Въезд на обочину запрещён

Аркадий Маргулис

Форма: Повесть
Жанр: Просто о жизни
Объём: 41906 знаков с пробелами
Раздел: "Прозарий: рассказы и повести"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Чернобыльская атомная электростанция. Жаркая весна 1986 года. 26 апреля, ночь, в 1 час 23 минуты произошло событие, официально обозначенное "авария" и названное персоналом война. Трагедия. Катастрофа. Мёртвый город Припять. И быстро заполняющийся чернобыльский участок Лесного кладбища в Киеве.

МГНОВЕНИЕ

Часы остановились после полуночи. Мгновение, разделившее события на события «До...» и «После...» ещё не стало ни добычей истории, ни жертвой эфира. В эфире крепли бодрые стальные голоса. Прогуливались беспечные мотивы. Звучали проповеди и новости. Дробились позывные и шум.
Мгновение ещё не стало событием.

ДО СОБЫТИЯ 6 ЧАСОВ 23 МИНУТЫ

Из-за поворота ударил свет фар, смешался с неоновым заревом площади, и автобус, покачиваясь, угрюмо подполз к остановке. Звук тормозов возвестил о продолжении, которое уже началось. Зашелестели подошвы.
Люди собирались у одноэтажного здания, со ступенями вдоль фасада, робко вкрапляющегося в архитектуру площади, а с тыльной стороны слышалось гудение механизмов – со двора можно было попасть в помещение насосной. Ступени поднимались к салону «Союзпечать», под фонарём на бетонном столбе пестрели объявления о квартирных обменах и купле-продаже мебели и собак. Неоновые вспышки стекали со стен зданий Дома культуры, Торгового центра, гостиницы с рестораном и замирали в бархате клумб.
Опоздавшие ещё торопились успеть, но салон осветился, и автобус тронулся, втягивая в открытые окна прохладу и запахи. Было тесно и шумно. Слова перемешивались, причудливо чередуясь без смысла, последовательности и логики, сравнения соединялись с эпитетами, эпитеты с цифрами, а возгласы и смех сростались наугад.
Автобус, подъезжая к административно-бытовому корпусу предприятия, выписал дугу. Здороваясь, они задержались в дверях, слегка мешая друг другу выйти:
- Никак, не спится, Станислав Андреевич? – спросил Никитин.
Катюшин неопределённо взмахнул рукой:
- Ну да – наша ненасытная работа. А мы – её рабы... Гузнову разрешили подмену. Сегодня тебя буду дрессировать я.
- Буду признателен.
- Куда деваться, не стоит.
Автобус развернулся, отправляясь во второй рейс.

СПУСТЯ 10 ДНЕЙ ПОСЛЕ СОБЫТИЯ

Утро выдалось свежим и недобрым. Город безудержно спал. Асфальт отливал желтизной. Улицу изредка и гулко вспарывал троллейбус.
Гузнов добрался на вокзал засветло и очутился в ином мире. Словно эскалатор метро вынес его на благополучный берег, где жизнь никогда не замирала, граждане бодрствовали, обходясь без пищи и отдыха, храня от забвения прошнурованные проблемы. Он вошёл в здание вокзала, где оказалось многолюднее, чем на площади, поднялся по лестнице на эстакаду. В окнах к горизонту убегали рельсы. Стонала осадившая буфетный прилавок очередь. Гузнов нашёл свободное кресло подле отрешённо дремавшей старухи. Хотелось ощутить оставшиеся до прибытия поезда минуты. Грохочущие под эстакадой составы дробно теребили её остов, и снова возвращался скошенный ими вокзальный шум. Зоя приезжала в Киев московским поездом. Её телеграмму принесли вовремя, и Гузнов успел отпроситься встретить жену, договориться о транспорте – ранью уезжала от проходной машина в Киев. Предстоящая пара дней безмятежья казалась ему несбыточной и тем более невероятной среди наполненной горечью недели.
Веки смыкались сами собою, но уснуть ночью не удалось. Пустовали несколько коек, а с остальных слышались вперемешку со вздохами причмокивания и храп. Зеркало мутно отбивало на потолок очертания оконных рам. Комната казалась склепом. Полночь огласили шаги в коридоре, и с ними в приоткрытую дверь, споткнувшись о порог, упал коридорный свет. Люди разошлись к своим койкам. Гузнов старался оборвать раскрошенные в памяти события дня. Но они возвращались, оттесняя сон...
- Твой БТР не родственник черепахе?
- Нет, дорогой, ты что... Понимаешь, быстрее нельзя. Не вмешивайся, пожалуйста. Сделаю, раз надо, - откликнулся водитель. Гузнов улыбнулся.
- Тебя как зовут? - спросил он.
- Реваз.
- Бери правее, Реваз, это раз. Сползём в канал, пойдём вдоль дна, это два. Светит меньше внутри, это три. Вернёмся – в дупель напьёмся.
- В канал нельзя. Знаешь? Цирк на воде будет.
- А ты поддай газу!
- И так хватает.
Двигатель выл натужно. Машина, накренившись к воде, вздрагивая и скрежеща, карабкалась по наклонной стороне канала.
- Хватит, Реваз. Выбирайся наверх. Уходим. Радиация – стрелка из шкалы прёт! Сделаем что надо – и обратно. Не глуши. Аллюром! Жмись к земле!
Гузнов открыл люк, вылез наружу и побежал, клоня туловище и голову к ногам – челюстью встречая колени. Глянул за спину – никого! Плюнул, в рост побежал обратно и рванул люк.
- Спятил?!!!
- Бросать машину без присмотра нельзя.
- Умрёшь – не соскучишься! Вылазь! Здесь я командую!
Топот и пыль. Горбатый бег, стена, обломки и пот...
Утром, когда завизжал будильник, Гузнов поднялся с уезжающими на смену. Нащупал в шкафу полиэтиленовый мешок с сохранившимся костюмом и, отыскав среди чужой обуви свою, перешагнул скамью санитарного барьера. У проходной под деревом переоделся. Сонный охранник заботливо изучал увольнительную.
- Нанизывай, - въедливо торопился Гузнов, - бумага ценная...
В лагере светились окна столовой.

