Птица в ловушке

10 августа – годовщина смерти поэта Петра Вегина.

Покойного отпели по православному обряду. На одном из зелёных кладбищ, объединённых общим названием ”Forest Lawn”, расположенных на северо-восточных склонах Голливудских Холмов, спускающихся к гигантской части Лос-Анджелеса – Валам (так в русской эмигрантской среде принято называть ”Valleys” – Долины), и похоронили русского поэта, не нашедшего счастья в Америке. Мало кто знает об этом, только горстка знакомых. Ни памятника, ни плиты. Даже в ”Строфах века”, где Е.Евтушенко собрал около девятисот имён на тысяче большеформатных страниц со стихами в две колонки, Петру Вегину не уделили места. Ни доброго слова о нём, ни его строчки в главной антологии русской поэзии XX века. Одного из лучших современных русских поэтов как бы и не было. По горькой иронии судьбы он покоится в месте, похожем на выбранном для себя составителем антологии за 35 лет до смерти П.Вегина: ”...когда я умру ...положите меня в нашу русскую землю, на тихом холме, на зелёном...” (”Я хотел бы...”). Только место это далеко от русской земли.
Сейчас, в первую годовщину смерти П.Вегина другой русский поэт, проживающий в Лос-Анджелесе А.Берлин активно действует, пытаясь собрать средства для проекта мемориальной доски, которую намечено установить на здании русской библиотеки в Пламмер-Парке (Лос-Анджелес).

Мне вернули мои десять долларов, уплаченные за вход, и я ушёл, унося с собой горький привкус во рту, ощущение одиночества, ненужности. Смиренно и неспеша выхаживал по тихим, безлюдным кварталам улицы Гарднер к Пламмер-парку. Внутри зарождались и исчезали, копошились, тыкаясь друг в друга, как слепые черви, извивались, переплетались строки. Пытался их ухватить и запомнить. Никто не пришёл. Лучше бы пришли и освистали. Нет – игнорировали, тем самым освистали заочно. Я физически ощущал свист. Устроившись в тени на скамейке рядом с Фиеста-Холлом, стал записывать.
– Усердно мысленно сопя в сетях созвучий и сюжетов, не слыша стOящих советов, стихи слагают для себя и касты всадников-эстетов... –
Воображаемый свист проник в строчки, то усиливаясь, то ослабевая, но не пропадая. Сквозь заслон мыслей иногда прорывались возбуждённые крики доминошников, поганящие матовой разновидностью русского языка глянцевый язык формирующихся строк настолько, что и самому хотелось ругнуться. Но тренированный мозг, насыщенный свежими впечатлениями от встречи с известным поэтом, возвращал к стройной благозвучности стиха. Свист не прекращался. Слова нанизывались на звуки ”с” и ”з”, как мягкие кусочки мяса на жёсткий шампур, образуя совместно нечто единое, пахучее и вкусное.
– ...и касты всадников-эстетов на стихокрылых скакунах в среде, где искренность – заслуга, где степень смелого испуга в открытости, в скупых словах, состроченных в часы досуга. –

