Домик над речкой или Гитлер капут

Владимир Борисов

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 30672 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Домик над речкой или Гитлер капут

Я шел по лесной, облитой жарким солнцем дороге, в плотной брезентовой куртке и таких же штанах, с лопатой на спине и метало детектором в руке. Шел с каждым шагом все явственнее и явственнее понимал, что с выбором цели, скорее всего, ошибся. Те темные пятна на спутниковых фотографиях, что я торопливо, самонадеянно принял за следы некогда существовавшего здесь села, оказались кучами строительного мусора и всякого хлама, который в лесу частенько сваливают ленивые и хитроумные водители мусоровозных машин. А довольно большое по площади углубление в окружении невысокого вала, что я посчитал за неизвестное доселе славянское городище, скорее всего, было ни чем иным, как старым, заброшенным песчаным карьером, в котором не то, что старинной монеты не найти, но даже и ржавой кочерги не отыскать, гнутой и никчемной. В отчаянии я опустился на какую-то кочку и с трудом разогнул ноющую ногу. Пройти такой путь и вытянуть пустышку. Уж лучше бы я походил по недавно вспаханному полю в двух шагах от дороги.
Я закурил и скорее для отчистки совести щелкнул тумблером металлолодетектора. Длинный писк в наушниках и я по привычке вогнал лопату в легкую песчаную почву.
Находка, откровенно говоря, застала меня врасплох. Не смотря на бесформенные бугры темно-багровой ржавчины наросшей поверх металла, несколько изменившие первоначальный вид изделия, я был уверен, что в руках у меня лежала пара наручников. Не сомневаюсь, что поработай над ними не спеша пару дней, очисти от ржавчины, смажь аккуратно маслицем и наручники вновь можно применять по назначению.
Я поднялся, отряхнул колени и уже более внимательно осмотрелся, пытаясь мысленно представить, как выглядело это место раньше.
Я находился на самом дне довольно большой впадины окруженной высокими заросшими лесом холмами. В этих местах миллионы лет назад проползали километровые глыбы ледника, вгрызаясь в глинистую почву всем своим весом, они-то и накуролесили с рельефом некогда ровной как стол низменности: пробуравили глубокие овраги, соорудили высокие лбы холмов, разве что не горы. На мгновенье мне даже почудилось, что я оказался в родном с детства уральском краю, а не в Подмосковье, в двух шагах от петляющей речушки со странным именем Веля.
Метрах в десяти в зарослях борщевика и одичавшего хмеля угадывались руины квадратной кирпичной трубы. Трубы!?
- Какая к херам собачьим здесь может быть труба, в карьере? Зачем она здесь?
Подумал я, с трудом поднимаясь с земли. Схватив металлоискатель и лопату в одну руку, а трость в другую, я заковылял к трубе, по щиколотку увязая в песке.
…Ну, так и есть. Копоть и сажа с кирпича давно уже смыло, но внизу, у самого основания печи виден слой прогоревшего угля и золы. Конечно, это все что осталось от топки. Ни заслонок, ни каких иных металлических деталей.
- Ну и зачем, и самое главное кому, она здесь была нужна труба эта самая? Судя по всему, кирпич советского периода, и даже не огнеупорный.…Зачем?
- Да все очень просто, здесь стояла котельная, что обогревала оба барака.
- Оба барака!?- Я резко обернулся и увидел, что на обломке полусгнившего дерева, нависшего над речкой, вполоборота ко мне сидит довольно высокий и худощавый старик с аккуратно постриженной бородкой ярко белого цвета. Он вообще весь был какой-то аккуратный, даже сейчас он сидел не на голом, трухлявом дереве, еле заметном в траве и мелкой кудрявой ромашке, в изобилии растущей на этом берегу, а на вдвое сложенной газете грязно-желтого цвета.
-Прошу прощенья что встреваю, но вы разговаривали довольно громко, по-видимому, сам с собой, так как поблизости никого я не вижу.
- Да. Я один. У меня иногда такое случается, я имею в виду мысли вслух. Моя старшая дочь считает, что это признак одиночества.
- Наверно она права.
Проговорил старик, и легко приподнявшись, подошел ко мне.
- Отто Грильборцер.- Ладонь старика показалась мне сухой и прохладной.
