В нашем маленьком городе

Виктор Лановенко

Форма: Повесть
Жанр: Просто о жизни
Объём: 149131 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

В НАШЕМ МАЛЕНЬКОМ ГОРОДЕ
повесть-памфлет

1
Я ненавижу эту помаду, мне кажется, её вызывающий тон делает меня похожей на торговку арбузами на нашем городском рынке. Я терпеть не могу эти приторные духи, в которых сквозит дешевый аромат полевых цветов, напоминающий о грустном, о моей минувшей юности. Но я все равно встаю перед зеркалом, крашу губы и прикладываю пробочку духов к местам, предназначенным для поцелуев. Потому что так любит Вова.
Вова – мой любовник.
А я – Катерина Сергеевна Карасева, урождённая Ломова, законная жена ректора нашего института Ильи Александровича Карасева. Я рафинированная реалистка. Моя жизненная позиция базируется на следующих принципах: трезвый расчет, сосредоточенность и напор. Я – Ломова и, подобно лому, бью в одну точку, пока не достигну поставленной цели. Если на пути окажется препятствие, разнесу его в щепки. Против меня нет приема. Короче, я – вся в папу. Но в отличие от папы умело скрываю свои характерные особенности. Снаружи я кошечка, мягкая, пушистая, готовая мурлыкать и тереться о ноги хозяина.

На десять утра назначено экстренное совещание в администрации города. По-видимому, руководство чем-то сильно обеспокоено. Срочно собирают узкий круг избранных горожан. Пригласили и нас, хозяев фирмы «Лобстер».
Вчера, уже поздно вечером, позвонил Вова, велел готовить отчет по основным показателям. Пришлось, на ночь глядя, собирать всю команду – главного бухгалтера, снабженца, зама по производству, технологов и мастеров. Вова владелец фирмы, ему для счастья достаточно одной цифирки, отражающей сумму прибыли, а я пребываю в должности управляющего, поэтому обязана совать нос во все дыры, от закупки оборудования до качества и себестоимости выпускаемой продукции.

Я стою перед зеркалом в гостевой спальне, так мы с папой называем эту огромную комнату с потолком, наподобие церковного свода, но расписанного фресками фривольного содержания, стою и всматриваюсь в собственное отражение, как доктор в пациента. Выгляжу на свои законные тридцать три года. Назвать себя красавицей не поворачивается язык, зато море обаяния, особенно наигранного, когда возникает необходимость им воспользоваться. Итак, веки чуточку смежим, добавим электричества в глаза, чтобы взгляд волновал собеседника и сулил исполнения желаний, но не всех желаний и не сразу. Для этого немножко приподнимем уголки губ и приклеим улыбочку Джоконды – смесь доброжелательности и насмешки. Готово.
– Ма, – в дверь заглядывает мой сын Данька, – целый час ищу, где ты подевалась. Весь дом облазил.
Даньке четырнадцать лет, а он уже выше меня на пол головы. Я порой удивляюсь, отчего Даня не взял от отца ни единой черты, весь в меня и в деда. Удивляюсь и радуюсь – наша кровь, Ломовская!
– Ма, можно я приведу Ритку? – спрашивает Даня. – Хочу вас познакомить.
– Все уши прожужжал своей Риткой. Я уже знаю её лучше, чем тебя. Заочно.
– Ну, мама…
– Ладно, – соглашаюсь я. – Приводи на следующей неделе.
Данька выкрикивает что-то туземное, обхватывает меня за талию, отрывает от пола и кружит вокруг себя так, что ноги мои уносит центробежная сила.

2
Я иду вдоль набережной. На мне платье, легкое, как дым. Вполне официальное для экстренных совещаний, но достаточно открытое для похотливых глаз. Солнце уже высоко. Море спокойное и на всем его просторе лишь один белый катер скользит по синей воде. Я прохожу через парк Мандельштама, заброшенный и заросший бурьяном, и оказываюсь на площади Ленина перед зданием администрации. Это настоящий дворец, исполненный в стиле классицизма. Тяжелые колонны в три обхвата, ротонда, балкон, и высокие узкие окна с полукруглыми сводами. Я поднимаюсь на второй этаж по широкой мраморной лестнице, устеленной ковровой дорожкой. Справа на стене висят офорты, запечатлевшие исторические уголки нашего города. Перед дверью в конференц-зал толпятся представительные мужчины в белых брюках и белых рубашках. Среди них Вова. Я гипнотизирую его взглядом, мысленно посылаю сигнал – обернись.

Вова поворачивает голову и едва не подпрыгивает. Машет мне рукой, выбираясь из толпы, и подходит так близко, что я слышу, как стучит его сердце.
– Пойдем, Рыба, – говорит Вова и тащит меня за руку.
– Ты с ума сошел, совещание начнется через пять минут, – увещеваю я Вову и быстро перебираю ногами, стараясь поспеть за его широким шагом.
Мы летим по длинному коридору с множеством помещений по обе стороны. Вова толкает каждую дверь подряд, заглядывает внутрь и тащит меня дальше.
Наконец, он находит пустующий кабинет и затаскивает меня в эту маленькую комнату без окон. Здесь царит полумрак, лишь у дальней стены, под потолком, примостился одинокий светильник. Пока Вова возится с замком, пытаясь запереть дверь, я успеваю рассмотреть ксероксы в количестве двух штук, четыре стола с принтерами и прочей оргтехникой. Большего увидеть не получается. Вова обхватывает меня своими ручищами и целует в шею. Мой любовник похож на медведя по своей мощи и своему напору, но обладает такой сноровкой и нежностью, что мне и в голову не приходит считать его грубияном. Вова разворачивает меня спиною к себе, задирает моё официальное платье, и мы отправляется в короткое путешествие, знакомое до мелочей, но всякий раз неповторимое. Спустя несколько мгновений, я слышу, как Вова начинает глубоко дышать, слышу, как сквозь его дыхание прорывается мучительный стон, будто он отрывает штангу от пола. Но разделить счастливые страдания большого медведя у меня не получается. Мои локти елозят по столу, едва не срывая кожу, а глаза неотрывно следят за дверью. Я боюсь, что она откроется.
Не надо смотреть на дверь, говорю я себе. Закрой глаза и отправляйся в путешествие, догоняй своего парня.
Я закрываю глаза, отбрасываю всё, что отвлекает, сосредотачиваюсь, на чем должно.
Вскоре во всех уголках моего тела начинает закипать кровь, и образовываются энергетические пузырьки. Они разгоняются по бесчисленным руслам, щекочут нервы и устремляются в единое место. И здесь, в этом месте, нарастает и неотвратимо приближается кульминация. Вот-вот прорвет дамбу. Я не могу удержаться и начинаю подвывать: Во-ова, Во-ова.
В это мгновение всё обрывается. Я открываю глаза. Дверь кабинета распахнута настежь, а в проеме застыл тоненький женский силуэт.
Мы с Вовой протискиваемся в дверь бочком, потому что надо разминуться с девушкой. Она стоит на пороге в обнимку с кипой бумаг и прижимается спиной к дверному косяку.
– Доброе утро, – говорю я, выбираясь из кабинета. – У вас на блузке расстегнулась пуговка.
Девушка судорожно кивает головой и провожает меня взглядом, полным ужаса, будто с ней поздоровалось приведение.

3
Вова осторожно открывает дверь конференц-зала. Совещание уже в полном разгаре. Мы пытаемся незаметно пробраться на свои места, но мэр города Николай Семенович не может удержаться и делает нам замечание:
– Макаров и Карасева, почему опаздываете?
– Извините, – оправдывается Вова, – мы размножали документы на ксероксе.
– Ты доразмножаешься, – бормочет мэр. – Потом всю жизнь будешь работать на алименты. Продолжайте, Алексей Иванович, – обращается он к докладчику.
Бодренький старичок Алексей Иванович – председатель нашего законодательного собрания. Каждый год он обещает выйти на пенсию и разводить кур на даче, но в последний момент передумывает и остается на государевой службе.
– Ситуация в городе критическая, – продолжает свой доклад Алесей Иванович. – Народ бунтует. Устраивает, понимаешь, демонстрации. Как только начинается рабочий день, выходят старики и женщины, встают со своими детками перед бульдозерами и экскаваторами с целью помешать строительству. Срывают работы изо дня в день. Надо срочно принимать меры.
– Мда, – произносит мэр, поглаживая свою лысую голову. – А нам, кровь из носу, нужно до следующего лета построить у моря двадцать элитных коттеджей для наших высоких покровителей. Люди оттуда, – мэр многозначительно тычет в потолок согнутым пальцем, – валандаться с нами не будут. Перекроют кислород и всё. Город останется с голой задницей.
– Да и себе не мешает возвести скромные домишки, – вставляет Алексей Иванович, – чтобы было где старость встречать. А этим баранам подавай свободу. Они, видишь ли, привыкли, что море всегда рядом и бесплатно. Купайся, не хочу. И всё на халяву. Вот и орут во все глотки – не позволим заслонять заборами народное достояние!
– Николай Семенович, у меня предложение,– с места поднимается сдобный мужчина с розовыми щеками. Это главный прокурор нашего города. Форменная тужурка сидит на нем, как на корове седло. – Надо подключить Росгвардию, – говорит прокурор. – Демонстрантов разогнать к чертовой матери, а зачинщиков в автозаки. Я постараюсь навесить им такие сроки, чтобы вышли не раньше, чем мы обтяпаем свои делишки.
– Товарищ прокурор, попрошу выбирать выражения! – делает замечание мэр.
– Росгвардия, конечно, хорошо, – задумчиво произносит Алексей Иванович, – только вряд ли получится. Дело в том, что в протестах участвуют жены росгвардейцев. И здесь большой вопрос – станут ли мужья крутить руки своим женам и засовывать их в автозаки?
– Значит так, – прерывает дебаты мэр. – Сейчас заслушаем доклад по второму вопросу, а потом примем совместное решение. Итак, слово предоставляется Владимиру Макарову, главе акционерного общества «Лобстер».

Вова занимает место за трибуной, стоит, поигрывая плечами, как борец перед схваткой. Начинает с места в карьер:
– В этом году мы расширили производство. Закупили импортное оборудование, приняли классных специалистов. Мы вбухали в нашу фирму огромные деньги, в том числе и бюджетные. Наши расчеты указывали на быструю окупаемость и высокую прибыль. Но возникли форс-мажорные обстоятельства, которые ставят наше предприятие на грань банкротства.
– На что вы потратили государственные деньги? – строго спрашивает мэр.
– Хорошо, отвечу, – говорит Вова. – Статья первая – отчуждение прибрежной полосы, большую часть которой занимает городской пляж. В вашу собственность, Николай Семенович. Эта затея нам обошлась… Одну минуту, – Вова начинает листать отчет.
– Достаточно, – останавливает его мэр. – Лучше расскажите, что это за форс-мажорные обстоятельства, от которых ваши расчеты рассыпались в пух и прах?
Вова шевелит мощными плечами, перестраивает внутренний метроном на другую частоту.
– Главная цель нашей фирмы, – говорит он, – благополучие горожан. Мы предлагаем средиземноморскую диету, в которую входит морепродукт под названием лобстер. Но, увы, население нашего города считает лобстера слишком дорогим продуктом, и нажимает на дешевую отечественную свинину. Будь мы евреями или, скажем, мусульманами, со свининой не было бы проблемы, но мы русские, черт нас подери. И поэтому задаем исконно русский вопрос – что делать?
– Надо запретить свинину, – подсказывает прокурор.
– Как её запретишь? – удивляется Алексей Иванович.

Пока начальство препирается, я сосредотачиваюсь на себе. С той минуты, как я вошла в конференц-зал, у меня начал побаливать живот. Сначала слабенько, а потом сильней и сильней. Боль нарастала, расползалась внизу живота, и сейчас мне кажется, будто внутри завелись гномы, семь штук. Они вцепились крепкими руками в мой ливер и тянут его, что есть мочи. Эй, ребята, говорю я гномам, вы там не зверствуйте, не переступайте болевой порог, я не железная. Женщины вообще бедные существа, вот как приходится расплачиваться, если мы не завершаем начатое дело. Я наклоняюсь, делаю вид, что поднимаю оброненный платок. В таком положении боль чуточку слабее. Но сколько можно искать этот чертов платок? Всё, хватит ныть, говорю я себе, быстренько распрямилась, вскинула подбородок и улыбнулась. И следи, чтоб на лице твоем не промелькнуло ни единой черточки страдания. Я усаживаюсь поудобней и включаю слух.

– Давайте посоветуемся с нашей наукой, – доносится до меня голос мэра. – Здесь присутствует профессор Сквозняков. Что скажете, профессор?
На трибуну взбирается невысокий мужчина. У него огромный лоб до макушки и лишь на затылке, за ушами, свисает веник седых волос. На бледном лице профессора нависают набрякшие веки. Глаз не видно. Мужчина набирает полную грудь воздуха и начинает орать:
– Я ненавижу это быдло! Я сделаю из них животных, превращу в стадо скотов! В стадо, которым легко управлять!
При этих словах он поднимает веки и смотрит в зал. У него черные, как угли, глаза, готовые прожечь насквозь. В первое мгновение мне кажется, будто он смотрит исключительно на меня, испепеляет в хлам. Я съеживаюсь, исподтишка поглядываю на соседей. Многие смутились, не понимают, кому адресована ярость Сквознякова.
А профессор между тем меняет тон. Теперь его голос звучит спокойно.
– В ближайшие дни, – говорит Сквозняков, – я предоставлю план, распишу все действия шаг за шагом. С вашей стороны потребуется создать рабочую группу, куда следует включить специалистов в области ай-ти технологий, парочку авторитетных депутатов, политологов, работающих в социальных сетях. И группу медицинских работников, способных к научной и практической деятельности. Этих ребят следует поддержать материально, чтобы они не только вкалывали, но и держали язык за зубами, – Сквозняков вскидывает голову и двигает подбородком вправо-влево. – С помощью современных технологий, – продолжает он, – я буду воздействовать на подсознание горожан. В конце концов, превращу их в животных, которым будет наплевать, есть ли у них выход к морю или нет. Они будут жрать лобстеров вместо свинины, и смотреть на хозяина преданными глазами.

Некоторое время в зале стоит тишина, слышно, как муха бьется в стекло сводчатого окна. Первым в себя приходит мэр Николай Семенович.
– Сколько времени понадобится для этого эксперимента? – интересуется он.
– До конца года управлюсь, – заявляет профессор.
– Господа, – мэр поднимается из своего кресла и смотрит на нас, на каждого по очереди. – Я надеюсь, вы понимаете, о нашем сегодняшнем разговоре никому ни слова.

Экстренное совещание подошло к концу, мы расходимся. У всех напряженные лица, только Вова улыбается светло, как ребенок. В фойе он берет прокурора за обшлаг форменной тужурки и спрашивает:
– Толя, откуда он взялся, этот профессор?
– Собутыльник нашего мэра, – тихо отвечает прокурор. – Недавно выпустили из дурки.
– Белая горячка?
– Не знаю. Справку выдали, что здоров.

4
Мой муж Илья Александрович больше всего любит вечернее время от девяти до одиннадцати. К этому часу душа ректора Карасева начинает млеть в предвкушении очередного телесериала и бокала крепкой мадеры.
Сейчас половина девятого. Мы расположились в гостиной за длинным столом. С правого торца восседает папа в кресле из красного дерева. Это кресло он прикупил в каком-то столичном музее, заплатив за него сумасшедшие деньги. Теперь всем рассказывает, что оно принадлежало царской семье, и в этом кресле любил посиживать Григорий Распутин, чей дух, очевидно, подпитывает папу через заднее место.
По левую руку от папы сидит Данька. Перед ним на белой скатерти лежит планшет. Данька как бы здесь и его как бы нет, жизнь моего сына протекает в параллельном измерении. Лишь изредка Даня материализуется и оказывается в нашей сермяжной действительности, чтобы определить, где он находится и какое сегодня число.
Слева от Даньки – я, человек с состоявшейся судьбой, но живущий в предчувствии перемен. Эти перемены я жду с радостью и страхом, потому что уверена, они разрушат всё, чего я достигла повседневным трудом. А вот какое сооружение собираюсь воздвигнуть на месте обломков совершенно не ясно. Эта неопределенность – самое отвратительное и некомфортное для меня состояние.
За левым торцом стола сидит мой муж Илья Александрович. Он вальяжно развалился в кресле, запрокинул голову и смотрит сквозь потолок, сквозь крышу нашего дома туда, в бездонное небо, на созвездие Рыбы, под которым он родился и под которым живет с наслаждением и с пользой для человечества.

Стол накрыт. Домработница Лиля заканчивает последние приготовления к нашей трапезе или, как говорит папа, вечерней поверке перед сном грядущим. Задача этих сборов – выяснить, крепки ли наши семейные скрепы, и бьются ли наши сердца в унисон с папиным сердцем.
Лиля приносит бутылку мадеры, ставит на стол и по-хозяйски окидывает взглядом вечернюю поляну. Хрустальные бокалы сверкают, преломляя электрический свет, две овальные салатницы доверху наполнены шинкованной зеленью, в пузатой вазе на длинной ножке теснятся плоды инжира. Из мясного на столе только утиный паштет, корейка, копченная на дровах, и толстая кровяная колбаса в натуральной оболочке. Никакого горячего, никаких гарниров и соусов. Персонально для Даньки сладкий творог с рубленой курагой. Персонально для моего мужа – картонное ведерко попкорна.
– Я пойду? – спрашивает Лиля разрешение у папы. Ей пора, самое время почитать внукам книжечку перед сном.
Папа берет бутылку вина, крутит перед глазами.
– Ты год смотрела? – спрашивает он. – Это же коллекционное.
– Сейчас заменю, – вздыхает Лиля.
– Ладно, – машет рукой папа, – попробуем коллекционное. Дай я тебя поцелую, Лилечка.
Он приподнимается из кресла, обнимает Лилю и прячет лицо в ее пышных волосах.
Лиля стоит с опущенными руками, терпеливо ждет, когда папа оставит её в покое.
Я не знаю, было ли что между ними? Мама перед самой кончиной уволила Лилю. А, спустя полгода, как мамы не стало, Лиля снова вернулась в наш дом.
Я провожаю домработницу до калитки:
– Ты прости его, Лиля, – говорю я. – Он стал капризным в последнее время. Стареет.
– Я простила его двадцать лет назад, – произносит она и уходит.

Я возвращаюсь в дом. После темноты, опустившейся на город, свет огромной люстры слепит как огонь электрической сварки.
Папа умудрился вытащить Даньку из его зазеркалья и ведет с внуком просветительную беседу.
– Ты почему не любишь наш город? – спрашивает папа.
– За что любить? – ломающимся голосом говорит Данька. – Скучный, маленький.
– Ну, здрасти, – возмущается папа. – У нас такая история, будь здоров. Ещё до нашей эры здесь мотались племена скифов. Потом греки, римляне…
– Все равно, – упирается Данька, – как был провинциальным, таким и остался.
Илья прерывает созерцание звезд и говорит:
– Да, с виду мы провинция, но культура нашего города измеряется тысячелетиями, а это значит, что в каждом из нас заложен особый генетический стержень. Нас невозможно согнуть. Мы стоики.
Папа презрительно фыркает:
– Да какой в тебе стержень? – говорит он. – Вата одна.

