Полуденной азии врата. часть 3. гл. 3-4

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 60851 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.I."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Рычков отчетливо прочитал в его холодном, наглом взгляде приговор себе и Ямангулу. Рука сжала рукоять сабли. Лезвие молнией вспыхнуло в лучах восходящего солнца. Голова в тюрбане подпрыгнула и стала падать. Обезглавленное тело совершило непроизвольное движение руками и рухнуло в снег. Удар был настолько красив и быстр, что окружающие их башкиры оторопели. Николай повернулся к Ямангулу.
Раздался выстрел. Второй, третий...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПОЛИТИКА ЖЕСТКОГО КУРСА.

Примечания автора к главам, в конце данной публикации.

Глава третья.

Склонив седую голову близко к листу белой бумаги, лежащей на широком дубовом столе, генерал-майор Тевкелев старательно выводил буквы. Скрипя пером, он аккуратно выстраивал их в линию, словно солдат перед боем. Каждую строку-шеренгу начинала размашисто-витиеватая заглавная литера, то пузатенькая, то вытянутая, то припущенная книзу затейливым вензельком. Прошло уже несколько дней после встречи с наместником Давыдовым. Тевкелев нервничал. От губернатора не было посыльных, и старый дипломат, выпихнутый на обочину российской политики в Азии, которую, выполняя заветы Петра, он сам и создавал большую часть жизни, успокаивал себя описанием былого времени. Но сомнение, что беседа с Афанасием Романовичем оказалась напрасной, гложило, держа мысли в напряжении.
Очередной раз, обмакнув в позолоченную чернильницу кончик умело заточенного пера, он услышал скрип открывающейся двери и доклад дежурного офицера:
— Штаб-капитан Оренбургского военного корпуса Рычков Николай Петрович, к генерал-майору Тевкелеву от господина оренбургского наместника генерал-лейтенанта и кавалера Давыдова.
Алексей Иванович с облегчением вздохнул. Груз ожидания свалился с его старческих плеч. Отложив в сторону написанное, он поднялся с кресла поправить, так и неприжившийся на его азиатском теле сюртук европейского покроя.
Приземистый капитан, обладатель высокого лба, крупного мясистого носа и пухлых, красных как у девицы губ, вошел уверенно, хотя и без характерного штаб-офицерскому составу щегольского шага. Поступь его была мягкой, медвежьей. Будто он шел не по кабинетному паркету, а по зеленой траве и, ненароком, боялся раздавить шмыгающую в ней мелкую живность.
Тевкелев улыбнулся. Сын очень походил на отца. Та же легкая неуклюжесть, опасение, на пути что-то задеть, уронить, разбить, не заметив того. Отмеченное губастостью простака лицо, девичий подбородок и глаза с бархатными ресницами. Все это было присуще только Рычковым. Но Тевкелев знал, что внутри они другие. Мягкая податливая внешность была насажена на клинок булатной стали, который, если того требует честь дворянина, разит смертельно. Офицеры Оренбурга, после нескольких весьма негалантных объяснений на кулачном бое, предпочитали больше не шутить насчет простодушной мужиковатости Рычкова младшего.
— Прошу, Николай Петрович! — садясь и указывая гостю на стул рядом со столом, проговорил статский советник. — Рад видеть вас во здравии. А то, говорят: приболели на днях?
— Прихворнул малость. Осень. Сыро. Но ничего, господин генерал-майор, тело в баньке с веничком пропарил, оно и полегчало.
— Вот и хорошо... — мысленно обозначая причину промедления Давыдова, ответил Маметя и, чувствуя прилив бодрости, продолжил: — А я, вроде как, бумаги по Киргиз-кайсацкой Комиссии сдаю. Только кому? Не знаю. По старости отъезжаю, стал быть, Николай Петрович, в именье на Нижегородчину. Ну, а пока суть да дело, сижу, размышляю, какое высокое рассуждение было о пользе в подданстве Российском киргиз-кайсацкой орды, и хотения изыскания ее Петром Алексеевичем…
Вернув исписанный лист из папки на середину стола, и повернув к собеседнику, Тевкелев завершил сказанное:
— Еще будучи в Персидском походе, на Астрахани, государь наш Петр император Всероссийский печалился об оной орде и говорил: «Легкомысленный народ степной, токмо-де всем азиатским землям он — ключ и врата». О том и пишу… Экстракт. Пишу и не ведаю. Надобно кому будет или нет?
— Надобно, Алексей Иванович. И нам, молодым, ныне из того, что государь Петр вершил, многое не ведомо. Позабылось во времени. А как там далее будет?
— Верно, Николай Петрович, вам гисторию Российскую далее вершить. Вам и знать потребно, славу и ошибки наши. Ну, да ладно, — то поэзия. Оставим ее для писания экстрактов. Не все другой раз вслух сказать можно. А уж написать!.. Ведаешь ли ты, Николай Петрович, зачем к старику прислан?
— Генерал-губернатор меня в Степь отсылает. В становище ханши Бопай с разрешением на перекочевку ее улуса и султана Досалы через Яик. А к вам, Алексей Иванович, велено зайти за эпистолой. О коей, вами говорено в беседе с Афанасием Романовичем. Стало быть, сюда прислан я, для передачи ее оной ханше, и некоторых от вас разъяснений.
— Письмо, Николай Петрович, я тебе дам. А к нему присовокуплю толмача Якова Гуляева. Человек он сведущий и умный. Коль чего в разум не возьмешь, ты его слушай. Но сначала кое-что поясню. То, что сейчас скажу, для тебя. Не для рапорта губернатору. Понял ли?
— Не совсем, — настораживаясь, ответил Рычков, его бархатные ресницы прикрыли глаза, и он отвел взор. — Алексей Иванович, если...
— Упаси Всевышний! — воскликнул Тевкелев. — Не о том, Николай Петрович, ты подумал! Обижаешь старика. Сия тайна государству нашему вельми угодна. Впрочем, выслушаешь, сам поймешь...
Тевкелев поднялся с кресла, подошел к двери и приоткрыл. Убедившись, что там стоит заменивший дежурного офицера Ямангул, он притворил ее и вернулся.
— История эта дальняя. Род мой, Николай Петрович, уже второе столетие при российском посольском деле. Много бумаг тайных да секретных через его руки прошли. Как раз, лет сто назад, один из них Абдрашка Тевкелев бывший писарем Посольского приказа делал список сказки [1] некоего боярина Байкова [2]. Списков было сделано несколько. Еще тогда, один из них тайно, воровски, был вывезен в Европу [3]. А говорилось в списках, о пути-дороге посланных отцом Петра государем Алексеем Михайловичем военных и торговых людей посольством в Поднебесную. Рассказы деда Абдрашки о чудной и далекой стране Китае, в который мы по Сары-Арка издавна хаживали, и о тех секретных страстях, что были вокруг скрытности оного посольства, помню с малого детства...
— Китай же рядом. Грозится ныне.
— Это сегодня, Николай Петрович, он рядом, а тогда на Западе к нему сухие пути не ведали. Но мы, не Европа. Подзабыли конечно малость, то, — правда. А знать, всегда знали. Так вот, слушай далее. Из-за размолвки [4] с начальником Оренбургской Комиссии Василием Татищевым, я был отозван из Оренбурга и, вынужденно, пребывал в Санкт-Петербурге. Иногда при персидском и турецком посольствах толмачил, но больше в безделье штаны протирал. Имея от такого занятия много свободного времени, я отправился в Москву и посетил бывший Сибирский и приказ Большой Казны. Там мне удалось разыскать список того посольства, но, к сожалению, написанный не моим двоюродным дедом, а другим писарем. А так же, приходные книги Казенного приказа, содержащие записи о приеме привезенных Байковым китайских товаров. Удалось мне найти и список тех, кто в лето 7162 от Сотворения мира [5] ходил вместе с боярином в Китай. Сухой путь в Поднебесную, государем Алексеем Михайловичем до поры, до времени велено было держать в строжайшей тайности, да только не удержали.
