Приложение № Х

Юрий Иванов

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 28825 знаков с пробелами
Раздел: "Любовь зла..."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Кап-кап-кап… Чудодейственный раствор из стеклянной банки бесшумно падает каплями в пластмассовую емкость капельницы. Визуально отражает стремительно уменьшающуюся жизнь. А во рту цианистая сухость и жопа чешется. Белохалатные бабы в намордниках периодически заглядывают в глаза.
Хер вам! Не дождетесь.
Скучно тут. Все развлечение – это если помрет кто-нибудь. Все слегка заполошатся, раскудахчутся, потычут кнопки, подергают за иголки и тут же успокаиваются. Простынку на лицо и в лифт. Снова «кап-кап» и «пик-пик» в ожидании следующего.
Ненавижу баб, хоть и люблю. Люблю ненавидя. Навидя. Но не. Всю жизнь на них потратил. Растратил? Тратил, тротил… Б**, взять бы тротилу коробку, да рвануть эту гребаную больницу, чтоб все бабы разлетелись полужопно и потитечно аж до Америки. Чтоб не собрать потом.
Чего собирать, когда все уже потрачено?

Я есмь бабье приложение. Приложение № Х.
Это буква хэ, а не икс и не десять римская (мне чужой славы не надо).
С виду ничего себе такой, типичный «хэ». Для партнера весьма подходящий. Росту среднего, глаза голубые, блондин (ныне бывший) и всегда при зарплате, ну, или на худой конец – при военном денежном довольствии. Не Антонио Бандерас, ясен пень, но вполне себе рабочая лошадка. Пашет и пашет. Охает, но по утрам, на протяжении тридцати пяти лет, таки встает и покорно бредет на нелюбимую, зато стабильную, работу (службу). Пьет в меру, курит на балконе, нет-нет да и посуду вымоет или на базар сходит. В еде неприхотлив и в постели не назойлив. Ленив, может немного, но других самцов, как известно, просто не бывает.
Казалось бы, да и живи себе женщина – чего тебе еще-то надо? Тихий, скромный, вполне надежный и не стыдно людям показать.
Но все же моих приближенных баб вечно что-то гложет. Каким-то своим недоатрофированным органом неясного животного чувства они понимают – все это до поры, до времени… Знаете, когда тикает что-то под тобой назойливо. Саперы вроде проверили – мин нет, но никак не получается от этого тиканья избавиться. И оттого злишься и постоянно что-то ищешь – в чужих карманах, в ящиках, в медкартах, в компьютерных страничках и в телефонах.
Не находишь и, неуспокоенная, взлетаешь на воздух с радостным криком: «А я говорила!»
Ощущение, что все это – голубые глазки и покладистый ишачий характер – все это какая-то пусть качественная, но подделка. Псевдо. Фальшь. Пластмассовые мандарины. Резиновый мутный гандон надетый на что-то, чего никак не разглядишь. Маска, снять которую можно только с кожей. Куклусклановский балахон с прорезями. А чего там под ними? Ни хера не понятно. То ли ангел, то ли бес?
Сука, да кто же ты, соратник мой? Что ж ты за скотина-то такая непонятная? Чье же ты приложение, гуманоид ты херов? Да и гуманоид ли ты?
Вот так и живем. То одна попытается, то другая. Начинают вроде рьяно, но кончают всегда плохо. Смело прилагают меня к себе или около себя, пребывая в абсолютной уверенности, что справятся (ибо чего тут сложного в этом примитиве?), невзирая на то, что приложение, почему-то не совсем точно укладывается под стандартную канцелярскую скрепку – вылезает из обложки как-то некрасиво сверху и с боков. И в уголке еще мелкий шрифт, из которого боле-мене разобрать можно только одно – Приложение № Х. Подробности – только с микроскопом, а где ж его взять?
И вроде бы остановиться, да как-то обратить на эту нестыковку свое царское, мля, внимание и сказать себе – а может не надо? Может это чужое случайно прилепилось? И просто смахнуть его со стола в мусор.
Нет. Народная мудрость гласит – хороший мужик на улице не валяется. На десять «пи» – девять «хэ». Ну и тому подобная половая статистика.
