расстрига

Юрий Сотников

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 26896 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Живёт в соседнем подъезде один антон. Стареющий мужик уже, хотя больше мужчина что по стати, что по характеру, которого у него нет - я знаю его с малых лет. Нынешняя молодёжь рифмует имя его с плохим непотребным словом - но и мы, будя знали это слово в своём далёком детстве, тоже бы рифмовали. Поэтому как и тогда, и сейчас в антоне мало есть человеческого: он всеми повадками похож на резину, в которую можно засунуть и хер, и огурец. Раньше он жил под жестокой пятой своей матери, под мозолистой пяткой трудяги, и именно она тогда наполняла его резиновую оболочку. Эта пятка ходила с ним в школу скандалить за плохие оценки, танцевала в балетном кружке, и даже дралась с пацанами за любые обиды антошки. Она пристрастила его к церкви, как причащают ко пьянству или к наркотикам - когда у него ещё разума не было, чтоб библию разобрать или воспротивиться. И оттого что он не принял веру душой - а только материнским наказом - то в последующие годы и бросил недоучкой свою духовную семинарию, куда так вдохновлял его сияющий крест. Оказалось, церковный труд паче мирского тяжёл, и человеческая немощь бессильна перед греховными соблазнами, если внутри не железный стержень а гниющий костяк.
Ну, внутренности я егошные описал – как сумел – а теперь опишу сверху. Сальные реденькие длинные волосы, стянутые за ушами девчачьей резинкой – и кажется, что если б росли быстрее, то он оставил себе и метровые, лишь бы хоть чем-то изо всех выделяться. Худая бородка на бледном аскетичном лице, козлиным клинышком переходящая в сухощавую фигуру – а посередине, как мост между ними, кадыкастая шея, прыщи с которой то и дело перебегают на щёки, а потом обратно. Глаза – глаза – очень белёсые и по-тревожному птичьи, так что когда мимо ктото проходит, то они не двигаясь видят всю округу по сторонам – как голуби, или куры. Пока ещё мягкая сутулость спины: и наедине с собой он обязательно распрямляется, это видно по гибкой фигуре, почти резиновому позвоночнику – но от чужих взглядов тело гнётся, словно ему невмоготу держать вес даже лёгкого любопытства.
- Доброе утро, - говорят ему люди; а он сразу вздрагивает, невнятно отвечая – здрасьте – как будто его попросили но ему на просьбу дать нечего, и быстрее – прощайте. Возможно, внутри себя он даже удивляется, что такой же как все, и кому-то нужен хоть на обыденное приветствие, за которым ничего нет, даже пустой тревоги о его здоровье.
Ране он меньше боялся людей. Потому что был молод, и в дальнейшей своей судьбе видел счастье – семейную жизнь, приличную работу, достаток. Даже лёгкие мечты приводили его в эйфорительное состояние, и он незаметно от себя откровенно для прохожих улыбался на улице своим надёжливым мыслям. А когда есть надежда и вера, то человек словно воспаряет над суетной жизнью, видя не грязь у себя под ногами, но солнце над горизонтом – ту самую жар-птицу феникс. И он тоже тогда почти вьяве гладил её разнопёрые крылья, млея от благих ожиданий.
Его часто видят возле церкви. Нет, не так – он стоит возле неё подняв голову на золотой крест, и наверное представляет себя вместо мессии на тех перекладинах. Возможно, ему нравится быть обиженным на людей и судьбу: так ведь бывает, когда человек очень малого достиг из своих намеченных в юности свершений, или просто бытовая жизнь не заладилась, и теперь ему хочется стать мучеником у всех на глазах, чтобы увидели – нет, узрели воочию – и сказали – нетнет, воскликнули страдательно – какой творец великий потерян! – А он вися на кресте, на запёкшихся кровью арамейских гвоздях, посмотрит в зрачки человечеству, как провинному младенцу мудрый отец: - Благословляю, - и бессмертной бренью снимется в небеса.
Но знакомые, и просто прохожие, издавна считали его обыкновенным дурачком. Причём злым. Есть ведь помимо юродивые да блаженные, которым за теплоту сердца всегда прощается недоумение разума, потому что в меру своих малоёмких сил но они готовы помочь любому. А этот ещё с юности, с непомерных грёз своей детской гордыни отторгал от себя не только людей – а животных, деревья, и даже траву-мураву. Не виляйся хвостом – говорил он собаке, и ты не цепляй – грозился зелёным росткам. Отлучив всех, остался один; но в пору взросления он стал понимать, что никакой не уникум, а попросту изгой – причём сам довёдший себя до презренного мещанского бойкота. И само мещанство оказалось не упадком духовного развития, а просто для таких же точно одарённых и талантливых людей способом приноровиться к условиям бытия. Которое может быть мало соответствовало позывам великих свершений, но предоставляло пищу, кров и общение.

