Битва жизни командарма Лукина
Николай Юрлов
|
Форма: Очерк
Жанр: Документальная проза Объём: 37412 знаков с пробелами Раздел: "Под диктовку Клио" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Когда припомню я и жизнь, и всё былое,
Рисуется мне жизнь — как поле боевое, Обложенное всё рядами мёртвых тел, Средь коих я один как чудом уцелел. Пётр ВЯЗЕМСКИЙ, «Битва жизни» Свой лицевой счёт ранениям и увечьям, полученным в ходе сражений Великой Отечественной, генерал-лейтенант Михаил Лукин открыл на Соловьёвской переправе через Днепр. Случилось это в начале августа 1941 года: 16-я армия воинов-сибиряков, которой он командовал с начала войны, две недели героически обороняла Смоленск. С переменным успехом она пыталась отбить уже занятую немцами южную часть города, а потом по приказу главнокомандующего войсками Западного направления маршала Советского Союза Семёна Тимошенко была вынуждена отходить под натиском наседавшего противника. Арьергардные бои вела в условиях полного окружения. Подъехав к переправе, Михаил Фёдорович попросил остановить «эмку» на берегу реки: хотелось лично разобраться, в чём причина возникшего затора, а заодно и навести порядок. Подходы к понтонным мостам представляли собой что-то невообразимое. Пожалуй, это было самое настоящее столпотворение: тысячи машин, артиллерийских орудий и танков, повозки с ранеными и беженцами — всем хотелось прорваться быстрее, чтобы там, на переправе, не стать мишенью вражеской авиации… Внезапное появление пикирующих бомбардировщиков, беспрепятственно хозяйничавших в небе, вселило ужас в ещё не обстрелянного водителя случайной полуторки. Обезумев от страха, он клещами впился в баранку, тупо давил на газ, и грузовик летел что есть мочи, не заботясь о направлении движения. Первой жертвой красноармейца (к счастью, и последней) стал сам Лукин, который, как на грех, сразу же оказался под колёсами машины. Хорошо, фронтовой опыт Первой мировой помог хоть как-то сгруппироваться. — Пристрелю негодяя! — тут же среагировал адъютант командарма старший лейтенант Клыков, выхватив пистолет. — Отставить, Миша! — приказал генерал, ещё не чувствуя боли и не понимая, чем всё это в ближайшей перспективе обернётся для него. На левую ногу из-за перелома ступни он опереться уже не мог и двигаться без посторонней помощи тоже. «Ничего не скажешь, хорош командующий», — думал Лукин, когда на следующий день ему предложили чисто фронтовое решение проблемы: где-то раздобыли мягкое кресло и оборудовали его соответствующим образом. Теперь генерала требовалось переносить, иного способа обезопасить повреждённую кость и не представлялось. Лечь в госпиталь Михаил Фёдорович наотрез отказался, надеясь, что нога, если имеешь чувство юмора (а на фронте без него нельзя!), «до конца войны заживёт»… Вышестоящее начальство, собственно, и не спрашивало, как даётся Лукину не только нахождение в строю, но и управление войсками. Но «вышестоящее» — это ведь только командование Западного фронта и сама Ставка, естественно. А там своих проблем хватало, не до генерала Лукина и его сломанной ноги. Новый командующий Западным фронтом генерал-полковник Иван Конев, чью 19-ю общевойсковую армию принял Лукин 12 сентября, страшно удивился, когда к нему на КП в район железнодорожной станции Касня прибыл прихрамывающий на одну ногу военачальник. Вот когда зашёл разговор о госпитале! Да и то между делом, хотя Конев меньше всего бы этого хотел. Немного в Красной Армии талантливых командиров, которые не пасуют перед трудностями, умело действуют в сложнейших фронтовых условиях, и, конечно, Лукин нужен в строю… Всегда служил Отечеству Повод, ради которого командарма-19 вызвали в штаб фронта, размещавшийся в бывшей усадьбе князей Волконских, лишний раз это подтверждал. Здесь Лукину официально вручили первый орден боевого Красного Знамени (четвёртый в послужном списке генерала, два предыдущих — за Гражданскую). Именно так Москва оценила его грамотные действия под Смоленском. Генерал задержал натиск немцев и выиграл драгоценное время, а потом пробивался с боями из окружения. Чем не счастливый случай плюнуть на всё и залечь со спокойной душой на больничную койку, поправляя здоровье и нервы, изрядно измотанные первыми месяцами войны? И никто бы не посмел упрекнуть героя Смоленска! Ни один военврач не мог бы, наверное, тогда поручиться, что перелом ноги пустяковый и опасность остаться на всю жизнь калекой генералу не грозит. Не мог генерал Лукин оставить передовую, не имел на то морального права. А лёг бы в военный госпиталь, как знать, всё бы тогда могло сложиться по-другому: глядишь, и вошёл бы в Берлин на правах маршала-победителя, как его сослуживцы Конев и Рокоссовский. Ну и Жуков, конечно: он ведь тоже с Западного фронта. Но только случайный в армии человек, не дороживший званием и