Полуденной азии врата. часть 2. гл. 1-3

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 72805 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.I."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

— Думаю, придет час и откроется тебе тайна, Игнатий, — ответил Терентий. — Жизнь она такая. Мне уж сколь годков, а только изведал, что есть у меня на белом свете сестричка. Даст Бог, и ты узнаешь.
— Княжич!.. Княжич!.. — стала дразнить его Таисия. — Спинку-то словно копье держишь, а глаз твой черен и больно надменный… Так каменщики на девиц не глядят. Игнашка Странник — княжич!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОБОРНИКИ СТАРИНЫ.

Примечания автора к главам, в конце данной публикации.

Глава первая.

Поручик пензенского полка князь Василий Егорович Ураков и два канцеляриста, в сопровождении десятка казаков Оренбургского казачьего корпуса въехали в Яицкий городок со стороны реки Чаган. Миновав ров, земляной заплот с установленными на нем пушками, они попали в город и проследовали к главной, соборной площади, туда, где находился глава Яицкого казачества и войсковая администрация.
Остановив у коновязи запряженную шестью породистыми скакунами карету английского образца, князь Ураков вышел. Поправив треуголку, немецкие с косичкой букли, он направился в войсковую избу, с легкой руки Петра Великого названной канцелярией.
В срубленной без особых изысков Приказной избе, с маленькими слюдяными оконцами, стояла полутьма и низость тяжелого потолка довлела стесненностью. Через кованые рамы, перевитые кусающими себя за хвост змеями, свет в нее почти не проникал. К тому же, там было полно народу. Войсковые старшины, полковые есаулы, сотники и пятидесятники сидели на лавках, казаки чином поменьше, толклись у дверей на ногах. Пахло перегаром хмельной горилки, табаком, яловыми сапогами и нестриженной овчиной.
Наказной яицкий атаман Михайло Бородин сидел за дубовым столом, на котором в беспорядке были, скорее рассыпаны, чем расставлены, письменные принадлежности и разбросаны бумаги. От духоты, табачного дыма и стоялого смрада, обильно смазанных дегтем кож, его чисто-выбритая голова, с крепким затылком и валиками мощной шеи, поблескивала крупными каплями пота.
На атамана наседал казак в красной рубахе и таких же красных сапогах с длинным, под стремя, носком. Его темно-синий кафтан с прорезными рукавами отливал серебряной нитью, уложенной по вороту и обшлагам витиеватым степным узором огня. Сжимая в огромном кулаке старшинский жезл, он громогласно говорил:
— Не дело то, Михайло! Казачий корпус-то растет, а кто в нем глава? Могунов! Кровя-то не казачья, а из городовых оренбургских дворян. Неужто, средь нас атамана не нашлось!
— Матушке-императрице, Сафрон, виднее кого над нами главой ставить! — ответил ему Бородин.
— То-то, что императрице! А ранее, общим кругом сами казаки выбирали под кем ходить, — послышалось откуда-то из дальнего угла.
— Ты бы, Сафрон, помолчал. Для здоровья оно полезней. У нового уральского наместника Давыдова, враз в губернскую канцелярию сведут, да в застенке на дыбу подвесят!
— Ныне Михайло у государыни Елизаветы Петровны в чинах [1], — раздалось уже с другого конца переполненной войсковой избы...
По восшествию в помещение офицера в мундире пензенского регулярного полка, бурная казачья говорильня смолкла как по указу. Давая гостю дорогу, казаки лишь тихо бурчали, некоторые из них и вовсе предпочли покинуть войсковую канцелярию.
Утерев потный затылок ситцевым отрезом, в добрых пол-аршина, Михайло Бородин смачно в него высморкался и спросил:
— Кто такой будешь, господин-кавалер?
— Смотритель оренбургских Верхне-Уйской и Нижне-Уйской дистанций поручик Пензенского пехотного полка князь Василий Егорович Ураков.
— По какому делу?
— Прибыл согласно указа Правительственного Сената доведенного до тайного советника Давыдова Афанасия Романовича, с первого дня июня сего года принявшего от Ивана Ивановича Неплюева обязанности генерал-губернатора Оренбурга и командующего всеми Оренбургскими оборонительными линиями. Я поручик Пензенского пехотного полка князь Ураков получил в Москве листы проекта выше упомянутого тайного советника и кавалера сенатора и конференц-министра Неплюева. Листы сии одобрены Ее Императорским Величеством и канцлером графом Воронцовым. Меня уполномочили объявить их в Яицком городке. Донести до сведенья Наказного атамана Бородина, старшин, есаулов сотников и прочего состава яицкого казачьего войска.
— И когда, поручик, буде гутарить оный проект перед казачеством? — недовольно спросил атаман.
— Моя миссия, господин подполковник, носит экспедиционный характер и потому, прошу не задерживать моего дальнейшего пути вдоль оренбургских оборонительных линий. И принять решение для сбора на круг всего казачьего войскового состава Яицкого городка непромедлительно.
Речь прибывшего в Яицкий городок офицера была весьма длинна и самохвалебна, поэтому, когда она закончилась, Бородин какое-то время нарочито молчал, испытывая терпение князя. Лишь через минуту-другую, он все же распорядился ударить в колокол, созвать на общий круг казаков.
Призывной колокол забухал зычно, отдаваясь в обоих концах городка. С Большого и Малого Яика к Михайло-Архангельскому собору стал стекаться народ. Вскоре соборная площадь была до отказа забита казачьим людом. Наказной атаман с князем Ураковым покинули прокуренную канцелярию последними. Вышли на собранный колоколом казачий круг и направились к рундуку [2].
Подойдя к ступеням высокого деревянного сооружения, стоявшего посреди площади помоста для общения с казаками, Бородин остановил жестом князя.
— Побудь, покуда, господин поручик, у подножья. Того требуют казачьи обычаи.
Восходя на рундук в бурке-черкеске и высокой папахе из мерлушки, Наказной атаман левой рукой опирался на золоченую рукоять сабли, а правой, — вдетым в медное кольцо указательным пальцем, слегка потрясал висевшей на крупной цепочке большой войсковой печатью [3].
Неспешно поднявшись на деревянный помост, он повернулся к собору и осенил себя двоеперстием [4], что вызвало одобрение среди собравшегося казачества и волнение на лице поручика. Ураков постарался скрыть мысли от окружающих, но это у него получилось весьма плохо. В импровизации состроенная князем гримаса, наоборот была красноречива донельзя. Такое явное изъявление неприверженности к Старине, в окружении ярых, нареченных поповцами сторонников Раскола, не обещало для него ничего хорошего.
Тем временем войсковые старшины, полковые есаулы и сотники по одному подходили к рундуку и клали у ног своего атамана жезлы и папахи. Со словами «Идем в почин тебе, батька», они кланялись в пояс всему вольному кругу.
Когда ритуал поклонения был окончен, Наказной атаман степенно начал речь:
— Други мои, казаки! Собрал я вас на круг не по пустошному делу. Созвал для того, казаки! Дабы думой своей вы сами порешили, и, на то, что опосля меня станет гостем нашим сказано, свое казачье вольное слово на круге вынесли. Как рассудите, так оно и случится. Дело же от государыни, говорить будет сей посланный к нам с проектом господина тайного советника Неплюева поручик, князь Ураков. Прошу слушать его, казаки, внимая слово! И до конца речи поперек не гутарить.
Приглашая Уракова, Бородин подал ему знак подняться на рундук. Оказавшись рядом с атаманом, князь обратился к собранию:
— Господа казаки! — По распоряжению Правительственного Сената по оренбургским оборонительным линиям, на которых, вы все имеете честь состоять и нести службу, учреждено. И по указу тайного советника, генерал-губернатора господина и кавалера Давыдова, я, поручик князь Ураков, довожу до вашего сведенья следующее: «Проект сенатора и конференц-министра Неплюева «О справе и должности казачьей». И объявляю…
Василий Егорович достал из обшлага мундира лист, развернул и зачитал:

«Казак есть нерегулярный и легкий служивый человек. И как таковой, он должен быть к походу во всякой готовности: иметь не меньше двух надежных и сытых лошадей и исправное ружье... При этом же, недорогую, но, сколько можно, добрую и достойную одежду...».

Князь Ураков прокашлялся и продолжил:
— Далее, в сем «Проекте...» господина и кавалера Неплюева, войсковым старшинам, полковым есаулам и сотникам приписывается:

«Чтобы они перед рядовыми, как и на лошадях, так и в конском уборе... и в ружье и во всей справе отменную и лучшую исправность имели».

