Беда полосатая

Анатолий Агарков

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 28767 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Ваше благородие, госпожа тельняшка
Душу согревала ты, когда ей было тяжко
Смертью полосатой звали нас враги
Не везёт мне в службе - повезёт в любви
Бедой полосатой прозвали нас офицеры 69-го погранотряда. Признаться, было за что. Противостояние это началось до моего появления на Ханке. Но не будем копаться во вчерашнем окаменевшем дерьме. Приведу лишь несколько примеров, очевидцем коих был, и Вам всё станет ясно.
С катеров мы переехали в казарму – правое крыло первого этажа четырёхэтажного здания. В одном с нами помещении квартировались комендантский взвод и военный оркестр. Коменданты – через день на ремень – вечно не выспавшиеся, до нельзя усталые ребята. Настолько зачумленные, что трудно было отличить «деда» от «черпака».
Музыканты – совершенно иная статья. Солдатская интеллигенция. За всей мишурой - сиянием медных труб и барабанным боем – скрывалась самая чудовищная в отряде дедовщина. Хотя об этом ещё будет время рассказать.
Возвращаясь с ужина в казарму, мы первым делом ставили теннисный стол – начиналось личное время. Играли в порядке очереди – никаких дембельских или старшинских привилегий. Вдруг заходит в роту незнакомый капитан, не снимая шинели, требует себе ракетку. Дали. Толик Мишарин, боцман 66-го и старшина группы, выиграл предыдущую партию – ему и воспитывать гостя. Обыграл главный старшина капитана. Тот:
- Давай ещё!
Я уже говорил, у нас привилегий не принято: проиграл - вылазь, посмотри, как другие смогают.
- Рука болит, - кладёт на стол ракетку боцман.
- У кого не болит? – вертит головой капитан.
У всех разболелись. Потянулись моряки от стола – кто в курилку, кто в ленкомнату к телеку. Бросил капитан ракетку и дверью хлопнул. Это был Тимошенко – новый начальник особого отдела отряда. Антошкин, между прочим, начальник. Не знали мы этого. Не знал он нашего гонора и обычаев. Но любил теннис и играл неплохо. Когда после приходил в мундире, то пускали без очереди - человек на службе. Он бился до первого проигрыша и уходил. Частенько вечерами Тимошенко приходил в спортивном костюме, и тогда сиживал на стуле в очереди, проигравший.
Другой случай. И опять с новичком. То был вновь назначенный начальник строевой подготовки отряда капитан Адлер. Выходит этот зверь о двух ногах из штаба, а тут мы в спортзал шлёпаем. Заниматься спортом идём строем, но форма у большинства не строевая. Кто в кедах, кто в трико. Выпятил Адлер брюхо вместо груди, руки за спину заложил. Очень весело капитану – как это моряки в тапочках ему сейчас честь строем отдадут? Но никто и команды не подал. Мы прошли, Мишарин козырнул. Начальник строевой аж задохнулся от возмущения:
- Сержант, к мине!
Толику бы и внимания не обращать – какой он сержант? Но главный старшина приставил ногу и обернулся:
- Что, гауптман?
Не в бровь, а в глаз. Адлер опрометью кинулся в штаб, звонить в караулку, чтоб забрали моряка-наглеца и на губу упекли. Немножко с оперативностью не вышло. Пришли арестовывать старшину группы в наше личное время. Сам начальник губы Боря Кремнёв.
- Извини, Толик, приказано тебе ласты завернуть. Как говорится, пройдёмте.
Тимошенко случился в роте:
- Иди сюда, старший сержант. Кто приказал? Скажи капитану Адлеру, что начальник особого отдела Тимошенко отменил его приказ. Всё ясно? Кру-гом…!
Адлер не унялся и решил отомстить по-другому. Раз в неделю общеполковой развод на занятия принимал сам полковник Коннов, а в остальные дни – начальник строевой. Только в остальные дни на развод ходили учебные заставы, и нас какой-то раздумбай приколол. Вот тут Адлер и тешил свою прусацкую душонку. Торжественным маршем мимо него с трибуной по десять-пятнадцать раз проходили. В конце плаца стоял какой-то прапоришка и по знаку гауптмана разворачивал колонны. Попытался нас развернуть, а мичман Герасименко, возглавлявший моряков, ему:
- Брысь, салага!