Я смотрю на папу и искренне им любуюсь. В свои семьдесят лет он крепок телом, сохраняет ясный ум и непоколебимые убеждения. Его можно поместить в краеведческий музей, как знаковый экспонат. Папа здесь родился. Служил на Севере. И вновь вернулся в наш город в 1993 году, когда авторитет защитников Отечества ушел в минус. Папа не стал дожидаться военной пенсии и оставил службу в звании капитана второго ранга. Он выбросил шинель и фуражку с золотым кантом. Оставил лишь кортик. Когда я была маленькой, любила втайне от родителей тихонечко достать из папиного стола этот кортик, нажать фиксатор и медленно выдвинуть лезвие из ножен. Мое детское сердце обмирало от восторга и ужаса при виде стального клинка.
В нашем городе папа сколотил команду из бывших сослуживцев. Эти ребята отжали морской порт у тогдашних хозяев и стали продавать солярку, корабли и сахар зарубежным клиентам и местным перекупщикам. Папа разбогател, его авторитет превзошел значение местных руководителей. В городе до сих пор помнят результаты папиной деятельности. Он перестроил стадион «Авангард» под центральный рынок, открыл казино в здании кинотеатра «Волна» и создал банк «Морская миля».
Семью папа тоже не забыл, он отреставрировал дом Потемкина, загадочное сооружение, состоящее из путаницы коридоров и комнат. Эти старые развалины папа превратил в непреступную крепость и обнес её стеной в четыре человеческих роста. Здесь мы и живем по сей день.
Но пришли новые времена и папа в них не вписался. Он говорил, что ушел из большой игры из-за брезгливости, которую испытывал к новой власти. Но мне кажется, что молодые эффективные менеджеры выперли папу с треском. Они хотели раздеть его до нитки, но опытный папа успел спрятать часть капитала и теперь пребывает в роли короля, который выращивает капусту.
Сейчас он командует спасательной станцией на городском пляже. В его распоряжении вышка, два спасателя и сторож. Да еще лодка с мотором «Вихрь», который заводится при удачном расположении звезд.

В телевизоре между тем разворачивается очередная драма. Герои сериала проживают каждое мгновение на пределе человеческих возможностей. Такое впечатление, что в одном месте сошлись ангелы и бесы для окончательного выяснения отношений. Напряжение пять тысяч вольт. Только меня не бьет током, может, потому, что напряжение игрушечное, и всё в этом кино происходит понарошку.
– Папа, – говорю я, – ты же не любишь такие фильмы. Зачем сморишь?
– Хочу понять, чем вы, молодые, живете.
– Ха! – с презрением произносит Илья. – Нашли достоверный источник. Хотите знать сегодняшние проблемы, читайте Достоевского.
– Заткнись, индюк! – отвечает папа.
Не проходит и пяти минут, как всё налаживается. Папа дремлет в своем кресле. Данька погружается в планшет. А Илья без устали закидывает в себя попкорн и нервно сучит ногами по паркету, сопереживая героям сериала.

5
Я приношу веник и совок, убираю попкорн, рассыпавшийся по паркету. Боковым зрением отслеживаю обстановку.
В телевизоре – реклама.
Папа дремлет в своем кресле, а Данька прячется за спинкой кресла, потом высовывается, осторожно проводит соломинкой от коктейля под носом у деда. Тот дергает губами и морщит нос. А Данька трясется, весь красный от сдавленного смеха.
Мой муж Илья Александрович погрузился в смартфон, аккуратным пальчиком передвигает картинки. Но вдруг его лицо начинает выражать крайнее изумление, Илья прыскает сквозь сомкнутые губы, потом запрокидывает голову и начинает смеяться во всё горло. Наша люстра подхватывает раскаты его смеха и сопровождает их легким перезвоном.
Папа просыпается и с удивлением смотрит на Илью.

– Ах-ха-ха! – заливается мой муж. – Ой, не могу. Ха-ха-ха! Нет, вы только послушайте, что пишет этот сумасшедший – он откашливается, напускает на лицо строгости и начинает читать: – На всей Земле нет другого живого существа, с которым у человека было бы так много общего. Эти существа – свиньи. И мы и свиньи – всеядные, и мы и свиньи – стадные. Физиология свиньи наиболее соответствует человеческой. Так эмбрион свиньи имеет закладку пятипалой руки и мордочку, сходную с человеческим лицом, а копытца и пятачок развиваются только перед самыми родами. По данным Института молекулярной биологии строение молекулы гормона роста свиньи и человека почти полностью совпадают.
– Ну, и что здесь смешного? – интересуется папа.
– Подождите, – отмахивается Илья и читает дальше. – По строению и размерам органы свиньи схожи с человеческими. Свиное сердце весит 320 г, человеческое – 300 г, масса легких у свиней – 800 г, у человека – 790 г, масса почек соответственно 260 и 280 грамм, печени – 1600 и 1800. Кожа свиньи очень похожа на человеческую, свинья может даже загорать. Болезни новорожденных поросят примерно такие же, как у грудных детей. В клетках свиней вырабатываются человеческие версии двух белков тромбомодулина – CD141 и CD46. Первый не дает крови сворачиваться после операции, второй блокирует иммунный ответ и таким образом защищает чужеродные ткани от разрушения.
– Илья, а кто автор? – спрашиваю я.
– Сквозняков. Профессор нашего института. Я тебе, кажется, говорил про него. Ненормальный тип.
Илья тянется за бокалом, допивает остатки вина и продолжает чтение:
– Эволюционные линии людей и свиней разошлись давно. Но нас, людей, совершенно не интересовало, по какой причине некогда общее русло разделилось на два самостоятельных потока.
– Это чего, правда? – спрашивает Данька. – Мы и свиньи одного рода? Или твой профессор прикалывается?
– Слушайте дальше, – говорит Илья. – Коллективу ученых нашего института удалось, наконец, заняться исследованием этого вопроса. По прошествии нескольких лет напряженного труда, мы готовы огласить полученные результаты и вынести их на суд общественности, – Илья обводит нас хитроватым взглядом и произносит: – Ну, что, готовы выслушать результаты исследований знаменитого профессора?
– Всегда готовы! – рапортует Данька.
– Итак, – Илья подносит смартфон к своим близоруким глазам и начинает читать медленно, с выражением: – Люди, едва они создали примитивное оружие, почувствовали себя хозяевами на Земле и принялись охотиться. Начался переход от растительной пищи к мясной. Под раздачу попали не только дикие животные, но и свиньи, которые на тот момент являлись братьями и сестрами людей и не уступали людям в плане интеллектуального развития. Единственное отличие состояло в том, что свиньи по своей натуре были мирными и доброжелательными, а люди – свирепыми и кровожадными. Люди начали убивать свиней и употреблять их мясо в пищу. От этой жестокости и несправедливости целые поколения свиней испытывали стресс. Невероятные душевные страдания, выпавшие на их долю по вине человека, остановили свиней в дальнейшем их развитии. Именно поэтому свиньи на сегодняшний день не столь совершенны, как мы.
– Интересное кино, – говорит папа. Он отрезает кусок кровяной колбасы и отправляет в рот.
– Мы и сейчас, – продолжает читать Илья, – как истинные каннибалы, употребляем в пищу мясо наших сородичей. А ведь они, эти удивительные существа, могли достичь нашего сегодняшнего уровня и участвовать вместе с нами в совершенствовании Земной цивилизации. Более того, свиньи обогнали бы нас, ведь их организм по своим физиологическим параметрам лучше приспособлен к Земным условиям, – Илья делает паузу и вздыхает: –М-да, похоже, коллега окончательно свихнулся. Придется на ученом совете ставить вопрос о его вменяемости.
– Илья, – задаю я вопрос, – как ты считаешь, это письмо никак не повлияет на наших сограждан?
– Конечно, нет. Ересь сплошная! – небрежно бросает мой муж.
– Но ты сам говорил, – продолжаю я, – что люди склонны поддаваться внушениям и легко уступают чужому влиянию.
– Не все, – вставляет папа.
– Да, не все, – соглашается Илья. – Статистика показывает, что из десяти человек – восемь поддаются чужому влиянию. И только двое остаются при своем мнении.
– А чего так мало? – удивляется Данька.
– Это естественно, – говорит Илья. – Вот смотри, сынок, цивилизация создала для нас сложное окружение. В нем легко запутаться. Мы все время попадаем из одной конфликтной ситуации в другую. Нужно как-то выбираться из этого дерьма, искать выход. А сделать это непросто. Ведь наши собственные силы и личный опыт ограничены. Ну, не может один человек знать всё на свете. И тогда возникают трудности, которые склоняют нас к тому, чтобы мы прислушались к чужому мнению и следовали чужому примеру. Вот такая механика, сынок, – при этих словах Илья отваливается на спинку кресла и говорит: – Могу привести слова отца американской конституции Джеймса Мэдисона.
– Мне записывать? – спрашивает Данька.
– Слушай, дурачок, – Илья прикрывает глаза и произносит цитату по памяти: – Разум человека становится труслив и осторожен, если чувствует себя оставленным в одиночестве… Однако человек силен и уверен в себе, когда знает, что другие люди думают так же, как он.
– Но мы же не верим в эту чепуху, – говорит Данька, указывая на смартфон в руке отца.
– Мы не верим, – назидательно произносит Илья, – но не верим лишь потому, что материал подан не изящно, грубо. А мы товарищи образованные. Нас на мякине не проведешь.
– Хреновина чистой воды, – соглашается папа.

6
Нынешнее лето пролетает стремительно, но вбирает в себя столько событий, что их с лихвой может хватить на год или два.
Я слежу за тем, как продвигаются идеи профессора Сквознякова. Мне интересно, как они преподносятся и как воспринимаются горожанами. Но сама занимаю позицию наблюдателя, в происходящее не вмешиваюсь. Я пока не определила – где я, по какую сторону баррикад?
Поначалу происходят отдельные вбросы. То в местной газете появится статейка под нейтральным названием «Братья наши меньшие», то в вечерней телепрограмме покажут заседание дискуссионного клуба «Защитников животных», то на радио прозвучит мнение кандидата каких-то наук. И везде проводится мысль о невероятной физиологической близости человека и свиньи, о трагическом размежевании в далеком прошлом единого вида на две самостоятельные ветви. И виновником этого размежевания всегда представляется жестокий, кровожадный человек. Эти вбросы похожи на лакмусовые бумажки, которые определяют настроение общества. Ага, здесь, в среде тридцатилетних мужчин и женщин такие идеи не прокатывают, хорошо, оставим эту группу в покое. А там, в развеселой толпе подростков, и там, на кухнях пенсионеров, почва благодатная. Туда можно добавить посевного зерна и ждать обильного урожая.
Уже к середине лета идеи Сквознякова транслируются отовсюду и непрерывно. Радио, телевидение, социальные сети, местная пресса – изо всех этих источников на жителей городка водопадом обрушивается информация по свинскому вопросу. Почтовые ящики трещат, переполненные пропагандистскими листовками, вся уличная реклама призывает жителей задуматься о трагическом положении свиней. Мне иногда кажется, что сам воздух нашего городка пропитан тяжелым смрадом свинарника. «Ты живешь в роскоши, а твои братья и сестры – в грязи и непотребстве. Покайся и помоги им!», – кричат бигборды на каждом углу.

Однажды Илья возвращается из института мрачный, с надутыми щеками, что ему совершенно не свойственно. Даже папа не может удержаться и спрашивает:
– Ты не заболел часом, индюк?
Но Илья не отвечает, прохаживается по длинным коридорам нашего дома, и лишь изредка останавливается перед репродукциями картин. Это вырезки из журналов, вставленные в простые рамки. Их когда-то развесила мама с единственной целью – расширить мой кругозор. Илья стоит перед картинами и молчит. И только вечером, когда домработница Лиля покидает наш дом, он решает поведать, что причиной его печали явился студенческий диспут, который прошел в институте. Обсуждался всё тот же вопрос – свинский.
– Там разгорелся горячий спор, – начинает свой рассказ Илья. – Одни отстаивали необходимость покаяться перед свиньями и тем самым очистить свою совесть, другие смеялись над первыми, обзывали их глупцами и психами. Дело дошло до драки. Сначала бились на кулаках, потом в ход пошли стулья. Одного студента кто-то пырнул ножом.
– А ты за кого? – интересуется папа.
– Я воздержался. Явных победителей пока нет. Но тот факт, что эта глупость не отметается сходу, можно считать успехом Сквознякова. Хитер профессор, ему важно, чтоб этот бред поддержало большинство людей.
– А такое возможно? – интересуюсь я.
– Кто знает, – Илья с сомнением покачивает головой.
– Чепуха, – заявляет папа. – Не может нормальный человек поверить в эту хрень?
– Так-то оно так, – подхватывает Илья, – но почему-то эта хрень оказывает на людей сильное влияние. Такое сильное, что становится верой. И самое главное, никакие научные возражения, никакие авторитеты не могут поколебать эту веру.
– А кто организовал диспут? – спрашиваю я.
– Какие-то люди. Называют себя инициаторами, – Илья прикрывает глаза и начинает рассуждать: – Если я не стану преклоняться перед свиньями, то окажусь в меньшинстве. Со временем нас, инакомыслящих, останется совсем мало. Тогда сторонникам Сквознякова не придется прибегать к силе, чтобы усмирить нас. Достаточно будет выразить общее неодобрение. И под тяжестью этого неодобрения мы почувствуем себя отверженными и бессильными. В конце концов, мы станем изгоями, либо примкнем к господствующему мнению.
Папа выразительно смотрит на меня, тычет пальцем в сторону Ильи, затем этим же пальцем стучит себя по лбу.
– Бедный индюк, – говорит папа.

А тут еще Даня подбрасывает уголька, рассказывает, что в их школе учителям поручено вести внеклассные занятия.
– Сначала мы с пацанами убегали, – признается мой сын. – Кому охота вялить мозги после шести уроков. А потом Ритка говорит, там так классно, показывают мультики, анимация крутяк. Ну, мы остались. И точно, там про свиней и про дикого человека. Такая жуткая история, с ума подвинуться.
– Черт знает что, – возмущается папа. – Не хватало, чтобы эту гадость начали проповедовать в детских садиках.
А, спустя несколько дней мы смотрим по телевизору местные новости, и девушка-диктор сообщает будничным тоном:
– В детском саду № 4 прошли занятия на тему «Свинки – наши родные бабушки и дедушки».

7
Я выхожу из дома. Открываю дверь, но, прежде чем спуститься по гранитным ступеням во двор, задерживаюсь на крыльце и полной грудью вдыхаю свежий сентябрьский воздух. Солнце уже высоко, на небе ни облачка. Сквозь зеленые листья плюща, вплетенного в чугунную ограду, выглядывают колокольчики петуний, синие и оранжевые. Странное дело – привычные вещи мы обычно не замечаем, даже если они прекрасны. Но случаются дни, когда привычное кажется новым. Мы как будто совершаем открытие и по сердцу растекается радость. Сегодня у меня именно такой день.
В летней беседке на круглом столе лежит Данькин планшет, прикрытый школьной тетрадкой, и стоит папин бокал с остатком вина на донышке. Видно, старый и малый вчера разговаривали до полуночи и сейчас отсыпаются, несмотря на позднее утро. Уже половина одиннадцатого. Суббота. Я и сама не против поваляться в кровати, понежиться в ленивой дреме, но труба зовет. Сегодня завезут новое оборудование – садки для выращивания лобстера. Лицензия китайская, произведено во Вьетнаме. Принимать будет Леня Жаворонок, парень ответственный, но молодой. Его нужно контролировать. Так сказал Вова.
Моя машина стоит в нижнем дворе, под виноградной палаткой. Ещё издали я замечаю, что ее капот и крыша, и лобовое стекло присыпаны сизыми ягодами изабеллы. Нападали с ночным дождем, попробуй теперь, отдери. Ладно, отправлюсь в контору пешком, тем более, на дорогах сейчас автомобильные пробки. В последние дни в городе проходят стихийные митинги по свинячьему вопросу. Люди собираются, где попало, перекрывают дороги. А с дорогами у нас беда.

Я иду вдоль пляжа в сторону морского вокзала. Его пирс разбит штормами, рядом пассажирский катер трется бортом о резиновые покрышки. Пляж пуст. Кое-где валяются на песке деревянные лежаки, потемневшие от дождей, торчат одинокие кабинки для переодевания. «М» и «Ж». Павильоны и шашлычные закрыты ставнями. Чуть выше песчаного пляжа земля разворочена бульдозерами и мне приходится петлять, выискивая проходы между горами сваленной щебенки.

Наконец, я поворачиваю на Айвазовскую, а отсюда до родной конторы рукой подать.
Машины заполонили проезжую часть, стоят в мертвой пробке. Из открытых окон гремят децибелы, вздрагивает воздух и, кажется, будто у некоторых автомобилей подпрыгивает крыша.
Но тротуар свободен. В это субботнее утро пешего народа не много. Лишь несколько девчонок, ровесниц моего Даньки, обгоняют меня и летят вперед, петляя между столбами и урнами. А чуть дальше – папин любимый магазин «Чиполлино». По случаю погожего дня прилавки вынесены на улицу, и продавщица Люда стоит между лотками с огурцами и баклажанами.
– Доброе утро, Люда, – говорю я.
– Здравствуйте, Катерина Сергеевна.
– Что-то покупателей у тебя не видно.
– Так все там, – Люда машет рукой в сторону площади Ленина. – Митинг какой-то. Скорей бы закончился, от этих машин уже дышать нечем.

Чем ближе я подхожу к площади, тем больше народу становится вокруг. Перед сервисным центром попадаю в окружение странной компании. Три почтенные дамы в одинаковых розовых костюмах перегораживают мне дорогу. По правую руку встает крупный дядечка лет пятидесяти с розовой повязкой на рукаве, а слева переминается на коротких ножках седенькая старушка. У старушки на поводке свинья, крупная и ухоженная, смотрит на меня своими глазками и норовит ткнуться пятачком в мои колени. Я отступаю. В глаза мне бросается сам поводок, его позолоченная цепочка сверкает на солнце, а кожаный ошейник напоминает аккуратный белый воротничок. Мне даже чудится, будто от свиньи пахнет туалетной водой «Христиан Диор». Мужчина грудью подталкивает меня к скамейке, на которой разложены стопки журналов и прокламаций.
– Ознакомьтесь с исторической правдой, которую веками скрывали от нас, – говорит он.
Я беру журнал и удивляюсь. Журнал выглядит похлещи, чем иные гламурные издания. Атласная бумага пружинит под пальцами, а яркие иллюстрации настолько увлекательны, что возникает желание смотреть дальше, перелистывая страницу за страницей.
Одна из почтенных дам произносит низким голосом, почти нараспев:
– Мы держали бедных свинок в неволе. Как ненасытные звери, мы пили их кровь и кушали их нежное мясо в течение тысячи тысяч лет. И теперь мы обязаны встать на колени перед свиньями и каяться, умолять их о прощении.
– Мы должны замаливать свой грех денно и нощно, – подхватывает другая дама.
– Денно и нощно, – дополняет третья.
– Вы только посмотрите в глаза этим милым существам, – подпевает фальцетом седая старушка, – и вы увидите в них любовь к Всевышнему, увидите их душевные страдание от жестокости, на которую они обречены лишь по факту своего рождения.
Я осторожно глажу свинячье ухо и выскальзываю из окружения этих женщин, похожих на приснопамятных кликуш.

Перед площадью Ленина один за другим стоят три полицейских автозака. Несколько нарядов полиции растянулись цепочкой вдоль здания городской администрации. А в центре, на импровизированной трибуне, представляющей из себя кузов грузовика с приставленной лесенкой, выступает сам профессор Сквозняков. Его огромный лоб вспотел и блестит, как стекло, седые волосы разбросаны по плечам. Слов отсюда не разобрать, но я вижу, как профессор жестикулирует руками, то и дело сжимает кулаки и грозит кому-то в толпе. Мимика на его лице постоянно меняется, широкая улыбка вдруг съеживается и превращается в хищный оскал.

