Роман про Марию

Никита Янев

Форма: Повесть
Жанр: Просто о жизни
Объём: 51616 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Берёшь себя, пенц, и начинается другой человек.

В бывшем осколке великой империи
С лёгким названьем окраина
Скифо-сармато-казацкие прерии
В поезде пересекаем мы.

Мазанки, известняковые домики,
Хаты из ракушняка,
Вверх корешками раскрытые томики,
А на страницах века.

Чересполосица плодоношения,
Цифры доходных щедрот,
Лозы, бахчи, абрикосы, черешня
И изобилия рог.

Пылью как воском залитые тополи,
И фрикативное «гэ»,
И Мариуполи, и Мелитополи,
Месяц на длинной ноге.

Грустным подобием новой Америки
Чичикова Слобода,
Не обошлось без советской истерики
И я родился тогда.

Папа – болгарин, мать – Фарафонова,
Север, юг, запад, восток,
Материковое слово «херово»,
Стыдное слово «сынок».

Семь тысяч дедушек от сотворения,
Третяя тысяча лет
От рождества, было богоявление,
Ну а теперь его нет.

Я прихожу на заросшее кладбище,
Птица на ветке поёт,
Как маму крысу не убивала,
Думала, бабушка ждёт.
В поезде. 2003.

Соловьёвск.

Вот это, может быть, самое главное, которое я всю жизнь в себе ношу. Я не виноват, что они сами не захотели быть живыми, у меня-то от этого ничего не может измениться. В 10 лет книги – объёмы, дома – объёмы и города – объёмы, пыльные коробки из-под спичек, из-под обуви, из-под телевизора со слежавшейся от небытия жизнью. А люди, люди что-то такое странное в 20 лет, эта минутная нежность и позволенье любоваться собою, и непониманье, что никакого себя нет, есть одна слежавшаяся до небытия жизнь кругом. И надо было с этим что-то делать, а ты только трясся, что это потеряется, если ты не застынешь в плаче. А надо было плакать вместе с отдельными героями и вместе со всеми. Я только сейчас это понял, когда ходил в ЖЭК и сантехник с ликом равноапостольного святого с синяками под глазами, величиной с лицо, говорил мне, что вытяжка снегом забилась, поэтому в доме канализацией тянет. А я ему давал чужие 100 рублей за это, потому что всем должен, а он говорил, спасибо.
А я вспомнил как после первого курса ездили в стройотряд в Молдавию. В поезде необыкновенно красивая евреечка мне улыбалась. Я её потом встретил, когда она шла ночью из соседнего пустого барака и плакала. Возле барака стоял десантный БТР, там начальник стройотряда, делающий карьеру чечен, и десантники пили. Я подумал, что её обидели, но не подошёл, потому что год как отслужил и помнил как отмывали потолок и стены от крови, когда десантный наряд заступал на дежурство по гаупвахте. Ну, знаете это юношеское, подростковое отчаянье, ничего никогда не было, не есть и не будет. А надо было всего только спросить, тебя обидели? И поплакать вместе с нею, чистая жизнь, нечистая жизнь, её надо разделить. Я этого тогда не понимал. Я просто чувствовал мертвечину, как она меня засасывает с потрохами, и я не могу пошевелиться от страха и счастья. А надо лечить. Необыкновенно красивую еврейскую девочку по голове гладить, быть таким же чистым как она или таким же нечистым. Но я тогда был слишком мёртвым с этой Москвой в душе. И только теперь через 20 лет вспомнил, что чечен потом на машине разбился, Молдавия заграница, Вразумихин на 5 курсе после одного и другого третий был у женщины, потому что стал большой, хоть у самого жена и ребёнок. Мне тогда показалось, что это измена, а это просто каждый в свою судьбу заныривал.
А может, дело не в этом, ведь никто же не может знать, когда он станет большой. В 15, когда пойдёт из деревни в город к одной проститутке на день рожденья и ему за это выбьют пол зуба, и он поймёт, что он теперь чмо навсегда. В 20, когда женщина скажет, что дома похожи на пустые коробки от ботинок и сбросит одежду. Это не станет отгадкой, а станет загадкой. Изнутри пустоты пустота смотрит, кого мы предали, когда хотели Бога Богом о Бога мочалить, неужели сына и дочку? В 25, когда потом через 15 будешь вспоминать всё это. Просто большой жалеет одиноких, холодных, раздетых, старых. Короче песня. То, что не смог спеть маме когда-то. Песня Акеллы. «Как мы вместе со всеми нашими отношениями и несказанным перемешиваемся вместе с другими вещами мира в какого-то сказочного Бога-отца, который всё время здесь, всё время рядом, где-то сбочку, туточки. Возле лица, за спиной, как смерть. На затылке, на темечке, как нимб священного сияния. За створом двери, в тёмном углу, за поворотом, за деревом, на ветке. В общем, везде и нигде конкретно, как вещь, как общая радость, на которую бы все могли прийти и показать пальцем, и надорвать животики, и облегчиться». Соловьиха, которая Соловья своей кровью кормит, пока не скормит, потому что Соловей на 17 колене многое понял.
Во-первых, что это лет на семь работа. Во-вторых, дом в деревне и деньги. В-третьих, необитаемый остров и книга. В-четвёртых дать почитать скинхедам-скинхедам прозу «Гражданство» летом, изданную книгой, и повесть «Взалкавшие», изданную в журнале. В сущности, я писал для вас. Вам жить. Я покойник. И они тебя, или убьют, или полюбят на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. В-пятых, характер повествованья, как ты всех видишь, а тебя никто не видит, потому что ты как бы при жизни умер, сделал это своей судьбою. А то, что сказала старая вождиха молодой вождихе, он её не любит, раз не пожертвовал для неё всем, Соловей, помесь Шевчука с Балдой Полбичем, Соловьиху с чертами архангела Гавриила, с коптских парсун в Пушкинском музее, из раскопок раннехристианского катакомбного города Соловьёвска в Египте, то это пусть на их совести остаётся, в-шестых. А мы улетаем. А куда мы улетаем? А откуда мы знаем. Просто улетаем, а куда не знаем.

Никита – 3.