А сегодня приходит мой малый домой, и глаза его солнышки, а с губ слетает всякая дрянь. Про то, что этот вшивый лохматый поп обвенчал их с соседской девчонкой по всем своим поганым обрядовым таинствам, а потом не тая показал им картинки, где голые голых пердолят.
Я поначалу не врубился; думал - он байку рассказывает из телевизора, которых сейчас хоть пруди в любых новостях. Ну а когда понял, то через три ступени помчался вниз, расшерепив все двери своими проклятьями. И только у поповского тухлого номера резко затормозил, разгоняя чертей в своём сердце. Отмахавшись, загнав их под грязную половицу, звоню.
- Кто там?- высокий голос дедушки мороза словно рад каждому гостю, и встречает того подарками.
- Открывай, расстрррига! А то дверь наизнанку выверну, с тобой вместе.
Тишина сразу как в морге, где под ботинками только иней шуршит. И вдруг я вижу, что дверь начинает закрываться - она была гадом отпёрта, детишек ждал.
Ну я и влепил в неё ногой, благо что она вовнутрь отворялась. И не давая с пола подняться, сев коленом прямо в кровяной хлебальник, шепчу чтоб соседи не слышали, они ж теперь повылазили, равнодушные морды:- выжжжги во лбу себе, второго раза не будет. Сгниёшшшь в тюрьме, там тебе бродяги сразу петлю накинут.
Я ушёл как хорёк – то ли в сытости от чужого мяса, то ль в придуманной злобе. Но через час он сам заявился ко мне.