— Так что же получается, Алексей Иванович! Посыл людей до Китая, выходит, только для нас тайной и остался! — от удивления воскликнул Рычков. Рассказ Тевкелева его захватил настолько, что он гаркнул, и восклицание прошлось эхом по зале. Увидев в глазах генерал-майора укоризну, Николай прошептал: — Столетие назад, малая тропинка торена, а дороги до сего дня нет!
— Вот я, будучи в Москве, о том же подумал: малая тропка, да по заросшей быльем широкой дороге. Бумаги те, я отдал в Петербургскую Академию наук. Господину Миллеру [6], что с твоим батюшкой Петром Ивановичем ныне сочинение об Оренбурге пользует [7]. Миллер муж ученый, они ему вельми потребны в изысканиях о Сибири. Меня же заинтересовало другое… Государь наш, Петр Алексеевич, завещал нам Полуденной Азии врата милостью да торгом держать. Мне лично говаривал: «В деле сем, ни сил, ни средств, жалеть не надобно». Не знаю, был ли сведущ Петр, что еще евоный отец, того же хотел. Только настойчивость у государя была великая и, коль бы не смерть его, радевшим за дело сие людишкам пособление немалое. Меня он в Индию посылал, только я тогда не доехал.
— Многие начинания государя Петра еще не осилены, Алексей Иванович. О том дочь Елизавета Петровна ныне беспокойство имеет, и вельми печется.
— Печется. Да, как и батюшка, все норовит сызнова начать. А дорога-то на восток длинная! Коль завсегда сначала зачинать, к закату никогда не осилишь. В думах об оном, Николай Петрович, появились у меня мыслишки, что и ранее такое желание, как у Московии, так и у Великой Степи многажды было, а все никак не осуществлялось. А может, осуществлялось да позабылось.
— Вы думаете?
— Ранее думал, а теперича уверен. Вернувшись к делам в Оренбург, о чем помышлял, я высказал Неплюеву. Он тогда вельми загорелся связать прошлое с нынешним временем, продолжить начинание государей российских и создать прожект купеческой компании в Оренбурге, которая бы торговала со всей Полуденной Азией до самой Индии. В течение трех лет мы прожект подготовили, но не тут-то было. Разработанный Неплюевым, мною и твоим отцом, Петром Рычковым он, шесть лет назад был послан в Санкт-Петербург и канул где-то в кабинетных столах Правительственного Сената. После нашего усердия, как-то уж направлено и своевременно, в Степи начались многочисленные волнения, разброд. Подняли восстание башкиры, заворошились калмыки и прочий поволжский народ. Рычков уехал в Петербург, возвеличен в Академии. Неплюев отозван ко двору и произведен в конференц-министры. Вот теперь и я покидаю Оренбург по старости. Причины разные, а суть одна: не бывать прожекту. Сколько еще лет пройдет, пока достойную России торговлю с Полуденной Азией наладим, от коей богатеть и крепнуть не только империя станет, но и Великая Степь оживет. То, Николай Петрович, тебе зреть, детям, внукам твоим. Лишь дальнее время, оное благосостояние укажет.
— Неужели, в действиях народов Поволжья, Степи, и происходящее в Правительственном Сенате, при дворе государыни, есть четкая и обдуманная связь. Но, это невероятно! Кто же заинтересован в таком положении дел!
— Невероятно это лишь потому, что мы уверены в наивности ханов, султанов и старшин. Мы смотрим на них свысока, так же, как на нас глазеет Европа, хоть и желаем им добра. Но наивность кочевого народа, совсем не благодушие тех, кто порой исподтишка ими управляет. Не дети Степи, честные с другом и с врагом открытые в бою, управляют настроениями Азии... О том, Николай Петрович, мной не раз в экстрактах говорено. Не ко времени мы яицкий казаков в реестры определять стали, не ко времени.
— Но, это же проект Неплюева.
— Проект Ивана, верно. Но воля канцлера графа Воронцова. Государыни воля! Поспешили. И из той поспешности нам по Уралу немалая конфузия может случиться. Людишки по Яик-реке вольные, да разные. Многие, тем проектом, не удел окажутся. В основном казачья голытьба и новики, зачастую из тех же кочевых становищ, что сегодня на Кубанские степи поглядывают. А вольный казак, что конь без упряжи, куда понесет даже самому неведомо…
Тевкелев замолчал. После минутной паузы, прерывая так и незаполненную ошеломленным Рычковым тишину, он продолжил:
— Список людей, что, не боясь смерти, шли в неведомое для пользы государевой, тех самых ходоков в богдыхановские земли, я как сейчас помню. Прибывшие из Сары-Арка вместе с мунгальским послом Кушученем, то были торговые бухаретинцы — тогда, Николай Петрович, так прозывали всех, кто верил в Аллаха. А имена их: Сеиткул Аблин, Ежбаба Сеитов. А так же, служивый дворянин Федор Исаакович Байков, тобольский казак Петр Малинин, тобольский татарский голова Петр Ярыжкин, туринский торговый человек Артемий Данилов, тобольский стрелецкий пятидесятник Евсей Устюжанин и тобольский конный казак Иван Тарутинов. Словно при мне, а не сто лет назад отходили они от Посольского приказа до Тобольска, по другой весне направиться в Китай. Словно не прадед мой, отец Абрашки, а я сам, спеша к сидевшему на коне боярину, отдавал памятки с указом Алексея Михайловича, чтобы в чужой Богдыхановской землице лица государя своего не посрамили. И, даже под страхом лютой смерти, колен перед ним не гнули, …
Тевкелев замолчал и торопливо протер платком повлажневшие глаза.
— Старый я стал, Николай Петрович, — будто оправдываясь, пробурчал он. — Очи на мокром месте, словно у девицы. Да, ладно… Теперь о тех, кто заинтересован. Водные торговые пути из западноевропейских стран в Индию и Китай весьма длинные, через материк африканский. Сухопутный путь гораздо короче и более выгоден, поскольку охватывает всю Восточную Азию, а не только прибрежные страны. Уже в дороге можно вести торговлю и перемещать товары внутри части континента, а не только по океану в Западную Европу.
— Это же, сколько надобно труда, людей, чтобы сухие торговые пути наладить? — спросил Рычков, вызывая лишь ухмылку на старческом лице Тевкелева.
— В Сары-Арка, Николай Петрович, надо не новые пути прокладывать, а старые вспоминать. Что за прошлые века степными народами наработаны. С давних времен существовало два таковых направления, именуемые Шелковыми путями. Северные врата Полуденной Азии, — где по указу Петра и усилиями Татищева поставлен Екатеринбург и мною Челяба. И южные, — там, где мы сейчас находимся. То есть Оренбург и Яицкий городок. Если северный путь неотъемлемо связан с Россией, и его уже сложно представить без взаимодействия с Сибирью и Уральским горным хребтом, где держава наша крепка и устойчива, то южный путь легко от нее отделить можно. Надо только прорвать заслон Оренбургской линии, соблазняя оказавшихся вне реестра яицких казаков выходом на Кубань, Крым и Турцию. И объединив под знаменем единоверия в Аллаха крымские, киргиз-кайсацкие и башкирские орды, направить их против Российской империи. Коя второе столетие настойчиво идет в Полуденные врата Азии без спроса августейших европейских особ.
— И это говорите вы, мусульманин! В высших кругах, о вас, Алексей Иванович, и так бытует мнение, что, желая выслужиться, Тевкелев подавляет своих единоверцев мятежных башкир, с гораздо, большим рвением, чем это делают отвергающие Аллаха христиане.