Для чего театр «Около» делает спектакли? Для чего Гребенщиков поёт песни? Для чего генерал Лебедь пил и нарвался? Для чего художник Хамид Савкуев рисует причастье, исповедь, отпеванье на всех картинах вместо жизни? Для чего актёр Максим Суханов играет даунов, юродивых, дебилов, клонов всё время, что бы вы не смотрели, «Короля Лира», «Хлестакова», «Сирано де Бержерака», «Страну глухих, немых, слепых»? Для чего режиссёр Кама Гинкас хочет убрать чернуху? Чтобы не было эпохи, всё равно как называется эта эпоха, развитого социализма и застоя, демократизации общества и беспредела, терроризма и антитерроризма, денег и дома в деревне, если нет чернухи, значит всё счастье? Для чего директор Наждачкин нагнал паломников и туристов на остров? Для инфраструктуры и евроремонта, а земля не слушает, продолжает светиться, унавоженная костями сотен тысяч, и он как Макбет новый хватается за голову и сбежать хочет от этой каши, рассказывает очевидец? Для чего чиновник Сытин строит вертикаль власти с её арендаторами в столице и приживалками на местах? Для чего три советских поколенья, ренессансных революционеров, трактующих Апокалипсис, как у Платонова в «Чевенгуре», дезертиров всех войн в нычке, как у Распутина в «Живи и помни», смотрителей ботанического сада «Хутор Горка» в штате Вермонт, Австралия, под кожей как у Саши Соколова в «Школе для дураков»? Наших дедушек, которые, один без вести пропал на фронте, другой из лагеря вернулся, которым велели идти и умирать молча, они шли и умирали, наших отцов, которые даже не знали, зачем они живут после смерти Бога, и их детей, которые точно знают, что несчастье это счастье, а счастье это несчастье. Но ведь это надо смочь так. Короче.
Не для того ли, что в жизни должна быть такая точка, даже физическая и химическая, как у меня на Соловках было в 33 года на необитаемом острове в тайге и тундре. Русский Христос местного Бера от твоего трупа отгоняет, а самоубийцы девяностых, спившиеся шестидесятых и расстрелянные тридцатых к огромным окнам сторожки прильнули и смеются. Голый в тазе себя поливает водой из ведёрка и плачет, жизнь оказалась не трагедия, а драма. Биография поворачивает обратно, ты заболеваешь эпилепсией как папа, потом онкологией как дедушка, потом ты становишься ухарь расколовшийся смертник воскресший счастливый. Потом парка, муза, гений, лар, декабриска, меценат, брат Родинова Мария, ей местные хирурги ставят, аневризма сонной артерии, диагноз. Потом, через 2 дня, когда ты деревянному Христу на Таганке, распятью, говоришь, пора, другие хирурги ставят, неаневризма сонной артерии, диагноз. Гиацинт под ванной расцветает, ты даже не плачешь, потому что. Тёща обезумеет, жена умрёт, дочка отчается, мама была одинока, папа кололся, Гитлер, Сталин, Хиросима, первородный грех, провалившиеся реформы, из 100 000 000 жертва, Лето Господне благоприятное. Теперь понятно, что за точка? Тот, кто виноват во всём в этом.

Как у меня всё было – 3.

«Живите в доме и не рухнет дом». Арсений Тарковский.
«В больнице». Пастернак.
«Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
за смолу кругового терпенья, за совестный дёготь труда».
Мандельштам.

Вдруг строчки, строчки. С чего начиналась работа 20 лет назад. И книжки, даже физические и химические, с обликом, изданные любовно, затёртые как партбилет и номер личного дела. Вот почему я не хотел, чтобы «Гражданство» было глянцевое. Мандельштам. Таллин. «Ээсти раамат». Пастернак. «Классики и современники». Бродский. «Часть речи». Даже без обложки. Цветаева, которую так и не прочёл, репринтные издания. Ахматова. Ташкент. Издательство литературы и искусства имени Гафура Гуляма. И тоска. Особенно «Часть речи». Как будто это не книга, а консервная банка с той самой пустотой, лицензированной Бродским. И я с ней боролся. В сущности, я калека. Я проиграл по полной.
Что тебе ещё, жена умная, дочь красивая, ходи рисуй как видишь. Говорит сосед по неблагополучному одноэтажному дому, последнему в Старых Мытищах из квартиры № 1 Гриб Индейцев, 120 килограмм живого веса. А я думаю, тёща сойдет с ума, жена умрёт, дочка отчается, мама была одинока, папа кололся, и боюсь выходить на улицу днём. А вдруг они уже догадались, кто во всём виноват, Гитлер, Сталин, Хиросима, первородный грех, провалившиеся реформы. И задабриваю соседей Инопланетяниновых, сбрасываюсь на спил деревьев, которые на нас не упадут, пока не заслужишь, а когда заслужишь, хоть все деревья спили. Дарю соседским детям Индейцевым мягкие игрушки и детские кассеты, из которых дочка выросла, как из возраста ухаря в возраст расколовшегося я вырастал, а потом в возраст смертника. Одалживаю соседям Мутантовым, мастер, всё путём, на средство для любви.
Это чувство пришлось впору на Соловках в околотке улица Северная. Балда Полбич строил Рысьего Глаза и Глядящего Со Стороны, что за детьми не смотрят и воруют, потому что я смотрю. Маленькая Гугнивая Мадонна цветы носила, мак, левкой, лилии, уворованные у соседей Кулаковых. Соседи Кулаковы старались быть лучше, чтобы я молоко и червей у них брал. Богемыч Агар Агарычу мои стихи читал наизусть во время запоев. Самуилыч на магазинах их расклеивал. Димедролыч деньги присылал, чтобы ещё побыл. Чагыч, Вера Верная, Ренессансная Мадонна, Постсуицидальная Реанимация, Саам, Ирокез дружили семьями. Ма плакала, Мера Преизбыточная смеялась, они знали, что я это не я, это их мужество перейти вброд великую бездну жизни, задыхаясь в тоске по несбывшемуся. Мужичок С Ноготок букву «эм» в 10 лет выучил, чтобы быть как я литератором.

Реализм, господа.