Распинаться предо мной здесь, в общем коридоре, где из стен просвечивают прижатые уши и чужие зрачки выглядывают из узоров кафеля, ему было мучительно.
- Можно войти к вам?
Я не ответил, просто шире открыв дверь и убираясь с дороги. Он мне стал отвратителен после сегодняшнего; но и самому неприятно вспоминалась своя трагедийная ярость, больше похожая на позёрство праведника в одержимом бесами храме, где сильные духом изгоняли из слабеньких дьявола.
Вошёл. Так, словно бы вполз в тёмную норку, щуря слепые глаза и ещё боле склонившись к земле, которая гравитировала его то ли притяжением, то ль униженьем.
- А ваш сынок дома?
Я смотрю ему в глаза сверху, он в мои снизу хоть сам выше ростом; и мы оба вдруг понимаем, что все эти вопросы да объясненья очень бесстыжи, тем более между нами, час назад сидевшими и лежавшими в крепких объятиях на полу. И он зачастил, проглатывая буквы вместе с позором:- Я бы хотел извиниться, попросить у него прощения. Вы наверное, плохо подумали обо мне.
Зачем ты нам нужен. Ещё забивать себе голову дрянью.
- Хотя конечно, зачем я вам нужен? У вас хватает забот без меня.
Я с раздражённым удивлением взглянул на него, потому что показалось, будто он читает мои мысли.
- Вы, может быть, решили что я телепат?- Вот опять, что за фокусы.- Но нет, я просто голыми нервами чувствую раздраженье людей, и кажется вижу насквозь.- Он выпрямился к потолку и стал мощен как садовый чугунный фонарь, в котором светились глаза, а ресницы словно мотыли кружили у разгоравшегося огня. Как же я его завалил?
- Не считайте, пожалуйста, меня трусом. Я сильнее вас, и никого не боюсь. Просто я был растерян, да и сейчас тоже, потому что разучился общаться с людьми. Мне бы надо поговорить с человеком, а я вдруг теряю связную речь.- Он потёр лоб, словно вспоминая эти самые связи грамматики.- Вот и сейчас, только вы ушли, я смог объясниться с собой будто с вами.- А в глазах такая ж тоска, как у моего зеркала с похмелья.- Но вы сами выслушайте меня, пожалуйста.
Когда со мной так откровенно, то я смягчаюсь к любому, кого миг назад считал закоренелым подлецом – потому что искренность несвойственна негодяям, их удел лицемерие, фальшь. Сколько раз замечал: наговорит кто-нибудь кучу лжи, навалит по самую маковку, так что кажется погряз он в ней досмерти и больше не выберется – но стоит бросить ему посреди самой чёрной брехни хоть бы парочку от сердца словец, и всего одна ложка мёда гречишным, липовым, разнотравным ароматом украшает целую бочку дерьма.
- Проходите.- Я указал ему табуретку на кухне; без спинки, чтобы он всё же не расхолаживался моей добротой.
- У вас здесь уютно.- Огляделся, вздохнул, похвалил. Мне мельком вчера удалось узреть, что живёт он похуже нашего.- Сами, наверное, ремонт делали?
Хорошо, когда спрашивают. Потому что есть возможность ответить бахвальством. И хоть может меня ловили на удочку, но я не стал срываться с лакомого крючка:- Вдвоём с сыном. Хочу чтоб он работящим вырос.
- Я бы тоже всё сделал своими руками.- Сиё прозвучало мечтательно; словно стрёкот янтарной цикады в городских трущобах.- Но моя пенсия по инвалидности очень мала, а со справкой никуда не берут.- И без жалобы, как уходящий в пространство безногий бродяга.
- Вы неразумный?
Смешно, конечно, так спрашивать: но я не знаю как ещё по-другому назвать сумасшедшего ему в глазки. Психом ведь тоже будет обидно.
- Я совершенно нормальный,- а в голосе его нет обиды иль гнева. Только долго затаённая прежде усталость, которая теперь вот вырвалась на волю, перестав быть меж нами секретом. И вместе с ней по маленькой кухне запорхало большое облегчение, цепляя пёстрыми крыльями разноцветные узоры на стенах.- У нас ведь всякого можно в дурдом посадить, если он не похож на других.- Долгая тишина; кошка глядит в окно; муха у её носа шкерит ножками по стеклу.
- Вы знаете, это у меня началось ещё с семинарии. Я сам по себе очень любопытный человек, и все религиозные догмы пропускал через сердце, задавая ему неудобные вопросы о боге и вере. Поначалу всё моё было втайне; но потом я в сомнениях доверился своим сотоварищам, а они растрезвонили дальше, наставнику. И такой был набат – ох, боже ж ты мой! – что казалось, я сам сатана, преступивший в обитель.
- Вас выгнали из церкви?
Нельзя мне было молчать, давая ему выговориться: потому что сказав в запале много лишнего личного, он бы потом пожалел об этом, и может возненавидел меня за своё откровенье – а мне уже этого не хотелось, именно от него, от такого. Пусть лучше рассказывает с перерывками, иногда успевая затаиваться в слишком отпёртой душе.
- Ну, не так чтобы выгнали.- Всё правильно: вот он уже и смутился.- Просто милостиво объяснили, что я им не подхожу.
Он порывисто встав, зачерпнул воды в мою любимую кружку, и тройку раз хлебанул, бросая кадык вверх-вниз как тяжёлый гак подъёмного крана. Худой отклянченный локоть походил на стрелу.
Я улыбнулся тому, что выпил бы с ним водочки, теперь не погребовав. Ведь вся его шаловливая смута от недоверия людям, и тоже мне среди всех. Если б он ещё растолковал нам с мальчишкой свой недавний подвох... а?
- А в том что случилось сегодня, вы поверьте, почти нет моей страшной вины! Обыкновенная бытовуха.
Да он всамделе провидец – телепат психопат. Правду говорят, что эти со справкой не от мира сего. Может, у них обнажённое сердце: и если расстегнуть пару пуговиц на белой рубашке, то оно – кровяное свободное – выпрыгнет наружу да заорёт во всё горло свои и чужие сокровенные тайны – даёшь революцию вольной души!
- Мне очень легко именно с детьми, безо всяких паскудных мыслей. Потому что они каждого человека принимают как есть, не облекая подозрениями как взрослые, которые все свои тёмные страхи и ужасы переносят на соседа, знакомого, или дальнего чужака.- Он загорелся любовью, надеждой и верой.- Я просто играл с ними в то что умею: молитвы обряды венчание – словно лепя с ребятишками куличи из песка. А потом я пошёл за компотом и пачкой печенья – и они безнадзорно залезли в мой шкаф, опростали его прямо на пол. Там среди документов были эти позорные фотографии.-

