Богинечка

Ицхак Скородинский

Форма: Повесть
Жанр: Просто о жизни
Объём: 185191 знаков с пробелами
Раздел: "Россказни о старых русских"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

волшебное повествование для очень взрослых.

Герои и анти.

Главная героиня – Елена Прекрасная, она же –
Элеонора, она же – БОГИНЕЧКА.
Папа богини – Аполлон Григорьевич.
Мама – Элизабэт.
Детки Прекрасной – Дарья, Нина, Вера, Соня, Элизабэт и
Прасковья.
Объект исследования – Леонид Соломонович Прохоров.
Ленина мама – Прасковья.
Ленин папа – Соломон.
Ленины детки – Аркадий (Арье) от Цили, Леонида от Фаи,
Дарья, Нина, Вера, Соня, Элизабэт, Прасковья от богинечки.
Внучек – Соломончик (Шмулик)
Любимые земные женщины Леонида Соломоновича
Цецилия – супруга, Наташка, Фаина Бергер. и др.
Жена сына Арье – Тамир.
Друзья по несчастьям –
Кристина Ставиская – балерина, Иван Павлович Никаноров – доктор политэкономических наук.
Авшалом Альтшуллер – сводный брат Прохорова, миллиардер.
Яна – секссотрудница Центра стратисследований.
Гади – любимый мужчина Лениной жены – Цецилии, настоящий
полковник ИСБ.

Глава 1

Где-то, совсем рядом с моим ухом, надрываясь, кричал
младенец… Орал так, как будто его разрывают на куски.
- Кто?!!! …Детей режут! – метнулось в голове, но тут к первому воплю присоединился еще один, потом еще…, и еще… более самозабвенный.
- Притворяются! – с облегчением подумал я.
И тут…, я… в этом крике почувствовал не боль, а что-то иное…, страсть…, восторг…, ярость?! И очнулся. И понял, что не могу пошевелиться… Ну, никак не могу!
- Где я?!!! – и вдруг в абсолютной темноте,
окружавшей меня, открылись два, излучающих изумрудный свет,
нечеловеческих глаза, а потом над ними – еще два,
темно-зеленых…
- Четырехглазый!!! – дернулось что-то кошмарное
внутри меня. И я смог, наконец, перевернуться на правый бок… И увидел в образовавшейся полутьме, что я нахожусь в каком-то
закрытом пространстве, а возле моего лица расположилась пара
кошек, одна на другой, причем - что меня поразило, так это то, как плотно они сидели друг на друге, как бы слившись в одно. И те же четыре глаза, не отрываясь, пронзали меня своей
нечеловеческой злостью.
- Ага… Который сверху, наверное, – кот…, –
догадался я, наконец.
- УУррр-гравввх! – зашипело, зашуршало, разшебуршилось и зазмеилось все вокруг, и я увидел, как целая кошачья стая
выпрыгивает прямо в небо из четырехугольного люка в том
непонятном, где я зачем-то был…
- Боже милостивый! Сколько же их было здесь… Это они… Это они кричали! – с облегчением подумал я, и тут, в этом самом
люке я увидел такое, что меня поразило еще больше. Я увидел только что зародившийся месяц. Он был больше того, к которому я привык, но не это поразило меня. Этот месяц находился в каком-то неестественном положении. ОН ЛЕЖАЛ!!!
-Где я?! …Я не в России, нет… Я где-то на юге! В Африке… Или в Панаме…
Я попытался встать и обнаружил, что нахожусь в огромном целлофановом мешке, и... ЧТО ВНУТРИ ЭТОГО МЕШКА Я АБСОЛЮТНО ГОЛЫЙ. И тут, в моей пустой моей башке взвихрилось воспоминание о пионерлагере и о том, как я там бегал…, и тоже в мешке. А
потом упал…, и как поднялся. И еще, зачем-то – бой подушками на бревне… Как меня сбили с этого самого бревна, и я трахнулся всем своим телом об асфальт и стал весь такой …мягкий внутри. Все это воодушевило меня, я, как гусеница высунулся из люка и,
перевалившись через край, снова упал на что-то очень твердое и стал еще более мягким внутри. Снаружи плескалась звездами
агатовоаспидная ночь. И еще фонари… Слишком много, и все они
горели, ни одного сломанного… Нет, я точно не в России! Я
оглянулся на сооружение, из которого исхитрился выпасть. Никогда такого в жизни не видел, оно напоминало нашу БМП, но без колес. Совсем без колес, закрывающиеся люки. Как бы муляж чего-то
военного. Мешок, в котором я находился, напоминал пакет из
американских блокбастеров, в который засовывают трупы. Я
пригляделся внимательно…это он и был, только почему-то белого, а не черного цвета.
- Чертовщина какая-то. – Я попробовал высвободиться из мешка, но змейка, на который он был закрыт, не поддавалась.
Тогда я кое-как нырнул головой вниз и вытянул из мешка руку.
Ничего у меня не вышло… Сломалась, зараза!
Снаружи кто-то вдруг заговорил на совершенно непонятном языке. Я снова высунул голову из мешка и увидел круглого, как надутый шарик, старичка. В обеих его руках было по два
пластиковых пакета, которые свисали из этих, его рук, как
огромные кисеты. Старичок о чем-то говорил и говорил со мной срывающимся голосом, наверное, о чем-то важном, но я ничего не понимал. Ну, не знал я этого языка. Я сглотнул через силу и
через страшную резь и сухость в горле, и промычал.
- Пить! Я хочу пить!
Мой собеседник среагировал мгновенно. Метнув в меня оба
кисета, он с криком, который я расшифровал, как его имя и
фамилию – Миха Белль, это потом я понял, что на иврит это слово переводится – террорист, помчался к стоявшему неподалеку
трехэтажному дому, напомнившему мне мою хрущёбу на Леваде. Я пригляделся… Этот домик был еще страшнее, чем мой… Возле
железнодорожной станции Левада в городе Харькове...И тут я увидел, что на краю сооружения, из которой я появился на этот
непонятный для меня свет, висят почти новенькие джинсы. Это так воодушевило меня, что я, помогая себе плечами, вытащил из мешка обе руки, напрягся весь и выскользнул из него, как из
материнского лона. И кинулся надевать это американское чудо! Но, не успел… Где-то надо мною и чуть-чуть левее вдруг зазвенел, то ли хрустальный колокольчик, то ли смех, хотя никого я там не увидел, как ни старался. И услыхал, нет, уловил
нежнопротяженнный голос, который звенел, по-московски растягивая слова и акая …
-Это, зачем тебе еще и штаны! А-ха-ха-ха-хааааа! Ты такой красивый… А-ха-ха-ха-хааааа! Без штанов!
От этих слов я и застыл на месте, едва успев прикрыть срам рукой.
- Левша! Левша… Лев - ша… – прозвенело, удаляясь, а я так и остался стоять, посредине улицы, как статуя бессменного нашего и ввек неувядаемого скульптора Церетели.
Через какое-то время я услышал прерывистый вой
приближающейся ко мне на огромной скорости машины. А когда
увидел еще и проблески на ее крыше, то…
- Колобок санитаров из психушки вызвал! – панически всплеснулось в сознании и я, освободившись от магических пут, кинулся надевать джинсы. И сразу же понял, почему их выбросили. Змейка на мотне была сломана, ни одной пуговицы не наблюдалось, к тому же, мои уже теперь, американские штоники были на три
номера толще меня. Решение пришло мгновенно, и я нырнул в тот же самый люк, из которого выпал. И почувствовал то, чего не
чувствовал в своей жизни никогда. Внутри моего убежища воняло, но не просто воняло, а чувство было такое, что это…
Вот, оно что! – это сооружение было огромным мусорным
ящиком, только какой-то придурочный разложил весь этот мусор по пластиковым пакетам…
- Вот, вот… Я точно не в России.… Да еще месяц лежит, как будто я возле экватора.
… Особенно долго рассуждать мне не дали. Приехали не
санитары, приехали какие-то буйнопомешанные люди в непонятной форме голубого цвета. Они орали на своем тарабарском так, как будто их кто-то резал. Или они сами хотели кому-нибудь, а может быть, что и мне, поломать руки и ноги. К моему счастью, они меня не нашли, я сидел в своем убежище тихо, как крот, даже не чихнул ни разу. Хоть, и… очень хотелось.
- Можете вылезать. Они уехали. – Это кто-то открыл
соседний люк и сунулся туда головой. Я встал и увидел двоих. Тот, что предупредил меня – почти двухметровый, сухой как
очерет, дядька, стоял, вытянув руки, и я сразу понял – он
слепой. Рядом с ним, на самодельной инвалидной коляске,
переделанной из супермаркетовской тележки, сидела дама в пенсне. Она курила огромную гаванскую сигару и с нескрываемым интересом рассматривала меня. А потом…
- Какой уникальный экземпляр… Разрешите представиться, бывшая прима-балерина Мариинского театра – Кристина Ставиская. А это – профессор Никаноров… Иван Павлович. Профессор от
счастливой жизни в этом грёбаном Израиле ослеп, а я обезножила, как видите.… Еще до приезда сюда.
- Так я в Израиле?!!!
- Не надо так кричать, иудеев разбудите, и снова приедет полиция…
- А вы кто такие?
- Мы? …Мы - ночные хищники. Под покровом непроницаемой средиземноморской…
- Не слушайте ее, голубчик. – перебил даму профессор. – Её все время заносит. Что поделаешь, артистическая натура. Мы по ночам обследуем мусорные баки и выбираем из них всё, что имеет хоть какую-то материальную ценность. Я, как бы, водитель
коляски, а Кристи командует всем этим…
- По ночам?!
- Видите ли, днем мы стесняемся…
- Ой, ой! Стесняется он, - зашипела балерина, потом
пыхнула сигарой и продолжила. – А сколько раз тебе бедуины морду
чистили? Днем нас все гоняют, как сидоровых коз. Конкуренция, мать ее… за ногу.
- Откуда в Израиле бедуины? – изумился я.
- От верблюда! – откинулась в креслице Ставиская.
– Слушай, ты долго будешь в мусорке париться, вылезай уже.
А когда я вылез, спросила.
- Ты чего за штаны держишься? Боишься – упадут? А,
понятно! Ванечка, дай мне баул. Так, …что там у нас, - и меня снабдили почти новым кожаным ремнем, растоптанными туфлями без шнурков и неизвестно как оказавшейся в их бауле почти кожаной курткой. Хорошая такая куртка, но без пуговиц. Совсем. Не успел я прибарахлиться…
Слева, со стороны дома, справа из кустов и, как мне
показалось, сверху с деревьев на нас посыпались эти, припадочные в голубом. Кристина в мановение ока была пристегнута наручниками к коляске, Никаноров к любимой женщине, а меня повалили на землю и держали, за что только можно было, человек пятнадцать. Потом меня подняли, заковали руки и ноги в форменные кандалы с цепями и уже хотели волочь в микроавтобус с решетками на окнах, как…
Иван Никанорович закатил вдруг речугу на ихнем, еврейском. Он кричал на представителей закона так, что в окнах близстоящих домов появился свет, на балконах появились люди и…
Поразительно, но эти люди стали форменным образом выражать свое возмущение на русском языке. Откуда они все, как один, знают русский, подумал я, да еще такой профессиональный мат. Мне
показалось, что я, как минимум, в Одессе.
- Свободу гойской интеллигенции!!! – это на балконе
второго этажа аж подпрыгивал, какой-то примятый чудик, в
старинных советских трусах и при пузе. Я пригляделся… Ба, да это же мой автор, тот самый, который и создает этот волшебный
романчик. А он то, как сюда, внутрь повествования, проник!!!
И тут случилось что-то, уж совсем невероятное. Мои кандалы и наручники, которыми были прикреплены друг к другу Кристина и Иван сами собой раскрылись и упали на землю. Копы кинулись
поднимать их, а они… исчезли. Напрочь. Люди с балконов, зевая и
потягиваясь, разбрелись спать, даже мой пузатенький пропал
куда-то. Эти, синие в огромных фуражках, собрались группками
человек по десять и завели какую-то старинную песню с
причитаниями и завываниями. А я услышал свистящий шепот
балерины.
- Молитесь, молитесь гады… Она уже близко.

Глава 2

Я уже знал откуда-то - что будет дальше, вернее предо-щущал! Пространство вокруг нас взвихрилось звуками наиновейшего
негритянского джаза, а хриплый голос певца заставил молящихся служак впасть с религиозный экстаз, наподобие того,
американского, когда проповедник овладевает тысячами толстых, сентиментальных теток, и они плачут от надвигающегося на них обещания чуда. Кошки, сбежавшиеся со всего района, подхватили эту песнь любви в надежде, что и им что-нибудь обломится. В
общем, на нас надвигалась обычная, тихая израильская ночь. Во всей своей красе.
И тут появилась ОНА. Совершенно эфирное создание в
развевающихся флюоресцирующих одеждах катило себе на
миниатюрном дамском велосипедике, старательно выписывая кренделя и, казалось, что увлеченная этим своим занятием, она не замечает ничего и никого вокруг. Но, проезжая мимо поли-цейских, которые все, как один, стали по стойке смирно, и, отдавая ей, честь, запели
хором и на один голос то ли марш, а, скорее всего гимн своей
непобедимой страны, она небрежно плеснула на них ручкой, и они побежали к своим машинам, а внутри их машин что-то уже хрипело и пищало, зовя этих, самых неутомимых в мире, к свершению новых боевых подвигов во славу избранного народа Эрэц Исраэль. Кошки поскакали к волшебнице, окружили ЕЁ в ожидании чего-то
необычайного. И ОНА зазвонила в свой велосипедный звоночек, и прямо с ближайшей звезды каждой кошке свалилось по куриной
ножке, а котам по крылышку.
- Привет вам, мои дорогие, – летела в объятья стариков и утешала и приголубливала, и к сердцу прижимала, а к черту не
посылала, нет! …И потом, обернувшись…
- А кто это у нас тут еще появился, что за подарочек мне ко дню ангела?! – и помолчавши, как бы изучая внутреннюю мою суть…
- Ну, здравствуй, здравствуй, человечек!!! Ты теперь мой навсегда, на весь оставшийся тебе век, так что цвети и пахни, все страхолюдное твоё я сожгла, а пепел развеяла… Дым жизнь твоя была, сплошной дым-тоска-кручина, ты до сих пор на пороге жизни и смерти, миленький мой, так что терпи и надейся, надейся человечек…, что тебе ещё остается, только это.
И тогда я решился. Я отодвигал от себя этот вопрос с того самого мгновенья, как очнулся.
- Я…, я… не знаю – кто я. Ничего не помню. – к моему
удивлению, ОНА этому даже обрадовалась. - Это ничего, сколько фильмов у вас, у человечков снято об амнезии, а у тебя этого нет, это даже хорошо, это блок, если ты сейчас все вспомнишь, будешь страдать, безмерно страдать будешь. – и слезы покатились из огромных голубых глаз ее… И я тоже заплакал, зарыдал, закрыв глаза ладонями, а когда отрыдал своё – ОНА исчезла.
- Пойдемте к нам, приведете себя в порядок, отдышитесь, придете в себя. – профессор направил на меня левое ухо и ждал, что я отвечу.
- А заодно и отмоешь грехи свои… - Кристина тяжело
вздохнула. – Инкочка к себе праведников не берет, мы, ее дети – все, как один, раскаявшиеся грешники. Заметив мой недоуменный взгляд – объяснила, что это так она называет ЕЕ. И сравнила
облик прекрасной незнакомки с изображениями древнеиндейских
божеств. Странно, но мне так не показалось. Когда ОНА
появилась, то в моем мозгу взвихрилась бессмертная строчка А.Б. – Дыша духами и туманами. Я еще подумал, что гениальный мой Александр тоже видел ее и описал, а я не смогу, не смогу…
Не смогу! А Никаноров по дороге домой объяснял мне про другие
измерения, и что он полагает, что ОНА – это реинкарнация богини инков и пытался подвести под свою теорию научную марксистско-ленинскую основу. И что он тоже видит ЕЁ каким-то внутренним зрением, и, в отличие от Кристины, ОНА представляется ему
воплощением освободившейся от оков империализма феминистки. Он, как оказалось, был всю жизнь преподавателем политэкономии
Мосгоруна. Балерина командовала ему, куда ехать, я тащился за ними и никак не мог понять, кто это меня, такого неестественного на свет произвел, и пытался вспомнить хоть что-то о себе.
Через час, отпарившись в ванне и, напившись, чаю с невесть как оказавшимся в резко средиземноморской стране брусничным
вареньем, я совсем осоловел. Парочка пошла сдавать свою ночную добычу, бутылки из-под пива и банки. А я сидел в продавленном донельзя кресле и с остервенением ощупывал и рассматривал себя, в надежде, хоть что-то вспомнить. Самое страшное, что своего
лица в зеркале я тоже не узнавал. Из зеркала на меня смотрел
какой-то, лысоватый вахлак лет пятидесяти, с мутными глазами, и я мог поспорить с кем угодно и на что угодно, что мы с ним не были знакомы никогда.
Поэтому, когда дверь, заботливо закрытая хозяйкой на три замка, сама собой открылась, я совсем не удивился. Комната, где я занимался своим допотопным нарциссизмом, была мгновенно
оккупирована подразделением марсиан в камуфляже и со
штурмовыми ружьями, направленными почему-то не на меня, а по
периметру в углы комнаты и в окно. Пришельцы по очереди, и очень четко произнесли одно и то же слово, а когда пятый,
последний произнес его, то я с удивлением понял, что могу
перевести его, и что это слово - чисто, наки, хотя я совершенно точно знал, что этот язык я никогда не учил, а в Израиль не
поехал бы даже в кандалах, которые пытались сегодня надеть на меня еврейские менты.
В квартиру неторопливо внедрился квадратноподобный господин в черных и явно американских очках, в пиджаке и при галстуке. Такого не спутаешь ни с чем. КГБ – оно и в Израиле КГБ, как бы там оно у них не называлось, к тому же, если бы я был суеверным, наподобие хозяина квартиры, то сказал бы, что этот, в очках был точной реинкарнацией Лазаря Кагановича. Этот, волкодав сказал своему отряду, что они свободны. И тоже на иврите. И я снова
понял, что он сказал. А чудеса продолжались. Этот, чокнутый,
вытащил из пиджака пачку стодолларовых банкнот и какую-то
маленькую книжечку в синем пластиковом чехле. И все это –
бутербродом протянул мне. А потом произнес с чудовищным
акцентом.
- Израэль – харашо! - Как и все израильтяне, пытающиеся говорить на русском, он произносил сложные для него слова по слогам, в два приема. Но он был не дурак, совсем даже…, не
дурак.
Я раскрыл книжечку и вспомнил, что она называется
удостоверение личности, и что у меня такая уже была, и что она как-то даже довольно сильно подпортилась, когда я упал по
неосторожности в Мертвое море. А упал я, потому что не
пристегнулся ремнем безопасности к столбу, на который лез. И произошло это на работе, и что работал я не кочегаром и не
плотником… Работал я на химзаводе возле этого самого, самого бесцветного в мире…, правильно, монтажником-высотником. Значит я все-таки жил в этой стране. И сейчас я узнаю, кто я такой…
Фотография была та же, что и в зеркале. Правда, на
несколько лет моложе. Написано на иврите, имя – Леонид, я
последний раз удивился, что умею тоже и читать на этом,
средиземноморском, не очень харашо, по складам, но все-таки умею. Значит я здесь жил, долго… я вспомнил, что долго. Так, идем дальше, фамилия – Прохоров, маму звали Прасковья. И тут я наткнулся на то, что в СССР называли пятой графой, и так же, как и в советском паспорте, она означала национальность. Записи там не было, стояли, как в той песне – «…в этой строчке – только точки …, после буквы – Л», но я то помнил, какая там раньше
была запись, и что я … РУССКИЙ!!! …У меня отлегло от сердца. Так, что там дальше… Но дальше читать не дали. Вторым его действием была протянутая мне страница из
газеты на русском языке. Читей – приказал он. Пришлось читеть. В газете сообщалось, что на диком пляже между городами Ашдодом и Ашкелоном, в районе песчаных дюн, было найдено тело
неизвестного. Все внутренние органы, включая глазные яблоки, из тела были изъяты. Полиция подозревает, что преступление было
совершено террористами из Газы на националистической почве. В
конце репортажа сообщалось, что по проверенной информации вчера ночью тело из полицейского морга исчезло. А ниже была помещена фотография. Пляж, море и накрытый какой-то рогожкой человек на песке.
- Ето быль ти! – мой гость нервно огляделся по сторонам.
– А ти питриот. Слиха, патриёт, ти долджин подмегнуть нам. Как ти ета можиш обаснить мине?! – на этом нас и прервали. В комнату буквально внесли тезку великого физиолога. И он опять орал на всю ивановскую.
- Да что за день сегодня!!! Сижу, пью чай, снимают штаны и несут куда-то!!! Кто-нибудь!!! Позвоните 911, скажите, что
американская гражданка, Кристина Ставиская попала в лапы
импресс-сионистских брюхоголовых глобалистов!!! – а потом
грянуло совсем уж до боли знакомое и родное.
- Это есть наш последний!!! – а когда этот недобитый
коммуняка завёл о том, как он воспрянет с давно распущенным
Интернационалом, не выдержал даже представитель спецслужб.
- Миста Никаноров…
Дальше разговор пошел на английском, а вот если говорят
быстро и по-английски, то я такого не понимаю. По всему было
видно, что служака уговорил Павловича не кричать и он сдулся, как шарик после именин. Но потом встрепенулся и произнес…
- Подарок, ты здесь! – я ответил, что узнал свое имя, и что меня теперь зовут Лёней.
- Лёнечка, не бойтесь ничего, - разволновался схва-ченный. – ОНА как Россия, как Родина… А Родина слышит, Родина знает, что в облаках ее сын пролетает! – снова завел он свою старую песню о вечном.
- Вам нельзья пьет, у вас ньет шлюха. - хотел
предостеречь солиста захватчик.
- Сам ты, шлюха! – это в комнату въехала рассвирипевшая Кристина. – Тебе, что – не доложили. ОНА уже приходила сегодня.
Реакция жандарма была мгновенной и непредсказуемой, во
всяком случае, для меня. В обеих его руках, оказалось, по
огромному пистолету. Он начал шарить этими пистолетами по углам комнаты, как змея выползая к выходу, и в мгновение ока скрылся, крикнув…
- Доллар-с, тибье! Подарок хеврати!
Я бросил пачку с деньгами на стол и хотел дочитать – что там еще было – в моем удостоверении личности. Но мне снова не дали. ОНА уже стояла возле меня, и синекожая моя паспортина сама собой переместилась в ее очаровательные ручки, а потом исчезла в кармане темно синего английского пиджачка, и тут я обратил
внимание, что на этот раз ОНА была одета в строгий английский костюм королевского покроя.
- Ой, не могу! – залилась смехом американская гражданка.
– Как все остолбенели, когда моя коляска сама собой поехала по шоссе. Ой, не могу, мы даже Мерседес обогнали! Ты прелесть,
Инкочка, просто прелесть.
- У Вас еще, кажется, есть брусничное… Давайте пить чай. – прозвенело в ответ.

