Евангелiя отъ попугаевъ глава II. Месть попугаевъ

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 18458 знаков с пробелами
Раздел: "Евангелiе отъ попугаевъ. Документальная проза"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Рецензии и отзывы
Версия для печати

"Губа у автора не дура, но она воспалена, и ей, этой воспаленной и распаленной губой, он припадает к реке по имени Факт и попивает оттуда. Не изыски формы, а сухие ворсистые факты из полноводной реки и беспристрастность оценок – вот главные достоинства его прозы."
Советиш Геймланд, № 8, 2017

Ристаза была уверена, что насморк у неё на нервной почве, и этим, высказанным вслух, предположением вывела пузатого, в мятом белом халате поверх ворсистого чёрного пальто, фельдшера cкорой помощи из него.
- Вы что, - он пофиолетовел небритым обрюзгшим лицом, – за фельдшера меня принимаете?!
Если человек на службе, спорить с ним бесполезно. Ристаза обречённо вздохнула и втянула обратно в ноздри изобильные сопли.
- Завтра сходишь в Станкину школу, - гнусаво велела она Фалере, поспешно собирая парфюмерию и косметику и увязывая их вместе с зубной щёткой, пастой, запасными трусами и упаковкой прокладок в узелок.
- Поторапливайтесь, - заорал фельдшер. – Я вам не такси, дожидаться не буду.
Фалера бестолково крутился вокруг фельдшера и жены и толково повторял:
- О гот, о гот, о гот.
- Попугаев на ночь в кухне запирай и на кухню ночью не ходи, - наставляла Ристаза уже с порога. – И с утра сначала проверяй, чтобы клетку не сломали. Корми вовремя, а то разозлятся.
Дверь за ней и фельдшером захлопнулась.
- О гот, о гот, о гот, - сокрушенно пробормотал Фалера, залез рукой в коробку с кормом для попугаев и с наслажденьем запихал себе в рот жменю мелких семян.
- Fuck u! – сердито проорала одна из трёх голубых птиц.
- Promise, promise! – проорал второй из.
Третий потоптался на жердочке, пораскачивался туда-сюда, осклабился и заключил:
- Just wait.
И подмигнул глумливо.

Деталей скрюченной фигуры на козлах кареты cкорой помощи в потёмках было не разглядеть. Пуховик, показавшийся Ристазе чёрным, кроличий треух с опущенными ушами, размытое пятно лица над крупами двух кляч непонятной масти – и всё. Фельдшер торопил – больно толкал в спину и хрипло ругался. Кучер причитал горестно и жалобно, но за руганью фельдшера ни слова было не разобрать из его причитаний.
Сама карета, старая, с потрескавшимся и выщербленным лаком на некогда вальяжных боках, блестела стеклом в окошке - новом стеклопакете в белой пластиковой раме – и тускнела нарисованным поверх лака масляной краской жирным красным крестом.
- Выше, выше ногу задирай, - заорал фельдшер, распахнув дверцу. – У нас тут не такси, ступенек для вас нет.
Он ещё раз толкнул Ристазу в спину, и она упала во внутренность кареты, заваленную для удобства больных свалявшимся в толстый матрац сеном. Здесь пахло мочой и пылью.
- Разгребай, - хрипло орал фельдшер, – разгребай, много вас тут, сук, ездит, разъездились, сена на вас не напасёшься.
- Осторожно, - ясным микрофонным голосом сообщил с козел извозчик, – двери закрываются. Следующая станция – площадь Диколаева. Просьба освободить карету.
- Я те освобожу, огрызок, - загремел фельдшер. – Я те так освобожу – лошадь родная не узнает.
С козел, через тонкие стены кареты, донесся всхлип, скрипнули ступицы, и железные ободья колёс начали медленно и неуклонно подминать под себя тонкий слой снега на холодном асфальте.
- Н-но, ворсистые, - подбодрил лошадей возница и щёлкнул вожжами по раздутым лошажьим бокам, обтянутым тёмно-коричневой заскорузлой замшей.
Фельдшер заботливо укрыл Ристазу старым овечьим тулупом, сам разнагишался, накинул поверх тулупа своё пальто и пристроился сбоку. Осторожными движениями помог Ристазе раздеться. Она скоро угрелась и вспотела в его жарких, как печка в тесной бане на даче, обнимашках. Насморк совсем прошёл, будто и не было, и несвежий запах чужой мочи изнурял, возбуждал, будоражил, доводил до дрожи. Обжигающее фельдшерово тепло поднималось от промежности к грудине. Карета поскрипывала, Ристаза постанывала, фельдшер пыхтел.
- Одевайтесь, - сухо сказал он, когда карета остановилась посреди больничного двора, скудно освещенного двумя фонарями на бетонных столбах и жёлтым светом из окон палат.
Ристаза начала хлопотливо разыскивать трусы и лифчик, вороша сено.
- Да поскорей давай, - взревел фельдшер, который успел напялить на себя мятые брюки, ворсистое своё пальто с мятым белым халатом поверх него.
Когда же наконец Ристаза оделась, наощупь нашла в слежавшемся сене узелок со своим нехитрым скарбом, вышла из кареты и стала отряхиваться, фельдшер ухватил её за плечи, развернул к себе и прохрипел угрожающе:
- Я буду любить тебя всегда, попомни мои слова, сука. Ковёр тебе, падла, паркет. Не унывай.
Ристаза зажмурилась в блаженном ожидании пощёчины, но когда открыла глаза, увидела только фельдшерову спину, заворачивающую за угол больничного корпуса. Ворсинки на длинных полах пальто прощально блеснули в свете, со стуком выпавшем из окна на первом этаже.
На козлах кареты никого не было. Лошади привычно жевали удила без надежды избавиться от.