Не во всём я ему поверил. Дыма без огня не бывает. Но пусть в него камень бросает какой-нибудь сладенький праведник. А я нет – я грязная скотинка. У меня самого частенько возникают низкие мысли. Вот сейчас на особом слуху педерасты. Еду в автобусе, гляну на какого расфуфыренного франтика, и думаю о нём – тот самый. Его бы сейчас нежно поставить на колени и сладко разодрать как котёнка: хотя сам я ох люблю баб. От чего всплывает такое дерьмо в моей моральной возвышенной голове? от мальчишеского упрямства пред людьми, перед богом, когда противоречное коллективу личное западло перехлёстывает через край.
Допустим, по утрам я молюсь господу. Без крестов или полумесяцев, а посвоему – беседуя с ним как со старшим да мудрым товарищем. И бывает, что среди благочинного разговора о жизни иль бабах вдруг ни с сего нагрублю, причём самыми мерзкими словами, которые произнесть можно только в лесу, да и то перед зеркалом, чтоб зверьки не подумали будто я к ним обращаюсь. Почему ся подлянка во мне? потому что не хочется быть слишком добрым да благостным – и бяка назло пробуждается как мыслительное извращение долго постящейся души, в которой тоскливых молений и чёрствой схимы много больше чем веры.
Есть ещё одни страшные думы – инцеста. Когда с сёстрами, мамками, тётками всё перепробуешь, и в голове лишь одно после этого – да я сам сатана. Берите меня и влеките на суд: но можно прикончить и здесь – на костре обгоревшим поленом, или в гроб закупорив живьём, а ещё будет лучше, ещё справедливее такому уроду и монстру визжать под пилой, отходя по кусочкам. И тогда никому уже я – кровопусный обрубок – не смогу объяснить своим рёвом животным безумным, что во мне лишь живёт – нет, жила – маета несусветная о том что мне дадено богом, и что я позволить могу себе сам.
Вот от этих паскудных мыслишек мне кажется будто меня все читают: на улице, в транспорте – на работе и дома. Для меня самого ведь все люди ну словно раскрытая книга – я свои жесты, привычки, кряхтенья и вздохи как отпечаток большого пальчика тискаю на поступки других, и мне сразу же вырисовывается чёткий трафарет нужной души – с явным оскалом трусливой подлости или доблестным ликом благородства. Но если я такой мудрый психолог – то значит, и я людям ведом. Поэтому краснею, стыжусь, оттого что застали меня в неудобстве – на слесарном верстаке, как робота разобранного по грехам и добродетелям, и теперь вся моя основа открыта для смеха да поруганий.
Но лучше я буду настежь откровенным, чтобы все остальные люди не боялись себя, зная что обо всём этом думают все остальные.
Ведь приходящие в голову мысли бывают не только геройски. Но и страшны. Неизвестно, из каких червоточин души они растут развиваются, но даже в самом праведном сердце есть для них почва. Хорошо, если песчаник или суглинок: тогда на этой истощённой земельке едва лишь проссикают комариной струёй мелкие сорняки со слабыми стеблями, которые быстренько загнивают, не получая ни нежности ни питания от справедливого сердца. Но если душа черна как удобренный гумус, густой плодородный – то вредные злыдни, колкие как ветки шиповника, пробивая собственную кожу тут же втыкаются в тела ближних людей – а ближе всех только самые любимые и родные.

