Чеснок запоздалый

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 7112 знаков с пробелами
Раздел: "Не вошедшее в"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Светлой памяти Татьяны Эдельштейн. С раскаянием и любовью.

Она весь день проедает мне плешь, вступая и заключая одним и тем же:
- Мне, в общем-то, всё равно.
Пытаюсь вспомнить – может, и со мной такое было, чтоб я целый день говорил, рассуждал, рассусоливал, излагал нечто о чём-либо, что мне всё равно, фиолетово, параллельно, безразлично, до фонаря, ни малейшего до меня касательства не имеет, похер. О релятивистской физике. Гляциологии. Правах сексменьшинств. Почём нынче сметана.
Кажись, не было.
- Сорок лет разницы, - она сжимает и растягивает губы – смайл, чиз, сейчас птичка вылетит - будто сказала что-то забавное, но не простое, а доступное пониманию только тонких знатоков и ценителей. Те должны замереть от неожиданности - и начать смаковать, причмокивать, качать одобрительно головами: йа-йа.
- Тридцать, - поправляю я. Уточнять до единиц – годов и месяцев – себе дороже.
Татьяна знает несчитаное количество историй о плешивых любовниках молоденьких девушек и уверена, что все они - истории, плеши, любовники, девушки - одинаковы. Две юные ее коллеги обсуждают на работе своих престарелых партнеров и хихикают. Значит, и моя девушка обсуждает меня где-то с кем-то. И хихикает тоже.
Осталось завести себе плешь. Чувствую – кожистый покров вокруг темени обезволошивается и багровеет от гнева: ишь, обсуждает она. Я ей пообсуждаю. Она у меня дохихикается.
На газовой плите скворчит сковорода. Пахнет жареным мясом, тмином и чабрецом.
- Я что – виноват, что пожилые тётки кое-чего не хотят?
Сам понимаю, что моя риторика - увядшая, как те тётки.
- А откуда вы знаете, чего они хотят? – Татьяна машет длинной двузубой вилкой, как шашкой. Ей кажется, мою чахлую логику разрубить так же легко, как соломенное чучело, - на скаку не заметишь.
- Ни слова не сказал про их желания, - извивы смыслов давно не удивляют, но почему-то всё ещё раздражают. Любые звуки издавай, какие только физически возможно из себя исторгнуть. Всё равно поймут как захотят. – Я сказал про нежелание. Не.
Татьяна вспоминает фильм с Мэлом Гибсоном. Чего хотят женщины. Вспомнила бы, как в позапрошлом году рыжая соседская кошка забралась в их квартиру и подралась с чёрным котом-кастратом. Смысла было бы больше. Проистекла бы мораль. Мол, будь я разумным кастратом, как их кот, не стал бы облизывать девушку всю, а вздыбил бы шерсть, выгнул спину, прижал уши, зашипел угрожающе, вздымая полусогнутую лапу, и замявчил, подвывая: пшла прочь, блохастая.
А я вместо того сюсюкаю и воркую. И слыву педофилом. Раздражаю. Смешу.
- В обмен на молодое тело, - Татьяна взмахивает вилкой. Не договаривает.
Атака противника, которому, в общем-то, всё равно, захлёбывается собственным его возмущением. Мне не узнать, чего я такого даю или делаю, чего давать или делать нельзя ни в коем случае, в обмен на доступ к юным упругим титькам, заднице и всему остальному. Вкусному.
- Мне, в общем-то, всё равно, - добавляет она.
Мы снова на прежних позициях. Я сижу в массивном чёрном кожаном кресле и смотрю сквозь французское, от пола до потолка, зарешеченное снаружи окно на цветущий куст шалфея. На серовато-красной тротуарной плитке двора, между окном и шалфеем, лежит – морда на лапах – задумчивая собака, окрасом стилизованная под корову, белую в чёрных пятнах, и стерилизованная ветеринаром под обстоятельства жизни. Иногда ее собачье влагалище припухает, и тогда она трётся им о тротуарную плитку и тихо поскуливает. Знала бы, от скольких проблем ее избавили, - не скулила бы, а заливалась лаем, и разносился бы он по бледно-бежевой каменистой пустыне песней о счастье. И невзрачные, в цвет пористого камня, лисы обзавидовались. Бы.
На самом-то деле я не в кресле, а в окопе с осыпающимся бруствером, в непробиваемой каске своего скудоумия, пялюсь не на куст, не на собаку и не на пустыню, а на Татьяну, которая дожаривает куски моей постаревшей плоти, густо обсыпанные тмином и чабрецом, опрысканные соевым соусом и политые сухим красным вином.