Потом был скандал и разборки. На развод с командиром полка пришёл Кручинин. Мы прошлись – земля гудела. Да ещё под «Варяга». Коннов ладно, что не прослезился. А соседи по казарме утверждали, что это ботинки нам помогают, а им сапоги мешают красиво ходить. Нет, братцы, дело не в обувке. Нас строевому делу учили настоящие специалисты, а вас - горлопаны.
Третьему инциденту я был виной. Объявили первенство отряда по самбо. Мишарин мне:
- Слышь, молодой, говорят, больно шустрый ты. Пойдёшь и всех поборешь.
- Легко, товарищ главный старшина.
Оптимизм мой от безысходности. Умеешь, не умеешь – второстепенно, приказали – иди и борись. Впрочем, признаюсь, с самбо знаком не по телеку. В девятом классе наш новый физик Петр Трофимович организовал от безделья секцию борьбы самбо. Сам-то борец ещё тот, но у него брат был мастер и чемпион чего-то там. Приходил к нам пару раз, приёмы показывал. Вообщем, так себе – сельская кустарщина. Но я увлёкся. Как в институт поступил, записался в секцию. Здесь всё было гораздо профессиональнее. Всех желающих ждал отбор. Я его прошел, и целый год занимался под руководством настоящего тренера.
Короче, в воскресный день иду в спортзал, и вся группа следом – за меня болеть. Прохожу взвешивание, жеребьевку. Из первого круга вышел без поединка – партнёра не досталось. Во втором мой противник – начальник физической подготовки отряда, мастер спорта по самбо, лейтенант Воробьёв. Мама дорогая! Целый мастер! Одно утешает – я его здоровше на два кило.
Надеваю борцовскую куртку на тельник, выхожу на ковёр. Воробей, как увидел полосатую майку – кровью глаза налил, копытами искры высекает, свистка дождаться не может. Потом как кинется на меня – только борцовками взбрыкнул.
Да знал я этот приём. Сам не проводил, но видел как. И знал контрприём. Надо просто в нужный момент очень сильно дёрнуть руку. Воробей поймал мой кулак на своём поясе, дёрнулся на спину в прыжке и в воздухе вниз лицом перевернулся. Падаем – он подо мной, я на нём – только кулак мой в его стальных тисках, рука пойдёт сейчас на излом и хрустнет – куда ей деваться. Но я разжал кулак и дёрнул ладонь, что было сил. Дёрнул, как только его борцовки мелькнули перед моими глазами. Упали. Он на ковёр. Я на него. Судья мне в лицо заглядывает – жив, милок? чего ж по ковру не сучишь? Не видно и не ведомо ему, что ладонь моя не на изломе, а на лейтенантских гениталиях. Как сдавил ему мужские причиндалы, затрясся он, матушка, - должно быть, больно. Так сдавайся. Я б не стал терпеть. А ему, видать, мастерское звание не позволяет. Рванулся из-под меня – хотел в партер перейти. А его за эти самые штуки попридержал на ковре. Мыслю: ты, лейтенант, можешь даже на ноги встать, только яица твои на ковре останутся. Тут судья – старший лейтенант, между прочим – понял, что меж нас происходит, и схватил меня за плечи. Свистит в свою свистульку и в сторону меня тащит. Да, ладно, отпустил я мастеровы гениталии – другой раз не подставляй. А этот балбес о трёх звездах меня всё не отпускает – куда-то тащит. С ковра, должно быть. Точно. Я уж задницей на паркете. Да, блин, прикопался. Изловчился – бац! – ему ногой под коленку. Судья с копыт – грохнулся спиной на паркет, а головой особенно гулко. Я к своим, на ходу куртку снимаю – да пошли вы с самбой своей. Разворачиваюсь и куртку в морду подбегающему Воробью. Пока он с ней справился, я уж от моряков поздравления принимаю. А летёхе недокастрированному всё неймётся – ко мне рвётся, да ребята не пускают. И меня уж держат, потому как заявляю Воробью:
- А пойдем-ка, выйдем, покажу, как бывает – хвост налево, нос направо.