- Как, как?- Переспросил я его. Мне показалось, что в приветствии старика была скрыта непонятная мне издевка.
- Отто Грильборцер. – Повторил он более четко и улыбнулся.
- Ну, или если вам угодно, то можно и Гитлер капут! Я не обижусь.
– Закончил он со смешком, после того как я представился.
- Господи, ну а Гитлер капут-то отчего?
Я с удивлением обнаружил, что все еще держу его прохладную ладонь в своей.
Я высвободил руку и опустился на крупный обломок кирпичной кладки, рядом с топкой.
- Да немец я, немец из Берлина…Бывший военнопленный. Из тех, что в Сталинграде в котел угодили. Отчего-то всем, начиная от последнего лагерного шныря и заканчивая вертухаем на вышке нравилось, когда мы говорили «Гитлер капут!», желательно громко и убедительно.
Он вновь расстелил свою газетку и присел на соседний булыжник.
Глаза его некогда, скорее всего голубые, сейчас полинявшие, смотрели на меня весело и открыто. Он мне вообще сразу же понравился, этот немец, хотя и напомнил чем-то задиристого воробья – альбиноса.
- Ну и отчего же вы, уважаемый Отто Грильборцер не вернулись домой, а остались здесь? У нас много немцев из поволжских или, к примеру, казахстанских уехало в Германию. Многие из них даже «sprechen Sie Deutsch?» правильно не произнесут.
- Да пускай едут, если им есть куда ехать. А я до войны с мамой жил, на Unter den Linden, в восьмом номере. В сорок пятом дом сгорел. Ночью. Никто не вышел. Ну и зачем мне туда ехать? К Кому?
- Ну а здесь, что…
- Здесь?
Грильборцер поморщился, пожевал нижнюю губу вполне еще приличными зубами и, глядя куда-то мимо меня, похоже на мост над речкой, попросил неожиданно.
- У вас в кармане, похоже, сигареты. Не угостите? Лет десять как бросил, а хочется иногда…
Он закурил и, провожая взглядом, сизый сигаретный дым заговорил покашливая.
- Она появилась неожиданно, вон из-за того островка. Сначала по воде проплыла женская рубаха, а потом в брызгах и пене появилась она, Полина. Молодая совсем еще была, пацанка, моложе меня. Мне еще восемнадцати не было, когда я руки в гору поднял. Ну а она, похоже, упустила рубаху, когда полоскала, а течение на Веле быстрое, вот и пришлось девице, то по берегу, по вдоль реки бежать, а где бурелом или крапивы заросли, то и по воде. Мы все столпились на мосту, смотрим во все глаза на девчонку, а надзиратели, тоже в основном мужики молодые, свистят, смеются, бегают по берегу, а в воду не лезут, хотя и в кирзачах. Вода в Веле и летом-то холодная, а тогда май только-только разошелся.…Еще в лесах кое-где снег сохранился.
Поймала она рубашку-то, перед самым мостом, отжала, как смогла и глянула на нас с ненавистью и даже скорее с презреньем: ну как же, фрицы пленные, и совсем не страшные. Вот тут-то, наши глаза и встретились. Я не знаю, что она увидела в них, не знаю. Но вот ее глаза до сих пор передо мной, словно звездочки в ночи. А тут еще мне с оказией сообщили, что дом под номером восемь, что на на Unter den Linden, во время ночной бомбежки сгорел в 1945 году , в конце апреля, сгорел со всеми жильцами. Так что когда вышел указ за номером 396-125сс, о репатриации немецких военнопленных до 31 декабря 1948 года, я уже для себя четко решил, остаться здесь и найти эту девушку.
Я протянул старику еще одну сигарету и тот машинально прикурил и ее.
- Послушайте, Владимир, хотите выпить?
Я посмотрел на него, на солнце (пить в такую жару не самое приятное занятие), и чтобы не очень обижать старого немца похлопал себя по больной ноге. Дескать, рад бы, да вот такая незадача.
- Да это ничего. Это все решаемо.
Проговорил он, поднимаясь и направляясь к мосту.
– Я сейчас, я быстро.
Я проводил взглядом долговязую фигуру старика и, вынув из кармана наручники уже совсем по – иному взглянул на них.