Итак. Из объявленного мной Проекта «О справе и должности казачьей», явствует следующее: Казаки, кому сих положений не удержатся, по бедности, или какой-другой причине, казаками отныне именоваться не могут. И из реестра будут удалены.
Гул возмущения от площадных окраин, где в основном собралась казачья голытьба, докатился до помоста. Послышались выкрики:
— Совсем житья не стало!
— Вольность копейкой ныне исчисляют!
— Не пойдем под государев рескрипт![5]
Волна недовольство нарастала. Из толпы выскочил дюжий, пропахший дымом костров на форпостах детина. Это был бедный казак, в сермяжном зипуне, крест-накрест перепоясанном сыромятными ремнями с висевшей на них: простой шашкой и коровьим, приспособленным под пороховницу рогом.
Сорвав с головы овчинную шапку, он выкрикнул:
— Это что же такое, братья мои казаки?! Чтобы семя казачье вольное вывести, какой уже год на женитьбу со степнячками запрет держат! А где бедному, по Камню при форпостах сидячему казаку женку себе взять, коль не со степи выкрасть?
— Верно, гутаришь!
— У меня вон пять сынов, и все в бобылях ходят!
— Солдатам-то, что по крепостям службу несут, говорят, баб из России приводят! А нам кукиш вертят! — раздалось с разных сторон казачьего круга.
— Но, это им мало! — продолжил выступающий с помоста казак. — Вчерась, новиков [6] от нашей братии отвели. Ныне амуницией, значится, давят! Да за всякую провинность без решения казачьего круга в оренбургский застенок тащат! А к завтрему?.. Скажут: бороды долой! Старой вере запрет! Еще пару рескриптов и нет более казачества на Яикушке-реке, ни вольного, ни записного! На Кубань подаваться надо! Оттуда гуртом пришли, туда гуртом и уйдем! Пусть тогда господа-генералы из государева Сената сами крепостя, да форпосты по Урал-Камню держат!
— Верно! На Кубанску степь всем гуртом идти надо! Там казаки, деды наши, вольно жили!
— И твой дед с Кубани пришел? — с сарказмом спросил атаман крикнувшего, щуплого казака с калмыцким приплюснутым носом и широкими скулами.
— И мой! — ответил тот и одним прыжком присоединился к сотоварищу на рундуке.
Несмотря на маленький рост, казак с калмыцким носом оказался ловок и смел. А главное, сведущ в данном вопросе, и атаман пожалел, что невольно раззадорил его на разговор.
— Други мои, — сотоварищи! — тем временем, продолжил тот, — Старики про то говорили, что в прошлых, давних годах прадеды и деды наши пришли и заселились здесь. Городом на Яик-реке встали! А собрались они с Дона, и из иных земель: Крыма, степи Кубанской. Пришли вместе с татарами, и других магометанских народов людишками. И заселение сие или, паче, на Яицкий городок приходу, ныне более трехсот лет.
— А мне дед мой баял: на Кубань мы с Урала пришли. Опосля, вернулись, — крикнул кто-то из дальнего ряда.
— Да не в том дело, где наперед наши прадеды гуляли! — крикнул другой. — Речь, браты казаки, о другом ныне!.. Коль, уйдем, то, ведь оставим нашего Яикушку Горыныча [7] на потеху чурчутцам [8].
— Говорят, что по бывшей зюнгорской землице их более ста тыщ стоят наготове.
— Двести тыщ!
— Хан Малых кайсацких орд Нуралийка, улусы на Кубань отводит, и мы уйдем!..
Казачий говор, выкрикивая вопросы и тут же давая ответы, лился со всех концов.
— Кто же сие, про ордынского хана Нуралийку, сейчас сбрехал? — подняв руку и дождавшись молчания, спросил атаман.
— Мы и сами не слепы, — ответил ему казак в зипуне. — По Яику его улусы в походных кибитках стоят, а сам он в Оренбург отбыл. Прошение наместнику Давыдову отдать, чтобы пропустили его людей через Яик-реку, со скотом, женками и детишками малыми...
— Брешешь!
— Собака брешет! А я правду гутарю!..
Такой реакции на «Проект...» Неплюева, при всех возможных предположениях, князь все же не ожидал. Лицо бородатого казака-крамольника показалось ему знакомым, и Ураков поспешил откланяться.
Предоставив атаману самому справляться с разгулявшейся казачьей вольницей, поручик покинул Яицкий городок, сославшись на дальнейшие, не терпевшие отлагательств, дела экспедиционной миссии.
Земляной вал казачьей крепости с пушками и оборонительным рвом остались позади. И хотя солнце уже отмеряло вторую половину дневного пути, а до ближайшего пристанища и ночлега было довольно далеко, оставляя за спиной оплот старообрядчества и непредсказуемой казачьей вольности, князь Ураков задернул штору кареты с большим облегчением.
Поручик действительно торопился. Происходящие в Пруссии события, на первый взгляд немыслимым, но вполне закономерным образом, отразились волнениями и в Степи. Правительственный Сенат подстегивал нового наместника оренбургского края Давыдова реляциями. И различными проектами, по объявлению и разъяснению выносимых имперским двором решений, заставлял чиновничий аппарат восточноазиатских границ империи действовать крайне незамедлительно. Выполняя полученные в Москве указания Сената, князь Ураков даже решил не заезжать в Оренбург, а велел конной казачьей полусотне сопровождения держать путь по дистанции на Шадринскую слободу [9].
Но все же, главной причиной столь поспешного бегства из обжитого уютного города на закате зимнего дня, был тот самый казак в сермяжном зипуне. Четыре года назад Василий Егорович уже встречался с ним, на одном из форпостов оренбургской дистанции и едва унес оттуда ноги.
В рапорте губернатору Оренбурга, он отписал:

«На мой приказ оставаться в степи выше указанного в регламенте постов срока… с криком и бранью мне отвечали, и драться были готовы».

По указу начальника оренбургской линии Ивана Ивановича Неплюева за такое своеволие казаки указанного князем форпоста были публично высечены. Поручик присутствовал при экзекуции и видел эти черные как смоль глаза, обещавшие вернуть князю Уракову все с избытком. И не только ему…
Кутаясь в соболью шубу, Василий Егорович съежился. До судорог сводя суставы, его охватило предчувствие чего-то страшного необузданного. Скидывая с себя ощущения беспричинного страха, князь прислушался к шумам дороги. Под копытами коней казачьего сопровождения натужно хрустел снег. Верховой погонщик хлестко щелкал кнутом в морозным воздухе.
Примостившись напротив, посапывая, спали два молодых писаря оренбургской канцелярии. Впереди им предстояла работа по пересмотру монастырских приходно-расходных книг, и они предпочитали не терять дорожного времени даром.
Стараясь больше не думать о бородатом казаке и перекинуть мысли на что-то светлое, Василий Егорович стал размышлять об уральской православной обители. Далматов монастырь значился следующей остановкой, в экспедиционной миссии князя по Оренбургской оборонительной линии.

Глава вторая.