профессией, предназначение которой — Родину защищать, мог отсиживаться в тылу в трудный для страны час. Пехотный поручик Лукин свято помнил кодекс офицерской чести: «Душу — Богу, жизнь — Отечеству, честь — никому!» Боевой путь крестьянского сына из деревни Полухтино Тверской губернии был связан с артиллерией, где и от нижних чинов требовалась определённая грамотность. Михаил Фёдорович дослужился до фейерверкера — унтер-офицерского чина в Русской армии: этот первый номер на орудии в критических ситуациях должен был заменить офицера и вести огонь на поражение силами взвода. А дальше фейерверкеру вообще повезло в плане военной карьеры: его отправили на учёбу в школу прапорщиков. Правда, теперь пришлось переквалифицироваться на другой род войск, зато под конец Первой мировой он уже поручик, командир роты в 4-м гренадерском Несвижском генерал-фельдмаршала князя Барклая-де-Толли полку. Это элитное соединение русской пехоты, входившее в состав Гренадерского корпуса, считалось ударным на Западном фронте (какая всё-таки для генерала Лукина ирония судьбы!) и прикрывало направление на Москву. Вот только в Первую мировую русские не отступали так далеко, в глубь России, как это случилось в 1941 году. Поручик Лукин стал кавалером трёх боевых орденов разных степеней (святых Станислава, Анны, Владимира). Статус последней награды давал право на получение личного дворянства. Если бы, конечно, не рухнула в Семнадцатом некогда могущественная Российская империя, да и Лукин, выбранный солдатской массой командиром батальона, не вступил в ряды Красной гвардии… Уже в конце шестидесятых годов минувшего столетия любознательный внук генерала Дмитрий Городецкий, копаясь в генеалогическом древе, как-то спросил: мол, как же это ты, дедушка, присягал царю и вдруг оказался у большевиков? На это резонное замечание будущий Герой России (высокое звание Лукину присвоят посмертно, но только в 1993 году) ответил просто, не давая малейшего повода усомниться в нечестности и проводя чёткий водораздел между красными и белыми: — Я всегда служил Отечеству и присяге не изменял. Царь отрёкся от престола, но ведь Отечество-то наше осталось… Следователи из соответствующих органов, которые в тридцатых годах начнут рыться в биографии комдива Лукина, занимавшего высокий пост военного коменданта Москвы (1935-1937), непременно обратят внимание не только на офицерское прошлое, но и на некоторую близость к окружению маршала Советского Союза Михаила Тухачевского, к тому времени уже угодившего под гильотину советского образца. А разве крупный военачальник должен был отдаляться на пушечный выстрел от первого заместителя наркома обороны СССР? Ведь это когда вскрылось, что маршал троцкист, возомнивший себя маленьким Бонапартом, враг народа и «немецкий шпион», а всё остальное время, перед опалой и последующим арестом, он благополучно занимался перевооружением и модернизацией «несокрушимой и легендарной». Сибирская стажировка комдива Как бы то ни было, Лукина спасла Сибирь. Оказавшись снятым с прежней должности и полгода пребывая в кадровом резерве РККА, ожидая неизбежного в таких случаях ареста, он вдруг получил назначение в Новосибирск, в распоряжение Сибирского военного округа. Понятно, что чистили капитально везде и в Сибири тоже план перевыполняли, но больно уж мудрыми оказались товарищи по оружию, удалив Лукина подальше от завистливых глаз очередных бездарей, строивших козни и строчивших доносы в НКВД. Кстати, есть предположение, что заступился «первый красный офицер» Климент Ворошилов. Да и не нашли ничего органы при ближайшем знакомстве с личным делом, а вот строгий выговор по партийной линии Михаилу Фёдоровичу всё же вкатили, причём с формулировкой, традиционной для той непредсказуемой поры: «за притупление классовой бдительности». Так витиевато именовалось элементарное недоносительство. Комдив Лукин вплоть до 1940 года по-прежнему занимал большие должности: и начальника штаба, и заместителя командующего Сибирским военным округом. Служил под началом комкора Степана Калинина, будущего командарма-24 на Западном фронте, человека с большими аналитическими и организаторскими способностями, но не очень-то угодного кадровикам РККА. Нестандартно мыслил генерал! Народный комиссар обороны СССР Семён Тимошенко, побывав как-то на масштабных учениях в Сибири, остался доволен качеством боевой подготовки в подразделениях прежнего сослуживца по Киевскому военному округу. Недоумение маршала вызвало только одно странное обстоятельство: почему это Калинин и Лукин заставляли командиров бригад и дивизий отрабатывать действия в условиях возможного окружения, ведь полевой Устав РККА его не предусматривал? Красная Армия громила и будет громить врага на чужой территории, зачем забивать голову всякой чепухой начальствующему составу?.. На эту риторику