ДО СОБЫТИЯ 6 ЧАСОВ 13 МИНУТ

Она всматривалась исподлобья так, будто в очереди собрались прощелыги.
- Внимательно слушаю, - вымолвила, разглядывая поверх очков его плечи.
- Катюшин. Станислав Андреевич, - приблизился он, - жалоб нет.
- Дуйте в трубочку, - велела она, - как всегда. Потом проверим давление. Мне, Слава, не нравятся ваши глаза. Неприятности? Или можете опровергнуть?
Катюшин неопределённо покачал головой, подышал в трубочку, протёр и возвратил ей. Она кивнула, застёгивая на его руке манжету прибора.
- Давление сносное, - сказала она, записывая в тетрадь.
- Каким ему быть, - ответил он, уступая место следующему. Вышел и притворил за собою дверь медпункта. У пропускной кабины набрал клавишами адрес пропуска, шагнул вперёд. Путь преградил прапорщик в плотно подогнанном мундире.
- Фамилия?
Катюшин посмотрел ему в глаза – вчера вместе опустошили три чайника чаю в городской сауне. И отозвался.
- Проходите, - вернул пропуск прапорщик.
Катюшин сверил часы с настенными. До начала смены оставалось чуть более получаса. Итак – славно, можно было жить не задумываясь. Ритм предприятия подпружинивал быт. Пора на работу – доставят, заболел – подменят, отпуск – в кармане увесисто денег, возвращаешься – ждёт дело. Посмотреть – дорога есть, маршрут выверен и водитель – маэстро. Но Катюшин почему-то чувствовал себя заложником приближающегося краха.

СПУСТЯ 2 ДНЯ ПОСЛЕ СОБЫТИЯ

Глаза Никитина слезились из-под припухших век. Он говорил покорно.
- Сбор объявили в «Сказочном». Какой там теперь лагерь! «Грязи» натаскали. Ветром надуло. Одной одёжи в лесу тонны зарыли. Дивизию одеть-обуть можно.
Они встретились случайно в зале ожидания автобусной станции.
День начинался бурно. В голосе иностранца закипала густая спесь.
- Рашн экспресс, - ворчал он, повернувшись к соседу. Сосед снисходительно соглашался. Гузнову было не до них. Под рёв турбин самолёта он задремал. К сознанию время от времени возвращало вязкое «Олл райт!» Гузнов, размежёвывая веки, поглядывал на часы. Конец пробуждениям положил комфортабельный, двухпалубный, широкофюзеляжный толстяк «Ил-86», приземлившись и подруливая к зданию аэропорта. Встречающие выдёргивали из толпы своих прилетевших и уводили целовать в сторону. На шее иностранца пиявкой повисло женское тело. Липко слышались поцелуи.
Из отпуска Гузнов возвращался налегке: сумка через плечо: белья смена, бритвенный реквизит и безделушка – подарок Зое. Баста отдыху, на работу – завтра.
Стоянка такси переживала исторический момент: снимали художественный фильм, и два модных бородача бороздили пространство вокруг камеры. Гузнову приглянулась новая, с каплями воды на плоскостях машина, но таксист в задраенной на все пуговицы униформе гордо вживался в роль. Гузнов отошёл к потёртой в городской сутолоке шеренге машин. Рядом шептались таксисты.
- Куда едем? – осклабился кто-то из них.
- Автостанция, площадь Шевченко.
В машине Гузнова укачало, как младенца. Снилось: препираются два иностранца.
- Рашн экспресс! – назойливо напирал первый.
- Олл райт! – защищался второй, водя перед носом указательным пальцем.
Пресную иностранную брань сдуло извне.
- Куда причаливать? – спросил таксист. Гузнов опрометью ответил:
- Поближе к автобусам.
Таксист озабоченно посмотрел:
- Пустой номер. Ещё не слышал? Атомка в Чернобыле взорвалась!
Гузнов сунул ему ассигнацию и побежал к автостанции. Зал пустовал. В расписании обречённо серели пыльные полосы вместо табличек «Киев-Припять». Над окошком кассы им вторило объявление, выведенное жирно-красным грифелем на клочке бумаги: «Рейсы Киев-Припять отменены до особого распоряжения». За магистралью напротив переговорный пункт, и Гузнов побежал туда, надеясь дозвониться в Припять. Кому-нибудь. Острое чувство оторванности овладело душой. Казался себе выброшенным, потерянным и забытым. Код Припяти и Чернобыля обрывался, в трубке суетно дрожали гудки. Гузнов сошёл на тротуар. Отвратительное предчувствие червём ползало в груди, подталкивая присесть здесь же, на тротуаре. Но хотелось очнуться – согнать наваждение. Он спохватился, поправил съехавший с плеча ремень и пошёл обратно. В зале ожидания уборщица просеивала сквозь веник вчерашнюю пыль. Гузнов нагнулся заглянуть в окошко кассы, но почувствовал на плече чью-то ладонь. Он обернулся и выпрямился так быстро, что едва не ударил головой чей-то подбородок.
- Здравствуй, Валера, - узнал он Никитина, радуясь первому и такому близкому человеку о т т у д а.
- Здравствуй, Рома. – они сплели в рукопожитии руки.
Гузнов живо помнил лицо Никитина с мальчишеской бархатистой кожей в царапинах от недавнего мученического бритья. Другой человек стоял перед ним – переживший себя.
- Я только что из аэропорта, - сказал Гузнов ожидательно.
- В Припяти эвакуация, - ответил Никитин, чувствуя, о чём нужно говорить, - всех вывезли. На станции неполная смена.
- Пожар? Выброс? Машзал?
- Не то... Постарайся принять сразу – четвёртый блок, реактор... Дроздов как спятил. Ему куски графита тычут, а он говорит – смола с крыши. Полез с биноклем на венттрубу.
Гузнов почувствовал, как пол поплыл под ногами.
- В общем – плохо, - продолжал Никитин, - Центральный зал снесло. Графит из реактора – на земле. Завалы, трубы изорваны, вода хлещет. Пожар был на крыше, но сбили.
- А люди?
- Погибло двое. Одного вынесли, второго – не нашли в завалах. Фон – не замерить. Обожжённых-обваренных повезли в Припять, в больницу. Одежду пришлось сразу выбросить. Утром домой кто в чём шёл... в одних бинтах - матерятся. Антипов к утру стал зелёный. Кровь горлом пошла, кашель – не остановить.
- Много взял?
- Привыкай. Я тоже достаточно принял. Потом Антипов на третий блок сослал, а то бы и меня в Москву самолётом. Кто сам к трапу шёл, а кого и на носилочках. Катюшина, вот, понесли.
Позади Никитина Гузнов только теперь увидел хмурого парня с перевязанной по локоть рукой. Его лицо казалось знакомым.