А минут через пять из-за кустов раздался звук мотора и на мост въехал видавший виды мотоцикл Урал с коляской, многократно перекрашенный, но судя по тарахтенью двигателя вполне еще жизнеспособный.
Грильборцер откинул полог люльки, и мне ничего не оставалось сделать, как поджав колени втиснуться туда.
Впрочем, ехали мы совсем не долго. Пара поворотов по еле заметной лесной дороге и вот тебе на, на заросшем орешником холме, южный склон которого утопал в зарослях люпинов, с которого было прекрасна видна сияющая ртутью Веля, вдруг обнаружился небольшой бревенчатый дом с двускатной железной крышей, окрашенной зеленым маслом.
- Ну, вот мы и дома. – Проговорил Отто, глуша мотор и поворачиваясь ко мне.
- Я же говорил, что здесь совсем рядом.
Несмотря на то, что дом казался самым обыкновенным пятистенком, меня что-то определенно смущало в нем. Но это было явно и не высокое и широкое крыльцо, на котором вполне свободно уместилась небольшая деревянная скамья, украшенная искусной резьбой. И не отсутствие палисадника с почти обязательными кустами беспородной сирени и кособоким разномастным штакетником. Нет, в доме было что-то неправильное, то, что деревенский житель, несомненно, сразу бы заметил. Я же лишь крутил головой, ожидая, когда хозяин накроет мотоцикл линялым брезентом и откроет дверь. Уже входя в прохладные сени, я вдруг понял, что же меня так смутило вначале. Рядом с домом не было ни одной вспомогательной постройки, ни курятника, ни стайки для овец или коров. Не было даже собачьей будки. Был лишь дом со скамейкой на крыльце, с которой, наверное, было чудно, как хорошо смотреть на торопливые, бурные струи этой холодной, небольшой Подмосковной речушки.
Впрочем, собака была. Когда старик открыл дверь в комнату, небольшая лохматая псина, длинная словно такса, лениво спрыгнула с дивана и молча, скрылась под столом.
- Ну что, Мона, опять на диване дрыхла?
Беззлобно полюбопытствовал Грильборцер и, смахнув с дивана собачьи волосы, отправился на кухню организовывать закуску.
Не смотря на жаркий день в комнате было прохладно. Пахло квасом, сухим чабрецом и собакой.
На стене возле зеркала висела большая фотография молодой женщины, лет тридцати пяти , не больше. Не по-деревенски короткие волосы, хрупкие плечики, на одном из них развязалась тесемка платья, и тоненькая косточка ключицы чуть заметно выпирала сквозь загорелую кожу. Но главное на фотографии было даже не лицо этой женщины, а ее глаза. Да-да, именно глаза. Чуть заметная толика восточной крови изменила их разрез, и она казалось, слегка прищуривается, будто глядит не в объектив фотоаппарата, а на солнце. Фотография была явно увеличенной и окрашенной копией маленького снимка, и качество портрета было не ахти, но даже в таком исполнении было очевидно, что женщина была в свое время необычайна хороша собой.
- Красивая? – Отто расставлял на круглом столе нехитрые деревенские закуски.
- Да. Очень. – Признался я, присаживаясь к столу.
- Вот и я ей постоянно говорил, что она очень красивая. Я говорил ей это, а она улыбалась. И что интересно становилась при этом еще красивее.
Старик откинул в сторону домотканую дорожку, потянул за кольцо крышку люка в подпол, и, опустившись на колени, достал с ближайшей полки трехлитровую банку с самогоном.
- Не круто?
Я с сомненьем разглядывал банку, на дне которой лежали две небольшие полупрозрачные груши.
- Ну, так мы же не всю ее приговорим, мы ее с вами только опробуем. Так сказать для ради поддержания беседы.
Грильборцер рассмеялся и выставил на стол две граненые рюмки на высоких ножках. Такие обязательно найдутся в каждом уважающем себя крестьянском доме.
Я вздохнул, глядя, как старик разливает чуть желтоватую жидкость и мысленно перекрестившись, потянулся к рюмке.
***
Старик захмелел как-то вдруг, неожиданно. Вот только что он был совершенно нормален, со смешком рассказывал, как дальновидный председатель колхоза, куда подался после отсидки молодой еще в те годы Отто Грильборцер, в новые его документы вписал национальность еврей.