Я пробираюсь ближе к трибуне, хочу разобрать, о чем говорит профессор. Ловлю обрывки фраз и понимаю, речь идет о душе. Сквозняков ссылается на церковь, говорит, будто местный священник ведет проповеди и в них объясняет прихожанам, что у свиней присутствует душа, в точности такая, как у человека.
При этих словах в профессора летит какой-то предмет, то ли банан, то ли детская игрушка. Из толпы раздаются крики:
– Позор! Мерзавец! Долой!
Несколько перезревших помидор попадают в плечо, в грудь Сквознякова и разлетаются сочными брызгами. Профессор закрывается руками, отмахивается. Помидорная сукровица блестит, стекая по ткани костюма.
– Иуда! Богохульник! – кричат из толпы.
В этот момент в огромный лоб Сквознякова попадает яйцо и разбивается с треском. Профессор падает. Десятки рук стаскивают его на землю и, похоже, нешуточно мутузят где-то там, под колесами машины.

Когда мне удается протиснуться к грузовику, зачинщиков драки уже нет на месте. Только несколько женщин-заступниц грозят пальцами кому-то вслед и причитают:
– Как вам не стыдно. Обидели святого человека. Он хочет вывести вас на дорогу добродетели, а вы? Бессовестные!
Я наклоняюсь к профессору, распростертому на земле, и спрашиваю:
– Как вы? Может, вызвать скорую?
– Ничего-ничего, – говорит Сквозняков, размазывая ладонью желток по щекам, – Иисуса тоже обижали.
Я смотрю на него и удивляюсь, как этот человек сумел привлечь столько народу. Ладно, допустим, мы страна дураков и Поле Чудес – наша среда обитания. Но господин Сквозняков не тянет даже на кота Базилио, чтобы разводить нас, как глупого Буратино. Он бездарный клоун, ничтожный тип, не имеющий ни малейшего шанса реализовать собственные идеи.

Я пытаюсь вообразить, разумеется, гипотетически, что может произойти, если его идеи воплотить в жизнь.
Итак. Люди опустятся на колени перед свиньями и станут просить у них прощение. В результате значительная часть населения откажется употреблять в пищу их мясо. Отлично! Зато на столах моих сограждан появится замена дешевому свиному мясу – лобстеры. Сначала в небольшом количестве, но со временем люди распробуют новый продукт, привыкнут к нему, и дальше потребность в лобстерах будет только расти. Это в свою очередь позволит снизить розничную стоимость продукта. В конце концов, мои ненаглядные лобстеры превратятся в русское национальное блюдо. Эх, мечты, мечты…

Прежде, чем уйти, я бросаю взгляд на профессора, валяющегося на земле, и думаю, с каким удовольствием я бы добавила тумаков этому придурку, чтобы не обнадеживал понапрасну. Ох, подведёт нас этот сумасшедший. Придется искать другие пути для продвижения нашей продукции.

В конторе меня поджидает Леня Жаворонок, двадцатипятилетний красавец, холостяк, умница, мечта студенток механического факультета, где он по совместительству преподает сопромат.
– Привет, Леня, – говорю я и протягиваю гламурный журнал. – Познакомься с исторической правдой, которую скрывали от нас в течение веков.
Леня взвешивает журнал на руке:
– Солидная штука, – говорит он. – Катерина Сергеевна, автограф оставьте.
– Давай подпишу, – я задумываюсь на пару секунд, прикидываю, какое же послание должен получить Леня от свинского сообщества. Ага, вот! Недавно наткнулась в сети на высказывание Еврипида и запомнила. Я достаю ручку и пишу на обложке своим размашистым почерком: «Любовь – это всё, что у нас есть, и только любовью мы можем помочь друг другу». Внизу вместо подписи изображаю окружность с двумя точками внутри – свинячий пятачок.
Леня перелистывает журнал, посмеивается и говорит, что недавно ему довелось присутствовать на заседании городского законодательного собрания, так там два депутата наводили жуткую смуту, требовали предоставить свиньям человеческие права.
– Идиоты, – бросаю я.
– Если бы так, – сомневается Леня. – А то ведь неглупые, в общем, ребята. Один юрист, руководитель адвокатской конторы, другой бывший военный, оба пользуются авторитетом среди избирателей. Трудно поверить в их искренность. У меня два объяснения, – говорит Леня. – Первое, оба одновременно сошли с ума. Что маловероятно. Второе, им хорошо заплатили за этот базар. Что, скорее всего.

8
Никогда, даже в далекой юности, я не испытывала такого азарта в ожидании предстоящего свидания. В душе возникают самые противоречивые чувства – радость от предвкушения Вовиных ласк, нетерпение, страх разоблачения, мучительное ощущение будущего греха, хмельной угар от моей бесшабашности и прочее, прочее. Эти чувства смешиваются в одном сосуде и вызывают бешенную химическую реакцию. Порою кажется, что меня разорвет в лохмотья. Не разрывает. А всё потому, что природой устроены аварийный клапаны. Через них со свистом вылетают избыточные киловатты. Скрыть аварийные выбросы от глаз домочадцев невозможно. Ну как их скроишь, если я начинаю разговаривать с Данькой посредством подзатыльником и поджопиков, и делаю это весело, сопровождая безудержным смехом. Или сдергиваю с Ильи семейные трусы, когда он беседует по телефону с ученым секретарем. Или на глазах у папы рву на две половины шикарное платье, которое только что примеряла перед зеркалом.
В такие минуты мне лучше находиться вне дома.

Вот и сейчас я поднимаюсь на второй этаж торгового центра, и кручу на пальце брелок с автомобильными ключами.
– Осторожно! – говорит молодая женщина, прижимая к себе мальчика лет пяти. – Глаз кому-нибудь выбьете.
– Извините, – я зажимаю ключи в кулаке.
– Это у тебя вентилятор? – спрашивает малыш из-под маминой руки.
– Точно, – говорю я. Останавливаюсь и смотрю на мальчика. – Хочешь, дам тебе кусочек вентилятора? – я выкручиваю ключи из колечка и протягиваю малышу брелок: – Бери.
Мальчик рассматривает брелок на своей маленькой ладошке и вдруг кричит на весь торговый центр:
– Мама! Она подарила гоночную машину!
– Пойдем, пойдем, – женщина тащит малыша за руку и, оглядываясь, бросает на меня испуганные взгляды.
– Гоночная машина! Настоящая! – звенит голос мальчика.

До Вовиного дома добраться непросто, он стоит на самой окраине, за торговым портом. Дикое место. Вова называет его «Там, где кончается асфальт». И действительно, к дому ведет узенькая дорога, покрытая свежим асфальтом. Двум машинам здесь, пожалуй, не разъехаться. По обе стороны поднимаются высокие сосны. Только справа за деревьями вырастает вертикальный склон с проступающими сквозь деревья серыми скалами, а слева между соснами мелькает море. Дорога упирается в ворота и обрывается. Дальше, за домом, только горы и субтропический лес.
Я подъезжаю к дому и паркую машину на крохотной площадке справа от ворот. Выхожу и прихорашиваюсь перед видеокамерой. Нажимаю кнопку звонка.

Вова сидит на открытой веранде за массивным столом. Внизу, за деревянной перегородкой раскинулся молодой сад, а дальше за деревьями инжира, алычи и шелковицы расстилается бесконечное синее море.
Когда я поднимаюсь на веранду, Вова не поворачивает головы в мою сторону, он сидит, нахохлившись, как обиженный орангутанг в нашем зоопарке, и смотрит в стол. Перед ним стакан и бутылка виски, наполовину порожняя.
Я опускаюсь на стул напротив Вовы, складываю ладошки на мраморной столешнице и любуюсь Вовиной печалью. Таким я его не видела.
– Ты давно с ним? – спрашивает Вова, не поднимая головы.
– С кем?
– За дурака меня держишь? Напрасно, – Вова берет с соседнего стула гламурный журнал про свинскую жизнь и швыряет его на стол. Моя дарственная надпись на обложке обведена красным маркером. – Я всё знаю.
– Вова, о чем ты?
– О птичке жаворонок, о Леньке нашем, – Вова пронизывает меня мрачным взглядом, как будто пытается заглянуть в дальние уголки моей души, где спрятаны сокровенные тайны. – Я повторяю вопрос – давно у вас шуры-муры?
Я улыбаюсь и произношу жалостливым тоном:
– Не виноватая я.
– Не виновата? – Вова стучит крепким пальцем в обложку журнала. – А это что?
Я продолжаю улыбаться, гляжу на него, как влюбленная ученица на обожаемого учителя.
– Сюда смотри! – орет Вова. – Смотри, сука! – он перегибается через стол, хватаем меня за волосы и бьет лицом о мраморную столешницу – Что это? Что?! Что!
В моей голове одна за другой вспыхивают молнии, и вдруг всё обрывается. Конец света.

Открываю глаза, и мне кажется, что я лежу на дне водоема, а там, вверху за слоем воды, колеблется расплывчатое темное пятно. Болят зубы, уши чем-то залеплены, может быть донным илом, и сквозь этот ил прорываются отдельные звуки. Постепенно пятно обретает знакомые очертания. Господи, да это же мой Вова! Но почему он так перепуган? Серые глаза вот-вот вылезут из орбит, рот искривлен, а губы шевелятся, будто сообщают что-то важное. Вова, говори громче, тебя не слышно.
Вскоре я окончательно прихожу в себя, всё вижу и слышу. Всё помню. Вова суетится надо мной. Делает какие-то примочки, чем-то смазывает лицо.
По его облику, по его обходительным движениям видно, что он испытывает жуткое чувство вины.
– Я не мог представить, как буду жить без тебя, – говорит Вова и прижимает к моей щеке салфетку, пахнущую спиртом. – Я был уверен, что ты и я… Что нас невозможно разделить. Понимаешь?
Я прикрываю глаза, показываю – да, понимаю.
– Черт попутал, – говорит Вова. – Я зашел в контору, а там Лёнька. Сидит и поглаживает этот долбанный журнал. А на обложке – твоё признание в любви. Я почерк сразу узнал, твой. И капец. У меня в голове бабахнуло. Всё вылетело, разные планы, заботы, мысли, всё к чертовой матери. Остались только твои слова. Любовь – это всё, что у нас есть.
– Не мои слова, – произношу я, с трудом шевеля распухшими губами. – Еврипид. Грек… Это шутка была.
– Шутка? Как я мог понять? У меня крышу снесло. Рыба, прости меня. Не обижайся на старого дурака.
– Я люблю тебя… Только не бей, ладно?
– Клянусь, пальцем не трону. Я буду носить тебя на руках, лелеять, холить. Что бы ты ни сделала.
– Хороший мой, – шепчу я и глажу Вовину взлохмаченную голову.

Проходит час. Разомлевший Вова опускает ноги с кровати на пол и шлепает босиком к антикварной конторке, что стоит в углу спальни, достает запасные ключи от своих владений и вручит мне.
– Приходи в любое время, – говорит он. – Дома я или нет, неважно. Приходи и обживай эти комнаты. Чтобы здесь оставалась твоя… эта, как её…
– Аура?
– Вроде того. Я буду ложиться спать на эту кровать, один одинешенек. Лягу и буду чувствовать, что ты рядом. Мне так спокойнее.

Мы сидим не веранде. Вова уже вытер мою кровь со стола, но не очень тщательно, бледные разводы как будто подсвечивают изнутри холодного мрамора. Я стараюсь туда не смотреть, чищу апельсин и складываю дольки на блюдечке. Одновременно заканчиваю наносить грим на свою покореженную физиономию. Вид у меня не презентабельный. Нижняя губа посинела и провисла, как садовый шланг, верхняя – съехала набок. Бурое пятно покрывает левую щеку от подбородка до уха. А под заплывшим глазом рассечена кожа и оттуда все время сочится сукровица.
– Красотища, – говорю я, разглядывая себя в маленьком зеркале.
Вова, не отрываясь, смотрит на бескрайнюю водную гладь.
– Да, – соглашается он, – красиво. Я строил этот дом для Ленки, чтобы она могла отсюда любоваться морем, – он морщит нос, поднимает плечи. – Зачем? – удивляется Вова. – Я, как знал, тянул со стройкой и тянул. Ленка не дождалась, сбежала.
– Ты еще любишь ее?
– Ни капельки, – говорит Вова. – Я женился от скуки. Ну, и по расчету, конечно. Женился не столько на Ленке, сколько на деньгах ее папаши. Надоело, понимаешь, тянуться от зарплаты до зарплаты. Я был тогда инженером торгового порта, узкий специалист с малюсеньким окладом. Но амбиции меня просто душили, хотелось подняться высоко и постоять у руля.
– Жалеешь, что она ушла?
– Обидно было, – говорит Вова. – Такой видный крендель и вдруг – бац! Женщина тебя бросает, – Вова поднимает стакан, отпивает глоток виски и продолжает: – Но я благодарен ей. Завел свое дело, хорошо поднялся. Впереди заманчивые перспективы. Но, главное, у меня есть ты. Я боюсь тебя потерять, Рыба. Очень боюсь, – он переводит взгляд на меня и кривится, как это делают люди при виде чужих страданий: – Прости меня. Прости.

Я прихожу домой засветло. Илья уже вернулся из института, сидит в своем кабинете перед монитором и просматривает новости.
– Привет, – бросаю я через открытую дверь.
– Катюша, иди сюда, – зовет Илья. – Видишь, мой рейтинг остался прежним, а у профессора Сквознякова растет, как на дрожжах. Смотри сколько у него подписчиков.
– Илья…
– Подожди, – перебивает меня Илья Александрович. – Я собираюсь встретиться с мэром и серьезно поговорить. Неужели они не видят, что творится в городе. Это безобразие нужно заканчивать. Пора уже власть употребить. Как ты думаешь, галстук на встречу – обязательно?
– Илья, извини, – говорю я. – Плохо себя чувствую. Пойду, прилягу.
Он бросает короткий взгляд в мою сторону:
– Да, неважно выглядишь. Ну, отдохни до ужина.
Зато папа приходит в ужас от моего вида:
– Ё-о-о! – вздрагивает он и таращит на меня глаза. – Что это, Катя?
– Попала в аварию.
– Как? – у папы перехватывает дыхание. – Как это случилось?
– Мы ехали на служебной машине, – начинаю я врать, – а какой-то ненормальный выскочил на встречку. Лоб в лоб. Нам еще повезло, отделались легким испугом.
– Катенька, доченька, – волнуется папа. – Да что ж такое? Ай-яй-яй. Сейчас налью тебе бокальчик мадеры. Выпей и успокойся. Ты доктору показывалась?
– Обязательно.
– Ну? Что он сказал? – спрашивает папа и наполняет бокал вином до самых краев.
– Все нормально, переломов нет.
– Слава Богу, – с облегчением вздыхает папа и одним махом опрокидывает в себя двести грамм мадеры.

9
Мой четырнадцатилетний сын вымахал выше меня, но по-прежнему остается ребенком. Его слова, жесты, манера поведения порой кажутся грубыми и даже циничными. Но внутренний фундамент, замешанный на генетической наследственности, дает о себе знать. Я вижу в Даньке дедовское упрямство и мою привычку – добивать всё до конца, будь то какая-то мыслишка, дело или человек.

Сегодня Даня приводит свою подружку в четвертый раз. Не могу сказать, что я разделяю сыновьи восторги по поводу Риткиных достоинств. Да, девочка симпатичная, с постоянной улыбочкой и цепким взглядом кошачьих глаз. Упругая, как пружина, занимается акробатикой. Показала мне, как она подпрыгивает и переворачивается в воздухе. Называется фляк или что-то в этом роде. Но недалекая. Я провела её по маминой картинной галерее, и она не смогла назвать ни одного художника, хотя там репродукции известнейших картин.

Вместе с сыном и Риткой заявляются их одноклассники, интеллигентный мальчик по имени Толик и Шрек. Шрек, разумеется, кличка, но весьма уместная, парень – точная копия мультяшного героя – широколицый, добродушный, неторопливый.
– Этот узбек мне нравится, – говорит папа, познакомившись со Шреком. – Дурачок, но не подлец. Это у него на лбу написано.
Какое-то время ребята шумят в Данькиной комнате. Потом мой сын выходит раскрасневшийся и веселый, и заявляет:
– Мы будем пить чай в беседке. Можете к нам присоединиться.
Лиля застилает белую скатерть. Вместе с Риткой они приносят чашки, вазы с конфетами и блюдо с воскресным пирогом.
Мы рассаживаемся за столом. Папа не помещается и мостится рядом, на садовой скамейке.
– Лиля, – обращаюсь я к домработнице, – позови Илью Александровича.
– Звала. Они не могут. Работают с документами.
– Та, ну его, – радуется папа.
Пьем чай. Ребята спорят, какой блогер сегодня круче. В их разговоре то и дело проскакивают словечки, мне незнакомые, «футер», «мерт», «стример». Потом посмотрю в Векипедии, если их не забуду.
Шрек кладет на свою тарелку два куска пирога, смотрит на меня и добавляет третий. Ест быстро, наклонившись над столом и орудуя двумя руками. А Толик отрезает от куска узенькую дольку, накалывает ее на вилку и подносит к своему остренькому носу. Я вижу, как шевелятся его ноздри. Затем Толик аккуратно возвращает дольку на место и вытирает руки салфеткой.

В нашем городе сложилась традиция – где бы, о чем ни говорили, в конце концов, всё сводится к теме свинства. Наша компания не исключение. И первым начинает интеллигентный Толик. Он повторяет слова профессора Сквознякова о вековечной нашей вине перед свиньями, о страданиях и мучениях несчастных хрюшек, обреченных людьми на постоянное истребление и последующее воспроизведение для нового истребления. Речь Толика разукрашена примерами, он приводит неопровержимые научные факты в пользу интеллекта и одухотворенности свиней, тех качеств, которые свиньи не смогли раскрыть в полной мере из-за нашей человеческой кровожадности.
Я смотрю на папу. Он слушает, как завороженный, но завороженный не смыслом, ибо содержание папе до одного места, папа очарован манерой изложения и красотой Толиной речи.
– Если мы хотим оставаться гуманными людьми, а не уподобляться диким зверям, – продолжает между тем юный мыслитель, – мы должны прислушаться к голосу правды и начать жить по совести.
– Это как? – интересуется Данька.
– Просто, – отвечает Толик. – Надо покаяться перед свиньями, просить у них прощение за принесенные им страдания и делом искупить свой грех.
– Каким ещё делом? – недовольно спрашивает мой сын.
– Мы обязаны содействовать благополучию этих славных созданий и подтягивать их до нашего человеческого уровня. Начать можно с простого. Ты свинину употребляешь в пищу? – спрашивает Толик, обращаясь к Шреку.
– Нет, – говорит Шрек. – У нас в семье не принято. Но я поддерживаю. Да, Толик, я поддерживаю тебя.
– Чего это вдруг? – говорит Данька.
– Так это… У нас отец суровый. Считает себя Чингисханом. Маму стегает плеткой. И нам с сестрой достается. А когда пошли разговоры про свиней, он затих. Говорит, что мы свинячьи выродки, и командовать нами – не царское дело. Так что нам от этого хайпа только польза. Можно, я еще кусочек пирога возьму?
– Рита, а ты что скажешь? – спрашиваю я.
– Не знаю, – пожимает плечами Ритка. – Как-то стремно опускаться на колени перед свиньями… Но все равно, они такие милые. У нас в классе все девочки сделали маникюр и на каждом ноготке нарисовали свинячьи пятачки. Я тоже хотела, как они, но тренер запрещает отращивать ногти.
– Да вы чего? Вы серьезно? – удивляется Данька. – Ненормальные.
– Это ты ненормальный, – говорит Толик.
– Заткнись! – Данька подскакивает на ноги и сжимает кулаки. – Ты своей башкой подумай, где человек, а где свинья. Да он разводит вас, как малолеток, – Даня смотрит на Ритку, на Шрека, ищет поддержку, но те сидят, понурив головы. – Ладно, молчите, – говорит мой сын. – А я скажу. Я кровяную колбасу терпеть не могу, но теперь буду ее жрать и жрать. Назло вам!
– Живодер, – говорит Толик и тоже поднимается с места. – Нет, ты не живодер. Ты каннибал, пожираешь себе подобных.
– Что? – Данька хватает Толика за рубашку, тот отбивается, шлепает Даньку по рукам.
– Э! Э! – Шрек разнимает мальчиков и рассаживает по местам. – Вы чего? Чашки разобьете.