влиятельного кавалериста ответила суровая действительность, окунув по уши бойцов и командиров в осеннюю грязь постыдных поражений страшного 41-го. А командование Сибирского военного округа, несмотря на все упрёки наркома, продолжало обучение, ссылаясь на местные особенности и необходимость готовить войска к действиям в экстремальных условиях. Под пристальным вниманием штаба округа находилась зимняя подготовка бойцов, формирование лыжных подразделений, батальонов и бригад, а также отработка их действий в предстоящих сражениях. Кроме того, дальновидные сибирские военачальники совершили настоящую революцию в мобилизационной подготовке: по собственной инициативе набирали призывников в расквартированные на территории округа соединения РККА преимущественно из числа местной молодёжи. Эта практика себя полностью оправдала: свежие дивизии воинов-сибиряков, прибывших в час великих испытаний защищать столицу, стали для генералов вермахта «роялем в кустах». Только вместо привычной музыки Рихарда Вагнера звучала торжественная увертюра Петра Чайковского «1812 год», исполненная с орудийными залпами русской артиллерии в дни зимнего контрнаступления под Москвой. «Сибиряк — необязательно физически крупный человек с «широкой костью» (хотя и это тоже), прежде всего это человек сильный духом, выносливый. Особенно в природной обстановке: в мороз и стужу не пропадёт, не заблудится в тайге, найдёт способ выбраться из любых обстоятельств», — это высказывание писателя Валентина Распутина точно предвосхищал комкор Лукин. С введением новых званий для высшего комсостава он стал теперь генерал-лейтенантом. Перед самой войной его перевели в Забайкалье, здесь он принял под свою команду 16-ю общевойсковую армию, сделав всё возможное, чтобы подготовить её по высшему разряду. Надеялся, что вместе с ней и будет сражаться с фашистами, но, как оказалось, только на очень короткий срок: успешного полководца постоянно кидали на прорыв — туда, где труднее. Стоило прослыть хоть немного удачливым, вспоминал Лукин после Великой Отечественной, пребывая в ранге скромного общественника (он был руководителем одной из секций Советского комитета ветеранов войны), как тебя тут же начинали перебрасывать с места на место, — как говорится, «для укрепления руководства». И вышло так, что за первые месяцы войны герой обороны Смоленска сменил уже две армии: сначала была 16-я, затем 20-я. Новое боевое соединение, 19-ю армию, возглавил 12 сентября, буквально за две недели до немецкого наступления. Она в полном смысле была обновлённой. Экс-нарком Тимошенко не оставлял затеи отбить Смоленск и реабилитировать себя перед Сталиным, кидал на прорыв людей по нескольку раз. Дивизии, выполнявшие этот приказ, были измотанными, обескровленными, в каждой по численности не более бригады, а то и полка. Тимошенко не был Жуковым, а так хотелось им стать, хотелось новой Ельни, но вместо победного наступления на Смоленск Ставка резонно приказала войскам Западного фронта «зарыться в землю»… Сама обстановка, кажется, способствовала, чтобы наши войска немного перевели дух, пользуясь тем, что фюрер решил разобраться с русскими теперь и на Юго-Западном фронте, мечтая о «чёрном золоте» Донбасса. Как ни противился Гейнц Гудериан, Гитлер всё же заставил «танкового бога» резко сменить направление главного удара. Эту передышку генерал-лейтенант Лукин старался использовать в полном объёме, чтобы поскорее войти в обстановку. Он знакомился с подразделениями вверенной ему 19-й армии, заставлял пехоту рыть окопы в полный рост. Оборудовалось предполье (передовая полоса обороны), на предполагаемых направлениях продвижения бронетехники возводились противотанковые рвы. Эх, если бы у наших сапёров в достатке были ещё и мины… К великому огорчению Лукина, командир 91-й стрелковой дивизии генерал-майор Никита Лебеденко 24 сентября был вынужден сложить с себя полномочия: теперь он поступал в распоряжение штаба Западного фронта. Генерал-полковник Иван Конев, передав свою армию коллеге, теперь думал о слабых звеньях на всех участках фронта и считал, что крепкий военачальник ему всегда пригодится для кадровых ротаций. Так, собственно, и случилось: Никита Федотович Лебеденко ждал своего часа и принял 50-ю стрелковую дивизию, когда её командир и будущий Герой Советского Союза полковник Аркадий Борейко в ту тревожную осень 1941-го получил тяжёлое ранение и оказался в госпитале. «Заканчивался сентябрь — третий месяц войны, — писал Михаил Лукин в своих воспоминаниях «Трудные дни командарма», опубликованных в журнале «Смена» в 1966 году. — Осень всё чаще и чаще напоминала о себе дождями и предрассветными туманами, но лес возле деревни Василисино, где размещался штаб 19-й армии, был по-прежнему тих и уютен. Наши землянки приобретали всё более комфортабельный вид, несмотря на то, что до