Князь Ураков был на Урале и в степных просторах человек неновый, но так и не прижившийся. Родился он на берегах Волги в деревне Ураковой, недалеко от Чуксар-города [11], и являлся потомком казанского князя Урака прозванного государем Иваном Грозным «Великим разбойником». Воспитанный на подворье Троицкого мужского монастыря [12], отцом Деонисием в духе Западных идеалистически-поверхностных принципов, Василий Егорович окончательно утерял связь со знаменитым предком.
Игумен [13] Деонисий, в миру Дмитрий Бачинский, выходец из Киевской духовной академии, усиленно внушал юному князю мысль об умственной слабости и дикости некоторых народов, особенно в Азии. После чего, Ураков так и не сумел, или не захотел, перебороть детские впечатления о варварах гуннах, когда-то разоривших Вечный город. О том, что Ураковы потомки казанских мурз, испокон века живших на Поволжье, что у Дмитриевской крепости [14] стоит высокая гора Урак-караул [15], которой до сих пор кланяются проходящие мимо люди, Василий Егорович и слышать не желал. Себе в родню, он предпочитал причислять польско-малороссийскую шляхетскую линию своей матери, в девичестве Чарнецкой [16], и отказался бы вовсе от тюркской фамилии Ураковых, не будь она княжеской.
Все в князе Уракове-Чарнецком: манера поведения, высокомерность общения, некая брезгливость и четкая грань, каковая воздвигалась при соприкосновении с азиатами, говорили о нем как о человеке с «высоким» европейским образованием. К азиатам же, по собственному разумению, он причислял всех, кто не ходил в европейском платье. Независимо, говорили ли они на русском или других языках.
Единственно, для кого Ураков делал исключение, были священнослужители. В малых годах, познавая «Закон Божий» из уст отца Деонисия, он изведал не только увещевательное слово, но и карающую руку. Видимо, розги, за незнание Катехизиса [17], изрядно ласкавшие его высокородное мягкое место, все же принесли церкви определенные плоды. Даже после многих дней утомительного пути вдоль оборонительной линии, подъезжая к уральской православной твердыне, князь испытал легкое неудобство на подбитом гусиным пухом сидении кареты.
Экспедиция по оренбургской дистанции, ночевки в крестьянских избах, несколько утомили Уракова. Под глазами появились голубоватые круги. Прикрываясь ажурным батистовым платком, Василий Егорович зевнул, устало глянул на золоченные соборные купола и откинулся в глубь возка. Красоты монастыря и прилегающей к нему местности, его не интересовали.
Мягко прогибаясь на рессорах, английская карета вкатилась на подворье Далматовской обители. Предупрежденные конным авангардом из двух казаков, о прибытии поручика, как некой государевой персоны, монахи: дьяконы, келейники, клирошане и прочий благочинный люд, высыпали из теплых, укромных мест проживания на обширный монастырский двор для торжественной встречи. Архимандрит Сильвестр, седовласый старец с изборожденным морщинами суровым лицом, в золототканых праздничных облачениях вышел из врат Успенья-Далматовского собора. В сопровождении ближних священнослужителей, несших на руках монастырскую святыню икону Успенья Божьей Матери, он пешим ходом смиренно направился встречать гостя. На колокольне обители грянул малиновый перезвон.
Покинув карету, Василий Егорович несколько оторопел. Величие встречи было настолько подавляющим, что он растерялся, и в смятении ожидал встречи с настоятелем обители, совершенно не зная с чего начать разговор. Процессия, больше похожая на торжественный крестный ход в праздничный день, неумолимо приближалась. Подойдя, архимандрит Сильвестр приветливым, но властным взглядом заставил Уракова опуститься на одно колено и пробормотать:
— Прошу, отче, благослови!
— Благословляю! — ответил архимандрит. Несмотря на старость, голос его был густ и силен. — Встань, сын мой, и поведай нам благочинному монашеству, кто ты? Откуда? Зачем? И по своей ли воле, или по имперскому указу заглянул в Божью обитель? Вижу, человек ты служивый, и дела у тебя должно быть государственной особливости. Не так ли?
— Истинно так, отче. Василею крещен я. Егория князя Уракова сын. Прибыл я, отче, по высочайшему Ее Императорского Величества делу, и по указу Правительственного Сената. Согласно тому предписанию, следую я с двумя писарями из губернской канцелярии по Оренбургской дистанции… Только не знаю, отче, как и начать об сем говорить. Уж больно доверенное мне дело весьма недостойно святого места! Сам я, грешный, нипочем не побеспокоил бы обитель смиренных и благочинных монахов. Но, отче, сие распоряжение отдано свыше и я должен его исполнить, согласно предписанию государыни.
Сильвестр спрятал улыбку в седую бороду. Пока его глаза праздновали победу, голос прогромыхал в такт неумолкавшему малиновому перезвону:
— Начни с Богом, князюшко, оно легче. Приложись к святой иконе, основателем нашей обители Далматом [18] сюда более ста годков назад принесенной.
Василий Егорович послушно прислонил уста к богатому, затянутому золотом с каменьями окладу образа Божьей Матери, милостиво поднесенному к нему священнослужителями, и архимандрит продолжил:
— Пройдем в трапезную, князюшко, чего зря чело морозить. Там, за обедом, и поведаешь, что снадобилось матушке-императрице от нас, убогих далматовских монахов, денно и нощно по Урал-Камню слово Божье, нетленное, провозглашающих, и об ее долгом и счастливом правлении неустанно молящихся. И в чем у нее особливая нужда в нас появилась.
Поручик не стал противиться. Поднимался пронизывающий степной ветер, и беседовать в тепле, за столом с яствами, было куда приятней.
Прибывших с Ураковым и переминавшихся с ноги на ногу у кареты писарей оренбургской канцелярии, тоже пригласили к обеду. Они, было, стремглав понеслись к восточной стене монастыря, где находилась большая трапезная, но почитание духовного сана и вышестоящего начальства в лице поручика помешало изрядно намерзшимся отрокам обогнать процессию во главе с архимандритом.
Казаков охранения князя, далматовские монахи разместили на постой в сторожевой казарме, угостив монастырскими яствами хоть и солидно, но, куда более проще…
На следующее утро, опухшие от возлияний, намедни, крепких напитков канцеляристы с совершенно пустыми головами листали толстенные приходно-расходные списки монастыря, неохотно глотая многолетнюю книжную пыль в отведенных для этого покоях. Василий Егорович навестил отроков лишь перед полднем. Заглянув к ним вместе с вертлявым и шустрым монастырским келарем [19], отобрав из общего содержимого пару самых тонких списков, они отправились к архимандриту.
Когда поручик зашел в трапезную, никакого парада и напыщенности, потрясших его вчера, не было и в помине. Даже монастырский люд, в уставленной дубовыми столами и лавками обширной столовой зале, как таковой, отсутствовал. Пройдя мимо резного иконостаса и троекратно перекрестившись, ведомый келарем Василий Егорович, попал в малую залу трапезной. За столом, в обычной темно-синей рясе и клобуке, сидел отче Сильвестр. Лишь золотой, унизанный драгоценными каменьями крест на впалой старческой груди, говорил о его высоком духовном звании.
— Откушай со мной, князюшко. За одно и книги монастырские глянем. А то глаголил ты вчерась непонятное. Да мне, старцу, уж вовсе неразумное, — приглашая поручика к столу, проговорил он.
Запах шафрана, перца и чеснока, обильно исходящих от горячих блюд, заставил Василия Егоровича позабыть про жуткую головную боль. Большая ендова [20] с золотисто-желтым хмельным зельем, стояла на столе подбоченясь, словно купчиха с округлым задом. И манила к себе его больную похмельем душу.
Проследив, на чем остановился жаждущий взгляд Уракова, архимандрит добавил:
— Медовуха... со здешних бортей мед липовый, благочинными монахами собран. Как раз на больну-голову оздравлением и ляжет. Издревле, наши деды ею лечились от дурноты похмельной.
Князь немного помялся для приличия. Всем видом требуя от настоятеля повторного приглашения, которое не заставило себя ждать.
— Садись, садись, князюшко, да меня слушай.
Выдержав формальность, Василий Егорович определился у стола под журчание медовухи в серебряный стакан, наливаемый келарем.
Тем временем, Сильвестр продолжал:
— Не одно из обозначенных тобой вчерась требований государыни, матушки нашей Елизаветы Петровны, по поводу возобновленных имперских регламентаций и рескриптов учрежденных ее батюшкой Петром Алексеевичем, но после его смерти отмененных, монастырь выполнить не может…
— Как не может? — поручик даже отставил стакан.
— Не может… Поскольку никогда не отходил от великих указов незабвенного Петра Алексеевича и неукоснительно следовал им. Как при его жизни, так и после упокоения. Следует, и по сей день. И большего, чем мы делаем, сделать не в наших силах.
Поручик все же выпил ядреную медовуху и, когда на душе полегчало, сказал:
— Приказом Императрицы велено деревни да крестьян, что монастырям: князьями да дворянами, перед кончиной по духовной отписаны, изымать из владений оных в пользу государства.
— Помилуй, Василий Егорович, наш монастырь стоит на владениях мурзы Илегея. Землица оная его. Басурманина землица. В монастырских описаниях про Далмата первоприходца к Белому городищу, — место сие, князюшко, ранее так звалось, — со слов сына его, архимандрита Исаака так сказано:

«В лето 7155 от сотворения мира [21], пришел Илегей изгнать Далмата со своих мест да встал на ночлег по праву сторону Исеть-реки. А ночью ему Пресвятая Богородица сниться — в ризах багряных с бичом в руках, и велит, значится, чтобы он, Илегейка, Далмата не трогал, злого слова ему не молвил. Более того, чтобы отдал ему свою вотчину с угодьями. Послушался Илегейка вещего сна, — хоть и не крещен был, а послушался, — и отдал землицу Далмату в дар. На той Илегеевой землице теперича монастырь и стоит, с тех пор лишь благодатью Божьей приростная...».

— И после того, даров не было? — быстро хмелея на старые дрожжи, спросил князь.
— Почему, князюшко, не было!? Были... Как же святому месту, да без даров пребывать! — Сильвестр перекрестился. — Иокимфий, прочти.
Келарь раскрыл один из принесенных с собой монастырских списков и поговорил:
— Книга по годичной записи вкладов на поминовение от лета 1711 по лето 1715 от Рожества Христова. Читать, отче Сильвестр?
— Зачти, Иокимфий, поручик знать хочет.
— В лето 1712-е месяца генваря день восьмой вдова Татьяна Иванова приложила Образ Богоявления Господа Бога, Образ Пресвятой Богородицы Владимирской, Образ Николая Чудотворца. А к нему Образ Иисуса штилистовый на красках…
— Будет, Иокимфий. Теперича, зачти нам из другой книги, — остановил его Сильвестр.
Келарь сменил список.
— Вклады в монастырь с 1719 по 1720 год. В лето 1720-е месяца майя день второй Тобольского града дворянин Дмитрий Федоров сын Рунин приложил Образ Пресвятой Богородицы честного Ее Успения в киоте со створы очень богатые…
— Видишь, Василий Егорович, — архимандрит подал знак закрыть книгу. — Если как при государе Петре, до серебряной посуды и драгоценных подвесок к иконам, дело не дошло?..[22] Не обессудь тогда.
— Война с Прусским королем Фридрихом очень тяжела. Но, указа императрицы на то, чтобы описывать утварь монастырскую, не было.
— Слава тебе, Господи! — Сильвестр снова перекрестился. — За то, что отринул от нас чашу сию!
— Король Фридрих силен! Воевать с Пруссией и Англией, означает, воевать с просвещенной Европой.
— Упаси, Господь, воевать с Азией, поручик!
— Содержать, в избытке поступающих инвалидов, по монастырям сказано.
— Содержим, Василий Егорович, а как же, не содержать, то дело богоугодное. Иокимфий, сколь у нас солдатушек калечных, да отставных младших офицеров, состоят на прокормлении ныне?
— Ходячих душ семьдесят, да тех, кто лежит, пару десятков будет. Итого: девяносто два инвалида на полном монастырском попечении. И офицеров одиннадцать у нас на хлебах довольствуются. Так же выдаем оклад на содержание семей оных деньгами.
Сильвестр многозначительно глянул на поручика.
— А мастеровые?.. Домочадцы их мужеского пола? Молодшие бельцы? [23] Всех велено переписать, и кто к строю годен, тотчас в рекруты определить. Армия требует пополнения, отче!
— Монасей, кои «не только не питают нищих от трудов своих, но сами чужие труды поедают» [24], у меня нет, князюшко. Бельцы — есть, да все убогие. Кто умом, но больше телом. Кормятся, сиротинушки, с рук наших. А что до мастеровых, про то, еще летом мной в Святейший Синод отписано и через послушника Тобольской духовной консистории — бывшего у нас какое-то время на хлебах — отдано синодальному сидельцу архиепископу Новгородскому Дмитрию [25]. Давно я его ведаю: еще архимандритом Казанского Свияжского монастыря [26]. А как он епископом Нижегородским стал, частенько отписывал мне о чувашских капищах языческих, что на Поволжье искоренял с Божьей помощью. За то его Господь в чине духовном поднял. Выше на Руси ныне и нет никого из духовенства. Иокимфий, зачти ответ от архиепископа любезно присланный.
У келаря нужная бумага была уже в руках. Видимо, зная ее наизусть, он пропел:

«По прошению отца-настоятеля Свято-Успенского Далматовского монастыря, что за Урал-Камнем, архимандрита Сильвестра, Святейшим Синодом подана записка на имя синодального обер-прокурора. И утверждено следующее. Находящихся при упомянутой обители мастеров: переплетчика Филиппа Шелгунова, иконописца Никифора Ершова, сребреника Ивана Максимова, оловянщика Федота Мартынова, с учениками и домочадцами, ни по какому государеву делу не тягать. И из оной обители не изымать. Тоже касаемо и других работных людей, важных для содержания монастыря. То есть, кузнеца, оконщика, котельщика, с подмастерьями».