Глава 3

За чаем, мои радушные хозяева никак не могли наговориться с НЕЙ, а ОНА, я это сразу заметил, была на этот раз совсем, совсем другой… ОНА разговаривала с ними, как английская аристократка из тех, классических английских кинофильмов сороковых годов, и
потом я заметил, как ОНА пила чай. Для того чтобы так пить чай, нужно было его пить всю жизнь, что и делают некоторые англичане, получившие образование в Оксфорде, причём, делать это нужно
каждый божий день и в одно и то же время. На меня никто никакого внимания не обращал, а мне так хотелось…
- Ладно, читай! Читай…, теперь можно. – это я снова
потонул в ее бездонном взгляде, от которого мурашки по коже и волосы, волосы зашевелились. ОНА протянула мне мой израильский волчий билет. Я вспомнил, что именно так я его называл. А ОНА еще и прибавила. – Читай, милый. Там всё – правда.
Так, что там еще написано… Слева направо. Нет, наоборот. Имя
отца – Соломон. Я прислушался к себе, но …ничего не услышал и не почувствовал. Леонид Соломонович, - я примерил это на себя… Дупель – пусто. Господи, мне уже шестьдесят. Так я еще неплохо
выгляжу. В Израиле – десять лет… и из памяти тут же, как вжи-вую.
- Я В Израиле уже десять лет... Десять лет с правом переписки. Насуй, насуй, как перевести слово насуй – вспомнил – женат я, как оказалось. Жену зовут… Боже мой, у меня же внук есть. Как будто сейчас – мы идем с ним по проспекту Рагера, а он молчит и молчит, а я спрашиваю – ты чего молчишь, а он мне
– Дедушка, ты, что не понимаешь… Я хочу быть грустный такой.
Видно я в лице изменился, потому что все мои возле меня
засуетились, а читать дальше сил уже не было, хотелось прилечь, забыться и заснуть, а сквозь сон я услышал, как они заговорили обо мне.
-Как ты его выбрала? – это был голос Кристины.
- А очень просто, милая моя. Он оказался самым несча-стным в этой стране. Ты знаешь, как он умирал? Ему все это вырезали, когда он еще жив был. А начали с глазных яблок. Но не только это. Он поэт, самый неудавшийся поэт на этой вашей Земле.
- Да, кто ж такое…
- Кто, кто… Да ты что, Иван Павлович, причем здесь
сионисты, это все деньги, всепоглощающая страсть человечков к наживе. Да, и потом - Циля подписала, что она не в претензии.
Так, Циля – это моя супруга, вспомнил я. Так и вспомнил, именно этим словом – супруга. Что она могла такое подписать, чтобы меня принялись резать живьем?
Дальше я уже ничего не слышал, потому что провалился в
кошмар, где израильские полицейские ломали мне руки и ноги, а участковый наш Сидор Лукич, командовал ими, приговаривая.
- Попался, который кусался! Подожди, это еще не все. – и, засунув в валенок старинный советский утюг, лупил меня этим
валенком по почкам. Но мне было совсем не больно, потому что к
тому времени почки то у меня уже вырезали.

Глава 4

Очнулся я в зеленой, зеленой траве, причем не какой-то там, «траве забвения», а вполне реальной траве своего детства. И, ох ты, бог ты, вспомнил это…, детство свое. И папу вспомнил. Был у меня папа. Еврей, и к тому же еще убежденный коммунист. И еще инженер… Простой советский инженер. И я должен был пойти по
проторенному им пути. Но дошел только до звания – советский
еврей. А потом еще…, я прямо таки возненавидел коммунистов и
антисемитов. Потому что в нашем дворе я был единственным
жиденком, а все знакомые мне коммунисты, кроме папы, уж так мне в жизни повезло, были махровыми антисемитами… Да, они этого
особенно и не скрывали. А папаша меня выродком называл. За то, что я не захотел на инженера учиться. И стал я по своей
собственной воле – слесарюгой, изготавливал пресс-формы для
лучших в мире советских авторучек. Это те, что со знаком
качества, и которыми вся наша страна расписывалась раз в месяц в ведомостях на зарплату. Вот, до этой самой травы-муравы, в
которую я сейчас уткнулся носом, и дышал запахом Родины своей чудесной – я всю свою безалаберную жизнь вспомнил. А дальше – как отрезало. Сами понимаете, что при таком раскладе, как у
меня, жизнь моя в советской Украине была не очень светлой. Вот по этому, самому запущенному в мире парку, за мной гнались
ребята из моего класса. Их всех на меня натравила наша классная, приказала проучить меня, за дерзкий язык и за то, что я не
скрывал, как все, а открыто гордился, что я – еврей. Если бы догнали, то били бы… все вместе и ногами. А потом, в этом самом парке я и мой друг Давид, ловили их всех по одному, и я
«стукался», так тогда называлась драка один на один, с каждым из них. По-отдельности. А Давид стоял на шухере и давал довольно дельные советы моим противникам.
Вот тогда-то папочка в первый раз и назвал меня выродком. И мне пришлось перейти в ремеслуху. Так тогда называлось место, где должны были воспитывать рабочий класс, но получались почему-то какие-то дремучие люди, готовые на все. Первое, что я
смастерил там – довольно увесистый кастет с шипами.
Спас меня, как ни странно, технический прогресс и мои
друзья-евреи. Тогда только, только появились бесконтрольные
радиодетали в магазинах, и мы занялись первым в моей жизни
бизнесом – сооружали радиоприемники - мыльницы. Какое-то время, пока в продаже не появились первые советские транзисторные
говорилки, наши – в мыльницах, шли нарасхват. А я заработал
первые в своей нелепой жизни живые деньги, и потом все пошло по стандартной дорожке, так что примерно с четырнадцати лет я стал совершенно самостоятельным человеком и, хотя бы в смысле денег, никогда и ни от кого не зависел. Я перевернулся на спину, и
понял, что тут что-то не так. Когда в детстве меня донимали так, что уже дальше некуда, я скрывался в своем логове, это было мое тайное место в парке, возле теплоцентрали, идущей от ТЭЦ к
знаменитому танковому заводу, на котором придумали. Т - 34.
Нужно было пролезть под решетку, перепрыгнуть незамерзающий ручей, там текла всегда мутная и горячая вода с теплоцентрали, а после войны там жили цыгане, но как-то ночью их всех похватали и
увезли в воронках, а потом, в небольшом таком овражке под старой ивой я и соорудил себе халабуду, и это был только мой мир, и
зеленая, зеленая трава моего детства. Но все это снесли! Сорок лет тому назад все это снесли!!! Как же я, старый хрен, опять здесь оказался?!
…Так, все понятно. Это со мной и раньше было. Это
называется сон во сне. Я снова оказался… Где же я на этот раз оказался… Так, это уже наше время, вон, полусорванный плакат с Януковичем на ветру телепается. А я сейчас, аккурат, возле
детского сада, куда ходил мой сын. И что это там, на калитке
нарисовано? Акционэрнэ товарыство «Мрия». Все понятно, отобрали садик у малышей и отдали капиталюгам… Везде одно и то же. Люди гибнут за металл. А ноги сами несли меня во двор, к нашему
столу, где мы так сладко забивали козла, не подозревая, что это старинная иудейская традиция… Я имею в виду – забивать козлов. Так, стол на месте, … и никого. Я сел так, чтобы видеть свой бывший балкон. Почти двадцать лет, каждый день я выходил на этот балкон и, потягиваясь, любовался видом на железнодорожную
станцию и свой любимый завод. Жизнь казалась бесконечной, а
непереносимая скука советского бытия, когда каждодневная суета высасывала из тебя самое твое святое – твою бессмертную душу… Меня вовремя прервали. Кто-то хлопнул меня по спине.
- Ну, що, жидок, возвернувся?! У гости, чи назавжди?! - возле меня стоял мой лучший враг, Дмитро Панасюк, во всей своей красе, светился половиной зубов и двухнедельной щетиной.
То, что вырвалось у меня в ответ, поразило меня самого.
- Какой я тебе, жидок! Я теперь русский, я в Израиле
русским стал, понял, ты!!!
- Тю на тэбэ, так ты там, у своему Израили ще и москалём заделався. Кацапюра проклятый.
Дмытро сделал вид, что засучивает рукава, но … годы, годы. Пролетело наше время, скукожилось под давлением об-стоятельств.… Да, что это такое со мной, совсем сдвинулся, еще чуть- чуть и заговорю стихами… И не выдержал таки, заговорил этими самыми…

- В эту землю, вцепившись корнями, ветвями, колючками,
злобами, стонами.
Прошлой жизни «ужасной» не помня, не помня уже…,
шелушащейся кожей, рубцами на сердце, узлами судьбы и излома-ми
заплативши за «райскую» жизнь на запёкшейся кровью
меже…
Изуверское это светило, прожегшее кости сквозь тело –
баю солнышком ласковым, сном… Райским сном…
…А те брызги тумана, которые после хамсина хватаю
иссохшимся ртом…
Ну, конечно же, - кажется мне, что текут они в глотку,
что медом текут… Молоком…
Медом и молоком…

Медом…

И молоком…

Дмытро даже прослезился. Это ж, надо, до чего довели
человека, повторял и повторял он, а мы думали там рай земной, на святой земле, а там… Он бил и бил кулаками по столу, как будто это был большой барабан времен оранжевой революции. А в это
время, к нам изо всех закутков и подвалов сбежались дворовые
собаки, они начали кататься по земле и выть на меня, как будто я покойник. Я уже знал, что будет дальше. Панасюк замахал на меня руками и, выскочив из-за стола, испарился без следа, а ко мне подошла…
Я ошибся - это была не ОНА. Ко мне подошла Наташка. Моя бывшая Наташка. По всему было видно, что она сбежала ко мне со своего седьмого этажа в спешке, только, только и успела,
курточку на плечи накинуть… Халатик все тот же… Ах, Натали, ты моя, Натали…
- Привет! - взволнованно дышала она. – А я смотрю, ты это или не ты… Слушай, тебе не холодно. В футболке. - Она хотела отдать мне курточку, я, конечно, отказался, но как-то сразу
почувствовал, что продрог до последних жил. Собаки притихли и глядели на нас, не отрываясь. А я на свою ненаглядную… Эх,
дурак я, дурак… Мы обнялись, как когда-то, укрылись одной
курткой, как когда-то, и побрели в ее квартиру на седьмом
этаже… Как когда-то…

Глава 5

Но не дошли. Наташка, крикнув: - Газ забыла! - рванула вверх по лестнице, а я, когда открыл дверь в ее квартиру –
оказался в совсем незнакомом месте, возле огромной кровати,
застеленной чем-то кроваво красным. Рядом в таком же кресле
восседала ОНА. Я открыл рот, но ее ладошка тут же коснулась моих губ.
- Мы с тобой совсем одни – опередила ОНА мой вопрос. - А это самый модный салон мебели в Тель-Авиве. …А сейчас ночь. А как ты называешь меня про себя? …А ты все еще любишь ее?! …А!
ОНА как будто бы задохнулась от своих вопросов. А потом произнесла, как бы преодолевая что-то.
- Вы, человечки так забавно шуршите при спаривании… Так, что у тебя с любовью, миленький мой?
И тут я сполз со своего лежбища и, обхватив ее колени,
подвизгивая и захлебываясь от восторга, начал бессвязно
рассказывать ЕЙ всю свою жизнь, потому что вспомнил всё и всех в моей жизни. И я точно знал, что ОНА слушает меня, что ЕЙ все это
зачем-то нужно, а я впервые в жизни был нужен хоть кому-то. Как личность. Как я. А ОНА, так мне казалось, буквально проникалась моими переживаниями, внимала мне, рыдала вместе со мной и
улыбалась в смешливых местах. В общем, манипулировала мной по полной программе и без какого либо насилия.
- Ты необыкновенный! Ты догадался! …Нет, это не
манипуляция, я просто дотронулась до твоей обожженной души и она раскрылась, как цветок. А туда, она показала на дверь, я тебя отправила, чтоб ты все, все вспомнил.
И тут я оконфузился. То ли от всего пережитого, а вообще-то в магазинах мебельных у меня всегда так, аллергия и сенная
лихорадка от запахов нападает. Я начал сначала кашлять, а потом чихать, чем, естественно, существенно подпортил торжественность момента. И моя несравненная переместила нас на крышу сооружения, повторив одну из бесчисленных сцен в соловьевских фильмах. У
него тоже так – когда действие доходит до абсурда, то он – нет, чтобы расстрелять всех своих героев, по-шолоховски, из пулемета, он их отправляет, как кошек, гулять по крыше. На этой крыше я и пришел в себя. А ОНА, как водится, исчезла. А я стал вспоминать последние дни своей никчемной жизни. Я вспомнил, что доченьки у меня никогда не было, хотя я всю жизнь хотел именно дочку, и
завидовал друзьям, у которых они появлялись. А был у меня
сынуля, маменькин сын моей дражайшей супруги Цецилии, так это было записано в ее паспорте. Мы уже почти разошлись, когда
буквально всё, что могло двигаться – решило ехать. А когда
приехали в страну обетованных, мне, в отличие от окружающих меня
людей, легче не стало. Вот, скажите, почему один человек к концу своей сознательной жизни становится вполне обеспеченным мэном, а другой, с такими же двумя ушами – полным банкротом. «Ах, зачем же, зачем в эту лунную ночь, ты позволяла себя …целовать». Эта строчка из неизвестной мне песни непонятного автора, услышанная мною в глубоком детстве и разрушила всю мою жизнь. Вот, сейчас… Сейчас, я, человек неграмотный, опять заговорю стихами.

Зашкалил градусник
за сорок,
не видно ни фига,
а радио бубнит –
- Сын хама –
черный мОрок…
Пурга-а-а!!!
Течет, течет песок с небес…,
клубами,
распространяется в пространстве,
над землей
испепеляющее пламя…
И зной… уже проник вовнутрь
через глаза и уши,
сдавил, как обручем с шипами, череп…
- Ха-а-а!!!
Ударила, завыла, заканючила…
песчаная…
пурга-а-а!
И пей, не пей –
все застревает в горле,
залита голова
расплавленным свинцом,
и…,
кажется – мгновенье -
хлынет кровь из горла…
Из горла…
кровь…
Но…, потихоньку
леденеет в сердце, -
чтоб выжить
и…
перехитрить судьбу,
я притворяюсь…,
я впадаю в детство –
там скарлатина,
жар,
и…,
мамина ладонь на лбу…
Песок в глазах
и черный мОрок,
не видно ни фига,
зашкалил градусник за сорок –
пурга-а-а!!!
вдувает в фортку снег,
несет меня и кружит,
бросает из страны в страну,
я чувствую –
в сугробе
из…
песка и снега,
вот-вот усну…
- Не-е-ет!!! –
возвращаюсь…
Старость…
Жизни сон…
А что в России было?
…Жизнь во сне?!
И кто мне объяснит – вот ЭТО?
…Песок в глазах,
а на ресницах – снег!!!

Вот это вот пристрастие и скрутило мою жизнь в клубок для кошки. У нас, порнографоманов, в отличие от их успешных и
мгновенно приспосабливающихся к любым новым хозяевам,
русскоязычных членов различных писательских организаций,
фатально развито чувство социальной несправедливости. Из-за
этого в любых литературных кругах мы тут же видны, этакие белые вОроны, вечно шикающие на идеалы царящих в этих обществах измов, отвергнутые всеми из-за полного отсутствия в наших писаниях пользы для господствующего класса – на этот раз – иудейских
фундаменталистов.
Все это можно было бы пережить, но и моя семья сразу, после переселения, отодвинула меня за горизонт. Мой мальчик отпустил пейсы, поменял свое такое славное имя – Аркадий, которое мы дали ему в честь погибшего на фронте деда, на ры-чащее – Арье, и ушел навсегда в литвякскую ешиву, преиспол-нившись божественного духа и порвав со мной навеки. А моя супруга, став в святой земле
простой и понятной всем нашим соседям Цилечкой, она то попала как раз к своим, таким понятным для нее людям, что-то
перепродавала, кого-то агитировала что-нибудь купить, в общем, крутилась, как белка в колесе. Ну да ей не привыкать, потому что и там, в городе Харькове, где мы дружной семьей прожили свою
лучезарную молодость, ей недаром вручали несколько раз значок «Отличник советской торговли», и навечно преходящее красное
знамя Облпищеторга. Работы для меня, после того, как я неудачно упал с крыши виллы, которую строил для местного олигарха, не
было в принципе.
Кто, скажите мне, возьмет хромого русского на работу в
Израиле. А Цецилия моя вспомнила свою самую первую специ-альность в СССР, она там была трепальщицей нейлонового волокна на
заводе. И превратилась в трепальщицу моих нервов. И мы опять почти разошлись, а тут…, нарисовались эти, медицинские Бармалеи. На свою, и так кривую судьбу – я, после неоднократных уговоров нашего семейного врача, сдал неделю тому назад кровь на анализ. Всего несколько граммов. И всего-то неделя прошла с тех пор… Как они влезли в компьютер и узнали, что я идеально подхожу по всем показателям для умирающего от лейкемии швейцарского
миллиардера, никто никогда не узнает. А все, деньги, деньги, господа. Вот, эти пираньи и предложили за довольно сущест-венную сумму съездить на Кипр, и отдать их патрону пару литров моей крови. Сказали, что из нее будут пытаться выращивать какие-то чудодейственные стволовые клетки, чтобы их обожравшийся заводами и пароходами патрон, смог протянуть на этом свете еще немного времени. Что там подписала моя благоверная, чтобы больше не
видеть меня никогда, я не знаю. И никогда не узнаю. А меня
привезли на огромную яхту в Ашкелонском порту, привязали к
пыточному столу и, …началось.
Обожаемая не появлялась. Я обследовал все двери, ве-дущие на лестницы, чтобы спуститься вниз, выйти на свободу, но… Эх, хотя бы какой-нибудь листочек бумаги и карандашик. Я поймал себя на мысли, что с первого ее хрустального ха-аха-ха, еще до того, как ОНА появилась передо мною наяву, мне просто жизненно
необходимо стало написать что-то необыкновенное для нее.
Господи, крыша! Я схватил железный ломик, валявшийся неподалеку и переполненный пережитым начал писать самое большое, по формату и, как мне казалось, по напору чувств, стиховое творение в своей новой жизни.

- Кто там чиркнул, как спичкой, звездою?
На побледневшем небе
луна…
Над городом снова и снова
хлопок и грохот сверхзвукового…

Под стон электронных часов
сосед просыпается, чтоб заработать детишкам на корнфлекс…
Запах свежего хлеба…
…И кофе.

Где-то кот, как ребенок заплакал…

Вздрогнув от грохота опорожняемых мусорных баков,
мы прижались друг к другу…
Мир…
Тишина…

Кто там чиркнул по небу звездою?!

Конечно, лом не карандаш, буквы расплывались, но в порыве безумствующего вдохновения я шкрябал и шкрябал по крыше до тех пор, пока не добился своего – мое творение навсегда
запечатлелось на громадной площади, обращенной к небу. И теперь любой, кто посмотрит на это с облаков, сможет прочесть мое
бессмертное обращение к НЕЙ. Если только этот ОН знает русский язык.
- Где ты, моя несравненная, и с кем?! На какой ты звезде сейчас?! – я сел на край крыши и заглянул вниз. После того, как мне популярно объяснили, что в Израиле никто никогда никаких пресс-форм не делает, а если кому они нужны, то заказать по Интернету стоит в два раза дешевле, а чинить эти самые изделия – так это курам насмех, мне пришлось спеть песенку про не
кочегаров и не плотников, сделать вид, что я не такой уже и
старый и стать этим самым монтажником-высотником, потому что единственной альтернативой этому было – менять подгузники,
обмывать и кормить кашкой обитателей дома престарелых. Я это к тому, что высоты я теперь не боялся, даже после того, как сломал
бедро, когда по своей же глупости упал с крыши. Леня, который упал с крыши – так называли меня немногочисленные и такие же безработные приятели, вместе с которыми я организовал клуб
забивания козла в ближайшем скверике. А что, председателем клуба у нас был член-корреспондент Академии наук СССР, биохимик и по
совместительству – водитель гигантского мусоровоза. До недавнего времени.
Так, шутки в сторону… Если пройти этому карнизу, а потом зацепиться за конструкцию сбоку и перейти по трубе до того
балкончика… Интересно, там открытая веранда или…
- Или, мой маленький, или. – Я оглянулся и увидел ЕЕ. Она стояла неподалеку и протягивала мне огромную чашку. И я тотчас же почувствовал запах кофе. И чувство блаженства и примирения с миром охватило меня. ОНА рядом, чего еще мне нужно было от
жизни. А тут произошло еще что-то, совсем уж необыкновенное. В моей левой руке сам собой оказался круг ржаного харьковского хлеба, только, только из пекарни. Надо Вам сказать, что и в Израиле тоже продают ржанушку на каждом уг-лу. Но разве можно ее сравнить с настоящей буханочкой. Запах украинского хлебушка
сразил меня наповал, и я лег, в чем был прямо на крышу и
разорвал его, и вдыхал парок, и макал в него губы и прижимал к лицу… И с тем забылся, как мне казалось, навсегда.

