Между двух империй. Часть 3 гл. 9-11

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 80556 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.II."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

— Вот и я, батюшка, руку бы свою блудную на трех свечах от греха малакии подержала, — ответила Мельникова, когда Игнатий, переводя дыхание, сделал паузу и приложился к женской груди щекой. — Давичи, полторы недели как, когда по степи в кибитке киргиз-кайсацкой ехала, да не было у меня свечей. Налетел, стало быть, на меня, яко коршун, образ добра молодца и давай терзать бело тело огнем страсти великой.

Книга «Между двух империй» вторая из тетралогии «Степной рубеж». Первую книгу «Полуденной Азии Врата» смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДЖИХАД ОБОЮДООСТРОГО МЕЧА.

Глава девятая.

Солнечный морозный день, на который женщины возлагали столько надежд и упований, как-то не задался с самого начала. Ранним утром Марию и Алтынай разбудило падение иконы. Единственный светоч ямы лампада, покатилась по земляному полу, истекая остатками масла. Огненная дорожка пробежала к спящему староверу, и, иссякнув последними каплями, померкла во тьме. Свет небес еще не проник на дно обители Старины, и были лишь слышны шараханья Игнатия.
Лазарь Огнепалый оторопело схватил, пахнущий рыбой закопченный божий лик и нервными пальцами пробежал по облупленной поверхности иконы. Двоеперстно сложив персты, он трижды осенил крестом углы ямы, чело, приложился лбом к святому лику и произнес:
— Сие есть нам знамение, дщери мои! В том я худое, неотложно вижу! Слуги антихриста пришли на озеро Кушмурун! По ваши заблудшие души! А тако и по мою они приспели. Не отдадимся же на волю антихриста, светы мои богосчасливые! Очистимся молитвой скорой и придадим тела всеочищающему пламени!
Повергать себя в огонь, именно сегодня, когда к побегу уже все было готово, совсем не входило ни в думы, ни тем более чаянья Марии. Закусив от досады губу до крови, она упала на колени возле Игнатия, и, подтягивая к себе опешившую Алтынай, спросила:
— Я без содрогания в огонь отойду, отче! Душа моя грешная очищения огнем уж давно желает. Но как же, батюшка, без покаяния, то высокое деяние мне свершить? Сначала исповеди прошу, отче!
События развернулись неожиданно. Пришедшая под утро и еще сонная Мария успела сообразить только одно: нужно время для принятия решения.
— Сильно грешна? — ответил ей Игнатий, немного успокаиваясь и выходя из какого-то наваждения.
— Грешна, батюшка! Ой, грешна! При девице прямо и сказать о том словесно. Пусть пока на волю выйдет …
Мельникова решила спасти Алтынай. Посмотрев на девушку, прощаясь, она огладила ее волос и тихонько шепнула: «Старшина Сардык, ждет с конями у озера…», а в слух произнесла:
— Ступая, Прасковея, наверх, вдохни привольного ветра пред свершением обряда огненного.
Алтынай первый раз за эти дни искренне упала на колени к ногам Марии, из ее глаз покатились слезы, и она прильнула к руке Ак-Каскыр.
— Матушка! Да как же я…
— Ступай, говорю! — оборвала ее Мельникова и, подняв, с силой толкнула к земляным ступеням, — Неча мои откровенья слушать! Не для девичьих ушей, то станет!
— Останься, дщерь Прасковея! — громогласно изрек Игнатий. — Наверху антихрист сегодняшним днем правит, и не надобно к нему выходить.
— Батюшка! — вскричала Мария, — Как же я пред, воспитанницей о своем грехе речить буду?
Игнатий перекрестил Мельникову и ответил:
— Огонь все поглотит, Мария! Исповедуйся!.. Или смалодушничала!? Хитрость удумала? Огня убоялась и решила в никонианство обратиться!?
Настаивать стало опасно, и, смирено склоняясь перед Лазарем Огнепалым, Мария проговорила:
— Ергачем хоть накроемся, батюшка. Нашепчу. Через овчину, а все ж не тако слышно.
— Ну, неси, коль желаешь!
Мельникова обернулась к Алтынай. Подбирая с земляного пола широкополую шубу, она умоляюще посмотрела на девушку и шевельнула губами, «Беги…».
Накинув на себя и на Игнатия овчину, что не раз их с девушкой согревала, Белая волчица прижалась грудью к лицу старовера, тем ухищрением дополнительно закрывая обзор ямы, и ласково зашептала:
— Батюшка Лазарь, како ты речил нам с Прасковеей из Жития протопопа Аввакума: «Когда еще был в попах, прийде ко мне исповедаться девица, многими грехми обремененная…». Помнишь ли?..
— Помню, Мария, — ответил Огнепалый, пытаясь избавиться от ее объятий, и немного отдалиться, но Мельникова держала его при груди крепко. Игнатию было слышно, как быстро стукало ее сердце.
— Расскажи вновь, батюшка. А то совестно мне, не могу пока отважиться на откровенье сие.
Накрывая ергачем и закрывая от старовера Алтынай, Мельникова совершенно не знала, о чем будет говорить на исповеди. Она лишь понимала: надо удумать нечто этакое, что оправдает ее стремление выставить из ямы девушку, и не вызовет подозрений. Проповедник отказал в отправке наверх воспитанницы, и тогда она сообразила накрыться овчиной и дать девушке какое-то время, чтобы добежать до озера. К тому же, Ак-Каскыр не мешало бы подуть и о себе. Самоотверженно отдавая свою плоть в руки старовера во спасение Алтынай, сгореть вместе с Лазарем ей все же не хотелось.
Посчитав биение сердца Марии за великое стеснение, Игнатий пробурчал в ложбинку ее грудей, покрытых малиновым шелком киргиз-кайсацкого платья.
— Аввакум говорит: «Когда еще был в попах, прийде ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененная, блудному делу и малакии [1], от рук своих всякой повинна. И нача она мне плакаться. Подробно возвещать о том в церкви, пред Евангелием стоя. Я же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жжет огнем блудным, и горько мне было час в тот. Зажег три свечи, прилепил к аналою, и возложил руку правую на пламя, держал, пока во мне угасло то злое жжение. И, отпустив девицу, сложа ризы, я помолился и пошел в дом свой, зело скорбен…»
— Вот и я, батюшка, руку бы свою блудную на трех свечах от греха малакии подержала, — ответила Мельникова, когда Игнатий, переводя дыхание, сделал паузу и приложился к женской груди щекой. — Давичи, полторы недели как, когда по степи в кибитке киргиз-кайсацкой ехала, да не было у меня свечей. Налетел, стало быть, на меня, яко коршун, образ добра молодца и давай терзать бело тело огнем страсти великой. То поверху лаской пройдет, а то и понизу обласкает! Каюсь: не удержалась я, батюшка. Не имелось свечи при мне… И златы корабли мне, опосля не снились [2]. Все он… молодец добрый! Жмет тело мое, словно квашню взбиват, да над ним тако сладострастно стонет. Разве, батюшка, этакое грехопадение девичьему слуху, хоть и на прощальной исповеди, можно преподнести!? А вот скажу, что далее было со мною: проснулась это я в истоме великой…
После дыбы и пыток огнем в башне Юрьева монастыря Игнатий был решен обоняния, тело его не чувствовало боли, но взамен Лазарю Огнепалому Господь дал великое воображение. И от бешеного биения сердца Марии, перед ним появился образ зеленоглазой Таисии. Малинового цвета шелк на груди Мельниковой превратился в огненно-рыжие локоны возлюбленной юной послушницы Свято-Введенского монастыря. Сладковатый запах подмышек Таисии заполонил сознание Игнатия, как когда-то под лохматой елью, наполнил его истомой. Шаловливая и нежная, она снова была рядом, Игнатий услышал ее голос.
То о чем ему исповедовалась малознакомая русоволосая женщина, в чем она каялась, Таисия называла радением во славу Богородицы. В Филипповском скиту, приходя ночами в дни святых пятниц, она не стеснялась в рассказах об ощущениях сладости радений, и, собирала его Огнь в колыбель Лады. Не считая древние обряды Богородицы грехом, зеленоглазая красавица уходила на рассвете и уносила в ладонях Огнь, даруя его лесу, ручью, или вспаханному полю… Учение Аввакума Петровича для Таисии имело самое малое значение. «Только в одном с протопопом в Старине не спорю, — говорила она, — никонианство губит последнее, что долгим временем пришло от наших отцов и дедов. Потому, я старообрядка».
И сейчас, его прижимала к власам не Мария, а Таисия, словно заговор твердя: «Не смерть тебе, любый мой, от огня жаркого! И от студеной воды — не смерть!»… Лишь на мгновение с глаз Княжича спала какая-то пелена, и на вдохе он стал прежним, но уже на выдохе дурман именем Лазарь Огнепалый снова завладел истерзанной в монастырском погребе душой…
— Свечи и при мне нет, Мария! — резко скидывая с головы ергач, оборвал ее откровенья Игнатий. — Но Огнь излечит тебя! Слушать же сие далее, тяжко мне…
— Подожди, батюшка, другое скажу…— удерживая над собой овчину, вскричала Мельникова. — Полюбила я нехристя, батюшка, он мне в образе добра молодца, коршуном на белу лебедь, давичи и приснился!..
Вся сила Ак-Каскыр ушла в бабий вскрик, широкополая шуба отлетела в сторону. Мария оглянулась и обомлела. Алтынай сидела на земляных ступеньках.
— Я с тобой, Марьям… — по-казахски проговорила девушка, отвечая на немой вопрос Мельниковой. Растирая по щекам неудержимо катившиеся из черных глаз крупные слезы, она подтвердила: — Я с тобой…
Пока Мельникова исповедовалась, придумывая или почти придумывая, Лазарю Огнепалому великий грех, девушка поднялась по ступеням и открыла плетеный из озерного камыша притвор. В слабых проблесках рассвета от Кушмуруна не нее наплывало предутреннее темно-синее небо. Лохматым западным краем, оно тяжело нависло над ямой. Вдали, на белом снегу уже были различимы серые юрты казахского аула и гладь большого озера.
Вдохнув грудью свежего, морозного воздуха, Алтынай посмотрела на небеса, моля их показать солнышко, и Голубое Небо услышала просьбу юной красавицы: на востоке степного горизонта появлюсь заря, нежно-розовая, румяная, еще спавшим людям предвещавшая ясный и светлый день. Слезы признательности выступили на лице девушки, она поблагодарила Кок-Тенгри за прощальный подарок и стала спускаться.
Закрыв камышовый притвор, Алтынай снова шла во тьму, где пребывала Ак-Каскыр. Оставить Марию, отдать на пожирание пламени, девушка не смогла. Не смогла разорвать юного сердца и оставить с Марией лишь его часть. Алтынай решила остаться, разделить судьбу с уделом Белой Волчицы. Сделав выбор в пользу любви и верности, она опустилась на нижнюю ступеньку землянки старовера и, тихонько всхлипнув, заплакала…