Вот за такие выкрутасы нас не любило офицерство отряда – голубая кровь. В этих стычках, понятно, инициатива была за ними. А вот на кого мы сами наезжали, так это на сержантов учебных застав. Все мы, кроме коков и Стёпки-бербазы, прошли учебный отряд в Анапе. Там была дисциплина. Но дисциплина разумная. Боже тебя упаси, попасть на глаза офицеру бегущим по лестнице. Старшину вздрючат, ну, а он сторицей тебя. Здесь с точностью наоборот. Подходит колонна к столовой, сержант орёт:
- Справа по одному бегом марш!
И бедные солдатики, толкаясь и спотыкаясь, бегут, падают, травмируются. Сержант орёт:
- Что, мать вашу, ноги двигать разучились? Как таким уродам границу доверять?
Или другой пример. Подходит колонна к казарме, сержант сигаретку прикурил и орёт:
- Справа по одному бегом…. Отставить! Бегом…. Отставить!
Сержант курит, а бойцы стоят в строю и …. руки согнут в локтях, опустят…. согнут, опустят….
Скажите, какие такие качества прививает сержант новобранцам? На мой взгляд, никаких, кроме ненависти к нему самому. Офицеры видели эти безобразия и молча одобряли. Не такими были мы. Первый же сержант, устроивший бойцам «бег на месте» у нас на виду, получил такого пинка под зад от Мишарина, что с него шапка слетела. Попала под ноги и футбольным мячом закатилась в нашу казарму. Когда сержант пришёл за ней, Мишарин взял его за грудки:
- Ещё раз увижу – пинать будем твою голову.
Ещё одним камнем преткновения было питание. Понятно, что у моряков и расклад по продуктам другой, и нормы другие. И качество, конечно же, ни в какое сравнение не шло с тем, что мы имели на катерах. Бодяга эта длилась из года в год, длилась и, наконец, в этом разрешилась. Начальник отряда подписал приказ: выдать морякам плиту в столовой и холодильник – пусть сами готовят. Жить стало сытней. Ещё б теплей в казарме было – не служба, а курорт. Выше плюс одиннадцати температура никогда не поднималась, а в студёные ветреные ночи до семи опускалась. Вода в колодце, если мне не изменяет память – четыре градуса. И где-то близко – в нашей казарме. Каково? С развода придём, батареи облепим – обеда ждём. Потом ужина. Вечерами возле теннисного стола грелись, и в аппендиксе (закуток со спортснарядами). Спать ложились не только в тельниках (позор флоту!), но и в спортивной форме, свитерах, особо мерзливые робу надевали. На одеяле сверху шинель. Разбирались на утепляющие составляющие постели уезжавших на пирс.
Охранять катера, стоявшие во льду, отправлялся наряд из трёх человек, попеременно с каждого катера. Обязательно в него входили мотыли. Они должны не только охранять, но и проверять, как ведёт себя корпус катера, сжатый метровыми льдами. В целях безопасности вдоль ватерлинии долбились приямки. И, конечно, кроме мотылей никто эту работу не делал. Меня, после переезда в отряд, Мишарин определил во внутренний наряд – дневальным. И это было дурным предзнаменованием. Теслик так и сказал:
- Дембеля над тобой расправу готовят.
Сказал и всё. И никакой поддержки – мол, пусть только тронут, я за тебя любому горло порву. И что мне теперь делать? В бега удариться, шкуру спасая?
- Да пусть бьют, - говорю. – Глядишь, и я пару тройку челюстей сломаю. Я упёртый. А кому не сломаю, того на Русский остров отправлю, полоски тельника вдоль тела повернув.