— Так, прямо и говорят? — спросил Тевкелев и тяжело сел в кресло.
— Говорят, Алексей Иванович, — но, не прямо. Скорее, за глаза. Тихо, намеками.
— Да, я мусульманин! Мой род царевичей Касимовских, присягая на шерсти и на священной книге Ислама аль-Коране, служит царям Московии со времен Смуты. Я почитаю Всевышнего, но несу службу государям Российским, и таких как мой дворянских родов, Николай Петрович, в России много, и не только мусульман. Земля, на которой я родился Ярославщина. И это моя отчина! Родина моего отца Мамеша, деда Ураза и других родичей. Земля, где много древнейших могил очень схожих с мазарами киргиз-кайсаков. Там на Берендеевых болотах, стоят изваяния Синих идолов, каменных баб [8] на которых ярославские и ростовские бабы по сей день молятся, прося указать дорогу. И как никто другой, я понимаю, что значит Великая Степь для России и Россия для Степи. И покудова нахожусь в Оренбурге, буду делать все, чтобы оградить христиан, мусульман, язычников… всех российских подданных, от навязывания извне чуждых им помыслов. Я не хочу, чтобы с киргиз-кайсаками, произошло то, что уже безвозвратно случилось с джунгарами. И ради этого, я готов за своей спиной терпеть любые злые басни зубоскалов губернского дворянства о старом Мамете.
— Не знаю, как вам, Алексей Иванович? А я считаю: разговоры о вашем служебном рвении в подобных интонациях, недостойны офицеров корпуса.
— Пусть шипят. Сейчас, это даже нам в поможение.
— То есть, в помощь?
— Да, Николай Петрович. Сия порочная слава моя, позволит ввести в заблуждение наших недругов. А тебе, я рассказ о посольстве боярина Байкова и прочее не просто так поведал, а для дела.
— Какого дела?
— Дело такое. Два месяца назад, был у меня посланец от султана Досалы. И именем хана Меньшой орды Нурали и ханской матери ханши Бопай, скорее требовал, чем просил разрешения на перегон скота на правый берег Яика. Требовал, полагаясь на отказ…
Тевкелев снова замолчал, ожидая вопроса.
— И, несмотря на это, — продолжая мысль, осторожно спросил капитан, — вы убедили генерал-губернатора Давыдова дать согласие на переход реки двум киргиз-кайсацким улусам вопреки Величайшему указу государыни. Получили на то разрешение, с которым я и отправляюсь в Степь.
— Верно. Если б я мог, то перетащил бы за Яик не два улуса, а гораздо больше. Но для этого нужен другой губернатор, а не чопорный Давыдов. Спросишь — зачем? Ответ прост. Запрет на перекочевку и холодная зима, возможная бескормица на левобережье, ожесточит в первую очередь простой киргиз-кайсацкий люд, во вторую, многих старшин. Кочевья Малой орды наполнены разного рода правоверными проповедниками, не слишком к нам доброжелательными. Если не сказать обратное. Которые сумеют направить вольных батыров Степи в нужное для турецких эмиссаров русло. Для этого и приезжал ко мне посланник султана Досалы, с письмом составленным рукою Хивы.
— Простите, Алексей Иванович, может быть, с моей стороны это глупый вопрос, но откуда вам известно, что за султаном Досалы и его посланником стоит именно Хива? А не... Ну, например, Коканд, Бухара?
— Письмо... Для меня, проведшего жизнь в прочтении различных посланий, это не было большим усердием. Но Хива лишь звено в длинной цепи, выходящей за приделы Полуденной Азии. Цель твоей поездки в Степь, Николай Петрович, не столько разузнать, — этим будет заниматься Ямангул, — сколько выказать благорасположенное отношение. Разрешение Афанасия Романовича Давыдова ничтожно мало, но постарайся его подать так, чтобы в первую очередь у бедноты, а также средней руки киргиз-кайсацких людей о тебе надолго осталось хорошее впечатление.
— Для них, Алексей Иванович, я всего лишь посланник оренбургского губернатора, оповестивший киргиз-кайсаков о разрешении перейти Яик только двум улусам. Ханши Бопай и султана Досалы. Вряд ли я смогу повлиять на них так сильно, чтобы следующей весной, после падежа скота и голодной зимы, они вспомнили обо мне, тем более, помянули добром.
— О тебе, стало быть, о России, об империи стоящей на западных, северных и восточных границах Степи. О порядочных русских офицерах оренбургского корпуса, коих я, к счастью, еще вижу в твоем лице. Кроме этого, один из получивших право на переход улусов принадлежит Досалы. Как мне думается, главному зачинщику возможной смуты. Ваша задача, капитан, заставить его последовать за ханшей на правобережье. Если вам это удастся! Считайте, что цель достигнута.
— Кажется, Алексей Иванович, я начинаю вас понимать. Если весной киргиз-кайсаки и будут обозлены, то в том числе и на Досалы. Сие обстоятельство не позволит султану поднять недовольство, обоснованное запретом на переход Яика. И сведет на нет, его участие в действиях против Оренбургской оборонительной линии.
— Ну, вот и славно. Делая предложение генерал-губернатору: послать в кочевье ханской вдовы именно вас, я не ошибся в своем выборе. Теперь со спокойной душой и чувством исполненного долга, я могу отъезжать в данное мне императрицей имение. Надеюсь, Николай Петрович, и дальнейшая ваша служба будет проходить в русле упомянутых событий, и чаяний, относительно ворот Полуденной Азии, покойного государя Петра.
Генерал-майор встал, давая понять, что разговор подошел к заключению.
— Я вас больше не задерживаю, капитан. Можете отправляться в дорогу. Толмач Гуляев, ждет вас за дверьми, в прихожей. Лица сопровождения во дворе. Там же вы найдете тарантас [9], набитый подарками для ханши и многочисленным персонам ее окружения, с впряженными лошадьми из моей конюшни. В общем, все то, что требует от посланника весьма утонченный Восточный этикет.
— А как же обещанная вами губернатору эпистола для ханши? — спросил Рычков, покидая стул.
— Письмо?.. — слегка растеряно повторил за ним генерал. — Да ничего в том письме важного и нет. Оно скорей причина нашего с вами доверительного разговора…
После внутреннего противоборства Тевкелев все же вынул из обшлага мундира свернутый вчетверо лист пожелтевшей бумаги без конверта.
— Сие послание, Николай Петрович, начертано на языке Корана древней арабской вязью. Это давние стихи, великого слепца Востока отшельника аль-Маарри. Вручишь этот лист лично ханше Бопай, когда вокруг случится мало глаз и ушей. Лучше, если при передаче их вообще не будет.
— Отдать молча, без слов?
Обдумывая вопрос, Тевкелев потоптался и вымолвил:
— Если только одно слово — «Вассалам» [10]... Впрочем, письма довольно. И помните, капитан, в становище ханши Бопай от вас ждут отказа. И попытаются его получить, возможно, весьма оскорбляя честь дворянина и провоцируя вас на необузданный гнев. Единственно, на кого вы можете опереться безбоязненно, это на Ямангула и на вдову. Особенно опасайтесь ее молодого слуги. Постарайтесь, Николай Петрович, не пить и не есть с рук ходжи-самозванца. Держитесь от него на расстоянии. Подробно о нем, и о прочем, вам поведает Гуляев. В дороге времени найдется достаточно.
— Не беспокойтесь, Алексей Иванович. Не стану от вас скрывать: многое, что вы сегодня рассказали для меня ново и весьма непривычно, но я исполню ваше секретное поручение.
— Очень на то надеюсь. И еще раз прошу, капитан, не горячитесь. Проживите несколько дней в гостях у самой красивой женщины Востока разумом, а не сердцем…