Такой ее и увидела Мария. Ноги Белой Волчицы подкосились. Ища опоры, но не найдя ее, Мельникова на развороте с размаху села на земляной пол. Затмевая от Лазаря Огнепалого краткие слова Алтынай, она быстро и неразборчиво договорила:
— … давиче в кибитке… Там, в степи…
— И по сему случаю, у протопопа Аввакума есть в «Житие…» изречение, — ответил ей Игнатий, — но не время, Мария, сейчас о том мне речить.
— Самое… время, отче, — растягивая слова, не согласилась она. — Ты говори, батюшка, а мы с Прасковьей послушаем. Может, чего и не слыхали. Так и отойдем в приделы Господни, в незнании оного. С тебя, батюшка, на небесах, тогда Аввакумом Петровичем и спроситься.
Лазарь Огнепалый помолчал. Вытиснутая Аввакумом милая сердцу Таисия покинула его израненную душу. Перед ним снова в радужном свете обрисовался лик протопопа в полуобгоревшем светящемся рубище и погрозил перстом. Решив, что просьба Мельниковой учителю будет весьма угодна, Игнатий расстелил овчину ергача, велел дщерям Господним сесть на него рядком, и изрек:
— Хорошо, светы мои, слушайте. И сказано у Аввакума о калмычке Анне так: « В Тобольске была у меня девица, Анною звали, дочь моя духовная, гораздо в правиле церковном прилежна была. Позавидовал дьявол добродетели ее, навеял ей печаль любовную о первом хозяине своем Елизаре. У него и взросла дева. Привезена же была в казачьем полоне, из калмыков».
— От джунгар? — спросила его Алтынай.
— Не знаю! — ответил Игнатий. — Со Степи, стало быть! Не перебивай!.. А то говорить не стану!
— Не будет она, батюшка, — Мария взяла девушку за руку и слегка сжала. — Сказывай далее.
— Анна была годами юна, и ликом красна, прямо, как дщерь Прасковея! О ней Аввакум говорит: «Чистотою девство соблюла, и, когда исполнилась плодов благих, дьявол ее соблазнил, захотела от меня, да за первого хозяина замуж пойти, и плакать стала всегда. Господь же пустил на Анну беса, тем своим деянием яко смиряя ее. Понеже, и меня она не стала слушать ни в чем. И о поклонах Господу не стала радеть. Когда начнем правило [3] говорить, она на месте станет, прижав руки, да так и простоит. Благохитрый же Бог, однако, ее и наказал: задремала при молитве, да и повалилась на лавке спать, и три дни и три ночи не пробудясь спала. И в четвертый день очнулась. Села, да слезами заливаться, с молитвою приступила ко мне и пала на ноги мои. Я от нее отошел. И она, ко мне приступя, плачет и говорит: «послушай, государь, велено тебе сказать. Когда я в правило задремала и повалилась, приступили ко мне два ангела и взяли меня и вели меня тесным путем в палату, не могу сказать, какова умильна и хороша! И подержав меня там, говорят: ведаешь ли, чья злата палата сия? Я же откликалась: не знаю. Ангелы же отвечали: отца твоего, протопопа Аввакума, златая палата сия. Слушай его и живи так, как он тебе наказывает креститься, молясь Богу два перста слагая, и кланяйся, как велит. И во всем не противься, так и ты будешь с ним здесь после смерти. А коль не станешь слушать, так ждет тебя место в аду, рядом с грешниками. Скажи же отцу твоему: Мы не бесы — водили тебя. Смотри: у нас есть крылья, — мы ангелы». Так сказывала Анна и, прощения прося великого, поклонилась мне. После, дева во всем исправилась. Когда меня сослали из Тобольска, я оставил Анну в граде Сибирском. Хотела она постричься, а дьявол опять сделал по-своему: пошла за Елизара замуж, и деток с ним прижила».
— Чего же Аввакум ее при себе хранил? — спросила Мария, совершенно забыв, что только, что удержала от восклицаний Алтынай. — Аль сей Елизар, не крещен был?
— То, мне не ведомо! — проговорил Игнатий и призадумался. — Ладно, слушайте дальше: «И по восьми годах, услышала Анна, что я еду назад, отпросилась у мужа и постриглась. А как замужем была, по временам Бог наказывал ее за ослушание грехом блудным. Когда ж я приехал в Тобольск, она принесла ко мне два дитяти. Положила сих ребятишек предо мною, плакала и рыдала…».
— Вот еще! Было бы по чему плакать! — возмутилась Мария. — Счастье такое, детишек да слезами умывать!
— Каялась Анна, бесстыдно порицая себя, — ответил Игнатий. — Аввакум же, благословя крестом, простил ей блуд, пожелав здравия души и тела. С ним на Русь в Москву, она и выехала. Имя сей Анны в инокинях Агафья.
— В чем же каялась? Или бабам рожать запрещено!
— Не рожать, а в блуде прибывать.
— Коль Господь на Анну, какую обиду имел, не дал бы ей детушек. В том я верую прочно.
— А если уверовала! Тогда…
Игнатий встал и, закрепив в красном углу [4] землянки пахнущею рыбой икону с ликом Иисуса Христа, торжественно и громогласно изрек:
— Да приступим, пред вознесением в чертоги Господни, к последней земной молитве, дщери мои!
— Скорее, подземной, — буркнула Мария.
Мельникова слушала рассказ Лазаря Огнепалого и стала представлять на месте Анны себя, а вместо Елизара был Дудар, поэтому концовка повествование привело все ее бабье существо в бешенство. Она даже забыла, что находиться в яме со старообрядцем, незадолго до святого сожжения своего молодого здорового, не лишенного красоты тела, и восхождения, через очищающий огонь к небесам, ее еще более здравой тянувшейся лишь к простому бабьему счастью души.
Минутная забывчивость Марии неминуемо приблизила слушателей Лазаря Огнепалого к последнему часу, грядущему самосожжению, но тут, совершенно для Ак-Каскыр неожиданно, ей помогла Алтынай.
— Матушка Мария стойка в вере, батюшка! — обращаясь к Игнатию, проговорила девушка. — Но я, дщерь Прасковея, есть девица младая, душа юная! Дух мой верою семижильной пока не окреп, и в Старине твердо не упрочился. Боязно мне, батюшка, в очищающий Огонь за вами с молитвою шагнуть. Так дай нам еще святое слово Отца-наставителя нашего! Поведай нам пред смертным часом: о двух благочестивых монашках, что протопоп Аввакум встретил на своем пути в земли Даурские [5], и страдания великие за них принял.
Этот эпизод из «Жития протопопа Аввакума», за неделю проведенную женщинами в яме, Лазарь Огнепалый рассказывал уже много раз. Мария и Алтынай знали его почти наизусть, не хуже самого старовера, но Игнатий поверил просьбе Алтынай, ее распахнутым глазам с еще не обсохшими на ресничках капельками слезинок. Последнее желание девушки, услышать сказание протопопа о старых монашках, показалось ему вполне искренним. Омытый слезой юной девы, взор проповедника подобрел. Уже пылающий в нем Огнь, милостиво укротился.
Игнатий сел напротив нее и проговорил:
— Слушай, Прасковея, и духом, милая, укрепляйся, поскольку времени вельми мало нам осталось. Наверху, вчера казаки походные вежи раскинули. Служащий антихристу офицер, поручик именем князь Ураков, с рассветом нас убогих да сирых искать зачнет!.. А писано Аввакумом, об том случае так: «…Когда приехали на Шаманской порог, навстречу приплыли люди иные, а с ними две вдовы — одна лет шестидесяти, а другая еще больше: плыли они в монастырь на постриг, желая посвятить остаток лет Господу нашему Иисусу Христу в монашестве. А он, Пашков [6], стал их ворочать и хочет замуж отдать…».
Важно начав речь, Лазарь Огнепалый оборвал ее в недоумении. Приставив двух ветхих старух невестами, девушка не смогла сдержать улыбки. Несмотря на грозившую опасность, или благодаря тому, она чуть не рассмеялась прямо в лицо благостно рассказывающего Игнатия. Нервы Алтынай были на пределе и, подумав, что вряд ли джунгарин из рода Хойт, гонялся бы по степи за их кибиткой, будь они с Марией в подобном возрасте, девушка прыснула смешливым зайчиком, слишком опоздало, загнав его в одну из семи иссиня-черных кос.
— И сказал, тогда протопоп: «Не подобает таких замуж давать…». И принял за них Аввакум боль и страдание от воеводы Енисейска, — будто не видя особой причины остановки в повествовании святого «Жития…», продолжила за проповедника Мельникова. При этом ее голос как-то подозрительно изменился, стал уверенным, твердым и даже наглым. — Не обманулась я, тако, оно было, Лазарь?..
Примерно так же, там, в поморском скиту, спросила Игнатия Таисия, когда он читал ей «Житие…». Пристально наблюдая за опусканием в смущении смеющихся глаз Алтынай, он медленно перевел взор на Марию и ответил:
— Так, люба моя …
Мария округлила глаза, но продолжила:
— За них принял, Лазарь! А не бросил престарелых женщин в огонь! То, истинно?..
— Истинно, Таисия!
И снова Мельникова не стала переубеждать Игнатия, смотря прямо в его затуманенный взор, она отчитала:
— Наверху казаки вежи раскинули! Служащий антихристу офицер по аулу важной птицей ходит, а ты, отче тута сидишь! Нас, баб, покинуть боишься. Ступай, батюшка! Солнце уже взошло, и в селении ждут гласа твоего, да вещего слова просят. Бери посох и иди наверх! А там, как Боже пожелает. Придет твоя пора, Лазарь, в огне гореть, знамо и наша подоспела…
— То, истинно, Таисия! — точно засыпая, ответил он.
Алтынай посмотрела вверх. Через сплетенья озерного камыша в землянку пробивались лучики яркого зимнего солнышка. В борьбе за жизнь, она утеряла нить времени, а краткое декабрьское светило шло своим чередом, с востока к западу, и уже приближалось к полудню. Наверно, оно придало силы Белой волчицы, сделало ее голос волевым и повели-тельным.
На удивление девушки, Лазарь Огнепалый, не стал перечить словам Марии. Почему-то, несколько раз назвав Ак-Каскыр Таисией, он послушно взял посох в рост полтора человека, с костяным шишаком в форме головы медведя, и поспешно выкарабкался из ямы.
Юркой лисой, Алтынай тихонько поднялась за ним, чтобы убедиться действительно ли проповедник далеко ушел от земляного убежища. Ожидания не заставили себя ждать, вскоре, в стороне казахского аула, стала слышна Иерихонская труба, обращенный к небу могучий глас Игнатия. Больше не теряя драгоценного времени, не закрывая притвора, она вернулась к Марии.
— Марьям!.. — восхищенно и радостно воскликнула она, бросаясь к сидевшей на овчине Мельниковой. — Ты прогнала из ямы шамана Огня!
— Вроде, как прогнала, Алтынай.
— Как ты, это сделала?
— Я и сама того не знаю! Накипело вот тут, — Мария приложила ладонь к груди, — я разом и выплеснула. Говорю, и чувствую, вроде, — то я, мои слова! И вроде не я! Слова летят с уст птицами, будто не мои вовсе!