Назначив боцмана ПСКа-68 Мишарина старшиной группы, Кручинин доверил ему ключи от канцелярии. Когда последний сундук покидал казарму, там собирались дембеля. Курили, резались в карты, изредка пили и постоянно строили планы террора над молодёжью. Оказывается, в этом вопросе не было у дембелей единодушия. Оказывается, иные – Сосненко, например – не желали ломать, спаявшуюся за время навигации катерную дружбу ради призрачного удовольствия видеть страх в глазах вчерашнего товарища, а потом ненависть. Мишарин и сам не был сторонником репрессий - понимал, что без боя, молодёжь заслуженные привилегии не отдаст, а катаклизмов в группе не хотел. В то же время годкам желал угодить и избрал меня в жертвы. Рассуждал – одного прессанём, другим - устрашение.
Второгодники логики мыслей Мишарина не знали, но нарастающее напряжение в группе чувствовали и готовились. Самый авторитетный сундук в группе Герасименко умудрился протолкнуть баталерщиком своего боцмана Ивана Кобелева. Раньше эту должность занимали исключительно дембеля. Двери канцелярии и баталерки супротив, как только в одном помещении начинали кучковаться дембеля, в другую стекалась молодёжь. И это было вызывающе и показушно. Будто два штаба двух враждующих армий.
Как только стало ясно, с кого начнут прессинг дембеля, боцман Кобелев стал необычно дружелюбен ко мне. Подойдёт, лапу на плечи:
- Антоха, сала хочешь?
Антоха сала хотел.
- Дуй на камбуз за хлебом.
Я сбегаю в солдатскую столовую, выпрошу булку хлеба, пару-тройку луковиц. Сидим втроём-четвером, уплетаем сало, Кобелев поучает:
- Ты, Антоха, сам не нарывайся, но и не дрейфь никого: один согнётся – всех подомнут. Главное – сдержи первым удар, а потом мы им предъявим.
А мы им могли предъявить, и очень даже. Из двадцати девяти моряков группы дембелей было десять человек. Почти двойное превосходство! Да орлы-то какие! Ваня Кобелев – чемпион группы в одиночном перетягивании каната. Саша Тарасенко, моторист с 68-го, руками рвёт японские синтетические фалы в палец толщиной. Теслик – велосипедист, Лёха Шлыков – штангист. Альгимантас Прано Пакутинскас, кок с 67-го, назвался бывшим «лесным братом» из Литвы. Убью, говорит, глазом не моргну.
А у них? Самый задиристый - рогаль Сивков – попа шире плеч. Он, кстати, как и обещал, на второй день после переезда в отряд, наехал на меня. Я гюйс в бытовке гладил, он мне свои брюки второго срока кидает:
- Погладь, салага.
Я гюйс надел, утюг отключил и в двери. Он путь преграждает:
- Туго со слухом?
Смотрю на его рожу – губы толстые, глаза круглые, волосы курчавые – ну, вылитый Сличенко. Дать бы по этой цыганской харе, но первому нельзя.
- Не буду, - говорю. Отодвинул его и вышел вон. Шибко я его в те минуты ненавидел – всё нутро кипело, сдерживался из последних сил, потому ни сказать, ни сделать ничего умного не смог. А вот Жорик Шаров смог. Жорик – это метрист с 68-го. Ещё метристов меж собой «быками» называем, за их антенну во лбу катера. Потерпев неудачу со мной, Сивков не успокоился и подловил Шарова. Тема та же – погладь. Жора кочевряжиться не стал – взял да и погладил. Только не по стрелкам, а по швам. И брюки в баталерку на Сивковскую вешалку повесил, и доложил честь по чести – погладил, мол. Рогаль полдня именинником ходил – победа, гнётся молодёжь, завтра мне шнурки во рту поласкать будут. А как взял брюки в руки, зубьями скрипнул и – за Жориком. Нашёл его в курилке.
- Сейчас башку отверну – ты что, сучонок, натворил? – орёт.
Кобелев встаёт меж ними:
- Сначала мне.
- Будет и тебе, - пообещал Сивков и побежал к Мишарину.