Пару лет назад, находясь в Санкт-Петербурге и присутствуя на одном из дворянских собраний, Ураков по секрету услышал весьма популярный в сезоне пасквиль «Гимн бороде» [27]. Его, смеясь, нашептывали дамы и кавалеры, но вслух, произнести решались немногие. Даже лица приближенные императрице в высказываниях по поводу дерзкого сочинения предпочитали полутона. Пасквиль, адресованный Новгородскому и Великолуцкому архиепископу Дмитрию, перерос в целую стихотворную баталию меж главой Синода и автором пасквиля Михаилом Ломоносовым. Попасть в недовольство к отцу Дмитрию, князю крайне не хотелось. И личное знакомство архимандрита Далматовской обители со столь влиятельной при дворе персоной, окончательно настроило князя на просящий тон.
— А тот люд, что стену возводил? Много же их было? Кого, отче Сильвестр, поди, и в рекруты можно сдать? — говоря, поручик пододвинулся к архимандриту и, прося словно милостыню, тихо добавил: — Мне бы хоть с полсотни людишек по округе собрать.
— Полсотни наберем. С бобылей да охальников, что в деревнях монастырских лень в себе взращивают да в церковь по воскресным дням не ходят. — Сильвестр по-свойски подмигнул поручику. — Так я отпущу келаря Иокимфия? Пусть отроков проведает. Наверное, засиделись за списками, а ведь после обеда покой надобен, всем покой надобен.
Василий Егорович мотнул головой в знак согласия.
— Вот и славно. По-божески все и устроилось. А что до тех, кто камень ложил… Брать их в рекруты, князюшко, не советую тебе. Упаси, Господь, дать таким в руки ружье или того хуже, к пушке приставить.
— Это почему?
— Сейчас сам убедишься. Иокимфий, ступай к отрокам, — писарям оренбургским. Скажешь им: Василий Егорович велел бумаги более не смотреть. Накорми напои да отведи почивать. А Фокию велишь, чтобы привел сюда мастера дел каменных Игнашку-еритека.
Келарь с поклоном удалился.

Глава третья.