Она на своей территории - заставленной куклами без различия рас и религий. Каменный будда смеётся, глядя на керамического еврея, погруженного в чтение Торы. Запорожский казак, вместо чтоб вдумчиво писать турецкому султану об обстоятельствах жизни, пялится на ковбоя, который рискует свалиться с мустанга.
На вытяжке над газовой плитой слепо бдит деревянный чёрный парнишка с вертикально стоящим копьём и раскрашенными в зелёный и красный цвета перьями на голове.
Раньше он казался мне дружелюбным, этот каннибал.
- Ей просто надо лето где-нибудь провести, - Татьяна устала от готовки и стреляет неприцельно, отклоняясь мощным корпусом от сковороды, с которой брызжет кипящее масло, и инстинктивно щурясь.
Недолёт. Редкие осколки снаряда свистят выше наметившейся у меня плеши, медленно багровеющей.
- А мне – с кем-нибудь, - я палю из трёхлинейки в сторону противника. Тоже не особо целясь. Пуля щёлкает по бронированной сковороде, не нанося ущерба живой силе, которая пытается перевернуть двузубой вилкой кусок мяса. Масло шипит угрожающе и брызжет сильнее.
- А остальное они просто терпят, - Татьяна бросает в мой окоп осколочную гранату.
Всё у неё просто, и ничего непознаваемого нет – есть только вещи, давно познанные.
Отсыревшая граната шипит, но не взрывается. Ну, потому что какая мне разница – я своё удовольствие получаю.
Будто мы - с неутомимыми пыпыськами - кому-то можем не надоесть. Скажет девушка, что не хочет, - поскулю и успокоюсь. Повлекусь - стуча по полу сточенными когтями - на свою подстилку. Как положено старым кобелям. Буду подлаивать во сне, дёргать лапами и щёлкать пожелтевшими зубами, не раскрывая пасть.
А кто там что как терпит – мне-то уж точно всё равно. И в общем, и в частностях.
- Мы тут были на свадьбе у одного олигарха, - Татьяна пуляет в тёмные небеса из ракетницы. Начинает новую атаку. Освещенный красным, я кажусь ей совсем плешивым – беспомощной мишенью.
Мертвенно-багровое лицо олигарха прорезано глубокими морщинами - чёрными в дрожащем студне света от падающей сигнальной ракеты. Его невеста свежа и розова по-младенчески, без морщин. Слегка утомившаяся от собственной алчности, она подмигивает сидящим за длинным столом подругам и поглаживает атласной ладошкой жемчужное ожерелье на лилейной шее и ниже, где ожерелье кончается, а самое филе начинается.
- Блядь, - вздыхаю я. – Я-то тут при чём?
Прохаживаюсь перед окопом, не пригибаясь. Противник стреляет трассерами в небо. Пугающе, но безопасно. Видно же, что мимо. Корыстно меня много не налюбишь.
- Нам такую и одну жемчужину не купить, - зачем-то сообщает Татьяна. Сокрушается, наверно. Скорбит.
- И чо? – я беззаботен. Корчу противнику рожи.
- Вот и думайте, - заключает она. – Мне, в общем-то, всё равно.
Временное затишье. Без братания, но и без мордобития.
- Идите чеснок чистить, - Татьяна в два движения организует мне рабочее место: шмякает на круглый каменный тёмно-зелёный стол рядом с плитой упакованные в белую сетчатую тубу четыре чесночины и кладёт рядом столовый нож.
Я встаю с кресла и влачусь трудиться - без протеста и без желания.
Чистить чеснок кажется мне излишним. Разве что на сладкое. Лёгкий фруктовый десерт.
Чувство такое, будто меня уже съели.

© Евгений Пейсахович, 2012
Дата публикации: 05.05.2012 12:33:17
Просмотров: 3743

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Влад Галущенко [2012-07-13 13:58:24]

Расстроился.
И подумал - почему нельзя скоммуниздить чужой ум?
Ну, не хватает и все.
С остальным я смирюсь.
Пошел писать тебе жалостливое письмо.
Сотри.

Ответить

Евгений Пейсахович [2012-07-13 14:23:42]

кнопка стёра, я так понимаю, есть у тебя. я не в силах... ввиду отсутствия присутствия.
письмо... ета... типа как ромашка лета - чо-то такое.
пиши подробно: мол, низко кланяется вам и тому подобное или, как теперь говорят, типа того