Глава 6

Но не тут то было. Я вдруг попал в умелые ручки сразу трех филиппинских массажисток, которые обмазали все мое тело, включая наиинтимные места, каким-то цветочным маслом, и начали крутить и разминать все мои члены и оконечности, а потом, взгромоздившись на меня, сделали настоящий тайский массаж своими змееподобными телами, то есть терлись об меня, скользя и извиваясь. Я только пыхтел в ответ… Но не отбивался, отбиваться почему-то желания не было. Потом был русский душ Шарко, получасовая молочная ванна и на закуску маникюр и педикюр, сопровождаемый весенним
щебетанием мани и педи – кюрщиц. Да, хорошо вот так, спасаться от тягот жизни в преклонном возрасте. Я даже и предположить не мог, насколько приятно проводить свою старость в развлечениях для богатеньких.
Меня завернули в белоснежную простыню и повели в
предбанник, так я это назвал, потому что видел такое последний раз в детстве, в кино, когда там показывали Сандуновские бани. От всех этих процедур я почувствовал себя на двадцать лет
моложе, а в сорок, надо Вам сказать, я был еще о-го-го! Комнатка эта напоминала Эдем в миниатюре, цветы, рукотворные фонтанчики, напитки, экзотические фрукты, райская ненавязчивая музычка, и главное, ЕЁ улыбка навстречу мне.
- Да, славный мой, вот так они и живут, олигархи ваши
пресловутые, у них такое каждый божий день и до самой смерти… Нравится?!
Я только сдвинул плечами в ответ. Как такое могло кому-нибудь не нравиться.
-Тогда ложись на вот этот диванчик, и давай поговорим серьезно… Я даже не надеялась, что ты так быстро оправишься от всех потрясений, которые выплеснула на тебя судьба. Не учла, что ты галутный. Битый, перебитый, за которого двух не-битых дают. Ты думаешь, что мы встретились из-за того, что ты перенес
невыносимые страдания, из-за того, что с тобой сотворили. Это не совсем так. Ты был моим человечком давно, давно, с того самого момента, как ты пересек границу святой земли. Ты тогда сделал для меня первое свое и очень важное, для таких как я, открытие. Ты хотя бы помнишь, что это было?
Конечно, я помнил. Уже там, в самолете компании Эль-Аль, который нас совершенно безвозмездно перемещал на бескрайние
просторы такой полезной для всего прогрессивного человечества святой земли, мы самым тривиальным образом перессорились, как и где будем жить на земле обетованной. И тут что-то такое важное сообщили по внутренней связи, и люди, находившиеся в этой
таратайке двадцатого века, как бы разделились. Одни повскакали со своих мест и начали беситься, как будто они бычки, впервые в жизни, отвязавшиеся от привязи. А другая, меньшая часть,
смотрели на этот спектакль так, как будто видят своих спутников в первый раз, испуганно как-то и очень, очень встревожено. Среди радующихся была и моя половина, она орала что-то на языке идиш, глаза у нее вытаращились, а лицо налилось сначала кроваво-красным, а потом еще и фиолетовым отливом. А уже потом, через несколько лет я даже по этому поводу написал маленькую такую литминиатюрку. Вот она.
С точки зрения, навсегда закованных в испанский сапожок
Пятикнижия, иудеев, и … тем более, так творчески и самозабвенно развивших ессейскую философию – самых теперь ортодоксальных в нашем подлунном мире православных, каким-то чудесным образом очутившихся в Израиле – я, действительно, атеист. К тому же, у меня всегда становится тошно в животе, когда апологеты любых
религий начинают рассуждать об их, искусственным образом
придуманных когда-то, чудесах. Но в последнее время мне кажется, что я и есть единственный верующий человек среди окруживших меня религиозусов. И этому есть свое объяснение. Я действительно живу среди чудес, причем некоторые из них происходили до недавнего времени и со мной, то есть при моем непосредственном участии.
Хотите, пример? Помилуй бог, сколько угодно порций. Каждую неделю в нашу страну посредством компании Эль-Аль перемещается какое-то, хоть и небольшое почему-то, количество евреев из СНГ, которые сумели собрать нужные бумаги и доказать, что они
истинные и избранные. Так вот, вместе с ними, в эту же страну зачем-то летят их нееврейские и. надеюсь, еще лучшие, чем эти авантюристы, их половинки. Мужья, жены, детишки.… И В ТОТ САМЫЙ МИГ, когда самолётик этот пересекает Великую Иудейскую
Железобетонную Стену, со всеми находящимися там происходит
реальное чудо, которое никто, кроме нас, гойских интеллигентов, почему-то, не замечает.
Тот или та, кого в России всю их бессознательную жизнь
называли словом из трёх букв, отнюдь не начинающемся на букву – ХУ, с ласковыми такими прилагательными к этому слову – пархатый, сами знаете, чем напхатый, превращается в это мгновенье в ПРЕДСТАВИТЕЛЯ ИЗБРАННОГО НАРОДА. А что же происходит в это время с их пока что, родными и близкими. Цвет кожи у них не меняется, нет, но все как один – они становятся белыми неграми, гоями, поджигателями синагог и свиноедами. Спустившись с трапа
самолета, пережив мимолетные ощущения эйфории эти люди, попав в пространство средств массового оболванивания населения, тут же узнают, что их семья – самая большая ошибка в истории иудаизма, Закон о Возвращении – фуфло, а на могилы его изо-бретателей можно плевать и за это тебя даже покажут по русскоязычному телевизору и ласково так объяснят, что они должны как можно скорее прервать этот противоестественный союз, а вот гойской половине тут же, не стесняясь сраму своего, иудейские политологи популярно
разъяснят, где в Израиле зимуют некошерные раки, и предложат убираться подобру, и пока еще сохранилось здоровье и не все зубы повыпадали, на свою «доисторическую» Родину к доисторическим ее жителям.
А когда некоторые из этих семей, опомнившись, и с криком: «Мама, роди меня обратно!!!» покидают, уже исключительно за свой счет и на самом дешевом чартерном рейсе «страну этих –
матьматьмать во тьму их», потеряв навсегда, совершивших алию в Канаду, детей и внуков, то с ними свершается еще одно волшебство.
Добравшись до своего привычного двора, намыкавшийся
хазарянин подходит к столу, где он почти всю свою жизнь с
друзьями детства забивал козла, даже не подозревая, что это, в общем-то, чисто иудейская традиция, забивать козлов, и хочет
поделиться воспоминаниями… А ему, даже не дав открыть рта,
ехидно так заявляют.
- Что, жидок, вернулся… Ну, и живучий же ты!
И как объяснить этому мурлин мурлу, что ты уже пятна-дцать лет, как стал суперcтарым русским и удрал из своего нового галута в привычный, родненький, антисемитский?

Все это хорошо, но я никому об этом, своем открытии,
никогда не рассказывал, а миниатюрку никто в глаза не видел…
- Видел, видел! Дмытро все видел и слышал, а теперь всем об этом рассказывает. Вы все прозрачны для нас, как капли росы, а думы ваши мы…, как это объяснить, мы их как бы видим. Нет не так, они регенерируются и налагаются друг на друга, а так как только один из миллиона человечков думает нестандартно, то он сразу и попадается нам. Вот ты тоже – мух почти не отмечаешь, а если летит шмель, то сразу же реагируешь. А что ты подумаешь, если увидишь шмеля с головой черепахи?
- Так что, я для тебя крылатая черепаха, что ли?
- Скорее, стрекозел! Я шучу, шучу, ты мой миленький, ты мой подарок ко дню ангела. Нет тебе больше места среди людей. Отвергли они тебя, не обижайся, но такие, как ты, среди этих хищников не выживают. Поэтому я появилась пред тобой,
ужаснулась, возвратила тебе все твое, и буду теперь заботиться о тебе, пока смогу. А теперь ответь, как ты меня называешь, что ты думаешь – кто я? Почему не спрашиваешь, как другие, все сразу же спрашивали, а ты нет? Это у нас такое впервые.
Я, как всегда в таких случаях делаю, сначала почесал свой затылок. Потом объяснил ЕЙ, что думают по этому поводу
политэконом и его балерина. ОНА даже бровью не повела. И я
решился…
- Я об этом ничего не думаю. Я впервые в жизни, во что-то верю. ТЫ – МОЯ БОГИНЯ!!!
Вы бы видели, как она хохотала. Ни один человек на земле не смог бы. Так зажигательно смеяться. А я – почему-то нет. Даже как-то грустно стало. И тут я увидел, что из полузакрытых глаз ее сверкнули агатовым отблеском зрачки, а лицо раскрылось мне, и я мог читать это лицо, как гениальное стихотворение о любви, о ней грешной и смешной, а руки ее обвили меня, и стал я, …легше перышка я стал, и мы понеслись, подгоняемые восходящим воздушным потоком прямо в облака, а там горела уже «свеча, свеча горела». Вот только… О том, чтобы овладеть ею не было и речи, тем более что речь моя родная от таких трансформаций отнялась напрочь. Эта она овладела мной, да так величаво и могуче, что я все время опасался, что растрескаюсь на несколько частей, сплошное – «сплетенье рук, сплетенье ног». Да что там, я вдруг
почувствовал, что, и сердца наши каким-то чудесным образом стали единым целым, забились сообща и стали мы одним дыханьем на
двоих, одной, до самой моей смерти, неразрывной уже судьбою. В общем, матриархатщина в чистом виде.

Глава 7

Глаза мои открылись сами собою. Я, конечно, дал себе слово ничему не удивляться и воспринимать мое теперешнее
существование, как какой-никакой райский сон, но то, что я
увидел… Мы снова переместились, на этот раз в настоящую
рубленную русскую избу, а я лежал на полу, как оказалось, на
огромной медвежьей шкуре. И я опять был без ничего. А на ней, так, кое-что. Но не это меня поразило. Моя несравненная сидела перед огромным камином, в котором вовсю пылали громадные поленья. А руки она сунула прямо в пламя, и было видно, как они
раскалились сизым цветом и все более и более светлели от
невыносимого жара.
- Потерпи немного! – не оборачиваясь, резко произнесла она и через полминуты, выхватив руки из пламени, как мне показалось, погрузила их в мою грудь, как в воду… Больно не было… А богиня моя что–то переобирала внутри меня, а потом переместилась к
горлу, и там тоже что-то зашкворчало, а она в это время наложила остывшие уже руки свои мне на голову и я почувствовал облегчение во всех своих косточках, жилочках, нервочках, расслабился
полностью, и не в силах сдерживаться, воскликнул.
- Ну, как я шуршал? При спаривании.
Она не ответила, и я понял, что шуткам на какое-то время пришел конец, и что сегодня ей зачем-то нужно было, чтобы я стал серьезным и ответственным за нее человечком. Наконец, любовь моя, оторвала руки от моей головы и принялась разгонять что-то невидимое в воздухе вокруг меня, а в конце взвихрила воздух
вокруг тела, да так, что меня подняло в воздух метра на полтора, а потом я плавно так, снова опустился на все того же убитого медведя.
- Ты не думай чего, это я тебя лечила по-своему, уж очень тебя твои сородичи изувечили, хорошо хоть до головушки твоей буйной не добрались, а после этого, …жить будешь. А потом,
помолчав. - Ну, так как же мы будем меня называть, Лёнечка? – первый раз, наконец, любимая моя, произнесла мое имя. – Богиней, нет, не хочу, а ты иначе не хочешь. – Она прильнула ко мне,
обхватила меня руками и прям-таки наехала на меня. – Разве это можно боготворить…
Через четверть часа я уже был готов на все.
- Я хотела бы получить имя – Аврора! – Пела она мне – Но ведь я непохожа на революционный крейсер, правда, а если
Изольда, похожа я на Изольду, нет, ты посмотри… - парила в
воздухе, вертелась и крутилась передо мною. Ну, прям, как
девчонка. Я еще подумал, что ОНИ, наверное, от счастья молодеют и глупеют на глазах. И хоть что-то человеческое и ИМ не чуждо. Потом вдруг упала рядом со мной, потянулась рысью и предложила:
- Давай одеваться, скоро папа придут, а я вам еще завтрак не заказала. Хочу Вас познакомить, его Аполлон Григорьевичем кличут, он у меня охотовед, кандидат наук,
православный, большой оригинал и тоже безумно любит меня. Он
меня будет называть Элеонорой, но я не хочу, не хочу, не хочу. Запела, бесподобная моя.
– А называй меня своим Ленусиком, Лэлечкой, Роночкой, Нолочкой… Елена, вот, Елена прекрасная, я выбрала, сейчас вы будете пить шампанское в мою честь, я выбрала себе имя для тебя, только для тебя, мой миленочек, только для тебя! …Папочке моему только не проговорись, что я уже не Элеонора, а то я на тебя такую бочку покачу, до неба, нет, до звезд… На весь ваш Млечный Путь раскачу, не помилую!
Послышался треск вертолетного двигателя. Я подумал, что это папа прилетел, но, оказалось – прибыло все для фуршета. А вот, когда я вышел на порог дома, чтобы помочь прекрасной моей
перетащить продукты в дом, то так и застыл на месте. Такого
раздолья я не видел в своей жизни никогда. Пространство вокруг дома было заполнено русским зеленым океаном. От порога дома, к рвущейся направо реке, шли по-русски сбитые деревянные мостки. На полянку, куда опустили груз, страшно было ступить – она
представляла собой сплошной земляничный ковер. Что-то
неестественное было в этом пейзаже, уж очень все было при-лизано и как бы раскрашено, словно это был русский лубок. Я наклонился к земле – травинка к травинке. Сорвал ягодку, сунул в рот, нет, не декорация – земляничка, настоящая лесная земляника.
Папой оказался совсем нестрашный господин. Он напоминал земского деятеля начала прошлого века, казалось, что кровавый двадцатый обошел его стороной, как будто кто-то оберегал его от всех горестей жизни. И еще – он очень мне понравился. Следуя
наставлениям пригожей моей, я не особенно приставал к нему с
вопросами, но он, обрадовавшись, очевидно новому человеку,
рассказывал и рассказывал, что любимый его писатель - Варлам
Шаламов и что ОНИ, а это в основном была мама моей Леночки,
вытащили его из братской могилы расстрелянных поблизости от того места, где мы сейчас находимся. И что с тех пор он так и живет здесь, вдали от цивилизованного мира, а если и выходит куда, так через вот эту дверь и прямо в ложу миланской Ла Скала или, если очень грустно – в партер Венской оперетты, так как он большой любитель классического пения, и его Элеонорочка балует своего
престарелого родителя, клянусь, это его собственные слова,
безмерно, и заботится о нем ежечасно. От этих его разговоров, голубики в сахаре и липового чая, меня совсем развезло, глаза слипались, так что, я еле, еле доплелся до своего любимого
медведя. И рухнул на его останки, погрузившись в глубокий, и как мне казалось, прямо таки целительный сон. Я еще подумал, что это я, во всей этой странной истории – все время сплю и сплю, без конца. Обломовщина какая-то…

Глава 8

И тогда я снова открыл глаза. Видимо судьба моя такая в этом повествовании, просыпаться в начале каждой главы. Так, на чём мы остановились? …Обломовщина это какая-то, а не романчик. А проснулся я от храпа. Этот храп не спутаешь ни с чем, потому что такие протяжные и волнительные звуки испускал один, единственный человек на планете Земля – моя супруга Цецилия Яновна. Я
привстал и огляделся вокруг. Цилечка моя лежала как всегда, на спине, раскинув руки и раздвинув ноги. Я оказался справа от нее. А вот слева… Слева, уткнувшись в могучую подмышку моей законной супруги, посапывал какой-то лысый, лица я не видел, одна лысина торчала наружу, самец. Лежал поверх одеяла, и был ужас, как
волосат… И жирён, до невероятности. Ну, вот, приехали, поду-мал я, трое в одной постели, не считая, собаки. А дело в том, что наша такса, по имени Джульетта, очень любила забираться по ночам к жене в постель. И всегда устраивалась у нее в но-гах.
Но я оказался неправ, Джуля была там, просто она
единственная из тех, кто находился в этот момент на семейном
ложе, спала под одеялом. И почуяв меня, схватилась со своего места и, радостно урча и повизгивая, принялась облизывать мое лицо. После этого проснулись все. К моему изумлению в заспанной морде Цилиного сексуального партнера, я узнал строгое лицо того самого нквдэшника, который швырял народные деньги на стол и
грозил кому-то сразу двумя огромными пистолетами во второй
главе.
Да, разведчик – в любой ситуации разведчик! Нисколько не удивившись, он зажал рукой рот взвывшей дурным криком изменщицы, и уволок ее в салон, крикнув мне,- ни с места, - и вылупив глаза пострашней. Что оставалось делать – я при-мостился на постельке поудобней и стал ждать, что же будет дальше, глядя в потолок. В тот самый потолок, по которому проходила еле заметная трещина, которую в свою очередь миллион раз меня просили затереть, чтоб этот самый потолок не рухнул нам на голову при следующем
землетрясении. Сами понимаете, кто и каким тоном меня об этом просил. А это значило, что я в реальном мире и сейчас здесь
появятся представители карательного отряда – спецназ, Альфа или израильская военно-морская разведка. Хорошо бы все вместе. …Только бы мой новый родственник не вызвал изра-ильскую полицию, потому что у меня и так, из-за всего пережитого, горят уши. Но я как всегда оказался неправ. Появилось что-то новенькое.
Это была очень законспирированная, многократно
перекрашенная блондинка в спецкофточке – смерть всем старичкам, кто внутрь заглянет. Израильские спецслужбы как всегда
опаздывали, но в оправдание их усилий, я мог бы тут же сказать бедной сержантэссе, что ее начальство, ну, никак не могло знать, что события этого повествования будут развиваться так
стремительно и к настоящему, без всяких экивоков, времени, я буду всецело и навеки принадлежать своей богоподобной гречаночке. А какого цвета глаза у любимой – это я уже стал грезить наяву о новой встрече с ней… И не смог ответить на этот вопрос. В
первую очередь я наталкивался, а потом тут же проваливался в ее взгляд, а какого цвета глаза? Цвета тысячи радуг? Цвета
предсмертной моей тоски?
Цвета поэзии взрыва?

Месяц луна бередила сердце,
месяц она мне шептала стихи о…
не…?
разделённой…?
любви?!
А какая, мой милый дружочек,
нужна нам была бы ещё –
мы повязаны были,
о, как мы повязаны были тогда…
И…, конечно же…
Тайное что-то,
неясно-волшебное что-то,
нужно нам было тогда –
чтобы только в душе –
чтоб нигде-никогда-никому,
а тебе?!
Даже под пытками я не признался бы в том, что…
А в чем?!
…Сердце урвалось – ведь я ощущал,
всем существом своим
я ощущал, что под той же луною и ты…
Ты не хотела любовь разделять…
НО ГЛАЗА… ВЫДАВАЛИ!!!

Месяцем стала
рогатым,
бодливым,
блудливым
наша луна…
Я нашел
тела взаимность с другой –
без былого я жил –
так бестрепетно,
так безмятежно…
НО!!! ВЕСНОЙ… В ПОЛНОЛУНЬЕ!!!
Выть не могу – засмеют,
а запить – затолкают в кутузку…
И я,
маюся
каждой весной,
в полнолунье
о…
не…
разделённой –
единственной в жизни,
ЕДИНСТВЕННОЙ В ЖИЗНИ,
любви.

Бедная девочка. Она тут же стала отрабатывать свою питу с шуармой. Наклонившись ко мне, и потрясая передо мною
единственным своим оружием, она предложила поговорить, чтоб только между нами, никто, никогда не услышит… - Кроме её
начальства?
- …Нет, нет, никаких микрофонов, хочешь, обыщи меня, я тебе разрешаю. Смотри, и здесь микрофона нет… И здесь… Где ты еще
хочешь поискать? Что, что? Поговорить с супругой? Но, пойми, она в глубоком шоке, она уже по дороге в больницу. И ее можно
понять, ведь она опознавала твое тело в морге, в полиции. А
потом еще и в нашей, хи, хи, хи, службе ее заставили еще и еще раз давать показания. И выдали справку, что ты мертвый… Это
было еще до того, как ты исчез. Из морга. Ладно, пусик, скажи – откуда ты появился? - Господи, подумал я, наконец-то, эти
бедолаги нашли кого-то, кто мала-мала, знает русский язык. Но одну фатальную ошибку они, все же, допустили. Девица обильно, по их средиземноморской традиции, надушилась, и я, вместо того, чтобы поддаваться чарам и раскалываться, начал задыхаться и чхнул как раз в то место, где у несчастной, очевидно, и
находился этот проклятый микрофон. Судя по тому, как далеко она отскочила от меня. А потом вообще уже не смог сдерживаться, и махая, как мельница руками, ринулся открывать окно. Эту картину, за окном я видел в Израиле много, много раз. Такое происходит каждый раз, когда есть подозрение на теракт. Наш дом был оцеплен плотным кольцом полиции, возле дома стола спецмашина, и спец. сотрудник уже надевал облачение сапера и готовился идти
обезвреживать… Неужели он будет обезвреживать меня? …Господи, я опять, в чем мать родила. Неудобно перед девчонкой. Я попросил ее отвернуться и открыл наш платяной шкаф. Так, ни одной моей вещи в шкафу не было. Ну да, ведь я мертвый. Что же мне теперь делать? Пришлось натянуть Циличкины брюки и подпоясаться ее
ремнем, так майка, чья это майка, неужели эта волосатая
обезьяна уже держит свои вещи в моем шкафу. Да, нет – это же моя майка. Мы ее сюда через всю Европу тащили с нэньки Украины. Вот оно, единственное напоминание о моем существовании на этой бренной земле. РУКОПИСИ!!!
Я ринулся в свою комнату, к компьютеру. В салоне сидело, стояло и лежало на полу с какими-то приборами в руках человек двадцать. Мне тут же приказали вернуться в спальню.
- Рукописи!!! – заверещал я. – Где мои рукописи?!!!
Мне тут же объяснили, что все мое находится на изучении в научном отделе их института стратегических исследований, и что после всестороннего изучения материалов по этому делу, мне
вернут то, что можно будет вернуть. После рассекречивания моего дела. Ну да, подумал я, как же, вернут. … Лет через сто, внуку моего Шмуэльчика. Это так сынуля назвал моего внучка. А кем он мне будет – внук моего внука. Как это сказать одним русским
словом. Ага, праправнук, вот как это будет. А я в их памяти,
если и останусь, то буду – прапрадед ста шестидесяти лет.
В свою комнату я все же прорвался. Объяснил про
нетерпимость к резким запахам и профурам из сексотделов
спецподразделений. Но моя комнатка, та, которую мне моя
неугомонная семья выделила для счастливой жизни в сионистском раю, уже была как бы и не моя. Из всей обстановки, которую я
натащил с улицы и отремонтировал собственноручно, остался мною же отреставрированный персидский ковер. Все остальное было новое и непривычное. Рукописи исчезли вместе со старинным советским шкапом, который я обнаружил на краю города, сам разобрал,
перетащил на себе по частям и недели три собирал, матерясь и склеивая рассыпающиеся части. Вместо старинной кровати конца
девятнадцатого века, доставшейся нам от прежних хозяев, стоял стандартный раздвигающийся диванчик, только, только из магазина. Даже письменный стол заменили компьютерным, и на нем
громоздилось что-то суперсовременное с плоским экраном и
прибамбасами, о которых я мог только мечтать. Мой старенький
Панасоник уничтожили, как класс. Даже книги вынесли, шкуродеры. Интересно, а Блока и Мандельштама эти придурки тоже будут
изучать. Моя, и так полуразвалившаяся крепость, была сметена с лица земли, мой дом подвергся разграблению варваров, а я снова, в который уже раз, был унижен и оскорблен.
В квартире стало непривычно тихо. Я выглянул в салон. Никого… Прошелся по квартире. Впечатление было такое, что вся эта толпа, начиненная суперсовременными приборами, мне привиделась. Ни пылиночки. И тут случилось еще более невероятное. Дверь в мою комнату захлопнулась с треском, что-то прошуршало чуть слышно за стеной. … И дверь, как будто сама собою осторожно приоткрылась. Я обрадовался, подумал, что это моя судьба, наконец-то,
кинулся навстречу, но кроме открытого окна ничего не обна-ружил. А, вот оно что, эти ушлые эвакуировали компьютер. Хорошо хоть столик оставили. А что, хороший столик, с колёсиками, я такого никогда бы не купил. Господи, родная моя, где же ты есть! И как же ты была права – прочувствовав тебя, невозможно было снова привыкнуть и находиться среди этих, …обезьян с копчиками вместо хвостов.