-Ты, паря не обижайся,
Говорил он ему тогда с глазу на глаз.
- Уж лучше пусть у меня в механизаторах еврей числится, чем немец. Все меньше вопросов будет, и к тебе, да и ко мне. Усатого конечно из гроба-то уже не поднять, однако кто ж его знает, что в нашей стране еще случится, может? Я и этому, нынешнему вождю не очень-то доверяю. Как был в шутах у Сталина, так и остался в полудурках. Все бы со своей кукурузой по всей стране носился, долб…б! Ты не обижайся Отто. Я же не только о себе или о тебе беспокоюсь, но и о Полине твоей тоже. Она из сирот, так что горя нахлебалась по горлышко. Зачем еще-то?
Впрочем, и в пьяном виде оставался немец вполне себе добродушным человеком: смеялся и шутил, когда было нужно, разве что мысли в рассказе его прыгали из стороны в сторону, и предложения стали несколько короче, лаконичнее.
Но когда он увидал случайно оброненные мною ржавые наручники, улыбка с лица его сошла, глаза стали злыми и колючими. Резко крутанувшись, немец сцапал с полки серванта самый обыкновенный граненый стакан и плеснув самогону чуть ли не по зарубку, выпил.
Торопливо.
В три глотка.
Я положил перед ним пачку сигарет, но он, даже не взглянул на них.
- …Там где я тебя паря встретил, стояли два барака. Друг напротив друга. В одном из них мы, немцы содержались, а в другом, предатели Родины: украинцы из УПА, да власовцы. Мне кажется, это не случайно так получилось. Наверняка кто-то хотел между сидельцами вражду посеять. Вот, мол, раньше вы, подонки с фашистами в союзниках воевали, так полюбуйтесь, что с ними, бывшими вашими хозяевами, сейчас приключилось.
Так, что начальство лагеря все верно просчитало, и на зоне с самого первого дня большой кровью попахивало, да надзиратели помешали, те, что из хохлов. Они сами того не желая, бараки-то и объединили.… Ох, и злобные суки были, солдатики эти. Что ни день, то кого-нибудь да избивают. Вот такие наручники сквозь дверную ручку проденут, бедолаге, какому их на запястья защелкнут и ну давай мордовать. Когда палками, а когда обрезками резиновых шлангов. Садисты бля…
- Вы это про украинцев так?
Я смотрел на старика и усиленно пытался не потерять нить разговора. Его самогон тянул градусов на шестьдесят, не меньше.
- Да какие там к лешему украинцы!? Самые натуральные хохлы, из западных!
Вздыбился Отто, но заметив, что рюмки стоят пустыми, успокоился, потянулся к трехлитровке.
- Да если б они в годы войны в советских лагерях жопы свои не грели, руку на отсеченье даю: в наших бы, немецких, зондер командах наверняка злобствовали бы.
Старший сержант Бык у них был за старшего. Помощник его, ефрейтор Чумаченко, Сашок кажись, а вот третий.…Как же третьего то звали? Вот же б**дь, запамятовал: то ли Кривченко, то ли Красавченко.
В наших бараках их так и называли: Бычья команда.
Сами как собаки злые и псов своих, овчарок немецких, также на человеков надрочили.
Старик рассмеялся горько, наливая по рюмкам.
- Нас, немцев, травить немецкими же овчарками. Смешно.
Сейчас смешно.
А тогда страшно и больно было. Особенно Кривченко изгалялся. Он среди них самым мелким был, кривоногий, лопоухий, с пустыми погонами ходил. От того наверное и злобствовал. Если уж бил по лицу, так все по зубам сука старался.
Бил и приговаривал: - Це тобі фашистська морда за мою неподільну Україну!
И хотя я ему и не раз и не два объяснял, что на Украине и дня не воевал, сразу же в Сталинградский котел угодил, а он знай себе, твердил: -Та що б ти, сука німецька нашим українським салом подавитися!
Отто прихватил вилкой пару кусков крупно порезанного соленого сала и, поднеся его ко рту, вдруг дурковато рассмеялся.
- А я из-за этого урода, на сало соленое, еще долго смотреть не мог, а уж есть – то и подавно.