Все женщины без исключения, сблизившись на расстояние точного ножевого удара, бодро хватают ножницы и безжалостно кромсают меня под собственные стандарты. И тут, на какой-то особо изощренно изрезанной странице неформатного приложения все весьма запрограммировано и заканчивается.
Никто еще ни разу не попытался хотя бы просто оставить все как есть – пусть некрасиво и криво торчащим, с загнутыми махрящимися краями, испачканными типографской краской, кетчупом или непрошенной слезой… Никто не попытался хотя бы попробовать жить со всей этой чужой некрасотой, негармонией и нестандартностью, не мешая им быть некрасивыми, негармоничными и не подпадающими под стандарты.
Руки чесались у всех – надо переделать. Надо!
Все брали, все стригли и все плохо кончали. В смысле… Да, не в том смысле! В том – все систематически кончали ничего себе так. Бодро оргазмируя. Некоторые даже по нескольку раз. А потому что покладистый, творческий и внимательный. И положит как надо и трахнет с душою, ну, или уж точно постарается. Особенно по молодости (сейчас-то я практически в завязке).
И оттого, наверное, расставание с Приложением № Х всегда казалось особо обидным, каким-то изощренным и совершенно нелогичным. «Чего это он? Мне же было с ним так хорошо». А вот хорошо ли было ему – никого в этом мире так и не заинтересовало.
Обидно? Вроде да. Хотя, чего я вру?
Просто жизнь к концу подходит, хочется итоги какие-то подбить. Старый стал. Хлипкий. Расшатанный. В груди и брюхе поселилась навеки какая-то херня – горячо и больно хлюпает все время. Вот и поднываю тут – да какой я хороший, да какие все плохие. На самом-то деле (по секрету, шепотом, чтоб близкие не слышали) это все не так. Нельзя быть выбранным, не выбирая свою долю самому. Право на выбор – основное право, гарантированное нам Конституцией.
Да и (понизившимся шепотом, по особому секрету!) похер мне уже на баб. Особенно на бывших. Не были бы дурами, не стали бы бывшими.
Лежу сейчас под капельницей, думу думаю. А ведь, все как-то через жопу прошло. И быстро так. И хочется по-человечески кого-то в этом обвинить. Ну, хоть бывших моих баб. Обвиняют обычно всегда тех, кто ближе всего.
Виновата ли я, виновата ли я…
Собственно, причем тут бабы, коли рожа крива? У них-то как раз с физиономиями было все в полном порядке. Какая такая их вина?
Виноватых нет просто потому, что все мы – и бабы и не бабы нужны друг другу только для одного – для удовлетворения. Все пытаются друг другом удовлетвориться, читай, наесться досыта. Просто у большинства это никак не получается – пища сопротивляется. А я никогда особо не сопротивлялся – «собирайтесь же, гости мои, на мое угощенье» – окорока, колбасу попробуйте, яичко еще хрустните, крови свеженькой попейте…
Бабы – они смелые. Отчаянные и красивые самоубийцы. Ходят длинными, стройными ногами по минным полям – грибы собирают. Или ягоды. Поди их разбери?
- Зачем Вам грибы, девушка? Осторожней, тут на пехоту М-19 прикопана.
– А жраааать хочу!!!
Бабах! И с черным дымом в начало мизансцены, собирать себя – разбитую на осколки.
Самых смелых «особо приближенных к императору» я не забуду никогда. Безбашенных дурочек, наивно предполагавших легко взять меня за коки или за несуществующие еще рога, которые ими как бы подразумевались… Ну, типа, будут еще, какие его годы?
Бог с ними с рогами, хотя тут как-то кольнуло. И чего колоть? С рогами оно, в мои годы, вроде как-то даже по мужественнее. И полезно – ключи от дома можно подвесить – не потеряешь в склерозе.
Блиин… Вот, про дома лучше промолчу. Домов передарено им – мама не горюй.
Ау, смелые бабы мои, где вы? Где полегли вы, под какими высотами? Что ж не рыдаете нынче по мне? Ведь сдохну скоро, ей богу.