— Была бы здесь Апа-каракесек, она бы сказала, что в тебя богиня Умай вселилась, хранительница детей и очага. Только она способна изгнать шамана Огня!
— Может и так… Понимаешь, ночью, когда я покупала коней, аульный старшина мне сказал, что у озера остановился какой-то русский офицер из Оренбурга и полсотни казаков из Троицка. Торе Даир сын Барака и его толенгуты покинули Кушмурун, оставив на тебеневке [7] лишь несколько смотрителей за скотом. Старый Сардык говорил: «У вас больше нет защита султана, надо бежать сегодня». А этот, — Мария глянула вверх, — то ли полусвятой, то ли полудурень, решил в яме отсидеться! Мало того, он еще и огнем пожечь стращает!
— Моя Ак-Каскыр, я люблю тебя!
Алтынай обняла Марию и поцеловала.
— Бежим? — спросила по-казахски Мельникова.
— Бежим! За тобой, Марьям, хоть в огонь!
— Тогда помоги мне встать. Ноги ослабли.
Неделя в холодной яме, не прошла даром для Мельниковой. Отдавая свое тепло девушке, он тяжелела на ходьбу с каждым днем. Видимо слабость и большое нервное потрясение сказалось на ней разом. Подъем с земляного у Марии пола занял какое-то время. Ноги действительно почти не слушались Белую Волчицу, и Алтынай со страхом посмотрела на нее. Молодая красивая женщина, во спасение девушки отдала все что имела. Совершенно не чувствуя ног, она охнула и снова опустилась на ергач.
— Онемели… Не сойти мне с места, Алтынай. Ты, девонька, иди на волю без меня, а то блаженный Лазарь скоро возвернется, тогда вместе сгинем.
Мария приподняла платье, и сняла с опухшей ноги двуствольный пистолет.
— А это отдай Дудару. Скажи от меня подарок. Проку с него сейчас малость, а то и вовсе нет. Порох на полках отсырел. Но вещь хорошая, дорогая. Скажи Дудару: не из-за боязни я к нему навязалась… А в прочем, ничего не говори. Знать не будет, быстрей забудет. Или еще лучше, скажи: осталась, мол, со старовером блудница, непотребная женщина. «Непотребными» нас, колодниц-то, милостивица государыня окрестила, оно и краше, для забывчивости Дудару станет.
— Слушать тебя не хочу, Марьям! — вскрикнула Алтынай. — Одна не пойду!
— Ты, милая, ранее ослушалась, так хоть теперь судьбе не перечь! Не надобно наперекор ее воли-то делать.
Не повинуясь словам Мельниковой, словно и не слыша, девушка стянула с Марии ичиги и, сняв с себя пояс, стала стегать Ак-Каскыр по пяткам. Такое она уже видела в ауле. Так Апа-каракесек велела поднять одну из женщин, однажды поутру, не смогшую встать, и ее подняли ударами камчи. К сожалению, у Алтынай под рукой камчи не имелось, осталась в кибитке, потому она, остервенело, била Марию по пяткам девичьим поясом, и колола их острыми концами пряжки. От великого усердия, лицо юной красавицы покрылось румянцем, а она все била и била, приговаривая:
— Не встанешь! Знай, в огонь пойду первой!..
— Больно!.. — наконец, вскричала Мария.
— Встанешь?
— Кажись да…
Алтынай рывком подняла Мельникову, та сделала шаг, второй, третий… Присела, снова встала.
— Смотри-ка, отлегло! Или мне, то чудится?!
— На… — девушка сунула ей в руку двуствольный пистолет, — Сама подаришь дяде, а пояс я сожгу, пусть твоя болезнь насовсем уйдет от нас.
— Дурная примета, девичий пояс в огонь бросать, Алтынай. Отдай мне, теперь он мой будет. Тебе же я свой подарю, что при крещении от матушки получила.
— Словно, дочке?
— Почему же словно? Дочке и есть! И откуда у тебя, милая, сила такая нашлась? Меня да с ходу вздыбить! Видно, рано я заупокойную по себе справила.
Говоря, Мария оголила грудь и сняла из-под нее пояс, оберег красной материи с вышитыми золотой нитью по нему сакральными знаками коней, символами плодородия, и подала девушке. Немного стесняясь, та нырнула руками за пазуху, вынимая на обозрение бугорки с розовыми сосками. Грудь юной красавицы была маленькая, еще полудетская, и Мельникова помогла ей подвизаться подаренным поясам так, чтобы она выглядела больше. Пряча тело в тепло, Алтынай почувствовала, как ее девичьи прелести увеличились. Разных тонкостей, бабьих ухищрений, она еще не знала и благодарно покраснела от первого ощущения себя женщиной.
— Ну вот, теперь и молодцам казаться можно, — проворковала над ней Мария, вспоминая свои волнительные чувства, когда впервые на ее еще непоспелой груди остановился взгляд сельского паренька Якова. — Теперь не хуже, чем у других красавиц. Пусть пояс мой тебя оберегает, дочка. Никогда не снимай его, а как родишь первую девочку, повяжи ей. А для других, мы еще вышьем.
Алтынай не ответила, она поцеловала Ак-Каскыр в щеку и потянула наверх, на волю в родную бескрайнюю Степь. Ее зовущая рука подрагивала, но глаза были счастливы, за эти несколько часов девушка обрела в Марии утерянную мать и на восходе своей четырнадцатой луны изрядно повзрослела.
— Подожди, ичиги-то накину…— попросила Мельникова, но Алтынай было уже не удержать, и ей пришлось справляется с обувкой на бегу к озеру.
Над Кушмуруном висел полдень, прибывшие вчера к нему русские снова собирались в дорогу. У озера стояла колымага с шестью впряженными лошадьми, но случилась какая-то заминка и десяток казаков с гиканьем понеслись к киргиз-кайсацкому аулу. Покинув зловонную яму Лазаря Огнепалого, беглянки тайком пробрались до уговоренного с Сардыком места. Приближение к серым юртам всадников и немного показное казачье улюлюканье насторожило женщин.
Попасть в руки русского офицера для беглой арестантки, означало битье плетьми и каторжные работы. Ведь князь Ураков, к Марии мог оказаться менее милостив, чем поручик, который подарил пистолет. По второму побегу ей грозили не только клеймо, а вырывание ноздрей. Хоть государыня Елизавета и запретила применять такое варварское наказание к молодым женщинам, но млада ли или стара убежавшая колодница, решалось на местах. Возраст и цена ее прегрешений перед империей порой зависели от настроения поймавшего беглую военного или чиновника. Перспектива быть изуродованной в двадцать или двадцать пять лет, пугала непотребных женщин гораздо больше, чем смертный грех самоубийства. Беглых среди них было мало, а возвращенных еще меньше. Женщины топились, горели в огне, бросались с высоких обрывов, лишь бы не доставить кату удовольствие по обезображиванию своего лица. Ак-Каскыр тоже боялась уродства пуще смерти, но к счастью, казаки погнались не за ней. Поискав по аулу Лазаря Огнепалого, они вернулись к юрте, возле которой стоял офицер в пышной треуголке и джунгарин в лисьем малахае.
Мария и Алтынай видели князя издалека, вблизи были только конные казаки. Один из станичников догнал Игнатия, обогнул лошадью не трогая, и аллюром поскакал обратно в сторону юрты. Старовер нырнул в свою нору, под камышовый притвор. Все перемещения по аулу временно стихли, позволяя лежавшим в снегу женщинам подняться, и, пригибаясь, поспешить к намеченной цели.
Аульный старшина ждал их у озера, за небольшой сопкой с одинокой сосной на ее вершине. Это был старик в лохматом волчьем треухе, бедном, как и его аул, истертом чепане, но он не обманул Мельникову, пара низкорослых степных лошадок, которых Сардык держал под узду, действительно были неприхотливыми, быстроходными и выносливыми.
Помогая Мельниковой попасть опухшей ногой в стремя и освоиться в женском пологом седле, обшитом красным бархатом, он неустанно повторял:
— Сырга [8] жаксы! Битюг [9] жаксы! Женге, довольна?
— Спасибо тебе, ата, — поблагодарила его Мария, лаская коня по гриве.
— Ты очень красива, ханум. Я старик и теперь люблю только смотреть на красивых женщин. Радовать их шутливым словом, помогать в беде. Кыз тоже красива, но она не женщина, она дочка. Калым хорошо, барымта плохо. Дудар обижаться на старого Сардыка не будет, он худо не делал. Джунгарин делал скверно.
— Вы знаете моего дядю? — спросила Алтынай, уже опробовав свою лошадь в беге рысцой по кругу.
— Сардык очень стар, и много знает. Если поскачешь к Ишим-реке, дочка, то там встретишь дядю. Брата встретишь, воин султана Абылая встретишь.
— Но, они ведь на большой охоте?
Сардык ухмыльнулся и ответил:
— Дорога от Кушмуруна до Бурабая долгая, но мой младший сын Атенбай спешил с кара-хабар [10] на двух конях. Семь дней прошло, как уехал он к урочищу Кзыл-Агаш. И вам надо торопиться. Джунгарин плохой человек — злой и жадный. Эрденэ, дочка, хочет тебя в белую юрту барымтой вести. Старшина Сардык не может ему запретить делать плохо. В ауле Сардыка нет воинов. Но, он может помогать девушке бежать от него, может помогать бежать ханум. Всесильный Кок-Тенгри чтит тех, кто делает хорошо и карает тех, кто делает плохо.
— Прощай, ата, да благословит тебя Небо!
— Подожди прощаться, дочка… Возьми на дорогу.
Сардык протянул руку. На старческой ладони лежали серьги с крупным зелеными малахитом и пятью серебряными нитями, с красными, точно волчьи ягодки, рубинами на концах.
— Ата, это же за коней! Мне их передал брат Жунсузбай, и сказал: «возьми Алтынай подарок аксакала Кадыша из Троицка. Он о тебе знает, и говорил мне, что они помогут тебе в беде». Серьги красивые и мне жаль было с ними расставаться, но взять их обратно я не могу. Такие лошади стоят не мало…
— Сардык бедный и имея серьги, не станет богаче. Забирая украшение юной девушки, даренное другим белобородым старцем, он только утратит совесть. Я подношу их тебе снова. Одень, дочка, порадуй Сардыка.
Алтынай не заставила себя долго уговаривать вернула серьги в уши, взамен поцеловав старика. Она хотела спрыгнуть с коня и поблагодарить аксакала преклонением, но Сардык остановил ее, подставив для этого щеку.
— Вот теперь жаксы! — ударив по крупу лошадь Алтынай, ответил он на ласку девушки. — Вот теперь, прощайте. Держите послеполуденное солнце за спиной…
Когда обретшие лошадей беглянки совсем растаяли на степном горизонте, внимание провожающего их аульного старшины привлекли крики. Выглянув из-за сопки верхом на хромающем мерине, он увидел горящий факел бежавшего по озеру человека. Достигнув покрытой тонким слоем намерзшего за ночь льда проруби, он с шипением и облаком пара провалился под стылую воду.
— Ой бай! Жаман! — вымолвил старый Сардык, огладил седую бороду и поглядел на небо. Сияющее на нем с утра холодное, но яркое солнце скрылось за пасмурными и неприветливыми тучами.