Когда ребята уходят, папа подсаживается к моему сыну и тихонечко говорит:
– Даня, ты не вздумай оглашать свои мысли на широкой публике. Здесь высказался и всё. Забудь к чертовой матери. Если начнешь демонстрировать, какой ты независимый и непокорный, тебя сожгут на площади. Как Жану д’Арк. Ты меня услышал?
– Та ладно, дед!
– Поверь мне, Даня. Толпа, сплоченная общей идеей, не терпит отщепенцев. С ними расправляются жестоко и показательно, чтоб другим было неповадно.
– Я ненавижу этих свинячьих проповедников, – не может успокоиться Данька. – Гады! Их надо душить, пока не поздно… Знаешь, дед, наверное, я посвящу свою жизнь борьбе со свинством.
– Рэволюционэр, – вздыхает папа. – Наша кровь.

10
Время летит, как пуля. Уже понедельник. Я иду по Айвазовской улице в сторону нашей конторы и отмечаю про себя, насколько увеличилось количество горожан, которые стали водить на поводке свиней. Еще вчера думала, ну, мало ли что, наверное, мода такая – вместо собаки свинья. А сегодня прихожу к выводу, что всё гораздо серьезней. Ведь собаку выводят на прогулку на час-полтора. А со свиньей иначе. С ней общаются, как с подругой или близким товарищем. Со свиньей мои земляки неспешно слоняются по магазинам, ездят в общественном транспорте, сидят в кафе. Первое время у нас еще встречались объявления на дверях бутиков и булочных «Со свиньями вход запрещен». А таксисты вставляли бумажку под лобовое стекло «Со свиньей не повезу». Но вскоре подобные объявления исчезли. А если где-то вдруг появлялись, то на следующий день это заведение стояло с выбитыми окнами, а на дверях висело другое объявление – «Продается».

В нашей фирме «Лобстер» назревает серьезная реконструкция. Сегодня у меня масса дел, но главное запланировано на 17:30. Да, мой рабочий день закончился полчаса назад, а я ещё веду переговоры с директором ТЭЦ, с интеллигентным красивым стариком, который использует эти свои качество на полную катушку. Он заманивает меня в лукавые тенета и, кажется, вот-вот накинет паутину, опутает меня, как паук муху. Напьется моей горячей кровушки. Всем видом показываю, как слабеет женская воля перед силой его мужского очарования, мои зрачки закатываются под веки, губы подрагивают и тянутся к нему навстречу.
– Ваша личная доля, – произносят мои дрожащие губы, – десять процентов от суммы наших инвестиций в этот проект.
Есть! Он считает, что поймал меня. Он накидывает паутину, закручивает муху, чтобы та не дергалась. Директор ТЭЦ наклоняется ближе и шепчет:
– Двадцать пять.
– Пятнадцать, – артикулируют мои губы.
– Двадцать.
– По рукам, – соглашаюсь я.
Мы подписывает договор, и мило прощаемся.

Я спускаюсь по замшелым ступенькам от здания ТЭЦевской управы, похожей на католический костел, и направляюсь в сторону проходной. Звоню Вове:
– Ну? – спрашивает он.
– С завтрашнего дня можем приступать к работам. Сейчас сброс теплой воды с электростанции идет прямо в море, под углом девяносто градусов от береговой линии. Здесь у них что-то вроде открытого бассейна, купаются круглый год. Персонал станции и их семьи – бесплатно, остальные за денежку. Мы эту лавочку прикроем, установим бетонные направляющие, чтобы поток теплой воды шел вдоль берега, прямо к нам и грел наших ненаглядных лобстеров. С ребятами из Моргидростроя уже договорилась.
– Сколько он запросил? – спрашивает Вова.
– Двадцать процентов, как планировали.
– Умница. Рыба, приезжай ко мне прямо сейчас.
– Не могу, Вова. Поздно.
– Слушай, так нельзя, – говорит он. – Нельзя встречаться тайком, от случая к случаю. Я хочу, чтобы всем было ясно – мы семья.
– Кому это всем? – настораживаюсь я.
– Тебе, мне, твоему Илье Александровичу, – говорит Вова. – Да всему городу. Пусть все знают – мы настоящая семья.
– Я тебя очень люблю.
– Приедешь?
– Нет. Увидимся завтра.

Конец сентября – как раз то время года, когда в нашем городе устанавливается наиболее благоприятный климат для человеческих особей. Мне почему-то кажется, когда Господь раздумывал, какую погоду соорудить в Раю, Он выбрал нашу метеосводку за 26-е сентября.
Половина седьмого вечера. Солнце уже висит над морем. Его лучи отражаются от водной глади, но почему-то не ослепляют, как летом, а рассеиваются широко и мягко. Я миную проходную ТЭЦ, отдаю вахтеру листочек временного пропуска и поворачиваю в сторону города. Вершины гор вдалеке подкрашены оранжевой краской, а за ними остывает небо, наливаясь синей прохладой. Окраины нашего города разительно отличаются от центра, хотя отсюда до площади Ленина всего пятнадцать минут ходьбы. Улица Зеленая, по которой я сейчас иду, плавно поднимается в гору. Её проезжая часть вымощена булыжником, а тротуары напоминают волны из покосившихся бетонных плит. Одноэтажные частные дома перемежаются с хрущевками. Но и здесь, на окраине, полно сувенирных лавочек, продовольственных магазинчиков и сомнительных пивнушек, торгующих на розлив всем, что льется.
Дышится легко. Мне кажется, что воздух здесь необыкновенно прозрачный и выпуклый, как линза. Он создает волшебную оптику. Я вижу в отдельности каждый камешек полуразрушенной Генуэзской башни, стоящей на холме в сотне метров от меня. Вижу стебли цикория в расщелинах кладки и бурые лепёшки мха на старых камнях.

Мою идиллию прерывает шум. Из-за старого летнего кинотеатра выходят несколько человек. Потом ещё и ещё. И вот их уже двадцать человек… Сорок… Целая толпа. Впрочем, не толпа, это настоящее шествие, демонстрация. Они шагают по булыжной мостовой, занимая проезжую часть от тротуара до тротуара. Первые шеренги этой демонстрации выглядят вполне организованно, держат равнение и дистанцию. Над их головами покачиваются лозунги, написанные на белых тряпичных растяжках и на листах фанеры; «Свинья – это звучит гордо!», «Человек, смири гордыню», «Покайся!», «Свободу нашим братьям и сестрам!» Большую часть шествия составляют школьники и молодые люди. И лишь на флангах колоны я замечаю несколько мужчин и женщин лет сорока, пятидесяти. В середине первой шеренги идет высоченный мальчишка с барабаном на животе. Руки его вздернуты над головой. В руках барабанные палочки. Через определенное количество шагов мальчишка бьет в барабан. Та-да-дам! Та-да-дам! И снова вскидывает вверх свои руки, как дирижер. А дальше, за первыми шеренгами, происходит разброд и шатание. Веселая и азартная толпа молодых людей то растягивается, то сжимается. Ребята бегут, толкаются. Кого-то валят на землю. Девчонки визжат, а мальчики выскакивают на тротуар и переворачивают урны. Несколько человек набрасываются на дорожный знак «Переход» и загибают металлический столбик почти до земли.

Я прижимаюсь к стене «хрущевки» и прикидываю, где бы укрыться, пока меня не растоптали эти веселые парни. За моей спиной, в первом этаже дома, расположен небольшой продовольственный магазин. Можно туда. Но едва успеваю переступить порог, как внутрь гастронома врывается группа молодых людей. Среди них я узнаю недавнего нашего гостя, Толика. На его бледном лице горят глаза. Голова дергается из стороны в сторону и мне кажется, будто острый нос мальчика вынюхивает жертву.
– Хватит жрать своих братьев! – кричит Толик и выбрасывает руку в сторону прилавка. – Время платить по счетам! Ребята, налетай! Пусть делятся добром. Мы накормим наших свиней. Мы заплатим за варварство предков!
Что происходит дальше мне не видно, я прячусь за стопкой картонных коробок в углу магазина. Слышу лишь гортанные выкрики и шарканье подошв по скользкому полу. Что-то падает. Ко мне под ноги выкатывается банка пива «Балтика №7».
Вскоре все затихает. Я высовываю нос из-за коробок. Магазин опустел. Лишь один юный грабитель с блоком сигарет под мышкой впопыхах хватает несколько баночек детского питания и выскакивает в дверь. Продавщица с выпученными глазами без конца тычет пальцем в свой телефон, как будто набирает номер длиной в тысячу знаков.
Я осторожно выбираюсь на улицу и бочком-бочком пробираюсь вдоль стен до летнего кинотеатра. Здесь почти безлюдно, лишь юная парочка догоняет удаляющуюся толпу. За ними беззвучно ползет полицейская машина ППС. Стекла подняты. Я заглядываю в окно машины и указываю пальцем туда, на разбушевавшуюся молодежь. Пожилой полицейский в ответ выставляет ладонь, мол, спокойно, тетка, всё под контролем.

Когда я оказываюсь на центральной улице, то немного успокаиваюсь и перевожу дыхание. На фасаде торгового центра уже включили иллюминацию. За широкими окнами ресторана «Тихая гавань» чуть подрагивает приглушенный свет и пианист Жора, склонившись над клавишами рояля, покачивает головой в такт неслышимой отсюда мелодии. Такси притормаживает возле меня, жмется к тротуару.
– Вас подвезти, Катерина Сергеевна? – спрашивает водитель.
– Спасибо, Лешенька, я прогуляюсь.
Как будто два мира сошлись, думаю я. Там – кошмар и непредсказуемость, а здесь всё родное, близкое.
Возле Главпочтамта сидит на скамеечке пожилая пара. Мужчина приложил к уху телефон и молча кивает головой, слушает. А женщина напоминает расфуфыренную светскую даму, вышедшую на променад. Только вместо шпица, у нее на поводке маленькая свинка. Серая с розовым пятачком. Я этих людей не знаю, но хочу поздороваться и пожелать им доброго вечера.
Но мне мешают. Из-за угла Почтамта вываливается пьяненький мужик. В одной руке он держит початую бутылку водки, другой сжимает палку колбасы, твердую, как полицейская дубинка. Мужик падает на колени перед серой свинкой и сует ей бутылку:
– Выпей, божье создание, – бормочет мужик. – И прости меня, я относился к тебе по-свински. Прощаешь? Дай я тебя поцелую.

11
Сегодня мы встречаемся с Вовой в частном отеле, который принадлежит Стасу Лещинскому, Вовиному школьному товарищу. План у нас следующий. Сначала мы легко ужинаем в ресторане, затем поднимемся в номер люкс для объятий и поцелуев. А потом отправляемся в Зеленый театр под открытым небом на концерт заезжей эстрадной дивы.

А пока я кручусь перед зеркалом. Поворачиваюсь одним боком, другим. В этом сером платье с широкой плиссированной юбкой я выгляжу, как румяное яблочко на скромной тарелочке. Хороша, ничего не скажешь. Но модель излишне спортивная, в этом платье удобно совершать часовые прогулки по пересеченной местности. А у меня в программе ресторан, театр. Нет, пожалуй, выберу другое, более вечернее.
Пока я двигаю тремпельки в платяном шкафу, открывается дверь и входит папа. Как всегда не вовремя.
– Далеко собираемся? – интересуется он.
– Папа, ну, разве можно спрашиваешь прямо в лоб? Я даже не успела придумать, что тебе соврать.
– Ладно, подумай.
– Илье сказала, что иду с подругой Татьяной и ее мамой Верой Ильиничной на концерт эстрадной дивы.
– Правдоподобно, – соглашается папа. – Я бы поверил.
Я стаскиваю с себя это серое платье и высматриваю место, куда бы его зашвырнуть. Вижу в зеркале отражение испуганного папиного лица.
– Доченька, – просит он, – не кромсай вещицу. В этом платье ты похожа на маму.
Я отбрасываю вещицу на стул и надеваю другое, темно-лиловое с длинной юбкой, плотно обтягивающей, как говорит папа, мою корму. Разворачиваюсь, поднимаю локти. Да, тесновато, зато выгляжу в нем, как светская львица.

Заведение Стаса Лещинского имеет статус четырехзвездного отеля. Но я бы и две звезды не присвоила. Взять хотя бы номер люкс. Это небольшая комната с санузлом и крохотным предбанником, который напичкан полочками с туалетными принадлежностями и шкафчиками с посудой. Единственное достоинство – кровать. Широкая, как теннисный корт. Но и кровать с дефектом, она так скрипела, что теперь я боюсь выйти из номера и встретится глазами с кем-то из постояльцев или с дамочками из обслуживающего персонала.
Одно радует – с милым и в шалаше рай.

Мы лежим с Вовой на этом теннисном корте без сил и без видимых признаков жизни. Осенний ветерок надувает пузырем тюлевую штору и подсушивает капли пота на моем животе. Ни одна мускула в моем теле не напряжена, всё расслаблено и наполнено сладкой истомой. Закрываю глаза и плыву в невесомости. Мне кажется, я получила всю порцию счастья, что отпущена до конца моих лет.
– Рыба, – слышу я голос Вовы, – давай не пойдем на эту эстрадную диву. Ну, ее в болото.
– Лентяй, – вяло произношу я.
– Нет. Просто не хочется разбодяживать это прекрасное состояние.
Мне тоже не хочется, думаю я. Наши отношения уже на той стадии, когда страсть и объятия являются приятным дополнением к душевной связи, к той связи, где сцепляются между собой невидимые элементы, не имеющие названия. Благодаря этим элементам, каждый из нас прорастает в другом и растворяются в нем. Если кто-то попробует растащить нас, то порвутся наши внутренние органы, всякие там печенки-селезенки, затрещат кости, лопнет кожа и хлынет кровь.

Ну, вот, мы никуда не идем. Мы остаемся в номере люкс, сидим в тесном предбаннике и пьем чай. Вова говорит о том, что пора переменить нашу жизнь, что мне нужно подать на развод, а наши отношения узаконить.
– У меня взрослый сын, – толкую я Вове. – Поладишь ты с Данькой или нет – большой вопрос.
– Не переживай. Мы найдем общий язык. Возможно, я не стану для него идеальным отцом, но другом и товарищем точно буду. Пойми, – настаивает Вова, – я нормальный мужик и у меня должна быть нормальная жена и нормальная семья.

Домой я возвращаюсь на личном автомобиле Стаса Лещинского. Водитель, молодой парень, время от времени произносит какие-то фразы, но я их не слышу и отвечаю невпопад. Моя голова занята мыслями о разводе. Мысли не новые, они и раньше посещали меня, но тогда носили общий характер, без подробностей и деталей. А ведь именно в деталях кроется дьявол.
Я сижу на заднем сидении, запрокинув голову на мягкий валик, смотрю в окно.
Проезжаем центр. Свет уличных фонарей заливает дорогу и окрашивает кроны платанов в необычный кремовый цвет. На широком экране торгового центра плывут слова коммерческой рекламы, мигают цветные буквы над дверями развлекательных заведений, серебряные нитки иллюминации опутывают стволы деревьев и разбегаются по стенам жилых домов.
Но картина вечернего города, которая скользит перед моими глазами, не отвлекает от тяжелых мыслей. Они, эти мысли, буровят мозг без остановки. Я пытаюсь представить, как воспримет наш развод Данька. А папа? Хотя реакцию папы спрогнозировать не сложно. А вот поведение мужа для меня загадка. Когда сообщу ему о разводе, чем он ответит? Не станет ли это ударом по его самолюбию настолько сильным, что разрушит Илью, как человека. А как будем делить нажитое имущество? С квартирой-то ладно, куплю ему «двушку» в центре города.
Господи! О чем я пекусь? Всё это потом, потом. Сейчас важно собрать волю в кулак и произнести короткую фразу: я хочу с тобой развестись.
Но ведь придется как-то объяснять причину. А что я могу сказать? Что за 15 лет замужества остыла, что во мне умерла женщина? А встретила Вову – и народилась заново? Впрочем, так и есть. Я стала счастливой, теперь меня переполняют чувства, появилось желание любить и быть любимой.

Уф, приехали, наконец.
В гостиной, как обычно, работает телевизор, идет очередной сериал. Папа дремлет в любимом кресле. Данька сидит в планшете.
– А где отец? – спрашиваю я сына, и голос мой дрожит от напряжения.
– У себя, – отвечает Данька. – Мам, как тебе концерт? Понравился?
– Потом расскажу.
Я останавливаюсь перед кабинетом мужа, делаю глубокий вдох и толкаю дверь:
– Илья…
– Катя, ты? Очень хорошо. Слушай! Я тут связался по телефону с «большими» товарищами, обсудил с ними свинский вопрос. И очень расстроился. Оказывается, инициатива исходит откуда-то сверху. Что теперь делать – ума не приложу.
– Илья…
– Да, на меня это не похоже, – говорит мой муж, – но я действительно пребываю в растерянности.
– Илья, мне нужно поговорит с тобой. Очень серьезно.
– Погоди. Я тут выписал цитаты, – Илья перебирает бумаги на своем столе. – Вот, послушай. Жан Жак Руссо: «Общественное мнение – это инстанция, которая выносит суждение. Неодобрения общественного мнения следует всячески избегать». Выходит, мне, ректору института, чтобы соответствовать общественному мнению, нужно принять эту свинскую идеологию. А разве можно вообразить, что я приравняю себя к свинье? – спрашивает Илья. И тут же себе отвечает: – Никогда!...
– Я хочу тебе сказать…
– Но, если я не приму это свинство, меня вышвырнут из числа городской элиты. Что делать, Катя?...
– Илья...
– Помолчи! Не говори ничего.
Мой муж запрокидывает голову и смотрит сквозь потолок, сквозь крышу нашего дома туда, в бездонный космос. Потом закрывает глаза и сидит неподвижно, то ли впадает в прострацию, то ли засыпает. Я тихонько разворачиваюсь, делаю шаг в сторону двери, но слышу его голос.
– Катя, не уходи. Мне так плохо. Помассируй, пожалуйста, шею.
Вот и поговорили, с огорчением думаю я. Сейчас навалится печаль и вытянет из меня последние соки. Но почему-то вместо печали я чувствую, как душа моя освобождается от вязких пут, расправляется и занимает привычное место в организме. Мне становится легко и просторно. Можно дышать полной грудью.
Я подворачиваю белоснежный воротник мужниной рубашки, растираю ладонь о ладонь и начинаю делать массаж.

12
Наш центральный городской рынок называется «центральным» ради красного словца. Других, не центральных, у нас попросту нет. Хотя имеются оживленные места, где упрямые тетеньки торгуют щавелем и цветочками.
Мы с Леней Жаворонком подъезжаем на моей машине к главному входу и готовимся ступить на территорию рынка. Наша задача – инспекция торговых точек фирмы «Лобстер».
Вова, давая нам инструктаж, произнес целую речь.
– Дела с реализацией нашего продукта идут плохо, – сказал он. – У меня такое впечатление, что между нами, производителями, и покупателем стоит стена. Поэтому ты Катя и ты Лёня, вы должны на месте всё прощупать и вымерить до последнего миллиметра, вы должны увидеть эту проклятую стену. Если её нельзя различить глазом, используйте другие инструменты – интуицию, фантазию, черта лысого. Короче, делайте, что хотите, но принесите мне описание этой проклятой стены. Вопросы?