Первой свою отчаянную голову, помню, сложила Фаина. Отчего она решила, что я поддаюсь дрессировке – не знаю. Но решила. Ибо я был юн, прост и не замутнен социумом. И Фаина начала стричь, стричь и стричь это легко доставшееся ей Приложение № Х поначалу абсолютно безжалостно. Она буквально вырубала зубилом из гранитной скалы невежества барельеф высокоморального античного дискобола. Решительно и порой даже жестоко. Как на бой шла. Парторгом бы ей в литейку.
Подсадила на собственную обнаженку, а потом торговала ею в обмен на мои уступки в самосовершенствовании. Поступил в институт – тело. Прочитал Шопенгауэра – тело. Не нажрался с приятелем – тело. Нажрался – нет тела.
На том и порешили быть рядом.
Тело было сногсшибательное, и оттого сексуальный метод в юности очень четко срабатывал. Трахаться мне тогда хотелось постоянно. Но и Фаина, сама не поняв как, довольно быстро подсела на «иглу» и безошибочный метод начал давать сбои. Совокупляться ей, с увеличением количества методических актов, тоже захотелось не по-детски. И так, трахаясь с утра до вечера, мы потихоньку забросили железного Павку Корчагина, загадочного Булгакова, принципиального Достоевского и злободневного Салтыкова-Щедрина, заменив пыльный и волшебный шорох сухих библиотечных страниц визгливым скрипом пружин древнего дивана, раздавленного в пух и прах техасскими скачками на быке. Ковбойским безрогим бычком был, как вы понимаете, я. Рогов мне Фаина не имела возможности поставить – некогда было – я почти всегда занимал ее внутреннее пространство. Соседи снизу, тем временем, подали заявление в суд на наше выселение.
Фаина сдалась, почувствовав, что напоролась на риф. Риф стоял триумфатором, как колонна Траяна. Опустить его не было никакой женской возможности. Роскошное ее тело торжественно начинало под гимн Советского Союза – «Товарищи! Открывая девятнадцатую партийную конференцию…» и… заканчивало приблизительно через три минуты нецензурным стоном: «Сукааа!!! Глубже, глубже!!! Ах-х*еть!». Траян этого даже не замечал, и кончать Фае приходилось еще и еще, ввергая себя в безысходную и опасную пучину будущей нимфомании.
Мы поняли, что можем так затрахать друг друга до смерти и разошлись в слезах. Более не сближались – боялись рецидива.
За Фаиной на помост вышла Нина. Поначалу тихая, наивная и влюбленная, вся в розовых щечках, ямочках и мягких полушариях титек и ягодиц на обеих сторонах уютного девичьего тела. Секс стал приличным. Новый диван поскрипывал девственно, без надрыва, по-домашнему. Соседи вздохнули спокойно и забрали заявление из суда. Было понятно – Нина пришла надолго. С будущими детьми, с родителями, сестрами, племянниками и четырьмя сотками дачного участка в Клещихе.
Нина хотела меня привязать на века и, не мешкая, родила для этого сына. И тут же взялась за стрижку неровных краев Приложения № Х, ибо они уже хорошо отросли и непонятно лохматились. А Нина, как дочь истинно пролетарских родителей, любила все понятное, ибо непонятное ее пугало до колик и поноса.
На том и поженились.
Но непонятным я почему-то так и оставался. Даже со штампом в паспорте. То ли голая тень Фаины бродила по закоулкам квартиры, то ли странные книжки по философии были слишком толсты и замысловаты, то ли пугал мой друг – вечно пьяный последователь алкоголика Франсуа Вийона – Леша Пикус, а то ли моя жуткая служба и пистолет, опасно топорщащийся в кобуре – все это делало жизнь со мной какой-то не такой, как мыслилось когда-то в по-крестьянски заставленной мебелью с накидушками девичьей светелке.
Простая, как три рубля, Нина не понимала, как надо правильно себя со мной вести. И стригла механически, как сомнамбула, все неправильные по ее мнению страницы, просто закрыв глаза. От этих выстриганий я инстинктивно уходил все дальше в ночь, подняв воротник пальто и засунув пистолет глубоко за пазуху. Туда, где мне было и страшно и страшно увлекательно одновременно. Туда, где меня не стригли, как барана – где стриг я, пытаясь изменить все неизменяемое человечество в целом. Туда, где люди были притягательны своей нелогичностью и запутанностью, как тот же алкоголик Франсуа Вийон. И взгляд мой был устремлен на что угодно, только не на нее.