День за днём напряжение нарастало. Быть сече великой – это понимали все. Не желали её и готовились к ней. И грянула она. Неожиданно – как снег на голову. Вопреки любым законам сценария. Мне пришлось принять в ней самоё активное участие, потому как я - её зачинщик. А произошло это так.
У соседей по казарме, военных оркестрантов, творились жуткие дела. Вечером после ужина пара гоблинского вида сольери раздвигали стальные прутья кровати и совали туда голову моцарта.
- Пой, паскуда, пока не удавили.
И парень пел – куда деваться – порой до самого отбоя. Я не понимал ситуации – почему Мишарин даёт под зад сержантам, вступаясь за совершенно незнакомых ему ребят, и позволяет унижать человека, с которым каждое утро здоровается? Благоразумно не вмешивался – раз остальные молчат. Но вот однажды с этим бедолагой попали во внутренний наряд. Джон у него была кликуха, а имени и фамилии я не запомнил. Ну, Джон, так Джон. Ночь была – его время стоять у тумбочки. Теслик был дежурным и через час после общего отбоя лёг, разбудив меня и передав повязку дежурного. Прошёлся помещениями и зову Джона от тумбочки:
- Засохнешь там, пойдём в курилку.
Сели у батареи, в окно зрим, чтоб проверяющего не прозевать, разговорились. Он, оказывается, из Москвы, в МГИМО у него документы, и после службы продолжит там обучение.
- Не за это ли тебя недоумки прессуют?
- Может быть.
- Так что ж ты не дерёшься?
- А ты?
А? Чувствуете логику будущего дипломата? Действительно, Джон – хлипенький еврейчик – ему ли с гоблинами пластаться? А я, ладно сбитый парень, крутой Ханкайский волк, чего ж в сторонке прохлаждаюсь? Дело ведь не в том, что ему больно, а не мне. Серость, быдло безграмотное унижает человеческое достоинство в общем своём значении. Ни Джона, как личность, а достоинство, как само понятие. И мы обходим стороной, стараясь не замечать, стоящего на коленях у кровати музыканта, поющего какие-то средневековые баллады. Распалённому словами дневального, а ещё больше собственными мыслями, мне хотелось сорваться с места и немедленно настучать по физии оркестровому старшине. Но судьба хранила его до вечера следующего дня.
Мы готовились сдать роту вновь заступающему наряду. Теслик Джону:
- Протяни проход.
Тут всего-то делов – намочил тряпку, растянул по полу, пробежался туда кормой вперёд, обратно. А Джон – притащил обрез воды, вылил его в проход, сел на четвереньки и стал чего-то там натирать тряпкой. То ли у него крыша поехала с постоянных издевательств, то ли швейка врубил – да не во время, брат, и не к месту. Сейчас новый наряд с развода придёт, нам придётся всем пахать, твою грязь убирая, а Теслику выслушивать насмешки коллеги. Боцман психанул – толкнулся в каптёрку к музыкантам:
- Пойди, глянь, старшина, что твой боец учудил.
Главный дудило срочной службы был пьян, он выскочил и выпучил на Джона глаза.
- К бою! – орёт. По этой команде должен был незадачливый дневальный брякнутся ниц в лужу под ногами.
- К бою!
Не торопится Джон, не хочется ему брюхом в сырость. Смотрит старшине в глаза, не знает, что сказать.
- Ах, ты…. – схватил дудило своего бойца за шиворот и стал гнуть к полу.
Тот согнулся, а потом выпрямился, да так, что старшина сам чуть в лужу не упал.
- Ах ты…. – старшина рванул в свою коптёрку и выскакивает оттуда с молотком в руке.
Летит по коридору, как Чапаев без бурки, молоток вместо шашки. Прощай МГИМО, прощай жизнь молодая! Я шагнул вперёд и врезал дуделкину в подбородок. Он – брык на спину и вперёд ногами по луже лихо прокатился.
- Что делаешь?! – орёт Теслик и ко мне.
- Что делаешь, гад?! – орёт Сивков и тоже ко мне.
- Ну, иди сюда, мурло, я и тебя сделаю, - в раж вошёл, теперь меня уже не удержать.