Глава 9

Возможно, или невозможно – это не шекспировский вопрос, пришлось жить дальше, куда денешься. Через неделю, по почте, мне пришел пакет с бумагами для доживания и настоятельной просьбой, зайти в отделение социального страхования. Там мне объявили, что я априори признан психически неполноценным инвалидом на все сто процентов и мне за это положена до конца моей жизни не очень большая, но хорошая пенсия. Супруга позвонила через неделю, и хотя по ее голосу я явственно слышал, что даже по телефону она панически боится общаться со мной, торжественно объявила, что я сам во всем виноват, что ее Гадика, так, оказывается, звали ту волосатую обезьяну, которая доразрушила мою сорокалетнюю
счастливую семейную жизнь, из-за меня выгнали с позором с
работы. Но пусть я не радуюсь, лучше и надежнее человека, чем ее защитник нет, не было и уже больше никогда не… На каком-то этапе ее повествования я отключился от разговора, и только машинально, как автомат, напоминал время от времени о своем участии в
разговоре словами, да, я слушаю, да, я очень рад за тебя, что ты, можете жить спокойно, да, я обещаю, нет, я не буду мстить.
А в конце разговора случилось еще одно чудо, Цецилечка
расплакалась. Последний раз моя железная ледя плакала лет в пять. Вот и не верь после этого в бога. После этого трубку взял ее новый гражданский мужчина и предложил развод за его счет. Причем, он тут же подарил мне нашу трущобную квартиру вместе с ипотечной ссудой, и надо вам сказать, это был очень узкий жест с его стороны, потому что выплаты по ссуде съедали бы половину
моей пенсии, а платить их мне пришлось бы, лет десять после моей
собственной смерти. Или жить до ста двадцати. И я тут же
отказался, о чем впоследствии очень даже пожалел.
А через несколько месяцев я уже почти забыл обо всех этих чрезвычайных происшествиях в моей жизни, нужно было снова
выживать, крутиться, платить по счетам. И только иногда, и это происходило всегда неожиданно, я вдруг как бы вспоминал все, и сердце щемило, и снова хотелось попасть в невидимый остальным человечеством лесной домик в сердце Сибири, съесть хотя бы еще одну земляничку с волшебной полянки. И самое странное, мои
соседи вели себя так, как будто и они тоже забыли обо всем. И все, как один, были уверены, что моя супруга поехала в Америку, ухаживать за своей двоюродной тетей. А я не разубеж-дал. Много раз я пытался найти улицу, где жили профессор и балерина. Много раз казалось, вот оно – это место, но всякий раз оказывалось, что хоть и, похоже, но не то, совсем не то. Листал подшивки
газет, пытаясь найти какие-нибудь концы там, но когда нашел
репортаж о том, как меня нашли тогда, то оказалось, что это была короткая заметка о том, что какого-то бомжа нашли мертвым около мусорного бака. Причем, без леденящих душу читателей
подробностей. Нашли и нашли, и всё. А когда через полгода вдруг заявилась моя супруга, и начала рассказывать всем окружающим и, что самое странное, мне, о том, как она скрашивала последние дни своей, как оказалось, не двоюродной, а даже троюродной тети из Бронкса, я понял, кто прикладывает ко всем этим изменениям свою прелестную ручку.
И все-таки, всякому притворству иногда, я не утверждаю, что всегда, но очень часто, приходит конец. Как-то от тоски по моей ладушке, мне стало совсем худо, и меня направили на обследование в больничный городок. Надо Вам сказать, что в Беэр-Шеве, кроме того, что сам город – одно, единое, руками арабов и бедуинов
израильских, которые его и строили – сотворённое чудо посреди
пустыни, так еще и внутри города был построен суперсовременный больничный городок. Строить это, очередное иудейское рукотворное чудо, довелось уже иностранным рабочим из Филиппин и Китая. Их, так сказать, заслуга. Да и русские люди тоже там изрядно
потрудились…
Но я отвлекся от своего повествования, извините.
Так вот, когда меня засунули внутрь какого-то
суперсовременного прибора, который просвечивает буквально всего человека целиком, то выяснилось, что на снимках, которые этот гигант человеческих раздумин сделал, напрочь отсутствуют все внутренние органы и, естественно, глаза. Как всегда в таких
случаях, возле меня и прибора сгрудилась целая стая медицинских светил, аж все в лаборатории этой, номографической, загремело от их, чисто иудейской научной дискуссии. Меня тут же, не спрашивая даже моего согласия, привязали снова к лотку и засунули в прибор во второй раз. И оказалось, что все путём, все на месте.
После этого некоторые, самые разочарованные, тут же
разошлись, а остальные, рангом поменьше, набросились на одного, самого разнесчастного, который, что удивительно для подобных
израильских дискуссий, не орал на всех разом, выпучив глаза, а смущенно разводил руками и пожимал тощенькими своими плечиками. А потом все присутствовавшие, и я в том числе, услышали
хрустальный колокольчик и небесный смех, донесшийся до нас
откуда-то сверху и чуть-чуть сбоку, после чего этот
средиземноморский базар тут же был закрыт, а мне объявили, что у меня со здоровьем все в порядке, и что я должен идти домой.
Пешком.
Я так и сделал. Шел себе и шел, задумавшись ни о чем.
- Вот так вот, человечество и проскочило мимо своего
счастья!
Я оглянулся на ближайшую скамейку и задохнулся от
невообразимого. Она стала еще прекрасней. Сверкала изумрудным светом, пылала неугасающим огнем, казалась всем, чем мне так и не довелось насладиться в этой жизни.
- Стой, где стоишь. Не подходи ближе.
Но, как можно было удержаться. Я кинулся к ней, и… Как бы поскользнувшись, грохнулся на асфальт, на мгновенье потеряв
сознание. А когда пришел в себя, то понял, что напрасно не
послушался, свет померк, пламя угасло, а волшебное видение
исчезло, и я оказался в привычном моем мире перерасплодившихся хомов. Но даже это, мгновенночудное свидание вдохновило меня и ночью…

От того, что душа износилась до дыр
и, как загнанный зверь, притворяется мертвой…,
а сердце…
не рифмуется с жизнью.
…А из зеркала тупо глядит на меня
старичок – бес словесный…
И я принимаю всё это,
чтоб жизнь дотерпеть до конца…
ЭКА НЕВИДАЛЬ!
Есть мне за что уцепиться –
живого гуся изловив на планете Земля,
выдираю
пару перьев получше,
из картриджей старых готовлю чернила…
И ночью
над листом белопенным
свои воркования-сны начинаю расчерчивать…
Сад…
Вот, дорожка, пыреем заросшая скользким, к обрыву,
тень твоя над обрывом,
луной освещенная –
голос - отчетливо –
- Всё, мой любимый, прощай!
Ни тебя, ни Парижа
я уже никогда на увижу-у-у…

Лечу за тобой –
боже –
ребра!
…Опомнившись,
лед, приложив к голове просветленной,
повторяю за эхом твоим –
- Ни тебя, …
ни Парижу …
я уже…
никогда, никогда, никогда…

Был бы волком, завыл бы, так хотелось ее увидеть. А вместо этого приходилось ходить каждый день в магазин, пылесосить,
выносить мусор, и слушать нотации супруги о своей полной
неприспособленности к обстоятельствам нашего существования на ее
исторической Родине. Единственным светлым пятном в моей
беспросветности была совершенно черная Джулька, с которой мы под предлогом, что собаку нужно выгуливать, сбегали из дому,
прихватив бутерброд и кофе для меня и мясной супчик для нее.
И оба были довольны, как дети малые, улизнув из-под опеки главы нашей семьи, которая на меня давно уже, лет двадцать тому
махнула рукой, отчаявшись сделать из меня человека, а из собаки нет, не отчаялась. И воспитывала ее так, что бедная такса только
подвизгивала, стараясь изо всех сил выполнять невыполнимое.
А тут свобода, парк, хоть и беспородные, но отчаянно
темпераментные кавалеры…
- Милый, подари собачку!
Я застыл, боясь оглянуться. …А вдруг исчезнет снова. Но она, захватив меня сзади, за шею, зашептала прямо на ухо, как она истосковалась, ночей не спит, не ест, не пьет, и вот мы уже в объятьях друг друга… Вот оно невообразимое моё, просто дышать вместе, что-то отвечать ей, касаться щеки, а …что это?!!!
- Это, …это, там твои дочки. Представляешь, шесть дочурочек, и всё, тебе. Ты что, во время нашего прошлого свидания не заметил, что я …в положении.
- Ты, …ты присядь, тебе, наверное, трудно стоять. – А сам, не в силах больше сдерживаться хотел закричать дурным
голосом, но голоса уже и не хватило… Пришлось дышать с шумом и присвистом, чтоб хоть как-то успокоиться.
- Я! Я не знаю… За что ты бросила меня, я бы… я бы дрова колол, печь топил, на руках тебя бы носил! Я бы… Я бы!!!
- Папа сказали – не разбивать семью.
Я присел рядом с ней на парковую скамейку и принялся
соображать, что же делать, как не испортить все снова, я так
отчетливо понял насколько у НИХ тонкая душевная организация. И еще я понял, что люди, которых ОНИ по каким-то причинам
допустили к себе, все равно, что слоны в посудной лавке. А я, так даже, мастодонт. А она всматривалась внутрь меня, переживала все это вместе со мной, так что оказалось, что слов уже никаких не нужно, что мы понимаем, друг друга без слов… И я сдался.
- Все равно будет, как ты скажешь. Но, мне совсем плохо без тебя. Днем еще ничего, а по ночам совсем невмоготу.
- И мне… - положила голову на плечо, и взяла под руку. – И мне…

Глава 10

После судьбоносного для меня свидания, домой идти не
хотелось, и я решил пойти пройтись. Тем более, что с Еленой мы договорились встречаться тайно. И только тогда, когда ей станет совсем невмоготу. И что бог терпел, и мне велел. И о том, что никаких претензий к моей законной половине, пусть тайно
встречается со своим облысевшим шпионским змеем, пусть даже
ездит с ним в свой любимый Эйлат, и пусть себе думает, что этого никто не замечает. И еще моя судьба предупредила меня, что мои новые соседи сверху, не просто соседи, а работники того самого, сверхзасекреченного института, которые следят за всеми моими
перемещениями по квартире, а сейчас они записывают наш разговор из, вон того, серого микроавтобуса. Так что никакого бога у них нет, а у нас ни покоя, ни воли. Я шел по улице и впервые за
много, много дней хохотал, вспоминая, как она вдруг озорно
подмигнула мне и попросила моего согласия тут же, на месте
кастрировать всех, кто за нами в настоящий момент следит, причем
пообещала, что операцию проведет по самой современной
медицинской технологии, совершенно бескровно и почти
безболезненно.
После этого, буквально за несколько минут, половина
гулящих, мимо нас, по парку и почти все машины, стоявшие
неподалеку, на бешеной скорости стали удаляться от места нашего происшествия.
Но самое главное, моя собака меня предала. Когда мы
расстались, она как привязанная последовала за своей новой
хозяйкой, ни разу даже не оглянувшись на того, кто выкармливал ее молоком из ближайшего к нашему дому магазина с полумесячного возраста, кто на руках волок ее через весь город к ветеринару, когда мой любимый внучок засунул ей в пасть… Не видать мне
теперь моего Шмулика, как своих ушей. После того, как сын отдал его в религиозную школу при своей же ешиве, ни разу не
привозили… Ни разу. И уже никогда не привезут. Да, ни там, в России, ни здесь – ни покоя, ни воли. А умереть…
Меня вдруг схватили под руки, и я понял, что если бы не схватили, то я был бы сбит грузовиком, потому что глубоко
задумался и попер на красный. Мои спасители тут же отскочили от меня на пару метров, и я понял, кто меня уберег от смерти на этот раз. Я принялся благодарить, они ответили что-то вроде
того, чтоб я был осторожнее при переходе улиц, а потом, как по команде, разбежались в разные стороны. Как я раньше их не
замечал!
И прислонившись к фонарному столбу, боясь потерять стиховую волну, я стал лихорадочно записывать то, что не смог закончить там, на необъятных заснеженных просторах, и что пришло вот
только сейчас, после внезапной встречи с моей последней любо-вью.

В напряженьи пространства распластана,
задыхаясь от снежного свиста,
как слепая, бежала на красный
меж ладоней виски свои стиснув…
В ускорителе горя – частица,
подгоняемая судьбою,
ну, куда, ну, куда ты так мчишься,
дымный след, волоча за собою?!
И столкнувшись
с гру-
зо-
ви-
ком,
статистической став единицей
подтвердив непреложный закон
вероятности…
Сбитою птицей,
замерев, застываешь в снегу…

В напряженьи пространства распластан,
задыхаясь от снежного свиста,
как слепой, я газую на красный,
руль, ладонями потными стиснув.

И, слава богу, очнулся, вернулся, так сказать из
поэтических наваждений, причем на этот раз, даже кости не
переломав. Можно было идти домой, но тут… Надо Вам объяснить, что мы с моей заправдишной, договорились не доводить меня каждый раз до инфаркта, и не дай бог, до инсульта, что гораздо
страшнее. А чтобы этого не происходило, она согласилась каждое свое появление предварять хрустальным звоном. Так вот, когда возле меня появился спортивный Ягуар, это машина такая красного или, как в нашем случае, темно- зеленого цвета, самая
прибабамбашенная из тех, которые гоняют с бешеной скоростью по нашей стране, и дверца этого зверя открылась передо мною, то
никакого другого сигнала, кроме направленного на меня дула
огромного старинного револьвера, я не услыхал, но все равно сел, потому что всю жизнь хотел покататься на такой вот машине. Это был класс! Мы как будто бы стояли на месте, а на самом деле
неслись по шоссе, обгоняя всех и вся.
Пригласивший меня в очередную неизвестность, судя по его искристому костюму и брезгливому выражению на все в этой жизни испытавшей морде, был или тем самым империалистом-глобализатором, которых никто и никогда в глаза не видит, либо, ну, очень коррумпированным госчиновником, что подтверждали два маленьких зелененьких растерзанных крокодиленка, на его кривых ступнях. Но оказалось и то, и не то. Это был тот самый,
умирающий от рака швейцарский господин, судя по его шнобелю и по-бандитски, набекрень, надвинутой на лоб агатовой кипе, явно и горячо поддерживающий, к тому же, еврейский характер нашей
страны. Он тут же вручил мне одну, очень памятную фотографию, спросил на приличном, почти без акцента иврите, помню ли я,
связанный с этой фотографией эпизод, а после того, как получил требуемое – утвердительный мой кивок в его сторону, как в рот воды набрал. И мы ехали и ехали молча, а я думал и думал о том, что моя судьба снова играет с человеком, это я имел в виду себя, а человек так и не научился играть на трубе. И что я все равно, в общем-то, живу лишнее, что если бы не чудо, если бы я не
оказался любимым стрекозлом моей дорогой, то давно бы уже был мертвее мертвого. Ну, убьют еще раз. Мне не привыкать. Я
поежился. Неужели переживать такое во второй раз. А что! Одного из декабристов, не помню уж которого из тех пятерых, тоже
несколько раз вешали. А он, после каждой такой попытки, язвил и издевался над своими палачами. Да, были люди, а время, время
какое было. И еще я так отчетливо вспомнил, что перед тем как начать меня препарировать, - самый главный из экзекуторов
сказал, чтоб я заткнулся навсегда, а не то… И дал мне перед смертью моею, на долгую память эту вот фотку, где я поднимаю
Самюэльчика моего прямо к небу. Снимала все это, к вашему
сведению, моя супружница.
Мы в мановение ока прошили пространство государства до
самого севера и въехали в Акко. А в Акко, надо вам сказать, жил и учился, учился и учился на бессрочных религиозных курсах мой сын Арье. И где-то здесь он и проживал со всей своей дружной и ультрарелигиозной семьей. Я хотел сказать моему палачу, что я снова согласен на все, что не надо трогать детей моих, что они здесь ни при чем, но понял – бесполезно. Я полагал, что из всех передвигающихся в этой машине, русский язык знал только я один. И как всегда, впоследствии, оказалось, что и здесь я был неправ.
В гробовом молчании мы въехали в район недавно постро-енных вилл. Надо Вам также сказать, что такие районы имеются в каждом израильском городе и состоят они из, почти что, одинаковых по архитектуре, красный черепичный верх, белый оштукатуренный низ, но разных по величине домиков, и живут в этих домиках
представители чуть выше среднего класса. Мы плавно подкатили к одному из таких домиков. Он был средней величины, но не в пример другим, перед этим был разбит идеальный английский садик, даже роскошная чайная роза присутствовала, что является неотъемлемым, так сказать, атрибутом. Странно, но именно о таком садике всегда мечтала Циля, моя супруга, если помните. Швейцарец ткнул шофера своей золоченой тростью в спину, тот дал сигнал и… На крыльцо дома тут же высыпалась вся сыновья семья, включая и ее главу. Они все улыбались и махали Ягуару руками, а мой любимый так еще и подпрыгивал. Меня попросили выходить, и я попал в объятия!!! своей невестки. Той самой гюрзы, которая после последнего
горячего объяснения с Цилей по поводу кошерности русских раков, купленных ко дню рождения сына в свинском магазине, сказала, что лучше б нам скорее перемещаться в мир иной и напомнила, что нас там, в этом мире сварят, как тех самых раков. А когда Тамир, так назвали мою свойственницу после того, как ее несколько раз
окунули в святую воду миквы, оторвавшись от меня, спросила,
почему не приехала бабуля, я понял, что она не притворяется, и уж меня она, по каким-то непонятным причинам, точно рада видеть. А мой Арье никогда не умел притворяться. На его лице застыла кривая улыбка и он, то и дело подталкивая упирающе-гося внука ко мне, пытался объяснить, как он рад меня видеть, и что теперь, в любой момент, когда я только захочу, они будут навещать нас. А Шмулик, внучок мой единственный, тот даже и не притворялся. Смотрел на меня исподлобья. Совсем за-был, что ли?
Уже в доме, куда меня тут же пригласили, я сделал несколько невероятных открытий. Оказалось, что домик этот куплен на
деньги, которые дала бабусечка после того, как я заключил
выгодный контракт и уехал работать в Швейцарию, и что, не
позднее как позавчера, моя Цецилия самолично развешивала на всем нижнем этаже этого самого дома шторы, которые недавно сшила для них, я подтверждаю, всю ночь тарахтела на своем Зингере, и что мои дети убеждены, что я только сегодня приехал из Европы в
отпуск, и тут же к ним. А Шмулик объяснил, что все дедушки,
которые приезжают к своим внукам из Европы, а тем более из
Швайца, всегда привозят своим внукам подарки, радиоуправляемую
спортивную машину, например. Конечно, подумал я тут же, я бы
тоже в похожей ситуации смотрел на деда исподлобья. Приехать из Швейцарии, в отпуск – и с пустыми руками.
А Тамир так и вилась вокруг меня, и все время требовала, чтоб ее муженек показал мне водительские права, которые он
получил недавно. А я, как будто бы не понимал, о чем этот
толстый намек, поедал, напополам с внуком, совсем неплохо
приготовленного специально для меня, фаршированного карпа, и растекаясь мыслью по глубинам памяти своей, как по древу
Интернета, мучительно больно соображал – как я после всего этого доберусь домой. Ведь в моих карманах не было даже самой мелкой израильской монетки – десяти агорот…

Глава 11

Но все устроилось. Мне даже не пришлось уплывать в конце предыдущей главы в глубокий сон и просыпаться в начале этой.
Когда я, отяжелевший от непривычно сытной еды и явно
повеселевших оттого, что я их покидаю, родственников, вышел в их англицкий садик, всё тот же темно-зеленый зверь уже ждал меня на шоссе. Правда, на этот раз обошлось без легкого стрелкового
оружия. И на том спасибо…
Шофер и мастодонт, оказавшийся на заднем сиденье, возле
меня, не проронили ни звука за то время, пока мы мчались еще дальше, на север страны, хотя казалось, ну, куда еще дальше, в Ливан, что ли. В почти полной темноте, мы въехали, судя по
запаху, в настоящий вишневый сад, причем аккуратные, одинаково обрезанные и потому казавшиеся близнецами деревья никак не
походили ни на один вишневый садочек на Украине. И вилла внутри тоже никак не напоминала декорации к одноименной пьесе Антон
Палыча. Нас уже встречали. Наяву такое я видел первый раз в
жизни, а до этого только в кино. Вся прислуга вышеупомянутого сооружения выстроилась возле входа, из холла звучал Турецкий марш господина Моцарта, а когда я вышел из машины, все, как по команде поклонились, а один, очевидно, самый главный прямо таки подлетел ко мне и, подхватив за талию, поволок внутрь. На ходу он сообщил мне, что этот деревенский домик, ничего себе домик, в моем полном распоряжении до конца моей жизни, неужели всё
повторится сегодня ночью, подумал я, а герр Альтшуллер, если я не возражаю, навестит меня после шабата. В первый же день
еврейской недели, то есть в воскресенье её европейского аналога, и что если я, вдруг, захочу встретиться в какой-нибудь другой день, то это в моей полной власти, но я сам должен понимать, что их самый добрый в мире хозяин очень, очень страдает, прямо-таки безмерно, страшные боли, и счет его жизни идет уже не на месяцы, а на дни.
И все-таки, хреново жить не своей жизнью, да еще не в своем доме. Так что, забылся я под утро, а заснуть так и не удалось, несмотря на пуховую постель и самый свежий воздух в государстве. Все-таки, человек произошел от обезьяны, я все время
прислушивался, не идут ли за мной, чтобы снова привязывать к операционному столу.
А утром, когда со страшной головной болью выполз наружу, так как меня пригласили завтракать на лужайке перед домом, я
понял, что нахожусь в знаменитых вишневых садах под Метулой. Но окончательно меня добила моя новая обслуга. Подавальщик пищи все время маячил столбом за моей спиной и, стоило мне потянуться за чем-нибудь, как его рука появлялась над столом, и мне
наливалось, а моя тарелка наполнялась именно тем, куда падал
нечаянно мой взгляд. Две девицы подносили все новые и новые
блюда и напитки, а самый главный – тот, что меня встречал вчера
вечером, рассказывал о каждом блюде, и ждал. Если я кивал
головой утвердительно – блюдо устанавливалось на столе на
некоторое время. После кофе, если это было не за два дня перед получением пособия по безработице, и куска хлеба с маслом, если в доме было масло, чем я обычно и завтракал, это великолепие
угнетало. К тому же мне объяснили, что это, в сущности, второй завтрак, а во время первого, более легкого я еще почивал, и
поэтому мне его не подавали. А обед, если я не возражаю в шесть по-израильскому и в пять по общеевропейскому. А ужин в постель. Личный врач, массажистка и садовник ждут указаний, что и как им делать в течение дня. К моим услугам две машины и шофер. И еще попросили, сразу же, после завтрака составить меню на будущее, так как уже пора готовить обед. А если не будет никаких
указаний, то все пойдет по ранее заведенному обычаю. Шесть смен, тридцать два блюда, я только должен указать направление – какую кухню я предпочитаю, причем, можно не церемониться, так как
предыдущий постоялец заказывал китайскую кухню с французским
акцентом, и все исполнялось самым тщательным образом.
После этой речи, прогуливаясь по окрестностям, я понял, что пора рвать когти, иначе эта жизнь так меня засосет, что обратно «я вже нэ выбэруся нияк». И еще! Каким-то, невероятным, почти поэтическим предчувствием, я понял, что сюда – моя чудесная не прибудет ни за какие деньги, потому что здесь воняет рабством и лизоблюдием… И тут, я подумал, что хорошо бы позвать
распорядителя, это того, кто уговаривал меня утром, побольше
лопать, а он тут как тут. Мистика какая-то. Я ему объяснил, что мне некогда ждать, что мне нужно срочно в мою трущобную Беер-Шеву по срочным делам, …или так погулять, поэтому я хочу
встретиться с хозяином этого домика, как можно скорее, можно
даже сейчас. Или никогда, - тем боле, если конец его жизни так близок, то нечего ему терять время на религиозные ухищрения, - тем более что самую главную из десяти заповедей Моше Рабейну он все равно нарушил, и придется ему вариться в плавильном котле, сам пусть догадается какого отделения и какой небесной
абсорбции.
Лицо мажара этого дома омертвело, и он без звука повалился на колени, а потом вотще бросился мне в ноги, с криком:
- Я никак не смогу ему все это сказать! Он меня
растерзает, забьет своей палкой, пощадите, детки, жена на шестом месяце беременности, мать-старушка, пропадут они без меня-я-я!!! А хозяин сейчас в Иордании, поехал к своему свату, дяде короля, попрощаться со своей единственной дочкой. И в последний раз
обнять любимого внука Хафиза. … А не соблаговолите, господин мой, связаться с мистером Авшаломом сами, тем более что на
втором этаже, в Вашем кабинете есть постоянно действующая
спутниковая линия видеосвязи, я провожу, только пощадите, не скажите ему, что чем-то недовольны, а мы уж постараемся, и я, и врач, и массажи-и-истка!
- Ты можешь принести эту штуку?
- Ка…, кую штуку?
- Ну, эту связь… Чтоб я по ней поговорил с твоим боссом.
- Можно, но видеть Вы ничего не будете, а там кресло с вибромассажем, кондиционер, экран плазменный во всю стену… И массажистка…
Я нехотя поднялся, вытянулся, так, что все мои старые кости хрястнули, и поплелся за катившимся впереди меня колобком к
дому.
Изображение моего палача появилось почти сразу. Он глядел куда-то вниз, видно в телетрубку, потом, явно увидев меня, встрепенулся и произнес на иврите одно единственное слово: - Кен! - что вообще-то переводилось на русский, как – Да! – но в данном, конкретном случае ничего не обозначало, кроме
приглашения, хоть что-нибудь, сказать в ответ.
- Шалом, Авшалом! – произнес я, наконец, пересилив себя.
Дальше разговор шел на иврите, пополам с английским,
поэтому мне придется передать его своими, русскими словами. Я объяснил, как мог, что жить в таком домике мне не под силу, а ждать, пока наступит конец святой субботы, чтобы встретиться, я не хочу, пусть хоть убивают меня на месте, так что, я, наверное, поеду к себе домой, в Беэр-Шеву. То, что я услышал в ответ,
поразило меня не меньше, чем предыдущая операция по удалению из меня так жизненно необходимого Авшалому – моего разбитого сердца. Мне было сказано, что со вчерашнего дня моя квартира в
городе Беэр-Шеве, согласно договору купли – продажи, который подписала моя безутешная вдова, принадлежит новому владельцу, тому самому центру стратегических исследований, который так
досаждал мне весь последний месяц. А если проще – израильской армии. А мне, в качестве компенсации, передано это скромное
жилище в полную мою собственность, но без права наследования. Причем, после моего магического выздоровления после
продолжительной болезни, консорциум спонсоров оплачивает мне
пожизненное содержание, включающее всё, даже массажистку…
Которая к моим услугам двадцать четыре часа в сутки. Очень
квалифицированный специалист. Рекомендую самым решительным образом.
- Далась им всем эта массажистка! – подумал я после того, как акула империализма, ощерившись во все свои тридцать два
великолепных искусственных зуба, исчезла с экрана.
Нет, так дальше жить было невозможно! И я поднялся и
пошел в народ. Искать долго не пришлось, я шел на звук, на
разговор, который к тому же велся на повышенных тонах – это
колобок, так я назвал своего распорядителя, …а может, эконома, не знаю, как их теперь называют, вычитывал кому-то за
проявленную нерасторопность. Дверь в людскую оказалась закрыта, и мне пришлось тарабанить в неё до тех пор, пока я своим стуком не перекрыл шум футбола из телевизора и перебранку челяди. За дверью все затихло, а потом откуда-то сбоку, выкатился мой
домоправитель. Он объяснил мне, что эта дверь никогда не
открывалась, а обслуга, чтобы попасть на кухню выходит наружу и заходит в подсобные помещения со двора.
- Открыть! – впервые в жизни, приказал я. И сам себе
ужаснулся. Как все-таки мгновенно, бытие стало определять
сознанием в моей непутевой башке.
Замок никак не хотел открываться, и пришлось его сломать, после чего дверь со скрипом отворилась, а моему взору предстало святое место по приготовлению еды для меня, родимого. И как я понял, увидев общий стол для прислуги – то, что я недоедал, не пропадало втуне, а поедалось остальными. Я взял стул, подсел к общему столу и спросил, почему выключили телевизор. И какой счет. И кто с кем играет. А когда все же эту чертову коробку включили, приказал тут же выключить ее навсегда, и отвести в ближайший сохнутовский магазин, а сюда немедленно притащить плазменный телик из гостиной и повесить на стену, так как кухня для русского человека – самое его любимое место, и я буду часто бывать здесь, а когда приедет их бывший хозяин, то принимать его я буду именно на кухне. Как в добрые старые перестроечные
времена. После чего, почувствовав, наконец, что хочу, есть,
оглядел стол, придвинул к себе рыбный салат и стал поедать его ложкой прямо из общей чаши, чем привел всех в неописуемый
восторг. Лакей попробовал угнездиться за моей спиной, но я
приказал ему раз и навсегда оставить это занятие, сесть рядом со мной налить себе и мне водки и рассказать все, что он знает о здешней массажистке. Оказалось, что Шуки, так звали столба,
почти ничего о ней не знает, что эта особа обитает в отдельном массажном домике, там же находится сауна, джакузи и вся домашняя физиотерапия. И тут я понял к стыду своему, что так и не
запомнил, кого и как зовут, и принялся знакомиться со всеми по второму разу. Колобок оказался Зиновием, и я тут же переименовал его в Зяму, тем более что он рассказал, что я угадал, и что
родители назвали его в честь их любимого артиста. Подавальщицами оказались Наташа и Авиталь. На кухне работал шеф из Люксембурга – Анри, ему помогали Нахум и Ясер, а остальных я опять, уже со второго раза так и не запомнил. Я заказал на обед борщ и пирожки с грибами и строго глядя на кругленького, напомнил ему, что
обедать буду здесь, вместе со всеми, и пусть каждый тоже закажет себе то, что он любит, и что так будет теперь всё то короткое время, пока меня не выставят из этого дома.