Мы не небо. Неба нет. Вместо неба пустота. Пустота внутри пустоты. Мы реальность. Это серьёзно. Например, на грузчицкой подработке надо было всё время работать, чтобы зарабатывать чувство реальности за деньги. Например, Марии поставили диагноз местные хирурги, аневризма сонной артерии, это серьёзно. Лучший выход, летальный исход, худший выход, 30 лет смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться и под себя испражняться. Завтра ляжете, послезавтра прооперируем. Реализм, господа, писал Достоевский.
Съехались подружки, выпили и закусили. Местная женщина-гора сказала, раз он для тебя не пожертвовал всем, значит, он тебя не любит. Мария сказала, год назад, у жены мужа была истерика, что она его любит, а он её нет, через год у мужа жены была истерика, что он её любит, а она его нет. Антигона Московская Старшая сказала, есть сведения, что они зарабатывают так. Мария сказала, но это же цинично, грех и преступленье. Вера Геннадьевна Толмачёва сказала, деньги найдём, не волнуйся. Деньги есть, сказала Мария. Бэла плакала, Фонарик улыбалась, у Катерины Ивановны начиналась истерика.
Мария прочла им рассказ «Выбор невесты» Никиты, про то что когда людям плохо, они плачут, когда людям хорошо, они смеются. Но когда людям очень плохо, они начинают смеяться, а когда очень хорошо, плакать, такой феномен. Я лежал пьяненькой на топчане в это время и думал, гиацинт под ванной зацвёл, выгонка не цветёт второй раз. Через два дня в двух центрах ведущие специалисты поставили диагноз, неаневризма сонной артерии, диагноз. Деревянный Христос в церкви от болгарского подворья на Таганке всё так же висел на распятье. Реализм, господа.

Гойя Босховна Западлова и Бог – 2.

Начинаются божественные возвраты. Аневризма сонной артерии, неаневризма сонной артерии, диагноз. Побитая ногами, забитая снегом отдушка, чтобы в доме канализацией не пахло. Прочищенная канализация на глубине 5 метров на третьи сутки усилием воли. Принтер, разобранный и собранный со смазанными деталями, чтобы больше не ломался. Дерево тополь, патриарх Мытищей, казнённый за то, что у одной местной женщины-горы глюки, что это она во всём виновата. Гитлер, Сталин, Хиросима, первородный грех, провалившиеся реформы. Тёща сойдёт с ума, жена умрёт, дочка отчается, мама была одинока, папа кололся. Дом развалится, крысы съедят её тело, на которое упадут все срубленные деревья, пока она во сне вспоминает строчки Арсения Тарковского, «живите в доме и не рухнет дом», и сочиняет прозу, «бессовестная совесть, припадочная память, больные нервы».
У Марии на работе столпы андеграунда, Антигона Московская Старшая, читает наизусть любимые строчки из меня Антигоне Московской Младшей, которая так своего сына воспитает, который у неё в животе по воде пошёл, потому что она ещё не познакомилась с тем диджеем, от которого она родит, якобы. А я думаю, если бы раньше, а теперь зачем мне это. Надо перечитать «Моцарта и Сальери» и «Скупого рыцаря». Неужели провидение несправедливо, зачем скупому богатство, зачем бездарности гениальность. Зачем жлобу юродивый, потому что у жлоба всегда виноваты другие, даже когда вины не надо, а у юродивого всё время он, даже когда виноватых нет, они необходимы друг другу, иначе, как же они узнают, что жлоб – юродивый и что юродивый – жлоб. И я говорю, все как я стали: тёща, жена, дочка, мама, папа, Гитлер, Сталин, Хиросима, первородный грех, провалившиеся реформы, соседка Гойя Босховна Западлова, отдушка, канализация, принтер, тополь. А я куда делся, неужели, блин, в эти буквы? Как будто нас было двое.
И тогда я понимаю, в чём работа. Приходит Бог в детях и начинает обожествлять детали. А дети не догадываются ни о чём, потому что тогда детям станет страшно, у них начнутся глюки, что на них упадут все деревья, их съедят все крысы, все дома развалятся, потому что это они во всём виноваты, что недобросовестно обожествляли детали, подставили, короче. Неужели я уже добрался до финала, не до финала, финала не будет, так же как не было начала, а до божественных возвратов, что это я во всём виноват, следовательно, я всё умею, надо только как следует сосредоточиться на этом, отодвинуть лишнее, мешающее рукою, а потом придвинуть, когда это заработает опять. Отдышка отдыхивает и запаха канализации нет в квартире, дерево патриарх Мытищей в экскаваторном ковше свезено на помойку, а вокруг Гойя Босховна Западлова пляшет, что оно само спилилось не за деньги, а пильщики пьют водку и считают деньги, а крысы, глюки и стены удаляются в меня, потому что это я во всём виноват.
А канализация на глубине 5 метров забилась волосами Родиновой Марии, потому что это я её подставил тащить службу и она стратилась об изнанку света, и у неё все болезни, аневризма сонной артерии, неаневризма сонной артерии, диагноз, в груди твердоты, испорченный желудок, беспричинные слёзы и волосы лезут как из постаревшей игрушки и как из облучённой куклы, каждый раз в руке прядь волос, и это невозможно, как на эшафот всходить каждый раз лысой, лицей для богатых, частные ученики, светский образ жизни. Да потом, дело не в этом. Это как Фонарик плачет, что её никто не любил, оказывается. Это как тёща Орфеева Эвридика, «это кошмар, это невозможно, жить в этой конюшне, надо евроремонт делать в квартире», и я внутренне съёживаюсь, пропала весна.
Это как Катерина Ивановна всё время молчит, чтобы не выдать заданье, потому что тогда его забудешь. Это как принтер «Эпсон» сломался. Я залез в микросхему, «а вот ты где, поломка». А микросхема улыбается лукаво, китаянка, «дело не в этом, просто, земляки Димедролыча, китайцы, забыли вкрутить шуруп в откидную каретку, а ты прибей её гвоздями, и тогда принтер «Эпсон» заработает снова, и ты сможешь посылать рукописи в провинциальные журналы, раз столичные мертвы, потому что в Москве арендаторы, а в провинции приживалки для вертикали власти, а зачем мёртвому живое, тусовка видит тусовку, нетусовку она не видит, то же самое с нетусовкой».
Дракон ненавидит принцессу, которой он попользовался насчёт клубнички, наелся сладкой девической плоти до отрыжки, напился подростковой крови с устатку, которая давно у него в животе переварилась, от которой даже скелета не осталось, а он её ещё сильнее ненавидит, бьёт пьяным кулаком по стойке, залитой пивом и чем-то клейким, в кабаке который век квася с ланцелотом, и кричит, выскакивая из одежды, «да как она смела меня не видеть»? Ланцелот юродиво смеётся, благородно играя трицепсами на затылке, «она видит любимый народ». А народ, а что народ, народ таких принцесс 100 000 007 нарожать может, лишь бы уровень жизни был достойный, по крайней мере, по контракту, эта чума целый год здесь не появится, а на больше мы не загадываем.
А напрасно. Голос. И вот я усилием воли пробиваю пробку в канализации на глубине 5 метров сантехническим тросом, у которого на конце сидит мой альтер эго и прогрызает Мариины волосы вперемежку с нечистотами и животными жирами, чтобы Фонарик, Катерина Ивановна, Мария, Орфеева Эвридика, Гойя Босховна Западлова, Антигона Московская Старшая, Антигона Московская Младшая знали, что их все любили, крысы, глюки, стены родного жилища, дерево тополь, патриарх Мытищей, которого давно нету, а оно всё равно любит, это оно так сопротивляется смерти, аннигиляции и анестезии, принтер «Эпсон», отдушка, побитая ногами, забитая снегом, волосы страченные об то, что «подыхать неохота».
Подыхать неохота, говорит Антигона Московская Старшая Родиновой Марии на переменке. Просто вы ещё не готовы, такое часто бывает, говорил Сталкер, войти в комнату, в которой живёт Бог и исполняются все желанья. Не все, а которые твоей сути соответствуют, поправлял его Писатель. Бабушка Поля в восемьдесят семь говорила мне в деревне, когда я с дядей Толей подрался за то, что он её обижает, что это она во всём виновата, что мир такой получился, теперь она это понимает. Начинаются божественные возвраты, что она мало любила, что можно было любить больше. А я думаю, я уже тогда всё понял, зачем я ещё 20 лет после этого трусился? Потому что это страшно всех подставить и себя вместе со всеми?