Теслик на мне повис, держит. А Сивков передумал меня, гада, бить, схватил за волосы Джона. Да ты и драться-то не умеешь, рогаль долбанный. Пусти, боцман, пусти, сейчас я его сделаю. Но кто-то из моряков уже лягнул Сивкова в пах – вон он крутится, причиндалы зажимая. Из каких-то закутков дембеля сыпанули, а на них из проходов межкоечных молодёжь. И завертелась катавасия. Ремни свистят, бляшками сверкая. Дужки кроватные звенят палашами. Обрели массу, потеряв вес, летают над кроватями тумбочки, табуреты. И крик, и стон со всех сторон. Солдатики ныряли под кровати, но и кровати падали от рук и тел противоборствующих сторон. Только вот сторон-то и не было. Дрались все, а кто с кем и за что – не понятно.
Боцман, как повис в коридоре, так до кубрика на мне и доехал.
- Пусти, пусти, - хриплю, а он мне голову заворачивает. – Врежу, гад, мало не покажется.
Сбросил я боцмана в кубрике. Полетел Теслик головой в пол, рукой на табурет хотел опереться – рука соскользнула, табурет перевернулся, боцман челюстью в него – бац! Когда-то летом рассёк я ему это место кулаком, теперь от деревяшки досталось. Избавился от боцмана, верчу головой – с кем бы сцепиться. Эх, раззудись плечо, размахнись рука! Сильнейший удар опрокинул меня на спинку кроватную. Кувыркнулся на пружины, чувствую, капец спине пришёл – сломалась. Боль такая, что и подняться не могу, даже челюсть не так саднит. Кто же это меня? Ну, вот он, урод – бык с 67-го, Гринька. Он же – второгодник! За кого воюешь, брат? Кого бьёшь, скотина. Эх, подняться бы мне. Спина не даёт. Всё, Антоха, допрыгался – инвалидом стал. До дней последних донца. Хорошо, если врачи на костыли поднимут, а то буду лёжкой лежать, а мама с ложечки станет кормить.
А бой идёт святой и правый, и не факт, что случись рядом враждебная личность, не добьёт он меня беспомощного. Это кто беспомощный? Я ж дневальный - у меня штык-нож у пояса. Вооружился. Лежу, подняться не могу, да, признаться, и не хочу. Вижу, как из канцелярии и каптёрки выскакивают два боцмана и начинают раскидывать дерущихся.
- Прекратить! – кричит Мишарин.
- Отставить – вторит Кобелев.
Прошлись кубриком из конца в конец – утихла драка. Да пора уж: слишком яростно началась – приморились драчуны. А дел-то натворили – тумбочки с табуретками разбросаны, дужки сорваны, кровати перевёрнуты. Пошёл разбор полётов.
- Вы что, очумели? – рычит Мишарин.
Хором как-то не учились отвечать.
Мишарин:
- Кто начал?
На меня указывают.
- Ага. Ну-ка, покажись, чего в кровать зарылся?
Подняли меня, на ноги поставили. Спина болит, но стоять могу и ходить тоже – пусть попылится где-нибудь на складе инвалидная коляска.
- Я, боцман, старшину музыкантов положил – он на парня с молотком. А больше никого не успел.
- Ладно, а ты зачем дрался?
- Я думал, хохлы на уральцев попёрли.
- А ты?
- Катер на катер – думал
- А ты? А ты? А ты?
Дошла очередь до Гриньки. Ну-ка, ну-ка, и за что ты меня, родной?
- Так, это, руки чесались, боцман.
Потихоньку, потихоньку родился смешок, от него хохот. И вот уже громовые раскаты его сотрясают стёкла окон. Из своих углов улыбаются солдаты – им не понятно: из-за чего мы начали бузу, и почему так весело кончаем. Только смеяться, конечно, лучше, чем драться. Ну, а нам-то всё ясно – пары спускали. Как летом на границе снимали стресс малоподвижной жизни мордобоем. А здесь и народу больше, да и копилось долго. Ну, ж был денёк….