Пока мы идем в сторону нашего магазина, я обращаю внимание, как несколько человек при встрече соприкасаются лбами, как будто бодаются, но делают это мягко, даже ласково.
– Лёня, ты не подскажешь, что это значит? – интересуюсь я и указываю на мужчину и женщину, которые стоят, прикрыв глаза, и трутся лбами.
– Новый вид приветствия, – объясняет мой коллега. – Так свиньи выказывают свое расположение друг к другу.
– М-да, – вздыхаю я. – Не понимаю, по какому принципу распространяется свинство. То ли это зараза, вроде холеры, то ли революция, такая мягкая, бескровная.
– Кто ж его знает, – пожимает Лёня плечами. – Я вот иногда прислушиваюсь к себе и замечаю, что раньше был категорически против, даже издевался над идеей преклонения перед свиньями. А теперь не знаю, на чьей я стороне. Иногда мне кажется, что из глубины сознания пробивается какое-то откровение, совершенно новое, поразительное. Оно разрастается и переворачивает мои жизненные принципы с ног на голову.
– Лёня, ты в своем уме? – произношу я с тревогой и всматриваюсь в лицо моего спутника. Он по-прежнему красив, а губы его изображают легкую улыбку. Может Лёня разыгрывает меня?
Вдруг я замечаю, как улыбка сползает с Лёниного лица, губы сжимаются, а взгляд делается колючим и устремляется вдаль.

Я оборачиваюсь. Под аркой с надписью «Центральный рынок» проходит группа людей. Среди них пара бодрых пенсионеров, женщина лет сорока и молодые ребята крепкого телосложения. Они идут с той уверенностью, с какой ходят люди, когда цель ясна, а времени в обрез. У каждого на левой руке розовая повязка. Когда группа приближается, я различаю среди них Данькиного товарища Толика.
Мы с Лёней делаем два шага назад, уступая дорогу этим дружинникам. Но они не намерены идти дальше. Половина из них входит в магазин, что находится в пяти метрах от нас. Магазинчик стоит в общем ряду и ничем не отличается от других, разве что надписью над входом – «Фермерское Мясо». Другая половина дружинников остается на улице и выстраивается полукругом перед дверью.
Спустя минуту двое молодых людей вытаскивают из магазина продавца в белой куртке и опускают его на колени. Тот сопротивляется, пытается встать, но его несколько раз бьют коленями об асфальт. Следом появляется бодренький пенсионер с какими-то бумагами в руках. Показывает бумаги женщине:
– Смотри, кто подписал лицензию.
– Разберемся, – говорит женщина.
И тут же из магазина выходят еще двое парней. В руках у них тяжелые куски мяса. Некоторые куски падают на землю, другие они доносят до продавца и швыряют ему на голову, на плечи, запихивают в рот.
– Ну, что, – говорит бодренький пенсионер, – не наелся свинины? Покушай ещё. Попей кровушки своих родителей.

В это время издалека доносится женский крик, он нарастает, приближается, и вскоре я вижу полную тетеньку. Она тоже в белой курточке, как и продавец, бежит, неуклюже размахивая руками. Может, жена, коллега. Кто бы она ни была, её тут же хватают и удерживают, но бодренький пенсионер показывает – давай, мол, сюда эту дамочку, ставь на колени рядом с продавцом.
Я не могу устоять на месте, дергаюсь вперед:
– Прекратите…, – пытаюсь выкрикнуть я, но мой рот тут же прихлопывает широкая Лёнина ладонь.
– Тише, Катерина Сергеевна, – шепчет он. – Пусть полиция разбирается. Нам лучше уйти.

Мы уходим. Но я не в силах удержаться, оборачиваюсь на ходу и успеваю рассмотреть продавца и женщину, этих двух немолодых людей, стоящих на коленях. Их белые куртки измазаны мясной сукровицей, ошметки свинины торчат изо рта мужчины, на его лице застыли отчаяние и безысходность. Женщина тихо подвывает, прижав кулаки к щекам. Я вижу Толика. Он выходит их дверей магазинчика, в руках у него канистра. Толик оборачивается и обливает дверь какой-то жидкостью из канистры.
– Не надо, – просит мужчина, стоящий на коленях. – Прошу вас, не надо. Это всё, что у меня осталось. Я больше не буду. Никогда.
Толик подходит к продавцу, наклоняется к нему и чиркает спичкой.
– Это самое безобидное, что я могу для вас сделать, – говорит Толик и бросает горящую спичку на землю, в бензиновую лужицу.

Наш дом – единственное место в городе, где я обретаю покой. Я выросла в этих стенах, привыкла к распорядку, который не менялся годами.
Сейчас 14:20, я лежу на диване, приложив ко лбу полотенце, смоченное в уксусном растворе, отхожу после безобразия, увиденного на рынке.
– Мам, не спишь?
В дверь просовывается Данькина голова и, не дождавшись ответа, мой сын затаскивает в комнату свою подружку Ритку. Та упирается, хватается за дверной косяк. А я тем временем откладываю в сторону полотенце и усаживаюсь поудобней.
– Смотри сюда, – говорит Даня. Одной рукой он придерживает Ритку, а другой задирает широкую прядь её волос.
– Господи, что это? – пугаюсь я.
На месте аккуратного девичьего ушка, торчит розовый свинячий треугольник. Не очень большой, но отвратительный, не гармонирующий с человеческим лицом.
– Эта модница сделала пластическую операцию, – говорит Данька. – Я оторву эти уши.
– Даня, не надо, – просит Ритка жалобным голосом.
Я сижу и не могу вымолвить слова. Слишком много впечатлений для одного дня.
– Представляешь, мама, – продолжает мой сын, – её родители чуть с ума не сошли. Отцу вызвали скорую, а мать устроила такой скандал, что пришлось убегать из дома в комнатных тапочках.
Я развожу в сторону руки, молчу.
– Можно, она у нас поживет? – спрашивает Даня.
– Хорошо, – соглашаюсь я. – Пусть домой позвонит, чтоб не искали.

Когда дети уходят, я привожу себя в порядок и направляюсь в гостиную. А там выясняется, что, кроме Ритки у нас еще один гость – Шрек.
– Тетя Катя, – говорит Шрек, – Можно мы в кафе сходим? Я угощаю. Вот, – он достает из кармана несколько купюр и выкладывает их на столе одну за другой, как будто сдает карты. – Отец подарил на день рождения.
– Поздравляю, – говорю я.
– Мам, – нудит Данька, – разреши, а?
– Ладно, Только не допоздна.
Я отвожу сына в сторону, вручаю ему небольшую сумму:
– Это твоему дружку на подарок.
Не мешало бы вспомнить о своих родительских обязанностях и прочитать детям наставления о правилах поведения в общественных местах, об осмотрительности и осторожности, но пока я настраиваюсь, ребят и след простывает.

В последнее время мой муж сильно изменился, стал неряшливым, моется не каждый день. Даже Лиля жалуется.
– Ваш Илья Александрович просит смешивать в одной кастрюле первое, второе и третье, – говорит она. – Тарелкой не пользуется, а ест из кастрюли большой ложкой.
Илья отрастил живот, а его лицо размякло и утратило четкие формы. За моим мужем тянется шлейф неприятного запаха.
Вот и сейчас я, как ищейка, ловлю ноздрями этот отвратительный дух и нахожу Илью в ванной комнате. Он лежит в пустой ванне, одетый, под головой скомканное полотенце.
– Может, ты разденешься и наберешь воды? – предлагаю я.
– Ни в коем случае, – говорит он. – Я здесь укрываюсь от электромагнитных волн.
– Каких волн?
– Катя, неужели ты не чувствуешь? Оттуда, – Илья тычет пальцем куда-то в стену, – они облучают меня. Хотят сломить мою волю.
– Ты что, сегодня на работу не ходил?
– Не ходил, – соглашается Илья. – Я вчера подписал приказ – институт временно не работает. Всё, закрылась лавочка.
– Как это – закрылась? В связи с чем?
– Понимаешь, Катя, высшее образование, которое получаем мы, люди, это вызов для свинок. Они могут обидеться, ведь институт пока недоступная роскошь для этих бедняжек.

Я шагаю по длинному коридору, не могу сосредоточиться. В голове творится сумбур и всё внимание обращено внутрь. Может, поэтому я не замечаю Лилю. Она идет навстречу с большим пакетом в руках. Мы едва не сталкиваемся.
– Лиля, прости, пожалуйста, – извиняюсь я.
Она смотрит на меня испытывающим взглядом, вытягивает в мою сторону руку с пакетом и выговаривает с укоризной:
– Вот, полюбуйтесь. Ваш Илья Александрович сходил по большому. Нагадил у себя в кабинете, а я выношу за ним.

Кому, как не родному отцу излить свою тревогу. Но чертов дом! В нем столько комнат, переходов, кладовок, что приходится часами искать нужного человека. Наконец, я заглядываю в меленькую оранжерею, которую мы высокопарно называем зимним садом. Папа стоит у окна и льет воду из леечки под дерево декоративного лимона с крохотными плодами на ветках.
– Папа, папа! – я бегу по узкому проходу, едва не опрокидывая ящики с молодой петрушкой.
– Что случилось, дочка?
– Тревожно мне, – жалуюсь я. – Вот смотрю на Илью и переживаю, как бы нам не подхватить эту проклятую свинячью лихорадку. Тебе, мне, Даньке.
– Не подхватим, – успокаивает папа.
– Ты уверен?
– Сто процентов. У нас крепкий иммунитет. У всего нашего рода. Мы никогда не болели гриппом, не страдали от социальных потрясений, нам по барабану, что там, на улице – капитализмом или коммунизм. Да хоть домострой. Мы, Ломовы, везде выживем. И будем в первых рядах.
От этих слов мне становится легче, я обнимаю папу.
– Спасибо, дорогой.
И тут звонит мой телефон:
– Катерина Сергеевна, это Ритина мама, мне оставили ваш номер. Передайте Рите, пусть возвращается домой.
– Хорошо, передам. А вы не ругайте её. Они еще дети, не ведают, что творят.
– Меня задолбали её подружки, – говорит Ритина мама, – Названивают целый день, интересуются, где Ритка делала операцию. Они хотят свинячие уши, как у нее.

13
Уже вечер. Мы с папой сидим в гостиной за длинным столом, потягиваем по глоточку мадеру из высоких бокалов и делаем вид, что смотрим сериал. Я раздумываю о том, как развестись с Ильей, избежав болезненных последствий. Мои мысли перебивает голос папы.
– По-моему, – произносит он, – это кино мы уже видели.
– А говорили премьера, – замечаю я.
– Нет, старое. Я помню, чем там дело закончится, – настаивает папа и тут же меняет тему: – Слушай, дочка, Лиля жалуется на твоего индюка. Может, ему доктора пригласим?
– Какого доктора?
– Ну, который психов лечит.
– Не поможет. Тут другое, – произношу я и стараюсь вымести из головы мысли о разводе. – Понимаешь, папа, в воздухе нашего города витают то ли вирусы, то ли магнитные волны, то ли черт знает что. И это «черт знает что» проникает в наш организм и превращает человека в свинью.
– Начинается, – недовольно ворчит папа. – Ты эту конспиралогию оставь для Даньки.
В это время раздается звонок. Я смотрю на экран домофона:
– Внук твой вернулся.
– Легок на помине, – улыбается папа и залпом выпивает остатки вина.

Спустя минуту, в гостиную входит Ритка. Она вся взъерошенная с подозрительным темным пятном под глазом. Одной рукой придерживает надорванный рукав куртки, а другой прикрывает рот.
– Вы только не волнуйтесь, – говорит Ритка.
От ее слов у меня подпрыгивает сердце и начинает стучать в ушах.
Следом за Риткой появляется мой сын. Левый глаз у него заплыл, осталась узкая щелочка, из которой вытекают слезы. Данька едва успевает смахивать их кулаком. Весь его лоб измазан кровью, а в русых кудрях застыл темный колтун. Мой сын стоит, скособочившись, прижимает правую руку к ребрам, к тому месту, где расположена печень. Он пытается изобразить улыбку, но вместо нее на лице вырисовывается страдальческая мина.
Я бросаюсь к Даньке.
– Что случилось, сынок! – выкрикиваю я дребезжащим голосом, хватаю его за голову и тяну вниз, чтобы рассмотреть этот запекшийся кровяной колтун.
– Больно, – тихо произносит Даня.
Я расстегиваю курточку сына, задираю футболку, мне важно понять, как там ребра, целы? Не зря он прижимает руку.
– Ого!
– Что там? – спрашивает папа.
– Гематома с мою ладонь, – говорю я и осторожно прощупываю пальцами весь Данькин бок.
– Мама, больно же, – ноет мой сын. Но я не обращаю внимания, продолжаю обследование.
– Кажется, ребра целые, – делаю я заключение. – Пойдем, сынок, умоемся, обработаем раны, – говорю я и тяну Даню за руку.
– Стоять! – приказывает папа. Он надевает очки, подходит к нам и внимательно осматривает внука с головы до ног. – Кто это тебя? – спрашивает папа. – Данил, ты слышишь меня? Кто это сделал?
Даня продолжает молчать, но вступает Ритка.
– Мы сидели в кафе, – говорит она. – Там так классно.
– Дальше, – торопит папа.
– Ну, там компания была. День рождения справляли. Они сначала поздравляли именинника, а потом начали танцевать. Танцуют и хрюкают. И ещё пукают.
– Козлы вонючие, – произносит папа.
– Вот и Даня так сказал. Говорит, не могу смотреть на этих козлов вонючих, пошли отсюда. А те начали объяснять, что они не козлы, а свинки. А за козлов стали нас бить. Мне зуб выбили. Вот, – Ритка отстраняет руку и открывает рот. Одного зуба у неё нет.
– А Шрек? Он что, не заступился? – спрашивает папа.
– Немножко заступился.
– Немножко? – удивляется папа. – Это как?
– Ну, он пробовал всех разнимать. Только Шрек сам не знает, за кого он. За Даньку или за тех? Он ещё не определился.
– Не определился, – повторяет папа. – Хуже не бывает.

Я увожу сына, помогаю ему умыться, смазываю гематому траксивазиновой мазью и укладываю Даню в койку.
– Мама, – говорит он, стараясь улыбнуться, – представляешь, Ритка за меня дралась. Она такая ловкая. Наваляла тому имениннику, будет помнить. Жалко, ей зуб выбили.

Ночью я долго не могу заснуть. Ворочаюсь с боку на бок, потом вскакиваю, иду проведать сына. В его спальне тлеет ночник, слабый свет едва дотягивается до середины стен. Я наклоняюсь над Даниной кроватью, всматриваюсь в его заплывший глаз, в ссадины на плече, но ничего толком не могу рассмотреть, поправляю одеяло и возвращаюсь к себе.
Утром, как сомнамбула, зависаю в пространстве безо всякой воли, без чувств и желаний. Ноги сами несут меня на кухню. А здесь уже Ритка.
Сквозь густой дух жареной картошки струятся ручейки кофейного аромата. От миски квашеной капусты поднимается кислая испарина, пронизывающая до горла.
– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я Ритку.
– Ваш папа собирается на работу, – говорит она. – Я готовлю завтрак.
И тут же появляется папа. Он выбрит и благоухает одеколоном. На нем старомодный твидовый пиджак с кожаными накладками на локтях и белая рубашка с распахнутым воротником.
– Папа, ты далеко? – спрашиваю я.
– Схожу на спасательную станцию. Проведаю свою лодку. Заведу мотор. Ты же знаешь, механизмы надо проворачивать.
– Почему так рано?
– На службу принято являться к подъему флага. Это вы завели моду, идете на работу к обеду. А потом торчите до ночи.
Я делаю вид, что верю папиным словам, но знаю, что это отмазка, папа сто лет не показывался на своей станции и вдруг – на тебе, приспичило крутить механизмы. Нет, он идет разбираться, кто обидел любимого внука, разберется и начистит морды обидчикам. Ох, зря он это затеял. Кончится тем, что ему самому поломают кости. Надо бы его остановить. Но бесполезно, папа весь в меня.

Не проходит и получаса после папиного ухода, как раздается звонок домофона.
– Рита, глянь, кто там? – прошу я.
– Шрек явился. Открывать?
– Открывай.
Через несколько мгновений в кухню врывается Шрек. Его азиатские глаза мечут черные молнии, он бросается ко мне и, не поздоровавшись, выпаливает срывающимся шепотом:
– Тетя Катя, спрячьте Даньку. Быстро! Там дружинники. Его арестуют.
Я не совсем понимаю, что происходит, организм по-прежнему, как заторможенная сомнамбула.
– Ты зачем их привел, гад? – слышу я голос Ритки.
– Я не хотел, – оправдывается Шрек. – Меня заставили.
– А чего стоял перед камерой один одинешенек? Если бы видела этих, ни за что не открыла.
– Они так велели, – бормочет Шрек. Он оборачивается ко мне и почти кричит: – Прячьте Даньку! Его прибьют.

До меня, наконец, доходит, что дружинники уже в доме. Я срываюсь с места, лечу в Данькину комнату, сдергиваю сына с кровати и тащу его полусонного, в одних трусах, за собой. В двух словах обрисовываю опасность, пытаюсь сообразить, где то место, что укроет сына.
– Мама, – подсказывает Данька, – в ванной есть темнушка, я там прятался, когда был маленький.
Точно! Мы влетаем в ванную комнату. На самом деле это просторное помещение. Здесь установлена стиральная машина и огромный барабан для сушки белья, под окном с закрашенными стеклами притулился гладильный стол, вдоль стен поднимаются стеллажи, заполненные сложенными полотенцами и бытовой химией. В левом углу – кушетка для отдыха, в правом – ванна, а рядом небольшая дверь в темнушку, туда мы складываем разную чепуху. Эта дверь покрыта такой же плиткой, как и стена, и практически неразличима на ее фоне.
В ванне воды нет, там лежит Илья, полностью одетый. Но сейчас не до него. Я заталкиваю сына в темнушку, закрываю дверь. На всякий случай беру со стеллажа полотенце и вешаю его на дверную ручку. Вот теперь маскировка идеальная.
Я хлопаю себя по щекам, делаю несколько глубоких вдохов, потом оборачиваюсь к Илье и прикладываю палец к губам:
– Тихо, никому ни слова.
Поправляю перед зеркалом волосы, вскидываю подбородок и выхожу в коридор.

Из широкого окна открывается вид на весь двор. Я вижу фруктовый сад, розарий, фонтанчик, беседку. В беседке двое незнакомых парней. Они уселись задницами на стол, а ноги в грязных кроссовках взгромоздили на скамейку. У обоих на рукавах повязаны розовые ленты.
Не успеваю я разозлиться на этих типов, как слышу мужской голос, бубнящий на кухне:
– Где пацан? Где? Говори!
– Не знаю, – это уже Ритка отвечает. – Ушел куда-то.
Больше всего мне не хочется попадаться на глаза дружинникам. Хорошо бы стать невидимкой или исчезнуть куда подальше. Но я слышу, как Ритка кричит. Я врываюсь на кухню. Здесь чужие люди. Грузный дядька лет сорока выкручивает Риткину руку и настойчиво повторяет:
– Где пацан? Где твой дружок?
Другой незваный гость, помоложе, удерживает Шрека, хотя тот особо не вырывается. А на стуле расположилась девушка. Она сидит, вытянув длиннющие ноги на середину кухни, и допивает кофе из моей чашки.
– Что здесь происходит? – возмущаюсь я. – Немедленно отпустите девочку!
– Это кто? – спрашивает мужик.
– Данькина мать, – говорит Шрек.
– Хорошо, – ухмыляется дядька. Он оставляет Ритку в покое и приближается ко мне. – Ну? Где твой сынок? – спрашивает он.
– Ушел. С дедом, – уверенно отвечаю я.
– Да врет она, – лениво произносит девушка. – Мы встретили вашего старика. Один был.
– Может быть, разошлись, – высказываю я предположение. – Каждый по своим делам.
– Проверим, – говорит дядька. – Веди на экскурсию по вашим хоромам. А ты оставайся, да присматривай за ней, – приказывает он Шреку и кивает в сторону Ритки.