Ксюша.

Попал в бабье царство. Одна почту не может послать по имейлу, дело всей жизни, наконец-то начали печатать. Другая постель постелить за собой в 16 лет не может. Третья пока на 300 тыс. евроремонт не сделает, у неё стресс не пройдёт. Всегда есть возможность делать главное. Я думал, главным для меня было, остров в море, что я всем должен, грузчицкая подработка, а оказывается, главным для меня было всегда только это, что этот человек сейчас по лицу ударит и надо уметь сказать что-то такое, что всех остановит. И для этого сначала надо кинуться в жизнь как в омут, а потом в смерть как в избавленье, папа и мама, болгарская и русская ветви, перекрестившись.
В сущности, жизнь прошла, я труп, вот, почитайте, две книги, «Гражданство» и «Как у меня всё было». Это я говорю на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане скинхедовым скинхедам и талантливым ученицам, а тогда они меня, или погубят, или полюбят. Но на самом деле, дело не во мне и даже не в поле от Франции до Канады. Вот, мамы кричат детям, «Ксюша, куда ты», пока папа в офисе работает на имейле, на улице под спиленным тополем, патриархом Старых Мытищей, в голосе есть уже всё исповедание веры, его густоте и тоне, как у птицы. Для меня это не спасенье, потому что я видел как люди мочатся в карман друг другу. Спасеньем было всё построить. Получилось или не получилось?
Да вы знаете, может быть и получилось. Я не знаю, да я и не должен знать. Я должен молчать. Уже начинается другое. Божественные ответы. Слова сами себя говорят. Мамы сами себя любят как торжественную возможность возобновленья рода. Папы запутались немного. Или все – люди, или не одного человека. Дети в духе. Корректуры сами посылаются по имейлу и во сне исправляются как надо, потому что парки, музы, гении, лары, декабриски, меценаты, братья устали смертельно тащить службу за себя и за того парня в третьем поколенье, дедушкам велели идти и умирать молча, на войне и на зоне, они шли и умирали, отцы даже не знали, зачем они живут после смерти Бога, дети взалкали, что несчастье – счастье.
Если вы уберёте чудо из жизни, говорю я талантливым ученицам и скинхедовым скинхедам на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, то вы увидите как всё умирает, и тогда чудом будете вы – зреньем. Дальше надо отдавать как-то. Ясно, что увидят то, что знают. Тусовка видит тусовку, а нетусовку она не видит. А мне какая разница, каждый живёт в то, что он знает и видит, в Ксюшу, в почту на имейле, в работу. Работают пильщики в феврале, благоустраивают центральную улицу Старых Мытищей от экологии и зеленстроя. Мёртвые тополи валят, а живые оставляют, если вы заплатите деньги, то и живые свалят. Потому что у соседки Гойи Босховны Западловой глюки, что на неё упадут все деревья, таковы её взаимоотношенья с Богом.
Весна, растворяются дали, собачьи свадьбы. Год как кошка Бегемотова Даша, вокруг которой сгруппировалась звездою одна такая собачья свадьба, протекшая на участок возле одного неблагополучного одноэтажного дома на четыре квартиры, последнего в Старых Мытищах, опубликовывает в Мюнхене повесть «Взалкавшие» в местном русскоязычном журнале, написанную прошлым летом на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. И шлёт исправленья по имейлу у себя под сливой на участке, которую мы пересадили с дочкой 6 лет назад из больничного сада, когда въехали в эту квартиру. А Гойя Босховна Западлова бегала под окнами и визжала, я всё делаю, а всем по херу. Родинова Мария, которая, правда, всё делает и устала настолько, что руку поднимет, а опустить забудет, так она и висит в воздухе как Хритос распятый, не может справиться с простым заданьем, жирным кеглем выделить исправленья в тексте, чтобы редактор мог через неделю послать диапозитивы в лету.
Вот я про это, собственно, скинхедовы скинхеды и талантливые ученицы. Говорю я на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. Где-то должна быть точка, в которой всё получилось. Традиция назвала её Богом. Ксюшина мама на центральной улице Старых Мытищей видит её Ксюшей. Ей всё равно, будет Ксюша бить по лицу или Ксюшу, как будто нельзя прожить без поставленных на ребро вопросов. Это будет значить, что мы их сбрасывает на своих детей, на Ксюшу. Вот почему у нас такие птичьи глубины и колена в простых буквах. Потому что мы не можем, болгарский папа и русская мама, а они может быть смогут. Мы животные, они люди, разве не красиво?
Говорю я скинхедовым скинхедам и талантливым ученицам на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, возле дома лётчиков, где живут ихний тысяченачальник, и я, с которым я на ножах, потому что оскорбил его папу перед смертью на будущий год. В школе для одарённых детей в Беляево 10 лет назад в мегаполисе с населеньем средней европейской державы, в котором живут арендаторы, а вокруг мегаполиса поле от Франции до Канады, в котором живут приживалки для вертикали власти. Разве не красиво? А какая разница? Что мы будем считаться? У кого она получилась? У Ксюши, у её мамы на центральной улице Старых Мытищей, у Соловья, у Соловьихи, у Родиновой Марии, у Даши Бегемотовой кошки? Корректура летит по имейлу, и пока летит в то же время исправленья подчёркиваются жирным кеглем, чтобы диапозитивы поспели в срок.