Он прожевался, вытер ладонью мокрые губы, и с отвращеньем зыркнув на трехлитровку с самогоном, старательно проговаривая слова, продолжил:
- Ну а когда указ вышел, о досрочном освобождении и репатриации немецких военнопленных, то троицу эту сразу же, как подменили, обходительными суки стали, аж приторными. А вскоре и совсем куда-то пропали.…На их место сибиряков прислали. Ну, те по сравнению с Бычьей командой добряки были. Разве что по матушке ругались, а что б избить кого - не было такого.
Начальник лагеря, когда узнал, что я в СССР решил остаться, на трактор меня посадил.
- Тебя говорит с такими бумажками в любой МТС с руками возьмут, или на стройку.
Хороший был мужик, полковник Белодедов. Справедливый. Хотя и поддавал частенько.
…Отто уснул сидя за столом, а я решил выйти покурить на воздух.
На крыльце, в уголочке стояли мой металлоискатель и лопата. Откровенно говоря, я уже и позабыл, как и почему оказался здесь, в этом скрытом от людей доме.
Я сел на скамейку и закурил. Босые ноги холодили влажные от росы доски крыльца. Табачный дым уносило к реке чуть ощутимым ветерком. Тишина вокруг была необычайная. Даже птицы казалось в угоду мне, прекратили свой торжествующий ор, и лишь где-то в дальних болотах кричала одинокая выпь. Кричала тоскливо и заунывно. Огромная желтая луна нехотя выползала из-за черного леса. Где-то южнее, ближе к Дмитрову, лесное эхо донесло перестук железнодорожных колес.
***
…-Да. Хреновый из меня хозяин. Гостя на улице ночевать оставил.
Услышал я у себя над головой и проснулся.
Я лежал, свернувшись калачиком на жесткой скамье, а Отто, видимо только что, умывшись, расчесывал влажные волосы длинным, дюралевым гребешком .
- Идемте чай пить. Вам необходимо согреться.
Как, голова с похмелья не болит? Может граммов по пятьдесят в виде лекарства?
Я прислушался к себе. Голова хоть и не болела, но продолжать пьянку желания не было.
- Нет. Спасибо. Чаю было бы не плохо.
Я поднялся и вошел в дом.
***
На столе стоял самовар, хоть и не ведерный, но самый настоящий, на углях. Похоже, Грильборцер проснулся не только что: стол был застелен, свежей скатертью, а от вчерашнего застолья не осталось и следов.
Чай мы пили довольно долго. Старик явно нуждался в собеседнике, и обижать его мне не хотелось.
- Ну, хорошо.- Проговорил я наконец, выпив третью чашку крепкого, хитроумно заваренного чая.
- Так что же с девушкой той приключилось, с Полиной? Вы ее нашли?
- А как же!- Старик оживился.
– Нашел. И не только нашел, но и женил на себе. Поначалу конечно трудно было: и с языком нелады, и с работой не ахти. Мне по первости, самый никчемный тракторишко дали. Ну, вроде бы за ради проверки, каков я мастер?
Доложу я тебе, Володенька это была еще та развалюха.
В одном месте подкручиваешь, в другом отваливается. В одно место заливаешь, из другого вытекает.
Отто рассмеялся и зашуршал бумажкой от карамели.
- Но постепенно лошадка моя остепенилась. Довел, значит, я до ума трактор свой первый. В МТС соседский, что в пяти километрах, тропу протоптал. Кое-какие запчасти сам выточил, кое-что променял на самогон.
Старик замолчал, взгляд его стал мечтательным.
- Ты знаешь, Володька. Я русским языком, по-моему, именно там, в МТС обучился. В первую очередь конечно в лагере, но это был самый минимум: «можно, разрешите, никак нет, Гитлер капут». Одним словом шелуха, а не знание языка.… А вот там, в МТС, среди шоферни и слесарей на меня обрушилась такая глыба вашего языка, что только держись. Сначала конечно мат, ну как же без него.…А потом и прибаутки, и пословицы, и анекдоты конечно.
И вот пришел я свататься к девочке моей, с цветами, с коробочкой одеколона, с заранее заготовленной на бумажке речью…
А как заговорил, по лицу ее родному, по глазам сразу понял, что что-то не так в моей речи.