Мы идем по нашим запутанным коридорам, по бесконечным комнатам. Дружинники открывают двери шифоньеров, выдвигают ящики комодов.
– А здесь что? – спрашивает дядька.
– Ванная комната.
– Посмотрим, – говорит он и толкает дверь.
Первое, что бросается дружинникам в глаза – это Илья, сидящий в пустой ванне. В одежде.
– Что за приведение? – удивляется дядька.
Девушка-дружинница подходит ближе, всматривается в лицо моего мужа и восклицает:
– Так это наш ректор! Еле узнала. Илья Александрович, здравствуйте.
– Здравствуй, – бурчит в ответ Илья. – Ты кто?
– Студентка. Третий курс механического факультета. Илья Александрович, а где ваш сын?
– Ты к нему?
– Да, к нему.
– Даниил! – кричит Илья и стучит по стенке, – к тебе пришли. Выходи.
То, что происходит дальше, я вижу, как в тумане. Дружинники вытаскивают Даню из темнушки. Я отшвыриваю девчонку, врезаю ногой кому-то в пах и впиваюсь ногтями в лицо сорокалетнего дядьки, пытаюсь вырвать Даню из его рук. Но меня тащат в сторону и бьют в подбородок.

Прихожу в себя, когда в комнате уже пусто. Я лежу в неудобной позе, у меня ноет скула, подо мной шевелится и покряхтывает Илья.
– Катя, что случилось? – спрашивает он.
– Идиот, – говорю я и с трудом выбираюсь из ванны.

Проходит день за днем, а наши попытки вызволить Даню из тюрьмы заканчиваются безрезультатно. Моему сыну вменяют совершение тяжкого преступления – дебош в кафе, нанесение телесных повреждений с применением холодного оружия, оказание сопротивления органам правопорядка при задержании. Подтверждением тому является куча заявлений от пострадавших и справки медицинского освидетельствования. Оказывается, все пострадавшие пребывают едва ли не при смерти.
Несмотря на юный возраст моего сына, статьи обвинения тянут на годы заключения в колонии для малолетних.
Всё это, разумеется, бред. Настоящая причина Данькиного ареста – неприятие всеобщего поклонения перед свиньями. Он – белая ворона, которую необходимо заклевать.

Папа задействовал свои деловые связи. Но они работают медленно, со скрипом, ведь у него в друзьях осталось одно старичьё. Я тоже стараюсь использовать все возможности за одним исключением – не решаюсь обратиться за помощью к Вове. Боюсь, что такая просьба перечеркнет наши отношения. Откуда исходит такое предчувствие, объяснить не могу. Оно просто есть.

14
Тот факт, что Данька сидит в тюрьме, сам по себе является абсурдом и лежит за гранью понимания. Но проходит неделя, другая и я начинаю воспринимать этот абсурд, как повседневную реальность. Да, реальность получается уродливая, отвратительная, она разрушает мое тело и отравляет душу. Но куда деваться? Теперь она и есть тот мир, в котором предстоит жить. И я живу худо-бедно.
Мои попытки добиться свидания с сыном натыкаются на глухую стену.
– Надо искать обходные пути, – подсказывает папа.
– Ну, ищи, если такой умный.
– Занимаюсь, – говорит он. – А сама всё перепробовала? К своему начальнику обращалась?
– Нет.
– Почему?
Я открываю рот, чтобы грубо ответить папе, но понимаю – мне нечего сказать по существу. Действительно, почему я не обращаюсь к Вове за помощью? Допустим, интуиция нашептывает негативные последствия. Но мой сын в тюрьме и я обязана исчерпать все возможности до последней, чтобы спасти его.
Всё, решено. Я достаю телефон и делаю вызов. Но тут же прерываю звонок. Мне сейчас нельзя суетиться. Предстоящий разговор лучше вести не по телефону. Надо встретиться с Вовой с глазу на глаз и расписать всю тяжесть свалившейся на меня беды. Мне нужно видеть реакцию Вовы, чтоб умело лавировать во время разговора, не натыкаться на его возражения или его равнодушие.
– Папа, – говорю я, – не жди меня к ужину. Считай, я вняла твоему совету. Еду к своему начальнику, просить за Даньку.

Время шестой час. Вова, скорее всего, еще в конторе «Лобстера». Ничего, я подожду. Ключи от его дома у меня в кармане.
Я паркую машину на маленькой площадке, рядом с воротами, открываю своими ключами калитку и захожу во двор.
Мой Вова приличный разгильдяй, не заботится о порядке, не ухаживает за садом. Черная смородина разрослась и одичала, кусты лавра не подстрижены, ветки торчат, как попало. На дорожку, ведущую к дому, намело травы, нападало листьев. Ничего, когда перееду жить сюда, мы наймем садовника, и он наведет идеальный порядок.

Дверь в дом не заперта, что лишний раз подтверждает – мой суженый разгильдяй. А может, Вова уже вернулся? Посмотрим. Я сбрасываю туфли и босиком крадусь по коридору. Миную кухню, заглядываю в зал, вхожу в биллиардную. Здесь пусто. За широким окном блестит раскаленное солнце. Оно уже низко, почти над горизонтом. Его лучи отражаются от морской глади, как от зеркала, и удваивают свет. Вся биллиардная залита солнцем. Здесь душно, хотя на улице октябрь. У меня сохнет горло и слезятся глаза. Когда возвращаюсь в коридор, мне кажется, что я попадаю в темный лабиринт, приходится идти почти на ощупь по его извилистым переходам. Зато лучше работает слух.
Мои уши улавливают какие-то звуки, напоминающие глухой перестук вагонных колес. Иду на звук. После ослепительного сияния в биллиардной, глаза привыкают к полумраку внутренних помещений, зрение восстанавливается.
Я оказываюсь перед спальней. Дверь нараспашку и большая Вовина кровать предстает передо мной во всем её величии. На кровати Вова и женщина. В их непрерывном движении слышится перестук вагонных колес.

Не понимаю, почему я не кричу, не заламываю руки, почему в моей груди не взрывается атомная бомба, и душа не улетает в небо. Я спокойна, пульс шестьдесят в минуту, а мои губы сложены в язвительную улыбку.
Я переступаю порог спальни и произношу игривым голосом:
– Тук, тук! Не помешаю? – я поднимаю руку и делаю ладонью движенье, будто успокаиваю присутствующих: – Тихо, тихо, я на одну минутку, только положу ключи на место, – подхожу к антикварному бюро, что стоит в углу спальни, и опускаю ключи на его столешницу. Потом не спеша возвращаюсь к двери, оборачиваюсь и говорю: – Продолжайте, господа. Меня уже нет.

Проходит неделя и мне кажется, что время остановилось. Я смотрю в окно, вижу, как день сменяется ночью, потом наступает новый день, а я – ни с места. Я застряла там, в коротком промежутке длиною с полминуты, где Вова и женщина совершают монотонные движения под стук вагонных колес.
Есть люди, которых беда валит с ног мгновенно, а потом они медленно, потихоньку зализывают раны, восстанавливаются. Меня же не разорвало в первое мгновенье, не свалило на землю, даже взрывная волна не докатилась. Зато потом началось. Беда медленно вползала в меня, пожирала внутренности, отравляла все вокруг. Она как будто любовалась процессом моего увядания. А я наоборот, перестала замечать, что происходит вокруг, не желала узнавать отца, мужа, забыла о сыне. Я чувствовала себя униженной, обворованной, несчастной. Мне казалось, что я умерла, но потом просыпалась и обнаруживала, что жива. И жалела об этом. Я хотела умереть по-настоящему.

– Катерина Сергеевна, выпейте бульону, пожалуйста, – слышу я знакомый голос. Открываю глаза и вижу перед носом большую столовую ложку. Глотаю теплую жидкость и чувствую, как через горло в меня вливается жизнь.
– Ура! – раздается еще один голос, и я вижу Ритку. Она прыгает за спиной Лили и хлопает в ладоши.
– Тише ты! – окорачивает ее Лиля.
– Тетя Катя начала есть! – не может угомониться Ритка. – Пойду дедушку обрадую!
Она выбегает из комнаты, а Лиля улыбается и произносит:
– Слава тебе, Господи, ожила.

За окном середина ноября. Папа только что вернулся с улицы, стоит в моей комнате и зябко потирает ладони.
– Раньше я любил осень, а за что не помню, – говорит он и присаживается возле моей кровати. – По Данькиным делам наметились подвижки, – продолжает папа. – Но, ты понимаешь, нужно время, может, неделя, месяц. Потерпи, дочка.
Видно, что эта тема его тяготит и папа начинает говорить о другом, стараясь отвлечь меня от печальных дум. Он пересказывает городские новости. Оказывается, законодательное собрание позволило регистрировать смешанные браки. Теперь мужчины могут брать в жены свиней, чтобы те рожали им деток. Эти детки смогут пользоваться человеческими правами. Предусмотрены поблажки и для самих разноплеменных родителей. Папа пересказывает городские сплетни веселым голосом, но при этом взгляд его становится мрачнее тучи. Наконец, он не выдерживает.
– Доченька, – говорит папа, – ну, нельзя так себя изводить. Посмотри, во что превратилась. Кожа да кости.
– Оставь меня в покое.
– Хочешь, я пойду и убью его? – предлагает папа.
– Мне не нужна его смерть, – говорю я. – Мне нужны его бесконечные мучения, которые будут происходить у меня на глазах.
– Ого! – восклицает папа. – Это уже интересно. Я сейчас.
Он выходит из спальни и, спустя минуту является с бокалом мадеры в одной руке и с блокнотом в другой. Усаживается подле окна за туалетным столиком и говорит:
– Я готов помочь тебе. Расскажи про своего обидчика. Кто он и что?
– Он красивый мужчина, – начинаю перечислять я. – Свободный человек. Богатый… Легко общается с людьми. Ему без разницы, кто перед ним, мэр города или бомж с автовокзала. Любит покрасоваться. Он хочет, чтоб его считали акулой бизнеса, а сам наивный, как ребенок. Ввязывается в авантюры, легко расстается с деньгами, иногда прогорает.
– Не спеши, – говорит папа. – Видишь, я записываю. Иногда прогорает...
– Он готов помочь любому встречному поперечному. Сначала я думала, это какой-то расчет, корыстное желание влезть в доверие. Но потом убедилась – такая у него натура. За это его любят все. Женщины, дети, начальники, даже подчиненные. Промахи ему прощают, а мелкие обиды забывают.
– Не человек, а бочка мёда, – говорит папа.
– Да, очень сладкий, – соглашаюсь я.
– Ну, что же, – вздыхает папа, – наша задача – сунуть в эту бочку мёда ложку дегтя.
– Как ты себе это представляешь?
– У любого человека, – говорит папа, – всегда отыщется какой-то грех. Иногда это маленький грех. Но есть специально обученные люди, которые способны раздуть крохотный грешок до таких размеров, что пять лет в колонии строго режима покажутся тому человеку счастьем и редкой удачей.
– Папа, ты Даньку не можешь освободить, а собираешься упечь Вову?
– Вот тут, дочка, есть любопытная закономерность. Чтобы сделать доброе дело, например, освободить нашего Даню, нужно потратить кучу денег и времени, нужно порвать себе нервы, загубить здоровье, а то и помереть. А чтобы сделать человеку гадость, достаточно плюнуть, тьфу – и человека нет.
– Папа! – вскрикиваю я. – Вспомнила!
– Что, дочка?
– Грешок вспомнила. Вова брал бюджетные деньги на развитие бизнеса. На самом деле денежки ушли на то, чтобы записать вкусные территории города на подставных лиц, за которыми стоит мэр. На этих площадях предполагается построить особняки для нужных людей.
– Ну, вот, – говорит папа, – лучше не придумаешь. Мэр, естественно, откажется от этой аферы. А твоего Вову мы подведем под статью.
– Не уверена. У Вовы лучший друг – прокурор города.
– Отлично, – говорит папа. – Он-то и займется твоим Вовой. Запомни, нет страшнее врага, чем твой вчерашний друг.

15
Папа ликует. Усилиями его старых товарищей нам удается получить добро на освобождение Даньки. Сегодня моего сына выпускают из тюрьмы.
Мы уже наготове. Папа кряхтит, с трудом забирается в машину.
– Поехали, – командует он. – Осталось сорок минут, опаздывать нельзя.
Дорога от нашего дома до городской тюрьмы не длинная. В буквальном смысле, разумеется. У нас вообще нет длинных дорог, всё в минутной доступности. Но с недавних пор Законодательное собрание города приняло распоряжение, которое позволят зажать в тиски всех, кто возражает против свинства. В полную силу развернута компания подавления протестных мнений. По этой причине на дорогах появились блок-посты. Теперь любую машину могут остановить для досмотра и проверить, нет ли у тебя анти-свинской литературы или чего-то подобного. Протесты, если ещё и случаются, то выглядят очень робкими – какие-то анекдоты, двусмысленности. Но даже такие мелочи не остаются незамеченными. Смельчаков закладывают властям. Делают это друзья и родственники. Всех подозреваемых лишают работы, социальных благ, обслуживания в поликлиниках, приостанавливают выплату зарплат и пенсий и так далее. У меня такое ощущение, что весь город усиленно ищет врагов свинства.
Тех подозрительных граждан, которых не успевают заложить близкие люди, избивают соседи во дворах. Потом звонят на «горячую линию» и покалеченных людей увозят в тюрьму или в дурдом. Куда ближе.

На улице Айвазовской, возле ресторана «Тихая гавань», стоит блок-пост. Я сбавляю скорость, но проехать не удается. На пути встает молодой человек в маске со свинячим пятачком. Он поднимает гаишную палочку и велит прижаться к тротуару, а сам медленно, вперевалочку направляется к машине. Приблизившись, легонько стучит палкой по капоту, жестом приказывает выйти из машины. Я уже кладу ладонь на дверную ручку, но папа придерживает меня.
– Опусти стекло, – говорит он. Затем перегибается через меня и приветливо машет рукой: – Привет, Шрек, – улыбается папа. – Ты чего в гости не заходишь?
Тут уж и я признаю Данькиного друга.
– Здравствуй, Шрек, – подпеваю я папе.
– Тетя Катя, вы? – удивляется Шрек. Он оглядывается на свой блок-пост и машет нам палкой: – Проезжайте. Быстро, быстро.
Повторять мне не надо, я срываюсь с места так, что резина горит на асфальте. В один миг проскакиваю Айвазовскую, поворачиваю на набережную и сбавляю скорость. Здесь приходится вилять, объезжая высоченные терриконы из гравия, песка и щебенки. На этом месте собираются возвести коттеджи для высоких покровителей нашего города.
– Папа, ты видишь, что творится? Был замечательный пляж, а сейчас бардак и разруха, – сокрушаюсь я. – Что мы за народ такой, а?
– А что ты хочешь? У каждого народа свое божественное предназначение. У евреев одно, у арабов другое, у китайцев третье.
– А у нас оно есть?
Папа внимательно смотрит пред собой в лобовое окно, как будто ищет ответ в россыпях щебенки на краях асфальтовой дороги.
– А как же. Есть, – говорит он. – Простое, как формула воды.
– Ну?
– Наше божественное предназначение, – торжественно произносит папа, – пилить ветки, на которых мы сидим.

Городская тюрьма расположена в полутора километрах от торгового порта, она как будто вдавлена в гору. Одной стороной примыкает к отвесной скале, а с других обнесена неприступной стеной и напоминает старинное укрепление, вроде форта.
Я паркую машину под самой скалой. Проверяю документы, смотрю на часы.
– Пора, – говорю я.
– С Богом, – папа осеняет меня крестом и легко подталкивает в спину.

Я иду через проходную, миную пустынный тюремный двор. Впереди покачиваются плечи сотрудника, который сопровождает меня. Мы поднимаемся по металлическим лестницам, шагаем по длинным коридорам и оказываемся в кабинете начальника тюрьмы.

В просторном помещении двое, знакомый мне прокурор города и начальник тюрьмы, мужчина лет сорока с бледными глазами. Мне кажется, он сверлит мою голову ледяным взглядом, чтобы добраться до моих сокровенных мыслей.
– Присаживайтесь, Катерина Сергеевна, – говорит прокурор и подвигает ко мне стул. – Прежде, чем мы освободим вашего сына, необходимо составить кое-какие бумаги.
– Анатолий Григорьевич, – пытается возразить начальник тюрьмы, – по-моему, освобождать этого заключенного преждевременно. Следует разобраться во всем. Я вижу противоречия со статьями Уголовного кодекса.
– Майор, ты же знаешь, какие у нас законы, – вздыхает прокурор.
– Какие?
– Гибкие. Любую статью можно загнуть в ту или иную сторону. Все зависит от силы загибающего. Сейчас сила на её стороне, – кивает на меня прокурор.

Первая бумага, которую мне предстоит подписать, извещает о том, что заключенный Карасев Даниил Ильич и его родители не имеют претензий к администрации тюрьмы по его содержанию.
Вторая – гласит о том, что несовершеннолетний Карасев освобождается под строгую опеку родителей. Полностью признает свою вину и раскаивается в содеянном. А также дает обещание – не возбуждать общественное мнение публичными высказываниями, которые могут противоречить политике, проводимой руководством города. Кроме того, освобожденный Карасев Д.И. вкупе со своими родителями обязуется принять все необходимые меры для добровольного, но обязательного покаяния перед униженными и оскорбленными нашими соплеменниками – свиньями.
Когда все бумаги составлены и подписаны, прокурор перечитывает их и складывает в папку.
– Катерина Сергеевна, – говорит он назидательно, – убедительно прошу вас, постоянно контролируйте сына, не оставляйте его наедине с собой.
– Это ещё зачем?
– По моему твердому убеждению – все попытки уединения человека, подверженного экстремистским настроениям, следует рассматривать, как преступление. Да, как преступление. Без всяких оговорок.
– С какого, извиняюсь, лешего?
– А с такого, что там, в укрытии от общественного контроля, в тишине и покое, у вашего сына начнут прорастать сомнения в правильности политики, которую проводит руководство города. Вслед за сомнениями взыграет гордыня. А за гордыней последует – что?
– Что?
– Террористический акт.
– Вы меня пугаете, Анатолий Григорьевич. А в туалет его можно отпускать? Одного.
– В туалет можно, – соглашается прокурор. Он стряхивает пылинки с рукава форменной тужурки и добавляет: – Если в туалете будет установлена камера.
– Всё? – спрашиваю я и приподнимаюсь со стула.
– Не спешите, – придерживает меня начальник тюрьмы. – Надеюсь, вы в курсе, что наше Законодательное собрание по многочисленным просьбам трудящихся приняло постановление. Теперь гражданам города разрешается делать операции по изменению сущности.
– В каком смысле? – удивляюсь я.
– В смысле превращения человека в свинью, – поясняет начальник. – Пока частичное превращение, а дальше, как получится. Возможно, и полное.
– Ну, что ж, если трудящиеся просят, им грех отказывать, – соглашаюсь я. – Пусть превращаются на здоровье. Мы-то здесь причем?
– Вам необходимо составить расписку, что ваш сын дал согласие на изменение сущности. И обязательно подчеркните – добровольное согласие.
– Разве он давал такое согласие?
– Не совсем, – уклончиво произносит начальник тюрьмы. – Понимаете, с вашим сыном уже были проведены кое-какие процедуры. Ну, в плане изменения сущности. Но весьма ограниченные. Весьма и весьма.
– Что вы с ним сделали?! – кричу я и подскакиваю со стула.
– Успокойтесь, ничего страшного. Процедуры не дали ожидаемого результата. Так что пишите расписочку, – говорит начальник, подсовывая мне лист бумаги. – Иначе…
Я беру этот лист и пишу расписку от имени Даньки.
– Ну, теперь, надеюсь, всё? Могу я забрать сына?
– Разумеется, – недовольным голосом произносит начальник. – А где ваша коляска?
– Какая ещё коляска?
– Вас разве не предупредили, что надо было явиться с коляской? – удивляется начальник тюрьмы. – Дело в том, что ваш сын находится в лазарете. Он временно не может передвигаться самостоятельно.
– Что вы с ним сделали?! – кричу я во второй раз. – Почему он не может передвигаться?
– Успокойтесь,… Он немного приболел, – начальник меняет тему и произносит сухим тоном: – Так, ладно, предоставим вам казенную коляску. Не очень удобную, но до машины довезете.
Привозят уродицу на трех колесах, обтянутую грязным брезентом.
– Доставьте ко мне заключенного Карасева, – приказывает начальник своему помощнику.