линии фронта было каких-нибудь семь-восемь километров. Там тоже было относительно тихо — то, что в военных сводках принято называть «боями местного значения и поисками разведчиков». Кавалеристы, лихие рубаки… Человеку неискушённому при беглом взгляде на карту боевых действий могло показаться, что всё на Западном фронте складывается благополучно: нет никаких выступов, чреватых обходами и охватами по флангам, по старой Смоленской дороге, где когда-то наступал Наполеон, а нынче предполагался главный удар немцев на Москву, им никак не продвинуться. Заслон надёжный! Но даже если и произойдёт внезапный прорыв, то скорее на других участках. На этот случай в тылу армий Конева имеется запасной вариант — Вяземский рубеж обороны, где располагались войска Резервного фронта. В отличие от некоторых больших чинов, генерал Лукин благодушием не страдал: при первом же визите в штаб Конева он поделился возникшими опасениями непосредственно с командующим. Оборона-то в основном линейная, прорвать её при численном и моторизованном превосходстве, огневой поддержке и ударах с воздуха противнику не составит особых усилий. Единственное, что в этом случае Лукин может предпринять, — выделить одну из стрелковых дивизий во второй эшелон. Кстати, Михаил Фёдорович так и сделал, как только возглавил 19-ю армию: отвёл с левого фланга 91-ю дивизию воинов-сибиряков в глубину обороны, за реку Вопь. Больше у него возможностей создать резервы не было. Командующий фронтом при этом только вздохнул: он всё прекрасно понимал, да кто бы его в Ставке слушал? Коневу тоже приходилось нелегко: он, как и Лукин, только-только заступил на высокий пост и мало что сумел изменить в системе управления войсками, выстроенной его предшественником. Маршал Советского Союза Тимошенко предпочитал комфорт даже на фронте. О тщательно замаскированных землянках как самом надёжном способе избежать удара с воздуха никто при нём даже и не заводил разговор, и штаб фронта был выбран не где-нибудь в непритязательном месте, а в имении князей Волконских — деревне Всеволодкино, на господствующей высоте. Усадьба знатная, это она послужила прообразом Лысых Гор, воспетых Львом Толстым в романе «Война и мир». Чем руководствовался Тимошенко, сказать трудно. Возможно, ему хотелось приобщиться к великой литературе и её «матерому человечищу», «зеркалу русской революции». А то, что рядом находилась железнодорожная станция Касня, объект пристального внимания самолётов-разведчиков, дотошных вражеских «рам», которые всё подмечали на передовой и в тылу, — это тоже мало кого смущало. Да и сама роскошная дворянская усадьба с её прудом и парками, посыпанными жёлтым песком аллеями и широкой подъездной дорогой с каменными воротами, куда постоянно подруливали штабные машины и мотоциклы с офицерами связи, давно уже была у немецких лётчиков на примете. И то, чего более всего опасался командарм Лукин, высказывая командующему мысль: мол, не мешало бы перенести штаб Западного фронта в другое, более безопасное место, — 2 октября с железной неотвратимостью произошло. Сначала у немцев заговорила артиллерия, а потом принялась за работу вражеская авиация. «Идя волнами с большим количеством самолётов в каждой, она обрушила свой смертоносный груз на передний край, артиллерийские позиции и войска, находившиеся в глубине обороны вплоть до тылов фронта», — отмечал в своих послевоенных воспоминаниях Лукин. Разумеется, асы люфтваффе не забыли заглянуть и на территорию старинной усадьбы князей Волконских. В результате этого налёта штаб фронта в первый же день операции «Тайфун» временно потерял управление войсками — двухэтажное здание было полностью разрушено, повреждено антенное поле, уничтожен пункт самолётов связи, а жертвами бомбардировки оказались ведущие отделы: оперативный, разведывательный, шифровальный. Шестьдесят военнослужащих получили ранения, тринадцать — погибли. Сам командующий при этом чудом уцелел, поскольку находился в одном из близлежащих флигелей. Какой-то злой рок висел над Западным фронтом: за чьи-то ошибки своей кровью расплачивались люди, и это было только начало. Если к этому ЧП добавить и другое событие (работу правительственной комиссии под началом члена Ставки Верховного главнокомандования Вячеслава Молотова, приступившей к поиску виновных в трагедии под Вязьмой), то вот вам одно из объяснений гибели сотен тысяч красноармейцев и командиров. «Мозг» фронта был деморализован и не мог трезво оценивать стремительно меняющуюся обстановку, предлагая выходы из критической ситуации. По итогам того злополучного месяца, когда Конев находился за фронтовым дирижёрским пультом, генерал-полковник становился классическим «мальчиком для битья», и военного трибунала ему было бы не избежать. Но его буквально спас от позорной участи прибывший из Ставки генерал армии Жуков, наделённый