Станкина классная руководительница, одетая в чёрный брючный костюм и белую блузку с жабо, напоминала работника похоронного бюро. Из косметики – только густые синие тени под глазами и толстый слой пудры с промытыми слезами неровными дорожками на мягких мелко-ворсистых пожилых щеках. Привычно скорбное выражение лица: выпуклые глаза невыплаканно блестели за стёклами пенсне, оконечности ненакрашенных узких губ загибались вниз. Высокий тёмно-рыжий шиньон-башня подчёркивал горечь бесполой жизни и грядущее облегчение смерти.
- А это школьный музей, - она оглядела жидкую толпу родителей, шевеля ртом, будто считала их по головам.
Жирным гуськом, толкая друг друга в узких дверях, они втиснулись в квадратный пристрой школы, сложенный из светлого кирпича. Окна музея занавешены были чёрными портьерами; структурой и плотностью ткань их напоминала брезент. Длинные лампы дневного света лили пахту на фотографии на стенах, чёрно-белые и цветные, на закрытые стеллажи из оргстекла, внутри которых лежали предметы истории и историй. Под каждым имелось выполненное тушью на клочке ватмана короткое описание, прочесть которое из-за скудного освещения было затруднительно вплоть до невозможного. Деревянная перьевая ручка и осколки стеклянной чернильницы, рваные китайские кеды, истрепанный том Шекспира, обильно испачканный потемневшей кровью, грязный голубоватый бюстгальтер с отороченным кровью неровным разрезом на левой чашке, серые суконные брюки от старого школьного костюма, мятые и с заскорузлым бесформенным пятном на ширинке, – всё влекло к себе.
- Давайте вместе всмотримся в лица наших выпускников. Вот Дергей Дапожник, - она показала ладошкой с плотно сведёнными пальцами на цветное фото смеющегося молодого человека с короткими русыми волосами.
Взгляд у парнишки на фотографии был благожелательный и немного виноватый, будто он собрался нашкодить или уже наблудил.
– Первый раз сел сразу после восьмого класса за изнасилование. Потом за убийство. Погиб, поскользнувшись в тюремном коридоре. Охранник попытался помочь ему подняться и случайно выстрелил в голову. Аутопсия выявила, что причиной смерти Дергея стало обширное кровоизлияние в мозг, так что вины охранника не нашли.
Она сжала губы и скорбно покачала шиньоном.
- А это Нима Диколаев, - на фотографии в полной экипировке, со щитом, дубинкой в руке, чёрной балаклаве и шлеме с опущенным тёмным забралом стоял полицейский. – Не понимаю, для чего полицейских заставляют ходить по улицам. Любой может начитаться Шекспира, подкрасться и укусить. Ниму укусил бешеный пятиклассник. Диколаев успел застрелить нападавшего, но и сам не выжил.
- Если он видел пятиклассника, - вслух удивился Фалера, – почему не стрелял сразу?
Классная руководительница совсем помрачнела:
- Вы правы. Нима Диколаев, выпускник нашей школы, не мог не обладать необходимой суммой знаний. Необходимую сумму знаний мы даём всем. Не говоря о том, что сам он когда-то был пятиклассником и не мог не помнить, насколько это опасно. Лично я уверена, что это была не просто халатность, - голос её зазвенел, - а преступное чадолюбие. И всем вам, - она обвела родителей тяжелым взглядом, - надо помнить об этом. Но, - она вздохнула и добавила севшим голосом, почти шёпотом, - Нима избавил город от большой беды. Его наградили посмертно и назвали площадь его именем. Временно, конечно. И пока это так, мы не можем представлять порочащие его сведения в школьном музее. Страшно подумать, что будет, если мы вдруг, ни с того ни с сего, начнём рассказывать детям правду. Вы этого хотите?
- Нет, нет, - перепугался Фалера, представив себе Станку, которая узнала правду, - конечно, нет.
- Ну вот, - удовлетворенно кивнула классная руководительница и переместилась к соседней фотографии, чёрно-белой, на которой серьёзно и печально смотрела в объектив толстая тётка, похожая на цыганку.
– А это Шанья Тибаев. Она решила стать адвокатом и была застрелена преподавателем истории права, который отчаялся объяснить хоть что-нибудь так, чтобы она поняла. Всё могло обойтись, не начинай Шанья в конце его объяснений петь романсы. Представьте себе: сидит в аудитории института, глазищи грустные, тёмные, с поволокой, грудь выпирает. И вот она начинает петь, и этими своими выпертыми сиськами, слегка вспотевшими, вибрирует. Не уходи, побудь со мною. Даже опытному преподавателю вытерпеть оказалось не под силу. На похоронах он плакал и пытался спеть романс. Дай на прощанье обещанье. Музыкального слуха у него не было, половину слов он не знал или забыл и заменял их на та-ра-ра-ра. Дай на прощанье та-ра-ра-ра, что не забудешь та-ра-ра. За это его поколотили. В больнице пытались оказать помощь и отбили почки. В панике решили делать вскрытие, но он успел умереть от переохлаждения в холодильнике морга, так что надобность в аутопсии отпала сама собой.
- Боже, - прикрыв губы ладонью, прошептала крашеная блондинка с непереносимо карими глазами и зловещим волосатым невусом на щеке, – неужели всё это правда? Какая самоотверженность! Какой отчаянный героизм! Как всё это ворсисто!
- Не понимаю, - пробормотал Фалера, разглядывая через стекло стеллажа книгу, испачканную засохшей кровью. – Тут не лучшие переводы Шекспира. Неужели нельзя было…
- Не будем предаваться унынию, - прервала его классная руководительница. – Давайте спляшем. Матери водят хоровод, отцы пляшут вприсядку. Прошу вас, джентльмены.
Фалера кряхтя присел на корточки, будто собрался покакать, положил ладонь левой руки на затылок, правую выбросил вперёд и немного в сторону и так застыл в ожидании, когда грянет музыка.