Глава десятая.

Абылай стоял на самом краю Орлиной горы и взирал на задумчивый камень Жумбактас. Пушистый снег хлопьями осыпал отороченную хвостом черно-бурой с проседью лисы высокую островерхую шапку. Лицо султана было сумрачным. Даже богатый согум уходящего года Кояна не радовал глаз смотревшего вдаль Приишимского властителя. Осматривая окрестности Бурабая, спящую под белой поволокой красоту, он глядел в будущее. Впереди Сары-Арка ждала тяжелая, затяжная зима. Три месяца морозов, оттепелей, степных буранов, бескормицы. Наступало время тощих тулпаров и растянутых в долгие версты веж толенгутских сотен. Невозможность зимой держать войско в едином могучем кулаке, из века в век делало Степь доступной добычей для врага, жаждущего легкой поживы. Зимой всякий, кто имеет коня, оружие, и в состоянии отобрать скот у соседа, становиться независимым удельным владельцем. Батыры начинают чувствовать себя султанами, султаны — ханами. Младшие ханы мнят себя старшим и наводят на Степь смуту.
Каждую неделю табакши Ораз присылал в Кзыл-Агаш хабарчи с докладом и Абылай знал, что в Уй-Басе его дожидается Исмаил Гази посланник Ирданы-бия правителя Коканда. Благодаря отписанному к Оразу секретному посланию мурзы Тевкелева, пришедшим в Уй-Бас с купцом Муртазой Шиховым, следующим из Сеитовой слободы в Тобольск, догадывался султан, и с чем прибыл Гази. Чего от Приишимского владельца хочет, к какому соглашению стремиться Ирдана-бий. На предложения Коканда, Абылай пока не знал точного ответа. Сразу же после получения письма от уже бывшего, и последнего главы Киргиз-кайсацкой Комиссии, бий Казыбек спешно отъехал в Хазрет к улуг-хану Абулмамбету, для согласования действий по весне, и султан ожидал из Туркестана гонца. Потому он тянул время и медлил с отъездом с большой охоты в Уй-Бас.
Абылай выжидал. Прибывший по осени из Тобольска старшина Куле, обнадежил его дружбой с генерал-губернатором Сибири Соймоновым. Для султана его поддержка сейчас была важна. И раньше, в крепостях на порубежье с Российской империей, сторонников киргиз-кайсаков с искренними побуждениями было мало, а с отъездом из Оренбурга Тевкелева их стало еще меньше. С бригадиром Фрауендорфом у Абылая отношения не сложились. Командующий от российской армии всеми Сибирскими оборонительными линиями, мало чтил Россию, что было говорить о людях, которых он презрительно называл азиатами. Как человек алчный, бригадир всюду искал только личной наживы, и укоротить его мог только Федор Иванович Соймонов.
Объявление, от имени Правительственного Сената и российской императрицы, учреждения в крепости Святой Петр сатовки, в первых числах июня и декабря месяца, пожалуй, если не считать прощального послания от Тевкелева, была единственная хорошая весть за последние дни.
Прошение султана в коллегию Иностранных дел, рассмотрели положительно, и в самое время отправили на Сибирские оборонительные линии высочайшее соизволение. Еще один меновой двор на границе с Россией позволял Абылаю удерживать брожения среди влиятель-ных старшин Приишимья. Торг с Поднебесной к югу Сары-Арка, на склонах Тарбагатая, в Чугучаке, велся исключительно грабительски. Китайские чиновники приказывали купцам китайских провинций закупать у казахов скот почти даром, в тоже время у своих новых подданных джунгар, он покупался вдвое, или даже втрое дороже. Цзаргучеи Лифаньюаня не уставали уверять казахских старшин, что все измениться, как только те отойдут в подданство Поднебесной. От дешевизны скота аулы беднели, и в Степи все больше нарастало желание откочевать к китайской стороне.
Прибывший из Троицка батыр Кулсары, лишь подтвердил опасения Абылая, высказанные Соймонову в Тобольске через старшину Куле. Мена со Степью этого года на взаимовыгодных условиях в Троицкой крепости, состоялась только благодаря помощи татарских старшин и уральских купцов, отлично понимавших что откочевка казахов на юг нанесет огромный урон их торговли. Возможно, полковник Роден хотел тем напомнить султану недоброжелательный прием его эмиссара Филата Гордеева на подступах к Уй-Басу, но, возможно, в деянии или, скорее, в полном бездействии коменданта Троицка было и нечто другое, с чем Приишимскому правителю еще предстояло столкнуться в будущем. Как раз то, о чем в своем послании и предупредил мудрый мурза Тевкелев, уже сегодня видя грядущее многолетнее противостояние казахов с Кокандом из-за интересов торговли европейских держав в Азии.
Какими бы не были отношения с Джунгарией, когда ею завладела Поднебесная, стало еще хуже. Возможность сбыта основного продукта казахов — мелкого и крупного скота, уменьшился. Кроме китайского, и российского, оставался еще торг с Кокандом, Хивой и Бухарой, но и здесь, уже год как назревали крупные политические претензии. Образовавшееся двадцати лет назад в Ферганской долине Кокандское ханство довольно быстро обрело силу и требовало от соседей-единоверцев объявить Священную войну не только Китаю, но и России. Ирдана-бий выступал за возрождение в Средней Азии государства правоверных, древнего Халифата, и призывал на Газават повелителей Степи. В числе прочих и султана Абылая.
Странно, но события в Троицке просто толкали султана в объятья правителя Коканда. До Абылая доходили слухи, что в урде [11] Ирданы-бия находятся тайные эмиссары, прибывшие туда из Стамбула или Испагани. Это были торговые агенты вроде Джилберта Элленборо. Свои соображения по этому поводу отписал ему и мурза Тевкелев. И если они верны, то падение цены на скот в Троицке имеет не только торговый интерес негоцианта из Ревеля. Кому-то было очень выгодно втянуть Степь, одновременно, в войну, и с Поднебесной, и Россией, под Зеленым знаменем Ислама, и это становилось очевидным. Беря на себя волю Аллаха, кто-то готовил Абылаю нечто подобное необдуманности действий хана Абулхаира, под средством убийства брата султана Жолбариса в Ташкенте втянутого в захват Хивы, или участь султана Барака, на протяжении десятилетия иметь самоцелью: сеять смуту на родной земле. Исмаил Гази непременно будет склонять Абылая к быстрому и неосмотрительному решению, намекая, что отказ в соглашении с Кокандом повлечет за собой многие неопрятности, в том числе закрытие для Степи караванных путей вплоть до Балха, богатых земель афганского шаха Ахмада.
Из послания мурзы Тевкелева Абылай знал, что эмиссар Ирданы-бия прибыл к нему из мазара Шир-Сурх, сначала заручившись добром у шейха суфийского ордена Чиштие Сабир-шаха, и это говорило о неком соглашении правителя Коканда с Жемчужиной эпохи и с духовным наставником Жемчужных. Насколько, оно было подержано самим шахом Ахмадом, Тевкелеву разузнать не удалось. На пути в Уй-Бас, какое-то время Исмаил Гази был в Хазрете, но встречи с Абулмамбетом не имел, причем намерено. Он встретился лишь с его сыном Абулфиизом, но и эта встреча осталась в отдалении слуха тайных людей старого Мамети.
Абылаю предстоял непростой разговор с посланником из Коканда. Многое он знал, но еще больше оставалось вне имевшихся у него сведений. О многом приходилось лишь догадываться. Мысли были грустными. Несмотря на видимые мир и спокойствие, никогда еще Степь не находилась в такой близости от большой войны, битвы на исчезновения сразу с тремя сильными противниками и распри между жузами. Выступление Среднего жуза на стороне России обрекала его на вражду с Китаем, среднеазиатскими ханствами и Старшим жузом. Отойдя в подданство Поднебесной, он будет противостоять единоверцам Бухары, Хивы Коканда их сторонникам в Сары-Арка, возможно шаху Афганскому и державе российской. Заключив же соглашение с Ирдана-бием, — одновременно двум могучим импе-риям, и, что абсолютно не исключено, хану Нурали с какой-то частью Младшего жуза.
Дипломатическими хитростями Абулмамбету и Абылаю до времени удавалось не примкнуть ни к одной из сторон окончательно. Но такое обстоятельство больше видимо не устраивает, ни Китай, ни Среднюю Азию. Исходя из послания мурзы Тевкелева, султан понял, что отныне, с уходом Кутлу Мамета, оно не удовлетворяет и Россию. Первый губернатор Оренбургского края Иван Иванович Неплюев весьма снисходительно отнесся к двойному подданству Абылая. Несомненно, он знал и о тайных сношениях султана с единоверцами городов Средней Азии, но в условиях войны Российской империи в Европе с королем Фридрихом Прусским, считал сие обстоятельство допустимым. Более того, он понимал, что на данный момент единственная возможность удержать в Степи спокойствие, это равновесия противостоящих сил.
Неплюев довольствовался тем, что официально Средней орды хан Абулмамбет и его соправитель Приишимский владелец султан Абылай все же находились под рукой императрицы Российской. Мурза Тевкелев всячески поддерживал в губернаторе эту нелишенную логики уверенность, вместе с Абылаем оберегая Сары-Арка от последнего шага в пропасть. Но Неплюев уехал в Санкт-Петербург, вынужденно покинул Оренбуржье Тевкелев, и новый губернатор не собирался мириться с неопределенностью. Из прощального послания главы Киргиз-кайсацкой Комиссии султан узнал, что от наместника генерал-поручика Афанасия Романовича Давыдова из Оренбурга к нему направлен князь Ураков, офицер Пензенского пехотного полка и канцелярист Гуляев. Едет эмиссар с требованием от султана аманата, с проживанием в Троицке, в гостях у полковника Родена, и некой тайной инструкцией, по поводу предложения Абылаю патента на ханство в Среднем жузе, в обход старшинства сидевшего в Хазрете улуг-хана Абулмамбета.
Уже сам по себе визит Уракова с таким предложением создавал весьма щекотливую ситуацию, но усугублялась она еще и тем, что по приезду, их встреча в Уй-Басе с Исмаилом Гази станет неминуемой. До столкновения сторон в покоях султана основались считанные дни, и необходимо было вынести решение осуществиться ли ей или нет. Случайности в большой дипломатии бывают лишь по оплошности политиков, и чем крупнее такие оплошности, тем мене возможен положительный результат. Дорога Абылая к единовластному правлению в Сары-Арка затачивалась событиями, словно кленок булатной стали. С каждым минувшим в нелегкой борьбе годом, она становилась все острее и острее, но надо было идти дальше и, не в коем случае, не упасть, так и не достигнув цели.
Вглядываясь с Орлиной горы в бескрайние просторы Приишимья, Абылай размышлял:
«На южном небосклоне Великой Степи все меньше и меньше остается голубизны Великого Кок-Тенгри. Небо Сары-Арка затмевают стяги Поднебесной с рычащими желтыми драконами. Насытившись улусами Джунгарии и частью Большой орды, они очень скоро проголодаются, и тогда наступит черед глотать орду Среднею. Тайная поддержка Амурсаны и кашгарских ходжей ни к чему не привели. Принятие титула хунтайши из загребущих лап маньчжурской династии Цин, лишь отсрочка неизбежного. Предсказание древних камней сбывается, и я, Абылай, не в силах тому противостоять. Или все же в силах? Аруахи, прошу вас: дайте мне мудрость осознания и возможность удержать казахский народ от междоусобицы, сплотить его в единстве, чтобы он выстоял, сумел сохранить веру в будущее и защитил настоящее…».
Султан с мольбою обратил взор к небесам, но ему не было дано оттуда высшего знака, и он сжал камчу, кончики пальцев побелели.