Дезоксирибонуклеиновая кислота – 3.

Что это всё никуда не делось. Мама, которая 30 лет в одну точку смотрела, стоило или не стоило рождаться. Папа, который перепутал несчастье и счастье. Дедушка, которому велели идти и умирать молча, он шёл и умирал. Бабушка, которая в 87 лет поняла, что это она во всём виновата. Список может быть продолжен до 33 русских колен, 33 византийских колен, и дальше. Мальчик Гена Янев, следующее звено в цепи дезоксирибонуклеиновой кислоты, не работает и видит, как он в 6 лет в ухаря превратился, когда болгарская бабушка Лена кричала на болгарского деда Танаса, пьяная свинья, опять нализался, то он рядом кривлялся, пьяная свинья, пьяная свинья. Как он в 12 лет в расколовшегося превратился, когда из Польши приехал цинковый гроб и контейнер книг, иллюстрацией мысли, что жизнь на самую драгоценную жемчужину в здешней природе человека разменять велено, кем велено, и он во двор перестал выходить, кем велено, и в 10 классе по мячу не мог попасть на футболе. Как он в 18 лет в смертника превратился, сунул в сапог ногу на утреннем построенье, а там мочи полное голенище, остальное сразу же приклеилось к той тоске в животе, которая началась, когда же она началась? Как он в 24 года превратился в воскресшего, когда Соловьиха Соловья 17 лет своей кровью кормит, потому что он на 17 колене помер. Как он в 30 лет превратился в счастливого, до чего не дотронешься, всё сразу же делается бессмертным. Мелитополь, Мценск, Москва, Мытищи. Соловки, Сортовала, Старица, Сегежа. Индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы. Сезонники, дачники, местные, туристы. Ухари, расколовшиеся, смертники, воскресшие. Постмодернизм, неохристианство, трагедия, драма. Шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка. Как он в 36 превратился в персонажа, как все в 42 превратились в персонажей, остался один язык, который между Бог, Бог, Бог и бла, бла, бла – местоимение, имя, это это это, как юродивые узнают, что они жлобы, как жлобы узнают, что они юродивые без твоего звена в цепи дезоксирибонуклеиновой кислоты.

Автобиография.

20 лет я этим занимаюсь, стихи, элегии, оды, эссе, статьи, трактаты, рассказы, повести, романы. Первые 10 лет я не пытался даже что-то напечатать, потому что считал, что ещё «не стал большим», как говорил индеец Швабра у Кена Кизи в «Кукушке». Но дело не только в этом. Главное в традиции страны. Три поколения она жила литературой, которой не было на свете. Литература была род церкви. Можно даже сказать, что она победила церковь, потому что церковь была корыстна, она сотрудничала с властью. Нельзя сказать, что эта аскетическая традиция мне не подходит. Нельзя сказать, что она меня не убила. Наверное, я к ней был подготовлен от папы и мамы. Мама, завет 33 русских поколений, 30 лет смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться. Папа, который с византийским царём Александром Македонским перепутал несчастье и счастье. Москва, в которой я надёжно на 20 лет от себя самого укрылся, услышав аканье которой, понимаешь, почему русские дошли до Канады.
Что дальше? На деньги покойницы мамы я издал книгу и все сказали, что я автор, книга продалася. Толстые журналы делают вид, что они неживые, им так прожить способней, а везде по миру открываются русскоязычные журналы. В деревню Млыны на границе трёх областей, Тверской, Псковской и Смоленской, глухой медвежий угол, где живут медведи, гиппопотамы, слоны, рыси, ангелы, драконы, носороги, коровы и маленькое животное, счастье, местный пастух, алкоголик, бомж, романист. И семья Меннезингеров на лето из Австралии приезжает, хоть каждый раз после перелёта у Меннезингера микроинсульт, потому что концы какие. Соловки, остров, где наши дедушки наших дедушек скучали расстреливать, привязывали бирку к ноге, умрёт и так, и он начинал светиться, а наши дети говорят, нас прёт от Соловков. Шведские, французские, испанские, датские, американские, итальянские, немецкие, японские канадские туристы снимают на мультимедиааппаратуру помойку и лица местных бомжей, потому что это не стиль фэнтези, а богословская правда жизни, если ты хочешь всё приобрести, умей всё потерять. Что дальше?
По Ярославке соль земли русской, гастарбайтен из ближнего зарубежья Платон Каратаев в «Камазе», Родион Романович Раскольников, урка, менеджер по доставкам, в «Газели», Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, новый русский, директор фармацевтической фирмы «Щит отечества» в «Джипе» несутся. Им навстречу за рулём рифрижератора «Вольво», до верху набитого водкой «Путинкой» сиреневый оранжевый закат рыло в рыло. В кабаке ланцелот и дракон который век квасят, дракон стучит лапой по стойке, залитой пивом и чем-то клейким, «да как она смела, ведь я её и так и так имел». Ланцелот, поигрывая трицепсами на затылке, «тусовка видит тусовку, а нетусовку она не видит, то же самое с нетусовкой». Принцесса видит любимый народ. И тут у ланцелота у самого с пива начинается истерика. А народ, а что народ, народ таких принцесс сто миллионов семь нарожать может, лишь бы уровень жизни был достойный. «Во всяком случае на год они от тебя откупились, Бонифаций». Земля уже поседела, а они всё квасят. Дракон всё так же вылезает из одежды, что он её ненавидит, а она его даже не видит, хоть от неё даже скелета не осталось. Ланцелот плачет, «Бонифаций, понимаешь ты хоть что-то в этом дерьме, почему каждый раз вешается Иуда, а потом воскресает Спаситель»? Дракон сразу остывает, «ну ты даёшь, Ваня, мы это на УПК проходили». Иуда понял, что он ему брат, а он ему не брат. «Брат, брат», кричит ланцелот дракону и лезет целоваться. Тот брезгливо отодвигается, достаёт дезодорант-гель «Санокс», говорит, «ну что, ещё по паре и на войну»? На горе стоит принцесса с поднявшимся животом, до которой ни тот ни другой не докоснулись, на небе одна звезда, самолёт из Шереметьева в Канберру.