Глава 12

Знакомство с таинственной служительницей разминаемого тела состоялось на следующий день, ранним, ранним утром, когда я,
маясь от бессонницы, набрел на ее обиталище. Домик, в котором проживала таинственная жрица кремов и растираний, оказался еще кукольнее моего нового пристанища. Причем, располагался он как раз возле самого настоящего родничка, обустроенного в старинном стиле с розочками и фигуркой паломника наверху. А вода из
родника текла в небольшую запруду, окруженную живым ковром из какого-то подобия той самой земляничной полянки возле дома
избравшей меня. Правда, в климате Израиля лесную землянику
заменили тривиальной клубникой, я попробовал. …Дрова, дровами, и вкус кисло-сладкой дешевки. …И без запаха. К тому же, если мне не везет, то уж целый день не везет, в домике все окна и двери были закупорены, а на стук, свист и песни, чтоб красавица вышла на балкон, никто не реагировал. И тут я подумал, хозяин я здесь, или не хозяин и, разоблачившись, сиганул задницей прямо в
запруду перед домом. Вода оказалась холоднючей, а если учесть, что я не купался ни в каких водоемах со дня своего приезда сюда, то выскочил из купели еще быстрее, чем впрыгнул. И принялся
бегать, подпрыгивая и вертясь, в надежде хоть сколько-нибудь
согреться.
Тут и состоялась немая сцена, наподобие гоголевской, из
финала Ревизора. На полянку перед домом выскочила обнаженная
девица, вся мокрая, то ли в поту, то ли от утренней росы. И мы замерли, как две статуи, причем девица приняла позу Венеры из картины Боттичелли, а я только и успел, что втянуть как можно дальше и внутрь свое пузо. Я сразу понял, в чем дело, почему
меня натравливали обратиться к ней. Представьте себе, если бы кто-то, может даже наисовременный скульптор, взял бы за основу Венеру Милосскую и изваял бы ее точную копию из пластмассы, а потом бы сделал на этой основе манекен… С руками и ногами. Эта дамочка и была таким вот, манекеном ненаглядной моей, почти точная копия, особенно - лицо. Но… Там, где все оживало и
двигалось, как только взгляд мой ловил отображение милой, там, где глаза горели необъяснимым светом, там, где все расцветало в предощущениях, там было тело, простое человеческое тело. Тесто… Просто женщина. Массажистка. Слепок с неведомого,
подтверждающий, что… А что, собственно, господин Альтшуллер
хотел подтвердить этой дамочкой? Вот в этом мне сейчас и
предстояло разобраться.
Бледнотелая любительница промчаться ранним утром по
росистому вишневому саду голышом, пришла, наконец, в сознание, войкнула и скрылась за домиком. Так, понятно, подумал я, снова придется проникать в убежище одинокой женщины через заднюю дверь. Для начала я вторгся в застекленную веранду. В ней
располагался сад экзотичнейших даже для Израиля цветов. Я совсем не разбираюсь в сортах и формах, но даже непосвященному было
ясно, что такую коллекцию мог собрать только и очень
увлекающийся этим делом человек с немалыми средствами. Посреди цветника на некотором возвышении располагалась роскошное ложе в стиле ампир, покрытое покрывалом вишневого цвета, а рядом, на столике того же периода – около сотни флакончиков, баночек,
тюбиков… Так, значит, на этой кроватке и проводилось
священнодействие тела и духа… Пошли дальше.
В огромном зале на первом этаже я и нашел ту, что искал. Она ругалась на итальянском? испанском, с кем-то по телефону, при этом ее лицо уже даже отдаленно не напоминало мне лицо
богинечки, стерва, стервой, разъяренная фурия, брызгающая слюной в мобильник. Увидев меня, и уже ни на йоту не стесняясь своей наготы, она буркнула что-то, я так предположил, что это было
ругательство на ее родном языке, и сунула мне в руки телефонную трубку. Конечно же, на том конце виртуальной связи оказался все тот же колобок. Он же – Зяма, он же – старый репатриант из
Молдавии. Он повторил мне, как попугай, что массажистка Паола в полном моем распоряжении и готова на все, чтобы удовле-творить все мои пожелания. И я пожелал. Чтобы он мчался со всех ног
сюда, потому что, судя по разговору, испанский и русский из нас троих знает только он, а единственным моим желанием было –
узнать от Паолы что-то, для меня очень, очень важное.
Зиновий Моисеевич оказался хитрее, чем я о нем думал. Он приперся к нам с единственным желанием – не стать одной из
сторон в треугольнике при нашем разговоре. И вкатился он с
парадного хода не один, а с самым навороченным ноутбуком
наперевес. Мне было сказано, что он не хотел бы нарушать наш тэт-а-тут, что свечку держать при этом действии в двадцать
первом веке – это нонсенс, а общаться мы можем при помощи
испанско-русско-испанского электронного, к тому же говорящего на обоих языках, переводчика, который вставлен в ноутбук. Дамочка, притихшая и одетая, тут же поддержала распорядителя. Как
оказалось, она приняла меня за дворника, которого мэрия Метулы присылает раз в неделю к святому роднику, чтобы поддерживать здесь идеальную чистоту и порядок. А мокрый, пузатый дядька
вместо дворника, – какой уж тут порядок. Да, еще она думала, что я сексуальный маньяк. Это после того, как я, хоть и надевший штаны, но без рубахи, преследовал ее нагую и испуганную в ее же апартаментах. Все это Зяма мне перевел, поправив зарвавшуюся, что апартаменты не ее, а с некоторого времени – мои, и удалился, сказав, что полевой завтрак из двенадцати блюд, если я не
возражаю, будет доставлен сюда незамедлительно.
Я возражал и, поэтому, мой завтрак достался обслуге.
Появившееся горячее желание оголиться сразу же, после того, как мы остались одни, я пресек на корню, сообщив несчастной, что
характером она мне явно напоминает супругу в молодости, и что меня это сравнение, прямо-таки, бросает в дрожь. После этого мы сели рядышком, как братик и сестричка и принялись общаться друг с другом посредством новейших электронных технологий.
В результате этих переговоров я узнал прелюбопытнейшие
вещи. Еще пару месяцев тому назад Паола была не очень удавшейся моделью и перебивалась случайными выходами на подиум в заштатных показах мод. А когда не было и такой работы, приходилось
перебиваться сексмассажем для пузатеньких и богатеньких
старичков вроде меня. Это я то, богатенький… Все изменилось для нее после того, как она попалась на глаза все тому же
Альтшуллеру. Он и предложил ей, рассмотрев в ее фигуре что-то, ему одному ведомое, сделать пластическую операцию лица и
некоторые изменения фигуры, и стать его всем в этой жизни. И предложил за все это такую сумму, от которой не отказался бы
никто.
Манекенщицу быстренько видоизменили, а с деньгами, как это
обычно водится, возникла заминка. Её поселили здесь, в отдельном
домике, миллиардер наезжал несколько раз в течение последнего месяца, заставлял ее позировать на том самом ложе, которое я
видел на веранде, сидел рядом, заставлял прижиматься грудью к лицу, после чего рыдал в ее молочные железы, как дитя… Но денег не платил, говорил, что что-то не получается, что Паола не хочет постараться для него, что она должна парить, что взгляд не тот, в общем, было ясно, что и он видел в неудавшейся массажистке слепок, манекен с моей любимой. Значит, ОНА являлась и ему тоже. …И эта развалина тоже грезила новой встречей с несравненной. И тут я, наконец-то понял, что все, кто с ней встречались,
абсолютно все, становились ее фанатами, даже слепой профессор из первой главы, который мог часами рассказывать о дуновениях ее голоса и движениях души, которые он буквально ощущал ко-жей…

Глава 13

И тут входит Альтшуллер. Как в той бессмертной пьесе –
акт номер тринадцать – те же и Авшалом. К нам пожаловал барин.
Ну, и правильно, оне же обещались, утром, аккурат в святое
воскресенье, пожаловать. И сразу быка за рога, без предисловий.
- Извиняться за старое я не намерен. Жить мне осталось
недели три-четыре, так что терять мне почти уже нечего. Вы,
господин Прохоров, были для меня до недавнего времени расходным человеческим материалом, который я использовал в своих целях. Откуда я мог знать, что ОНА – тут он кивнул в сторону тут же отскочившей от меня Паолы – появится и перед Вами?! Старый
развратник остановился, помолчал, а потом продолжил, уж совсем неожиданно.
- Эта… Совсем непохожа на НЕЁ?!
Я только сдвинул плечами. Судя по вытаращенным глазам
Паолы, иврита она не знала совсем, а миллиардерчик объяснялся со мной на этом языке. А я не считал, что могу отвечать ему на
языке, который не знает дама, присутствовавшая при этом
разговоре. Потому что – это невежливо, говорить на языке,
который не понимает дама. Даже если эта дама и гуляет в
соблазнительном виде по утрам. Тем более, что она, хоть и
неудавшаяся, но фотомодель. А умирающий в этом случае был похож на маньяка, который заказал себе резиновую Зину вместо любимой женщины. Но интуиция у этого мастодонта была поразительная.
Резко выдохнув воздух, он пролаял что-то немецкое в свой Мирс,
а потом по-английски, как я понял через пень-колоду, сообщил
обездоленной, что она уезжает от нас навсегда. Паолочка заныла что-то про мани, мани,лавэ, но этот, …уже отвернулся от нее,
кинув на прощанье:
- У тебя пять минут на сборы. И назвал ее нехорошим
немецким словом.
Но матушка-сударыня тоже оказалась порядочной пройдохой. Все, что можно было утащить от щедрот нанимателя, как оказалось, уже было упаковано в два огромных чемодана с колесиками, которые она через пару минут лихо подкатила к па-радному выходу и, сделав нам обоим ручкой, треснула ногой по двери и, исчезла из нашего романчика, убралась от греха подальше и от нас, слюнявых
безобразников.
Я оглянулся на того, кто и был создателем ситуации, в
результате которой я попал сначала в смертельную переделку, а потом в эту, малореальную, но удивительно волшебную историю, и понял, что он то уж не врет. Передо мной в огромном старинном кресле съежилась самая настоящая развалина, причем я явственно ощутил, что если бы я был в его положении, то давно бы уже
сдался и сдох, а этот цеплялся за остатки своей когда-то
блистательной жизни, как клещ, и до сих пор хотел еще чего-то от этого мира и, конкретно, от меня. Так вот она какая, маска
Гиппократа на лице умирающего человека, подумал я. И тут
сознание, энергия и даже какая-то отчаянная ярость вернулась в это тело и Авшалом заговорил, четко разделяя слова, так что даже я со своим уличным ивритом, хоть и не понимал некоторых слов, но содержание уловил.
- ОНА явилась мне всего один раз, да и то на несколько
секунд, смотрела на меня, как на тарантула, которого нужно было бы раздавить, но … пощадила. Я видел все в этой жизни,
наслаждался всеми ее благами, все, что только можно было
пожелать – исполнялось незамедлительно. Но ОНА… С тех пор я
ловлю каждое ее посещение, лечу на это место, чтобы хоть на мгновение увидеть ее райский свет перед смертью, пасть к ее
ногам, и попросить…- тут, он остановился, сдулся, как
первомайский шарик, и закончил.
- Чтобы ОНА простила мне все мои грехи на этой Земле.
После этого я смогу спокойно умереть… Наверное. Не знаю…
Зачем-то ведь, ОНА пощадила меня тогда. Я всегда думал и
утверждал, что я, и такие, как я – истинные хозяева государств, которыми мы негласно управляем. Мы были неподвластны никаким
законам, мы могли делать все, что захотим с человеческой массой, и если мы и боролись всю свою жизнь, то с такими же, как мы. Бесконечная борьба за власть.
Мой моноложник схватился за голову, содрал с нее волосы – это оказался парик вместе с прикрепленной к нему кипой, и
выбросил все это в окно. Под париком у него оказался совершенно
безволосый, словно отполированный, сизый череп, который
вернувшийся к жизни стал тут же с огромным наслаждением чесать своими длинными пальцами.
- Ну, почему ты, почему эта странная парочка - слепой и безногая, почему она помогла проститутке, которую наши идиоты с улицы Табенкин использовали до конца и продали бедуинам на
растерзание, почему ОНА явилась беременной палестинке, которую по трагической ошибке расстреляли ракетой из вертолета, и
сохранила ее дитя… Что она делает, бродя по палестинским и
израильским тюрьмам и домам престарелых…. Как она на меня
смотрела! Как на летающего таракана, на которого и хочется
наступить ногой, но не делаешь этого, оттого, что боишься
измазать обувь… Нет, это было гораздо противнее, это не
передашь человеческими словами. – старый шулер, замолчал, как бы оценивая, стоит ли мне открываться до конца, а потом, всплеснув руками, как баба, выдал самое свое заветное.
- Кто ОНИ?! …Мне бы хоть на йоту этой власти, этого све-та, этого их всемогущества…
И тут на сцене появилось новое действующее лицо. Те же, я имею в виду нас двоих, и появившуюся как бы из воздуха и тут же запрыгнувшуя мне на колени и принявшуюся визжать от восторга и облизывать лицо, мою черную таксу Джульку. Откуда она появилась здесь, в этом вертепе, из какого такого подпространства
материализовалась, я не понял, но сделала она это вовремя,
потому что ни на один из поставленных, благодетелем моим
теперешним, вопросов у меня не было ответа, а о том, что Елена моя прекрасная оказалась еще прекраснее, чем я предполагал, и что она еще и человеческая сестра всех милосердий, я узнал
только что, от этого трезвого, и оттого, еще более опасного во всех отношениях чудовища, развалившегося напротив меня в кресле, и хоть и смертельно больного, но от этого еще более опасного, бесконечно опасного.
- Откуда собака? Что это за собака?! Это как-то связано с НЕЙ?!!! – мой собеседник находился уже за гранью нервного срыва, ему сейчас не помешало бы накапать сорок капель валерьянки.
Я ответил, что связано, что все, что со мной происходит навсегда связано с… А каким именем я должен был величать мою
несравненную вот таким вот, хищникам, не Нолочкой же? И я как можно шире развел руками, намекая, какую большую бочку покатит на несчастного пришелица из более утонченного, чем наш, мира, если он не угомонится. Но умирающий, он и в садах Метулы – как смертельно раненый зверь, терять ему было нечего, поэтому он
перестал дергаться, достал из ящика стола какой-то пульт и после
некоторых манипуляций с ним, на экране телевизора появилась …вся
бывшая моя семья, господи, даже новый гражданский супруг моей бывшей там присутствовал. Все они сидели за обеденным столом, завтракали и о чем-то оживленно беседовали. Звук пробивался, но разговаривали, опять же, на иврите, и все разом, так что я почти ничего не понял, только и разобрал сквозь всеобщий гам, что
Самюэль называет шабакника дедушкой и просит его рассказать про ливанскую войну. Вот так.
- Видишь, это все твои. И тебе еще повезло, что твой сын, …и соответственно внук генетически не имеют к тебе никакого
отношения. Я проверял. Твоя жена в свое время наставила тебе
рога, а иначе вся твоя семейка пошла бы под нож. А так, они для меня совершенно бесполезны. И если ты…
Дальше этому недоумку говорить не дали. Джулька вдруг
соскочила на пол и зарычала, оскалившись, а владелец всего, что есть на свете, вскричав слово, которое я так и не понял, иврит я все-таки слабо знаю, что-то вроде:
- Рицат су-с!!! – после чего закрыл свой полированный
череп руками и съежился. А собачка моя подскочила к нему и,
завизжав не своим голосом, подпрыгнула и выхватила из его руки пульт, и принесла его мне. По её поведению я понял, что я должен взять этот предмет в свои руки. Честное слово, я ничего не
нажимал, просто держал пульт в руках, и молчал, что мне еще
оставалось делать, до тех пор, пока всемогущий мой сосед не опустил руки и не увидел улыбающуюся ему собаку. Это я так
надрессировал Джульку, возился с этим номером несколько месяцев, а потом показывал этот номер у нас в клубе по забиванию козла. А тут телевизор вдруг, сам собой стал показывать немую картинку, - какого-то мальчика в невероятно красивом саду, женщину, мчащуюся на коне по пустыне, потом действие переместилось в офис какой-то фирмы, где какой-то, очень похожий на Альтшуллеров всех
поколений господин нервно стучал по столу ладошкой, а все
остальные с почтением внимали ему, а в заключение, две
белокурые, но носатые красавицы-близняшки, произвели почти
театральный проход по берегу озера, может быть, что даже и
Женевского, взявшись за руки и о чем-то щебеча, друг с дружкой. Я так понял, что Авшаломчику показывали, ни на что, не намекая, его собственную семью. А в заключение, зачем-то показали Паолу, которая ехала себе в одной из авто магната в неизвестность,
потом изображение переместили на ее животик, который она
поддерживала зачем-то правой своей ручкой, в этом случае уж явно на что-то намекая. Неужели, старый греховодник и здесь успел?
А что, в перерывах между мечтами о божественности и рыданиями в жилетку, запросто мог…
На, когда-то огромного и ужасного, больно было смотреть. Он вдруг превратился в старого измученного и, самое главное, вконец запуганного, местечкового еврея. А что, для нас чистых и
нечистых, избранных и переизбранных семья всегда была самым главным в жизни, и потом, если хочешь сделать из еврея человека, то напугай его. Недопуганные навсегда иудеи Израиля – самая
важная составляющая в раскладе сил на ближнем к нам Востоке. И поразил меня в самое сердце еще раз. Заговорил вдруг на
чистейшем русском, к тому же с московским аканьем и уканьем.
- Да, если ты родился простым гомельским идиотом, то таким же и помрешь. Ты до сих пор под ЕЁ защитой, а я все никак не
могу смириться с мыслью, что по сравнению с НЕЙ я – пыль
лагерная. И что ОНИ могут делать с людьми все, что захотят.
- С людьми?! – я уже не мог молчать – Людям они никогда ничего плохого не делали. А тебя давно нужно было бы посадить в одну клетку с террористами. На базе Гуантанамо. Или еще лучше, к Ходорковскому, в Матросскую Тишину. В одну камеру.
Это я сказал потому, что после того, как сэр заговорил по-русски, я вспомнил, где и когда видел его породистое личико. По советскому телевизору я его видел, когда показывали первое
совещание первого российского президента с нарождающейся
российской буржуазией. Я еще тогда подумал, как это туда еврея пустили. Уж очень он от остальных отличался. И уже тогда его
череп был таким же, как сейчас, отсвечивал зеркалом в свете
софитов. И нос. Точно, он. И тут же почувствовал, что все, инаф. Так же я сказал себе, когда решил бежать от украинских
самостийныкив куду угодно. А угодно было только в одно место, в цепкие ручки иудейских фундаменталистов и ксенофобов. Я встал и вышел из помещения. И пошел, куда глаза глядят, потому что
ничего меня с этим миром уже не связывало, я потерял все, и
самое главное, сам же в этом был и виноват.