Вскоре после этих событий Мишарин освободил меня от внутренних нарядов и отправил в команду, охраняющую катера. Здесь, отдыхая после караула, мы хоть отогревались во флотской казарме. И обстановка была своя – понятная и приятная. И приколы. Мой друг Игорь Серов, заступая дежурным по команде, ворчит:
- Товарищ мичман, что же я с этими чурками делать стану – они по-русски не «бе», ни «ме».
- Учи, ты же боцман.
- Как?
- Читай приказы с Доски приказов, пусть повторяют.
Игорь Серов читает:
- Команде руки мыть, строиться на обед.
Два чебурека хором:
- Камандэ руки мыт, строится на абэт.
Боцман вполголоса:
- Сундук долбанный, пошёл на хрен.
Чебуреки:
- Сундук долбанный, пашёл на хрэн.
Мичман:
- Где, где это написано? Ну, боцман….
Серов:
- Так я ж говорю – чурки.
У катеров встретил давнего знакомца – моториста с АК. Как живёшь, дружище? А я тебе поломку тогда устранил – на пакетнике контргайка свинтилась. Что? Опять твоя мою не понимает? Ну, Тюлькин флот на Табачной фабрике! Ты что это на вахту в шинели и ботиночках припёрся? Закалённый? Да ты морж таджикский? Ну-ну. Но надоело смотреть, как он пляшет на морозе. Пошел, сковырнул печать пластилиновую, не трогая нитки (этому приёму меня Сосненко первым делом научил, как на катера приехали), и вскрыл пассажирку. Достал тулуп, валенки – одевайся, брат. Тулуп одел жаркий сын Памира на шинель, а валенки прям на ботинки – вот сморчок. И чудное дело – разговорился. К концу вахты я и акцент перестал замечать – чешет языком, как филолог. Но нет, он – строитель дорог. Техникум закончил, диплом есть. Жена, двое детей. Вот тут ты врёшь, говорю. С двумя детьми на службу не берут. Скажи: две жены, ну и по одному ребёнку от каждой – так вернее будет. Не спорит, улыбается – пригрелся, чебурек.
Чуть было медаль не получил, а может отпуск на родину, охраняя катера. Дело было так. Пластаемся с флотским в хоккей – у нас и клюшка вместе с автоматом со смены на смену передавались. Звонит телефон. Он к столбу гвоздём прибит. Флотский:
- Тебя.
Оперативный дежурный по границе из отряда звонит – приказывает проявить бдительность и понаблюдать за льдом и побережьем в районе стрельбища танковой дивизии. Возможен выход на лёд двух дезертиров советской армии. Только трубку положил, смотрю – спускаются голубчики прямо на лёд и правят прямо в Китай. Стрельбище вот оно, рядом, рукой подать. Автомат с плеча дёрг и вдогонку. Только в валенках и тулупе как-то не разбежишься. Ну, тулуп скинул – вернусь, подберу, а вот валенки не решился. Да и как бы я выглядел браво в носках перед дезертирами. Померли от смеха, а моя задача их живьём взять. Бегу. А они идут спиной ко мне и меня не замечают. Только мало они похожи на нарушителей. Будто парочка влюблённых. Один другого, кажется, обнимает. Может, голубые? Слышу слабый крик. Оглядываюсь. Флотский за мной чешет. Ну, этому проще бегать – в шинели и ботиночках. Чего несётся? Должно быть, неспроста. Ждать его? Назад повернуть? Этих преследовать? Ничего не решил, перешёл на шаг, преследую дезертиров и на флотского озираюсь. Он меня догнал, вокруг вираж заложил и кричит запыхавшийся:
- Опять из отряда позвонили, сказали: у них РПК.
И назад почесал флот. И у меня желание биться автоматом против пулемёта пропало. Развернулся и за флотским. Прибегаю и к телефону – мол, так и так, сошли на лёд, вижу, идут берегом в Китай, сейчас за мысом скроются.
Скрылись дезертиры за мысом. Минут через десять следом вертолёт по-над берегом. Сколько потом не пытал командиров и знакомых погранцов, так и не узнал продолжения и конца этой истории. Дезертиры то были? Задержали ли их?