Сталиным чрезвычайными полномочиями. Вот только генерала Лукина и окружённые под Вязьмой соединения некому было спасать. У полевого управления Западного фронта каких-либо сил, способных деблокировать зажатые в танковые «клещи» соединения, попросту не оказалось. Расчёт на ВВС Западного фронта не оправдался, и Лукин отчаялся просить, чтобы Ставка обеспечила окружённой группировке поддержку с воздуха в местах предполагаемого выхода из «котла». Его призывы оставались без ответа, и это лишь усугубляло дело. Радиограмма Верховного главнокомандующего Иосифа Сталина, полученная штабом 19-й армии накануне неудавшегося прорыва, долго стояла у Михаила Фёдоровича перед глазами: «Из-за неприхода окружённых войск к Москве Москву защищать некем и нечем. Повторяю: некем и нечем». Лукину невольно подумалось: а как бы пригодилась на Можайском рубеже обороны его армия, бойцы которой уже сполна понюхали порох, да и командиры научились действовать в самой чрезвычайной обстановке! И она бы непременно заступила на рубеж, если бы заблаговременно, на два-три дня раньше, получила спасительное «добро» на отход. В конечном итоге вражескую пехоту и танки встречали лишь дивизии народного ополчения, наспех обученные, вооружённые в основном винтовками да «коктейлями Молотова» и рассредоточенные по фронту так неплотно, что об истинном предназначении укрепрайонов можно было и не вспоминать… Сразу по трём фронтам — Брянскому, Западному и Резервному — прошёлся сокрушительный ураган, видимо, неспроста названный немцами «Тайфун». Для Сталина он был своего рода моментом истины. Верховный уже завершил личный «Курс молодого бойца» и мог с большей долей вероятности распознать ошибки приближённых полководцев, соратников и героев Гражданской. В эти трагические дни Председатель Государственного комитета обороны СССР открыто признался, что вся его оплошность в одном — слишком «доверился кавалеристам». Ох уж эти кавалеристы, лихие рубаки в атаке!.. Верховный явно намекал на маршала Советского Союза Семёна Будённого, в подчинении которого находился Резервный фронт. Даже в случае прорыва на стыковых участках между 19-й и 30-й армиями Западного фронта, где их менее всего ожидала Ставка, немцы должны были бы упереться в жёсткую оборону 49-й армии генерал-лейтенанта Ивана Захаркина. По крайней мере, так было по планам штабистов, но гладко, как известно, у нас только на бумаге, особенно в 1941 году. Линейная оборона Красной Армии напор танковых дивизий 3-й ударной группы генерал-полковника Германа Гота сдержать не смогла. Вот что отмечал уже после Великой Отечественной войны маршал Советского Союза Иван Конев: «Основная 49-я армия, находившаяся на Вяземском оборонительном рубеже, за сутки до наступления главных сил группы армий «Центр», за сутки — повторяю — была снята и распоряжением Ставки по докладу Генерального штаба переброшена на юг в связи с осложнившейся ситуацией на юго-западном направлении». Перед двумя немецкими танковыми корпусами находились только ополченцы: московские рабочие и столичная интеллигенция. А из-под Вязьмы таким же «стратегическим маневром» вывели другое прикрытие, которое очень бы пригодилось для помощи генералу Лукину в его безуспешных попытках прорыва. Речь, собственно, о двух мотострелковых дивизиях: их забрали ещё в середине сентября и тоже отправили на юг. Теперь задача танкистов Гота намного упрощалась, поскольку им предстояло преодолеть Вяземский рубеж с его фронтальными дотам и дзотами, но без отсечных позиций и, самое главное, без надёжных кадровых частей и соединений. Но ведь немцы летели к Москве не со скоростью звука, что-то же можно было сделать на упреждение тем же Резервным фронтом. Требовалась элементарная перегруппировка войск, хотя Будённый всегда упорствовал, пытаясь выгородить себя: мол, к началу операции «Тайфун» он уже не имел с Западным фронтом устойчивой связи. И попробуй легендарного маршала в чём-то упрекни! Если дорог тебе твой дом… Роль Резервного фронта в трагических событиях под Вязьмой при Сталине вообще не рассматривалась. Более того, маршал Будённый сразу же был вызван в Ставку и получил важное правительственное задание — провести в Московском военном округе оргработу и подготовить исторический парад на Красной площади 7 Ноября, а потом и принимать его. Может быть, именно к этим свежим сибирским дивизиям, прошедшим по брусчатке в тот знаменательный день, обращались с мольбой умирающие возле деревни Всеволодкино бойцы и командиры 120-го гаубичного артиллерийского полка 19-й армии, расстрелявшие свои последние снаряды: — Отомстите, братцы, за нас! Артиллеристы-сибиряки выполнили эту просьбу под Москвой и обрушили на врага смертоносные «ворошиловские килограммы», если говорить языком того сурового времени. До конца своих дней генерал Лукин был твёрдо убеждён: правду о сражениях под Вязьмой при жизни маршала Будённого и причастных к этим событиям людей историкам и мемуаристам сказать не дадут. А вот с командующего 19-й армией, на которого Ставка возложила руководство окружённой группировкой, спросят по полной программе, сделают это следователи всесильного «СМЕРШа» и лично товарищ Абакумов уже по возращению генерала из фашистского плена. Правда, начнутся эти доморощенные мытарства советского генерала только в мае 1945 года. И лишь резолюция на так называемом «деле Лукина»: «Преданный человек, в звании восстановить, если желает — направить на учёбу, по службе не ущемлять», начертанная рукой Сталина, — окончательно решит судьбу полководца Второй мировой. Думается, этой красноречивой оценки генералиссимуса вполне достаточно, чтобы снять возможные и невозможные обвинения с узника фашистских концлагерей, инвалида Великой Отечественной войны, но конспирологи современности типа небезызвестного Юрия Мухина не унимаются в своих исторических «копаниях»: Лукин свою армию «слил»… Точно отвечая ему, будущему оппоненту, отставной генерал-лейтенант в канун 25-летия битвы под Москвой подготовил статью для «Военно-исторического журнала», но она увидела свет только в 1981 году — раньше не дали: «Впоследствии меня многие спрашивали, в частности на конференции в ЦДСА, посвящённой этим боям, почему я не отступал своевременно. Выступавшие даже упрекали в этом. И тогда, в октябре 1941 года, я был уверен, что поступал правильно, и по прошествии многих лет, анализируя события прошлого, я вновь убедился в правоте своих действий в тот период. Не отступал я потому, что чувствовал поддержку и поощрение фронта (связь с командующим держалась непрерывная), меня ставили в пример, да и необходимости отступать не возникало, тем более что на это не было приказа. Это с одной стороны, а с другой — отступать мы уже и не могли. Если войска покинули бы позиции и без боёв двинулись походным порядком, то моторизованные части фашистов нагнали бы их, расчленили и разбили». Общество всегда хотело знать правду о Вяземском «котле», но она всегда была строго дозированной, урезанной до самой последней степени, а если и появлялись слишком уж смелые «первые ласточки», их тут же отстреливали. Писатель Константин Симонов в не свойственной ему манере (всё-таки кинопублицистика) снимал документальный фильм «Если дорог тебе твой дом», но к юбилею картина на экраны не вышла: в государственный тренд не угадала. Главное политическое управление Советской Армии и Военно-Морского Флота СССР, тот самый всевластный Главпур, посчитало излишним говорить правду о трагедии. Генерал Лукин в том фильме есть, но как статист в документальном кадре: добрые слова о нём произнёс сам Георгий Жуков, интервью с которым тоже пострадало от больших идеологических ножниц. Но даже прославленный маршал не рискнул назвать вещи своими именами. Мог бы, конечно, ведь в сентябре 1941 года он уже не возглавлял Генеральный штаб, и это были как раз не конкретно его тактические промахи. Что и говорить, немцы нас тогда здорово переиграли, скрытно, только в ночных условиях осуществили железнодорожную переброску 4-й танковой группы из-под осаждённого Ленинграда и тем самым существенно укрепили свои силы для наступления на Москву. Мощные танковые клинья генералов Гота и Гёппнера ударили в стыки армий Западного фронта под Духовщиной и Рославлем и в короткий срок просочились на многие десятки километров, критически оголив наши фланги, а в районе Вязьмы и вовсе замкнув удушающее кольцо. Предугадать направление главного удара — вообще-то это задача Генерального штаба РККА, но она так и не была решена к моменту наступления группы армий «Центр», победоносно ведомых на Москву генерал-фельдмаршалом Фёдором фон Боком. Не стоит удивляться неарийскому имени немецкого военачальника: русские корни в его родословной — одна из причин, в силу чего пленному Лукину сразу же оказали квалифицированную медицинскую помощь и перевели в немецкий госпиталь. Уважал фон Бок достойных врагов, равных ему самому! О том, насколько доблестно сражалась армия Лукина на исходном рубеже обороны, по рекам Вопь и Вопря, сдерживая натиск пехотных и механизированных соединений, численно превосходивших её в несколько раз, свидетельствует благодарность от командования Западного фронта за первые дни оборонительных боёв. Но и в окружении наши войска тоже дрались до последнего. «По установившему правилу, известному не только из теории, но и практики, окружённую группировку противника надо дробить и уничтожать по частям, — отмечал писатель-фронтовик, Герой Советского Союза Владимир Карпов в книге «Генералиссимус», вышедшей в 2002 году. — Гитлеровцы и пытались это сделать в районе Вязьмы. Но, понимая их замысел, генерал Лукин старался не допустить дробления войск и