Нина догадалась, что стала мне не нужна и почувствовала, что адская машинка, что беспрестанно тикала под супружеским ложем, вот-вот взорвется. Она растеряла весь свой простоватый смысл жизни и стала лихорадочно искать его на стороне, желая взорвать эту гребаную мину самолично. В итоге, я стал чаще чесать голову – под волосами пробились крепкие рожки.
Нина в войне за меня проиграла – все ее бумажные оригами с моим Приложением № Х не принесли абсолютно никакого результата. Смена партнера означала в этой битве безоговорочную капитуляцию.
Философски пожав плечами, так и непонятый я, ушел в другое измерение. И уже не плакал, как когда-то с Фаиной. Было абсолютно не о чем.
В другом измерении меня присмотрела Аня. Она сначала по-деревенски пощупала мою плоть вилами, наступила каблуком на ногу и слегка пнула острым, как карандаш, коленом в пах. Было очень больно, но быстро отпустило, так как очень хотелось трахаться. Аня несколько раз змеино пошипела для острастки, стараясь походить на вредную кобру, и, когда я уже совершенно потерял надежду, неожиданно открыла передо мной дверь, даже не обратив внимания на то, что я был не совсем трезвым. А если честно, то совсем нетрезвым, ибо мужик на деревне если не пьяный, то и не мужик вовсе. Но, стоящая на пороге, совершенно голая Анюта выдула из меня тот хмель моментально.
С Аней было хорошо. Трахались мы от души. Азартно и даже весьма рискованно, часто в беспамятстве падая с постелей на пол, и, ерзая по жесткому ковру во фрикциях, неоднократно наносили себе увечья, вроде синяков, вывихов и ссадин на коленях, локтях и ягодицах. Я отрывался за свою бывшую пустопорожнюю женатую жизнь, она отрывалась за аналогично бездарное замужество.
Летними вечерами, гуляя по кустам у реки Муха, мы даже не надевали трусов – чтоб не тратить время и не оставлять их на местах экологических преступлений. Все прибрежные покосы вокруг райцентра были нами помяты и отавы потоптаны. Не один раз несознательные колхозники с косами и граблями с противоположного берега опасно и нецензурно грозились воткнуть черенки в наши бесстыжие голые жопы совокупляющихся. Чтобы не быть опознанными, мы, прикрыв головы майками и сарафанами, стремительно спасались бегством на велосипеде через чапыжи – все-таки мы были не последними чиновниками в районе. Лес принимал нас в свои объятья, надежно скрывая в зарослях малины, ерзающие над сверкающими спицами, обнаженные ягодицы от завистливых кулацких взоров.
Остановившись после гонки у какого-нибудь речного бочажка, мы затихали. Я рвал Анюте анютины глазки и пытался сплести ей корявый венок. Полуобнаженные, мы сидели в диких лугах, под закатным июльским небом,обсуждая бесконечность предстоящей жизни. Она казалась долгой чередой велосипедных, а потом и мотоциклетных (разбогатели!), гонок по пересеченной местности и коротких остановок, предназначенных для радостей и насыщения друг другом. Нам всегда не хватало на это времени.
На том и слепились в почти единообразную массу. Почти вроде бы не считается?
Я думал, что поймал свою звезду. Аня думала также. Был довольно длительный период, когда мы не портили друг друга переделками и стрижкой неровных краев – мы просто трахались по любови. Нам было совершенно не до несовершенств друг друга. Мы закопали ножницы войны полов в тропу этой самой войны и вбили туда осиновый кол с табличкой «Отойдите на два шага, а лучше идите нах!». Для особо непонятливых я приписал внизу булгаковское: «Отлезь, гнида!»