А она выхватила тетрадку из моих рук, порвала в клочья и мне в лицо швырнула.
- Да как же ты мог, жених непутевый, ко мне свататься в таких выражениях? Или ты полагаешь, раз я сирота, то со мной можно как угодно!? Да у тебя же каждое второе слово мат. Эх ты…
Повернулась и ушла к себе.
А я стою на крыльце, рожа красная от стыда. В руках цветы, в кармане одеколон, одним словом дурак дураком.
А на следующий день я местной учительнице три куба дров привез. И самолично их у нее на дворе и наколол. Зато уже к концу лета я не только свободно читал по-русски, но и писал довольно сносно. Ну а восьмого декабря в сельсовете нас и расписали.
Утром расписали, а в обед за мной приехали.
Отто приложил ладонь к начищенному боку самовара и поморщившись поднялся.
- Вот же хитрюга, знает, где паузу делать…Психолог, мать его…
Усмехнулся я про себя и направился вслед за хозяином, наблюдать, как он на крыльце разжигает самовар.
***
Когда я вышел, из самоварной трубы уже валил молочно-белый плотный дым. Рядом с самоваром стоящим на небольшом подносе я увидел ящик с сосновыми шишками.
-Специально под Черноголовку за ними езжу. Перехватив мой взгляд, проговорил Отто хвастливо.
- Там пески по верху идут, там сосны обычное дело, не то, что здесь…
-Кстати.
Проговорил я, присаживаясь на теплые от солнца доски крыльца.
- Вы сказали, что за вами пришли в день свадьбы?

- Да какая там свадьба.- Рассмеялся Грильборцер, перебирая сосновые шишки
- Посидели с мужиками, что по соседству, выпили. Я же не здешний, а Полина из сирот, так что гостей кот наплакал. А в три часа дня, мужики еще на ногах крепко стояли, за мной пришли.
На Полину смотреть было больно. Что могла в узелок собрала, и мне в руку сует. Сама белая вся, только губы посинели. В тот день у нее первый сердечный приступ случился.
Вышли мы во двор, а перед домом «Воронок», ГАЗ-АА дожидается.
Ты небось думаешь, что раз «Воронок», то и черный, а вот хренушки. Серая машина была, как сейчас помню, серая.
Посадили меня в бокс, дверь закрыли и мы поехали.
Я еще удивился тогда, надзиратель ко мне в бокс не полез. Но это все потом, а тогда я к стеклу лбом прижался, на жену мою смотрю, а она как стояла у ворот, застывшая ровно в столбняке так и запомнилась мне на всю мою жизнь: бледная как смерть, в белом подвенечном…
Ну а машина уже через пятнадцать минут остановилась.
Я уж было подумал что все, кранты тебе Отто Грильборцер, сейчас приговор зачитают и ага, но посмотрел в окошко и лагерь свой «родной» увидал. Бараки, вышки, труба кирпичная. Все снежком припорошено. И кругом люди. Но не сидельцы, нет. Все в чистом, по большей мере по городской моде одеты, в пальто и шубки. Открыли дверь , и тут ко мне подходит полковник Белодедов, начальник лагеря. Кум по-нашему. Руку мне протягивает, по спине похлопывает, а я все о Полине думаю…,как она там? Одна…
- Это хорошо, что ты Отто, в цивильной одежке. Тебе сейчас снимать будут.
И, правда. Смотрю, на треноге кинокамера на меня направлена, рядом с ней пара человек крутится, а какая-то женщина, что-то быстро в микрофон наговаривает, громко, мне ее хорошо слышно было.
«…В этом лагере с 1943 года по 1955, содержались под стражей немецкие военнопленные в количестве двухсот пятидесяти человек. Все они уже вернулись в Германию, и лишь бывший рядовой – связист Отто Грильборцер, освоивший здесь, в лагере профессию тракториста решил остаться в СССР и даже как мне только что сообщили, уже женился на советской девушке.
В это время сзади меня затарахтел трактор, полковник Белодедов пригнувшись выпрыгнул из кабины и, подбежав ко мне, шепнул в ухо.
- Давай Отто, покажи им всем, что ты можешь.
- Да что делать-то полковник?