ДО СОБЫТИЯ 6 ЧАСОВ 8 МИНУТ

Персонал Блочного щита управления четвёртого энергоблока работал в привычном режиме. Мнемосхема мноцветно мигала, гасли и зажигались цифры, вздрагивали стрелки приборов.
Заместитель главного инженера Дроздов сидел за столом в привычной позе – погрузив подбородок в пирамиду поставленных один на другой кулаков. Подавшись вперёд, наблюдая в экран телевизора, как колдовали на «пятаке» реактора операторы Центрального зала. Полчаса назад звонил главный инженер и, судя по отчуждённости в голосе, состоянием дел был недоволен. Удержать реактор четвёртого блока на запланированном уровне мощности не удалось, и теперь Дроздову предстояло решать – или отложить выполнение эксперимента до полного распада радиоактивных изотопов, «отравляющих» ядерное топливо, или, доверясь виртуозности персонала, начать подъём мощности реактора ранее положенного времени. В людях Дроздов был уверен. Благодаря удобному географическому положению Чернобыльской атомной станции сам собою сложился негласный, но жёстко применяемый отбор специалистов на каждое рабочее место и должность. Начальники часто и подолгу переворачивали страницы в объёмистых тетрадях, вычёркивая и записывая фамилии, адреса, достоинства и преимущества претендентов. Избранным слали вызовы. Получив назначения, приезжали выпускники известных технических институтов – многие из них, отработав положенные три года, становились старожилами. Рос город, вдоль молодых кварталов пламенели алыми гроздями молодые рябины... Нынче Дроздов старался учесть все «за» и «против». Преждевременный пуск реактора грозил трудностями управления, неустойчивостью режима и, в конце концов, вероятностью повторного, более длительного останова. Оптимистический взгляд на ситуацию сулил прекрасные перспективы: удавшийся сложный эксперимент, экономия времени, энергии и ресурсов и, если считать в целом для всех атомных электростанций, цифра получалась монументальной. Великая цена соблазна была и в том, что на других предприятих эксперимент отклонили – программа казалась рискованно неуклюжей. Тем завиднее была бы удача, значимее позиция и слаще награда. Зазвонил телефон. Дроздов потянулся за трубкой и, продолжая наблюдать в телевизор, приложил к уху.
- Дроздов, - отозвался он.
- Анатолий Степанович! – снова прозвучал голос главного инженера, - как обстоит?
- Нормально, Николай Фомич. Жду новую смену. Пойду на подъём мощности со свежими силами. Там опытный физик. Сделает играючись.
- Я тебя прошу, Анатолий Степанович! Ты ведь знаешь, как ждут результата. Чаще звони. Не сплю.
Дроздов, положив трубку, глянул на часы пульта – вот-вот должна была подойти новая смена.
- Пойду в курилку, - сказал он начальнику смены блока Амбарцумову, - разомну кости.
- Правильно. А то все члены окостенели, - острил Амбарцумов, заполняя оперативный журнал, - все признают неизбежность курения, но Минздрав против.

СПУСТЯ 5 ДНЕЙ ПОСЛЕ СОБЫТИЯ

Сознание прояснилось лишь на пятые сутки. В памяти плавали живучие миражи, соединяясь в непрерывный суматошный кошмар. Ночь в ядовито-сиреневом тумане. Седые клубы пара, бивнями вскинутые к облакам. Сияющей раной пасть, и в ней раскалённая чешуя, перемалывающая в пыль чёрные отшлифованные глыбы. Кипящие студни погружаются в песчаную топь, и вмятины тотчас заполняет мерцающая жижа. Печёт ноздри. Трудно стоять. Ветер тащит над лесом розовую пелену, и вслед за нею за мостом оранжево пламенеют тени. В прорезях век разрываются облака. Вздрагивают ресницы. Появляются и светлеют очертания. Потолок в сиянии ламп. Стены и окна. Штатив и капельница. Овал женского лица. Он с умиротворением всматривается, приподымаясь на локтях. Раскрывая веки шире и шире. И узнаёт.
- Зоя?... Когда ты вернулась? - спрашивает и не может дождаться ответа.
Она шершавит ладонью его щеку.
- Славик, родной. Мы – в клинике. В Москве.
Катюшин видит близко её глаза, и в сознании всплывает серебристое брюхо самолёта, закрывает иллюминатор чья-то в белом халате спина, и вдалеке, как из гробовой утробы слышится его собственный голос, зажатый аккордами исцарапанной гитары:
« Треугольник. Треугольник. Разница сторон.
Треугольник. Треугольник. Я, Она и Он».
- Что ты здесь делаешь? - спрашивает, не зная, как отличить действительность от беспамятства, боль от приступов слабости.
- Работаю, Славик. Здешних медсестёр хватает, но я главврача уговорила. Примчалась, когда узнала, что сюда везут наших.
- А я обрадовался – думал: ради меня, - пошутил он, коснувшись пальцами её руки.
- Честно говоря, чуть не разревелась, когда тебя здесь обнаружила.
- Но не напоследок же. А ведь как могло быть? Могла поспеть к выносу тела.
- Не надо этого... не говори... так, - глухо попросила она, и не сдержалась, уронила голову, а когда подняла, на вздрагивающие губы и подбородок торопливо стекали слёзы.
- Поплачь, Зойка. Я чувствовал приближение. Всё катилось под гору – без тормозов. Знаки один за другим - «Остановка запрещена». Я видел. Нет больше Припяти и не будет. А для меня – и подавно. Сколько принял на душу? Триста рентген? Шестьсот? А может, тысячу? Такое не прощается, - он улыбнулся и, словно не замечая, провёл ладонью по голому черепу.
- У тебя скоро отрастёт буйная шевелюра, - проговорила она, всхлипывая и вытирая слёзы, - такая же рыжая, как и раньше.
Он взял её руку и погладил пальцем обручальное кольцо.
- Твой выбор оказался верным. Береги Рому. Скажу тебе, ему не смогу. Он талант, знаешь ли.
- Славик, - покачала она головой, - ты пессимист, как все мужчины.
- Отрадно, что всё-таки признаёшь во мне мужчину. Теперь о нём. Он мог остаться на кафедре. Защитить диссертацию. И всё такое. Я – поехал по распределению. Он – за мной. А ты – за ним. Главное – у него нюх. Никто до конца не знает, что произошло. Он найдёт. Пусть не торопится. Пусть сопоставит схемы... – и не договорил, – послышались голоса, в ребристом стекле всплыли белые фигуры, дверь отворилась, и в палату вошли. Зоя встала, поправила свесившийся на пол угол простыни.
- Клиническая картина та же, - говорила женщина в халате остальным.
Катюшин ещё не знал, что она – его постоянный лечащий врач.