В полной темноте, на разбросанном по земляному полу полусгнившем сене лежал человек. Время от времени, он издавал хриплые гортанные звуки и бренчал кандалами, крепко державшими у стены длинные сухие ноги. Приподнявшись, узник перекинул цепь через синевато-черные от грязи и ссадин ступни, подтянул долговязое тело к склизкой кладке, и прислонился. Пропитанный казематной сыростью сермяжный зипун жалобно затрещал, цепляясь гнилыми нитями за уступы дикого камня.
Проведя рукой по неровному бугристому низу кладки, он собрал под зароговевшие ногти изморозь, поднес к губам, лизнул и произнес вслух:
— Студено сегодня. Зимушка-зима пришла…
Слова колодника гулко разнеслись по каземату, оповещая лишь черную, непроглядную пустоту дальних углов. Ударившись об нависший каменный свод, они эхом вернулись обратно.
— Третья ныне, зима-то! — продолжал говорить узник. Отсутствие собеседника его не смущало. Видимо, он привык разговаривать сам с собой и находить в том силу для дальнейшего существования в этом каменном мешке, без солнечного света и других простых необходимостей для жизни.
— Чего долго не заходил, Аввакумушка? [28] Иль хоромы мои, тебе не по нраву будут? Можешь не отвечать. Знамо, что скажешь… Неединственно я, горе за Старину мыкаю. Многими темницы забиты. Зверствует матушка Елизавета, слова истинного не ведая. Окружила себя людьми, токмо с виду божьими. А им человека изничтожить только в радость. Как поживаю? Да как Боже велел, так и живу. Тело-то, после дыбы боли не внемлет, не чувствует оно, ни жара, ни холода. Тоскую лишь по просторам нашим Прионежским, по скитам Выговским. Да по книгам, что Старине учат и душу очищают…
К раздающимся в полной тишине словам колодника добавился посторонний звук: шарканье по ступеням больных ног, звон связки ключей, скрежет дверной задвижки и лязг несмазанных петель.
Будто пряча слова, узник утер бороду и замолчал.
«Полдень, — мысленно отметил он, щурясь от вторгающегося в темноту света. — Время прихода, одутловатого, страдающего подагрой Фокия. Монастырского служки, один раз в день приносящего тухлую воду, ополоски из-под немытой посуды, и горбушку черствого ржаного хлеба».
На казематном своде красноватыми бликами заиграл свет факела. Служка втиснул в помещение отягощенный многим чревоугодием живот и с отдышкой прохрипел:
— Живой еще, Игнатий?
— Лазарь я, Фокий! — ответил прикованный к стене человек. — Лазарь Огнепалый [29], воскресший из огня! Коему придали его дети антихриста, по велению Господа нашего Иисуса Навина.
— Лазарь, так Лазарь, как знаешь! — миролюбиво ответил монастырский служка.
Подойдя к колоднику, он ухватил цепь и крикнул в открытую дверь:
— Ну, где ты там? Заплутал, что ли?
— Иду я, иду! Проходы больно узки, — послышался за стеной густой бас.
Вскоре помещение наполнилось широкоплечим помощником монастырского кузнеца, розовощеким и могучим Саввою. После того как заковали Игнатия, прошло три года, а он почти не изменился, только еще больше расширился и приосанился. В руках Савва держал широкое зубило и кувалду в полпуда весом на длинной деревянной ручке.
— С доброй вестью мы к тебе, Игнатушка! — обратился к узнику Фокий. — Отец-настоятель, архимандрит Сильвестр, — дай Боже ему многие лета, указал расковать тебя.
— Лазарь я! — буркнул тот.
После вторжения Саввы монастырский служка стал менее миролюбив. Глянув на парня с кувалдой, он смехом отозвался:
— Батюшка Сильвестр про Игнашку-еретика вроде говорил? Про Лазаря-то, я не слыхивал. А ты?.. Может не туда пришли, лукавый попутал?
Савва шутки не понял и проворчал:
— Так сбивать кандалы, аль нет?
— Сбивай, сиротинушка. Сбивай…
Фокий искоса глянул на обделенного умом парня и попытался присесть рядом с узником. Пока, для дружеской беседы, он пристраивал на гнилое сено короткие ножки и большой живот, Савва успел сбить пару заклепок и освободить одну ногу Игната-Лазаря.
— Никак стена обвалилась, работный люд понадобился? — спросил узник, пыхтевшего рядом служку.
— Стена монастырская цела. Воздвигнутая Божьим благословением, стоит ограда великая, белым камнем на свету играя.
— Тогда какая, Фокий, во мне нужда-надежа у отца настоятеля обнаружилась?
— Разве ты не ведаешь? Еще Петр Алексеевич, царство ему небесное, казал нам: «Людишек, что за виной в монастырях сидят, в праздности не держать. И хлебушком, зря токовых не жаловать».
— Три года без света божьего, на воде и хлебе! Сие, Фокий, праздность?
— А ты посчитай, сколько горбушек за то время съедено? А как сказано далее: «Те, которые не от благородных и честных, родителей, сами должны хлебушек добывать и им же кормится». Ты, Игнатий, чай, не из благородных будешь?
— Боже миловал.
— Из благородных-то, у нас во Введенской женской обители [30] покойная княжна Прокла Юсупова [31] сиживала. Сослали-то ее к нам, на Урал, еще при Анне Иоанновне. Елизавета Петровна, взойдя же на престол, многих узников проклятого герцога Бирона на свободу выпустила, а ее оставила. Так и скончалась старообрядка в келье, словно в застенке. Проклой-то, ее в монашестве нарекли. Звали же Прасковья. Красивая женщина была. Волос, смоль до полу, очи — огонь. А слова, говорила так ласково, что дух захватывало…
Фокий неожиданно замолк, видимо, перебирая в голове воспоминания.
— Давно, стало быть, цепным псом при монастырском каземате? Многих горемык видел?— спросил его Игнат, разминая затекшую ногу.
— Третий десяток…— задумчиво ответил служка и опомнился: — Иконописцам краски разводить будешь! То, слово архимандрита нашего.
Савва сбил оковы со второй ноги узника.
— Ну, вставай. Смердишь. В баню тебя отведу.
Фокий перекатился на одну руку, и, второй зацепившись за Савву, поднялся…
Игнатий пробыл в монастырской мыльне часа четыре, скреб нечувствительное тело, пока оно не приобрело розоватый оттенок. Срезав ножом длинные, загнуты ногти на ногах и руках, он укоротил волосы до плеч и подровнял бороду. Облачившись в монашескую рясу, надев сермяжные онучи и прикрыв чело монашеским клобуком из плотной ткани, бывший узник смиренно сложил руки перед собой и вышел из мыльни.
С усладой ловя ртом, обильно идущий с пасмурного небосвода снежок, Игнатий огляделся. За три года его отсутствия в мире живых, на монастырском дворе ничего не изменилось. Замерзшая река Исеть по-прежнему огибала стоявший на ее высоком берегу белокаменный кремль Свято-Успенской Далматовской обители. Шестиметровые стены украшали зубьями в форме ласточкиных хвостиков, жерла чугунных пушек, грозно глядели на округу из артиллерийских ниш. Все это каменное великолепие, и ворота из листовой кованной бонзы, надежно защищало покой далматовских монахов. Из новых строений, прибавилось только несколько второстепенных построек, обновлена кузня.
Наслаждаясь ходьбой по мягкому, пушистому снегу и относительной свободой, он сделал несколько кругов по обширному монастырскому подворью. Погулял возле златоглавого собора и лишь после этого зашел в мастерскую иконописцев, куда Фокием и было велено ему направляться.
Сразу с порога в ноздри ударил дух яблочного уксуса, сырой доски и тертого на святой воде мела. Смиренно опустив очи долу, по лавкам сидели ученики мастера и пестиками, в ступках различных размеров, усиленно толкли краски. Лишенный не только чувствительности, но и обоняния, Игнатий ощутил все это по краткому захвату дыхания. Память начала восстанавливать запахи с детства знакомой иконописи, наполняя ими сознание.
Сам мастер стоял за холстом в два аршина и требовал от снующего рядом мальчика-подмастерья большую щетинную кисть [32].
— Будь зраве, друже Никифор! — кланяясь в пояс, тихо изрек Игнатий.
Из-за холста появилась голова иконописца с запутанными в волосах мелкими стружками пихты.
— Игнатий! Ты ли? Никак с того света!
— Да почитай, что и так. Возродился яко Лазарь.
Простирая вымазанные в красках руки, Никифор облобызал гостя.
— Где же ты пропадал, друже? Поди, в радостях, забыл Никифорку Ершова?
— В радостях… Таких бы радостей, да нашему отцу Сильвестру. Там где я был, и свое имя не упомнишь. Но тебя, друже Никифор, я не забыл.
— И где же?
— Да здесь, недалече…
— Неужто… в погребе… монастырском?.. — вглядываясь в бледность лица и остроту черт друга, на растяжку спросил Ершов.
— Троегодно морение голодом и холодом, за провинности и непослушания, не ропща снес… Я смотрю, ты с Божьего лика на грешные образа перешел?
— Отец Сильвестр распорядился. Воевода Челябы Ермолов… Почти закончил.
— Не по Старине то, Никифор.
— Сам ведаю, Игнатий, что не по Старине! Где она ныне Старина-то? Нашу с тобой Выговскую пустынь наказом прошли. Пожглись людишки-то! Кто сам, а кого… Не уцелела и Выголексинская обитель [33]. По всему Поморью выгонки [34], смрад и пепелище. Бесместными монахами губернии полнятся, несмотря, что новым книгам, да никонианству привержены. А в мастерской тепло. Одежонка, обувка, деньгу дают на нужды.
— Душе не тепло, жарко будет! В аду-то!
— Боже милостив, Игнатий. Денно и нощно молю его. За всех нас молю.
— Не по-то ли Сильвестр добрый стал?
— Не по-то, — Никифор вывел друга из иконописной мастерской во двор, вздохнул и тихо произнес:
— На днях посыльный от нового оренбургского генерал-губернатора прибыл: уведомляет отца-настоятеля нашего о намерении провести в обители проверку состояния монастырских имуществ и епархиальных доходов. Согласно указу Ее Императорского Величества, присылает он к оному, офицера с канцеляристами из Оренбурга-города. Вот Сильвестр видно и указал выпустить узников, что в церковно-монастырском перечне значатся, как государевы крамольники. Бесместных дьяконов, монахов да мастеровых, незаконно пригретых на монастырском подворье, он на дальние выселки отослал. Их же, на то время пока сия ревизия происходить будет, для показа колодниками и заменит.
— Стало быть, воля мне покуда офицер не отбыл.
— Стало быть.
Игнатий тоскливо оглядел монастырские стены, которые сам и ложил, оканчивая длившуюся полста лет работу многих мастеров. С усердием, крепко ложил, да высоко…
В Далматовскую обитель Игнатия принесла лошадь. Это был добротный боевой конь киргиз-кайсаков, с богатой сбруей и высоким седлом, в котором и спал трехгодовалый младенец — смугл лицом и черен глазами. Случилось это в годы Великого бедствия, года Степь от нашествия джунгар полыхала огнем. Кто этот мальчик и откуда его принесла лошадь, монахи пытать не стали, окрестили его Игнатием в честь Игнатия путешественника [35] и фамилию ему дали Странник.
До пяти лет Игнатий Странник воспитывался в Введенском женском монастыре в окружении монашек. Не имеющие своих детей женщины окружали его заботой, и нерастраченной любовью. Но, на шестой год вместе с Ершовым, он был отдан в иконописную мастерскую, где растирал краски, и постигал премудрости церковной живописи. Когда Игнатию исполнилось двенадцать, по велению архимандрита, сироту определили в обучение к каменных дел мастерам. Тогда, вместо деревянных, в монастыре возводились стены крепкие из дикого камня и требовались рабочие руки.
Мастера обители, хитроумные старцы, не жаловали мальчонку. Часто били сироту не по делу, наказывали за любую ошибку, но на пятое лето царствования Анны Иоанновны в обители появился Терентий, и жизнь мальца изменилась. Посланный на Урал-Камень архимандритом Сибирским Антонием Терентий Оскомин прибыл в монастырь из Тобольска, где он чинил Павлинскую башню, восстанавливал частично обветшалые переходы на ее верхнюю площадку. Каменщик он был от бога, и человек добрый. Взяв под свою защиту сироту, Терентий за несколько лет обучил его ложить камень намного лучше старых монастырских мастеров, которые только шпыняли Игнатия.
Успехи юноши в каменном деле, были замечены архимандритом Сильвестром, и он поспешил постричь Игнатия в монахи, чтобы навсегда оставить его в обители. Через полгода после пострижения Игнатия, Оскомин бесследно исчез, а еще через год его привели в обитель солдаты в кандалах на босу ногу. Встречал Терентия сам архимандрит. И из гневных уст отче Сильвестра Игнатий впервые услышал доселе незнакомые слова: «раскольник» «еретик» «беспоповец». Терентий снова ложил камень, возводил монастырские стены, но уже в железе и под присмотром двух дюжих монахов.
Несправедливость отца Сильвестра, по отношению к его учителю Оскомину, возмутила юношу. И когда тот предложил ему бежать снова, он только спросил:
— А друже моему Ершову Никифорке, вместе с нами до воли можно?
— Смотри, Игнашка, не на пир зову. Чем сей побег завершится, сам не ведаю, — ответил Терентий. — Один бы ушел, да лаз, что мы с тобой под стеной у Исети творили, за ночь без помощника не открыть, а на утро не оставишь.
— Втроем-то быстрей управимся.
— Добро, Игнашка! Кликай на побег Ершова…
Бежали они через три дня. Разобрали тонкую кладку тайного хода и спустились к реке, где их ждала лодка с веслами. В ней сидела послушница Введенской обители, рыжеволосая Таисия. Игнатий несколько раз ее видел, но не общался. Иногда она приносила изнывающей жаре каменщикам, холодное молоко из монастырских погребов. Разговаривать им с послушницей архимандрит строго-настрого запретил и за все время Игнатий лишь разок переглянулся с девушкой. У нее были зеленые глаза с длинными ресницами, которые, стыдливо прикрывая очи, она тут же опустила долу.
Как Таисия попала в лодку, Игнатию оставалось только догадываться. Проплыв на веслах верст пять вниз по Исеть-реке, Терентий велел бросить лодку и двигаться пешком, держа путь на север к Выговской пустыни. Вчетвером они долго скитались по лесам. Боясь развести огонь, спали, прижимаясь друг к другу на валежнике. От молодого тела Таисии пахло дурманом, иногда она мылась голышом во встречных реках, совсем не стесняясь присутствия мужчин, и это наводило Игнатия на грешные мысли, которые он старался изгнать.
По вечерам Терентий рассказывал о старообрядцах и о Выговской пустыни. Из его повествований Игнатий узнал, что Терентий Оскомин вырос на Прионежских озерах в Выголексинской обители. Отец его, стрелецкий сын Фотий, бежал из-под Нарвы к Выговским скитам и вступил в братию старообрядцев беспоповцев. Через пять лет у него случилась любовь с одной из выголексинских красавиц Аграфеной Оскоминой, от которой родился Терентий.
— По обычаю-то нашему, нельзя браком в церкви сочетаться, — поясняя, как-то проговорил он, — поскольку по пришествию антихриста нет более на земле места, ни церквям, ни таинствам. Отцы-старцы требуют от нас девственного безбрачия, но не удержался Фотий от красоты матушки моей. Понесла она, и была с позором изгнана из обители. Ушла она на реку Умбу [36], там и родила меня. Вон, Таисия, тоже от Фотия уродилась. Сестрица моя младшая, стало быть. Сблудился батюшка с дочкой новгородского купца Тихона, зеленоглазой Полиной, та и родила Таисию. Как ярую раскольницу архиерей Новгородский отправил Полину на Урал, а она уже на сносях была. Про то, что Таиська по батюшке сестра мне, я узнал только три года назад. Полина перед смертью поведала. Решил бежать на Поморье, но Таисию не взял. Двенадцать годков ей тогда только было. И хорошо, что не взял… А тут, ей постриг скоро. Ну, она мне и шепнула: «Не уведешь с обители, удавлюсь на косе в келье. Смерть сестры на тебе будет».
— Неужто, так бы на себя руки и наложила? — спросил Игнат девушку.
— Не сомневайся, Игнатушка. Коль решила, всяко, а по-моему станет! — обдав его огнем своих зеленых глаз, ответила она.
— А как же жить мужчине без брака? Таинства венчального? — спросил Терентия Никифор. — Бабам, стало быть, в грехе детей рожать?
— Об том старцы, опосля только задумались. Один за другим в могилу-то сходить стали, а поросли после них не осталось. На блуд в Выговских скитах теперича сквозь персты смотрят, но венчание в запрете, так и держат.