Глава четвертая.

Через четыре дня, капитан Рычков в сопровождении Гуляева и широкоплечего батыра Болата, прибыл в улус ханши Бопай. По настоянию батыра, карету и охранение казаков, они оставили неподалеку, но вне видимости из становища. Направляя степную лошадку вслед за киргиз-кайсацким воином, Николай находился в раздумьях, терзавших его в прошедшие дни, после разговора с Алексеем Ивановичем. Размышления бурно протекали в голове капитана, прерывались событиями и снова текли, и снова прерывались.
…Как и ожидал Тевкелев, еще на подступах к улусу посланцы оренбургского губернатора были нарочито враждебно встречены толенгутами Досалы. Султан и его люди открыто выказывали гостям недружелюбие, так несхожее с обычаями степного края. Если бы не предупреждение старого Мамети, невспыльчивый, но с чувством достоинства Николай Петрович велел бы развернуть тарантас в сторону Оренбурга. Следуя же совету генерал-майора, Рычков этого не сделал, чем привел Досалы в ярость. Капитан был очень вежлив, отчего пригашенный для беседы в карету султан в бешенстве исчез. Пропали из поля зрения Рычкова и его люди, слышался лишь говор оренбургских казаков охранения, непонимающих, что происходит.
Когда Досалы покинул карету, Николая Петрович отослал Ямангула, успокоить взбудораженного событиями казачьего сотника и вздохнул. Судя по всему это было лишь начало непростого визита в Степь.
Версту или две капитан проехал в желанном одиночестве. Рычков думал о разговоре с Тевкелевым и сравнивал с тем, что рассказывал ему отец. Он отыскивал и сопоставлял в голове свои и чужие воспоминания. Способность мыслить логически наводила Рычкова на поразительные выводы, но базировались они лишь на мимолетных, как бы в спешке кем-то оброненных фактах.
Российский офицер Николай Петрович Рычков, до недавнего времени был уверен, что, неся службу на задворках созданной Петром Великим империи, он делает невозможное во времена старой, изжившей себя боярской Московии. Что западноевропейский уклад жизни, навеянный молодому императору немецкими протестантами из Кукуя, и внедренный в России государем-реформатором повсеместно, дал увязшим в азиатчине русским людям непомерное благо. И первостатейная задача Рычкова распространять теперь это благо на народы Азии, которые по-прежнему пребывают в закоренелом и непроглядном варварстве. Но за годы службы на Оренбуржье эта уверенность не укреплялась, а растворялась в сомнениях.
«Что же было на самом деле? Почему крещеный народ здесь чувствует себя вольнее и свободней, чем на исконной земле? Несмотря на случающиеся набеги со Степи, в уральских селениях живут все вместе, двор ко двору. Русский со вчерашним степняком меж собой дружат крепко. Дружат и вместе недолюбливают пришлых иноземцев. Будто русские вовсе и не пришлые. Почему казаки скуласты и свободно говорят по-тюркски, но по вере считаются русскими. Неужели все дело в различных вероисповеданиях? И нет в Степи многих народностей, а есть многие роды и ответвления. Роды одного древнего и великого народа, с разными воззрениями на Всевышнего бога. Народа, у которого в сказаниях единое поклонение Голубому Небу и Матери Земле».
Такие или подобные мысли все чаще и чаще посещали его, навязчиво мелькая в голове.
Изучая обычаи Сары-Арка, Среднего и Нижнего Поволжья, этим вопросом задавался и Рычков старший. В своих работах по Оренбургскому краю, он лишь намекал императрице Елизавете об Азии, населенной народами, близкими русским по духу. Попытки Тевкелева, несмелые, в рамках времени опираемые на непререкаемый авторитет Петра Алексеевича, объединить начинания Российской империи с многовековым опытом совместного бытия старой Московии, ханов Казани, Сарая, Астрахани и прочей «азиатчины», встречали лишь насмешки. Ведь первородство князей России от норманнов Рюриковичей, с недавних пор стало очевидно в высших кругах России.
В годы учебы за границей, давление ученых мужей Европы на его еще неокрепшее знаниями сознание по части некоего превосходства европейцев над азиатами, Николай почувствовал особо остро, но не принял. И в Германии, и в Голландии ему часто приходилось слышать философский тезис Жан-Жака Руссо: «Русские никогда не будут народом истинно цивилизованным, потому что их цивилизовали слишком рано. Петр имел только подражательный гений. Истинного гения, который создает все из ничего, у него не было» [11].
Сочинение мыслителя «Об общественном договоре», где глупое подражание русских варваров Европе высмеивалось в хитроумно-сплетенных словесах, было чрезвычайно популярно среди молодых отпрысков великосветской знати Старого Света. В Германии ходили разные анекдотические истории в виде рассказов Софии-Шарлотты [12] и ее матери курфюстины Ганноверской «о русском звере» во времена «Великого посольства» принимавших молодого Петра в Ганновере.
Примерно, то же глумление за спиной Рычков младший ощутил и Амстердаме, посетив верфи Ост-индской торговой компании. Именно тогда он впервые услышал о том, что путем кнута и стеклянных бус туземцев надо приучать работать на цивилизованный европейский мир. Только узнав, что Рычков прибыл в Голландию из далекого Оренбурга, один из директоров компании Вильям Адамс неожиданно проявил к нему дружескую симпатию и даже самолично сопроводил до дома корабельщика, канатного мастера, где полвека назад жил Петр Великий. И показал ему спальный шкаф, где почивал царь Московии.
При всей учтивости Рычков почувствовал, сколько высокомерия и напускного превосходства было в том жесте, когда сэр Адамс указывал на спальное место императора Всероссийского, называя его царем Московии. Размером оно было с собачью будку, во дворе у какого-нибудь оренбургского торгового гостя среднего достатка. Да и сам дом был невелик и низок. Богатырское тело Рычкова задыхалось в европейской конуре, где все правильно расставлено, надстроено, словно по линейке и циркулю. Ему хотелось наполнить грудь вольными азиатскими просторами. Но варвар Рычков, усиленно стараясь не задеть масленую лампу, тусклым светом нависавшую над головой, слушал англичанина, который увлеченно говорил о величии и великолепии Европы.
Единственно, молоденькая девушка радовала молодецкий взгляд Николая. В прямоугольном доме канатного мастера, она сидела на верхней полке спального шкафа, словно воробышек. Умело топорщила ткань ночной рубахи с глубоким вырезом на груди, и, заигрывая глазами, пыталась очаровать могучего Рычкова.
Вильям Адамс, тоже силился опутать чарами сына оренбургского топографа, но из того ничего не вышло. Только сейчас, после долгого разговора с Тевкелевым, Николай начал понимать причины дружелюбности англичанина в торговом городе-порте Амстердаме, и до конца осознал его, как оказалось дальновидные в речах намеки, с тактичным обещанием многих денег молодому и небогатому офицеру.
Чем больше Николай общался с европейскими просветителями, с установкой своего превосходства над азиатами, тем больше отдалялся от них. По всему выходило, что сначала Рычкова младшего убедили в варварстве его предков славян, а теперь требуют, чтобы уже он увещевал тюркские народы Степи, что те пребывают в том же невежестве, что еще столетие назад имели русские. Рассказ Тевкелева о посольстве в Китай потряс воображение молодого офицера. Как просто дьяки Посольского приказа и служивые люди Московии проторяли пути-дороги, которые ныне заросли имперской кичливостью коллегии Иностранных дел.
Николай глядел в маленькое окно тарантаса на первый снег, неуверенно лежавший на засыпающей земле, и думал: «Алексей Иванович Тевкелев, советник императрицы по азиатским делам, наверное, был последним, из уходящих в небытие мужей ученных и разумных, преданной забвению Московии. Сумет ли он, капитан Рычков, обусловленный гордыней европейского светского общества, выполнить данное ему поручение? Ради дела и блага родины, сможет ли? Не умереть в бою, а всего лишь подписаться под посланием «я нижайший», как это не раз делал во благо Российской империи потомок хана Тевеккеля по одной линии и Касимовских царевичей по другой. Чиновник новой формации и в тоже время старо-посольский дьяк Маметя...».