ДО СОБЫТИЯ 6 ЧАСОВ 5 МИНУТ

В бельевой Никитин получил хрустяще белый костюм и, задержавшись у обувного барьера, прошёл в помещение кассетной. Из ячейки извлёк дозиметр, затянутый в полиэтиленовый мешочек, пристегнул к пуговице на груди и, показав пропуск постовому, ступил в Переходную галлерею. Он торопился и вскоре догнал Антипова, начальника смены четвёртого энергоблока. Они поздоровались и пошли вместе. Во втором ярусе галлереи подвесной потолок из гофрированного металла причудливо отбивал бледный, едва достигающий поворота свет. Антипов остановился у бетонной опоры, где крепился осветительный щит, открыл дверцу и нажал кнопку. Стало светло, как в полдень.
- Вот так то. Электрики экономят копейку на собственных нуждах, - объяснил он Никитину.
- Пусть тешатся, лишь бы шею впотьмах не свернуть.
- Сегодня эксперимент на эту же тему. Бывший командир подводного атомохода Дроздов возражений не терпит. Флотская закалка. И что ни ночь – новый эксперимент.
- Блажат чиновники.
- А, надоело! Сказывают, ты в Московском энергетическом учился? Там – точно дикие строгости?
- Не то слово! Муштра!
- И я – столичный, физтеховский. У нас всё-таки интеллигентнее было. А Катюшин с Гузновым тоже дисциплиной хвалились – оба из училища Баумана.
- Да уж, мужики учёные. У каждого на пульте свой почерк.
- Ещё бы! С их дипломами в космос летают.
Они остановились у дверей, над ними ярко-красными буквами горело табло-указатель «БЩУ-4» - блочный щит управления четыре. Никитин набрал код, дверь отворилась.

СПУСТЯ ПОЛГОДА ПОСЛЕ СОБЫТИЯ

Первое, что намертво въедается в память – ни души в придорожных сёлах. Заросли сорняка у окон, заколоченных доскою наискосок. Подмятый колесами бронетранспортёра забор. И частый, знакомый каждому автомобилисту округлый знак – белый «кирпич» на красном фоне, уточняющая надпись под ним. «ВЪЕЗД НА ОБОЧИНУ ЗАПРЕЩЁН» - если читать знак целиком. Стадо машин останавливается у контрольно-пропускных пунктов: проверка документов и грузов. Навстречу поток грузовых автомобилей с доверху набитым кузовом – там уличный мусор, земля с радиоактивной грязью, домашняя утварь, велосипеды, коляски... Всё вперемешку – на захоронение. В Припяти вместо клумб, окаймлённых кустарником – белый хищный песок. Город без цветов. Без прохожих. Без жителей. Воют машины.
Жалость переломила дыхание, когда войдя в подъезд, Гузнов почуял затхлый запах. Он потрогал кнопку лифта: хотелось ощутить хоть одну секунду из прошлого – и побежал вверх. Времени оставалось мало. На площадке между вторым и третьим этажами лежала разбитая оконная рама. Раздавленное стекло с хрустом визгнуло под подошвой. Он побежал быстрее, словно этот печальный звук пронзил спину. У двери своей квартиры перевёл дыхание, достал из кармана связку ключей. В щели торчал клочок бумаги – уведомление о телеграмме, которую следовало получить в почтовом отделении ещё полгода назад. Так долго он не был здесь. Въезд в Припять «за документами и семейными реликвиями» разрешили давно, и многие успели побывать в городе по нескольку раз. Гузнов собрался впервые. Он открыл дверь, слыша истошное шипение слипшейся обивки и зашёл в коридор.
Свет из окон скользит по полу, устланному линолеумом, виден плафон люстры в комнате и книги под стеклом в шкафу. В углу телевизор на ножках. Отворена дверь в кухню. Гузнов присел на раскладной стульчик с обивкой, подобранной под цвет линолеума и, положив ключи на пол, тотчас позабыл об этом. Соображая с чего начать, он встал, прошёл в комнату к окну, раздвинул шторы. В серых сумерках чернели вдалеке силуэты вентиляционных труб атомной электростанции. По улице, мигая маячком, проскочила милицейская «Волга». Он вдруг вспомнил о связке ключей. Засуетился, обшарил глазами комнату, второпях метнулся в коридор и кухню, заглянул даже в ванную, где было темно и сыро. Ему больно представилось, как придётся уйти, оставив на произвол этот родной и уютный беззащитный мир. Он затравленно оглянулся и не смог сдержаться – вскрикнул, увидев ключи на полу, у порога двери, настежь открытой в подъезд навстречу пыльному и сырому сквозняку. Он поднял ключи, упрятал подальше в карман. Оставалось побыть дома десять минут, ещё десяток минут в своём доме. Он остро чувствовал, что никогда больше сюда не войдёт, не вдохнёт этот запах, не увидит и не ощутит оживающий лишь в памяти счастливый и безутешный образ прожитых здесь лет. И особо остро понял – устроится быт в новом доме, потускнеет в нём свежая мебель, но всегда в оставшиеся годы будет неизъяснимо тянуть сюда и будет тяготить душу досада на несостоявшееся возвращение. Из ящика письменного стола Гузнов вынул альбом с фотографиями, завёрнутые в целлофан документы и уложил в сумку. Стиранное неглаженное бельё лежало в кресле и на застланной наспех постели. Тогда предстояли и отъезд и возвращение. Ото всего тянулись зримые и трепетные нити прошлого, как тревожный сон – сорвётся, исчезнет, и надо будет начинать новый день.
Так было бы легче.