Пока мы дожидаемся Даню, начальник тюрьмы открывает шкаф и достает большую кастрюлю с опущенным в нее половником, ставит на стол:
– Угощайтесь, господа, – говорит он.
Прокурор подходит к столу и плотоядно потирает ладонь о ладонь, но в последний миг оборачивается ко мне и предлагает:
– Катерина Сергеевна, не желаете отведать?
– Спасибо, я недавно позавтракала.
– Воля ваша, – говорит прокурор. – А я попробую, – он берет половник и начинает забрасывать в себя одну за другой порции мутной жижи. Мне кажется, проходит вечность, прежде чем прокурор отваливается, наконец, от кастрюли, утирает губы рукавом форменной тужурки и произносит: – Уф! Прекрасные помои. Зря вы отказались.

В это время открывается дверь и двое мужчин, помощник начальника и пожилой толстяк в белом халате, затаскивают в кабинет коляску. В коляске Даня. Он сидит, наклонившись всем телом в одну сторону. Его голова, перевязанная бинтами, безвольно свисает на грудь. По всему видно, что у Даньки нет сил, чтобы выпрямиться и поднять голову, он едва удерживается в покосившейся коляске. Толстяк в белом халате подпирает его своим бедром.
– Сынок, что с тобой?! – кричу я и бросаюсь к этой чертовой коляске, падаю перед Даней на колени, обхватываю его голову и сквозь туман, застилающий глаза, всматриваюсь в лицо моего мальчика: – Даня, Даня…
Он сидит, опустив веки. Но я вижу, как его губы вздрагивают и пытаются изобразить некое подобие улыбки.
– Мама, – тихо произносит он.
– Так, хватит! – слышу я за спиной голос начальника. – Немедленно забирайте сына. Иначе мы вернем его в камеру.
Когда мы уходим, начальник кричит вслед:
– И не вздумаете жаловаться! Только хуже будет!

Проходит совсем немного времени и мне с папиной помощью удается разорить Вову вчистую.
На первых порах этот процесс двигается медленно, со скрипом. Чтобы ускорить дело, мы с папой сочиняем анонимную кляузу. Представляем Вову этаким злодеем, врагом городского руководства. Он, дескать, готовит мятеж, собирается уничтожить всех, кто стоит за покаяние перед свинками, перед этими очаровательными созданиями, которые, по сути, являются нашими далекими предками. Никаких доказательств мы не приводим, однако после этой кляузы дело идет, как по маслу.
У Вовы отбирают его детище, фирму «Лобстер», и передают её мне. Вовин дом за долги выставляют на аукцион, и он уходит за копейки.

А сегодня у меня настоящий праздник – Вову отправляют в тюрьму, туда, где раньше сидел Данька.
Я возвращаюсь домой в приподнятом настроении. И первый, кого встречаю, мой муж, Илья Александрович Карасев. Стоит этот бедолага в гостиной и дожидается меня. В руках у него миска с какой-то бурдой, а у ног – огромный чемодан. С этим чемоданом Илья явился в наш дом пятнадцать лет назад.
– Катя, – говорит Илья, – мне нужно серьезно поговорить с тобой. Не возражаешь?
– Отчего же не поговорить. Присаживайся… Нет, нет, только не на диван. Я вчера застелила чистое покрывало. Вон на свой чемодан садись. И, пожалуйста, не хлебай постоянно эту бурду, – я показываю рукой на чемодан и спрашиваю: – Илья, ты куда-то собрался?
– Пока в гости, а потом…, – он мнется, переступает с ноги на ногу и, наконец, произносит: – Катя, я хочу просить у тебя развод.
В первую секунду у меня вытягивается лицо, но тут же тело как будто взлетает вверх, такое ощущение, словно из рук выпали сумки, тяжелые-претяжелые.
– Да-а, – весело произношу я. – Везет мне с вами мужиками… Ладно, дам я тебе развод. С радостью и удовольствием… Илья, чисто из бабьего любопытства, скажи, зачем тебе развод?
– Хочу жениться.
– О! Вот это дело. На ком, если не секрет?
– На Веронике.
– Я её знаю?
– Вряд ли. Это новая порода, недавно завезли из Германии.
– Свинья что ли? – удивляюсь я.
– Хрюшечка, такая розовая, годовалая.
– А-а… Ну, что же. Совет вам да любовь.
– Хочу обзавестись потомством, – смутившись, говорит Илья. – У нас будет сорок маленьких розовых поросят.
– Неплохо. А где ты будешь жить, самец-производитель?
– Так это, – Илья обводит взглядом гостиную, – можно разменять этот хлев на два маленьких свинарника.
– Ладно, дорогой, отправляйся к своей подружке. Да не забудь – пригласи на свадьбу. Я сделаю вам подарок, прикуплю для тебя и Вероники, и для ваших деток маленький уютный свинарник.

16
Мой сын превратился в лежачего больного, поэтому у нас в доме заведен новый распорядок – мы ложимся спать в десять часов вечера и встаем ни свет, ни заря. К тому же к нам частенько заявляется Ритка, она отпрашивается у родителей и остается ночевать. Теперь гостевая спальня – это её комната. По утрам я слышу, как Ритка делает зарядку, совершает свои кульбиты и фляки, от которых по коридору разносятся такие звуки, будто кулаком дубасят в стену.

Вот и теперь – шесть утра, за окнами по-зимнему темно, а Ритка уже прибирается, стаскивает в кучу барахло, что разбросано в кабинете Ильи Александровича.
– Тетя Катя, куда это девать? – спрашивает она, указывая на скомканные простыни, ватные одеяла и целую гору разнообразной посуды.
– На свалку, – говорю я.
– А можно я возьму себе это? – Ритка вытаскивает из посудной кучи какой-то железный тазик.
– Зачем тебе этот мусор?
– Мои родители кушают из цинкового корыта, а у вас оно из нержавейки. На сто лет хватит.
– Господи, – я сокрушенно качаю головой. – Бери, что хочешь. А сейчас бросай всё, пойдем Даньку навестим.

Мы заходим в комнату сына. А там уже папа, он сидит у кровати внука с толстой книгой на коленях. На этой книге, как на столике, стоят две маленькие чашки.
– Привет, ранние пташки, – говорю я.
– Мы уже кофе пьем, – улыбается Даня. – Присоединяйтесь.
Я смотрю на сына и стараюсь угадать, насколько далеко отошел Даня от тюремных мучений, не притворяется ли он, не улыбается ли через силу? Похоже, нет. Видимо, детская память устроена таким образом, что весь негатив быстро выметается, освобождая место для радости и надежды. Это я, со своей закостеневшей душой, не могу успокоиться. Днем и ночью перед моими глазами встают следы издевательств, которые претерпел Даня.
Целью тюремщиков было – сломить моего сына, превратить в свинью. Ему резали уши, чтобы на их месте нарастить свинячьи, сверлили копчик, чтобы вставить хвост, ему сдирали кожу на пятках и прибивали копыта. Его пичкали препаратами, убивающими волю. Но Даня остался человеком. Его спас непокорный дедовский дух.

Сейчас Даня лежит в кровати и от полученных увечий не может встать.
Врачи городской поликлиники боятся оказывать Даньке медицинские услуги. То ли они запуганы, то ли сами не желают лечить человека, который идет против нравственного перерождения горожан. Все, к кому я обращаюсь, отказываются посещать больного под разными предлогами. Что я только ни делаю – предлагаю деньги, обещаю завалить подарками, гарантирую содействие в разрешении каких-то проблем – всё мимо.

Папа отыскал доктора, который давным-давно лечил маму. Этот старичок уже плохо соображает, слабо видит и почти ничего не слышит. Время от времени я на своей машине подвожу доктора к нам. Он долго пьет чай с Лилей, потом тщательно моет руки и приступает к осмотру. Он ощупывает Даню негнущимися пальцами с головы до ног, прикладывает стетоскоп к его груди и долго слушает, прикрыв глаза. Иногда мне кажется, что доктор засыпает. Я громко кашляю:
– Кхе! Кхе!
– Так, – спохватывается доктор. – Вердикт будет следующий. Положение вашего сына серьезное, но организм молодой, справится. Рекомендую увеличить физическую нагрузку на руки и плечевой пояс. Ноги только массируйте и следите, чтобы не было пролежней.
Провожая доктора, папа качает головой:
– Толку от него, как от козла махорки.
Может, поэтому в последнее время папа не расстается с медицинской энциклопедией. Вот и сейчас он сидит на стульчике перед Даниной кроватью и, убрав в сторону чашки, листает толстенную книгу.
– Дед, ты зачем возишься с этой макулатурой? – спрашивает мой сын и достает из-под подушки смартфон. – Скажи, что ищешь, я найду за две секунды.
– Шустрый какой, – говорит папа, перелистывая страницы энциклопедии.
– Давай на спор.
– Ну, давай. На шоколадку, – они сцепляют ладони. – Рита, перебей, – просит папа.
Пока дед и внук разрешают спор, я беру Ритку под руку и отвожу в сторону:
– Твои родители не ругают тебя? – спрашиваю я.
– За что?
– За то, что приходишь к нам.
– Пусть попробуют, – вызывающе произносит Ритка.
Меня наполняет благодарность к этой девочке. И тут же в груди закипает некая субстанция, она поднимается вверх и перекрывает горло. Чтобы не задохнуться, мне приходится делать один глоток за другим, даже слезы выступают на глазах. Вот черт, не хватает только расплакаться. Я мысленно одергиваю себя, но не могу удержаться и крепко обнимаю Ритку.
– Спасибо, дорогая, – шепчу я.

Мне пора уходить. Папа с Данькой продолжают спорить. Ритка стоит рядом и прижимается своим свинячьим ушком к моему плечу.
– Ну, всё, – говорю я, стараясь придать сухости своему голосу. – Увидимся вечером.
Я легонько отстраняю Ритку и направляюсь к двери, но, прежде чем переступить порог, слышу, как мой сын задает вопрос:
– Дед, – спрашивает Данька, – а умирать страшно?
Ну, как тут уйти? Приходится мне вернуться, встать рядом с папой и наблюдать, как он будет выкручиваться. А папа между тем вскидывает брови и в задумчивости скребет подбородок ногтями.
– За всех поручиться не могу, – говорит он, наконец. – Мне, например, нисколечко не страшно. А чего бояться? – он пожимает плечами, но вновь задумывается и, лишь спустя полминуты, добавляет: – Хотя, черт его знает. Это сейчас, когда нет непосредственной угрозы смерти, кажется, что я не боюсь умирать. Но это теория. Я включаю голову и рассуждаю следующим образом. Лет мне уже предостаточно. Занятия или увлечения, ради которых стоит цепляться за жизнь, у меня нет, – папа криво усмехается, потом цедит сквозь зубы: – А вот как будет на практике, не знаю.
– В смысле? – спрашивает Даня.
– Ну, вот давай представим, – начинает фантазировать папа, – представим, что мне до смерти остается полминуты. И я знаю об этом. Как я себя поведу?
– Дед, ты у меня спрашиваешь?
– Нет. У столба придорожного.
– Ну, откуда я знаю, – пожимает Даня плечами.
– То-то и оно, – говорит папа. – Очень может быть, что мои теперешние рассуждения полетят псу под хвост. Допускаю, что в тот самый момент голова рассуждать не будет, вместо неё включатся другие органы. И они, эти органы, ошпарят меня таким страхом, что я буду орать и дрыгать ногами. Возможно, обделаюсь от ужаса. Или упаду на колени и поклянусь совершить любую подлость в обмен на кусочек дополнительной жизни.
– Папа, ну, что ты смущаешь ребенка, – говорю я.
– Я не ребенок, – хорохорится Данька. Он берет в левую руку трехкилограммовую гантель и начинает ее выжимать. – А вот мне страшно не будет, – заявляет Данька. – Это я точно знаю, – он перекладывает гантель в правую руку и продолжает мысль: – Только я еще поживу. Я скоро поправлюсь и встану на ноги. Мне надо жить долго, чтобы свернуть башку всему этому свинству.
– В кого ты такой упертый, сынок? – интересуюсь я и забираю у Дани гантель: – Ну, всё, достаточно.
А папа самодовольно улыбается.
– Наша кровь, – говорит он. – Ломовская.
Я целую сына в макушку, обнимаю папу и выбегаю из дома.

Выхожу в пустой, не проснувшийся город. На улице ещё темно, горят фонари, и только на востоке, за грядою гор бледнеет небесный свет. Сегодня иду на работу пешком, мне нужно надышаться морозным воздухом. Напротив торгового центра перед самым переходом на другую сторону Айвазовской улицы замечаю человека в сером пальто. Человек медленно сгибает колени и опускается на корточки. Одной рукой он опирается о тротуарную плитку, другой придерживает вязаную шапочку на своей голове. Человек надолго остается в такой позе, не спеша, поводит головой из стороны в сторону. Потом издает какие-то звуки, но мне их не разобрать, далеко. Плохо ему что ли? На улице пусто, помочь некому. Я тоже не тороплюсь на выручку, потому что помогать чужим людям не в моих правилах. Но вокруг никого нет, и мне приходится переступить через свои принципы. Я подхожу к этому мужчине, наклоняюсь над ним. Господи, да это же профессор Сквозняков!
– Здравствуйте, профессор? – говорю я. – Вам помочь?
Сквозняков поднимает голову и смотрит на меня. Его глаза кажутся красными, а может, в них отражается красный огонек светофора.
– Всё в порядке, – говорит профессор. – Не обращайте внимания. Просто в таком положении я лучше вижу «зебру» на переходе, – он осматривается, как будто желает убедиться, что его не слышат посторонние, затем хрюкает и доверительно сообщает: – Открою вам секрет – на четвереньках легче подбирать вкусные объедки, которые остаются после свинок. Я всегда это делаю рано утром, пока не набежали коллеги.
В этот момент зажигается зеленый свет светофора и Сквозняков, не попрощавшись, перебегает на четвереньках на другую сторону улицы.

Рабочий день пролетает незаметно, а в четыре часа у меня свидание с Вовой в нашей городской тюрьме. Я выпроваживаю из кабинета Лёню Жаворонка и навожу марафет. Выкладываю из сумочки всё ту же ненавистную помаду и отвратительные молодежные духи. Мне важно произвести на Вову неизгладимое впечатление, чтобы взыграли его кобелиные чувства, чтобы он потянулся ко мне с такой силой, которая порвет его сердце в клочья.

В комнате свиданий я в последний раз прикладываю пробочку духов к местам, предназначенным для поцелуев, и жду. Вскоре открывается дверь, и надзиратель вводит моего Вову. Он, бедняжка исхудал и осунулся, на выбритом лице я замечаю островки оставшихся волос, а некогда румяная кожа на щеках и подбородке сделалась сухой и серой.
– Здравствуй, дорогой, – произношу я с улыбкой. – Неплохо выглядишь.
– Я больше не могу здесь находиться, – взволнованно произносит Вова и опускается передо мной на колени. – Освободи меня, Рыба, прошу тебя… Умоляю… Или скажи этим гадам, чтобы меня задушили. Да, пусть задушат. Так будет лучше.
– Вова, – говорю я, – думаешь, мне приятно гноить тебя в тюрьме? Нет, любимый. Но я должна видеть, как ты страдаешь, как из тебя выдавливают всё хорошее. Жду, когда ты превратишься в хлам, в ничтожество, в дерьмо собачее, во что-то такое, что я не смогу больше любить… Вот тогда ты будешь свободен. А пока, извини. Пока я продолжаю тебя любить, ты будешь сидеть здесь, в этой вонючей тюрьме.

Я пересекаю тюремный двор, иду, высоко вскинув голову, и улыбаюсь. Думаю о том, как немного мне нужно для счастья в этой неустойчивой жизни. Для меня Вовины страдания, как бальзам на душу. Получила нужную порцию и рада, нигде не болит, не ноет. Этого хватит на два-три дня, до следующего свидания с моим суженым.
Уф, хорошо! Воздух свежий. К вечеру начинает подмораживать.
И тут блаженство мое перебивает голос:
– Катерина Сергеевна! Катерина Сергеевна!
Я оборачиваюсь и вижу начальника тюрьмы. Он торопится ко мне и помахивает рукой.
– Здравствуйте, – произносит начальник. Он тяжело дышит, но все же тянется ко мне, норовя прикоснуться лбом к моей голове, поздороваться на свинский манер. Но я уклоняюсь, и тогда начальник спрашивает заискивающим голосом: – Как себя чувствует ваш сынок?
– Прекрасно!
– Рад за него. Передавайте привет. Вы извините, что задерживаю, но я хотел бы поговорить о вашем пациенте.
– О Вове что ли?
– Да, о Владимире Николаевиче. Мы намерены, э-э…, применить по отношению к нему небольшое хирургическое вмешательство. Несколько подправить его сущность. Вы не возражаете?
Я задумываюсь на несколько секунд, не мигая, смотрю начальнику в глаза. Он начинает топтаться на одном месте и нетерпеливо похрюкивать, дожидаясь моего ответа.
– Не возражаю, – цежу я сквозь зубы.

17
Сегодня в нашем городе праздник – День Единения.
Я хочу похвастаться перед папой своей значимостью, открываю сумочку, достаю персональный пропуск на трибуну, подписанный мэром нашего города.
– Смотри, – говорю я, – твоя дочь вошла в городскую элиту, пропуск под номером восемь.
Папа крутит открытку перед глазами, качает головой.
– Красивая бумажка, – говорит он. – А с кем, собственно, единение?
– А то не знаешь, – улыбаюсь я. – Людей со свиньями. Тренд нынешнего времени.

На улице солнечно и безветренно, легкий морозец прихватывает кончики моих пальцев в модных перчатках, приходится прятать руки в карманах пальто. Я стою на праздничной трибуне. Рядом руководители города, мэр Николай Семенович и председатель законодательного собрания Алексей Иванович. Оба они одеты в одинаковые фирменные полушубки, на головах меховые шапки, напоминающие танковые шлемы с подвязанными на затылке ушами.
По всей площади Ленина разносятся бодрые марши, всюду развешены знамена и лозунги, призывающие к единению. Внизу перед нами движутся колоны демонстрантов с портретами, на которых изображены Алексей Иванович и Николай Семенович в обнимку с симпатичными хрюшками. Демонстранты машут маленькими розовыми флажками и выкрикивают приветствия, славя руководство города.