— А я вот своих родителей не ведаю, — вздохнул Игнат. — Конь мне отец. Конь и матушка.
— Как так — конь? — удивленно спросил его Терентий. — Чудеса речешь, Игнатий!
— Никакие не чудеса. Киргиз-кайсацкий боевой конь, с богатой сбруей, да инкрустированным золотом седлом, привез меня в обитель. Более ничего не было.
— А тамга?
— Какая тамга?
— На седельном золоте родовой знак должен был быть. Обязательно должен! Простые воины на лошадях с таким убранством не ездят.
— Да ты у нас, Игнашка, княжич! — воскликнул Никифор. — Вот только какого роду-племени?
— Не княжич я!.. Мастер дел каменных! — ответил Игнат. Единственно, что помню: справа и слева огонь до небес вздымается! Несут меня женские руки, что-то шепчут, улыбаются. И наряд, бархат красный…
— То, мать твоя Игнатий, — объяснил ему Терентий. — А несла она тебя через два костра, очищая от дурного глаза и прочего. «Освяти чадо свое водой Духом святым и огнем», сказано в старых книгах. В том мы, староверы, видим истинное Триединство!
— Стало быть, я старовер? И, изначально, крещен по Старине? Ответь мне, Терентий!
— Ответ начертан на убранстве той лошади. Найдешь седло, что было под тобой. Откроется и ответ.
— Ни коня, ни упряжи давно уж нет. Только и ведаю, что продали его монахи заезжему купцу Ахметке из Казани. Но где сейчас тот Ахметка!.. Жив ли? Помер?..
— Думаю, придет час и откроется тебе тайна, Игнатий, — ответил Терентий. — Жизнь она такая. Мне уж сколь годков, а только изведал, что есть у меня на белом свете сестричка. Даст Бог, и ты узнаешь.
— Княжич!.. Княжич!.. — стала дразнить его Таисия. — Спинку-то словно копье держишь, а глаз твой черен и больно надменный… Так каменщики на девиц не глядят. Игнашка Странник — княжич!..
— Ладно, будет тебе дразниться, Таиська, — остановил поток ее журчащих слов Терентий, — может и взаправду Игнат звания высокого и тебе, срамница поморская, не чета.
— Ну, коль я княжичу неровня, тогда накидаю ему валежника под той сосной, — Таисия надула щеки, лопнула их пальцем и указала на раскидистое дерево, от них в шагах шести. — Пусть отдельно почивает.
— Я лучше с вами спать буду, Таисия! — испугался изгнания Игнатий.
— Коль я решила, всяко по-моему станет! Или ты, давеча, не слыхал, княжич! — снова обдав его огнем зеленых глаз, сказала она.
Разговор был окончен и последнее слово, почему-то всегда было за Таисией…
В ту ночь Игнатий лежал на мягких сосновых лапах в одиночестве, и взирал на кусочки звездного неба, как бы нашпиленные на острые верхушки лохматых вечнозеленых деревьев.
— Княжич, ты спишь? — послышался тихий вопрос Таисии, но самой ее видно не было.
— Думаю...
— О чем?
— Почто изгнала?
— Возьми меня, княжич...
— Куда взять?
— Не «куда», дурачок! Просто, — возьми…
Таисия говорила откуда-то из-за деревьев, завораживая его своим голосом, словно речная русалка.
— Не хочу я девой пред старцами Выговскими предстать. Женщина во мне уж давно проснулась. Выпусти ее на волю, Игнатушка. Ты же меня хочешь? Видела я, как плоть твоя вздымалась, когда вместе спали. И когда купалась, плескаясь нагая по утренним рекам... Вот пришла я… Возьми меня.
— Не умею я Таисия...
— А тут уметь не надо. Учителя-старцы здесь тебе ни к чему будут. Не камень класть!.. Деву навзничь надобно уложить, да в жарких объятьях спрятать.
Таисия вышла из-за сосны. Ее обнаженное, обвитое длинным волосом тело подалось к нему. Зеленые глаза пылали страстью, от каждого слова, ее живот, с маленькой пуговкой пупка, томно вздымался.
— Поцелуй меня здесь, здесь и здесь, — она указала на алые губы, небольшую, еще девичью грудь и провела рукой ниже. — Дальше Мать-Природа подскажет…
До Выговских скитов добрались они только к первому снегу. За двадцатилетнее отсутствие Терентия, в Выговской пустыни действительно многое изменилось. Из четырех к ним пришедших беглецов поморские старцы под защиту приняли только Ершова, как умеющего писать иконы. Не зная, что Таисия дочь многогрешного стрелецкого сына Фотия, оставляли они и ее, но девушка наотрез отказалась. Сама не захотела жить у старцев без брата и Игнатия.
Что же касалось Терентия Оскомина, старообрядцы и слышать о нем не захотели. Оказывается больше десяти лет назад, после смерти первостарца Андрея, старшего Денисова, у Фотия с его младшим братом Семеном произошла размолвка, по поводу: кому из них быть настоятелем Выговских скитов. И Фотий ушел к Белому морю на реку Умбу, в дом своей первой любви — Аграфены Оскоминой. Там он нарек себя старцем Филиппом и основал новое старообрядческое поселение. К нему потянулся бедный люд Выговской общины, которых стали называть Филипповцами. Фотий пережил своего соперника Семена Денисова лишь на два лета. В 1743 году, за три месяца до прихода на Поморье сына Терентия и дочери Таисии, старец Филипп, осаждаемый воинской командой, мученически сгорел в доме Оскоминой. В огне погибли не только отец и мать Терентия, но и еще семьдесят душ: мужчин, женщин и детей. Кельи филипповцев были разграблены, ни то, солдатами, ни то, выговчанами, по указу поморских старцев.
Терентий, Игнатий и Таисия пришли на пепелище скита старца Филиппа и провели зиму в землянке. Терентий не был ярым старообрядцем, но изгнание из Выговских скитов, мученическая смерть отца и матери, его обозлили, и по весне, они с Игнатием, стали возводить обитель старца Филиппа заново.
Для двух талантливых каменных дел мастеров, не составило труда, возвести на реке Умбе деревянные хоромы. За последующие четыре года, возрожденная община старца Филиппа подмыла устои последователей братьев Денисовых не только идейно, но и экономически. Филипповцы занялись ловлей семги, из Белого моря приходящей на нерест в Умбу, солением икры, изготовлением бочонков для сельди, стали торговать морским продуктом на польскую сторону.
Заключив поручное соглашение со старообрядцами, последователями старца Федосея Васильева [37], проживающими скитом недалеко от Невеля [38], Филипповцы пошли в гору. Федосеевцы были богаты, торговля с ними шла солидно, и к 1747 году в скиту на реке Умбе наладился быт, все больше и больше людей Старины, минуя Выговскую обитель, прибывало к ним.
Игнатий был правой рукой Терентия, который нарек себя старцем приемником Филиппа. Единственное, что ему приходилось не по нраву, это любовь с Таисией. Она приходила к нему ночами. Тайком пробиралась в его келью, и всегда спрашивала:
— Ты спишь, княжич?..
Иногда их разговор повторялся, как и тогда, под раскидистой сосной, в точности до последнего слова. Только выходила она не из-за дерева. Шептала за дверью и входила, обжигая зеленными глазами. Ласки ее длились да самого утра, но с рассветом она снова исчезала. Того требовала беспоповщина, общество скита.
— Откуда ты все про это ведаешь? — как-то спросил он Таисию.
— Про что, мой княжич?
— Ну, про ласки…
— Инокиня Прокла обучала. Она рода княжеского, вот монахини меня прислуживать и приставили. С восьми годков, я у нее в келье пропадала. Прокла меня писать, читать, научила, стан держать гордо. Обучила на своем стоять, очами словно искрами брызгать… ну, и как мужчин ласкать… Одно токмо жалею, что оставила ее в Введенском монастыре. Не упросила Терентия с собой забрать. После пожара, что весной перед нашим уходом в женской обители случился, болела она, потому я и не настояла. Монашки поговаривали, что это Прокла кельи подожгла, чтобы себя огню придать.
— Выходит, ты тоже княгиня!
— По норову… Не совладать тебе со мной, княжич!
— Это мы сейчас глянем! — Игнатий ее обнял.
— Никак обучился!.. — засмеялась Таисия, когда он стал съезжать своими устами вниз.
Ее глаза стали немножко влажными и теплыми. Зрачки медленно расширились, и она испустила блаженный вздох:
— Совладал, милый…
В один из летних дней, когда небо было чистым и грозу ничто не предвещало, к ним в скит пришел Никифор. Он рассказал Терентию, что Выговские старцы навели на них воинскую команду, Ревельского полка поручика Ушакова, которая уже скоро будет у реки, поскольку, он хоть и торопился, но пешком, а драгуны верхами.
— А ты как же? — спросил его Терентий. — Старцы предательства не простят.
— Пойду обратно в Далматовскую обитель.
— Примут ли? — спросил его Игнатий.
— Примут. Добрые иконописцы, отче Сильвестру нужны пуще каменщиков.
— Ну, прощевай, друже...
— Прощай, Игнатий.
Терентий стал спешно готовиться к осаде. Стены скита были толстые, поставленные со знанием дела. Еще два года назад, они с Игнатием закупили в Невеле тридцать ружей, к ним бочонок свинца и десять пороху. А так же, пятифутовое орудие и ядра. С таким вооружением, драгунам Ревельского полка взять обитель оказалось не так-то просто. Пять дней Филипповцы держали оборону, на шестой драгуны подтащили к мятежному скиту два тяжелых орудия…
Наблюдая со стены за приготовлениями бомбардиров к стрельбе, Терентий помрачнел и жестом подозвал Игнатия с Таисией.
— Сейчас начнут крушить. Пушки сорокафунтовые, больше получаса стены не сдюжат. Стало быть, пришла наша последняя минутка. Ну прощай, сестренка, и ты, Игнатий, прощевай… Где лаз потайной ведаете. Времени особо не теряйте, уже вон ядра загоняют. Неотложно к стрельбе приступят.
— А как же ты, Терентий? — спросил его Игнатий.
— На стенах не сгину, так в избе сожгусь. Не брошу я людей, что мне поверили. А ты бери Таисию и уходите. Не будет на мне смерти сестры.
— Терентьюшка!.. Как же мы без тебя-то! Господи!.. Почто, братец, гневаешься? Почто гонишь нас от себя в смертный час?..— всхлипнула Таисия, и из ее зеленых глаз покатились крупные слезы. Она упала на колени и обняла его ноги.
— Уходи, Таисия! Не гоже нам всем тут сгинуть! И ты, Игнатий, живи!.. Тебе еще тайну рождения своего изведать надобно. А огонь, если Господь волю на то свою явит, тебя найдет! — первый раз он не согласился с сестрой. Поднял и толкнул в руки Игнатия.
Из лаза они вынулись, когда уже скит филипповцев полыхал, с двух сторон охваченный огнем. На берегу реки стояли драгуны и офицер, видимо поручик Ушаков. Увидев двух беглецов, он приказал их схватить.
Тайный ход к одному из рукавов Умбы был извилист и узок, с длинным ружьем через него пролезть не было возможности. Одного драгуна, безоружный Игнатий сбил с ног ударом увесистого кулака, с другим схватился и повалил наземь.
— Беги, Таисия... Вплавь на тот берег, а там в лесу укроешься! — кричал он, пытаясь справится с маленьким, но вертким противником.
— Не тронь милого! Он княжеского рода…
Этот истошный крик Таисии, последнее, что услышал Игнатий, утопая в пронзившей голову боли. Последние, если не считать выстрела…
Очнулся Игнатий ночью. Голова горела огнем. Он дополз до реки и окунул ее в прохладную воду.
Видимо подумав, что Игнатий мертв, его бросили на берегу. Но пуля из пистолета офицера прошла вскользь и лишь оглушила. Немного отлежавшись, он побрел наугад. В ушах стоял гул. В ноздрях, — гарь и запах испепеленной человеческой плоти. Ничего не соображая, он вышел на большую дорогу по которой ехала карета. Приказав вознице остановиться, из нее вышел полный, средних лет человек, в длиннополом одеянии настоятеля монастыря.
— Ну-ка, сын мой, осени чело крестом! — проговорил игумен, всматриваясь в него.
Игнатий поднял глаза к солнцу, сощурился и приложил ко лбу два пальца…
— Взять, еретика!..
Откуда-то из-за кареты выскочило два монаха. Они схватили шатающегося раскольника, сунули в прикрепленный позади возка походный сундук и захлопнули крышку. Там было душно, сильно трясло и не хватало воздуха. Он снова потерял сознание...
Очнулся Игнатий подвешенным на дыбе, с выкрученными руками. Оглядевшись, он увидел окна какой-то башни и игумена, сидящего на лавке супротив его.
— Прозрел, раскольник?.. — изрек тот. — Станешь говорить? Или молчать будешь?..
— О чем, отче?
— Кто таков? Откуда?
— Киргиз-кайсацкий княжич я… И лучше тебе, отче, велеть снять меня с дыбы. Не ровен час, местами-то поменяемся. Коль изведают, чем ты гостя потчуешь.
Игумен побледнел и затрясся. Подскочив, он схватил Игнатия за бороду и подтянул к свету окна.
— У скулы-то, как повыпирало! Глаз черен! Сын ты антихристов, а не княжич! Из огня нечистой силой вышел, в огонь и последуешь!..
Каждый день игумен приходил в башню и пытал Игнатия, придавал его тело хитроумным растяжкам, и битью кнутом. Обдавал огнем. Неизвестно сколько дней над ним минуло, только перестал Игнатий чувствовать боль и впал в забытье…
— В Княжев ручей нельзя... Надобно бы в Волхов кинуть. Там глубоко и течение сильное...
Услышал он разговор, открыл глаза и увидел над собой двух монахов.
— Смотри, живой!
— Господи!.. Теперь, что делать станем?
— Пусть здесь, на солнышке лежит. Грех смертоубийства на душу не возьму.
— И я не возьму… Пусть лежит…
Монахи оставили его и подались. Куда?.. Игнатий не видел. Шея не слушалась. Через некоторое время один инок вернулся и, наклонившись, проговорил:
— Отец Павел тебя мучил, да огнем пытал. Игумен Юрьев-Георгеевского монастыря. Если жить останешься, княжич, то сие знай. И куда надобно доведи… Отец Павел, Юрьева обитель… Ну, храни тебя Господь.
Монах перекрестил его, положил на грудь буханку хлеба, фляжку и удалился.
Только к вечеру Игнатий пошевелил рукою, открыл фляжку и отхлебнул. Ни вкуса, ни запаха он не почувствовал. Лишь, когда голова задурманилась, понял, что это была водка…
Месяц Игнатий отлеживался у ручья Княжева. Ел ягоды, грибы, пил ключевую воду и омывал ею многочисленные раны. Понемногу здоровье к нему вернулось, ожоги и рубцы от кнута, на теле не пошли гноем, а затянулись розовой кожицей.
«Видно был прав Терентий, не вышел мне срок помирать», — подумал он, и отправился разыскивать Таисию. Как не хватало Игнатию ее зеленых глаз и тихого говорка, с вопросом: «Ты не спишь, княжич?». Смешно, но, девичья дразнилка спасла ему жизнь.
Карета игумена Павла далеко увезла Игнатия Странника от обжитого старообрядцами устья реки Умбы. Скрываясь по лесам, он дошел до пепелища скита филипповцев уже ближе к осени, но никого там не нашел. Словно волк, Игнатий стал рыскать по округе, в надежде наткнутся на тайное поселение староверов и увидеть свою любовь живой и здоровой…
Однажды, сгоняя с лица первых белых мух, он увидел на дороге закованных в железо женщин. Совсем не думая о последствиях, Игнатий кинулся к ним. Бежал пока не столкнулся с солдатом.
— Таисия!.. — что есть силы, закричал он.
— Чего орешь, блаженный! Кто такой? — спросил сидевший на коне офицер.
— Это из монастырских. Игнатий Странник, господин подпрапорщик, — послышался от колодников голос Ершова. — Каменных дел мастер. Как и меня, его разыскивает отче Сильвестр, архимандрит Свято-Успенской Далматовской обители.
— Не раскольник?
— Говорю же: каменщик он.
Офицер подал знак, и солдаты толкнули Игнатия в группу шедших без кандалов мужиков, которых раньше, он и не заметил.
— Вот и свиделись, друже! — обнимая товарища, произнес Ершов, — Иль, не рад ты мне?
— Таисию не видел?
— Нет, не видал...
— Как же ты сам-то здесь, Никифор?
— Сдали меня поморские старцы. Изловили и отдали воинской команде. Кое-как отбрехался, что к отче Сильвестру направляюсь. Вот и тебя выручил.
— А женщин куда ведут?
— К Финскому заливу, город Рогервик. Но Таисии средь них нет, Игнатий…
Последующие девять лет, каменных дел мастер Игнатий Странник жил при Далматовской обители под строжайшим надзором. Заканчивал то, что не успел сделать его учитель Терентий Оскомин. По окончанию каменных работ, отличавшийся хорошей памятью отче Сильвестр посадил строптивого Игнашку, еретика и расстригу, в каменный монастырский мешок. И за наглый побег пятнадцатилетней давности, вместе с Терентием и послушницей Таисией, забыт на три года...