ДО СОБЫТИЯ 5 ЧАСОВ 53 МИНУТЫ

- А вот и они. Вот, наконец, и они, - всем телом повернулся Амбарцумов, и под ним вздохнуло вращающееся кресло.
- Как трогательно, - ответил ему Антипов, пожимая руку, - можно сказать, проникновенный ораторский порыв.
- Признаться, - продолжал Амбарцумов, с наслаждением потирая ладонь о ладонь, - мы несколько заждались. Зато приятная встреча. Будет кому умножить славу атомного гиганта.
- Не торопись, Гэоргий. Ты не заполнил ведомость. И не запечатлел факсимиле. Сэр?
- Твоя правда, Александэр. Я оплошал. Зело спасибствую. Не премину воспользоваться. Вы неподражамы. И всё прочее.
Антипов подошёл к пульту реактора, где Катюшин вполголоса допекал сменщика.
- В чём тяжба, старатели? – спросил Антипов.
- Прикидываем, - ответил Катюшин, - мне претит ситуация. Барахло, а наш уважаемый пан Костенко утверждает обратное. Так, Александр Леонидович! За выходной полководцы усугубили халтуру. Аппарат на отстое. Возьми во внимание, автоматика Системы аварийного охлаждения реактора отключена. В этом пикантном положениинии пан Костенко предрекает подъём мощности.
- Я этого не утверждаю. Дроздов намекает. Впрочем, можешь рассчитывать на меня. Остаюсь на ночь. Интересно, чем закончится.
- Не люблю, - возразил Катюшин, - когда гарантии выдаёт страховой полис. Это не гамму на скрипке прорезать.
Никитин вслушивался в их разговор.
- Регламент запрещает эксплуатацию реактора с неработоспособной Системой аварийного охлаждения, - заметил он.
- Именно. Устами стажёра глаголет истина. Уникальное доказательство моему небрежению экспериментом, - подхватил Катюшин.
- Господа, уточним – ситуация тривиальная, но паршивая, - сказал Костенко.
- Мужики, разбирайтесь. У меня по блоку дел хватает. Никуда не денешься, Программа на ходу, - сказал, отходя, Антипов.
- Ну, да... На ходулях. Наш паровоз вперёд летит... Как говорится: не то чтобы – так поди ж ты, – процедил Катюшин.
До начала смены оставалось пятнадцать минут. Зелёными всплесками менялись секунды на чёрном табло часов. Катюшин придвинул к себе карту состояния оборудования и оперативный журнал. По устоявшейся за годы работы на предприятии привычке настраивать себя в унисон с делом, он сперва сопоставлял возможности с ограничениями – вдолбленными намертво в память бесчисленными параграфами инструкций. Что касается дела, он умел прислушиваться к потаённым оттенкам своего настроения, фиксировать внимание на мимолётном сомнении. И снова заглянул в Программу испытаний турбогенератора. Возникшее сомнение не оставляло в покое. Наоборот, оно росло и вместе с предчувствием принимало гранёные формы убеждённости в пагубности эксперимента. Он снял телефонную трубку, надавил клавишу начальника смены станции.
- Борис Васильевич! Катюшин говорит. Извините, минуя начальника смены реакторного цеха. Отключена автоматика Системы аварийного охлаждения. Аппарат горячий. Прорва других нестыковок. Смену принять в этом состоянии не могу.
- Погоди, Станислав Андреевич. Не вари воду. Есть Программа. Она – документ, погляди кем подписанный. Зря беспокоишься.
- У меня аргументы.
- Обмозгуем. Дроздов напротив сидит. Скоро к вам переберётся. А пока... Звонят со всех сторон, слезай с телефона.
Катюшин покачал головой. Опыт его работы Старшим инженером управления реактора подсказывал – мелочей за пультом нет. Лучше заметить, прислушаться и обождать. Лучше никогда, чем поздно.
По громкой связи голосом начальника смены станции Рогозина прозвучало оповещение: «Смене номер один сдать, смене номер пять – принять смену».