А у расстриги, как видно, родных и любимых давно уже нет. Иначе зачем я нужен ему? ведь вчера он опять зашёл ко мне в гости.
Сели за стол с бутылочкой, уже друг другом не гребуя; рядом закуска. Сначала поговорили о работе, о бабах. Как водится у нормальных мужиков. Когда выпили по двести грамм, то разговор перешёл на веру и отечество. Мужики мы сравнительно молодые: сорокалетние. И потому оба ярые.
Я сразу взъярился на иноверцев, потому что меня до этого ещё на работе накрутили – со сметой, с расценками. Почему они живут тут, гастарбарствуют и развлекаются, не уважая русских законов да заповедей? Гнать их, мол, надо взашей – а если сопротивляются, то можно и резать, как они резали наших во всех кавказских и азиатских бунтах.- Что это за терпимость такая?- спрашиваю я антония, он так попросил его называть.- Нас, русских, гонят отовсюду, изо всех уголков земли, как раньше гитлер гонял евреев. Мало того – уже и на своей земле покоя нет. Привечаем к себе всю окрестную шелупонь, работу даём им, чтоб они могли свои семьи кормить. А в обратку на нас? плевки, угрозы, оскорбления. Не пора ль нам и силу показать?!
- Пора,- отвечает он мне.- Но смотря какой будет эта сила. Если в ней вновь обретётся духовная мощь великого русского народа – то дай нам господь синий флаг в руки. Флаг спокойствия и стойкости в ярой схватке с подлыми грехами, которые насилуют наши души, словно сутенёры ослабевшую проститутку. Дай нам бог белый флаг в руки. Флаг милосердия и благородства, чтобы в этой страшной бойне не наказать зазря обманутого и презренного человека, который целую жизнь прожил в неведении людских добродетелей. Дай нам всевышний и красный флаг в руки. Флаг ярости и отваги, когда может быть, за спиной у нас останется только горстка верных товарищей против огромной армии призрачных демонов и явых душегубов.
- Красиво говоришь.- Я усмехнулся и налил ещё по рюмке. Мы выпили, слегка закусив.- Но почему это мы, русские, должны начать борьбу со своими пороками? А чужие в то же время будут строить по соседству свои мечети, костёлы да синагоги. Несправедливо. Они вон как разрастаются по всей земле – и не остановишь. Скоро церквушку негде будет поставить.
- Почему русские, спрашиваешь?- его ухмылка всё больше становилась зловещей.- Потому что мы вымираем. Больше всех остальных. От зависти, жадности, трусости. От беспробудного пьянства и бредущей за ним равнодушной лени. От вонючих подлючих абортов, когда здоровые русские бабы отказываются рожать детей. Зачем рожать? зачем семья? отечество? когда можно тихонько перепихнуться на одну ночь заради сладенького удовольствия. Тем более что вся нынешняя жизнь кричит об этом – не тормози, мол, сникерсни. В такую лихую годину только вера спасёт народ. Пусть люди строят какие угодно храмы, лишь бы дороги от них вели к господу.
- Если молиться будем по-разному, то скоро войны начнутся,- сделал я серьёзное замечание.- Раньше хоть на шпагах дрались, а теперь на атомных бомбах. Взорвёмся мы к чёртовой матери из-за Христа и Аллаха.
- Это и от священников зависит. Средь них ведь разные люди встречаются. Одни настоящие пастыри – помогают и утешают, воспрядая падших людей духом перед величием веры, истинного человеческого пути. И наверное, вьяве могли бы повторить деяние Иисуса, насытив верующих пятью хлебами. А другие церковники будто депутаты трибунные – с чёрной ложью лезут в открытые души. Их язвы ещё страшнее разрастаются в наших сердцах.
- Ну и долго нам, русским, ждать пока язвы все зарубцуются?!- Я в запале треснул по столу вилкой, расколов тарелку с сыром.- Извини, но обидно же.
- С собой войну начинать надо.- Он вздохнул.- Легче, конечно, вывести на улицу пятьдесят русых дурней с топорами да косами против полусотни черноволосых болванов с резаками и пиками. Все полягут, кости сгниют, памяти не останется. Меняются куски эпох, истории всей. Но вера – хоть в Иисуса, хоть в Моххамада – но Отечество – сердцем принятое – навсегда.- Антоний разлил по последней.- Давай с себя начнём.
Я не согласился с ним, расходясь. А всё же какую-то шестерёнку в моей башке он раскрутил в обратную сторону.