- Моя мать хотела, чтобы я стал бульдозеристом. Все мальчишки мечтают стать бульдозеристами, давить гусеницами еду – сыр, яблоки, помидоры, замороженную говядину – это так здорово. А мне больше нравится лечить.
Тускло блеснувшим инструментом, похожим на плоскогубцы, травматолог аккуратно, с еле слышным хрустом сломал безымянный палец худенькой молоденькой пациентке, привязанной к операционному столу ворсистой верёвкой. Замолчал, вслушиваясь. Покачался корпусом, зажмурился, выудил из кармана халата газовую зажигалку, поднял руку, щёлкнул и стал поводить пламенем туда-сюда, как на рок-концерте. И очнулся только тогда, когда пациентка совсем побелела лицом, перестала вопить и затихла, утратив сознательность.
- Разве это не прекрасно? – он посмотрел на Ристазу увлажнившимися от переживания бездумно-серыми глазами и выгнул вверх бездумно-белесые брови, будто удивился. – Теперь будем лечить пальчик. Сейчас я ей укольчик уколю – и она очнётся.
Помолчал, подумал и улыбнулся, светло, открыто, мечтательно:
- Если сердечко выдержит. Сердечко у неё слабенькое.
Ристазе понравилась его открытая улыбка.
- Давайте свой обходной, - перегнувшись через лишённую сознательности пациентку, травматолог взял у Ристазы бланк, поставил закорюку-подпись и вернул бумажку. – Паркет, больная. Не унывайте.
- Поймите, - замялась Ристаза, - я сама мать, у меня дочка маленькая, только-только в школу пойдёт. Разве нельзя все пальцы сломать сразу? Чтобы по справедливости.
- Нет, - травматолог посуровел лицом. – Наука любит тишину, а тишина – науку. Они любят друг друга. Не знаю, знакомо ли вам это чувство.
- Извините, - смутилась Ристаза и поклонилась на прощанье. – Ковёр паркет.
- Всё-таки люди у нас хорошие, душевные. Нет никого лучше них, в целом мире, - пробормотала она, выйдя из кабинета.
Ей представилось, как травматолог развязывает верёвку, переворачивает свою пациентку, стягивает серую фланель пижамы с её ягодиц и втыкает длинную иглу, глубоко, по самый шприц. Ристаза застонала, остановилась, оперлась обеими руками о стену, чтобы не упасть или не броситься в кабинет обратно. Ей хотелось остановить его, схватить за гнусные волосатые руки, гневно вырвать шприц, вставить иглу потолще и подлиннее и самой вонзить её в юную упругую плоть, внутренне сотрясаясь от сочувствия. Уметь чувствовать чужую боль – это ведь так важно.
Ристаза упёрлась лбом в холодную стену, окрашенную серой масляной краской, заплакала от умиления, обильно высморкалась в суконную полу больничной пижамы и пошла, напоследок уж, перед выпиской, занимать очередь на пальпацию.