СПУСТЯ 15 ДНЕЙ ПОСЛЕ СОБЫТИЯ

Было страшно признаться. Продолжение беды казалось неотвратимым. Разметает в стороны лавину пламени, разнесёт обломки. Увидят ли глаза, услышится ли? Как рассчитать скорость раскалённого ядра: неохлаждаемая, спёкшаяся в ком, расплавленная десятками тысяч градусов масса – всё то, что раньше называлось активной зоной реактора движется, выжигая на пути препятствия, вниз, к бассейну-барботёру, содержащему три тысячи кубометров воды. Если этот огненный шар сойдётся с водой, грянет взрыв, разметает всё в округе. И три реактора, начинённых ядерным топливом! Беда приближалась. И надо было успеть. Убрать воду, заполнить бассейн-барботёр бетоном. Расчёты показали, что в этом спасение. В бассейн опущены рукава пожарных машин. Снаружи укрыться нечем, искалеченный реактор «простреливает» защиту. Остаётся одна: защита времением – чаще менять людей. Вода уходит катастрофически медленно – по миллиметру. И очевиден цейтнот.
В Штабе ликвидации последствий аварии Гузнов предложил использовать стационарную схему. Мысль понравилась. Только бы удалось запустить мощные насосы и открыть задвижки на трубопроводах подачи воды к насосам – задвижки затоплены. Работать решили в гидрокостюмах. Гузнов повёл добровольцев по разработанному до мелочей графику. У каждого задача своя: кому в воду лезть, кому страховать, кому следить за временем и мощностью излучения. Длинный с уклоном коридор, выщло из строя освещение, без фонаря, как без глаз. По стенам течёт и капает с потолка, вода на полу уже по щиколотки, и чем дальше – глубже. Стрелку дозиметра гнёт вправо, вырастает фон. Там, за выступом, должны быть ступени, спускающиеся к задвижкам. Гузнов подымает руку, останавливая движение остальных. Они ожидают по пояс в воде, освещая дорогу ему. Он поправляет страховочный пояс и подошвами нащупывает под водой ступени. Одна, вторая и третья. Вода расходится у подбородка. И, наверное, адски фонит. Сейчас левее, к стене. Найти штурвалы задвижек и сдёрнуть, заставить вращаться. Не поддаётся, ну-ка ещё! Пошёл... наконец, готово Теперь второй... Хоть немного... Не идёт. Гузнов решается и вытаскивает из воды руку. Колыхнулся передаваемый фонарь и навстречу двинулись две чёрные фигуры. Приспособились и потянули вместе... Сорвали! Пошёл!
Дорога обратно кажется светлее. Груз радости несут на плечах сообща. Где-то позади грохочут насосы – их запустили дистанционно.
В «Сказочном» многолюдно. Майский полдень опирается на ветви исполинов – сосны источают смоляной запах в безветрии. Пообедав, Гузнов вышел из столовой и вдруг вдали, в конце аллеи, увидел кого-то, очень похожего на Катюшина, как напоминание о тех, кого забывать нельзя.

ДО СОБЫТИЯ 3 ЧАСА

Путь от Центрального Щита до Щит управления четвёртого энергоблока недолгий, но исхоженный тысячи раз. Дроздов ссутулится, ступая по светлым – в мрамор с прожилками – плитам. В памяти прежнее время... Росли стены зданий, устанавливалось оборудование, кругом нужен был глаз да глаз – и за строительными и за монтажными работами. И сновали полпреды кураторы-энергетики в телогрейках и касках по объектам, ругались в «доску» с монтажниками-строителями, просеивали документацию, вытаскивая на свет замечания проектантам, по пути грелись в столовой и, снова взбивая дорожную грязь, на объект. Звонкое промелькнуло время. Успешно пустили первый блок, за ним проворно второй, а там и заговорили про Чернобыльскую АЭС: «Берите пример! Что ни год – новый блок, новые мощности, так держать...». Из работающих реакторов выжимали любые киловатты. Остановлен блок на тепловой электростанции? Нехватка угля? Застряли составы? Ждите – подвезут. Дефицит электроэнергии восполнит Чернобыльская АЭС – ремонт отложим. Смотрите-ка, реактор-миллионник стабильно гонит чуть свыше миллиона киловатт. Скрытые возможности! Браво! Первенец атомной энергетики в Украине! Атомный гигант! Чернобыльская АЭС – лучшее предприятие в отрасли. Заслуженно. Почётно. Неоспоримо. Да здравствует директор! Дроздов подспудно поверил в чопорную историческую кутерьму, но был намеренно медлителен и осторожен: сначала прощупает десятки раз, убедится, а уж за дело – потом. Но лучше сначала протянуть – глядишь, и отпадёт надобность. Но уж если решился, то выполнять требовал жёстко и неумолимо. «Караси грёбаные!» - ругал он виновников задержек излюбленной фразой. Он уважал дисциплину, ведь в цивильную ядерную энергетику пришёл с капитанского мостика подводного атомохода. Нынче Анатолий Степанович чуял – близок час: быть и ему в новом кресле. Не упустить, наверстать. Многие недавние сослуживцы, пройдя школу Чернобыльской АЭС, вышли кто директором, кто главным инженером других атомных станций. Иные ко времени поспели даже на заметные посты в министерствах и главках... Он зашёл в помещение, присел возле Антипова и спросил:
- Готово ли?
- Как всегда. Надо проверить, Анатолий Степанович. Выполненные пункты Программы я отметил по порядку.
- Вижу. Но где же подписи начальников смен цехов о выполнении? Это бардак, Александр Леонидович! Губим драгоценное время! Срочно всех сюда! Караси грёбаные!
Антипов втайне радуясь отсрочке, повис на телефоне поисковой связи. Вызывал начальников смен и инструктировал заново, требуя подтверждающих подписей о выполнении пунктов Программы. Наконец он отодвинув штангу микрофона.
- Готово, Анатолий Степанович. Но..., - наклонился он к уху Дроздова и снизил голос, - Катюшин упрямствует.
Дроздов, поднимаясь, поджал губы, одёрнул накрахмаленный белый халат, короткий для его роста и подошёл к пульту, где рядом с Костенко сидел Катюшин, держа палец на одной, в ряду других, кнопке. Правее тянулся пульт управления энергоблоком, а за ним пульт турбогенератора.
- Станислав Андреевич, я слышал, Вас одолевают сомнения, - улыбаясь проговорил Дроздов.
- Вынужден подтвердить.
- И, если не секрет, что Вас смущает?
- Я говорил Рогозину и повторю вам: отключена автоматика Системы аварийного охлаждения реактора. Прорва других замечаний, чреватых неприятностями.
- Правда? Вы всё собрали в логическую цепочку? И как видите?
- Я не пророк. Опасность определённых эволюций в таком состоянии очевидна.
- Но разве обдуманный риск может снизить качество Ваших переключений?
- Кроме того, нет запаса стержней управления.
- Изумлён, это ведь ответ дилетанта. Наверняка Вам захотелось отдохнуть смену, чтобы за вас сделали другие?
- Анатолий Степанович! – покраснел Катюшин, - а что вы предлагаете? Предлагаете мне не думать? На ходу реконструировать Регламент и делать то, что запрещено? Не годится! Так аппарат не эксплуатируют ни у нас, ни за рубежом!
- Вот что Катюшин, - прервал его Дроздов, раздвигая дистанцию, - ты мне ликбез не устраивай, а то я тебе такое устрою! Выполняйте распоряжение: приступить к подъёму мощности аппарата. Или сознайтесь в собственной некомпетентности.
Катюшин, сдержавшись, промолчал и, повернувшись к пульту, снова связался с Рогозиным. Их разговор автоматически записывался на магнитофонную ленту.
- Борис Васильевич! – разделяя слова паузами, сказал он в трубку, - я отказываюсь выполнять переключения на четвёртом реакторе, связанные с нарушение Технологического Регламента.
- Не понимаю, Станислав Андреевич. Ты стал на станции главным инженером? Нет. Директором? Нет. Пока что ты у меня в смене работаешь, а не наоборот, - отчего то вспылил Рогозин.
- Я не у тебя в смене работаю, а на государственном предприятии, - в сердцах отрезал Катюшин, тоже переходя на «ты».
- Послушай, я отстраню тебя от обязанностей! – закричал Рогозин почему-то по «громкой» связи.
Катюшин поднёс к губам микрофон на витом длинном шнуре и сказал:
- Пожалуйста, но с записью в журнале распоряжений.
И, выссказавшись, с облегчением вздохнул – не только оттого, что поступил, как считал единственно необходимым, но и потому, что в его волеизъявлении бескомпромиссно звучал трезвый аккорд опыта и благоразумия.