организовал упорное сопротивление внутри кольца. В течение недели окружённые войска активными действиями приковывали к себе значительные силы противника». Связисты Лукина перехватили радиограмму командира 7-й танковой дивизии генерала Ханса фон Функа. В ней кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями открытым текстом отвечал начальству, в силу каких непредвиденных обстоятельств он опаздывает в продвижении на Москву. Оказывается, русский командующий тоже рвётся к столице, а потому фон Функу приходится нелегко: «Пустил в бой последних гренадер, едва сдерживаю натиск 19-й армии». Дивизия фон Функа первой входила в Варшаву, а затем в Париж, и фюрер не желал нарушать установившуюся традицию здесь, на Восточном фронте. Вот только с Москвой у фон Функа и его танкистов не получилось: Лукин помешал… Превосходство немцев на участке, который обороняла армия Лукина, было подавляющим: против четырёх стрелковых дивизий там наступали двенадцать вражеских, в том числе три танковых и одно моторизованное соединение. Дивизии у немцев были полнокровные, укомплектованные по пятнадцать тысяч человек, что Красной Армии той поры и не снилось. И всё же потеснить нашу пехоту им удалось лишь самым незначительным образом, да и то в предполье: основной рубеж обороны в начале октября оставался за войсками 19-й армии. Как ни усердствовал враг, нащупать слабые места у русских именно здесь, на реках Вопь и Вопря, не получилось, что снимает с командарма все претензии в ошибочном или злонамеренном управлении вверенными ему подразделениями. И уж тем более некорректно упрекать Лукина за сам факт пленения под Вязьмой 14 октября 1941 года. Накануне Михаил Фёдорович уже получил осколочное ранение в правую руку. На ней были перебиты сухожилия, повреждён нерв, и рука полностью обездвижела. Через несколько дней — новые ранения, роковые: двойное попадание осколков мины в правую ногу, рана в правом боку и бессознательное состояние от потери крови. «Немцы взяли в плен не генерала Лукина, а его труп», — заявил потом командарм, и это не было преувеличением с его стороны. Он был на грани жизни и смерти и лишь на следующий день пришёл в себя, оказавшись в одной из вяземских школ, которую немцы приспособили под госпиталь, и отчётливо осознал: только что завершилась хирургическая операция, а он лишился правой ноги… Через некоторое время к нему заявился полковник германского Генерального штаба. Тут и гадать не надо: пленный генерал оказался в разработке немецких спецслужб. Новое «пополнение» в списке высшего командного состава РККА, полученное фашистами под Вязьмой, открывало широкие перспективы для пропагандистской и разведывательной игры. А предателей в те дни хватало. Переметнулся к немцам начальник штаба 19-й армии генерал-майор Василий Малышкин, запятнав репутацию целого соединения, да и самого Лукина. Добился высоких постов бригадный комиссар, член Военного совета 32-й армии Резервного фронта Георгий Жиленков, взятый в плен под Вязьмой также 14 октября. Он и у немцев, оказывается, «комиссарил»: был начальником организационно-пропагандистского отдела Русской народной национальной армии (РННА), созданной под патронажем абвера, армейской контрразведки адмирала Канариса. Строя свои коварные замыслы, немецкие спецслужбы полагались в перспективе и на бывшего командарма 19-й армии и всячески старались вовлечь его в свою игру. Ради этих целей и появился протокол допроса генерал-лейтенанта Лукина, датированный 14 декабря 1941 года. Бумага готовилась непосредственно для ознакомления с ней Гитлера, чтобы убедить его в значимости вербовки пленных для борьбы с большевизмом руками самих же русских. Самое интересное ещё и в том, что «документ» по Лукину, где генерал якобы клеймит Сталина и говорит, что «большевизм так же чужд русскому народу, как и украинцам», вдруг всплыл в Киеве в тот момент, когда Украина стала «самостийной». Почему бумага именно там хранилась всё советское время, — большой вопрос. Ответ на него может быть только один: генерал, отклонивший все предложения немцев о сотрудничестве, прошедший застенки лагерей Луккенвальде, Вустрау, Нюрнбергский «шталаг» и тюрьму в Вюрцбурге, уже после своей смерти в 1970 году по чьей-то злой воле вдруг подвергся массированной атаке, неизбежной в ходе современной информационной войны. Кому-то очень хочется вылепить из пленённого генерала борца с большевистским режимом, ещё одного Власова, но правда заключается в том, что на сделку с совестью, в отличие от небезызвестного командующего 2-й ударной, Лукин не пошёл. Немецкий «протокол» сразу же внесли в «Хрестоматию по отечественной истории (1914-1945 гг.) под редакцией Александра Киселёва и Эрнста Щагина, которая появилась в лихие девяностые в Москве и была рекомендована для студентов российских вузов в качестве учебного