Примечания.

[1] Михайло Бородин — яицкий Наказной атаман с 1748 г. первый из яицких избираемых на круге атаманов, получил чин подполковника регулярных воск Российской империи.

[2] Рундук — здесь, помост с перилами для выступления.

[3] Большая войсковая печать — символ власти. Положить в казацком кругу войсковую печать — значит, сложить с себя звание атамана.

[4] Среди яицких казаков преобладало верование поповцев, в отличие от беспоповцев, они признавали церковнослужителей. Собор Михаила Архангельского в Яицком городке справлял службы по Старине и был главным оплотом старообрядчества на Урале. Сохранился он и после Пугачевщины, когда были переименованы и уральское казачество, и городок и р. Яик.

[5] Рескрипт — государственный указ.

[6] Новик — недавно вступивший в казачество. Согласно указу от 22 ноября 1748 г. яицкое казачество было занесено в государственный реестр. Из доклада И.И.Неплюева: «...по нынешнему учреждению всему войску особый штат и разделение по полкам учинено и на каждого полкового старшину особливые должности положены, кои они завсегда исполнять и за подчиненными казаками доброго порядка и всякой справы наблюдать должны». В реестр вошли только казаки второго, третьего и далее поколений. Остальные, в основном новокрещеные калмыки, казахи, башкиры… оставались не удел.

[7] Яикушка Горыныч — название реки Яик (Урал) в казачьем народном фольклоре.

[8] Чурчутцами или чурчутами, в Казахстане и Средней Азии называли маньчжур. Цино-маньчжурские войска Китайской империи в 1759 — 1760 гг. стояли по Западному Туркестану и Семиречью, представляя определенную угрозу для Российской империи.

[9] Шадринская слобода — Основана в 1662 г. на реке Исети, при отделении от последней рукава реки Курьей Шадрихи, свободным крестьянином Юшкой Соловьевым, получившим разрешение привлекать вольных «гулящих людей для государевой десятинной пашни». В 1712 г. слобода преобразована в город Малоархангельск или Архангельск, но после пожара 1733 г. вновь Шадринская слобода. С 1737 г. город Шадринск, приписан к Сибирской губернии, в 1744 г. — к Оренбургской.

[11] Чебоксары (по-чувашски — Чуксар) — впервые Чебоксары упоминаются в 1371 г. при описании путешествия в Орду, великого князя Дмитрия Иоанновича к Мамаю. При Иоанне IV (в 1557 г.) в Чебоксарах построена крепость и заселена стрельцами. Расположен на правом берегу реки Волги, недалеко от Казани, в живописной котловине, образуемой реками Чебоксаркой и Кайбулкой. В XVIII в. уездный город Казанской губернии.

[12] Троицкий мужской монастырь в Чебоксарах. Основан в 1566 г., вскоре после взятая Казани Иваном Грозным. В XVIII в. в обители находился старинный резной образ св. Николая, при спорах русские, чуваши и черемисы ходили к нему судиться.

[13] Игумен — настоятель в небольшом монастыре. Его отличие от архимандрита (настоятеля большого монастыря) в том, что при богослужениях он облачается в простую монашескую мантию и набедренник, тогда как архимандрит облачается в мантию с «скрижалями», наперсный крест, палицу и митру.