- Да ты что, мать твою, так и не понял что ли до сих пор, что нужно делать!?
- Нет.
Оглянулся я на обступающих меня совершенно незнакомых мне людей.
-Кто такие? На кой ляд они здесь собрались? Ничего не пойму!
- Круши! Круши эти бараки свои, Грильборцер. Что бы и намека от них не осталось. Только трубу не задень. Надо так…
И тут я понял, понял, что кому-то было нужно показать, может быть даже в кинохронике, как после фашистов, словно после прокаженных, даже бараки и те уничтожаются.
- Да за ради Бога! – Постарался перекричать я ревущий гул дизеля и, позабыв про свой свадебный костюм, вскочил в кабину трактора.
Ну, давай милый, в голос прокричал я и «Сталинец 100», крутанувшись на месте и задиристо приподняв сверкающий нож, ринулся на бараки.
Я не помню, что со мной случилось, я, кажется, даже пел в те минуты, но знаю точно, что остервенено дергая рычаги бульдозера, круша и калеча добротные еще бараки, я мстил и Гитлеру, и Сталину, и троице хохлов – садистов из Бычьей команды, и страшному, огненному аду под Сталинградом, и длинным холодным Российским зимам, и неистребимым клопам лагерных шконок. Неожиданно в кабину трактора заскочил полковник Белодедов.
- Остановись! Остановись Отто!- Заорал он мне в лицо.
-Все! Ты все хорошо сделал, а теперь все.
- Все?- Я заглушил мотор и, кажется, даже спросил полковника что-то по поводу кирпичной трубы, единственно оставшейся целой, на поле, усеянному обломками досок, шифера и пережженного кирпича.
-Спасибо сынок!
Полковник впихнул мне в руки тяжелый газетный сверток и, понизив голос, спросил, дыша в ухо.
- Тебя как парень, отвезти обратно на машине или сам.
-Сам. - Подумал я, представив, что вторичное появление Черного ворона Полина не перенесет.
- Сам. – Выдавил я из себя и вывалился из кабины трактора.
…- Советские люди, труженики села, местные жители с одобрением смотрели, как был уничтожен последний лагерь немецких военнопленных в Дмитровском районе. Они выразили свое…
Что и как «выразили свое…», я уже не услышал, дорога вошла в лес и лишь скрип свежего снега у меня под ногами да, шорох еловых ветвей над головой нарушали зимнюю тишину Подмосковного леса.
Ну а в пакете, переданным мне бывшим лагерным кумом, оказалась бутылка водки, кольцо одесской колбасы и женская косынка ярко голубого цвета - надо полагать Полине в подарок.
- Хороший был мужик, полковник Белодедов.- Распечатывая пачку вафель, вздохнул старик и умолк, глядя на свергающуюся, на солнце реку.
***
-Как так получилось, что вы здесь на берегу дом построили? Почему не в деревне? Почему не в Каменках или в Бешенково?
Я эти белые вафли с детства терпеть не мог, но из уважения к старику взял парочку.
- От сосновых шишек дух особый, да и тлеют они жарко.
Словно не расслышав, проговорил Грильборцер, потирая ладонью раскрасневшееся лицо.
-…Был у нас дом. Как раз в Каменках, как ты и предполагал. В трех шагах от церкви, вернее сказать от клуба в трех шагах. Клуб тогда в церкви расположился: кино показывали, танцы, лектор из города приезжал, про капитализм беседы вел.
Так что все у нас как у людей было, разве что вместо коровы, в сарае коза с козленком зеленкой хрумкали. Полина худенькая была, хрупкая словно девчонка. Ну, куда ей с коровой воевать? Ее пока раздоишь – руки отвалятся. С козой проще. Иной раз и я мог, помогал. Ну и куры конечно, как же в деревне без кур.
А Полину свою я первой же осенью учиться заставил. В Загорское медучилище поступила. Уставала сильно конечно, но выдержала. Окончила и фельдшером в Ольявидовскую больницу устроилась. Это сейчас запросто: сел в машину и через полчаса ты уже в другом конце района. А тогда с машинами напряг был – на весь участок – одна карета скорой помощи, да и та на ладан дышит.