Глава 14

Вышел я, как был, даже в тот день не позавтракав и не взяв с собой ни капли воды. А нужно Вам сказать, что в Израиле без бутыли воды путешествуют только круглые идиоты. Солнце припекало и припекало, и хотя я сориентировался и шел точно на запад, легче мне от этого не стало. Что странно, никто за мной уже не следил, это точно, так как я шел не по шоссе, а как попало, буерак, так буерак, ручей, так через ручей, обходя, по
необходимости, загороженные участки, шел по еврейским полям и лугам и пел сам себе русские народные песни из репертуара
Руслановой, задыхаясь от жажды и необъяснимого чувства свободы. И совершенно необъяснимым образом оказался на берегу моря, того самого, которое раскинулось себе посреди земли…

Ах, это море посреди Земли…
Застыло в ожидании хамсина…
Тут облака плывут, как корабли,
а солнце берег жжет так нестерпимо,
что это всё, не поместившись в небесах…
Вдруг!!!
Вызывает призраки мигрени…
Вдоль берега брожу –
и адский страх,
и боль –
все вместе –
порождает озаренье –
что та поэзия,
что зародилась здесь –
все, что мы есть теперь…
Все, что мы есть…

А это море…
Посреди Земли -
сияет светом левантийской лени…
Лежат на горизонте корабли,
как призраки ушедших поколений…
Мы здесь живем, сжигая жизнь дотла…
Здесь каждый день, как будто день последний…
Нас скоро всех сметет вселенская метла,
отправит в мусор донных наслоений…
А та поэзия, что зародилась здесь –
так и останется…
Всем, что мы есть…

Пляж, куда я вышел, в конце концов, был совершенно диким, мне даже как-то странно стало, что в такой густозаселенной
стране, могут быть совершенно неосвоенные пространства возле
моря. И, конечно же, ко мне тут же рванулась моя черная бестия Джулька и, конечно же, я тут же увидел фигурку моей мечты,
сидящую на прибрежном камне, развевающиеся черные одежды, брызги морской воды, бьющие ей в лицо и ветер, ветер, бескрайний и
дикий. Море взрывалось и взрывалось возле ног её, а она этого всего как будто и не замечала, сидела себе и смотрела куда-то вдаль. Я побежал к ней, а она вдруг стала от меня удаляться, и чем быстрее я старался бежать, тем дальше ускользала судьба моя, пока не превратилась в точку и не исчезла. Вот ведь, беда,
какая. Опять я сделал что-то не так. А может, папа наказали –
не встречаться, кто знает. И снова ужасно, до боли в горле
захотелось пить. И нужно было жить дальше, а вот как…
…Что-то было не так в окружавшем меня пейзаже. Долго
думать не пришлось, я понял, что море повернулось на юго-запад. Солнце было не с той стороны, а так как даже всемогущая моя не стала бы просто так двигать Аравийский полуостров, то я сделал вывод, что переместился в южную Европу. И я все шел и шел туда, к ней пока не дошел таки до камня, на котором некоторое время тому покоилась жизнь моя. Ну, конечно! На камне лежала дорожная сумка. Я рванулся, может быть, письмо. Или, на худой конец,
записочка, какая. Но в сумке я нашел длинный французский батон, бутылку минералки, с надписью на французском, и карту этой
страны. На карте кружком было обведено какое-то место и, опять же, по-французски – адрес.
Как я пил эту воду! Не отрываясь, выдул всю бутылку до
последней капли. А потом приобнял камешек, на котором только, только сидела моя необыкновенная, и гладил, гладил его. И
заснул, наконец, впервые с начала моей второй жизни на этой
планете, ощутив покой и беспредельную свободу страны, при-ютившей меня.
Но не тут то было. Очнулся я оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Это были французские уже полицейские, а какие могут быть во Франции полицейские еще, подумал я, и выдал то
единственное слово, которое помнил из телевизора:
Ажан! Ажан!
И зачем-то попытался обнять ближайшего ко мне. В ответ на меня полилась чистая французская речь, которую я всю свою жизнь воспринимал, как музыку, потому что очень долго там, за железным коммунистическим занавесом, мы чувствовали этот язык через песни ихнего воробушка и моего любимого Шарля Азнавура. И мы пошли, обнявшись, все вместе куда-то, в ночь, пока не дошли до
полицейской машины. Мне что-то все время объясняли, пока мы
мчались куда-то на огромной скорости, включив сирену. И я,
поддавшись необъяснимому душевному порыву, отвечал на всё – Уи, уи, уи! – как будто я младенец или недоразвитый какой-то, а после мы все вышли из машины, и зашли в какое-то необыкновенно красивое место, где все разделились, каждый устремился по своим делам, а со мной остался всего лишь тот, единственный которого я обнимал при встрече, мы шли и шли вместе с ним куда-то, пока он не завел меня в …тюремную камеру и, сделав ручкой на прощанье, исчез из моего романчика навсегда.
Продолжение этому всему, последовало примерно через сутки. Я уже отлежал все бока на тюремной лежанке и отчаялся, что хоть кто-нибудь заинтересуется моей персоной. Меня опять куда-то
повели, а потом еще и бесплатно отвезли. К посольству
государства Израиль в Париже. Выгрузили и сдали под расписку
четырем поджидавшим меня у входа накачанным бритоголовым
головорезам. Один из них даже оказался, судя по его виду,
эфиопского происхождения. Вот тебе и Франция, вот тебе и
свобода. Не для всех, далеко не для всех, должен Вам сказать. Ведь даже сумку, которую необычайная моя подарила мне, отдали одному из этих… Тому, кто в Израиль приехал из Марокко. Опять же, судя по его, еще более устрашающему виду. Вот так, я снова, сам собой, экстрадировался на свою, в общем-то, неисторическую Родину. А мне навстречу уже летела дамочка из восьмой главы. Я принюхался. Вот ведь, могут, когда захотят. На этот раз, кроме запаха свежевымытого женского тела, мой нос не уловил ничего
такого. И одета была почти прилично, во всяком случае, ничего такого выдающегося из нее уже не выпирало. С такой можно было, и
поговорить по душам. Тем более что она уже лицезрела меня во всех видах, включая мое волосатое пузцо, так что мы с ней, можно сказать, были почти что свойственники. Как же ее имя? И опять интуиция не подвела секссотрудницу.
- Яна! Меня зовут Яна. При первой нашей встрече я не
представилась Вам, господин Прохоров. Я поздравляю Вас с
возвращением на территорию государства Израиль. После Вашего
таинственного похищения, сам министр иностранных дел господин Шалом приказал спасти Вас из рук международной мафии и вернуть на территорию государства, гражданином которого Вы являетесь. Пройдемте вовнутрь, и Вам все объяснят.
- Сумку отдай. – попросил я.
- Конечно, конечно, ее только проверят на наличие взрыв-чатки и прослушивающих устройств. И потом…
Но меня уже понесло.
- Твари, сумку отдайте, это моя сумка.
Что спорить с буйнопомешанным. К тому же я, очевидно,
пересек ту невидимую черту, которая отделяла Францию от
территории посольства, поэтому меня тут же скрутили, за руки,
за ноги, как будто бы я тот самый, оранжевый из Гуш-Катифа, и
понесли. И что странно, понесли совсем не туда, куда относили Полларда. Я-то думал, что мои сограждане тотчас же вытурят меня из посольства с криками, мол, ешьте его без масла, или –
посадите этого недоразвитого на всю жизнь в психиатричку. А эти – наспециализированные во время выхода из Газы, очень
профессионально подхватили меня за руки-ноги и, треснув пару раз головой о входную дверь, чтоб не ерзался и затих, внесли
вовнутрь. Но не учли, как всегда, что взять с провинциальных специалистов, что эта сцена проходила у всех на виду, и ее
зачем-то снимала на видео самая свободная в мире французская пресса. Так что, примерно через час, в течение которого я
игнорировал любые поползновения вступить со мной в контакт, в комнату, так похожую на камеру, в которой я провел предыдущие двадцать четыре часа, и куда меня самым грубым образом впихнули, восшествовал еще более пузатый, чем я, господин и предложил
выступить перед французской прессой и объявить, что я нахожусь на территории посольства исключительно по своей воле, и это не меня волокли сюда за руки и за ноги, и что это не меня по дороге на Родину грохнули пару раз головой о дверь. А если я откажусь, то очень рискую, так как меня могут прямо в посольстве
освидетельствовать и объявить недееспособным по причине
психического заболевания в результате перенесенных мной при
похищении моральных и физических травм. Единственным моим
ответом этому дипломатическому дегенерату было то, что я скрутил как можно более выдающуюся дулю и сунул ее под нос важняку из дипкорпуса. Яна, которая зачем-то переводила весь этот бред с иврита на русский, объяснила господину послу, во, куда я уже
залетел, что обозначает этот жест. В ответ, господин посол
показал мне такой же жест, но на иврите, то есть сунул мне под нос вытянутый свой, самый средний палец левой руки, а остальные сжал в кулак. И удалился. А еще через какое-то время,
взволнованная донельзя и заплаканная Яночка приволокла мою сумку и стала умолять меня согласиться выдать то черное, что со мной сотворили за белоснежное и пушистое, а я смотрел на нее и никак не мог понять, куда еще может завести современного молодого
человека желание выслужиться. А когда меня оставили в покое,
решил посмотреть, на что намекала моя суженая, подарив карту, и куда я должен был бы двигаться, если бы о моей судьбе не
подсуетились бы вездесущие иудеи. Карты в сумке не было. вместо нее я обнаружил в сумке то, чего в ней точно не было в тот
момент, когда я находился на морском песочке южной Франции. А нашел я в сумке кошелек, в котором был израильский международный паспорт, три пластиковых кредитных карточки и еще одна
диковинная штучка, увидев которую я понял, что кошелечек этот мне подложили не дипломаты, и не Авшалом, а моя заботливая. Это была древнегреческая камея с изображением прекрасной Елены,
которую моя незабвенная носила на своей гордой груди. Эх,
дурень, я дурень, нужно было не расслабляться, а проглотить
батон и идти, куда тебя послали. Стар я уже для таких
приключений, не соответствую, да и башка болит после
добровольного выселения из Франции.
И тут в мою келью ворвался настоящий врач, правда, без белого халата и колпака на голове, но я сразу понял, что он врач от бога. Потому что, вместо того, чтобы заставлять меня считать от десяти в обратном порядке и рассказывать стишок про Клару и кораллы, он тут же занялся моей головой и, порасспросив, заорал на приведшего его служителя, что все они иезуиты, и что он
забирает меня в госпиталь, так как подозревает сотрясение моих мозгов. Я смотрел на этого человека и не верил глазам своим. Первый раз в жизни я видел нормального израильтянина, не нахала и не фанатика. Откуда эти… взяли его во Франции. Это был,
очевидно, второй прокол удерживающих меня в заточении идиотов, потому что, хотя доктора тут же выперли из помещения, но шила в мешке не утаишь, и через еще какое-то время, я и моя сумка
оказались в отдельной больничной палате французского госпиталя, и мне, наконец-то, дали хоть чего-нибудь пожевать. И показали по телевизору репортаж обо мне родимом. Операторы даже ухитрились заснять экзекуцию о дверь. После чего я стал как тряпка,
отключился, наверное. Меня в этой сцене поразило, насколько я, все-таки, был похож на переселенца, выдворяемого из сектора
Газы, даже дергался всем телом и махал всеми своими конечностями, как они… Доктор оказался не просто израильтянином, а еще и хазарянином, то есть невозвращенцем. Это наши профессора в Израиле водят гигантские мусороуборочные машины до самой пенсии, а французские евреи, как, оказалось, могут в любой момент получить работу на Родине и хазырнуться в логово пассионарных антисемитов Франции. Но, натура, она и во Франции натура, и доктор, перед тем, как выпустить меня на волю, так как никакого урона моей
чугунной черепушке соотечественники мои, как ни старались, не смогли нанести, до самого вечера доставал меня расспросами, что и как сейчас происходит в его таком далеком и потому распрекрасном Израиле. И оставил меня до утра в своей клинике, ну куда бы,
действительно, я пошел бы, на ночь глядя. Мне дали легкого
снотворного, и я погрузился в глубокий оздоровительный сон.
Это был первый сон Леонида Соломоновича, который уже не знал, что ему такого сделать, чтобы увидеть свою последнюю в этой жизни любовь. И она, наконец, явилась ему во сне.

Глава 15

Я вдруг почувствовал, что залежало руку, а когда как бы открыл глаза, ведь все это происходило как бы во сне, увидел, что я не один в больничной койке, и что возле меня!!!, свернувшись калачиком и положив головку свою на мою вытянутую руку, спит моя распрекрасная. Я зарылся в запах ее волос и заснул снова. На этом и закончился первый сон Леонида Соломоновича, который не знал, кто виноват, а уж – что делать – так вообще даже и знать не хотел никогда.
И тут же я увидел свой второй сон. Леночка моя накло-нилась ко мне и поцеловала в лоб, и от этого в голове случилось
небольшое головокружение и …наступило утро. И нужно было снова снимать штаны и подставлять свою задницу под заключительный укол, а потом глотать целую пригоршню пилюль, после чего, я
точно знал, все утро будет душить изжога. Но это все было сейчас для меня – наплевать и растереть, потому что я вспоминал и
вспоминал ее глаза и губы… Зачем нам жить в разлуке? Кто в этом всем виноват? И что теперь мне теперь делать, старому дуралею? Карта!!! На ней был отмечен город, и адрес был написан.
По-французски. Я вдруг увидел эту карту вживую и, главное адрес этот – как наяву. Господи, записать нечем! Ничего, старый черт запомнишь, запомнишь… И, запомнил! А тут и доктор пожаловали. Я тут же выдал ему адрес, а он сдвинул плечами, записал его в электронный блокнотик. И пообещал в ближайшее время узнать, где это.
Оказалось, что это махонькая такая деревенька, и находится она в государстве Монако, в самом центре Европы. И что с моим новым иностранным паспортом израильским я запросто могу туда
поехать. А если денег нет даже на автобус, спросил я. Мне тут же предложили денег. На такси. И я тут же от них отказался. Тогда пешком, вздохнул огорченно мой очередной спасатель и научил меня жесту, который в Европе называется автостоп. И объяснил, как это работает, и насколько он эффективен среди пожилых европеек,
передвигающихся на стареньких своих автомобильчиках по дорогам объединенной Европы.
- Ну, я пошел. – констатировал я.
- Иди, иди, мазаль тов, - прослезился Абрахамс, так звали врача, - Если что, звони в любое время, даже в субботу звони, выручу… Если смогу. Абрамчик пошептался о чем-то со своей юной и, судя по тому, как она подставляла ушко под его речи, явно симпатизировавшей ему медсестричкой, и я был выведен через очень заднее крыльцо из их медучреждения, после чего дворами, дворами, я понимал, что меня ищут, я, как вечный гой, так и не
получивший покоя, снова устремился в неизвестность. Почти целый день я выбирался из Парижа. И наивно думал, что я один такой, пеший осколок прошлого века, но, выбравшись на закате из
большого города в относительный пригород этого гиганта
цивилизации, я вдруг обнаружил целую компанию, которая двигалась в ту же сторону, что и я. Владеющих русским там не оказалось, но… Один из шагающих вместе, видел внос моего тела по
телевизору и рассказал другим. Я тут же был принят, как свой, причем, когда мы остановились на ночь в одном из пригородных парков, то я не только получил пиццу, стакан вина и армейское одеяло, но и пару предложений переспать. Причем не только от
девушек. Это была компания антиглобалистов, которая двигалась в сторону очередной сходки большой восьмерки для того, чтобы
попротестовать против всего и всех. Понимая через слово, при свете костерка я объяснил ребятам, куда двигаюсь. В ответ
услышал всеобщее, хоть и добродушное ржанье. Получалось, что я иду правильно, на Запад, но совсем не по той дороге… Мне тут же подарили хоть и драную, но еще пригодную к употреблению карту и прочертили маршрут. А утром, сообщили очень приятное для меня известие – одна из активисток, сочувствовавших их движению,
которая едет в том же направлении, куда и я, довезет меня почти до места. Дама оказалась не просто так, а дамой с джипом Чероки. И к тому же, знала немецкий, который и я безуспешно изучал в
советской школе и институте. Мадам подкатила к месту стоянки
наших дикобразов в пять утра, выгрузила купленные ею продукты и средства нападения в виде петард и шутих, и приказала мне
садиться на переднее сиденье. Отъехав метров сто от принявшейся тут же завтракать компании разудалых разбойничков, она
остановила машину и объявила мне, что по ее сведениям, меня
разыскивают самые опасные свиньи на свете, агрессоры и убийцы палестинских беременных женщин и детей – спецподразделение
израильской внешней разведки, а помогают им в этом такие же ослы из США. И что возле моей палаты, в коридоре, на всех лестницах и около лифта стояла самая настоящая стража, так что я мог
скрыться из госпиталя только в том случае, если бы у меня были бы крылья. И, слава господу, что он послал мне сестру
милосердия, и что она оказалась из наших, а против медсестер и
уборщиков, которые прикрывали мой отход, никакое ЦРУ не пляшет. И что мой ход, затеряться среди ее ребят, просто-таки гениален. В любом другом случае, я был бы уже похищен и летел бы, в
качестве пленника на базу Гуантанамо, где меня посадили бы в клетку и тут же применили бы ко мне гестаповские методы ведения
следствия. И что в том месте, куда я еду, уже сосредоточено
человек сорок с какими-то непонятными приборами и
приспособлениями. Я ни о чем не мог спросить Диану, так звали эту охотницу за острыми ощущениями на закате ее перенасыщенной жизни, потому что опять находился в положении собаки. Все
недомученные мною языки я кое-как понимал, а сказать ничего не мог. И я сказал фразу, которую не очень молодые люди знают во всем мире. Я сказал по-русски – Поехали! В глазах госпожи
антиглобалистки загорелся нездоровый пламень авантюризма, и мы помчались вперед, Она даже по моей просьбе включила мой любимый блюз, оказывается в Европе, для таких, как я, любителей блюзов есть специальная радиостанция, которая круглые сутки крутит и крутит самые свежайшие достижения в области этой, искренне и
горячо любимой мною масскультурки. Дама устроила из нашей общей поездки караоке, причем ее импровизации показались мне еще более изощренными, чем те мелодии, которыми было заполнено
пространство её автомонстра, но…
Всему хорошему всегда наступает конец. Мы прибыли к театру, не знаю уж, каких, таких действий, и нужно было выходить из
машины и идти пешком навстречу новым приключениям.
Расстались мы в двух кварталах от того дома, который был указан в адресе, причем, просмотрев на экране своего бортового компьютера план деревушки, предводительница будущей партии,
которая, когда вылезет из детских своих штанишек, обязательно
станет правящей партией нашей планеты, дала мне подробные
инструкции, как и в каком направлении, двигаться, чтобы зайти к домику, куда я направлялся, с тыла, и чмокнув меня в небритую щеку, умчалась переделывать мир по своему образу и подобию…
А я, не мудрствуя лукаво, поперся прямо к дому, решив – будь что будет, и что свинья, хоть и некошерное на моей новой Отчизне животное, но меня – не съест. Подавится, проклятая
хрюшка! Так и случилось. По мере моего продвижения, на тихой, можно сказать сонной проевропейской улочке стали твориться
невиданные до того происшествия. Вдруг, ни с того, ни со всякого – загорелся микроавтобус, стоявший немного в отдалении, и
выскочившие из него мужики с огнетушителями так ничего и не смогли сбить пламя, то с близстоящих каштанов вдруг посыпались вниз, как мячики тела спецсотрудников и, ударяясь о землю, поскакали, нарушая все физзаконы земные, в гору, ойкая при каждом соприкосновении с тротуаром. Причем, на перекрестке, хотя
никакого автомобильного движения в этой сонной долине не
наблюдалось, не стали нарушать правила дорожного движения, а сгрудились на красный свет светофора, застыли, пока не переключился зеленый, а потом, уже общей кучей, взвихрились маленьким таким торнадиком, и исчезли за поворотом.
А с ближайших крыш я услышал звуки, напоминающие взрывающиеся воздушные шарики. Снайперы, подумал я, и не ошибся. Причем, по какому-то изощренному сценарию, стреляли эти люди, получив
приказ на уничтожение, не скрываясь, я отчетливо видел, что в меня, а попадали друг в друга. А если и промахивались, то пули, попадая в стены и крыши, вздымали пыль и в щепки крушили красную европейскую черепицу.
Внезапно перестрелка прекратилась. Я уже подходил к конечной
цели моего, и так затянувшегося путешествия, когда услышал,
приближающиеся на место происшествий вопли, то ли полиции, то ли местной пожарной команды. И оказался неправ. Это был один,
единственный и судя по ободранности, местный амбуланс скорой
помощи…
Так, номер дома совпадает. Дом, как дом, ничем не
отличается от других в этом ярко-зеленом раю. Возле дома
установлены детские качели, возле крыльца – велосипедик,
застекленная дверь. Полуоткрыта, как будто бы приглашают, входи, не бойся. Я покричал, мне никто не ответил, и, будь что будет, шагнул внутрь, подумав, что за последнее время я очень,
все-таки, изменился, раньше ни за какие коврижки не зашел бы в чужой дом. А это был просто дом. То, что внутри никого нет, я понял сразу, ведь если около дома меня встречали, то обитателей, конечно же, вывезли…
Как же, к нам движется монстр! По всему было видно, что здесь живет семья очень среднего достатка, в холодильнике примерно столько же, сколько было всего в моей староолимовской квартирке, проданной по случаю моей собственной смерти. Всё те же куриные яйца, солененькие огурчики, капустка, котлетки, пельмени
в морозильнике, все свое, домашнее… А это что! Деруны, настоящие деруны! Я не смог сдержаться, и хотя, остывшие деруны, это все равно, что осетрина второй свежести, сунул один в рот. Так, я знаю, кто живет в этом доме. Такие деруны готовил один,
единственный человек на Земле, Фаечка моя. Фаина, которая
никогда и ничего не солила. Потому что считала соль и сахар
изобретениями дьявола. И заменяла это все только ей ведомым
набором специй, которые и сжигали сейчас мой бедный язык.
Сколько лет я не травился ее почти индийской кухней. Ах, Фая, Фая, ночки без сна, любовь без границ… Это к тебе, оказывается, направляла своей волей неразумного путешественника моя…
Я понял, что нужно пройтись по дому, присмотреться – ма, ми, му. И оказался прав. То, что я увидел в детской… Свой
огромный фотопортрет на стене. Подождите, подождите, в этой
квартире обязательно должен быть фотоальбом. И не один. По-тому что Фаина Берген очень любила это дело, фотографировать все
изгибы соей непредсказуемой жизни.
Искать долго не пришлось. Так, это я, опять я, снова я, а вот я и хозяйка дома, вольготно расположившаяся у меня на
коленях. Так, это мой отъезд… Что это? Явно беременная, бывшая моя, на фоне Эйфелевой башни, которую я так и не уви-дел. Нет, это только я так ухитряюсь дожёвывать свою без-радостную жизнь – быть в Париже и не увидеть этой самой башни… И не умереть… А
вообще-то, я бы отдал все башни Земли за то, чтобы увидеть
сейчас мою богинечку. Хотя бы во сне. А еще лучше наяву. Я
прислушался. Нет, это ветер колышет занавески в доме, а к
занавескам, конечно же, прицеплены индийские колокольчики. Фаина и ее ребенок, …и мой портрет в детской. Я стал лихорадочно
листать альбом, где являлись мне фото одного и того же личика. Голенький младенец, лежащий на животике, выпученные, как у меня глазки… Так, здесь ей примерно годик, в разных платьицах и
видах, старше, еще старше… Вот, она на качелях, которые возле дома, в бассейне, первый раз в первый класс, но почему-то без обязательного букета в руке… Господи, как этой девочке не
повезло!!! Ну, ничего не досталось ей от красавицы Фаины. Мой нос, мои кривые зубы, даже морщится, как я. И мама ее,
заставляет бедного ребенка каждый день смотреть на пузатого дядьку, а интересно, как она ей все объясняла… И я хорош,
поверил про таблетки… Как же, отношения между мужчиной и
женщиной должны быть естественны. И никакой резины на выдающихся местах… Здоровый образ секса… Что же мне теперь делать?! И кто во всем этом виноват?!