Но видимо не глубоко закопали.То ли те ножницы выкопал бульдозер, пробивавший просеку в лесу, то ли разрыли черные копатели на местах боев, но все запрограммировано вернулось – мы непонятно кем и зачем были внезапно отрезвлены и бесы недоверия закружились над нами кучными, срущими стаями, словно помойное воронье.
Стрижка началась от простого. Не получилось смычки города и деревни. Банально, но не получилось, ибо дилемма – оставаться ли мне уездным предводителем команчей или пойти в простые золотари, но в столицах, решалась мужиками во все времена одинаково – в столицы! Ибо в уездах – духота и беспросветность быстро приводила любых предводителей к закономерному концу золотаря – бухать, бухать и еще раз бухать. А потом, по-чеховски трагически рыдать от безнадеги в свинцовое небо, стоя по колено в водах когда-то счастливой реки Муха: «Я ничтожество! Мне тридцать пять лет! Мне тридцать пять лет!!!»
Внезапно обнаруженная разница во взглядах на перспективы начала обстригать меня с точно такой же скоростью и безжалостностью, как и раньше, в тех, прежних жизнях с иными «смелыми женщинами». И ничего не оставалось другого, как, ухватившись за первую попавшуюся возможность, покинуть и уезд и место предводителя и ее – ту о которой я даже жалею, ибо осталось какое-то чувство, что застольная песня осталась не допетой, а бутылка дорогого Джемисона не допитой. Но жалость, как всем известно из пролетарской литературы, унижает и жалеемого и самого жалобщика. Так что нечего тут.
Не допустив, становящегося чужим, грубого вмешательства в свое личное пространство – я,смахнув сухую слезу, перешел «рубикон» и, достав спички, поджег мост через милую сердцу реку Муха.
За мостом, меня, расслабившегося от экологически чистого деревенского воздуха, откормленного еженедельными пирогами с земляникой и мясом, выращенных на чистом комбикорме, свинок, теплого, с розовой и дышащей здоровьем плотью, практически немедленно прибрала к рукам еще одна отважная и весьма настойчивая амазонка.
Обновленный город начала девяностых, скажу вам, был не похож на,навеки застрявший в совке, уезд. Совсем не. Тут, когда-то ценимая художниками, довольно скромная и весьма пастельная симпатичность наивных селянок, была безжалостно раздавлена в кровавый фарш маркетингово-обоснованной, ослепляющей наглостью ярких, как фотовспышки, столичных красавиц. С параметрами соответствующими мировым стандартам, с туалетами, прическами, губами и ресницами от Кардена.
Красавицы со мной не церемонились, открыто ощупывая мой скромный пиджачок, обращая внимание главным образом, на карманы. Карманы не впечатляли. Впечатлить этих штучек мне было совершенно нечем, кроме, эфирной перспективы когда-нибудь выбиться в предводители, теперь уже городских команчей.
Однако, всем этим обладательницам длинных ног и модных причесок, нужно было только здесь и только сейчас Такое время наступило в моей богоизбранной Родине. Здесь и сейчас я был никто, и звать меня тоже было никак. Пока никак.
В мое «пока» поверила красотка Агнесса. Посмотрела на меня похотливо и приветливо положила под столом мою тяжелую деревенскую ладонь себе на чулочное бедро. При этом слегка сдвинула короткое платьишко вверх.
Агнессино бедро было сказочным, кожа за краешком чулок – гладкая и теплая. Судьба моя была решена. Через пять минут, она уже высасывала мои силы способом «активный вантус» в крошечном облупившемся туалете квартирки давних сердобольных знакомых, пригласивших одинокого меня отметить с ними Новый год.
Будь, сука, проклято это гребаное половое одиночество! И сердобольность эта дружеская тоже. Ибо меня поимели. Поимели, как никогда в жизни. И самое смешное, что я – знаток человеческих душ по роду своей не просто половой жизни, а даже профессии, практически добровольно позволил надеть на себя ошейник и подал хозяйке в зубах поводок. Как? Я до сих пор не могу дать себе на это вразумительного ответа.