Марши сменяются карнавальной музыкой. И вот уже мимо нас проходят машины с открытыми кузовами, на которых установлены огромные макеты свиней из папье-маше. Вокруг этих макетов в метре одна от другой стоят полные полуобнаженные красавицы. Они исполняют танец толстого живота. И это, несмотря на холод. Следом за машинами идут дети. Поравнявшись с трибуной, веселая малышня выпускает в небо сотни воздушных шаров с изображением свинок. Затем наступает очередь работников жилищно-коммунальных служб. Восемь мужчин несут на руках подиум, на котором установлено дорогущее кресло. В кресле восседает большая ухоженная свинья, она одета в царское платье с сияющими украшениями. На голове – шляпа с перьями. Дальше наступает черед деятелей торговли. Эти товарищи везут в магазинных тележках живых свинок, но уже одетых в национальные одежды. Вот проезжает свинья, наряженная в русский сарафан с лентами и с цветочным венком на голове. За ней движутся другие свиньи – цыгане, испанцы, грузины, немцы, даже есть свинья с еврейской шапочкой на голове, кипой, что кажется мне весьма неуместным.

Потом идут сводные оркестры, их музыкальные инструменты хрюкают и повизгивают. Демонстранты водят хороводы, поют, машут флажками и лентами. Руководство города с трибуны приветствует счастливых и веселых граждан.
Раскрасневшаяся дама из мэрии выкрикивает в микрофон праздничные лозунги и девизы. Потом слово берет мэр города.
– Дорогие друзья! – торжественно произносит Николай Семенович. – Мы все должны слиться в общем порыве. Придет время, и мы образуем один народ. Никто не сможет отличить, где свинья, где человек. Мы будем равны в правах и обязанностях, у нас будут единые нравственные идеалы и одинаковые цели. Слившись воедино, мы создадим новое общество, построим новый великий город. Наши счастливые дети и внуки будут жить в больших теплых свинарниках, с полными корытами калорийных помоев.
В заключение он издает высокий торжественный хрюк. И толпа внизу подхватывает и отвечает ему громким, раскатистым хрюком.

Карнавал движется своим чередом и, пока он идет, я обращаю внимание на любопытную деталь. Внутри трибуны неприметно установлено корыто с подогревом. И время от времени к этому корыту подходят по одному руководители города и хлебают дымящиеся на морозце помои. Но вот я вижу, как мэр города и председатель законодательного собрания одновременно сходятся у этого корыта. Они снимают шапки, крестят свои лбы тремя пальцами и начинают хлебать помои. Но не могут поделить место возле корыта, толкаются толстыми боками, повизгивают. В конце концов, Алексей Иванович откусывает ухо Николаю Семеновичу.

Я возвращаюсь домой и с тревогой пересказываю папе всё, что увидела на параде:
– Власть в городе вот-вот рухнет, – говорю я. – Представляешь, папа, что тогда начнется? Ужас! Транспорт встанет. Не будет подвоза продуктов, магазины разграбят. Остановятся котельные, и нам придется жить без тепла, без воды, без электричества. Всюду вырастут горы мусора. Его попытаются сжигать, и над городом повиснет смрад. В квартиры невозможно будет зайти из-за скопившихся фекалий, вонь расползется по всем кварталам и скверам. А что станет с моим Лобстером?... Что делать, папа?
– Надо брать власть в свои руки.
– Кому брать?
– Тебе, дочка.
– Ты шутишь?
– Даже не думаю, – строго произносит папа. – В трудную для Отечества минуту люди нашего рода всегда подставляли своё плечо под слабеющую власть, спасали страну, народ. Спасали саму государственность, как таковую.
– Господи, – вздыхаю я. – Спасать государственность – дело хорошее, но как это сделать на практике? Ведь существует определенный регламент. Нужно провести избирательную компанию, организовать выборы…
– Какие, к черту, выборы! – возмущается папа. – Дочка, ситуация революционная, а ты демократию разводишь? Да выборы это, знаешь что? Это подарок буржуев своему электорату. Это такой огромный пакет, перевязанный шелковой лентой. А на пакете написано «Подарок». Народ разворачивает этот подарок, снимает одну газету за другой, а внутри – дуля, – говорит папа. – Нет, революция не приемлет выборов, – продолжает он. – Если завтра власть рухнет, всё посыплется. Поэтому у нас один выход – напрячь силушку, подхватить падающую власть и прибрать её к своим рукам.
Я стою, сцепив перед грудью пальцы, и с сомнением качаю головой:
– Хватит ли силушки?
– Катерина, – напирает папа, – ничего не бойся. Я буду рядом. Если что – помогу.
– Спасибо, – я обнимаю папу, похлопываю ладонью по его сутулым плечам, потом разворачиваюсь и направляюсь в сторону двери.
– Ты куда?
– Пойду, развеюсь, – говорю я. – Подниму себе настроение перед тем, как захватить почту, телеграф, телефон.

Я направляюсь в тюрьму, навестить Вову. Пока еду на машине по городским улицам, размышляю о том, откуда во мне, в цельной натуре, взялась эта двойственность? Два противоположных чувства сцепились в страшной схватке, и ни одно не может одолеть другое. С одной стороны я ненавижу Вову, не могу простить. Видеть его не желаю. С другой – не в состоянии прожить без Вовы и дня. Я должна видеть этого гада каждый день, ходить к нему на свидания, любоваться его ничтожеством и страданием. Он нужен мне позарез. Жизнь без него пуста и становится вовсе не жизнью, а периодом тихого увядания. Какая-то неземная сила заставляет меня любить этого мерзкого подлеца. И у меня, у железной и несокрушимой Кати Ломовой, нет никакой возможности противостоять этой силе. Видно, мне сверху назначена такая несимпатичная любовь, черт бы ее побрал.

Я сижу в комнате свиданий напротив Вовы. Сегодня мой суженый не просит пощады, он тих и спокоен. Я обращаю внимание, что между пальцев у него наросла кожа, а шея сделалась толстой, и, кажется, будто щеки плавно перетекают в покатые плечи. Я подвигаю к нему пачку сигарет:
– Закуривай, Вова?
Он испуганно отгораживается от пачки ладонями.
– Я бросил, – говорит Вова. Потом оборачивается на дверь и быстро расстегивает тюремную курточку. – Посмотри, – шепчет он, – у меня десять сосков в два ряда. Мне нельзя курить. Я теперь свиноматка.

18
– Смотри, Катерина, – говорит папа, – минуло всего полгода с того дня, как ты стала мэром, а город не узнать. Похорошел, преобразился.
Мы идем с папой по аллее, вытянутой вдоль береговой линии. Свежая плитка под ногами, еще присыпана желтым песком, а молодые кипарисы с левой стороны аллеи выстроились в шеренгу и убегают вдаль, словно преподносят урок перспективы начинающим художникам. За грядой кипарисов поднимаются добротные особняки. Это те самые коттеджи, предназначенные для высоких покровителей. Новенькие, еще пахнут краской и сосновой доской. Всё это рождает в душе чувство предстоящего новоселья.
Широкая пешеходная полоса выполнена с таким расчетом, чтоб по ней можно было неспешно прогуливаться, любуясь бескрайним морем. До моря рукой подать, достаточно свернуть направо, спуститься по травяному склону и выйти на галечный пляж. И вот оно – бескрайнее синее море. Строители по возможности сохранили старые кусты и деревья, и всю сандаловую рощу, и отдельные экземпляры миндаля с такими закрученными стволами, как будто из них выжимали соки. Через каждые двадцать шагов – скамейки с пологими спинками. Но больше всего мне нравятся урны для мусора, они напоминают дельфинов, выпрыгивающих из воды с раскрытыми ртами. Тут хочешь, не хочешь, а пивную банку бросишь точно в дельфинчика, подкормишь ненасытное животное.

Кругом полно работающего люда. Кто-то подстригает декоративные кусты, другие собирают граблями листья с газонов, подкрашивают кованые ограды, метут дорожки. Папа называет их свино-человеками, а я предпочитаю более цивилизованное определение – pig-men. Внешне почти все, за малым исключением, сохраняют прежний человеческий облик. Но, если всмотреться в их лица и, особенно, в глаза, то можно увидеть, что в них отражаются только безропотность и ожидание кормежки. Всё!
Когда мы с папой приближаемся к кому-то из работников, те прерывают свои занятия и вежливо здороваются с нами. Я вынимаю из холщовой сумки гостинцы – очищенную морковь, моченые яблоки, клубни запеченного картофеля – и раздаю работникам по одной штуке. Продукты тут же съедаются, а сами работники стоят неподвижно и ждут, когда мы удалимся шагов на пять. И лишь затем вновь принимаются за работу.
– Даже трудно представить, – говорит папа, – что эти граждане год назад устраивали здесь бардак, митинговали, выходили с плакатами, ставили детей перед ковшом экскаватора. А сейчас работают, как миленькие.
– И, заметь, папа, делают это с удовольствием.
– А то, понимаешь, выдумали – пляж им подавай. Зачем пляж, если они не моются... Да, дочка, всё у нас получилось. Ты молодец, что завершила это строительство точно в срок.
– Я старалась.
– Катюша, ты не знаешь, куда подевались дружинники? – спрашивает папа. – Они были такие агрессивные. Да и полиции что-то не видно. Где сейчас менты, росгвардия?
– Я их уволила.
– За что? – пугается папа. – Кто же будет наводить порядок?
– Папа, зачем содержать огромный аппарат, когда можно просто переформатировать мозги у жителей нашего города.
– Чего сделать?
– Объясняю. Надо с помощью современных технологий свести представления людей о справедливости, свободе и счастье до свинского уровня. И город у тебя в кармане. Дружинники разбредаются по своим углам, никто не ходит по улицам организованными отрядами. Никаких митингов, никаких протестов. Есть отдельные индивидуумы. Между ними иногда случаются вспышки агрессии, но исключительно один на один, как это бывает у животных.
– И что? Их не волнуют зарплаты, политика, социальная несправедливость?
– Они даже не думают об этом.
– Отлично, – говорит папа. – Теперь можно аккуратно подоить наших высоких покровителей. В городе куча проблем. Нужно обновить парк Мандельштама.
– Нет, папа. Первое, что я сделаю – это увеличу количество посадочных мест в городской тюрьме.
– Зачем? – удивляется папа. – Ты же говорила, что у нас полный охват населения свинством.
– Ошибалась, – признаюсь я. – С кем ни бывает. По сведениям контрольного комитета – только девяносто пять процентов. Остальные пять – это скрытые противники.
– Местные подпольщики, – вставляет папа.
– Ну, да. Они не выступают открыто, прикидываются этакими благонадежными свинками, а на деле пакостят, где только могут, и пытаются расшатать установленный порядок. Так вот эти пять процентов должны сидеть в тюрьме. В тюрьме! – я поднимаю руку и резко бросаю вниз, будто отрубаю любые возражения. – Они будут сидеть до тех пор, пока не превратятся в свиней.
– Да, да, – соглашается папа, – нужно добиваться стопроцентного освинячивания населения. Чтоб никаких смутьянов. Тогда в наш благодатный городок потекут средства из центра. Будем и дальше благоустраиваться, расширяться… И о себе не грех позаботиться. Я давно собираюсь отремонтировать свою спасательную станцию.
– Папа, ты кого собираешься спасать? Пляжа нет.
– Я музей там устрою. Пусть внуки знают, как мы жили когда-то.
– Кстати, о внуках, – я придерживаю папу за руку. – Давай присядем.

Мы усаживается на скамейку, папа вытягивает ноги, смотрит на море и блаженно улыбается.
– Хочу поговорить с тобой насчет Даньки, – говорю я.
– Давай, – соглашается папа.
– Твой внук клянется – как только он встанет на ноги, освободит город от свинства. Уничтожит всех, кто затеял это безобразие. Всех кто способствовал продвижению свинства и превратил тысячи наших сограждан в безвольный скот, – я смотрю на отца и вижу, что он продолжает блаженно улыбаться. – Папа! – выкрикиваю я. – А ведь он так и сделает.
– Молодец! – говорит папа. – Наш характер, Ломовский!
– Папа, а ты не подумал, что мы с тобой попадаем в его черный список, в число этих злодеев. Значит, Даня, наш родной, любимый мальчик, рано или поздно уничтожит меня и тебя. Он ни перед чем не остановится, размажет нас по стенке, как тараканов… Что будем делать, папа?
– Не волнуйся, дочка, – говорит он. – Мы решим этот вопрос.
– И каким будет наше решение?
Папа поднимает руки и долго ворошит пальцами свои волосы.
– Когда, ты говоришь, Данька собирается начать свой поход против свинства? – спрашивает он.
– Как только встанет на ноги.
– Ну, вот и ответ готов.
– Какой ответ, папа?
– Он не должен встать на ноги. Никогда.

19
Я человек не робкого десятка, но никак не могу привыкнуть к звонкам оттуда – «сверху». Всякий раз, когда слышу голос очередного высокого покровителя, у меня начинают гореть щеки, потом жар охватывает шею, грудь, и вся я полыхаю, как смоляной факел. Только потом, когда вникаю в суть задаваемых вопросов или ценных указаний, успокаиваюсь и веду разговор достойно, как положено первому лицу города – подобострастно, выверено, где надо, прикидываюсь дурочкой, где надо, демонстрирую компетентность в делах государственного масштаба.
Я спрашиваю папу, что может означать мой пожар, и не было ли подобного у мамы.
– Климакс начинается, – отвечает он.
Старый дурак! Какой климакс? Мне 34 года, я самка в расцвете продуктивных сил, женщина, полная желаний и бурлящих страстей. Хотя…
Нет, скорее всего, это моя провинциальность, моя удаленность от высшего общества, от всех этих Думских коридоров, правительственных кабинетов и сводных концертов в Кремлевском дворце.

Пока я размышляю на тему своей провинциальности, открывается дверь кабинета и входит моя секретарша, Машка. Я уже привыкла, что Машка передвигается на карачках, но до сих пор не решила, кого она больше напоминает, свинью или человека. Речь у нее человеческая, память шикарная, получше моей будет, но этот пятачок, накрашенный польской помадой, и огромная миска на ее столе, откуда она хлебает кофе, ставят меня в тупик.
– Что тебе, Машка, – спрашиваю я и нежно почесываю секретаршу под шейкой.
– Катерина Сергеевна, вам звонят, – говорит она. Потом хрюкает и поворачивает голову в сторону красного телефона с государственным гербом.
Что за дурацкая манера у наших высоких покровителей связываться со мной по проводному телефону. А, если я на улице, в бассейне или в ресторане?
Я поднимаю трубку:
– Добрый день. Ломова слушает.

С первых слов я узнаю этот голос. И мгновенно вспыхиваю. Превращаюсь в пылающий факел, раскаленный до солнечных градусов. Даже красная телефонная трубка в моей руке кажется белой. Я не понимаю слов, обращенных ко мне. Проходит несколько мгновений, прежде чем остывает тело и включается мозг. По тем словам, которые я начинаю слышать, пытаюсь восстановить пропущенный текст методом экстраполяции. Одновременно показываю Машке кулак – почему, зараза, не предупредила, что на проводе Кремль?
А голос в трубке, между тем, вольно раскатывается, то смягчаясь до интимных ноток, то крепчая до державного величия. Меня хвалят за правильное понимание своей роли на ответственном участке работы, за своевременное и качественное выполнение поставленных задач.
Я польщена. Я рассыпаюсь в благодарностях и делаю это совершенно искренне, потому что такая похвала дорого стоит!
– Екатерина Сергеевна, – перебивает меня голос в трубке, – ваше предложение, относительно расширения сбыта морепродуктов передано в правительство. Надеюсь, решение будет положительным. С выходом ваших лобстеров на зарубежные рынки.
– Огромное вам спасибо!
Я снова начинаю лепетать и чувствую, что не могу остановиться, слова вылетают из меня прежде, чем голова успевает их взвесить, отсортировать и удалить мусор. Я восхищаюсь талантом и мудрость хозяина голоса, его прозорливостью и отеческой заботой. В порыве восторга, охватившего меня с головы до пят, я готова снять с себя все до последней нитки и положить на алтарь Отечества. Даже хрюкнуть захотелось от удовольствия. Пришлось напрячь всю свою волю, чтобы сдержаться. Голос в трубке снисходительно посмеивается и произносит короткие реплики, призванные охладить мой провинциальный пыл.

Пока я разговариваю с Кремлем, Машка крутится вокруг да около, трется бочком о мои ноги и радостно похрюкивает. Всем своим видом показывает, как она любит хозяйку. Я пытаюсь отодвинуть ее подальше, чтобы, не дай Бог, там не услышали. Потом закрываю трубку ладонью и яростным шепотом произношу:
– Тише ты!
Но Машке всё нипочем, продолжает хрюкать еще громче. Тогда я пинаю её ногой под зад – дын! Машка взвизгивает, отходит обиженная в уголок. Писает там на пол. А потом начинает грызть ножку деревянного столика. Демонстративно. Назло мне.
Но мне сейчас не до Машки. Голос в трубке становится вкрадчиво-осторожным:
– Екатерина Сергеевна, мы слышали, в вашем городе проводится необычный эксперимент по социально-нравственной работе с населением города.
– Так точно! Мы вплотную работаем с электоратом. Держим руку на пульсе. Вот решили опробовать современную методику.
– Что за самодеятельность? – голос в трубке становится жестким и угрожающим, как клинок папиного кортика. – Кто вам разрешил? Вы что себе позволяете без согласования с центром!
От этих слов, нет, даже не от слов, от самого тона меня охватывает такой страх, что я мгновенно превращаюсь в ледяную глыбу, намертво примерзшую к маленькой телефонной трубке. Я хочу ответить, но язык почти не ворочается. С большим трудом удается выдавить из себя несколько слов:
– Мы... немедленно... прекратим. Сегодня же.
В трубке повисает тишина невероятно масштаба, наверное, космическая. Проходят миллионы лет, прежде чем из космоса ко мне опускается голос. Но теперь он звучит просто и легко, почти по-семейному:
– Нет уж, продолжайте, Екатерина Сергеевна. Вы человек инициативный, дерзкий. Такие руководители нам нужны, – голос умолкает и на несколько мгновений повисает тишина. Этого времени мне хватает, чтобы оттаять и вновь превратиться в живого человека. – Давайте сделаем так, – возвращается голос. – Вы там продолжайте свой эксперимент. А через годик посмотрим, что получится. В случае положительного результата, глядишь, распространим ваш опыт на всю нашу великую страну. Удачи вам, Екатерина Сергеевна.
В трубке раздаются короткие гудки. А я продолжаю стоять с открытым ртом и остановившимся сердцем. Вот дура! Даже не поблагодарила, не попрощалась.

Чтобы столкнуть с места свое неподвижное сердце, я наливаю онемевшими руками стакан мадеры. Полный, до самых краёв. И кричу:
– Машка! Притащи закуски, зараза!
Моя секретарша оборачивается мигом, все-таки ловкая она свинка. Ставит передо мной блюдечко с аккуратно нарезанными полосками сыра и с лиловыми ягодками маслин. Я опрокидываю в себя вино одним махом, закусываю маслинкой.
– Катерина Сергеевна, – говорит моя секретарша, – через полчаса у вас встреча.
– С кем?
– С вашим Владимиром Николаевичем, в тюрьме.
Я хлопаю себя ладонью по лбу:
– Совсем забыла... Так, Машка, собери передачку для моего суженого. Да не скупись, сделай кулечек побольше.
Я становлюсь перед зеркалом, крашу губы ненавистной помадой, прикладываю пробочку отвратительных духов к местам, предназначенным для поцелуев.
– Катерина Сергеевна, а что он любит, ваш Владимир Николаевич? – спрашивает Машка.
– Положи что-нибудь вкусненькое. Ему бедолаге в тюрьме несладко… Я надеюсь.

На прощание бросаю в зеркало быстрый взгляд и выхватываю из всего отражения только свои губы – тонкие, поджатые, сложенные в мстительную улыбку. С огорчением думаю, что такие губы портят всю малину.
А, может, мне сделать пластическую операцию – освежить лицо этаким симпатичным свинячьим пятачком, а?

© Виктор Лановенко, 2022
Дата публикации: 01.06.2022 12:17:05
Просмотров: 1273

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.