Роман про Марию.

Весна никогда не наступит. Не слишком ли ты многого хочешь от жизни? Быть волшебником, самураем и ещё потщиться влюбиться в принцессу. Папа, мама, щит и меч страны Советов, скорее приходите мне на помощь, а я пока займусь медитациями на топчане, насколько уместно моё взалканье вымочаливать своё я об оболочки света, как монахи на вершинах Гималаев и горы Секирной 2000 лет уже делают и раньше из разных конфессий. Как мореходы 7000 колен я на не я меняют на деньги. Как художники 30 млн. лет по биологической энциклопедии между Бог, Бог, Бог и бла, бла, бла – местоимение, имя, это это это.
Купил дочке на день рожденья диск си ди эр, японская живопись, третий день брежу. Всё одевается сразу в рампу, какающая собака Блажа в сугробе на участке, столбы тополей, светящиеся окна в пол двенадцатого ночи, летающая сигарета, к губам, от губ. Мозги – артисты, переимчивы как дети, вечная забота наслаждаться. Почерк иероглифичен, отсекает лишнее и становится виден источник.
Какой на мне грех, Господи, и никто с меня этот грех не снимет. Буду помогать всем, это фигня, но ладно. Делать тёще ремонт, печатать жене книжки, редактировать дочке доклад про Басё и Хокусая, ставить соседке забор. Так пройдёт зима, потом наступит лето. Летом буду писать новую книгу, роман про Марию, про чудо, что чудо это когда ты всем должен, а тебе никто, ловить рыбу, жить на острове, рассказывать скинхедовым скинхедам и одарённым ученицам, что они живые. Осенью буду обживать дом в деревне для 7 лет жизни, для музицирования дочки, для грибной и рыбной охоты жены, для пленера тёщи, чтобы у них не было мигрени, психоза и невроза, и дописывать книгу, Роман про Марию, про чудо, что оно всех видит, а его никто.

Сказка.

Тогда всё сразу становится ясно, с этими ночными подъёмами в казарме, потому что должен быть виноватый, с этим гравированием на воздухе слов, которых нет на свете. Это ведь не я, это папа, который как Александр Македонский перепутал несчастье и счастье, это мама, которая как Исус Христос 30 лет в одну точку смотрела, стоило или не стоило рождаться. Дальше я почти ничего не помню. Бабушка Поля, которая в 87 лет решила, что это она во всём виновата, что мир таким получился. Дочка Аня, которая в 15 лет восклицает, что её прёт от Соловков. Соловки, которые сначала были остров в Белом море, потом монастырь, потом зона, потом община, а теперь спина рыбы. Я приезжаю каждое лето с 96-го, сначала сезонником, потом дачником, потом местным, потом туристом, надеваю брезентовый рюкзак со спущенной резиновой лодкой, сажусь на велик, еду по узкоколейке, лесной дороге, где больше всего умирало во время зоны и до сих пор в тайге беспризорные кресты 6 км, потом пешком 2 км до озера Светлого Орлова. Накачиваю лодку, отгребаю от берега метров на 20, сбрасываю полиэтиленовый пакет с камнем на верёвке, чтобы волной не сносило, это мой якорь. Разматываю леску 0,4 без удочки с одной мормышкой, червяка наживляю, отпускаю метров 10 в перламутровую воду с оттенком цвета глауберовой соли. Внизу всё видно, как у самого дна разворачивается драма, и засыпаю. Потом просыпаюсь, поднимаю камень, подгребаю к берегу, оттаскиваю лодку в нычку, беру потяжелевшую сумку и, читая стихи или молитвы, делаю шаги обратно. Но дело в том, что сон уже во мне и я словно двигаюсь в две стороны одновременно лет уже 10, внутрь и наружу. Как я могу рассказать сон, фрейдистский, постмодернистский, неохристианский. Что я сижу на спине рыбы, что к моему крючку подплывает рыба, у которой на спине я сижу, что эта рыба я, что она заглотила, что я-рыба вытаскиваю себя-рыбу себе на спину и счастлив как придурок, что получилось. Бред какой-то.

Пенц.
«Все улыбаются. Задание выполнено успешно».
Группа «Союз композиторов».

Берёшь себя, пенц, и начинается другой человек. Это и есть Бог, психофизическая энергия. То есть, на самом деле, чтобы быть верующим не важно во что ты веришь, в маму, в Бога, в смысл. Верующий это что это закончится и начнётся другое. Что себя надо пресекать, укорачивать. Монахи мне не поверят, но у монахов инфраструктура и золочёные ризы. Но если отвлечься от того и другого, то останется это, форма причастия, отпевания, исповедания белого света. Когда я первый раз это понял в 22 года, весь день читал стихи Мандельштама в евтушенковской подборке в «Огоньке», а ночью написал стихотворенье, как мальчик, из которого первый раз излилось семя, гигантское облегченье, теперь всё будет хорошо. «Все улыбаются. Задание выполнено успешно». Как у Чинганчбука, которого когда арестовали, он воскликнул, слава Богу, наконец-то, надоело бояться, 10 лет жил по чужим документам. Теперь опять счастье. Ставить «Мастера и Маргариту» по ролям в камере для милиционеров и ждать передачи от любимых. Про это говорил пароход Морозов перед смертью по телевизору, неверующих нет. Монахам это будет тошно. Я это хорошо знаю. Вчера схлеснулся возле ночной стекляшки с пьяным Винни - Пухом и подумал. Куда ты мостишься? Ты же один против всех, против зоны, против государства, против церкви. Как говорил Сталкер в «Сталкере», у меня ведь ничего не осталось, и друзей у меня нет и быть не может. Чтобы всё приобрести, надо всё потерять. На Соловках про это знают, где же про это знать, как не на Соловках. Жизнь доходит до края и поворачивает обратно. У меня это от папы с мамой. Я всю жизнь проплакал как извращенец, что жизнь это форма причастья, исповеданья, отпеванья белого света, а эти юродивые рядом, самые родные. Но как объясниться. Нужно быть молчаливым. Они сами всё поймут потом, когда будет поздно. Так они поверят.
Мама моя меня так научила, папа, бабушка Поля, дядя Толя, Николай Филиппович Приходько, Петя Богдан, генерал Стукачёв, Вера Верная, Валокардинычиха, Мария. Монахам, скинхедам и президентам это будет тошно. Но ведь они тоже люди. Значит, ничто человеческое им не чуждо. Значит они тоже эти животные мистические, которые верят, даже когда не верят. Достоевский всё знал про Великого Инквизитора и Ивана Грозного. Шаламов всё знал про зону. Теперь моя очередь делать столетний театр Чехова, написавшего пьесу «Как закалялась сталь», в которой ничего не происходит и чтобы что-то происходило сделалась великая октябрьская социалистическая революция и многое другое. Толстой и Пушкин переоделись бомжами и по стране ходят, только бомжи теперь знают про конец света то, что они знали. Монахи строят инфраструктуру и друг друга спасают. Я работал 5 лет грузчиком и писателем по совместительству, потом бросил, грузчики смеются. Стал сотрудничать с редакторами, редактора сначала подпрыгивают от восторга, как девушки с неразвившейся грудью, потом говорят, что обознались. В церкви на Таганке от болгарского подворья напротив общества «Русское зарубежье» деревянный Христос висит на скульптурном распятье. В литературном музее в монастыре на Петровке безумный Гаршин со стен смотрит.