— Небо сегодня молчаливо, Абылай, — будто слыша взывание торе к духам предков, проговорил баксы Кудайберген. — Не стоит более тревожить Кок-Тенгри унылыми мыслями. Пойдем в юрту. Разложенное на табаке пополам, мясо горного козленка, остывая, просится утолить голод моего высокого гостя.
— Наверно, ты прав, баксы. Не стоит.
Султан последовал за шаманом в белый украшенный золотыми пластинами охотников и зверей уй. Войдя, он сел на почетное место и принялся за угощение. Еда была безрадостна, ели они молча, запивая мясо желтоватым кумысом из деревянных пиал. Лишь после того, как туша молодого козла перекочевала в желудки хозяина и гостя, Кудайберген стал говорить.
— Видишь, Абылай, — изрек он, указывая на обглоданные кости, — еще утром они резвились и бегали по горным тропам, нагуливали на себя сочное мясо, были игривы, счастливы и беззаботны.
— Что ты желаешь тем сказать, баксы? Там внизу мои батыры справляют сегодня согум, а следующей весною их костями усеется Великая степь! Или они почернеют под осенними дождями? Как объедки на твоем гостеприимном табаке! — лицо Абылая стало еще более сумрачным.
— Упаси меня, Небо, от такого предсказания, Абылай! Хотя, порой, даже обглоданная кость, может встать поперек горла и перекрыть пути жизни ее проглотившему. Но сейчас я говорю не о том. Утром козленок был полон сил, и все что от него требовалось, это переждать. Поголодать всего лишь один день и не выходить на опасный горный склон, где его ожидал охотник. Лучше на время остаться без еды, чем самому стать пищей.
— Говори, Кудайберген! — ответил Абылай. — Твои слова вещие! Они всегда идут от Кок-Тенгри, и, кажется, я слышу их так, как это нужно небесам.
— Скажу, но сначала спрошу: о чем думы Абылая?
— Думы мои о многом, Кудайберген, и все они тяжелы, словно камни скалистого ущелья. Находясь среди них, я вижу лишь краешек Голубого неба, которое дает мне испить свежего воздуха. Но камни давят на мою грудь, мешая сделать вздох.
— Раздели их груз со мной, торе.
— Совсем недавно батыр Кулсары был в Троицке и по возвращению оттуда поведал мне следующее: находясь воинским станом у крепости, он имел беседу со своим старым другом мурзой Кадышем и старшиной казанских купцов Ахметом. И они сообщили ему, что султан Даир сын Барака находился в Троицке почетным гостем и поспешно выехал из нее по причине прибытия Кулсары. Далее, по истечению трех дней, Кулсары был позван к полковнику Родену, и на вопрос батыра о недавнем госте коменданта, тот не без умысла, показывал ему словами на султана Даира, как на российского подданного весьма верного и постоянного. Сардар русской крепости говорил о древности рода Барака, о его ханской ветви правителей Ташкента, и что милости государыни крайне не заслуженно проходят мимо его сына. «В отличие от Абылая, — по словам Кулсары, заявлял Роден, — что состоит сразу в подданстве нашем и Поднебесной, султан Барак, во все времена, служил только Российскому императорскому дому». После разговора, полковник Роден вежливо отказал моему посланнику в гостеприимстве и, сославшись на необходимый каждый год по осени, осмотр Верхне-Уйской оборонительной линии покинул Троицкую крепость. Посланный ему вслед узункулак, вернулся в Кзыл-Агаш месяц назад и рассказал: комендант Троицка и торе Даир встречались еще раз, в одном из русских форпостов. О том и думаю. И думы мои тяжелые, Кудайберген.
— Но для Абылая, хотение власти Бараком перешедшее по наследству к его сыну, — не новость. Есть еще что-то, не дающее тебе покоя, султан.
— Князь Ураков едет в Уй-Бас с предложением патента императрицы Елизаветы на ханство. Уговорить меня получить власть над Средним жузом из рук нового оренбургского губернатора Давыдова. Согласившись, я буду должен отправить в Троицк или Оренбург аманатом одного из старших сыновей.
— Возможно, мурза Ураков следует в становище на Синегорье вовсе и не предлагать тебе ханство Орта-жуз, и, уж тем более, не взять заложника. Наполняющие Степь слухами, словно ветром, узункулаки могут ошибаться или делать это из злых намерений.
— Уважаемый мурза Тевкелев прислал мне эту весть.
Кудайберген сделал паузу, сведенья от старого Мамети не вызывали у него сомнений. Подумав, он ответил:
— Не соглашайся! Помни, Абылай, грядущий на смену Кояну дракон, вовсе не твой год. Красный дракон хитрый охотник, что стоит на крутом горном склоне. Останься, торе, голодным. Пережди! Дракон уйдет. Он слишком ленив, чтобы долго выжидать жертву. Пусти впереди Даира, пусть он идет по скользкой тропе самолюбия. Уступи дорогу, позволь сыну Барака приподняться сладких мыслях до улуг-хана Среднего жуза.
— Заручившись поддержкой оренбургского генерал-губернатора Давыдова, султан Даир станет очень сильным, — проговорил Абылай, и недовольно фыркнул. — Своими руками, Кудайберген, советуешь отдать власть роду Барака, а народ на растерзание и распрю!
— Он ее не получит, Абылай.
— Баксы!.. Сидя на Орлиной горе, ты много видишь, но узреть мысли Белой ханум и визиря Воронцова, в далеком от Бурабая городе Санкт-Петербурге, думаю, не можешь даже ты.
— Умеющему видеть, расстояние не мешает. Оно ему только способствует. В твое становище, Абылай, почти одновременно прибывает два русских офицера. Один из Оренбурга, другой из крепости Святого Петра. Возможно, они даже встретились бы, но Андрея-агу ты пригласил в Кзыл-Агаш на большую охоту. А незадолго до них, был еще толмач из Троицкой крепости, не допущенный тобою в Уй-Бас. Кроме этого, в ту же полную луну батыр Кулсары имел беседу с полковником Роденом.
— Это я и сам знаю, Кудайберген!
— А если знаешь, то тогда скажи мне, Абылай: зачем мудрому визирю Воронцову посылать столько хабарчи в одно время, в одно место?
— Кого-то из них прислал не мурза Воронцов! Ты это хочешь сказать, баксы?
— Да, Абылай.
— Но кого?.. Если ты мне ответишь!.. Я признаю тебя проходящим сквозь мех хитрой лисы [12].
— Мурзу Уракова.
— Почему он? А не мурза Самойлов? Об этом обстоятельстве Кутлу Мамет мне ничего не отписал. Правда, о том, что предложение патента на ханство повеление русского визиря и ханум Елизаветы, он тоже мне не писал.
— Мурза Тевкелев не хотел оскорбить торе Абылая излишним советом, оставляя выбор за тобой. Но если ты прочитаешь его послание снова, то найдешь там только имя оренбургского губернатора и никого больше. Прибывший из урочища Кызыл-Жар мурза Андрей, привез ярлык от визиря Воронцова. Соблаговоление императрицы об учреждении меновой торговли в крепости Святой Петр и по годовое жалование от ханум Елизаветы. А мурза Ураков, судя по твоим словам, везет в Уй-Бас лишь слова обещаний сардара Орымбора, неподтвержденные, ни Великой Белой ханум, ни главным визирем урусов. Иначе, Даир сын Барака не встречался бы с комендантом Троицка, в надежде, что, при отказе Приишимского владельца взять ханство Орта-жуз, милость наместника Оренбуржья падет на него.
Абылай задумался. Древнее предсказание на камнях лишило его разума. Если предложение патента исходит не от русской императрицы, а всего лишь от губернатора Оренбурга Давыдова, то, отказавшись от него, он ничего не теряет. Зато несогласием с данным пред-ложением Абылай приобретает очень многое. Совершая публичное отречение от ханства обещанного Давыдовым во имя старшинства в Степи и поступая наперекор оренбургскому наместнику, он успокаивает Господина десять тысяч лет Будды Наших дней и вызывает тем широкое одобрение среди среднеазиатских ханств.
Лицо султана засияло. Черная туча тяжких раздумий добавила Абылаю морщин и посеребрила виски, но сейчас она покинула его просветленное чело.
— Кудайберген, я знаю, что мне делать! — воскликнул он. — Отказываясь принять ханство из рук Давыдова, я тем самым, подтверждаю верность ранней договоренности с Поднебесной и усыпляю алчущего Красного дракона. Не считая мелких недоразумений, доверие Российского двора ко мне остается, а я получаю возможность тайно помогать Ирдана-бию. Поддерживая и разжигая в нем желание объявить Будде наших дней Священную войну в Кашгарии, я тоже время пошлю в Поднебесную султана Жолбарса и постараюсь довести до Цаньлуна мысли Ирданы-бия. Опасения начала войны в Восточном Туркестане, удержат Китай от крупного вторжения в приделы Среднего жуза в следующем году. А возможно им придется отказаться от захвата Сары-Арка и на ближайшее десятилетие.
— Твои мысли на правильном пути, Абылай, — ответил баксы, стряхивая кости козленка в очаг и поднося их в жертвенный дар Огню. — К тому же, султан Даир сын Барака пожелает отвергнутое тобой ханство, но лишь приобретет в Великой Степи дурную известность. Отказ подмять право хана Абулмамбета, поднятого народом на белой кошме в Священном Хазрете, бескорыстность побуждений, вознесет Абылая до Голубого Неба и сделает посланцем Кок-Тенгри на земле казахов. Сила справедливого решения укрепит веру в тебя, торе Абылай, сплотит вокруг Уй-Баса лучших батыров и отзовется в родах Орта-жуз миром и общим согласием. Война с внешним врагом нестрашна воинам, она приносит славу. Страшна междоусобица. На кровавой вражде братьев в песнях народа и побежденный, и победитель обретает лишь бесчестье.
Поглощая алыми языками кости козла, пламя затрещало, весело заискрилось, подтверждая слова баксы. Белый уй шамана озарился красными бликами.
— Огонь согласен с тобой, Кудайберген, ты говоришь правду, — смотря на оживление очага, заключил султан.
— Баксы Орлиной горы хранители истины. Они всегда изрекали вопрошавшему их торе только правду, и огонь всегда с ними соглашался, Абылай. Небо нельзя толковать, двояко, так или иначе. Если оно хмуро жди беды, если небосвод ясен, — жди радости. Аруахи оставили нам вечные письмена висевшего над нами огромного Голубого Неба и согревающего нас Священного Огня. Солнце красное означает к ветру, прямой дым — к морозу, багровое зарево — к ненастью... Но есть еще люди, их чаянья и надежды. Я остался один, кто умеет читать на Голубом Небе судьбу народа и грядущие события. Я баксы Орлиной горы и, в отличие от Неба над нами, я не вечен.
— Ты выручил меня, Кудайберген. Проси награды.
— Ступай к народу, Абылай, живи с ним и умри за него, если того потребует Кок-Тенгри. Это мой последний совет. Обещай мне, что в следующий раз взойдешь сюда, когда станешь улуг-ханом, поднятым на белой кошме к Голубому Небу всеми казахскими родами. Меня ты не найдешь, но гора еще некоторое время будет беречь мои мысли. Она сохранит дух баксы Кудайбергена до той поры пока наш народ заново не даст имя Орлиной горе Арухов, и не сложит о ней новое красивое сказание. Та легенда будет связана с великим улуг-ханом Абылаем. Постарайся, торе, чтобы предание осталось в веках доброй памятью о справедливом правителе Сары-Арка, державшего врагов в страхе, а верноподданных в милости.
— Как же назовут Орлиную гору, когда ее обитатель Кудайберген взметнется в чертоги Кок-Тенгри?
— Не знаю, Абылай. Ведаю лишь одно, что вместо белой юрты на ее склонах будет стоять красивая девушка. Простоит она на краю горы только мгновение, но останется в песнях на долгие столетия… Вверх по тропе поднимается твой младший сын. Видимо, из Хазрета прибыл гонец. Следуй своему долгу, султан, и помни: название священной горы в твоих делах, еще тобой несотворенных.

