыночной площади относятся к XVIII веку, и хотя особой красоты в них нет, это для Америки и Бостона, конечно, ценность. Двух- и трехэтажные дома с яркими витринами, а у их стен еще крытые и открытые галереи. Здесь не большие магазины, а маленькие лавчонки, где продаются всевозможные кустарные изделия. Можно бродить здесь из чистого интереса, удивляясь фантазии и мастерству. У выхода из ближайшего метро собиралась небольшая группа бодрых аккуратных седых старушек, которые шли туда на экскурсию. Они остановились на площади перед Quincy Market; несколько человек купили воздушные шарики разных цветов и форм и, весело держа их над головами, отправились дальше.
Мы с Софьей Николаевной были здесь на следующее утро после дня Благодарения. Шли мои последние денечки в Бостоне, и на все уже опускалась дымка прощания. А вот и самый последний день. Завтра уеду в Нью-Йорк. На дворе тепло, солнечно, тихо, будто ранняя-ранняя осень. Долго сижу одна в семинарском саду, читаю “Школу для дураков” Саши Соколова. Чудесная, трагическая повесть!
Прощай, Бостон, и прощай, Америка! Два последних дня в Нью-Йорке как-то даже и не очень запомнились. Все та же жаркая и душная квартира Стаса, томительные ночи. Но все же я кое-что увидела в Нью-Йорке и в эти два дня. Попадая в жестокие “трафики”, то бишь пробки, мы сначала прокатились по центру: Бродвей, Пятая авеню, Двенадцатая авеню, Парк-Лейн, затем Центральный парк — проехали по его главной аллее. Шел дождь, но все же было видно, что парк чудесный, разнообразный и уютный. Где тут зимуют утки Сэлинджера? На другой день гуляли пешком по Манхэттену. Стас почему-то хотел показать мне старинный (впрочем, старина — начало ХХ века) и очень дорогой отель “Плаза”. Около него стояли два извозчика, наперебой предлагавшие прохожим прокатиться по Центральному парку. Но, как и накануне, шел дождик, погода не благоприятствовала прогулке да к тому же удовольствие это не дешевое. Мы побывали в Нью-Йоркской Центральной библиотеке, на красивом старом вокзале в центре города, прошли мимо Рокфеллеровского центра, посмотрели на ярко-золотую небольшую фигуру Прометея, не орлом терзаемого, а несущего людям огонь. Вовсю шла уже подготовка к Рождеству. Огромной елки, которую здесь всегда ставят, еще не было, но уже выстраивались в два ряда ангелы с крыльями за спиной, держащие устремленные в небо золотые трубы. Ангелы светились ярким светом. О приближающемся Рождестве напоминали и витрины какого-то знаменитого магазина, где были устроены рождественские забавы — движущиеся по кругу куклы в интерьере старинного дома — камин, бабушка с вязаньем, дети у елки, кот и много, много другого. Люди останавливаются у этих витрин, разглядывают кукол, смеются, указывают друг другу на какие-то детали, весело переговариваются.
А все музеи Нью-Йорка в эти два дня оказались закрытыми. И в результате я в Америке посетила только один музей — маленький музей Изабеллы Стюарт Гарднер в Бостоне. В небольшой картинной галерее есть Ботичелли, Тициан, Рафаэль, Микеланджело, Кранах, Гольбейн. Запомнился дивной красоты богатый особняк, с зеленым и в цветах внутренним двориком, украшенным копиями античных статуй.
Я не выполнила той программы пребывания в Америке, которую составила для меня Софья Николаевна. Собственно, не выполнила одного ее пункта — поездки с ней в Чикаго к ее друзьям. Я очень жалею об этом, вообще жалею, что в этой замечательной стране повидала немного.
Вспоминая теперь свою поездку в Америку, я понимаю, что при всех наличных условиях и всех помехах я могла бы получить от нее гораздо больше. Прежде всего — незнание английского языка. Почему я, готовясь к поездке, не позанималась языком, чтобы не затрудняться в самых простых вещах — в быту, на улице?

Но вот и отъезд домой. Стас привез меня в аэропорт задолго до отлета, да и отправление произошло с большим опозданием. Унизительно было наблюдать, как отлетающие в Россию сгрудились волнующейся толпой у того места, где ожидалась посадка, толкались и громко возмущались задержкой, а спокойные американцы, проходя мимо, даже и не удивлялись, уже привыкшие, вероятно, к таким картинам, а лишь снисходительно посмеивались. А Стас и еще один провожавший свою бабушку американский русский молодой человек сели в стороне и смотрели на бедных своих соотечественников с нескрываемой злой насмешкой. Так что я еле дождалась того момента, когда очередь, наконец, иссякла, я могла расстаться со Стасом и спокойно пройти на посадку. Но там снова обнаружилась очередь, ибо пассажиры долго укладывали свои до такой степени многочисленные сумки, что невозможным оказалось положить пальто на полку над креслом. А когда я, наконец, села на свое место, самолет еще долго-долго стоял и потом долго-долго выруливал по земле; прошло не меньше часа, прежде чем он начал, наконец, подниматься.
Тут мне в последний раз открылась уже почти ночная красота Нью-Йорка. Было темно, и по мере того, как самолет уходил ввысь и разворачивался, план города, обрисованный ровными цепочками электрических огней, становился все более четким и понятным. Но потом он стал удаляться, удаляться и исчез. А остальное — тяжесть десятичасового перелета и четырехчасовой кошмар Шереметьевской таможни вспоминать не хочется. Лучше расстанусь с Америкой этим темным ноябрьским вечером, разукрашенным огнями прекрасного, удивительного Нью-Йорка.

© Светлана Оболенская, 2008
Дата публикации: 30.07.2008 11:01:24
Просмотров: 3386

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Михаил Лезинский [2008-07-31 10:19:49]

"... Пришлось ей быть и на общих работах — на лесоповале. Но и в этом, в работе летом и даже зимой в лесной красоте она находила нечто привлекательное; к тому же с этими работами был связан удивительнейший эпизод ее лагерной жизни. У нее завязался очень серьезный и очень горячий роман с одним заключенным ".

Всё хорошо , всему веришь , кроме этих строк . Что такое ЛЕСОПОВАЛ знаю не понаслышке .
Почитайте вот здесь :

www.wplanet.ru/index.php?show=text&id=834

Ответить

Сол Кейсер [2008-07-30 22:27:34]

Отличная, честная и умелая работа об Америке, и не только о ней. Редко встретишь такую в сети. Она построена, скорее, на ощущениях.
Браво!

Ответить

Ара Багдасарян [2008-07-30 12:23:57]

Спасибо огромное! Прочел на одном дыхании.
"Признаете Вы, что живете или хотя бы жили в настоящем фашистском государстве, или не признаете?" Я признаю. И тогда признавал.

Ответить