Агнесса тогда временно была на мели. Короче, была брошена, несмотря на красоту. И весьма, так сказать, бессовестно брошена. Без содержания. В тот неудачный момент моей жизни, она находилась в активном поиске нового содержателя, а поскольку женщина в этот период источает очень много лишних феромонов, я просто не мог не попасть в ее расставленные то тут, то там сети. Она, в общем-то, и ставила их не на меня, а так вообще, но попался я – не затраханый никем, кроме одиночества,розовощекий бывший селянин в бывшем, брошенном когда-то, родном городе, который его обратно забирать не спешил – присматривался.
Больше никто в Агнессины ветеля и кувшины не попадался. Все те, на кого они были поставлены, подходя на расстояние греко-римского обхвата, чувствовали в ее белозубой обольстительной улыбке, длинных ногах и совершенно идеальной фигуре, очень жесткий материальный подвох.После доброжелательного предложения крокодильего секса претенденты бесследно ретировались и не появлялись более на ее горизонте никогда.
Так что меня ей сам бог послал.
Стричь Агнесса начала меня сразу же и по всем направлениям. Глобально. Знаете, когда больно везде – уже как-то все равно становится. Это как лежать на мокром асфальте и ощущать пинки толпы пьяных агрессивных гопников. Ты только сжимаешься в морской узел и просто ждешь, когда это кончится. Сопротивляться бесполезно. Надо или дождаться когда им надоест, и они уйдут пинать кого-нибудь другого, или примириться с судьбой и сдохнуть от множественных, не совместимых с жизнью, травм.
На том и оженились.
Всю нашу совместную жизнь, а это семь долгих лет (две тысячи пятьсот пятьдесят пять дней) – я лежал и ждал. Ждал, не понимая, что это ожидание и есть моя, тихо утекающая, жизнь. И другого «меня» в лучшие мужские годы (от тридцати двух до тридцати девяти) уже никогда не будет. Но я ждал, не умея самому себе объяснить, зачем я это делаю. Жизнь с Агнессой вообще походила на жизнь загипнотизированного человека. От Приложения № Х оставались лишь хлипкие огрызки, нервно истонченной до состояния туалетной, бумаги.
Теперь я понимаю – Агнесса сумела внушить мне вину. Большую, необъятную вину непонятно за что. Только одно было понятно – вина была перед ней. Очевидно за то, что я мужик и у меня внизу бренькают яйца. Иного объяснения у меня нет и за годы, прошедшие без нее, новых разгадок этого патологического сожительства так и не прибавилось.
Секс сошел на нет как-то сам по себе. Какой тут секс, если тебе стригут все и того гляди отстригут яйца. Жизнь с Агнессой здорово подорвала мои нормальные сексуальные устремления. Трахаться с ней совершенно не хотелось, хотя и приходилось. А с другими трахаться не давал туго натянутый поводок и чувство непонятного страха.
Шли годы. Суровые и очень служивые. Ибо куда мне было изливать свою невысказанную Агнессе ненависть и сексуальную антипатию – только на работу. Ненависть это та же любовь, только наоборот. Такая же мощь и энергетика. И теми существами, кто регулирует государственные карьерные вопросы, а я уверен, что это именно бесы, моя ненависть, как пищевая добавка, была с благодарностью принята. Я таки стал предводителем городских команчей.
Агнесса, криво ухмыльнувшись, выплюнула очередной яд: «Ну… теперь все бабы твои! Не любишь ты меня – приятели-то твои, вона, уже в генералы выходят, а ты? Убожище! Тьпфу!». Мне в восемьсот двенадцатый раз захотелось ударить ее молотком по голове и в тысячу двести сорок первый распахать ей глотку опасной бритвой от уха до уха.
Господи помоги! Не дай ее зарезать! Дай хоть какую-нибудь соломинку!
Бог, как известно, есть. И совсем неважно как его зовут. В божеской иерархии все как у людей ¬ обращения идут только по команде. Нашел общий язык с ангелом-хранителем, считай, услышал бог молитву. Не нашел – да подыхай ты, невежа, без отпущения грехов.
Я долгими бессонными ночами перебирал бесчисленные имена ангелов, пока внезапно от простого «Григорий», не екнуло что-то на темени. Это от неожиданности, с моей загипнотизированной башки свалился бездельник-ангел. Имечко свое услыхал и звезданулся.