Доказательство бытия Божия.

Бабочка, у которой ножницы на спине и голове, рот и крылья, видно, одно другим вырезали, с лицом индейчонка Никиты Второго, соседа, ему год, это его земля, подаренная мне на 7 апреля женой Родиновой Марией, декабриской, отогрелась на солнце и стала в стекло биться, потому что вчера было холодно и она прикинулась мёртвой, застыла, съёжилась и стала смотреть в одной ей видную идею из пергамента и зелёных соплей. Потом позвонила Мария и сказала, что она у мамы, Орфеевой Эвридики, тёщи, брата, помогает ей прибраться после ремонта. Почему так рано, Мыря, тебе стало херово? – сказал я. Нет, было 4 урока, а ученика я отменила и на спектакль решила не ехать с Катериной Ивановной Достоевской, где три дамы, одна пьющая, другая наивная, а третья на роликовых коньках с юродивой улыбкой играют пьесу Антона Павловича Чехова «Как закалялась сталь», чтобы что-то было. Я сказал, брешешь, наверное верёвка на шее шевелилась, как у мартышки, которую обижал грубый шарманщик, и твердоты в груди ныли, и внутренние органы сотрясались от постоянной работы и непрерывного износа. Она сказала, Аня пришла? – про Майку Пупкову, дочку, музу. Приходила с девочкой с концерта, где они «Скорпионс» пели для соревнованья по английскому языку, хотя какой смысл, они всё равно все соревнованья выигрывают, на полторы головы меня выше, пописяли и пошли в «Макдоналдс» вместе с остальными, которые их на улице ждали.
Итак, а что такое 7 апреля, спросите вы, глаза, глаза, глаза, вселенная, сварожичи, уста, которых нету, что тебе сделала такой подарок подруга? Просто день, отвечу я, не хуже, не лучше, бабочка развернула свои крылья, доказательство бытия Божия, и стартовала с моей ладони в приоткрытые двери нашего жилища. Я выпил таблетку анальгина и приступил к работе, свернулся на топчане на веранде как в утробе. Мне снилось как девочки на полторы головы меня выше смотрели на мою спину за компьютером на веранде, книги, фотографии, иконы, рукописи, картины, цветы, куклы, глаза, глаза, глаза, вселенная, сварожичи, уста, которых нету. Что-то они увидели такое, что мне во сне стало приятно, другую жизнь, ребёнка, дядьку, который не умеет улыбаться, Экклезиаст, Апокалипсис?
А да, я вспомнил, я просто тянул резину, а потом бросил, а потом вспомнил. То, что было в 95. А потом не получилось дальше. Я пошёл на завод работать. Потом на остров уехал. Потом вернулся и мы стали жить в этом доме, потому что перестали бояться неблагополучия и благополучья. Паук в углу, Ставрогин, который из всего соки выпьет, а потом будет валяться в углу сухой и пустой, а жизнь как и раньше будет несчастье и счастье. Девочки на полторы головы меня выше это знали. Что они ещё знали? Как себя из жизни иссекают. Как жизнь из себя иссекают. Как жизнь из жизни иссекают. Как себя из себя иссекают. И всё для чего же? Я не знаю как это объяснить. Представьте, вы бабочка, вы бездна, вы живёте, стало очень тепло, потом ударили морозы, одна рука вас взяла и пересадила на тёплый подоконник с цветами, когда вы уже видели точно лицо вечности, этой бабушки в регистратуре центральной районной больницы. Опять стало тепло, вам стало беспокойно, вам захотелось движенья жизни, чтобы не думать о регистратуре, но стекло вас не пускало, и тогда другая рука, грубее, вас прижала и внутри себя раскрылась, и всё, кругом одни глаза, лона, уста, платья, а ночью можно будет думать о двух девочках на полторы головы выше, как они писять приходили и про всё это знали.

Пароход «Историк Морозов» и пароход «Капитан Останин».