пособия. Ничего удивительного, ведь попытки переписать историю Великой Отечественной начались с перестройкой и не заканчиваются ей. Под видом заполнения «белых пятен», лакун двадцатого века учёные едва поспевают за политической конъюнктурой, извлекая на свет сенсационные, казалось бы, документы, а на деле они оказываются всего лишь «развесистой клюквой». Но если уж заводить речь о конкретных документах по генералу Лукину, которых до крайности мало, вряд ли можно пройти мимо тех, что хранятся в станице Вёшенской, в государственном музее-заповеднике Михаила Шолохова. Речь, собственно, о записи бесед с бывшим командующим 19-й армией генералом Лукиным, гостившим в шестидесятых годах у знаменитого писателя несколько дней. Зачем же Шолохову понадобилось вести стенограмму этих разговоров и беречь её как зеницу ока? Шолохов и Лукин познакомились ещё в сентябре 1941 года, когда писатель получил командировку в 19-ю армию в качестве военного корреспондента «Красной Звезды». Исследователи творчества писателя резонно отмечают: прототипом репрессированного генерала Александра Стрельцова, одного из героев незавершённого романа «Они сражались за Родину», стал именно он, командарм Лукин. Он же, реальный генерал-лейтенант, явился и невольным виновником «чёрного передела» всего произведения, которое мыслилось как масштабное полотно о великой войне, и автор хотел провести своего Стрельцова через новые испытания жизни: фашистские лагеря и сито НКВД. Великий мастер слова жаждал правды и уже обозначил подходы к столь непростой теме в рассказе «Судьба человека». Его герой Андрей Соколов тоже падает в плен, но ему удаётся бежать, благополучно миновав унизительные процедуры проверок, положенных в таких случаях для всех, кто оказался по ту строну. Встреча с Лукиным, ломая сложившиеся представления, стала своего рода детонатором для писателя, уже понимавшего, что использовать материал, полученный от узника концлагерей, ему, нобелевскому лауреату и представителю высших органов Советской власти, эти же самые власти не дадут. Шолохов поступил чисто по-гоголевски: рукопись романа полетела в печку, а с ней и созданный воображением писателя генерал Стрельцов сгинул в огне, как и сотни тысячи реальных красноармейцев, попавших в немецкий плен, тоже были уничтожены в топках Бухенвальда и Освенцима. Шолохов очень хорошо разбирался в людях, да и грех тут было ошибиться «инженеру человеческих душ». После длительного общения с командармом Лукиным он сделал запись в своём дневнике: «Вот трагическая судьба честного генерала. Не так всё просто было на войне, как некоторым кажется. Война — это всегда трагедия для народа, а тем более для отдельных людей. Люди обретают себя в подвигах, но подвиги эти бывают разные. Такие, как Лукин, обретают себя как личности и в трагических обстоятельствах...» Но правду в её обнажённом, голом виде, не приемлет ни один государственный строй, ни один! «Всю правду о войне, да и о жизни нашей, знает только Бог», — к этим неутешительным выводам в далёкой Сибири вскоре пришёл уже другой писатель-фронтовик. Это был Виктор Астафьев, который в своих произведениях их ещё больше усилил: «Кто врёт о прошедшей войне, приближает войну будущую». Мысль наверняка понравилась бы Лукину, но вряд ли бы они нашли между собой общий язык: строптивый сибиряк искал свою, «окопную правду» и генералов на дух не выносил. Думается, совершенно напрасно: одними солдатами не выиграешь войны. Да и валили в ту жуткую пору почему-то больше генералов, выбивая из них признательные показания, уличая в связях то с японской, то с немецкой разведкой, а то и в заговоре против самого «вождя народов». Лукин выстоял в этой битве жизни дважды: и в тридцатые, и в сороковые роковые, это был конкретный герой, не сказочный, не мифологизированный. Передвигавшийся на протезе, весь израненный, «хлебнувший горюшка по самые ноздри и выше», но с гордо поднятой головой! Он и перед немцами её не склонил… Освободившись из фашистского плена, терзая бесконечно и сердце, и память, генерал-лейтенант Лукин до последних дней жизни сражался за правду о своей армии и тех трагических событиях, что произошли под Вязьмой в октябре 1941-го. В наши дни эта война разгорается с новой силой. © Николай ЮРЛОВ, КРАСНОЯРСК © Николай Юрлов, 2016 Дата публикации: 22.06.2016 09:41:27 Просмотров: 2312 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|
Отзывы незарегистрированных читателейsilva [2016-06-22 14:42:00]
Николай Юрлов [2016-06-23 06:21:11]
Благодарю, что заглянули и прочли. Вяземское окружение можно было предотвратить, если бы армии получили СВОЕВРЕМЕННЫЙ приказ об отходе с позиций (и было куда отходить — на укреплённый рубеж обороны), но не хватило политической и командной воли.
Как, впрочем, и сейчас, в наши смутные дни, она в очень большом дефиците… |
|