Ну, и дальше как положено, потирая ушибленную жопу: «Чаво изволите, Ваше высокопревосходительство!»
–Нах эту бабу, – говорю, – Григорий, гони ее взашей, пока не расчленил!
«Будет исполнено!» И опять превосходительством уважительно назвал. Вот что имя-то животворящее делает!
И по волшебству буквально к концу недели – на тебе –Василиса прекрасная! Да такая премудрая! Ирочка из дружественного отдела. Такая жопа, надо сказать, у Ирочки была. Ох, такая жопа! А пахла как! Как клубника, ей богу. Брови как чайки, а как кричала оргазмируя, куда там Фаине…
Ты что, говорит, с ума что ли сбрендил? Такой красавец-мужик и слушаешь всякую шваль? Да ты посмотри на себя. Да лучше и выдумать ничего нельзя! Ты умный, красивый, с положением и должностью, при деньгах, да что же ты жизнь-то свою губишь? Ну, ты дурааак!!! Ты глаза-то свои протри! Спиртом три, спиртом!!!
Вот она соломинка! После таких слов мужчина просто обязан, уйти от ненавидимой им жены в холодную дождливую ночь, даже без трусов и зубной щетки в кармане.
Да пошла ты в жопу! Ж и О получились ну очень большими, жирными и с хорошей артикуляцией губ. Не всегда так удается «в жопу!» сказать. Только когда точно знаешь – приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Как топор на шею ¬жооо-п! и голова в корзине.
Как же приятно было проорать это в Агнессины удивленные глаза. Файлы бабьей логики привычно побежали в сторону скандала… и спутались. Упали в канаву, задрыгали ножками и начали запоздало рыдать и рвать на себе крашенные «в блондинку» волосы. Но никакого достойного решения не выдали.
Прости, прощай, ключи на трюмо.
Ключи – дрочи, трюмо – чмо… Не захотел быть чмо.
А Ирочка? Эта звезда тоже отважно взялась за меня. Справлюсь! Мужик же, не страус чай, скотина знакомая. Правда у Ирочки муж был, но хрен его знает, рассудила она – сегодня есть муж, завтра нет, а этот кажись на меня запал. Пусть остается. Там видно будет.
Видно было сразу – я хочу только ее. И незамедлительно Ирочке дал это знать. Делить ее я ни с кем не буду и точка. Очень бычья позиция, свойственная влюбленным самцам со спермотоксикозом. Ирочка погрустнела. Ей бы хотелось и того и другого. Два стула всегда лучше, чем один. Ну и что же что жопа одна? А я лягу. Ну, или попрыгаю.
Жизнь начала усложняться, заставляя ее выбирать между понятным, зависимым, хозяйственным, но пьющим старым и непьющим и довольно родственным, но независимым и мало предсказуемым новым. Перевешивал первый, но второго упускать тоже не хотелось. Добыча ускользала прямо на глазах.
И тут она сделала безошибочный ход – доложила мужу обо мне. Как и было мудро предугадано – самцы взбодрились и начали яростно бодаться. Рога имелись на той и другой голове. Стараясь заслужить расположение самки, приходили домой трезвые, дарили ей подарки и всячески ублажали. Трахали опять же чаще, что немаловажно. Заслуживали очки и карабкались на пьедестал.
Наступил золотой Ирочкин век. Все узнавали все и обо всем только от нее. Она попала в самый центр движения урагана «Катрина». Открывались невиданные горизонты манипуляций. Два мужа – вот мечта каждой женщины на свете! Скрупулёзно, по крохам, Ирочкой создавалась новая ячейка будущего – мужской гарем.
Главное, чтобы быки не забодались до смерти или до иных телесных повреждений.
Ирочка стригла мое Приложение № Х по науке. Аккуратно. Под бокс или под канадку. Строго, но только в своих собственных интересах. Так не носят, а так не говорят, а вот так мне трахаться не нравится – я лучше сверху и курить надо только то, что подороже, а вот жрать можно бы поменьше, ботинки – чмошные, а от стиральной машины я бы не отказалась.
Привыкший к вечному постригу, я тихо пыхтел, отрабатывая ее полезные наставления, главным образом, в постельном режиме. И считал это счастьем.