Ушла…, как будто умерла,
и я не помнил – где ты…
Отодвигал…
в слова, в дела…
К тому ж, жена и дети…
Любовница…
ЖизневорОт – попробуй, оторвись –
так трахнет по башке – поймешь –
как неразменна жизнь.
…И только ночью, вместо сна,
при расслабленьи жил,
я вспоминал свою любовь
и вместе с нею жил…
Я плыл туда, где есть придел
двоящихся страстей…
Как вновь – сгорал,
как встарь – шипел,
и понимал – нет сил…
и не было, чтоб удержать
тебя в своей горсти…
Ладонь разжал –
…и нет тебя.
Я сдох –
прощай…,
прости…
Простипрощай – он, как лишай,
стригущий жизнь мою.
Дожил…
Рассвет…
Хлебаю чай…
Яишницу жую…
Отодвигаю все…
Дела,
к тому ж, жена и дети…
И вдруг! Как спазм –
У-у-ушла!
Ушла…
УШЛА… НАВЕРНОЕ, …УМЕРЛА!!!
И нет тебя на свете.

Дожевать яичницу без соли, которую я сам себе приготовил, мне так и не дали. Я услышал снаружи лязг и шипение, как будто бы к дому подъехал большой гусеничный трактор, который прямиком пригнали сюда с Харьковского тракторного завода. Я вышел на крыльцо. И понял, как был неправ. …Самый настоящий натовский танк. Я такие видел во времена усмирения непокорных русинов из разодранной на кровавые лоскуты Югославии. Ну, как эти идиоты не могут никак понять, что воевать с человеком, которому наплевать даже на свое собственное Воскрешение, совершенно бессмысленно. Вот он я, кушайте меня с маслом. Я вынес на крыльцо стул,
прихватил остатки завтрака, и продолжил свою трапезу прямо перед нацеленным на меня жерлом миротворца. А потом, так как ничего хорошего не произошло, танк не выстрелил, пошел заваривать чай. Тем более, – я точно знал, что в этом доме всегда можно было найти как минимум пятьдесят разных сортов чая, включая, и русский, липовый, к которому я и потянулся назло всем моим врагам. В дверь осторожно постучали.
- Патуах! – на иврите пропел я. К моему удивлению,
незваные гости иврит знали. И вошли гуськом. Первым,
католический священник, красная кипочка на голове, за ним –
неопределенного вида господин в смокинге, по всему было видно – дипломат, мобилизованный на передний фронт борьбы со мной с
какого-то приема, и накачанный донельзя офицер, весь в голубом и с надписью КФАР на берете, а последней… Вот, откуда эти люди
поняли, что я сказал на иврите – открыто – я сказал. Из-за спины спецназовца высовывалась хитрая мордочка Яны. Она сообщила, что, так как я израильский гражданин, она берется защищать мои
интересы перед объединенной Европой, пожаловавшей в мою
осажденную крепость, а заодно поработает переводчицей… Если я не возражаю.
Первым заговорил служитель культа. Он сообщил мне, что, по мнению папы римского, я связался с сатанинскими силами,
вынырнувшими в наш мир из преисподней и травмировавшими сегодня сорок два добрых католика, шесть протестантов, трех иудеев и восемнадцать воинствующих атеистов, но по большому счету их можно было бы и не считать, хотя… Они тоже люди, и у них тоже есть душа, хоть и заблудшая. И что он является официальным
представителем Ватикана, специализирующимся на изгнании нечистой силы из сатанистов, анархистов, антиглобалистов и прочих порождений беспорядочного. И тут же предложил наложить на меня крест святой, чтобы убедиться, что я человек, а не порождение тьмы египетской. Я разрешил, и местный французский Ришелье
прочертил дрожащей своей рукой с судорожно зажатым в кулаке его серебряным крестом, совершенно неправильный с моей точки зрения знак, правильней было бы по-православному. Чтобы уж совсем
развеять его сомнения, я попросил чиновника от теологии пода-рить мне этот его крест из серебра, мол, обязуюсь носить, не снимая, чтобы приобщиться и постичь, но наткнулся на вежливый отказ. Мне было сообщено, что того, что проделано – достаточно, и если бы я был порождением сатаны, то уже развеялся бы в прах. В общем,
зажал крестик, жлоб монастырский.
После того, как религия покинула поле боя, в наступление пошла грубая армейская сила. Причем полковник орал так, что я не слышал временами, голос Яны, которая пыталась хоть как-то
смягчить грубый армейский жаргон умиротворяющего меня
полуживотного. Ну, да и переводить то особенно нечего было.
Полковник предложил мне немедленно прекратить наводить гипноз на его солдат и сдаться. В противном случае, ровно через десять
минут меня уничтожат вместе с домом, как самого опасного
террориста, с которым ему, закаленному в восьми войнах с
выродками рода человеческого пришлось участвовать. И,
представляете, эта прошедшая Крым и Рим израильская профура, как ни старалась переводить через слово и только суть, даже она
покраснела от его факов и поцов.
И тут пришло время, мне выходить на сцену. Я уже примерно знал, как следует себя вести с этими, не очень далекими,
западными, а также ближними, я имел в виду со стороны ближ-него ко мне Востока, глобализаторами. Я надулся, как индюк, набрал воздуха, оперся на диафрагму, и заорал благим матом, что если все без исключения недоразвитые гориллы тут же и навсегда не
оставят меня в покое, то я, не дожидаясь даже ультимативных
десяти минут, заберусь сейчас на чердак, а с него – на крышу этого сооружения и брякнусь с этой самой крыши головой об
асфальт. И это будет считаться в высших сферах, к которым я
принадлежу, самым тягчайшим преступлением – доведением меня до самоубийства, за что всем участвующим в осаде государствам
полагается конец света с землетрясениями, наводнениями,
эпидемиями и засухой. И попросил передать горячий, прямо таки, обжигающий привет всем главам государств большой восьмерки,
которых это касается. А от меня, еще и специальную «нэшика», так на иврите называют – поцелуйчик, прямо в лысинку, лично
присоединившемуся к охоте на меня, господину Ольмерту. В общем-то, это был чистейшей воды розыгрыш, ничего такого я остальному человечеству не в состоянии был бы сделать, но, учитывая то
небольшое театрализованное представление, которое было
разыграно, чтобы защитить меня утром, этот мой финт мог и
сработать… Полковник осклабился и уже почти мирно попросил
перевести слово в слово то, что он уполномочен мне сообщить.
Израильтянка замотала головкой в знак согласия и тотон макут, вытащив из кобуры пистолет, взвел его и протянул мне, сказав при этом, что ни на какую крышу лезть не надо, и что я могу
застрелиться прямо здесь, у него на глазах. Но передать мне
орудие самоубийства ему не удалось. Сначала Яночка, закрыв меня своим телом, затараторила что-то быстро и невпопад. А потом
пришла очередь господина с бабочкой на шее. Он сказал что-то очень тихое полковнику, и тот, съежившись и убрав пистолет в то самое место, где ему и положено было быть, загрохотал своими подкованными ботинками к выходу, после чего, судя по лязгу и
шуму, удалился со всей своей армадой восвояси. А ба-бочкообразный поразил меня в самое сердце, спросив на чистейшем русском,
причем с настоящим петербуржским акцентом, как у Штирлица.
- А что, господин Прохоров, Вы и вправду прыгнули бы с крыши? Или это был очередной блеф загнанного в угол человека?
Еще один умник на мою задуренную голову. А яркий
представитель переразвитых продолжал давить на меня всей своей эксклюзивной яйцеголовостью.
- Поймите нас правильно, если сможете. Что касается его святейшества, то он, конечно же, был некстати со своими
опасениями касательно нечистой силы. Полковник был раздоса-дован тем, что все его сотрудники, стрелявшие ампулами со снотворным, каким-то необычайным способом были поражены друг другом прямо в мягкие места и спят сейчас беспробудным сном. О ЦРУ и всех спецслужбах Вашей страны, я уже не говорю, можете себе представить, в каком положении они сейчас находятся. И как выглядят в глазах глав государств, которым непосредственно подчиняются. А идея, поцеловать премьера в лысинку мне понравилась. Я ему при случае об этой нашей встрече обязательно расскажу. Разрисую всеми
цветами радуги.
И тут я, неожиданно даже для самого себя, предложил своим гостям чаю. Настоящего русского, липового. Мы уселись в салоне, причем я, зачем-то, принялся изображать хозяина, а Майкл, так он мне представился, продолжил, тщательно подбирая слова, как будто шел по семантическому минному полю.
- Мы очень мало знаем о тех силах, с которыми Вы
столкнулись. И почти ничего о Вас. Наши коллеги, - он
мотнул головой в сторону Яны, - говорят нам только то, что уже невозможно скрыть. Ваш двоюродный брат, который знал об этом больше всех разведок в мире, к сожалению, позавчера скончался.
- Кто?! …Саша?! Николай?
- Авшалом Альтшуллер! – втесалась в разговор перево-дчица. - Он оставил Вам прощальное письмо. - Она вынула из папки, которую все это время держала в руках, конверт и протянула мне. Майкл кинулся на нее, как коршун, перехватил протянутую руку и, отбежав с посланием мертвяка на несколько метров вбок, вскрыл конверт и читал… Читал… А потом, с явным сожалением, протянул письмо мне. Все письмо состояло из одной единственной строки, начертанной маркёром, причем явно было видно, что рука, писавшая его, дрожала.
Уже не придет – было написано на листке. Уже не придет,
подумал я. Нужно жить дальше. Или сводить счеты с опосты-левшим существованием. Она не придет, и именно для того, чтобы хоть чем-нибудь привязать меня к земле, открыла мне тайну,
которую так тщательно скрывала от всех, исчезнувшая в полях Франции, Фаина.
И тут кто-то положил руку мне на плечо. И я понял, что стою посреди комнаты, закрыв глаза и, как бы, отключившись. А Майкл махал конвертом наподобие веера, приводил меня в чувство. И я увидел, что в конверте еще что-то. Это была фотография.
Старинная фотография, а на ней… Ну конечно… Я,
шестилетний и годовалый Аркашка-какашка, так мы называли этого нашего, еще одного родственника, сына толстой тети Двойры,
жировни и троюродной папиной сестры, вышедшей замуж за
миллионера из Австралии. Ей было уже восемнадцать, а ему – всего только семьдесят два, и все мои родственники, кроме мамы,
рассказывали всем нашим знакомым, как удачно Двойрочка вышла
замуж. Удачно или нет, я тогда о таком не задумывался, а вот
будущего Авшалома, плод первой, и такой неудавшейся любви
папочкиной сестрицы, парочка эта бросила в России, отправили его в город Киров, к тетке, а сами укатили в заморские края. Я уже не смотрел на покойника, глазел на себя, родимого, боже,
каким теленком я был в детстве. Мама называла меня –
зачарованный мальчик… Ах, мамочка моя, мама… Сколько уже написано, тонны бумаги, море слез, о том, что, «…потерявши плачем», но для каждого отдельного человека, пока он не треснется башкой о столб или, как это случилось со мной, не попадет под
тривиальный каток, впечатывающий его в жизненную ямку на дороге его собственной жизни, любое горе – все же, не беда.
Но было в этой ситуации и кое-что хорошее. Утешительный приз лично для меня, так сказать. Я то, наивный, думал, что
полез в петлю сам, наподобие лягухи, загипнотизированной удавом. Ан, нет! Всё было спланировано, причем, тщательнее не бывает, монстром, в которого превратился в конце жизни мой троюродный…
- Родной! Он был тебе родным братиком, Ленечка. И знал об этом, – зазвенело у меня за спиной. Я оглянулся. Моя
несравненная предстала передо мной в образе мадонны на сно-сях, причем никакой художник, включая Малевича не смог бы обрисовать ее сияющий абрис. Ну, может быть, Маттис в самом конце жизни… Самое удивительное, что все остальные мои собеседники, включая
изгонятеля духов, который, как оказалось, подслушивал, приоткрыв входную дверь, и наружку в количестве десяти заспанных
джентльменов, а также трех прослушников с булочками во рту и
наушниками на голове, втянулись в салон, и как бы застыли,
превратившись в скульптуры из музея восковых фигур, а хуже всех выглядела переводчица. Грим на ее лице расплавился и потек, и стало ясно, что не такая уж она красавица, а очень даже помятая и поношенная женщина средних лет…
- Они тебе не мешают? – спросила Леночка. И не дожидаясь ответа, дунула в сторону посетивших меня, как будто бы задувала свечу. Те исчезли, а она, предупреждая мой вопрос, засмеялась неповторимым своим, грудным смехом.
- Не бойся, я их не задула, я их переместила в то место, где им и положено было бы быть. В музей мадам Тюссо. Пусть
постоят там пару часов, а потом оживут и хоть немного попу-гают дурачков, которые посещают такие места. А хочешь, я сделаю так, что сам Владимир Ильич встанет со своего бархатного ложа в
московском мавзолее и поделится с россиянами тем, что для него архиважно на рубеже двадцатого и двадцать первого веков? …Не
хочешь? Ну, тогда, отомри и иди, иди ко мне…
И снова я, как щенок, подвизгивая и захлебываясь от
восторга, полетел в объятия любимой, прижался к ее груди и, как мне казалось, полетел в глубины неизведанных ни одним человеком чувств, приобщаясь…
- Хватит тебе философствовать, целуй. – Остановила меня моя Еленочка…
Когда страсти поулеглись, то мне объяснили, что Аркашечка был моим сводным братиком, потому что родился от короткого и
супертайного романа папули моего и, куда от нее денешься,
шестнадцатилетней тогда еще, нимфетки Д. Так что, мой
коммунякский предок, был не так прост и несгибаем, как о нем
думали окружающие его люди. Но, Аркашка то, каков… Собственного братика не пожалел, пустил на запчасти для себя. И потом, как вовремя Цилечка наставила мне рога. А то бы и … Арье, и внучок мой, невинное дитя, пострадали бы от происков взбесившегося
миллиардера… Жаль, что я не верю в загробный мир… а это
значит, что и ада тоже нет. Хотя, если Альтшуллера можно было бы лишить еще при его многогрешной жизни всех его богатств,
привезти в Израиль и поместить лет на пять в плавильный котел в каком-нибудь из самых отдаленных израильских поселений, в
Хевроне, например. И все время помешивать, помешивать…
Безработица, отец – гой, документы не в порядке, выселение из обанкроченной квартиры, непокрытые чеки, разрыв с семьей,
презрение детей. И хули, и хули, и хули.
- Ну, что Вы за человечки такие, все время перебираете и перебираете все завивания своей бесценной жизни до самой
последней секундочки своей. Положи руку на живот… чувствуешь
головку…, да, да погладь. Эту Дарья, она будет самая
старшенькая, больше всех остальных будет любить тебя и
заботиться о тебе. А это Ниночка-картиночка, ох девка получается – огонь баба будет, любую Дайву на полном ходу остановит… Вот эта – Верунчик-врунчик, вроде тебя, воображала несусветная,
будущая первая нобелевская лауреатка в области украинской литературы. А под ними, до неё ты сейчас не доберешься – Соня – фасоня, интеллектуалка, всех, в том числе и тебя, будет учить жить. И особенно достанется дедушке ее, потому что они будут жить вместе, а она сможет заботиться о нем. А вот эти, что
обнимаются прямо во чреве моем – Элизабет и Прасковьюшка,
названные в честь моей и твоей мамы, самые младшенькие,
близняшки, самые наши с тобой любимые. У Бетти глазки голубые, а у Просечки – зеленые, зеленые. И никогда не называй ее Парашей, а то будет тебе за это на языке типун… Шучу я, шучу, потому что сейчас, наконец, нам нужно поговорить серьезно – это последний наш шанс поговорить так, наедине… Понимаешь, это наша последняя встреча… После сотворения потомства, я буду далеко, далеко,
перейду на иной уровень осмысления событий, и ты меня просто не сможешь прочувствовать… Никогда, никогда…
- Я не понимаю? Не понимаю я!!!
- Конечно, не понимаешь, конечно. Я тебе все сейчас
объясню, только ты постарайся приподняться в мыслях, лети за мной, тогда поймешь… И, может быть, даже и простишь… Да, да, я опять шучу. Что нам еще остается – дожить, долюбить, до-терпеть – вот все, что нам в жизни осталось. Помнишь еще то время, когда писал это? Ладно, что тянуть, пора… Ответь мне на такой вопрос – как ты думаешь, те миллионы лет, когда в голове прародителей твоих не было ничего, кроме яростного желания отыскать хоть
какую-нибудь падаль и, увернувшись от саблезубого, утащить кусок мяса или, в крайнем случае, несколько костей в пещеру и набить свою утробу, чтобы выжить, они что для вас всех, что ли, даром прошли? Ваш род слишком долго играл роль доминирующих
падальщиков на этой планете и не смог досаморазвиться вовремя. А впоследствии вы все еще и хищниками стали. И начали убивать себе подобных. Сначала, для того, чтобы съесть, а потом, чтобы
напугать и подчинить себе остальных. Причем, убивали самых
умных, потому что убегали, спасались ловкие, а умные так и не научились впоследствии побеждать на самых изощренных играх
ваших, на рыцарских турнирах. И до последнего времени человечки были убеждены, что они самые, самые во всем на этой планете. А в общем, да, вы самые, самые… Жестокие и выйные, этого у вас не отнимешь… А в остальном, ваша популяция – такая же тупиковая ветвь в развитии интеллекта, как и дельфины, которые не захотели покидать океаны, и вараны, последние земные дракошки. В
миниатюре. И почему это наука о выживании ваша убеждена, что развивались только хомо сапиенс? Что миллионы лет прошли в
борьбе за выживание обезьяноподобных? Ну, что он может, ваш род? Вы только то и можете, что через свои пять чувств реагировать на раздражители, и, осмысливая эти сигналы, кодировать их
семантически в своих буйных головушках, а уже потом
систематизировать в меру своей воспитанности. Никаких прямых воздействий, генерирования себя в будущем, предопределений и предощущений, никаких выбросов целенаправленной энергии, того, что вы называете телепатией и телекинезом, - об этом вы все
можете только мечтать, создавая неясные образы высшего в кодах кириллицы или, на худой конец, латиницы или иероглифами, называя то единственное живое, что есть в ваших душах, почему-то,
искусством. Мы с вами разделились окончательно в то время, когда человек разумный доедал последних неандертальцев. А мы никогда не поедали себе подобных. И нянчились, сколько было у нас знаний и сил с самыми слабыми, любили их больше, чем остальных. И от этого наше развитие пошло со скоростью геометрической
прогрессии. Мы не могли остановить истребление других видов, потому что для того, чтобы вас остановить, нужно было бы
истребить весь ваш род до самой последней особи. И чем это все закончилось? Холокостом и Хиросимой это все закончилось,
Лёнечка, Хиросимой и Холокостом. И, …идиотизмом Чернобыля. И страстным желанием современных супермазохистов взорвать вместе со своим телом как можно больше чужих. Для того чтобы добиться хоть какого-то продвижения в познании мира, вы вынуждены
собираться в интеллектсообщества и громоздить горы специальных приспособлений только для того, чтобы увидеть, услышать,
попробовать на вкус, понюхать, потрогать, а потом на протяжении какого-то отрезка времени просчитывать результат такого
продвижения в своем сознании и зафиксировать все это в одном из каналов вашего коллективного разума: книге, видео, музыкальном диске, во флаконе духов, бутылке вина, лекарстве, и наконец-то, файле, заброшенном в только-только зародившуюся ноосферу человечества – Интернет. Метод проб и ошибок, два шага вперед, а после этого расплата – топтание на месте в течение нескольких лет. А потом еще и шаг вправо или влево. И горы трупов в расплату… С того самого момента, как вы начали собираться в стаи, вами управляют самые изощренные в жестокости и хитрости монстры,
готовые на все, чтобы отстоять единственный свой жизненный
принцип, основу их земного существования, который в двадцать первом отрезке новейшей истории вашей, выродился в незыблемый принцип частной собственности с обязательным правом наследования согласно последней воле грабителя, передающего награбленное
самому удачливому своему продолжателю. И управляют негласно, с помощью ролевых игр, маскирующих их подлинную сущность… И самая удачная обманка для таких как ты, мой дорогой – это ваша
демократия, цепь законов, на которой ты и просидел, бедненький мой, всю свою сознательную жизнь. Как они тебя изувечили, как изувечили… А ведь ни один из них мизинца твоего не стоит,
ласковый мой!
Она вдруг замолчала, прижала меня, как ребенка к груди, и запела ту самую колыбельную, которую пела мне мама моя – баю, баюшки-баю… Придет серенький волчок… Схватит Лёню за бочок… И я провалился в свой последний сон, в котором надеялся увидеть, как же мне жить дальше, без моей единственной надежды. И
последняя мысль, которая взвихрилась в моей голове, была о том, что напрасно она мне все это рассказывала, ведь я с первого мгновения, как почувствовал ее приближение и увидел её
неподражаемый образ, понял, что она высшее – богинечка моя,
ни с кем несравненная…

Глава 16

Уже не осень, а зима
посеребрила кроны…
А отражение твоё
в пространстве заоконном –
то отвечает невпопад,
то, заслонившись плечиком,
бросает беспощадный взгляд
мне в спину…
Рассекречена –
вздыхаешь шумно и легко,
изобразив с улыбкой нечто…
С тобой всё ясно.
… Ну, а мне – что?!
А мне что?!!!
…Так вот и стоять,
и задыхаясь повторять,
то, что сведёт меня с ума…
- Уже не осень…
А зима!

В самом начале пути, когда я грезил наяву, мне как бы
приснилось вот это стихотворение. И оно тут же стало частью моей судьбы. Потом, где-то далеко-далеко, где даже ни один туман не осмелился бы кочевать, я увидел облик неестественного,
неосуществимо привлекательного будущего, нужно было только
понять, как приблизиться к нему, ведь оно находилось на
расстоянии двух с половиной бесконечностей от меня, это было, как если бы меня приговорили к двум пожизненным заключениям и еще по совокупности к десяти годам жизни в Израиле, но с правом переписки, кому и что бы я писал из такой колонии через тридцать или даже сорок лет заключения, если бы досидел и не сдох бы?
И вот что получилось…

Момэнто о костлявой

О чём он будет, мой предсмертный сон?
Что я увижу там – на грани?
Души почти усопшей колыханье
под собственный свой стон –
туннель банальный…? Нестерпимый свет,
сжигающий сознание дотла?!
…В тот миг, когда пришпилит сердце,
как бабочку игла –
вот, тут то и пойму –
очнувшись на мгновенье –
что к чему…

С тем и помру…

…И сквозь распад бес - счетных сочетаний,
сквозь бесконечность форм материи и духа –
УСЛЫШУ –
возрожденья вскляк!!!
И…, оторвавшись от родного лона –
отпрыгнув от пупца мамэссы,
прошелещу по вызревшей планетке
навстречу солнцу блекло-голубому…

Он распахнётся, мой огромный взглаз,
и мириады сфер его запечатлеют
отпочкованья чудо…
Особью свободной
я вылущу себя…,
покроюсь смазкой смысла
и после долгих лет преоброжений –
Я СТАНУ РИФМОСХЛЁСТОМ –
сам каррол Омана
присвоит титол графы мне…
Я стану граф Оманом!!!
…И все корсетки втюпятся в меня,
поднимут хростики свои и заволгвуют…
А я, накинув на хитон
примата избранного шкуру,
которую собственнолапно я содрал
с него в пустыне ююдейской,
приму их вскряб и испытаю возж деленье.

Ну, а когда отсхустнут прыгалки мои,
а взглаз заворочётся кавтарактом,
я буду вспоминать, зарывшись в ил прилёссный,
как я срыпьел цикадку карролевне…
И буду рассуждать!
О чем?
Да все о том же…
Каким он будет, мой последний взбздох…?
И что, я все- таки увижу там…?
На грани…

На какое-то тысячелетье мне показалось, что я тотчас же пойму, зачем все это. Но театральные проходы все продолжалось и продолжалось до середины первой бесконечности, я пил несчетное количество чашек, стаканов, кружек кофе, рассуждал сам с собой о бессознательном, тщился санализировать пройденное, и посмотреть, что же все-таки там, за горизонтом, там, тара, там… Все, было, было и прошло, а я все время утыкался в цитаты великих, и тогда я придумал себе оправдание в виде того, что только и умел придумывать.