У самого становища, Рычкову и его людям встретился одинокий конный воин из киргиз-кайсаков, с двумя свободными лошадьми под седлом. Представился он батыром Болатом, толенгутом хана Нурали, что вчера прибыл погостить в улус ханши Бопай. Почтить могилу отца и порадовать мать, своим присутствием в ее доме.
После недолгого разговора, широкоплечий коренастый батыр убедил Рычкова оставить казаков с каретой и, не привлекая большого внимания, отправиться к ханше, взяв с собой лишь толмача. Николай согласился. Переговорив с казачьим сотником, он вскочил на предоставленную Болатом лошадь.
Перекинув мешок со старым тряпьем через круп другого коня, Ямангул последовал за ними...
Кочевье вдовы располагалось на пологом берегу небольшой речушки, впадающей водами в Яик. Юрты бедноты растянулись по ней на пару верст и выглядели одинокими, запорошенными снегом серыми холмиками. Лишь большой уй из белого войлока и воинское охранение вокруг него, показывали, что здесь присутствует знатная особа ханского достоинства. Следуя за батыром, Рычков отметил украшенную полосами светло-зеленого шелка белую юрту, явно принадлежавшую ханше, но признаков присутствия в становище хана Нурали не было. Николая так и подмывало через ехавшего за ними Гуляева, спросить об этом воина, но он молчал. Вспомнив дорожные наставлениям Ямангула, Рычков и слова не вымолвил, даже когда они миновали ее краем и остановились у небольшого уя, мало отличавшегося от других, сереньких и низеньких первого ряда селения, обычно принадлежавших голытьбе.
Пропущенный Болатом вперед, капитан вошел в дом чабана первым. Убранство, снаружи неприметной юрты, внутри оказалось богатым. По обе стороны стояли сундуки, пирамидой по три, два ложа, стены были увешаны афганскими коврами. Через приоткрытый шанырак рассеянный дневной свет падал на четыре стула из красного дерева и на европейский стол с яствами. У очага сидел мужчина средних лет, огонь озарял щетинистые усы на худощавом лице. То был старший сын Абулхаира хан Нурали. Десять лет назад, Николай присутствовал в Оренбурге при торжественном возведении его на ханство. По возложению на голову Нурали аль-Корана, он стоял рядом с отцом, и запомнил усы нового хана.
Вошли и остальные. Осваиваясь в полутьме глазами, они остановились у порога. Нурали выпрямил длинные, пружинистые ноги, и жестом пригласил гостей садиться на стулья. После этого, хан изрек несколько слов и Яков перевел приветствие. Дальше толмач пересказал ответные слова капитана, которые обычно произносятся при подобных встречах.
Узнав чин гостя, имя и фамилию, Нурали извинился за то, что по случаю Уразы [13], не может разделить с уважаемым мурзой Николаем трапезу днем, и призвал довольствоваться угощением без него. На что так же вежливо Рычков ответил согласием обождать ночи. Поскольку христианин он здесь один, а принимать пищу в одиночестве ему претит воспитание…
Видимо, посчитав дальнейшую беседу в русле взаимно-вежливого пустословия излишней, хан спросил:
— Мурза Николай, привез в улус моей матери ответ на доношение канцлеру Воронцову?
— К сожалению, нет, — ответил Рычков. — Посланное вами письмо, уважаемый хан Нурали, от пятого дня прошлого месяца, лишь на пути в Санкт-Петербург.
Нурали лишь хмыкнул, и снова спросил:
— А по крепости…
— Прошение от сентября, дня одиннадцатого, написанное вами в доме генерал-губернатора?
Нурали кивнул.
— Возможно, оно на рассмотрении у государыни. Видите ли, уважаемый хан Нурали, ваша беседа того же дня с господином генерал-лейтенантом и кавалером Давыдовым, в которой обсуждалась просьба к императрице: возвести новую крепость малой статьи в среднем течении реки Эмбы [14], мне малоизвестна.
— При встрече губернатор Оренбурга мне жалился, что отправленный в позапрошлом годе на войну с Пруссией башкиро-мещеряковский конный полк, из-за ненадежности пришлось вернуть в Сибирь. На Уйскую оборонительную линию. Но и там они служить не хотят, а сидят по домам. Многие отъехали в Башкирию. Сбор рекрутов, производимый князем Ураковым по местным русским селениям, как мне сказали: был произведен в малом количестве, что, я думаю, отражается и на репутации губернатора. Я же могу дать императрице пять-шесть тысяч воинов, но для этого мне нужна крепость на Эмбе. Без нее я бессилен, во мне не видят хана. Кочевья Малой орды разрознены и разделены на два ханства с мелкими владениями, которые в случаи опасности не только нельзя объединить, но и считать подданными невозможно.
— Видимо, Афанасий Романович, не посчитал нужным, вводить посыльного капитана в такие высокие дела, и поведал мне о них лишь косвенно. А коль так, позвольте, уважаемый хан Нурали, оставить ваш вопрос без достойного на то ответа. Поскольку всех обстоятельств в подробностях, я просто не знаю… С уверенностью могу сказать одно: я приехал по другой причине.
Внимательно выслушав Гуляева, хан буркнул:
— По какой?
— Ваша матушка, уважаемая ханша Бопай, просила господина тайного советника и кавалера Давыдова позволить ее улусу и вежам султана Досалы перекочевать через реку Яик. К данной просьбе Афанасий Романович отнеся благосклонно и, вопреки указу Елизаветы Петровны от позапрошлого года, разрешил осуществить сию перекочевку. Я прибыл огласить данное решение в становище ханши Бопай.
Обстановка беседы была крайне нетипичной. Не считая первых слов обыкновенной вежливости, Нурали говорил резко, словно находясь в стане врага, а не в гостях у матери. Само нахождение хана в улусе, явно было от кого-то спрятано. Но, несмотря на нервозность встречи, говорил Рычков спокойно и уверено, полагаясь на то, что Тевкелев послал с ним доброго толмача и если он допустит оплошность или неточность, Ямангул это поправит в переводе. И все же дальнейший разговор с ханом, без конкретного знания обстановки: почему его так встретили? и почему, находясь в двух шагах от почтенной матушки, хан Нурали прячется в юрте, снаружи похожей на пристанище чабана? капитану мало представлялся.
Тем временем, Ямангул плавно переводил ответные слова хана Нурали:
— Благочестивая и благословенная ханша Бопай примет батыра урусов мурзу Николая завтра, после дневной молитвы. А сейчас я оставляю уважаемых гостей, и до утра предлагаю располагаться на отдых в данной юрте.
Хан Нурали окончил беседу и покинул их, не дожидаясь ответа капитана. Но, судя по тому как, он аккуратно закрыл резные дверцы войлочного дома, его действия не были простой торопливостью.
Рычков недоуменно посмотрел на Гуляева, теперь все надежда была только на него.
— Как тебе сие, Ямангул?..
— Якши… Юрта теплая еды довольно.
— Какое тут якши! Скорее яман [15].
— Не беспокойся, Николай Петрович, — мягко произнес тот в ответ. — Ямангул любит людей, люди любят Ямангула. В улусе ханши он многих знает.
— Все-таки зря мы оставили казаков и доверились словам батыра хана Нурали.
— Нет не зря, Николай Петрович. Коль хан попросил, стало быть, так ему было нужно. А если надобно хану, тогда потребно и нам. Скоро ночь, ночь великого поста. Когда никто из мусульман совсем не спит, когда вершатся большие дела. Мурза Николай, ложитесь отдыхать, а Ямангул пойдет навестить казан одного своего друга, потом другого… К утру все и выяснит.
Не став противоречить, Рычков махнул рукой. Дорога и напряжение утомили могучее тело, он откинул занавесь, за которой стаяла широкая кровать с множеством пуховых подушек. Отстегнув саблю и скинув офицерский камзол, Николай повалился в мягкие шелковые объятья. Ночью капитан просыпался несколько раз, осматривал пустоту освещенной огнем очага юрты, проверял амуницию, пистолеты, и снова засыпал. Ближе к полуночи его сморило окончательно, и он уснул мертвым непробудным сном…
Под утро Рычкова растормошили чьи-то руки. Открыв глаза, он увидел перед собой пожилого киргиз-кайсака в худом чепане и таких же рваных штанах. Спрятанное под облезлый волчий треух довольное лицо его улыбалось, растягивая и без того тонкие, обветренные от осенней непогоды губы.
— Николай Петрович, вставайте. Скоро белая нитка станет белой. А черная — черной.
— Ямангул?
— Я.
— Какая еще нитка?
— Так сказано в Коране: «Ешьте и пейте, пока не станет различаться перед вами белая нитка и черная нитка на заре, потом выполняйте пост до ночи».
— Ну, и какое значение сие высказывание имеет ко вчерашнему, весьма невнятному разговору с ханом? И многому другому?