После его ухода я пьяненький представлял себе ближайшее будущее, глядя на загаженный стол, на разбросанную посуду. Ведь иноземцы уже создали множество разных роботов, которые вместо хозяев делали всю грязную работу по дому. Например: муж лежал на диване, читая газету – а жена в это время дремала перед сериальным телевизором. Но бодр и ясен был светлый глаз домашнего друга, горела во лбу негасимая лампочка, и только чистый след оставался на половицах за его шагами. Вот он чутким акустическим ухом уловил жужание мелкого комара и тут же брызнул в него кислотой – сгинь, надоеда. А вон на потолке, белом-белом, после мухи осталось пятно – так, какашка – но длинные руки антенны уже протянулись к нему свежей губкой – одно мгновенье, и всё прекрасно.
Только жаль, что пока ещё не придумали робота собеседника. Поплакаться некому, ведь люди выслушивают друг друга без особого интереса, из вежливости, тут же стараясь перевести разговор на себя и свои болячки. Он, собутыльник иль сослуживец, может кивать головой хоть три дня без обеда – пока силы есть – но в душе его лишь прозвенят слов с десяток, у которых какофония громче. А суть разговора, всей долгой беседы, он вряд ли припомнит когда – потому что любой человек по самую маковку только собой опечален; и даже о судьбах отечества нации веры так молится богу – что он главная боль.
В моей душе именно так. А вот антоний, я думаю, действительно переживается происходящим в отечестве и вере. Что его только ни тревожит: и нравственный разврат общества, и холуйство власти – а больше всего в православье раздрай.

- Понимаешь, друг юрий,- а я уже стал для него дружком,- не коррупция главная беда нашей власти. А холуйство. Самые крупные руководители набирают себе помощниками холуёв помельче, чтоб заглядывали в рот; те, в свою очередь, вербуют соратниками ещё более тщедушных лакеев, чтобы не перечили; ну, а последним остаются совсем уже чахлые рабы, почти головастики в этом тухлом болоте стабильности. Какие же могут быть прорывные идеи в стране, которой правят трусливые кабальники, кабинетные клопы и тараканы? Им не нужны во власти творцы, таланты и созидатели, которые могут взомутить вонючую воду мертвящего покоя, утопив в ней насекомых хозяев нынешней жизни. Беда отечеству, когда в нём настоящими людьми командуют презренные гниды.-
Я и не представлял в этом сгорбленном теле такую ярость. Он, оказывается, море горя скопил в себе за всю жизнь – но не за себя, а за человечество.
- Иисус, апостолы, евангелье, библия – сейчас для нас высокие и патетические слова. А тогда эти люди и понятия были в порядке вещей. Были верующие общины и у каждой свой вождь с чудесами. И паства у каждой не такая уж и великая. Христу нужно было большое выступление, чтобы привести разобщённых, и развратных, и подлых людей к морали и общечеловеческим заповедям. Я думаю, что они с иудой задумали эту провокацию, пытаясь пробиться к публичной трибуне. Может даже ценой своей жизни. Знали ли они, что случится благодаря им?
Что церковники возведут веру и заповеди во власть и религию. Два тысячелетия такой жизни не привели цивилизацию к покою и радости, а лишь унизили мирской народ перед канонами и догмами великих фарисеев человечьего бытия. Не устали ли сами фарисеи от лицемерия?
Вернуть веру и народовластие взамен религии и вождизма сиюминутно – сейчас – невозможно. Но нужно готовить людей к приходу новых провозвестников. Потому что ни Иисус, ни Моххамад, ни другие пророки в своём величии перед простыми людьми не смогли вырастить равных соратников. Все апостолы становились раболепны вождям, а в помощь вере нужны свободные вольные творцы.-
Вот это да. Говорю ему:- Послушай. А ты не пробовал пробиться с этими мыслями к какому-нибудь значительному человеку? я ведь тебе только ушами могу помочь.
- А мне и ушей твоих хватит. Я уже несколько лет молчал да боялся людей. А то ведь в психушку сдадут.