Две розовые тучки –
тапочки бога? –
сброшенные в небо,
плывут себе потихоньку…

Как же так?
Ведь нет его, нет!
…А тапочки – вот они –
плывут себе потихоньку…

Кто дал мне эту способность –
очеловечивать все, что вокруг.
И даже Тебя?
Ведь нет тебя, нет…

Так почему
почти каждую ночь,
затворившись от всех
и от вся,
чьи-то светлые мысли…
Я?!
выхлестываю на бумагу…
И они застывают на ней
навсегда.

А две розовые тучки
на закате…
плывут себе потихоньку.

И тут я, наконец, понял, что все мои поэтические ухищрение никуда меня не ведут, что я истратил все свои слова на бездны смысла всего сущего и лишился того единственного, что я имел, способности отдавать всего себя тому, кого в данную минуту
любил. И что я ничего не понял о цивилизации, к которой
принадлежала прекрасная моя. И я заснул, наконец, почти, что вечным сном, а во сне мы снова встретились и …
- Как ты думаешь, твоя любимая Джулька понимает, кто ты есть на самом деле? Она знает, что ты – её собачий бог, помнит твой запах, даже если вы расстанетесь на много лет, она будет помнить интонации твоего голоса, твою походку, прикосновение
руки, как ты трепал ее по голове и гладил, как кошку, за ухом. А тот волк, который чует человека в лесу за версту, он тоже
различает человечину, хочет загрызть тебя, почему? Потому что ты для него – волчий сатана, потому что, такие как ты, убили его детенышей, а его самого гнали в загон, и спасся он только чудом, перепрыгнув за флажки, которые были неправильно установлены и провисли до земли. Но ни собака, ни волк ни-когда не поймут, кто ты на самом деле, и почему ты выше их. Так же точно и вы,
человечки, никогда не сможете понять, кто мы такие, для этого у вас никогда не хватит…
И она произнесла что-то, чего я действительно не понял, это было, как завораживающая мелодия, как звездный шум, как
колебание воздуха в голове после грозы.
- Зачем ты со мной так? – еле слышно произнес я, и
попытался встать с дивана. Но ощущение колоссальной пере-грузки тут же навалилось на все тело, я еще подумал, что такое
чувствовали первые космонавты во время своих полетов, и потерял сознание…

Глава 17

Проснулся я от поцелуя в щеку. Возле меня, молитвенно
сложив ручки на груди, стояла девочка с фотографий, которые я давеча рассматривал в фотоальбоме Фаины.
- Папа, я тебя нашла. Живого! А то ты все время висишь и висишь у меня на стенке, а я все время думаю, а какой ты на
самом деле?
- Ну, и какой я на самом деле?
- Колюченький… И родной, родной… А о чем ты во сне пла-кал? Показать, как ты делал?
Дочка взвизгнула, а потом завыла, показывая, как я делал во сне.
Я сел, и сразу же попал в плен, потому что она тут же
примостилась у меня на коленях и вцепилась руками, как будто я хотел убежать, а она не отпускала. Я боялся даже пошевелиться, и потому спросил.
- А где мама?
- Она побежала покупать сахар и соль. И сказала не будить тебя, пока она не вернется. А я не сдержалась. Папа, ты не
будешь уходить сейчас?!
Так, если госпожа Берген побежала покупать для меня сахар и соль, то я действительно влип. Это же надо, воспитать мою
собственную дочь, о которой я ничего не знал, в идеализации
образа отца, который висел все эти годы на стене ее комнаты.
Висел и молчал. И мечтал …о доченьке, а она росла без него, росла и выросла, вот уже какая стала. И тут я увидел, что моя крошка сейчас заплачет, нужно было срочно спасать положение
сложившихся вещей, и я с диким криком, что я дикобраз, начал
целовать ее в носик и щечку, а она сделала вид, что страшно
забоялась этого и кинулась от меня убегать, а я ловил ее по всей квартире, стараясь не поймать. И все время думал, как же это так случилось в моей, теперь еще и обобравшей меня таким вот
счастьем жизни, что я не знаю, как зовут мою собственную дочь.
Хлопнула входная дверь.
- Лада, я здесь! Он не ушел?
- Нет, он не ушел. - ответил я за дочку.
По всему виду моей бывшей полюбовницы было видно, что она не знает, как вести себя в создавшейся ситуации, и единственно чего боится, так это того, что я исчезну, как таинственно
исчезла она в свое время. И при этом нанесу необратимую травму ее доченьке, которой рассказывала всю ее жизнь… А интересно, что она такого рассказывала Ладочке обо мне? И что за странное имя такое - Лада? Что-то древнеславянское? Или типа Лорелеи. А постарела то как…

Короста красоты сойдет с лица,
вся жизнь твоя проступит сквозь неё –
как будто сруб бездонного колодца
наполнится…
А тут и я еще, усталый и небритый,
давным-давно простивший и забытый…
Как не скрывай – заметишь удивление
неумолимостью и твоего старения…
Ты будешь – как когда-то - улыбаться,
передавать приветы, сплетни, просьбы…
А после
ДОЛГО, ДОЛГО, ПЛАВИТЬ ЗВЁЗДЫ…
Чтоб хоть на улице – не разрыдаться…

Без рыданий все же не обошлось. Фаина плакала, уцепившись за меня, как будто я, ее последнее – прости меня – в этой жизни, дочка рыдала, предварительно поместив всю себя в мои объятья, а я… прослезился, конечно, но уж очень много на меня свалилось за последнее время, моя сущность прямо таки алкала – хватит эмоций, пора успокоиться…
- А нам объявили – внеплановые учения по поимке
террористов, всех повыгоняли из домов, а тут нас с Ледочкой схватили и повезли куда-то, оказалось – тюрьма, завели в какую-то комнату и стали тыкать твою фотографию, сегодняшнюю, я тебя еле узнала, какой ты на этой фотографии измученный был, а на
макушке пластырь огромный. И допрашивают, мол, кто это, и почему твои фотки по всей квартире развешаны. Ну, мы молчали, как
партизаны… А эти твари сказали, что если мы не признаемся, то у меня заберут ребенка. И тут я взорвалась… Леду увели куда-то. Я кричала про адвоката, меня никто не слушал…
- А потом, когда мы с тетей Яной остались одни, так она мне на ушко сказала, что с тобой все в порядке, и мы скоро всей семьей вернемся в Израиль. Мон ами, я не хочу в Израиль! – вмешивалось во взрослый разговор свалившееся на мою голову
сокровище.
В дверь постучали. Открывать, пошла Фаина, объяснившая мне, что никого больше не пустит в дом. И меня никому не отдаст.
Фаина со сковородой, это, знаете ли, страшная сила. Но из-за двери показался всего лишь давешний переговорщик, которого
отпустили с миром из музея восковых фигур. Сказать, что этот
человек изменился, это значит, ничего не сказать. Да, подумал я, умеют все-таки ОНИ сбивать спесь с сильных мира сего.
- Не угостите ли меня чаем?! – произнес дипломат, и
разлегся прямо у нас на полу, шумно дыша. – Все внутри горит, тело затекло… Как он это делает?
- Кто – он?
- Тот, кто появился здесь. Господа, я официально за-являю, что подаю прошение об отставке, и умоляю Вас пре-доставить мне возможность хотя бы на мгновенье увидеться с моим любимым, с МОИМ БОГОМ, С МОИМ ВЫСШИМ…
- О ком Вы говорите?!
И тут в наш нелепый диалог вмешалось дитя, и устами своими расставила все точки под всеми буквами ивритского алфавита.
- Дядя говорит о моей фее, ее зовут бабушка Элеонора, она является каждому человеку, которого выбрала такой, какой этот человек хочет ее видеть. Она сама мне это сказала. И еще она сказала, что у меня скоро будет шесть сестричек. И что мама, - Леда подбежала к матери и взяла ее за руку, - могла бы их повоспитывать двух, самых младших, потому что они наподобие мамочки, не едят себе подобных, что они вергер… венгертарнианцы.
- Да, да, венгертарнианец, он действительно венгертарниаец, как я хочу увидеть его, обмыть ему ноги, прижаться к нему! – стонал бывший хозяин нашего положения. – Я клянусь, клянусь, клянусь, больше никогда, никогда ни одного куска мяса в рот не положу! Боже, как я мог жевать куски, отрезанные от трупов ни в чем не повинных братьев наших меньших!
После этого он заорал песню на французском, оказалось, что это гимн голубых планеты нашей. А через несколько минут, замахал на нас руками, точь в точь как я когда-то во времена советских перепитий и белочки. Пришлось вызвать амбуланс.
…И явились нам четверо в синих халатах, и уволокли
взбесившегося переговорщика, хорошо хоть не стукнули, как меня головой о дверь… Да он и не сопротивлялся, а тот только и
успел крикнуть нам.
- Прощайте, друзья мои! Ничего не бойтесь, на нас сошла благодать бож…
И тут Фаина начала рассказывать все, все о встрече с необычайной женщиной, которая гостила у них на прошлой неделе,
назвавшись моей суженой. Она настолько привязала к себе Леониду, так, оказывается, в мою честь была названа дщерь моя, что та
буквально ходила за ней по пятам, и все время о чем-то
расспрашивала. И почему-то, называла ее бабушкой, хотя Нолочка, по мнению Фаины, показалась ей, в общем-то, очень
привлекательной дамой бальзаковского возраста. Из тех, которые до самой старости попадают под определение – молодая женщина. И еще, нелюбимая моя, поведала, что страсти, которые разгораются каждый раз после появления прекрасной дамы, не для нее, и что на нее недавняя гостья подействовала очень и очень успокаивающе. Впечатление было такое, что ей положили бальзам на душу, во
всяком случае, хроническая бессонница, которой она страдала
после того, как я отказался от нее, и ей пришлось покинуть меня, самым волшебным образом сменилась на каждонощный здоровый сон, и исчезла вместе с жесточайшей депрессией, которая на протяжении всей нашей с ней разлуки терзала ее душу. В общем, эта женщина не переменилась ни на йоту, степная орлица в свободном полете, лихая казачка еврейских кровей. Мне удалось встрять в разговор и спросить, по какой такой причине мы так неожиданно расстались. То, что она рассказала в ответ, было изумительно, даже дочка от ее ответа надулась и начала считать до десяти, по-русски и вслух. Как оказалась – Фаина, выросшая в ультраортодоксальной еврейской семье, в какой-то из моментов своей непростой жизни стала искренне верующей католичкой, причем, опять же, чтобы не довести дедушку своего до немедленного инфаркта, тайной
представительницей этой конфессии. А тут еще и я, старый дурак, со своей пламенной, и как мне тогда искренне казалось, последней любовью. И надо Вам сказать, что я, как не верил ни в бога, ни в черта, так и не верю до сих пор. …Никому, кроме солнца души
моей, Елены моей Прекрасной. Но это не вера, это любовь!
Так вот, как оказалось, а этого эпизода я, хоть убей меня, не помню, Фая, когда понесла от меня, вместо того, чтобы честно признаться и обсудить создавшееся положение, тут же предложила мне поверить в этого самого, Всевышнего и оформить наши
отношения в храме. Причем без подробностей, очевидно, полагая, что на мою голову тут же снизойдет какая-никая благодать. А я не поддался на эту ее провокацию. И она тут же покинула меня и
переехала к своей духовной наставнице в Чехословакию. А потом уже, когда то место, где она жила неожиданно стало Словакией,
перебралась в Монако. И трудится здесь в частной клинике
диагностиком, причем - а это очередное чудо – после посещения Элеоноры Аполлоновны, она как бы видит все людские болезни, вот только лечить, как это умеет несравненная моя, так и не
научилась.
В конце концов, обе мои находки заснули возле меня, а я
сидел потерянный и недоумевал, для чего все это, ведь все равно кроме тебя, свет души моей, так я медитировал в полудреме, у меня никогда и никого…

Глава 18

В этот раз никто не спрашивал моего согласия, меня просто выдернули из объятий человеческих и поместили в огромный голубой мешок, заполненный воздухом. Этот мешок начал перемещаться в сторону запретного, раздулся в шарик и полетел через необъятное к неосуществимому. Если бы в предыдущем своем я не пытался бы постичь непостижимое, если бы не бредил невероятным, то, очевидно, не выдержал бы напряжения и в очередной раз умер бы. На месте. …Бы!
Но, для чего-то это все же было нужно. И тут я заметил, что вместилище мое окружили какие-то индивиды, которых я воспринимал, как смутные тени, потому что не мог постичь их сущность. Они встретились с моими мыслями вслух, и я понял, что их мысли должны протечь в мою черепушку, и тогда я услышу их… Вдруг раздался хлопок и мой шарик начал медленно, но верно сдуваться. И тут же прямо в мою голову прорвался звук.
- Ленечка, немедленно осуществи что-то из области нео -. Придумай какой-нибудь необычайный неологизм, сделай что-нибудь сверхъестественное, это мне нужно, отчаянно нужно, помоги мне, родименький постарайся, я очень тебя…
Связь прервалась, а я стал вспоминать, понимая, что времени у меня ровно столько, сколько будет выходить воздух их средства моего жизнеобеспечения. И я заорал первое, что пришло мне в
голову.

Снежный прах струился в невесомости,
ветром завиваясь в звездной сонмности,
возрождая к жизни незабвенное –
создавал мгновенное – ВСЕЛЕННЫЕ.

В этом хаосе прокладывая путь,
мог и я …своей рукой взмахнуть,
воссоздав ¬наш вечный …Млечный Путь.

Вот, дохну, и черною дырою,
станет мой щербатый рот, и предо мною
растворятся в протяженье микролет, без остатка …тысячи планет.

…Рот прикрыв, стараясь не дышать,
чтоб нанобогОв не разрушать,
устремляюсь к миру своему –
вспарывая взглядом ночь и тьму.

Снаружи что-то взвихрилось, и я понесся в бесконечность под неясное бормотанье на австралийском варианте английского. Из всего этого неопределенного жевания английской картошки во рту, я смог сам для себя перевести одну единственную фразу о том, что я, оказывается, изобрел велосипед. И вправду, после того, как я смог опуститься до уровня земной почвы, под меня подъехал самый настоящий горный велосипед и я, плюхнувшись на его сидалище,
покатил с какой-то немыслимой горы на необыкновенно высокой
скорости. Шансов выжить не было никаких, особенно в тот момент, как я подъехал к обрыву и совершил очень красивый прыжок, как с трамплина. И повис в воздухе.
- Ну, хватит, хватит с него. – пророкотало грохотом волн снизу, и я плюхнулся в воду, а когда вынырнул, то обнаружил возле себя лодку, в которой вся усыпанная цветками магнолии,
возлежала моя Прекрасная.
- У нас всего несколько мгновений, чтобы проститься. А у тебя только один путь – вернуться вспять, в то место, откуда я тебя переместила, в полицейский морг. Это будет не страшно… И не больно. Ты умрешь еще раз, вот и все. А я не могу забрать тебя с собой, потому что ты так и не смог постичь непостижимое,
человечек.
Она выбрала самый огромный цветок и бросила его мне. Я схватил его, а она приказала вдохнуть аромат, а когда я это сделал, то, …закружилась всё моё в черепушке, и я начал погружаться в пучины, а потом как бы захлебнулся и отключился навсегда…

Глава 20

- Просыпаются, папа просыпаются! – услышал я, и понял, что лежу совершенно голый и оледенелый на жестяном столе для
препарирования трупов, а надо мной склонились, одна, три, шесть очаровательных головок, боже, а где же Лелечка моя ненаглядная.
- Наглядная, очень даже наглядная, она в данную минуточку не слушает объяснения своего учителя географии, а грустит и проклинает тех, кто ее, сестрицу нашу старшую опять с «рара»
разлучил… Ох, слава богу, глаза правильно вставили, раз Вы
узнали дочку свою – да, это я, Нина, и очень похожа на мамессу свою, Элеонору. Папа, попробуйте вставать. Осторожно, мы держим… Даша, давай простынку, Верчик, сделай папе еще раз
приободрение, так, Лизок, ну что ты повисла у него на шее, любит он тебя, больше всех любит, ты же ведь самая младшенькая. Да, он будет называть тебя Бэтти, так же, как нашу английскую бабушку. Правда, будете, папа? Ну, вот… Поднимаем, и поехали… Домой,
домой, домой! Ой, про Арье забыли, Соня приведи страшненького нашего, не ехать же ему во Францию на пароходике.
И мы понеслись, и снова раздались серебряные трели, и тут только я понял, что это не просто так, что вот таким образом ОНИ между собой общаются. Как это у Анны Андреевны? «Весна как трель серебряного смеха». Вот, вот и смеялись мои любимые и пели, а я все это воспринимал, как серебряные звоночки, недоразвитый
предок я их. А что же с Ахматовой? Неужели и она…
Не успел я все это додумать до конца, как мы уже снова
пролетели фанерой над Парижем и приземлились на все той же
лужайке возле дома Фаечки Берген.
- Ледочка в школе, Фаина на работе, так что, придется проникать в дом через трубу для камина. Ой, папа, я шучу, шучу…
Ну, точь в точь, моя улетевшая навсегда… Шутит она, -
сообразил я, и мы все, веселой гурьбой, вошли в дом. Не успели мы расположиться, как в камине взвихрилась зола, и вместе с облаком сажи из него вылетела Соня.
- Дашка, ты чё все входы и выходы запечатала, чай не
ведьма я тебе, в трубы залётывать! – пропела засоня и чхнула так, что стекла в доме задрожали.
- Братик где? – не обращая внимания на Золушкин вид, строго спросила старшая.
- Нельзя ему сейчас. Святая суббота началась. Ему мо-литься нужно, не до нас ему, он со своим богом сейчас договаривается. Чтоб тот послал ему кусочек счастья к его сыру.
А я смотрел на привалившее меня такое многочисленное
потомство и видел, что внутренне все мои небесные создания – суть ЕЁ. А лицами разные, разные… Причем старшая – вылитый я в юности, а Прося – вылитая мама моя в детстве… Я тут же вспомнил выцветшую фотографию, как она с огромным бантом на головке сидит на коленях бабушки моей – Екатерины Павловны. А дедушка стоит рядом, положив свою тяжелую крестьянскую ладонь на бабушкино плечо. Где эта фотография теперь? Ниночка – картинка с любимой моей, только потаинственней, а Бетти – форменная англичанка, губки бантиком. А вот, Вера – сама по себе, личность и
авантюристка порядочная… Что касается Сонечки, то никакая она не засоня, о таких говорят - энциклопедистка, ума палата. А
почему…
И тут же, предваряя мой вопрос, все мои, хором, перебивая друг друга, начали вкладывать в мое сознание принцип
относительности и разброса времени в их мире, и что они не
рождаются, как это проделывают генетически модифицированные приматы, а вытворяются. И могут являться любимым своим в виде
образов, видений, идей и даже фантасмагорий. Чтобы помочь, чтобы продлить наш, такой мотыльковый, по их понятиям, период между нашей жизнью и смертью, чтобы мы не потратили его весь на хлеб и зрелища…. И что каждая из них выбрала себе возраст по вкусу, а представьте себе, семь младенцев на твою, папа, не очень молодую шею. И, что когда Леночка моя растроилась в вышнем, упорхнула в бесконечность, сделав их всех сиротами, я потерял ее сияющий
маген, то есть щит надежды, и вернулся на то самое место, откуда появился в их блаженном мире, в полицейский морг, откуда она
меня когда-то спасла за муки мои немыслимые – ПОТОМУ, ЧТО ПОЖАЛЕЛА. И воссоздала меня заново. Но по старинным заветам и промыслам. А дочкам заповедала перевоссоздать на основе новейших достижений, и воссоединить с земной женщиной. И выбрала для этой цели единственную, которая любила меня всю жизнь и без памяти, Фаину Берген.
Тем боле, что и Ледочка без меня своей дальнейшей жизни не промышляла. А отнять у старшенькой ТАКОГО отца, об этом и речи быть не может. И что теперь, я сам должен выбрать…
Тут они все замолчали. А Прося подлетела ко мне, повисла на шее и пропела.
- Папик, выбери меня вместо мамы!
Остальные взвихрились мыслями и хором …
- Прасковья, Проська, Поросенок, Прушка, Пруня – как ты назвала Аве отча, на Вы, только на Вы, неукоснительно, извинись сейчас же!!!
Но тут уж я взял бразды правления в свои руки, и объявил, что запрещаю обращаться ко мне так, как будто я что-то
сверхъестественное. И что с этого момента – только на ты, и
никаких гвоздей. Не делать, ни из меня, ни из этих людей.
То, что произошло тут же, очень, очень было похоже на
тайфунчик средней силы. Все мои небесноокие дети, за ис-ключением Дарьи начали вдруг напяливать на себя какой-то новый образ. Младшенькие в мгновение ока выросли на несколько лет и стали примерно в таком возрасте, как их старшая сестра – Леонида.
Одежду тоже поменяли, превратившись в голопупых и продвинутых тинейджериц и объяснив всем, что ни разу за свою короткую жисть не были в китайском Диснейленде, одновременно чмокнув меня в обе щеки, исчезли… Нина из нормальной, как мне казалось, барышни, которая пришла ко мне в образе русской разночинки из Смольного института, причем тех блаженных времен, когда о Первой Мировой Бойне и последующей экспроприации этого богоугодного заведения большевиками никто и не подозревал, превратилась вмиг в
сверкающую глазами и переливающуюся всем телом в пространстве
наисовременнейшую вешалку для белья, то бишь, топ-модель.
Надменно поглядев на оставшихся в комнате сестричек своих, она послала мне одному воздушный поцелуй и с криком:
- Смотрите меня в телевизоре! – скрылась с глаз долой, оставив после себя облачко медленно, как новогодний снег, оседающих на пол блесток. Верочка как будто колебалась, меняла что-то в себе и в одежде своей, потом возвращалась в свой прежний облик и снова путешествовала по обычаям середины прошлого века, а потом фыркнула, как необъезженная лошадь и предстала перед нами в своем прежнем образе и подобии.
- Эх, папа, папа. Что же ты наделал, – чопорно произнесла она. И ушла, как люди, через дверь, объяснив, что решила
преподавать родной язык в Киевском университете и посвятить всю себя, как и ее предок, то есть я, возвышенной поэзии.
- Нет, дедушка такое не одобрят, – задумчиво произнесла Соня. И переоблачившись в старообрядческий прикид, выдохнула, старательно окая: - Ну да, ладно, мне все равно пора. Через час
Апполон Григорьевич с обхода возвращаются, а у меня еще обед не собран. Она поклонилась мне на русский манер и со словами, мол, прилетайте в гости, мы всегда рады будем принять, медленно
поплыла к выходу. Не успела она скрыться, как дверь отворилась, и перед моим изумленным взором, я настаиваю именно на таком
ретроопределении – ВЗОРОМ, предстала, хохочущая о чем-то своем, троица. Слева – Кристина Савицкая, на своих двоих, справа – Иван Никаноров, почему-то зрячий. А посредине – схватив эту святую парочку за руки – моя старшенькая – Леонида. И она тут же, выдернув руки свои из лап сопровождающих, с визгом: - Бонжур, папа! – и, послав мне по дороге воздушный поцелуй, …кинулась в объятья Дарьюшки. И прижалась к ней крепко, крепко. И я, хоть и не простил её за это, но понимал. Ох, как понимал. Она любила свою младшую сестру так же сильно, как я Елену. И с этим ничего уже нельзя было поделать. Такие уж мы, человечки. А любовь наша – иррациональна по определению. И с этим тоже ничего нельзя поделать. Совсем ничего.

© Ицхак Скородинский, 2011
Дата публикации: 05.06.2011 00:37:44
Просмотров: 3537

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.