— Коран очень мудрая книга. Ночью все серое. Порой трудно разобраться белое перед тобой или черное. Хороший человек или плохой.
— По твоему хитрому лицу, Ямангул, даже впотьмах видно, что ты что-то узнал.
— Ямангул не узнал «что-то»! Ямангул узнал все…
Оттого, что ночью за очагом никто не следил, становилось прохладно. К утру шумно гуляющий снаружи сильный ветер выдул тепло из юрты. Надев камзол, и накинув на плечи шубу, капитан взял стул, — сесть ближе к затухающему огню, и произнес:
— Ну, так говори, не тяни.
— Султан Досалы, которого мы встретили по дороге в становище, на самом деле никак не мог повстречаться нам случайно…
Начиная рассказывать, Ямангул пригласил капитана съесть принесенного закопченного мяса, пока не взошло солнце. С богато уставленного яствами стола, на всякий случай, трогать ничего не стали.
— Три дня назад, — продолжил Гуляев, когда Николай снял с ножа толмача добрый ломоть молодой конины, — Досалы отправился в Хазрет на встречу с Мамет-ходжой, что приходится племянником одного из шейхов суфийского ордена Йасавиа [16]. И султану пришлось сделать хороший крюк, чтобы повстречать нас.
— Он хотел меня обозлить, Ямангул.
— Да… Но, об том я расскажу после. Мамет-ходжа, как я уже сказал, живет в Хазрете, человек он среди киргиз-кайсаков уважаемый и влиятельный. У Досалы с ним давние отношения. Именно Досалы, сосватал внучку Мамет-ходжи Адиль за младшего сына Абулхаира султана Чингиза, рожденного от когда-то плененной ханом Абулхаиром волжской калмычки Боян, чем заслужил доверие и Поволжской и Западно-Туркестанской стороны. Согласно казахским обычаям женщине нельзя оставаться одной, и после смерти Абулхаира ханша Бопай была вынуждена стать женой султана Досалы [17]. Новый муж ненавистен вдове еще и тем, что, входя в родственные отношения с Мамет-ходжой, он усиливает свое влияние в Младшем жузе, помимо ее сыновей. Поскольку, Чингиз не является Бопай родным сыном. Последнее время обстановка в Степи складывается не в пользу ее гнезда, и горделивая ханша смирилась. Вдова не приветствовала невестку, но и противиться ей не стала.
— Ханша Бопай знала, что такой союз возвеличит Досалы и навредит ее старшему сыну? Знала и все же дала на него свое согласие?
— Вдова не всемогуща, и она не бросается, словно кошка защищать своих котят, если заранее видит, что проиграет. Да и проигрыш был бы не таким болезненным, если бы не одно обстоятельство. Обстоятельство, которое мог предвидеть только Аллах.
— Какое?
— Старший сын вдовы влюбился в сосватанную Чингизу девушку. Хан Нурали старается скрывать данную любовь, но от матери, как и от народа, нельзя скрыть очевидного. Проведал слабость хана и Досалы. Теперь он старается через туркестанскую красавицу подобрать к рукам правителя Младшего жуза, как уже поступил с Чингизом. Как никто другой, Бопай знает всепокоряющую силу женских чар. Безграничную власть женщины над влюбленным в нее мужчиной. И это больше всего беспокоит вдову Абулхаира.
— И что из этого следует, Ямангул?
— Нурали стал безвольным. Его идея с крепостью преследует лишь одну цель: понравиться невестке, привыкшей к оседлой и уютной жизни. Он совершенно не видит, что вокруг Досалы собралось много отъявленных, далеких от истинного Ислама негодяев. Вроде каракалпакского прихвостня, что привозил к мурзе Тевкелеву письмо от ханши. Досалы пригрел около себя многих мятежных башкир, провинившихся и беглых от наказания яицких казаков. Он ведет темную игру, роднится с туркестанскими ходжами и имеет сношение с Хивой. Вполне возможно, что и с Кокандом.
— Ты считаешь: есть опасность, что, подобно аральскому султану Батыру, Досалы объявит себя ханом Меньшой орды и этим попрет права хана Нурали?
— Нет. Досалы хочет стать старшим ханом. Главой трех казахских жузов. Для этого ему и нужен влиятельный и уважаемый по всей Великой Степи туркестанский ходжа. Он отлично понимает, что в Меньшой орде оренбургская администрация поддерживала, и будет поддерживать хана Нурали. Вот поэтому, отправляясь в Хазрет, он не погнушался сделать крюк для встречи с нами. Досалы нужен раздор Меньшой орды с Оренбургом.
— Но ведь, кроме хана Нурали есть Ералы и Айчувак, весьма уважаемые в Степи сыновья ханши.
— Отказ Оренбурга: переправить скот своих улусов через Яик, обидел и того и другого. Ералы и Айчувак, кочевьями отошли к Сырдарье. Но они не пойдут против старшего брата, а значит и против России. По крайней мере, пока жива мать. И если киргиз-кайсацкий народ с помощью Досалы настроится против Оренбурга, то их отказы идти против брата в разы уронят в Степи уважение к фамилии Абулхаира, а Досалы в глазах народа тогда непомерно поднимется. Обещанные же губернатору воины от хана Нурали, даже при нынешних условиях, всего лишь обмолвка, от большого хотения построить крепость на Эмбе-реке. А если все обернется, так, как говорю я, то отдаленный от империи Оренбург может надолго оказаться отрезанным от России волнениями в Сары-Арка.
— Почему, Ямангул?
— Какими бы желаниями султаны и ханы Степи не руководствовались, у них три пути. Первый, — быть заодно с Россией, и остановить возможное вторжение цинов, второй, — перейти в подданство Поднебесной и третий, — выступив против обеих империй, присоединиться к Самарканду, Хиве и Коканду. Стало быть, в любом случае воины нужны в Сары-Арка и в Пруссию они не пойдут, ни по указу Нурали, ни велением кого другого. А вот, какой из трех названых мною путей, казахи для себя выберут, на сегодняшний день, ни я, Николай Петрович, ни мурза Тевкелев, ответа не знаем.
— Стало быть, Досалы видит себя первым из первых в третьем варианте грядущих событий. И поскольку это так, то мы для него супротивник.
— Для нас главное, чтобы народ Степи, не посчитал его замыслы единственно-верными, — тихо, с душой, ответил Ямангул, как бы вырывая слова из самых глубин своего сердца.
По долгу службы, Николай мало общался с писарями ориентальных языков оренбургской канцелярии. Неприметные, предпочитающие татарские одеяния, нарочито говорящие с присущим им азиатским акцентом, они как-то выпадали из его поля зрения. И только здесь, сидя один на один в юрте, поедая конину с кончика изогнутого турецкого ножа Ямангула, он понял какое неоценимое содействие подобные знатоки местных обычаев и традиций, оказывают России в осознании Полуденной Азии. Именно толмачи по-прежнему являлись тем самым древним связующим звеном так называемой исконной славянской Руси и ее степного рубежа.
В голове Рычкова закрутилось много вопросов, на которые он хотел бы получит ответ, но их предрассветное уединение было грубо прервано.
В окружении нескольких воинов, в войлочный дом ворвался человек в белом тюрбане и ватном халате, расписанном выдержками из Корана. Жестом, повелев капитану и толмачу встать, он принудил их покинуть юрту. По резко изменившемуся в лице Гуляеву, Рычков догадался, что незнакомец в тюрбане никто иной, как ходжа-самозванец, о котором предупреждал Тевкелев.
Выказывая покорность, в окружении четверых воинов и человека в тюрбане, они последовали по селению. Наступал рассвет, проблески раннего утра. Тянуло морозцем, и стояла полная тишина. После ночного бодрствования улус Бопай безмятежно спал, лишь вдалеке, охраняемый большими черными собаками, пасся неприхотливый мелкий и крупнорогатый скот. Николай инстинктивно сделал шаг в сторону большой белой юрты, но был остановлен одним из воинов. Их повели к оврагу, в противоположную от реки сторону.
Рычков и Гуляев стали медленно удаляться от селения. Лица сопровождающих, им ничего хорошего не обещали. По деталям одежды в воинах узнавались башкиры, видимо, беглые мятежники из ближнего окружения Досалы. Их злобные взгляды на русского офицера красноречиво подтверждали самые жуткие предположения Николая. Он пожалел, что при нем осталась только сабля, пистолеты остались под подушками на постели.
«Поскольку Ямангул не успел переодеться, его вооружение тоже в юрте, — мысленно предположил Рычков, ступая по снегу, который становился более глубоким. — Надеюсь, он успел спрятать в рукав широкий турецкий нож...». Против оснащенных ружьями четырех воинов этого было мало. Кроме того, дело осложнялось невозможностью переговорить с Гуляевым и объединить противодействие. Николай не имел случая переглянутся с шедшим Ямангулом след в след ему по глубокому снегу. «Но если нас хотят убить? — стараясь быть спокойным, мысленно рассуждал капитан дальше, — человек в тюрбане должен подать знак сотоварищам. Хотя знаком может быть заранее обусловленное место…».