У меня не было планов на этот день. Накануне мне попало на глаза объявление о выступлении поэта Петра Вегина в книжном магазине на 7500 Сансэт, угол Гарднер. (Русского книжного магазина давно нет – бизнес не задался; с тех пор там сменяли друг друга чемоданы и сумки, косметика и парфюмерия, парикмахерская, но это здание, выпирающее на улицу клином сквозь строй домов под линейку, осталось в моей памяти книжным магазином). Неужели тот самый Вегин, стихи которого мне случилось читать ещё в наполненных ожиданиями шестидесятых в обожаемом нами журнале ”Юность”? Он здесь, в Америке? Его имя ассоциировалось с Вознесенским, Евтушенко, Ахмадуллиной. Из лабиринтов памяти бойко пробилась, как будто была наготове и только ожидала случая, удивившая меня когда-то строчка: ”На ощупь свет продолговат”. Как не заинтересоваться, не обрадоваться возможности увидеть его ”живьём”, послушать хорошие стихи, потереться крыльями в среде любителей поэзии, ”приобщиться”!
Я пришёл за несколько минут до начала. В прохладном торговом зале магазина не было никого, кроме скучающего продавца. Он предложил уплатить 10 долларов за вход и проводил в заднюю комнату. Стулья, расставленные в три ряда вдоль длинной стороны, скучающе пустовали в ожидании слушателей, а у противоположной стены сидел за столом худощавый, стареющий мужчина со сдержанной грустью в глазах на усталом, заметно тронутом морщинами и следами ”русской болезни” лице. ”Садитесь”, сказал он, ”нет, нет, здесь, за столом, поговорим, пока подойдут слушатели”. Мы познакомились. В разговоре доминировал стандарт – погода, эмигрантская жизнь, работа. Когда я решился сказать, что грешу стишками, он усмехнулся, но оживился и поинтересовался, кто мои любимые поэты. Услышав ”Боратынский, Тютчев и Волошин”, хитровато улыбнулся и со слегка уловимым вызовом спросил: ”А Пушкин?” ”Пушкин за скобками”, отвечал я, ”Пушкиным наполнена моя память”. Он слегка возбудился: ”Да, Пушкин неиссякаем, читать – не перечитать”. Беседа оживилась. Он рассказывал о суровой жизни профессионального литератора. Привёл пример: на сбор материала для статьи и её подготовку необходимо, минимум, три дня, а платят 60 долларов – не разжиреешь. Во время разговора возникла взаимная если не симпатия, то доброжелательность. Он рассказал о сложных взаимоотношениях с еженедельником ”Панорама”, о трудностях привлечения средств для издания собственной газеты или журнала, постоянно занимающего его мысли. Рядом на столе громоздилась стопка книг, длинных и узких, как записная книжка для телефонов. ”Вот мой последний сборник”, сказал он, ”продаю по 10 долларов; два с каждого проданного экземпляра – магазину”. Я почувствовал невысказанное предложение купить книгу. Кажется, это была ”Раненая роза”, точно не помню. Время шло, Вегин мрачнел. Улыбка, и без того редко появлявшаяся на его аскетичном лице, совсем исчезла. Через полчаса он сказал: ”Да, больше никто не придёт”. Встреча известного поэта с читателями закончилась, так и не начавшись.

...Я сидел в Пламмер-парке с книжкой в руках, невольно сортируя впечатления. Воображаемый свист несостоявшихся слушателей начал стихать, лучше сказать, отдалился.
– Но есть толстенная, как слон, снедающая мозг забота – высокий слог. Он для кого-то, кто страстно к слову устремлён. Звучит возвышенная нота для поэтических киже, несуществующих в природе, а если есть – они не в моде, таких не делают уже на человеческом заводе. –

Впоследствии местная литературная жизнь несколько раз сводила нас на вечерах поэзии, где мы оба выступали, в русском литературном клубе, в редакции газеты ”Правда”, просуществовавшей недолго, и газеты ”Русский Парк”, продержавшейся менее десяти выпусков (обе редактировал П.Вегин). Иногда мне приходилось бывать в рабочем помещении у Анзория Бининашвили на Санта-Монике, напротив Пламмер-парка, издающего книги лос-анджелесских авторов и напечатавшего Петин альманах ”Зеркало” – два номера, увидившие свет. Я не упускал случая подняться по внутренней лестнице на второй этаж, где прямо на лестничной площадке располагался рабочий стол редактора – у Пети не было кабинета. Мы говорили об альманахе, но больше на общие темы. Я снова и снова ощущал одиночество поэта, мимо которого шли люди вверх и вниз по вегинской ”живой дрожащей лестнице”, и только он оставался там, где был, делая одну за другой неудачные попытки выбраться из нужды и забвения, безуспешно полагаясь на свой назаурядный талант и многолетний литературный опыт.
– Поэт страдает. Строгий суд и постно-жалостные лица не запретят ему излиться – его одолевает зуд, он бьётся, как в ловушке птица. –

Вот уже год, как Петра Викторовича Вегина нет. Он умер дважды: первый раз – мучительной моральной смертью, когда сгорела его квартира со всеми рукописями и картинами (он замечательно рисовал и писал маслом), второй раз – лёгкой физической, сразу, прямо на улице, на ходу. На губах перекатываются слова, сказанные им о В.Высоцком: ”Соплеменники, окажите честь - / зачеркните ”был”, напишите ”есть”!” Я могу отнести себя к соплеменникам только условно, с натяжкой, но воспринимаю эти строки как призыв непосредственно ко мне – зачёркиваю ”был” и пишу ”есть!”, зная, что время для ”был” не заставит себя ждать.