Незаметно Новый Год подкрался. Последние дни декабря весь отряд лихорадило, ну и нас заодно. Жил-был такой китаец сорока с лишним лет от роду, нарушитель-рецедивист. Имел за кордоном жену и кучу ребятишек, а повадился к нам бегать. Перебежит и просится – оставьте в Союзе, голодно в Китае жить. Дважды перебегал, его дважды возвращали. Видимо не один такой в Поднебесной, и Мао надоело с ними валандаться. Пишет приказ китайский лидер: всех возвращенцев к стенке. А этот дуримар снова к нам. Да не один – улестил девчушку девятнадцати лет от роду. Пошли по льду через Ханку. Решил беглец – зайду в тылы и сдамся советским властям: уж больно строги пограничники. Три дня шли и две ночи. В торосах ночевали. В виду стоянки катеров прошли, но вахта их не засекла. Отпуска себе ребята проворонили. Может, даже я.
Словили китаёзов в Гнилом углу. В отряд привезли, на губу посадили. Сначала в одну камеру определили с записывающей аппаратурой, и все движения с разговорами фиксировали. Разговоры разговорами, а вот за движениями обнаружилось, что китаец к молодке каждые два часа приставал с интимными намерениями. Просидели они вместе трое суток. Ну-ка, посчитайте, сколько это будет раз. В сорок-то лет. А?
- Может, девчонка красавица? – пытали мы начальника губы Борю Кремнёва.
- Писанка, - чмокал толстыми губами старший сержант.
Сели за праздничный стол в ленкомнате. Лимонад, фрукты из магазина. На горячее и холодное шефы расстарались – классно приготовили. Музыканты с нами, и коменданты здесь – а чего делиться: вместе живём, вместе гуляем. Только Боре не дают – курсанты-стажёры пришлёпали (их всех в новогодний наряд вместо офицеров запёрли), говорят: китаец на губе бузит. Кремнёв:
- Скажите: приду – убью.
Ушли, пришли:
- Не помогает.
Боря потопал, долго не было, вернулся после боя курантов.
- Вот, паскуда узкоглазая, добился своего.
- А что, Боря?
- Подругу к себе в камеру требовал. У вас, говорит, русских, праздник, почему же бедный Чень должен страдать в такую ночь.
- Ну и ты?
- А что я – приказ начальника разведки. Пришлось ему на квартиру звонить. Дозвонились – разрешил. Привели её к нему. Ну, скажу, Антон, красавица китаянка. Теперь ночь не усну, блин.
За столом всё было чинно. Но наливали в двух местах. У нас в канцелярии, и в каптёрке музыкантов. Не всем, конечно, но наливали.
Меня подловил в туалете крепко выпивший Сивков. Обниматься полез:
- Вот ты, Антоха, думаешь, я козёл. А и представить себе не можешь, как у меня сердце за вас, молодых, болит.
- Ну да, конечно, - отвечаю. – Как у Сидора Лютого за чесёнка.
- И ты мне хочешь в рыло квасом? Нет, ну каков! Слушай, Антоха, пойдем, подерёмся.
- Я тебя трезвого уложу на счёт «три», а ты пьяный суетишься.
- Правильно. Согласен. Ты сильнее. Мне вообще на руку нельзя больше семи килограммов….
Ну и так далее. Он нёс пьяную околесицу, а я слушал, потому что спешить было некуда. Смотреть, как Лёха Шлыков на потеху толпе ест яблоки на ниточке? Да с такой пастью и арбузы легко. Меня вдруг озадачили слова Бори Кремнёва – китаянки, оказывается, бывают очень красивы. Вот бы привести домой такую. Супер жена – красива, ласкова, безотказна, послушна. Из полуголодной страны – да она ж на меня молиться будет. Нет, это стоит обдумать – до дембеля есть ещё время.

А. Агарков. 8-922-709-15-82
п. Увельский 2009г.

© Анатолий Агарков, 2009
Дата публикации: 15.01.2009 11:27:14
Просмотров: 3455

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.