СПУСТЯ 5 МЕСЯЦЕВ ПОСЛЕ СОБЫТИЯ

Гузнов брёл по центральной улице маленького городка Чернобыля, летом утопающего в зелени, осенью и зимой – сырого и безучастного, с дымом и копотью над обледеневшими крышами. В окнах домов черным-черно, кое-где уныло свисали шторы. Народ в спецовках и респираторах – солдаты, пожарные, милиция. За заборами нетронутый урожай гнул навзничь тяжёлые ветви. Гузнов зашёл на пустое подворье, сорвав, вытер о робу краснокожее с багровым глянцем яблоко. Откусил, и в стороны сочно разлетелись брызги. Сыпался мелкий дождь, перекрашивая асфальт. На крыльце молочного магазина пряталось от дождя горестное трио: под козырьком лежали друг против друга два тощих кота и подслеповатый, старый и такой же худой петух стоял рядом, поджав кверху перебитую ногу. Гузнову захотелось сойти к речному причалу. Там, за излучиной реки, в добрую погоду как на ладони видна АЭС, величиной с игрушку – отсюда до Припяти по прямой восемнадцать километров. Ближе к Чернобылю по той же трассе турбаза «Изумрудное». Обрывистый берег с вековым сосняком над старым руслом реки, бревёнчатые домики под деревьями над водой. Ниже прокатная станция – вода печально шлёпает о борта плоскодонок и катамаранов. Ветер подвывает, и в унисон будто бы слышится под гитару голос Катюшина:
«Треугольник, треугольник. Как же дальше быть?
Треугольник, треугольник. Как тебя решить?»
Гузнов стряхнул воспоминания. Последний после вахты недельный отдых он провёл в Москве, у Зоиных родителей. Решил сразу зайти домой к Катюшиным, но вышло иначе. Собрался лишь за два дня до отъезда, отложив в сторону другие заботы. Мать Славы не снимала чёрный платок. Постаревшая, больная – плакала, просила побывать в Припяти, в сыновьей квартире, ей самой не под силу. Гузнов обещал. На поверку дело оказалось хлопотней, чем представлялось. Прежде следовало добыть разрешение в милиции, с тем и поехал Гузнов в один из выходных дней в Чернобыль. Толку впопыхах добился не сразу, пришлось погорячиться и попотеть, убеждая озабоченных должностных лиц доверенностью матери, потерявшей сына. В Славиной припятской квартире Гузнов гостил часто, чувствуя себя как дома. С Риммой Сергеевной у них образовалась взаиная чуткая привязанность, мать первым делом, выбравшись повидаться к Славе в Припять, справлялась о Гузнове, о Роме, просила «непременно да поскорее быть». Теперь Гузнов не представлял, какие именно возьмёт с собой для неё Славины вещи. Она просила. И когда привезёт, обязательно поспешит на кладбище – наперекор проблемам, нехватке времени, по-настоящему. Там, следом за могилой Антипова, отшлифованный чёрный камень. Фамилия , имя, отчество и две даты – вся биография, весь путь.