Глава одиннадцатая.

Абылай покинул белую юрту баксы, в задумчивости опуская за собой полог. Ему показалось, что он увидел девушку, о которой говорил Кудайберген. Как птица раскинув руки, красавица в белоснежном платье решительно рухнула вниз. Наблюдая за ее завораживающим полетом, султан опустил глаза: по крутому восхождению на вершину быстро шел Бури, а у подножья, нетерпеливо закусывая удила, ожидали два породистых жеребца. Падая с неба белыми лохматыми хлопьями, снег бесшумно покрывал богатые седла с высокими луками.
Бури торопился и на расстоянии с отцом воскликнул:
— Ата, прибыл гонец из Священного Хазрета. Его прислал улуг-хан Абулмамбет и бий Казыбек.
— Спускайся вниз, — ответил султан. — Я уже иду.
Вскочив на коней, они покинули Орлиную гору. Как не хотелось Абылаю еще раз взглянуть на Кудайбергена, с вершины провожающего султана взглядом, он не обернулся. Надо смотреть и скакать только вперед. Приишимского владельца ждали великие дела, и необ-ходимость их свершения назревала с невероятной быстротой. Чтобы успеть закончить задуманное еще в этой жизни, оборачиваться к прошлому было некогда.
Остановив распаленного от быстрой скачки жеребца возле большой юрты, поставленной на косе одного из озер Кзыл-Агаш, султан ловко покинул седло и вошел. В ожидании Абылая там находились: его старший сын Вали, двоюродный брат султан Жолбарс, батыр Кулсары, старшина Куле и посланник Казыбека. Склонив головы в поклоне, они поприветствовали торе.
Сев в любимое кресло, обшитое красным бархатом со спинкой из рогов архара, Приишимский властитель и хозяин Уй-Баса мягко проговорил:
— Хабарчи, я слушаю тебя.
— Уважаемый торе Абылай, сын Уали и внук Абылая, правнук ханов Уруса и Джанибека, — начал свою речь гонец. — Люди меня называют Узлук-хабарчи, я прибыл из святого для всех нас Хазрета.
— Ты привез мне письмо от Казыбека?
— Я вестник, уважаемый Абылай! Мой род уже триста лет служит хабарчи у ханов города Яссы, и не один из нас не ведал, ни бумаги, ни строк письма. Тебе, торе, властитель Приишимья, я принес из Хазрета сказанные мне слова улуг-хана Абулмамбета. Слушай меня и не перебивай, о благородный Абылай! — посланник перевел дыхание и торжественно продолжил: — Улуг-хан торе Абулмамбет, милостивый как сын Неба и могучий как сын Горы, сказал: «Когда Великая Степь покроется молодой травой и после Наурыза взойдет вторая полная луна, он собирает в Святом Хазрете большой курултай. На него приглашены почти все султаны, младшие ханы и бии Сары-Арка. На курултай влиятельных мурз при-зывается и султан Абылай». Мои уста изрекли словесную волю улуг-хана Орта-жуз Абулмамбета. Мои уши ждут ответа, уважаемого торе Абылая.
Султан не ожидал узреть в своей юрте живое письмо, от которого веяло холодным благородством и рассудительностью предков. Сухой жилистый человек невысокого роста, привыкший за день покрывать огромные расстояния, смотрел прямо в глаза. Это был отважный взор хабарчи, не устрашившегося, ни степного ветра, ни зимнего холода, ни возможной смерти на долгом пути в Уй-Бас, и теперь он ждал ответа Абылая.
Лишь после продолжительной паузы, сначала хорошо обдумав каждое слово, султан произнес:
— Узлук-хабарчи, прибывший ко мне из древнего и славного города Яссы от улуг-хана Орта-жуз торе Абулмамбета! Слушай ответ султана Абылая: Могущественному, убеленному сединами мудрости улуг-хану Абулмамбету, мой сыновний поклон, а после поклона слово. Да продлит Всевышний его дни в этом мире! Торе Абылай сердцем своим преподает к сердцу и рукам благородного дяди, целует глазами его мудрое чело и обещает быть в Святом Хазрете в назначенном улуг-ханом Среднего жуза сроке, после Наурыза во вторую полную луну. Да покарает меня Небо! Если я нарушу свое обещание, данное улуг-хану Абулмамбету, при старшем сыне султане Вали, брате султане Жолбарсе, а также старшинах Приишимья Кулсары и Куле батырах. Я торе Абылай, правитель Уй-Баса Кзыл-Агаш и Сарымбета, слово свое передаю через слух и голос посланника древнего города Яссы Узлук-хабарчи».
Гонец поклонился и замер. Ханское слово передано, ответ получен, и он был готов к обратному пути.
— Обычай Степи от меня требует, — обращая взор на сына, продолжил Абылай, — кто-то из близкой родни дожжен разделить беседу с хабарчи. Накормить присланное ко мне живое письмо, определить ему почетное место для отдыха и надлежаще снарядить в обратный путь. Вали, проводи Узлук-хабарчи в гостевую юрту и раздели с ним угощение султана.
— Я выполню твое повеление с усердием и удовольствием, отец, — ответил султан Вали, жестом приглашая гонца из Хазрета перейти в соседнюю юрту. Где уже для него было приготовлено угощение и, по обычаю жесткая, только из досок и кожаного валика, походная постель.
Они вышли, и Абылай обратился к оставшимся:
— Думаю, пред моими очами только те, кто не по случаю, а по зову сердца, разделяют мысли султана?
— В этом ты можешь быть уверен, Абылай, как в то, что плывущее над нами Голубое Небо никогда не рухнет нам на головы. А если оно и рухнет, то и тогда последняя беда настигнет нас вместе, — ответил Куле.
— Я верю, уважаемый аксакал, — ответил Абылай и улыбнулся. — Если бы сомневался, не спрашивал. Брат мой султан Жорбарс, тебе снова предстоит долгий путь. На этот раз в чертоги Поднебесной к императору Цаньлуну. Ты подберешь нужных к посольству людей, Человек сорок. Больше, думаю, не нужно. Подарки для Господина десять тысяч лет. Скромные, но достойные Сына Неба. Сделаешь это тайно вдали от Уй-Баса и отправишься в Пекин без всякой по Степи торжественности. До встречи султанов в Хазрете, никто не должен знать о моем сношении с богдыханом. Не должны знать о твоем визите на китайскую сторону и в российских крепостях. В разумных словах, выказав Сыну Неба верноподданство султана Абылая, ты намекнешь, что Приишимский властитель имеет сведенья о сговоре Кашгарских ходжей с афганским шахом Ахмадом и правителем Коканда Ирдана-бием. Больше нажимай на мятежных джунгарских нойонов, которых в последние годы тайно приютили в Кокандском ханстве. И плачься о несостоянии Абылая дать нужное, если богдыхан начнет требовать воинов на поход в Среднюю Азию. Упирай на то, что Абылай правитель только малой части Орта-жуз и толенгутов имеет мало, лишь для охраны своих кочевий, а не для ведения войн. Вернешься в Хазрет к означенному ханом Абулмамбетом сроку. После Наурыза во вторую полную луну, я буду ждать тебя в мазаре Ходжа Ахмеда Яссави.
— Решение султана мне ясно, но расскажи о мудрый Абылай! — ответил Жолбарс. — Как строить речь с Буддой наших дней? Настойчиво или мягко. С чем соглашаться и что решительно отвергать? И какого договора торе ждет от Сына Неба следующей весной?
— Торе Жолбарс, Кулсары и Куле батыры! Как никто другой, вы знаете, что сторонников избежать войны с Поднебесной, путем перехода в подданство Цинов, как на юге, так и на севере казахской Степи много. Очевидно, на курултае в Хазрете, султаны и бии будут говорить с улуг-ханом о том, оставаться ли в российском подданстве и держаться русских крепостей, или все же принять волеизъявление императора Поднебесной. И нам будет трудно убедить влиятельных жуанов Сары-Арка в губительности второго решения. Желтый дракон застил султанам глаза и они не видят, ни растворившийся в его желчи Джунгарии, ни порабощения Малой Бухарии. Кашгарские ходжи, пытаются освободить свои земли из его пяти когтей, полагаясь на единоверие, взывают о помощи к афганскому шаху Ахмаду и правителю Коканда, и в то же время спешат к милостям Сына Неба. Так же поступают и влиятельные люди Орта-жуз, они сами не знают, чего хотят! Единственно, на кого можно опереться это сын улуг-хана Абулфииз, но и о нем я имею известие, которое еще требует проверки. Отойдя своими улусами к границам Поднебесной, мы обречены на братоубийственную войну, поскольку в Старшем жузе много сторонников подержать Ирдана-бия и своими родами войти в состав Кокандского ханства. Правитель Младшего жуза хан Нурали всецело зависит от Оренбургского губернатора Давыдова. Подчиняясь воли матери ханши Бопай, султаны Ералы и Айчувак не пойдут против старшего брата, но вот его двоюродный брат султан Досалы давно жаждет выйти из зависимости от России и возглавить Младший жуз, а ходжи Восточного Туркестана, по моим сведеньям, усиленно втягивают его в сумрачные дела Кашгарии.
— Младший жуз родами кочует к Яику, и имеет ханом Нурали, — проговорил Кулсары, когда Абылай сделал паузу. — Мы же жуз Средний, кочуем по Сары-Арка от севера до юга, и над нами улуг-хан Абулмамбет! Правитель старший среди ханов! Ветвь хана Абулхаира, тем более его брата Булхаира, чьим сыном приходится султан Досалы, никогда не были указом для рода улуг-хана Тауке, даже во время единства против джунгар.
— Исходя из твоих слов, Кулсары, нам можно и не слушать разноголосых султанов, — огладив седую бороду, ответил ему старшина Куле. — Но, тогда казахские жузы ждет междоусобица. Об этом говорит Абылай.
— Ослушаться решения курултая в Хазрете мы не можем! — резко отрезал султан, предупреждая ответ батыра. — К подданству Поднебесной склоняется и старый Абулмамбет, внук законодателя Тауке. Улуг-хан Среднего жуза, желает лишь одного: дожить последние годы в покое. И готов оплатить мир Степи с Поднебесной кровью наших воинов. Сотен и сотен толенгутов, в том числе и от меня, требуемых Сыном Неба, для похода когтистого дракона на Самарканд и Бухару. Я не хочу допустить новой распри в Сары-Арка! Не могу позволить разорять и обездоливать казахский народ ненужной войной, но я не желаю, и усиливать своими толенгутами Кокандское ханство. Вот такое тебе, Жол-барс, мое слово: ты должен усыпить дракона лестью, не давая никаких конкретных обещаний. Говоря на курултае перед улуг-ханом султанами и биями, я должен знать, что златогривый дракон уласкан, спит и, по крайней мере, в течение следующего года он не проснется.
— Я приложу все усилия, Абылай, чтобы добиться желаемого тобой, но в то же время не уронить Сары-Арка к стопам богдыхана Поднебесной, — ответил Жолбарс.
Султан обернулся к старшине Куле.
— Видишь, мой старый друг. Кулсары больше воин, чем посол. Его слова бывают жестки. Поэтому в крепость на соединение Иртыша с Омью поедешь ты, Куле. И там, в ласковых беседах с бригадиром Фрауендорфом, будешь мягко опровергать неизбежные слухи об отходе аулов Приишимья к китайской стороне. Я, думаю, к весне по Сары-Арка их станет гулять чрезмерно много. Они будут скакать из уст в уста казахов, словно сайгаки.
Старшина Куле лишь склонил голову в согласии.
— Ты же, батыр Кулсары, возьмешь две тысячи самых верных толенгутов и расположишь их сотнями в Западном Туркестане, по бывшему порубежью с джунгарами, по Тарбагатаю и в окрестностях Хазрета. К весне они должны быть у меня под рукой. Незаметными для влиятельных владельцев Степи, но не потерявшими ударной силы.
Проговорив, Абылай встал, давая понять собеседникам, что разговор окончен...
Оставшись один, султан размышлял о своем ведении, откуда была та падающая со скалы красавица. Как и когда, на краткий миг сведет их судьба и навсегда соединит в народных песнях. Его размышления прервал Бури.
— Отец, уважаемый Дудар просит разговора с тобой.
— Пусть входит. Дудар всегда желанный гость в доме Абылая. Разве ты, сын, об этом не знаешь?
Дудар вошел в юрту торе, как и полагается, сложив на груди руки, и склонился. Но султан подошел к нему и дружески протянул гостю руку. Это был знак особого расположения. Дудар взял ее в ладони и проговорил:
— Да продлятся под сенью Голубого Неба твои дни, Абылай! Да не оборвет их злой дух раньше положенного Тенгри часа. А когда придет смерть пусть она будет славной кончиной человека умудренного сединой.
— Бури, вели слугам накрыть достархан, — ответил Абылай, приглашая гостя пройти, — эту ночь я проведу с другом молодости. Помнишь ли, Дудар, мою первую сотню батыров? Ты один остался, из тех славных жигитов, с кем я вышел на бой с джунгарами нойона Септеня.
— Помню каждого, Абылай. Но не торопись беспокоить сына. Пришел я к тебе с бедой. Выслушай.
— Говори…
— Амантай сын старшины Сардыка привез в Кзыл-Агаш черную весть. Рассказал он, что моя дочь Алтынай, которая пред твоими очами пела в защиту русской женщины Марьям, вместе с ней, была захвачена барымтой, и сейчас они находится у озера Кушмурун.
— Зачем же теряешь время, Дудар? Просишь встречи? Разве наказать карабчу [13] требуется мое разрешение?
— Их украл вовсе не мелкий воришка. Поэтому я здесь, а не в седле, Абылай.
— Говори…
— Они у султана Даира. Их захватил зайсан Эрденэ и теперь торе сын Барака хочет выступить в роли свата. Я прошу твоего слова, Абылай. Разреши мне и Жунсузбаю от имени правителя Приишимья забрать у Даира свою юную дочь и русскую женщину. Мою гостью, обещавшую пред твоими очами, торе, стать мне женой.