Придя к несложному выводу, он стал наблюдать за каждым движением мнимого ходжи.
Шествующий сбоку, почти наравне с Николаем, их возможный палач выглядел растерянным. Еще ночью явного убийства не было в его коварных планах. Входя в юрту, он надеялся найти там лишь бездыханные тела…
Накануне, узнав, что Нурали встретится с посланцами из Оренбурга, он тайком проник в юрту приема и подмешал в угощение зелья. Расчет его был прост: Ураза не позволит хану отведать еды с гостями, и их смерть тенью подозрений в первую очередь падет на него. Подозрений, от которых Нурали впоследствии будет трудно избавиться. Но не получилось. Гости живы, и после дневной молитвы их нужно было вести к ханше Бопай. Долго размышлять было некогда, и отравитель султана Барака осмелился на убийство. Уже на ходу придумывая, как это сделать без вреда, сначала для себя, а уж после для Досалы, он решил совершить убийство неверных во имя Всевышнего, а виновники содеянного злодеяния найдутся позже.
Наконец, последние сомнения покинули человека в тюрбане, и он остановился, обратив взор на капитана.
Рычков отчетливо прочитал в его холодном, наглом взгляде приговор себе и Ямангулу. Рука сжала рукоять сабли. Лезвие молнией вспыхнуло в лучах восходящего солнца. Голова в тюрбане подпрыгнула и стала падать. Обезглавленное тело совершило непроизвольное движение руками и рухнуло в снег. Удар был настолько красив и быстр, что окружающие их башкиры оторопели. Николай повернулся к Ямангулу.
Раздался выстрел. Второй, третий...
Ожидая, что сейчас пули его разорвут, капитан вдруг увидел, как один за другим падают противники. Лишь последний попытался предпринять что-то вроде бегства, заметался, но настигнутый четвертым выстрелом, визгнул, словно шакал, и затих на окрашенном кровью снегу.
Произошедшее в долю секунды действие походило на Божье проведенье. Вокруг застывших в неподвижности палачей, простиралась только заполненная глубоким снегом пустошь. Рядом на протяжении взгляда не было ни дерева, ни куста. Но вскоре картинка вмешательства высших сил рассеялась. Из близлежащих сугробов, фыркая, стали подниматься лошади, прямо вместе с седоками.
Воинов было шестеро. Правя конем, батыр Болат медленно подъехал к обезглавленному трупу мнимого ходжи и восхищенно причмокнул:
— Жаксы! Урус-батыр хороший воин. Не обижайся на киргиз-кайсака, капитан, то были плохие люди. Хан Нурали уехал из становища матери. Так было надо Всевышнему. Но он оставил меня, следить за ними и оберегать тебя.
Пряча нож обратно в рукав, Ямангул перевел его слова, и капитан ответил:
— Время утренней молитвы прошло батыр и ханша Бопай, наверно, уже ждет меня.
— Ждет... И как обещано примет урус-мурзу у себя в шатре. Но Болат думает: о том, что произошло, знать матери хана не следует.
— Наверно, ты прав, — кидая саблю в ножны, ответил Рычков. — Я буду говорить о перекочевке.
— И губернатору Оренбурга...
— В докладе господину и кавалеру Давыдову будет указана только встреча с уважаемой ханшей Бопай. Если, конечно, сегодня она состоится.
— Она состоится. Но вам нужно привести себя в надлежащий вид. Мои люди вас проводят к женщинам аула, они почистят вашу одежду.
Пока мундир капитана со знанием дела начищали и отглаживали две миловидных женщины, Ямангул не терял зря времени. Он рассказывал им как лихо капитан отсек голову человеку, который хотел убить мирного мусульманина писаря Ямангула Гули. Что все урус-батыры такие сильные и добрые.
Слушая расказни Гуляева, женщины раскрывали от удивления глаза и в избытке чувств, то и дело выбегали из юрты, якобы по какой-нибудь надобности. Полубасня Ямангула быстро распространилась по всему аулу. Самые неленивые, даже сбегали на место событий. И, хотя там уже не было убитых и на снегу оставались только пятна крови, вернувшись, они были готовы поклясться пред жителями аула, что своими глазами видели не одну, а пять отрубленных голов, уже почерневших от справедливого наказания Аллаха и Голубого Неба.
Ближе к полудню, Рычков и Ямангул отправились к белой юрте ханши Бопай. Все жители селения собрались посмотреть на батыра, который сумел одним ударом сабли отсечь уже целых семь голов. Капитана сопровождали одобрительно-восторженные взгляды. Для этих людей, он теперь был не просто русским офицером, посланником Оренбурга, он был олицетворением силы и могущества. Он был великим батыром. В дальнейшем Николай Петрович, много раз слышал от казахов о смелом и сильном богатыре, сумевшем одним ударом отрубить, в разных рассказах от семи до девяти голов. Но, то был не русский офицер, а никто иной, как сам Урус-хан родоначальник всех казахских ханов…
С поклоном войдя в шатер ханши, Рычков увидел пожилую женщину с немного увядшим, но некогда прекрасным лицом. Одетая во все белое, она восседала на высоком кресле очень похожем на трон, и ласкала его витые подлокотники тонкими пальцами, с ноготками, лишь слегка подкрашенными охрой. Украшенная тремя большими перстнями, присоединенными к браслету на запястье серебряными цепочками, правая рука ханши повелела прислуге принести офицеру стул, и поставить его в двух шагах от трона.
Служанка выполнила ее повеление и вышла, оставив мать хана Нурали наедине с гостями. Обстановка дома ханши Бопай причудливо сочетала в себе и Восток и Запад. За ее спиной, висели графические рисунки в рамках и портрет юноши [18] в золоченой оправе. Определяясь на стул, Николай Петрович — любитель живописи и всего прекрасного, не смог не обратить на них внимание. На одном из небольших рисунков была изображена молодая, цветущая женщина, ведущая обнаженного младенца. Черные очи степной Мадонны, немного опущены долу и скромно отведены в сторону. Тело полно крепости, здоровья и желаний…
Проследив за взглядом капитана и неожиданно пропуская все первоначальные фразы приветствия обоих сторон, ханша Бопай проговорила:
— Эти рисунки мне оставил англичанин. Бывший в гостях у моего мужа хана Абулхаира, двадцать с лишним лет назад. У меня нет сил, с ними расстаться даже на минуту. Они напоминают мне о молодости, и малых годах моих детей.
Ямангул перевел ее слова капитану. От себя добавив, что англичанина звали Джон Кестель. Он какое-то время пребывал в ставке покойного хана и очень интересовался черной смолянистой жидкостью, которой в этих местах чрезвычайно много.
Выслушав перевод, Рычков ответил:
— Уважаемая ханша Бопай, если уж речь зашла о воспоминаниях, то перед тем как обратиться к вам официально, разрешите мне выполнить одно поручение касающееся вас лично.
— Меня?.. — удивленно переспросила она.
— Да … Мне поручено передать вам письмо…
Рычков вытащил из рукава камзола свиток желтой бумаги, от которого в восседающей царице затрепетала женщина. Всеми силами она пыталась скрыть свои чувства, но это получилось плохо. Отчего они стали только более заметны.
— Это стихи одного из древних поэтов Востока. Мне их дал генерал-майор Тевкелев,— делая вид, что ничего не заметил, продолжил Рычков. — Алексей Иванович скоро отбывает в одно из своих имений, и просил передать их, уважаемой ханше Бопай, сопроводив лишь одним, неизвестным мне арабским словом.
Рычков подошел к Бопай и, передавая письмо ей в руки, тихо произнес:
— Он сказал: «Вассалам».
Глаза ханши повлажнели, наполнились влагой, слезинки готовы были скатиться по щекам. Но Бопай справилась с ними, упустив на волю лишь одну, самую маленькую, которая предательски повисла на реснице. Слушая повтор слов капитана из уст Гуляева, она украдкой смахнула ее. Переданное капитаном прощальное послание Мамети исчезло в глубине женской души. Ханша крикнула прислугу и проговорила:
— Уважаемый мурза Николай, вы прибыли сделать, ханше Бопай, официальное сообщение от губернатора Оренбурга генерал-лейтенанта Давыдова. Я слушаю вас.
Черные очи Бопай завораживали, они смотрели по-матерински нежно и ласково и в тоже время будили в мужчине страсть. Перед капитаном восседала степная Мадонна преклонных лет, но которой по-прежнему хотелось служить и безрассудно подчиняться...