Все мы люди, все мы чего-то хотим. И два стула, конечно же лучше, чем один. Почитайте хоть Ильфа и Петрова. Но время идет и любовь заканчивается. Если ее не подпитывать морозцем совместной жизни – любовь тает, как мартовский снег. И ничего с этим не поделаешь. Всем манипуляциям рано или поздно приходит конец.
Кто-то из нашего трио, нарвавшись на очередное фиаско, должен был по законам жанра сказать свое любимое: «Да идите вы в жопу!». И сказал. И ушел и пошел куда-то, тихо смеясь над самим собой, и только удивленные лица прохожих не позволяли ему громко расхохотаться в лицо, внезапно открывшейся, правде.
Какое же все-таки счастье, что эта роль досталась мне.
Какое все-таки счастье, что у меня все это было. Эти особо приближенные. Были и не особо, но сейчас не о них. Все-таки неплохие бабы когда-то варили мне кашу по утрам, ерзали голыми жопами под одеялами или, застигнутые врасплох, на кухонных столах в процессе приготовления этой самой каши. Они убивали меня, ездили на мне, врали, изменяли, любили до беспамятства и ненавидели до подсыпания яда. Жизнь была активной. Это я могу сказать себе точно. Приложение № Х недаром съело свой хлеб.
Бедные бабы мои – они так надеялись на меня. А я их, кажется, подвел. И подвожу сейчас – здесь в этой больнице, не способный пошевелить ни ногой, ни рукой.
Как вы там без меня? Простите меня за то, что не оправдал, за то что сделал вас грустными, за то что получилось все не так как вам хотелось, а как-то вот так. Вы просто не прочитали мелкий шрифт в уголке под Приложением № Х. Там же ясно было написано – «Не уверен-не обнимай».
Я сдыхаю овощем на клеенчатом реанимационном ложе – совершенно голый, под дырявой застиранной простыней. В глубине моей груди бесы начинают посыпать специями душу. Для будущей обжарки. Мало мне досталось или много – в чистилище все взвесят и напишут докладную в высшие инстанции. Там решат.
Холодеют ноги, и исколотые руки совершенно не слушаются. Из плохо заклеенного окна дует, а от яркого света слезятся глаза. Нестерпимо хочется пить и по-прежнему чешется жопа.
Девочки мои! Подайте же, кто-нибудь, стакан воды! И почешите мне левую ягодицу, плиз!
Нежно и с любовью, как вы умеете.

***

© Юрий Иванов, 2017
Дата публикации: 18.01.2017 20:19:40
Просмотров: 2812

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Влад Галущенко [2017-03-04 16:53:33]

Раньше в грязном сарае по имени Раша писателей признавали после смерти.
Мало их было. Сотни. Теперь миллионы. И кто в этом навозе будет копаться? Проще назначить гения, чем выкопать.
Так что, Юра, не потревожат тебя, и даже жопу не почешут, хотя надо бы.
Раск твой разбередил старые думы, созвучные мыслям твоего героя. Тот хоть в больнице, а меня в хоспис засунули. Мужики даже там думают про баб. И начинают их тихо ненавидеть. Когда я и через два месяца отказался умирать, главврачиха выписала меня со словами: "...жруть, колються на халяву наркота подзаборная...". Типа, пришел умирать - не отвлекайся.
Одна леди-вамп мне там всё внушала: "Женщине любить не обязательно - у нее другое предназначение, ей родить и воспитать надо любой ценой".
А какое тогда у мужика предназначение? Ему любить обязательно?
Мрак...

Ответить

Евгений Пейсахович [2017-01-18 21:09:27]

блеск. посмеялся. так-то я угрюм и нелюдим, а тут посмеялся. галерея портретов. живопись. холст, масло - добротно нарисовано. запятые, которые заметил, высылаю имейлом. однако - хихикая, много-то не заметишь... так что не обессудь.

Ответить

Влад Галущенко [2017-03-04 16:56:57]

А ты, Жека, у Моны Лизы, хихикая, все угри пересчитал?
Или тоже пару пропустил?