- В женском отделении за месяц три отказа от ежедневной пальпации ануса. Три! – низкорослая, излишне полная заместительница главврача вытянула вверх три пальца. – Куда же мы так придём, товарищи? Так мы далеко уйдём. И больные распорядок нарушают, и практикант работает, будто его ничему не учили. Ведь надо как? Провёл пальпацию – записал результат в анамнез. Палец вымыл, продезинфицировал. Только потом следующую больную приглашаешь. А он что делает? Ставит их по пять в ряд, всех подряд пальпирует, палец не моет, следующих приглашает. Потом весь день ходит, палец нюхает и результаты записывает. И ногти не стрижёт. Где гарантия, что результат попадёт в нужный анамнез? Так мы далеко не уйдём.
Практикант посмотрел в окно на припорошенные снегом тюльпаны, на орла, сидевшего на верхушке фонарного столба, задумчиво понюхал указательный палец правой руки, покачал головой и что-то записал в лежавший перед ним на шатком столе блокнот с твёрдой чёрной обложкой.
- Вы записали то, что я сказала?
Он угрюмо кивнул и ломким басом прочёл записанное в блокноте:
- Так мы далеко уйдём. Так мы далеко не уйдём.
- И чтобы выучили наизусть, иначе я вам зачёт не поставлю.
- Простите, Конфетация Обоятовна, что прерываю, – профессор опёрся локтём о покрытый красной тканью стол президиума и погмыкал в сжатый кулак, – но вынужден вмешаться. И напомнить, что практикант – племянник министра. Так что не поставить ему зачёт мы не можем. Пусть пальпирует как умеет. Его дело – практиковаться. Кому-нибудь всё равно польза будет, это статистически неизбежно.
- Он не нашего министра племянник, – твёрдо отнекалась с фанерной лакированной трибуны Конфетация.
- А в приказе не написано – какого.
- И племянник троюродный.
- Какая же вы всё-таки говёха, – огорчился профессор и сокрушенно подёргал себя за седой треугольный клок бороды. – В приказе написано: от племянника и ближе. А от какого племянника, не сказано. Я бы и сам поганца взашей выгнал. Но мы не можем. Пусть пальпирует. Большинство больных привыкли, им нравится, заранее очередь занимают, ждут. И прекращайте этот спор. Мы с вами клятву давали. Древнегреческую. На первом месте у нас интересы больных. Что за порядком в очереди никто не следит, вот это плохо. Каждый день скандалы, драки. Если так будет продолжаться, придётся пальпацию отменять. По головке за это не погладят.
- А бабушек он совсем не пальпирует, - неожиданно встряла, не поднимаясь с места, молоденькая медсестра, лишённая внешности. – Они мне жалуются.
- К больным надо со всей душой, – объяснил практикант. – А к бабушкам у меня душа не лежит. У них анусы ворсистые. Одно только низкое лицемерие получится вместо пальпации.
- А в анамнез вы что записываете? – Конфетация всё никак не могла успокоиться и примириться.
- Ничего он туда не записывает, – прогудел мощный бородатый хирург. Он привык смотреть на гостеприимно распахнутые внутренности сверху, садиться на планерках отказывался и подпирал спиной дверь с рифленым матовым стеклом. – Он стихи пишет. С посвящениями. Палец для вдохновения нюхает. Чей аромат разнюхает, той и посвящает.
- А-а-а, – разочарованно протянула Конфетация. – Ну, если стихи, то только похвалить можно. Стихов у нас в больнице никто не пишет.
- Пишет, - пискнула медсестра. – Станбулополо. Который санитар в морге, а не тот, что педиатр. Только у него стихи грустные почему-то. Памяти того да памяти сего. А про любовь ничего нет, не интересно.
- А чего в морге интересного? – пожилая акушерка вправила выбившуюся из-под белой косынки седую прядь. – Там и стихи читать некому. А практиканта мы к себе зовём, чтоб стихов роженицам нагнусавил. Они тогда рожают быстрее, лишь бы от него поскорей избавиться.
- Идиотов рожают, - предположил хирург.
- Практикант и профессору стихи посвящал, - задумчиво пропищала медсестра.
- Потому что к нему у меня душа... – начал было практикант.
Но профессор прервал:
- Всё, товарищи, всё. Пора планёрку заканчивать. Не будем унывать. Давайте в заключение составим стулья, раздвинем столы, освободим пространство и спляшем. И – по рабочим местам. Больные ждут. В женском отделении полный коридор очереди на пальпацию, того гляди снова передерутся. Изобилий, - он посмотрел на практиканта, - вы флейту захватили? Деды наши под чужую дудку не плясали – и мы не будем. Начинайте, Изобилий. С тридцать третьей цифры.