Опять неугомонная судьба русоволосой Марьям была в руках Абылая, какими-то непостижимыми нитями нелегкая бабья доля женщины-каторжанки вплеталась не только в судьбу Дудара, но и самого султана. Словно она была предвестницей того, что хотел сделать он.
«Может, действительно, права юная Алтынай дочь Дудара? — подумал Абылай — и Мария на самом деле Ак-Каскыр, направляющая меня в нужную для Всесильного Кок-Тенгри сторону. Что ж, если это так? То слава Даира, которую ему еще предстояло ему пережить в ближайшие месяцы, вполне логично начнется с самого позорного в Великой Степи деяния, — пособничества в барымте Эрденэ зайсану рода Хойт, чье имя в Сары-Арка со времен прохода Амурсаны к Тобольску чернее самой темной ночи.
— Если ты, Дудар из рода каракесек, пришел за султанским словом. Словом торе Абылая сына Уали и правнука ханов Уруса и Джанибека, так вот оно: чтобы выручить дочь Алтынай и русскую женщину Марьям позволяю тебе, бунчужник моей первой сотни, действовать по обстоятельствам. Пусть твой сын Жунсузбай возьмет у батыра Кулсары под начало сотню толенгутов. Езжай с ними на Кушмурун и, не взирая на желание торе Даира сына Барака, верни себе дочь и русскую женщину. А если отобрать пленниц у джунгарина Эрденэ понадобится большая сила! Пришли в Уй-Бас гонца, и ты, незамедлительно, получишь еще воинов!
— Да будет милостив к тебе Всевышний, так же, как ты сейчас милостив ко мне, Абылай, — ответил Дудар и припал на одно колено.
— Встань, батыр, и не теряй времени на благодарности. Зайсан Эрденэ коварен, и тебе нужно торопиться…
Абылай еще восемь дней разделял с народом радость согума. Только на утро девятого дня, глашатай султана зычным гласом оповестил окрестности Бурабая, что торе, властитель Приишимья покидает становище Кзыл-Агаш и отправляется в Уй-Бас. Султан Бури отдал приказ личному охранению сворачивать поставленную на косе меж озер огромную белоснежную юрту с воткнутым у ее входа бунчуком султана. Вместе с Абылаем большую охоту завершили Жолбарс, Кулсары и Куле. Они разъехались в разные стороны, и у каждого было определенное Абылаем тайное дело. У каждого свое и, в тоже время, дело общее. Но самыми первыми, через час после разговора с султаном, Бурабай покинули Дудар, Жунсузбай и сотня толенгутов.
Кара-хабар черная весть о захвате самых любимых ему женщин, в походную кибитку Дудара пришла после полудня. Выслушав Амантая сына старшины Сардыка, не теряя драгоценного времени, он отправился к султану. Дудару предстояла встреча с торе Даиром, и надо было заручиться словом Абылая. Своего сына, который тоже присутствовал при разговоре с гонцом, он послал к батыру Кулсары просить в помощь толенгутов.
Придя к юрте старшины, Жунсузбай узнал от воинов охранения, что тот сейчас на совете у султана и решил ожидать. Нервно оглаживая рукоять сабли, он ходил взад-вперед, бесцельно и безжалостно топча высокими сапогами падающий с неба снег. В голову лезли разные черные мысли, и Жунсузбай с облегчением их откинул, увидев батыра приближающегося к своему дому верхами на вороном коне. Разговор между ними был краток. Негодуя над коварством джунгарина, Кулсары все же напомнил юноше, что с Даиром можно говорить о возвращении женщин только от имени равного ему торе, султана или хана. Что в этой ситуации он непременно выступит сватом Эрденэ и Дудар не сможет от своего имени ему отказать. Жунсузбай ответил, что отец, отправился к Абылаю за волеизъявлением султана, но получил в ответ малоутешительное предположение. Кулсары не стал рассказывать бунчужнику, какие мысли сейчас беспокоят Абылая, он лишь выразил сомнение: сможет ли султан отозваться на беду одного казаха, когда сейчас она грозит всей Степи.
Но Кулсары ошибся. Дудар нашел сына за чашкой чая в войлочном доме батыра и объявил, что по велению Приишимского правителя батыру Жунсузбаю придается сотня толенгутов, бывших под началом старшины Кулсары в походе к русской крепости Троицку. И что он, сотник Жунсузбай, дожжен сопровождать жуана Дудара к озеру Кушмурун для встречи с торе Даиром и содействовать возвращению в Уй-Бас девушки рода каракесек Алтынай и русской женщины именем Мария.
Поднять на коня сотню привычных к внезапным походам толенгутов у сына Дудара не заняло много времени. Как только зимнее солнце оказалось на уровне Задумчивого камня, Дудар, Жунсузбай и воины покинули Кзыл-Агаш. Не зная устали третий день, они шли к намеченной цели и в направлении озера Кушмурун уже пересекли замерший Ишим. Двигаясь о двух конях, сотня молодых толенгутов покрывала версту за верстой, с невероятной быстротой передвиженья но, Дудар все равно нервничал и торопил их, торопил спасти Алтынай и Марию…
Спали воины прямо на снегу, ели копченую конину, гретую на разведенных в ночи кострах. На всем пути следования им только один раз встретилось небольшое кочевье уваков. Пару десятков юрт притулились у маленького озерца, они были маленькие и серенькие, но от них шло тепло и пахло уютом, созданным руками неутомимых хозяек. Проходившие мимо аула воины в степи всегда были великой удачей, но особенно в зимнее время. Для стариков гости приносили вести, для мужчин — веселье, для женщин — сплетни, для юношей — новые удалые забавы и песни, а для девушек — являлись желанными женихами. Обычно жигиты не пренебрегали провести хотя бы ночь в окружении доброты и заботы, но поскольку солнце было только в зените, Дудару пришлось отказаться от гостеприимного приглашения аульных аксакалов, радостно встретивших толенгутов Абылая у становища, и продолжить путь на запад.
Оставив Ишим далеко за собой, воины остановились на ночлег поздним вечером. Разведя костры в степи, они грелись после долгого дневного перехода. У кого-то из жигитов отыскалась добра, вечная спутница казаха, и громкая песня полилась из хриплого, простуженного на ветру горла, уходя к далеким звездам.
Надев на морду своего жеребца торбу с овсом, Дудар слушал песнь воина и думал: «Зайсан Эрденэ умрет, он никогда не станет моим зятем и не войдет в мой дом родственником. Карабча джунгарин должен ответить за барымту собственной смертью или умрет каракесек Дудар».
Перед взором отца и влюбленного мужчины на темно-синем ночном небосклоне появились милые сердцу лица. Звезды проявили очертания глаз, губ и волос Алтынай, Марии, они задумчиво с печалью смотрели на землю. Дудар долго не мог оторвать от них взора, пока не сообразил, что на небо вышла полная луна. Стало светло как днем.
Видимо, за появлением в небе ночного светила, он наблюдал не один. Где-то вдали, там, где село солнце, взвыла волчица. В морозной тиши хорошо слышался ее протяжный вой, временами, переходящий в жалобный плач. От далекого призыва Ак-Каскыр, сердце Дудара сжалось. Его настойчиво звала к себе Мария!
— Жунсузбай! — вскричал он. — Смотри, Золотая луна освещает нам путь! Белая волчица взывает к помощи, торопит в дорогу! Вели жигитам тушить костры.
Неприхотливый степной конь, привыкший к сухой прошлогодней траве спрятанной под глубоким снегом, с наслаждением лакомился овсом. Подождав еще немного, Дудар отнял от его морды торбу. Приторочив ее к кичиму [14] у крупа скакуна, он снова вскочил в стремя. Сотня Жунсузбая вставала на коня.
Роптаний среди толенгутов, недовольства от столь краткого отдыха не было. С детства привыкшие проводить дни и ночи в седле, они подчинились приказу сотника беспрекословно. Уже через полчаса, засыпанные снегом костры, одиноко парили под большеглазой золотой луной. Далекий глас степной волчицы постепенно стих. Ночь полнолуния сменилась холодным зимним днем. Порывистый ветер стегал степь, как камча кобылу. Солнце висело низко, спеша скрыться за горизонтом, сотня казахских воинов шла за ним, дальше и дальше, к озеру Кушмурун…
Две маленьких черных точки на бесконечной белой равнине, первым заметил зоркий Жунсузбай.
— Отец! — радостно закричал он. — Смотри, отец, мне кажется, это женщины.
Разглядеть что-либо на таком расстоянии мог лишь победитель алтын табака. Взору Дудара, как он не вглядывался в горизонт, стало очевидно одно: не жалея коней, вдалеке скакали люди, скакали к ним навстречу, ища в том сближении спасение.
— Алга, жигиты! — Дудар обжог коня камчой.
Верный скакун, вытянув вперед шею и распластав свое тело стрелой, пошел еще стремительнее. Очень скоро было уже видно и Дудару, что Жунсузбай не ошибся, это были женщины. Уходя от погони, их уставшие лошади выбивались из последних сил.
Покорительницы заснеженного поля, шли верхами неравномерно, одна сильно отставала от другой. Неумело восседая на низкорослой лошади, отстающая, вместо того чтобы прижаться к гриве, слиться телом с конем, как это делала другая, откинулась и создавала сопротив-ление потокам воздуха. Из последних сил борясь с сильными порывами ветра, покрытая загнанной пеной, лошадь под ней обессилила вконец и рухнула. Перелетев через лошадиную голову, женщина упала в сугроб. Обернувшись и увидев, что спутница по несчастью вылетела из седла, вторая наездница развернулась и устремилась на помощь.
Появился на горизонте и противник. Примерно, десяток конных джунгар. По лисьим хвостам на малахаях они узнавались издалека. Увидев казахских воинов, они придержали разгоряченных погоней коней, но видимо, падение одной из женщин, снова вдохновило их на преследование. Один из ойратов на статном добротном жеребце, вынул из ножен саблю, приказывая остальным нагнать беглянок. Он ругался, бился в истерике и грозно выкрикивал боевой клич своего рода, рода Хойт.
Безжалостно стегая камчой коня, Дудар предположил, что всадник и есть похититель Алтынай и Марьям. Кровь ударила в лицо, и он яростно прокричал:
— Зайсан Эрденэ! Карабча, зять барымты!
Тем временем, оставшаяся в седле наездница подъехала к менее удачливой наперснице и спешилась. Перевернув ее и осторожно приподняв, она прислонилась ухом к груди подруги. Отороченная мехом шапка упавшей женщины, осталась где-то под хрипевшим рядом конем, и ее русые волосы рассыпались волнами по взбитому копытами снегу.
«Марьям!!!» — закричала душа Дудара. Только у нее такие волосы. Как часто вспоминал Дудар их пьянящий запах! Они снова были влажные, припорошенные снегом, как и тогда в юрте, когда он впервые увидел Белую волчицу. Несомненно, рядом с ней была Алтынай. Дочь не оставит Ак-Каскыр одну, даже под угрозой смерти, в этом Дудар был уверен.
Обходя беглянок правой стороной, джунгары пытались отсечь их от подходившей помощи. Один из воинов зайсана Эрденэ подлетел к женщинам на расстояние аркана. Размахивая волосяной петлей, он норовил накинуть ее на Алтынай. Еще взмах и петля бы оделась на хрупкие плечи девушки, но чуть ранее, прозвенела смертоносная песнь мергена. Пробив шею, стрела Жунсузбая заставила джунгарина потерять аркан.
— Алга, жигиты! «Абылай»! — взревел Дудар.
Создавая на ходу полукруг для обхвата врага и кровавого, ближнего с ним боя, сотня пошла в галоп. Толенгуты трижды повторили грозный призыв «Абылай» устремляя на противника найзы. Волна от боевого клича, прокатилась по степи, ударяя в джунгар и заставляя развернуть коней. Скрепя зубами и плюясь, дыбя коня впять, последним повернул зайсан. Глаза Дудара и хищный взгляд Эрденэ встретились и еще долго не могли расцепиться.
За два столетия неразрывно-соединенные похожим укладом жизни, скрепленными брачными союзами ханов и непримиримой враждой, казахи и джунгары разъехались неохотно. Сейчас меж ними не было войны, но и мира тоже не имелось. Джунгары сегодня уступили, и того было достаточно. Лишь злобный взгляд их зайсана красноречиво говорил Дудару, что встреча неминуемо повторится, и она будет кровавой. Только проводив хитрого врага с версту, Дудар, Жунсузбай и толенгуты позволили себе вернуться к женщинам.
Поддерживая Марию, Алтынай по-прежнему сидела на снегу. Слезы крупным жемчугом замерзли на ее красных от ветра щеках. Всхлипывая, девушка подняла голову и встретила дядю печальным взором:
— Агаеке, Марьям разбилась! — тихо проговорила она, когда дядя подошел и принял не подающую признаков жизни Белую волчицу на сильные мужские руки.
Дудар хотел сказать Алтынай что-то ободряющее, но колючий ком перехватил горло. Прижав Марию к груди, он понес ее к лошади. Снова слабая и беззащитная русская женщина, была на его руках. Чарующий запах пшеничных волос, он чувствовал даже сейчас на сильном промозглом ветру. Или это ему лишь казалось? Давно забытое чувство защемило сердце. Дудар снова любил. Любил пылко и безрассудно, пленительную русоволосую Марьям.
Лицо Марии было тихо и прекрасно. Покачиваясь в такт крупных мужских шагов, Ак-Каскыр улыбнулась и, не открывая глаз, ласково произнесла:
— Дудар…