Одним словом купил я ей велосипед, и стала она на нем по вызовам, по нашим деревням и селам разъезжать: кому укол поставить, а кому банки. Сам понимаешь, люди при любой власти и любой погоде болеют. С одной стороны это наверно и здорово, я имею в виду велосипед. Ножки у нее стали крепкие, ровные как на картинке, да и вся ее фигурка, словно пружинка до отказа сжатая: упругая да ладная. Идет моя девочка по деревне, а бабы, даже те, что помоложе ее будут, от зависти белеют аж. Однако до сплетен в ее адрес не опускались, чувствовали должно быть, что чистая она во всем, чистая и честная.
Самовар зашипел закипая, сердито и громко. Казалось, поставь его на колеса и укатит он невесть куда под своей огнедышащей трубой, на манер небольшого, посеребренного паровоза. Отто снял раскаленную трубу и бросив ее в траву, пошел в дом за заварным чайником.
- Чай здесь пить будем, на природе, комаров сегодня почти нет, ветер южный, на реку дует…
Проговорил он, расстилая на крыльце небольшую, вязанную крючком скатерть.
- Ну и на чем мы остановились?
- На велосипеде…- бросил я, присаживаясь на ступень рядом с самоваром.
- Вот я и говорю, что с одной стороны велосипед конечно и не плохо, а вот с другой…
Немец замолчал глядя на студенистые воды реки. Молчал он долго, я уже начал подумывать, не уснул ли он случаем? А что особенного, старик, нормальное дело но, глянув на него, вдруг заметил, что он плачет. Молча, без слез, но плачет…
- Что с вами, Отто? Вам плохо?
- Плохо Володя, плохо.…В семьдесят девятом, на мосту что рядом с Хотьково, пролетающий по встречке Зил сбил мою Полину.
Краном потом из реки достали и грузовик с погибшим водителем в кабине и искореженный велосипед. Что интересно даже сумку Полинину с медикаментами нашли, а саму ее нет. Тело ее так и не нашли. Милиция считает, что труп Полины, унесло рекой далеко от места ДТП, а потом его течением либо в омут, какой засосало, либо за корягу одежкой зацепило. Реки здесь быстрые, можно сказать горные.
- Ну а вы? Спросил я и тут же пожалел о своем вопросе.
- А что я?- Старик вытащил из моей пачки сигарету и разминая ее пальцами продолжил улыбаясь чему-то.
- Я Велю всю с багром прошел. Кажется, нет такого омута, в который я бы самолично не нырнул. Нет ее нигде. Нет Полины и все тут. Я сначала в запой было ударился, но в пьяном виде еще горше одному в пустом доме. Тогда я в сельсовете кусок земли выкупил, под пасеку якобы, и дом этот строить потихоньку начал. Мы с Полиной по молодости, сюда частенько приходили. Ты ж сам видел, тот самый мост, где мы с ней впервые увидали друг друга, отсюда в двух шагах. А вид-то, какой: Швейцария, а не Подмосковье.
Правление сначала артачилось, да я пчелок за свой счет приобрел, пять семейств, да пять ульев сбил и несколько лет подряд им мед задаром качал.…А тут и перестройка случилась. Колхоз рухнул. Да и не только наш - все. С народом как могли – рассчитались. С кем-то техникой, машинами, тракторами. С кем-то скотиной: коровами, овцами. С кем-то землей. Я землю выбрал. Пока строился - мед на рынок возил: в Дмитров, в Сергиев - Посад, а то и в Москву. Ну а как отстроился, ульи и продал. Стар я уже по рынкам-то ездить: тому дай, тому отстегни. Надоело.
- Ну а…- Начал, было, я.
Ну, а Полина объявится, она меня здесь всегда найдет. Мы с ней частенько мечтали о доме над речкой. Что бы с крылечком, да со скамеечкой.… А она объявится, вот увидишь, объявится.
Отто Грильборцер посмотрел на меня светло-голубыми, выцветшими глазами и улыбнулся.
***
Я шел домой, на плече лопата, в руке – металлодетектор и думал: а я мог бы так, вот так как этот немец, Отто Грильборцер, зная точно, что его любимая женщина уже никогда не вернется, ждать и верить, верить и любить?

© Владимир Борисов, 2019
Дата публикации: 18.06.2019 11:44:43
Просмотров: 2060

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.