ДО СОБЫТИЯ ** МИНУТ

Дроздов улыбнулся, разряжая напряжённость, но в прищуренных уголках его глаз змеилась насмешка.
- Мне жаль, - примирительно заявил он Катюшину, - что именно Вы не смогли принять участие в нашем эксперименте. Я разрешаю Вам, Юрий Михайлович, - крутнулся он к Костенко принять пульт у Катюшина. Распоряжение оформлю в Оперативном журнале начальника смены станции.
- Примите мои извинения, - незамедлительно ответил Костенко, - я свою смену отстоял и на подвиги не способен. Упражняться на промышленном реакторе? Помилуйте, есть исследовательские, с божью коровку. Пусть там пробуют.
Никитин сидел в стороне, глядя на мнемосхему. Дроздов взглянул на него и подошёл к телефону.
- Николай Фомич! Загвоздка! Старший инженер бастует! Серьёзно... Заменить некем! Да!!! Ведь реактор!!!
- Зря теряешь время, Анатолий Степанович! Обеспечение работоспособности пульта -прерогатива начальника смены блока. Со строптивыми разговор отдельный. Потом. Всё.
Дроздов посмотрел на часы. Прошло ещё двадцать минут смены.
- Я отстраняю Вас от работы, - крикнул Дроздов Катюшину, - можете приступить к мемуарам. Объяснительную представьте к утру. А вам, Александр Леонидович, - заявил он Антипову, - урок. Вы плохо воспитываете персонал. Из рук вон. Дисциплиной не пахнет. Вам лично придётся стать за пульт, если ваши подчинённые не в состоянии. И наконец, давайте начнём.
Антипов не решился перечить. Катюшин посмотрел на него, вынул из гнезда микрофон громкой связи, нажал кнопку начальника смены станции.
- Борис Васильевич! Это Катюшин. Дроздов здесь затеял революцию. Отстраняет меня от пульта. Предупреждаю, я принял смену и никого другого за пульт не пущу.
- Безобразие! – раздалось в ответ, - надоели твои амбиции! Оставь пульт! Я тебя арестую!
- На каком основании? - устало спросил Катюшин и добавил, - руки коротки.
К нему подошёл Антипов.
- Ладно, Слава. Хватит ломать копья. Ни к чему. Обойдётся. Получится – как всегда.
Катюшин молчал, продолжая держать в руке микрофон, потом обречённо надавил кнопку Центрального зала номер четыре.
- Всем немедленно покинуть Центральный зал. Покинуть Центральный зал, - дважды объявил он и отошёл от пульта.
Антипов, заняв его место и тщательно примяв в пепельнице окурок, положил руку на ключ, чувствуя, как липко потеют ладони. На табло менялись цифры, оставляя до события всё меньше и меньше бесценного времени.
Шла ** минута второго часа ночи.
- Стой!!! – заорал вдруг Костенко, - мощность!!! Прёт! Колом вверх!!!

СОБЫТИЕ

Катюшин сорвался с места, отшвырнул Антипова в сторону и ударил пальцем по кнопке аварийного останова, сбрасывающего в активную зону стержни защиты реактора. Время сжалось в упругий комок. И словно этот быстрый и точный удар пальцем по кнопке – Катюшин и во сне бы не промахнулся – стал началом нового отсчёта времени – времени катастрофы. Чудовищный толчок встряхнул стены помещения, как мешок. Затрясся пол, подпрыгнула на столе документация. Под потолком загудело и захлопало.
Катюшин не отрываясь смотрел на Дроздова, приставшего и замершего в полусогнутом состоянии. Прикипевшего к пульту. Но в экране телевизора исчезло изображение. Стрелки приборов заметались. Остановились часы.
Мгновение стало событием.

ПОСЛЕ...

Антипов, побелевший, но внешне спокойный, давал указания. Пропала связь, и Катюшину выпало бежать в Центральный зал. Вначале решив заглянуть на Щит водного обеспечения, он выскочил в Транспортный коридор. Выла, мигая красным – аварийным – светом сигнализация Системы радиационного контроля. «Откуда? Почему? – подумалось, - надо сообщить дозиметристам». В двухстворчатые массивные ворота ахнуло, как в колокол, на глазах сорвало правую половину с дверцей и смяло, как лист бумаги. Тяжёлая бетонная балка, пленённая чёрным облаком пыли, вползла в проём. Чёрный ком, отделившись и перекатываясь, поплыл вдоль коридора. Катюшин на мгновение оцепенел, но потом бросился в сторону. В помещении водного обеспечения было пусто. Лифт не работал, и Катюшин побежал по лестницам вверх. В груди щемило. Цепляясь руками за перила, он занёс было ногу через ступень, но вдруг увидел, что на лестнице вместе с обломками бетона, среди искорёженных, торчащих клыками металлических огрызков и прижатый оборванной решёткой перил лежит человек с запрокинутой к затылку рукой. Катюшин приподнял и сдвинул решётку. Серое лицо со струйкой крови изо рта было знакомым, человек дышал и Катюшин, взвалив ношу на спину, стал спускаться обратно. В переходном коридоре он остановил людей, бегущих в сторону первого блока, и они забрали пострадавшего с собой. Привычный путь в Центральный зал был разбит. И он побежал в обход. Дыхание выровнялось, иссякшие было силы вернулись.
В тамбуре санитарного шлюза красным зрачком горела лампа сигнализации, и в её свете Катюшин увидел на полу сорванную с петель и отброшенную к стене литую металлическую дверь с запорами, закрывавшую вход в Центральный зал. Он рукавом стёр с лица пот, подошёл ближе ко входу, откуда сочилось фиолетовое марево, заглянул, и первое, что вонзилось в его обострённое сознание, было огромное безжалостное звёздное небо над головой. Звёзды над головой! И нет стен Центрального зала! Нет потолка! Оранжевая пелена раздувается, словно купол. Он ступает дальше, на порог, глядя вперёд и вниз. В глаза бьёт ослепительно колючее сиреневое свечение со сверкающими разноцветными бегающими флюидами. Огненная бездна плещет жаром, как кратер вулкана. Печёт ноздри, трудно стоять. Катюшин понял быстрее, чем отшатнулся: он заглянул в чрево разрушенного реактора. Он сразу и ясно представил себе размеры и глубину аварии. Бетонная балка, разбившая ворота, - лишь мелкий и безобидный фрагмент из дышащей, продолжающейся картины разрушения. Ему вдруг открылся жестокий и особый смысл происшедшего: остановившиеся на блочном щите часы не только запечатлели на чёрном табло время взрыва, но и отсчёт последних дней его бытия. Он знал, что ждать осталось недолго. И не верилось, что теперь всё только позади. И вспомнилось миловидное женское лицо, неповторимый, недосягаемый образ, сколько ни тянись руками – Жизнь...

ЧАСЫ ОСТАНОВИЛИСЬ
НА ** МИНУТЕ ПОСЛЕ
НАЧАЛА ПЕРЕКЛЮЧЕНИЙ

© Аркадий Маргулис, 2012
Дата публикации: 09.11.2012 02:49:43
Просмотров: 2546

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.