Не волнуйся – не сдам. Потому что в моей нынешней жизни появился человек, коему я больше всех пока доверяюсь душевно. Он не далёк мне – как стрела подъёмного крана, но и не близок – будто лопата в руке; а просто знакомый прохожий, с которым мне стало легко почему-то, без объясненья причин. И то что у нашей душевной взаимности нет никаких побуждений к сближенью – а просто беседа меж нами текёт пресноводным ручьём, над коим летают стрекозы и бабочки, а со дна то и дело подымаются черви, опарыши да прочая донная муть – меня радует этой своей среднедальностью, которую я могу лицезреть окоёмком глубокого озера в длинной версте, а могу подойти на три шага и испить из неё.
Что было бы, если будь мы друзьями? паскудство. Он сейчас для меня человек, всеявый во всех ипостасях добра и соблазна, а я для него тёмный лес, в котором наткнёшься на розу иль нож – но именно это неведенье душ нас побуждает к общению, к познанью в судьбе что мы есть друг для друга. А если все тайны откроются, если станут совместные девки, и водка – и грех – то как же я больше смогу доверять ему, скармливать лучшие ломти своей души, понимая что он меня знает антихристом, бесом – и как сможет он откровенничать в людях и боге, предъявив вместо чистого сердца свою грязную жопу.

Вечером ко мне пришли из милиции. Вездесущие соседи антония заявили что я вынес ему ногой дверь и до крови избил, а потом попросили привлечь меня за хулиганство, за жестокие побои. Они всегда спешат, когда уже опоздали – и скорее всего это месть мне, за то что с отверженным поякшался.
А я спокойно да честно поговорил с участковым; рассказал ему какой антоний верующий и порядочный человек, а все его психи лишь от недопонимания людей, и ведь у каждого из нас в голове свои тараканы, поэтому всякий человек должен раздумывать о бытие, о боге, и об смысле жизни.
Участковый оказался путёвым мужиком. Всё понял без трескотни грязных языков, без угроз пистолетом. Доложил про свою жизнь, про семью и работу. А самое главное, обещал закрыть это дурацкое дело.
Наутро антония снова, как и когда-то, забирала скорая помощь. Была суббота: и поэтому все соседи, знакомые и прохожие вышли поглазеть на него. Он визжал да царапался, бился в истерике – и орал горьким криком. – Сволочь! Предатель!! Иуда!!! Будь ты проклят вовеки!
Я знал, кому он орёт – и упёршись лбом в стену своей квартиры тоже тихонько орал – но так и не вышел даже на балкон.
===========================

Видно, что они вместе провели эту ночь, но отнеслись к ней и друг к другу по-разному. В глазах девчонки вообще нет никакого отношения, даже разума искры – а только бездонная пьяная муть, белая как обрат из-под сметаны; словно вытекла вся кровь из капилляров и более мелких сосудиков, а в бледной позорной малофье, которой её накачали в безголовой компании, плавали два круглых куриных зрачка. Она и была похожа на дворовую пёструю птицу, опившуюся винных ягод: футболочка с портретом петушиного кумира, дешёвые стразики на шортиках-мортиках-крылышках, и жёлтые голенастые сапожки, вывалянные в постельном пуху. Она глупо улыбалась, уставившись стеклянным взором в своё безмыслие, и наверное даже не напугалась бы ястреба, а облегчённо сдохла под его тяжёлыми лапами да железным клювом.
А мальчишка, что стоял рядом с ней – белёсенький, махонький цыпа – по росту уткнулся в пупок ей, его целовал и ему разговаривал что-то, так что скорее всего благодаря за святую великую ночь, за восторг наслажденья – он верно клялся в любви этой девочке, звал её замуж, навсегда позабыв и простив ей разврат, а веря лишь её страданьям, своим мольбам и приходящему счастью.

© Юрий Сотников, 2014
Дата публикации: 11.10.2014 17:41:44
Просмотров: 2239

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.