Ристаза застыла, когда увидела мужа, который сидел на корточках у закрытой двери в кухню. Лицо он погрузил в сомкнутые ладони, плечи его вздрагивали. Оцепенев, Ристаза не могла поднять руку с мятым и заскорузлым от засохших соплей ворсистым полотенцем, которое взяла в больнице.
- Мама? – страшным голосом спросила она, ожидая худшего.
Фалера отрицательно помотал головой, отвёл ладони от лица и посмотрел на жену.
- О господи, - Ристаза с облегчением вздохнула и высморкалась в больничное полотенце. – Что они с тобой сделали?
Исклёванное попугаями лицо Фалеры опухло и было залито кровью, словно он ей умылся и не стал вытираться. От уголков глаз вниз до оконечностей шелушащихся бледных губ и дальше к выпирающему подбородку кровь, разбавленная слезами, была бодрящего нежно-розового цвета с весёлыми блёстками седой щетины. Руки были поклёваны гораздо меньше – только указательные и средние пальцы, которыми Фалера защищал глаза. Выше, до локтей, кожа была исцарапана когтями. Руками, догадалась Ристаза, он размахивал, пытаясь отогнать попугаев, а лицом, смекнула, так не помашешь.
- Бедненький, - пожалела она мужа. – Не унывай. Давай спляшем.
Ристаза встала в третью позицию, упёрла руки в талию, в правой зажав полотенце вместо платочка, красиво растопырила пальцы и задорно подняла подбородок. Фалера, оставаясь на корточках, выпрямил спину, положил ладонь левой руки на затылок, а правую вытянул вперёд и немного в сторону. И замер в ожидании.

© Евгений Пейсахович, 2017
Дата публикации: 05.08.2017 17:58:25
Просмотров: 2646

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Юлия Чиж [2017-08-05 20:59:14]

здрасте, глыбоко уважаемый Язва)
перебор был с ворсистостью. всё переврал.
(и шёпотом: а лошади не ворсистые вовсе, шёлково-шерстяные.)

Ответить

Евгений Пейсахович [2017-08-05 21:15:25]

лошади когда старенькие, как я, они от мелко-ворсистых вплоть до лысой замши. а врать я никогда не вру. перебор, недостача - какая разница? всё ты правильно подметила, только верно выразить не смогла.