Примечания.

[1] Сказка — в XVII в описание путешествия, дневник.

[2] Байков Федор Исаакович (ум. ок. 1663 — 1664гг.) — из великолуцких дворян (по версии Г.Ф.Миллера тобольский сын боярский), с 1628 г. стольник Патриаршего двора в 1646 — 1648 гг. был воеводой на Валуйках, в 1649 г. в Мангазее. В 1654 — 1658 гг. возглавил первое официальное посольство России в Китай.

[3] В 1665 — 1666 гг., статейный список посольства Байкова попал в руки амстердамского бургомистра Витсена, бывшего в Москве в составе нидерландского посольства Якова Бореля. Тайно вывезенный между 1666 — 1672 гг., он опубликован в Париже. Вскоре список был переиздан на латинском, а затем на французском языках (в 1681г.). В 1699 г. переиздано на немецком.

[4] Запутанная история, так называемое «Оренбургское дело» возникшее из обоюдной личной неприязни закончилось отзывом Тевкелева Коллегией иностранных дел в Петербург от 30 ноября 1739 г., а для Татищева, впоследствии, ссылкой в имение, где он был под домашним арестом до самой смерти. На Оренбуржье Тевкелев вернулся в 1747 г. благодаря многочисленным письменным просьбам хана Абулхаира к императрице.

[5] Лето 7162-е от Сотворения мира — 1654 г.

[6] Герард Фридрих Миллер (1705 — 1783 гг.) — историк и исследователь, член Петербургской Академии наук с 1731 г., автор фундаментального труда «История Сибирского царства».

[7] В 1759 г. на страницах личного журнала «Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие», Г. Ф. Миллер издал труды П. И. Рычкова.

[8] Каменные бабы — древние каменные человекообразные статуи, изображающие большей частью женщин. В большом числе встречались по всему Поволжью, Сибири, Средней Азии, Алтаю и Монголии. В XVIII в. сведения о некоторых каменных бабах были собраны Палласом, Фальком, Гюльденштедтом, Зуевым, Лепехиным. А в XIX в. — Клапро-том, Дюбуа-де-Монпере и Спасским. По отношению к Сибири, Туркестану и Монголии — Потаниным, Петцольдом, Поярковым, Радловым, Ивановым, Адриановым и Ядринцевым. Некоторые каменные бабы стояли на курганах или были находимы в насыпи последних. Сделаны они из песчаника, известняка, гранита и т. п. В большинстве случаев выделаны не только голова, но и туловище, руки, а часто и ноги, головной убор, костюм. На более грубых истуканах разобрать пола нельзя, но обыкновенно он выражен явственно: мужчины изображены с усами, иногда и бородой, с бляхами и ремнями на груди, и с мечом. Женщины представлены с непокрытыми грудями, в особых головных уборах, с обручами или ожерельями на шее. Иные каменные бабы совершенно обнажены, и только голова у них обыкновенно покрыта, ноги обуты. Встречаются каменные бабы как сидячие (чаще, женские), так и стоячие (мужские). Если ноги выделаны, то они или голые, или обуты в сапоги или башмаки. Иногда можно различить и штаны, снабженные узором. Многие женские каменные бабы (и некоторые мужские) представлены обнаженными до пояса, но ниже видны пояс и платье, даже два платья, одно нижнее, более длинное, другое — верхнее, вроде полукафтана или полушубка, с нашивками. У иных замечаются еще какие-то нашивки на плечах. Если изображен пояс, то можно отличить на нем пряжку посередине или идущие от него вниз ремешки, к которым прикреплены мешочек, круглое зеркальце, ножик, гребень. У мужских статуй также показаны пояса, на которых: кинжал или прямой меч, лук, колчан, крюк, топор. На шее у мужчин видно металлическое кольцо, у женщин — ожерелье из бус или бляшек, два три ряда. У некоторых от ожерелья идет широкая лента. На руках, запястьях и плечах, особенно у нагих фигур, видны браслеты, кольца и наручники. В ушах, как у женщин, так и мужчин серьги. Косы у женщин не всегда можно отличить от лент или повязок, встречающихся и у мужчин. Мужская шапка в некоторых случаях, несомненно, представляет небольшой шлем (мисюрку), иногда с крестообразно перекрещивающими его металлическими полосами. Женский головной убор разнообразнее — вроде шляпы с загнутыми вверх полями, башлыка, казахской шапки. Тип лица не всегда передан явственно: иногда оно плоское, как бы скуластое, но чаще овальное и скорее выказывает тюркские, чем монгольские черты. У большинства баб в сложенных на пупке или внизу живота руках сосуд, чаще всего цилиндрический, вроде кубка или стакана. Одна из описанных мужских баб держит чашу в левой руке, а в правой меч. У другой — руки без чаши, сложены вместе. Есть женские бабы держащие кольцо, некоторые — рог для питья.

[9] Тарантас — дорожная повозка.

[10] Вассалам (арб.) — переводиться как «вот и все».

[11] Руссо, Жан-Жак (1712 — 1778 гг.) — знаменитый французский писатель. В Европе XVIII в. образовалось новое направление культуре, источником которой было чувство. По размышлениям того времени оно преобразило культурного человека, его отношение к самому себе, к людям, к природе и к культуре. Самым оригинальным и влиятельным представителем и проводником этого направления был Руссо. Он слыл ярым антагонистом философов XVIII в. — представителей направления рационализма. Но так как Руссо в политике усвоил и рационализм, внес в него чувство и страсть, то он сделался главным предтечей того коренного переворота, которым закончился XVIII в. — т. е французской революцией. Хоть Жан-Жак Руссо и не дожил до нее, к роли якобинца он был приспособлен и воспитанием, и условиями жизни, темпераментом, вкусами, свойствами, и дарованиями.

[12] София-Шарлотта (1668—1705 гг.) — прусская королева, «королева-философ», дочь курфюрста ганноверского Эрнста-Августа. Долгое время жила в Париже у тетки, известной пфальцграфини Елизаветы-Шарлотты, где прониклась любовью к искусству. В обществе Готфрида Вильгельма Лейбница, друга ее матери, ее живой ум изощрился в вопросах религиозных и философских. В 1684 г. она вышла замуж за принца Фридриха Бранденбургского, впоследствии короля Фридриха I. София-Шарлотта привлекла в Берлин знаменитого философа Лейбница и устроила в Литценбурге замок Шарлоттенбург.

[13] Ураза (тюрк.) — месяц рамадан по мусульманскому лунному календарю, в который на землю был ниспослан Коран. В эти дни всем людям веры в Аллаха предписан великий пост, запрещающий вкушать земные удовольствия от восхода до заката солнца.

[14] Река Эмба (Жем) — берет начало в казахской степи и впадает в Каспийское море. По ней XVIII в. лежала граница кочевий сыновей Абулхаира и Батыр-хана, противника дружбу с Россией.

[15] Яман (татар.) — обман.

[16] Суфийский орден Йасавиа (Яссави) — орден западно-туркестанских ходжей, его основатель был знаменитый проповедник Ислама в Казахстане св. Ходжа Ахмед Яссави.

[17] Сулан Досалы был сыном единственного родного брата хана Абул-хаира — Булхаира. По законам Степи вдова, сколько бы ей не было лет, не могла оставаться одна и должна была выйти замуж за одного из братьев мужа, а поскольку Булхаир умер еще до гибели Абулхаира, обязанность содержать жену покойного дяди перешла к Досалы, который стал номинально считаться мужем Бопай-ханши.

[18] Портрет султана Ералы, по велению императрицы Анны Иоанновны англичанин Джон Кэстль написал его в 1736 г. в подарок Попай-ханше и хану Абулхаиру.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 08.02.2010 14:48:06
Просмотров: 2786

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.