[14] Дмитриевск (Камышин) — расположен на слиянии рек Камышинки и Волги. Под именем Камышинки основан в 1668 г., для прекращения на Волге разбоев. Петр I, предполагал провести канал из реки Камышинки в Иловлю и заложил на правом ее берегу крепость Петровскую. В 1710 г. ее жители переведены на правый берег, новый город назван Дмитриевск. В 1774 г. разграблен Пугачевым, в 1780 г. переименован в Камышин.

[15] Урак-караул или Уракова гора — на правом берегу Волги, недалеко от г. Камышина. Довольно высокая, имеет много пещер. Как святое место Уракова гора описана А. Олеарием, бывшим здесь в 1636 г. С Ураковой горой связано много преданий о Степане Разине и других народных героях Поволжья.

[16] Чарнецкие, Стефан Чарнецкий (1599 — 1665 гг.) — киевский воевода, коронный гетман. Участвовал в войнах со шведами, русскими и казаками. Ввел в войсках партизанскую войну.

[17] Катехизис — книга, содержащая краткое изложение христианского вероучения (в форме вопросов и ответов), предназначенная для начального религиозного обучения.

[18] Далмат (1594-1697гг.) — Дмитрий Иванович Мокринский, сын казачьего атамана, из рязанских дворян, и новокрещенной татарки. С 1628 г объездной голова в Тобольске. Примерно, в 1642—1643 гг. принял постриг. В 1646 г основал на Урале Свято-Успенскую Далматовскую обитель.

[19] Келарь — заведующий кельями, их устройством, размещением в них монахов и наблюдением за чистотой и порядком, а иногда исполнявший и другие функции благоустройства. Имеет большое значение в составе монастырского управления, особенно по хозяйственной части.

[20] Ендова (или яндова) — низкая большая медная, луженая братина, с рыльцем, для пива, браги, меда. На пирах в ней подавали хмельное питье.

[21] 1646—1647гг. Летоисчисление от «Сотворения мира» употреблялось в России до петровских реформ, отменено в 1700 г.

[22] После поражения под Нарвой, царь Петр выпустил ряд указов по изъятию монастырских имуществ. Именно, это вызвало возмущение духовенства, а не снятие, в основном пришедших в негодность, колоколов.

[23] Бельцы — послушники.

[24] Цитата из указа Петра I от 30 декабря 1701 г.: «...нынешние монахи не только не питают нищих от трудов своих, по сами чужие труды поедают. Начальники впали в роскошь, а подначальных держат в нужде; из-за вотчины происходят ссоры, убийства и обиды многие».

[25] Архиепископ Дмитрий (1709 — 1767 гг.) — Даниил Алексеевич Сеченов. Дворянин, окончил Славяно-греко-латинскую академию одновременно с М. В. Ломоносовым. С 1742 г епископ Нижегородский, отличился в крещении чуваш и мордвы особой жестокостью. С 1757 г. архиепископ Новгородский и Великолуцкий, фактически глава Синода. В 1762 г. короновал Екатерину II, с того же года митрополит Московский.

[26] Богородицкий-Свияжский монастырь — в городе Свияжске Казанской губернии, основан около 1555 г. отцом Германом, впоследствии архиепископом Казанским. В 1595 г. мощи его перенесены в Свияжск и в большой серебряной раке поставлены с соборной монастырской церкви. В монастыре 4 церкви и собор во имя Успения Богородицы.

[27] Сочиненное Ломоносовым стихотворение-пасквиль «Гимн бороде» вызвало бурю возмущения в кругах духовенства. На имя императрицы было отписано прошение с подписями четырех влиятельных лиц церкви. Борьбу с «охальником» возглавил Сеченов и даже написал ответную сатиру, не возымевшую успеха. Изданный в 1757 г. «Гимн бороде» переписывался от руки и был очень популярен среди дворянства.

[28] Аввакум Петрович (ок. 1610 или 1621—1681гг) — сельский священник, протопоп Юрьевца Поволжского. В 1640-х гг. входил в состав ближних к царю людей в 1653 г за выступления против реформы церкви сослан в Тобольск и возвращен в Москву только в 1662 г. Один из основоположников движения старообрядцев. Автор «Жития протопопа Авваку-ма» и многих других святых писаний старообрядцев. На Вселенском соборе 1666 — 1667 гг. был расстрижен, предан анафеме и сослан Пустозерск. В 1681 г. Аввакум и соратники: Лазарь, Федор и Епифаний, «за великие на царский дом хулы» были преданы огню.

[29] Лазарь Огнепалый — известный расколоучитель. Священник города Романова. При патриархе Иосифе Лазарь жил в Москве и занимался исправлением церковно-богослужебных книг. Новым патриархом Никоном, он был устранен от книжного дела. Являясь прекрасным начетчиком, Лазарь начал проповедовать древне-церковное благочестие свободным языком и изобличать Никонианство, за что был сослан в Тобольск. Оттуда, незадолго до приезда вселенских патриархов, его вновь потребовали в Москву. Около этого времени он составил свою «Челобитную» царю Алексею Михайловичу, переданную в 1666 г. собору патриархов который ее осудил. На Вселенском соборе 1667 г. Лазарь Огнепалый, предлагал собравшимся придать его огню, чтобы узнать правду: если он не сгорит, то старые книги истины, и после отказа придал собор анафеме. В последующие годы он не переставал обличать новшества церкви и ему обрезали язык и сослали в Пустозерский острог. Здесь он написал два сочинения: «Щит православия» в 1675 г. и «Духовное дело святейшего патриарха». Тогда ему отсекли язык до самого основания и правую руку. Наконец, в 1681г., Лазарь был сожжен, вместе с Аввакумом, Федором и Епифанием.

[30] Введенский женский монастырь — основан в 1680 г. при Далматовской обители. В 1742 г. сгорел и был возобновлен Верх-Течинском селе, недалеко от Далматова. Служил местом ссылки для распространительниц раскола, упразднен в начале царствования императрицы Екатерины II.

[31] Юсуповы или Юсупово-Княжевы — русский княжеский род от потомков военачальника Тамерлана и Ногайского князя Едигея Мангита Юсуф-мурзы (ум. в 1556г.). В последние годы царствования Алексея Михайловича они приняли св. крещение и писались князьями Юсупово-Княжево до конца XVIII в., а после стали писаться князьями Юсуповыми. От сына Юсуф-мурзы Иль-мурзы произошли две ветви князей Юсуповых, старшая угасла в XVIII в. с кончиной князя Семена Ивановича. Прасковья Юсупова в монашестве Прокла принадлежала ко второй ветви Юсуповых от сына Юсуф-мурзы Ибрагима. Ее отец Григорий Дмитриевич Юсупов (1676-1730гг.) начал служить при Петре Великом стольником; участвовал в Азовских походах; сражался под Нарвой, Полтавой и Выборгом; при Екатерине I был сенатором, при Петре II — первым членом государственной военной коллегии. Его сын и брат Прасковьи Борис Григорьевич (1696-1759 гг.) в царствование Анны Иоанновны и при Иоанне Антоновиче был московским губернатором, при Елизавете Петровне — сенатором, президентом коммерц-коллегии и главным директором кадетского корпуса.

[32] Большая щетинная кисть не применялась в иконописи. В живописи она служила для написания фона и крупных деталей.

[33] Выголексинский скит — женское отделение Выговской общины на реке Лексе, основан в 1705 г.

[34] Выгонки — так старообрядцы называли карательные экспедиции по выявлению приверженцев Старины и «приобщение» к «истинным» постулатам Православной церкви.

[35] Игнатий путешественник — диакон, родом из-под Смоленска. В 1389 г., с епископом смоленским Михаилом и митрополитом Пименом, он выехал в Константинополь, где пробыл до 1393 г. Затем посетил Иерусалим между 1393 — 1395 гг., а с 1396 г. поселился на Афоне, где в 1405 г. и скончался. Известны его сочинения: «Путь от Москвы до Царьграда», «Описание Царьграда», «Повесть об Амурате и о битве на Косовом поле» и др.

[36] Умба — река Архангельской губернии, вытекает из южного конца Безымянного озера, расположенного внутри Кольского полуострова, протекает по многочисленным озерам Поморья и впадает в Кандалакскую губу Белого моря двумя устьями или рукавами. При впадении в губу и находилось селение старообрядцев с аналогичным названием Умба.

[37] Феодосий Васильев (ум. 1711 г.) — новгородский беспоповец, бывший дьячок Крестецкого Яма, ушел с семейством за польский рубеж, в Невельский уезд, чтобы основать раскольническое общество. Через несколько лет Феодосий перешел в Великолуцкий уезд и вскоре умер. Федосеевщина, как и Филипповщина, беспоповщинский толки возникшие из разногласий с Поморскими старцами. В первой половине XVIII в. Федосеевцы встречаются в разных городах, в том числе и в Москве. С возникновением Преображенского кладбища, Москва сделалась средоточием Федосеевского Раскола.

[38] Невель — при впадении речки Эменки в озеро Невель. Его окрестности упоминаются в летописи под 1185 г., Иоанн IV здесь основал Невельскую крепость. Находясь на границе с Литвой, Невель подвергался частым опустошениям от поляков, и находился во владении то тех, то других. В XVIII в. — до 1772 г., город принадлежал Польше.

[39] Никон (1605 — 1682 гг.) — крестьянский сын Никита Минов. С 1643 г. игумен Кожеозерского монастыря, с 1646 г. архимандрит Новоспасского монастыря, с 1648 г. митрополит Новгородский. В 1652 г возглавил Московскую патриархию. Провел реформу, приведшую церковь к Расколу. На Соборе 1666 г лишен сана патриарха и сослан в Белозерский Ферапонтов монастырь. С 1676 г. в Кирилловом монастыре, где и умер.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 02.01.2010 10:01:54
Просмотров: 2565

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.