Примечания.

[1] Малакия — самоудовлетворение, мастурбация.

[2] Здесь говориться о следующем отрывке из «Жития» Аввакуама: «Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененна, блудному делу и малакии всякой повинна; нача мне, плакавшеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным, и горько мне бысть в той час: зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжение, и, отпустя девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен. Время же, яко полнощи, и пришед во свою избу, плакався пред образом господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя бог от детей духовных, понеже бремя тяжко, неудобь носимо. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце и забыхся, лежа; не вем, как плачю; а очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы, и все злато; по единому кормщику на них сидельцов. И я спросил: «чье корабли?» И они отвещали: «Лукин и Лаврентиев». Сии быша ми духовныя дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончалися богоугодне. А се потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными пестротами, — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо (пепельные), — его же ум человечь не вмести красоты его и доброты; юноша светел, на корме сидя, правит; бежит ко мне из-за Волги, яко пожрати мя хощет. И я вскричал: «чей корабль?» И сидяй на нем отвещал: «твой корабль! на, плавай на нем с женою и детьми, коли докучаешь!» И я вострепетах и седше рассуждаю: что се видимое? и что будет плавание?».

[3] Правило — частное богослужение, особые молитвы, произносимые как духовенством, так и мирянами.

[4] Красный угол (у тюрков одно из трех понятий «торе») — по диагонали от входа, почетный угол в русской избе, обычно там устанавливался домашний иконостас.

[5] Даурия — старое название Дальневосточного края.

[6] Пашковы — дворянский род, по сказаниям старинных родословцев, происходящий от Григория Пашкевича, выехавшего будто бы из Польши в Россию при Иване Грозном. Дети его писались уже Пашковыми. Один из его внуков, Филипп Иванович по прозванию Истома, боярский сын, сотник веневский, сторонник Лжедмитрия, в 1606 году был взят в плен под Москвой, потом служил царю Василию Шуйскому и отличился в битве на Пчельне. Сын его Афанасий (ум. в 1664 г.) с 1650 г. был воеводой на Мезени, в Енисейске, в 1655 г. назначен воеводой Новой Даурской Земли. Описан протопопом Аввакумом, как ярый гонитель Сибирского духовенства. Его внук Егор Иванович Пашков (ум. в 1740 г.) был денщиком Петра Великого, потом губернатором в Астрахани (1735) и членом военной коллегии. Вопреки расхожему в истории мнению, Афанасий Истома Пашков никогда казаком, тем более атаманом, не являлся. Он был мелкопоместным шляхтичем, дворянином польского рода Пашкевичей, служившего при дворе Московских царей с XVI в.

[7] Тебеневка — зимнее пастбище.

[8] Сырга (каз.) — серьга

[9] Битюг — крепкий, ломовой конь.

[10] Кара-хабар — черная весть

[11] Урда — дворец. Помещения, где располагался правитель.

[12] Древнее тюркское поверье, что мех хитрой лисы защищает от выведывания мыслей. Хвост зверя, заметавший следы, был неотъемлемым атрибутом головного убора монголов, казахов, калмыков и многих других народов Степи.

[13] Карабча — мелкий воришка.

[14] Кичим — кожаный потник, подстилка под седло поверх кошмы.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 17.03.2010 21:03:32
Просмотров: 2486

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.