На сорок первый день рожденья мне подарили три женщины-парки, жена, дочка, тёща, три подарка. Жена Мария ангела из глины, кованого железа и стекла и книгу воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам, вдовы поэта, которая теперь библиографическая редкость, потому что жизнь слишком другая и её не переиздают. Тёща Эвридика 2 тыс. рублей на книги для работы, которыми весь стол завален, новая русская литература, которой нету, как сказали по телевизору на ток-шоу для сенсации, кормушки и потому что по барабану. Дочка Майка Пупкова подарила самый дорогой подарок, новый книжный, когда лежала в больнице, сказала сходить ей за книгой, в гипермаркете с бассейном, кинотеатром, сауной и стриптиз-баром на станции Мытищи, на том самом месте, на котором я привязывал собаку Блажу Юродьеву – Поб**душкину, когда шёл на рынок для обрезками для неё и фруктами для нас и она перед местными густопсовыми и чистопсовыми паробковала на поводке на пеньке. И они смотрели на неё с поляны под вождём, что за придурок? Знающие про жизнь всё, с культями и иерархией, как бомжи и урки, что жизнь это течка и одиночество. И что самое большее, что вы можете из неё выжать, как вождь, засранный голубями, всегда напоминает своим взмахом на всех вокзалах страны, это созерцанье.
Так вот, про книжный в Мытищах. В Мытищах был книжный, на улице где принимают цветные металлы, пустые бутылки и строят электрички метро. Там продавщицам было даже лень поднять мухобойку, так они и опухали, пока не разматериализовались эмблемою неподвижности созерцанья ничто на свете. Это другой книжный и вот почему я говорю, что это дочкин подарок, потому что деньги-то у меня были, 2 тыс., тёщин подарок на сорок первый день рожденья. А вот подвижническое созерцание всего, как у Блажиных конгрессменов с культями и иерархией, бомжей и урок, в лужах мочи и пива под Лениным на лужайке, где раньше было чаепитие в Мытищах, а теперь Лос – Анжелес, мне не попадалось в книгах. Там таких книг много, называется, современная русская литература новых издательств, две полки. Не говоря уже про то, что я перепишу адрес издательств на имейле и пошлю им по интернету рассказ этот. Эмблемою того, что жизнь никогда не другая. Подарок на сорок первый день рожденья. Ангел из глины, стекла и кованого железа. «Что это утконос? – Нет, это ангел. – Какая прелесть». Книга воспоминаний Надежды Яковлевны Мандельштам, вдовы поэта, всю жизнь писавшего про то, что жизнь – подарок, возможность «ещё пожить и поиграть с людьми», между самоубийством и убийством, которая пережила мужа на 50 лет и внесла много уточнений. 2 тыс. на новую русскую литературу и книжный с новой русской литературой про то, что новая русская литература просматривает новую русскую литературу, за которой присматривает новая русская литература, одноклассницы дочки, которые подрабатывают на летних каникулах у мамы одной из них, старшего менеджера магазина Терпелюка.
Я думаю, почему я всегда так волнуюсь, когда прихожу в этот книжный, боюсь, что подумают, что я воришка или сумасшедший, потому что стою слишком долго возле одной полки, или наоборот, замерзаю от того, что созерцание всего и ничто ещё нельзя уравновесить, что бесспорно могли мои предшественники в этом месте, Барбос и Шарик, чистившие грязь грязью. Что если я буду чистоту чистотой чистить, не получится ли грязь на свете? Когда я служил грузчиком и был писатель, это просто юродивый дядечка с бородой смотрел, чего больше на свете, чистоты или грязи. А теперь на меня смотрят, чего больше на свете, красоты или юродства. Во всяком случае, все сразу заболели, как только я стал одной русской литературой. Жена Мария, аневризма сонной артерии, неаневризма сонной артерии, диагнозом. У дочки Майки Пупковой хромосомы-шромосомы на ноге не так соединились и хирурги иссекали. Тёща Орфеева Эвридика евроремонтом заболела. Или это просто русская литература живая. Я не знаю.
Я буду ездить в лицей нетрадиционных технологий к жене на работу, где учатся дети генералов и банкиров, чтобы посылать по интернету в новые издательства и редакции свои стихи, эссе и рассказы, потому что старые перестали работать, читать новую русскую литературу и смотреть в глаза людям, Шариковым и Робин Гудам, чего в жизни больше на улицах пригорода, чистоты или грязи. А на самом деле, на каком пароходе я поплыву в вечность, на пароходе «Капитан Останин», который в конце навигации на острове Соловки в Белом море шёл заводить катер чужой, вмёрзший в шугу, перевернулся на льдине, но успел сказать русскую литературу, ребята, кажется, я тону. Или на пароходе «Историк Морозов», который всю жизнь занимался русской литературой профессионально, но успел сказать по телевизору в фильме русскую литературу перед смертью, человек это вера. Ведь, и то и другое неплохо. Ведь, главное, что содержится и в том и в другом сообщенье, что русская литература всё время, чего же тогда волноваться, смотрит на тебя русская литература или не смотрит и что она подумает, кто ты, чмо или бэтмен.

Роман про Марию – 2.

Не повезло тебе, Аня, сказал я. Живёшь с паханом и шаманом, мамой и папой. Лето в Москве. Буддистское, жаркое, с пылью и броненосцами. С фразой, выметайся, гандон, в автоматических дверях электрички метро.
Как Мария стала пахан общины. Бела, Катерина Ивановна, Вера Геннадьевна Толмачёва, Антигона Московская Старшая, Антигона Петербуржская, Пимафукортовна, Фонарик, Любаша Модильяни, Эвридика Орфеева, Майка Пупкова, Бог на лясях, Евгения Онегина, Соня Мармеладова. Всех надо приветить, всем дать судьбу и как Мария тоскует, что сама без судьбы осталась. А то, что могло бы быть её судьбою всё пишет и пишет, и даже начали печатать в провинции, за границей и на интернете под разделом, ассоциативная проза.
Зато у них своя судьба станет. Бела станет Москва. Катерина Ивановна остров. Вера Геннадьевна Толмачёва лицей для богатых. Антигона Московская Старшая Антигоной Московской Младшей. Пимафукортовна диджеем. Фонарик станет ненапечатанным романом, который гораздо важнее напечатанного романа, потому что напечатанный роман уже не сможет воплотиться, а ненапечатанный роман сможет. Любаша Модильяни станет скаутом, Эвридика Орфеева конгрессменом, Майка Пупкова станет книгоиздателем, Бог на лясях топ-моделью, Евгения Онегина и Соня Мармеладова писателем и главой клана.
И только мы никем больше не станем, Роман про Марию, это как раз тот случай, когда напечатанный роман не может больше воплотиться, и когда глава клана больше всех тоскует, потому что не видит куда двигаться дальше, потому что маленького любят даже звёзды на небе, а большой сам всех любить должен. И когда он истратится до обложки, он взалкает. И единственно что сможет его утешить, книга «Роман про Марию». Про то, что Бела вышла замуж за Максим Максимыча сначала, а потом родила сына Серёжу Фарафонова, которому жить в буддистской Москве с жарой как в чакрах и фразой, выметайся, гандон, в дверях электрички метро, которая как карма, что что бы ты не сделал броненосцы всё равно победят, но отчаяния быть не должно.
Катерина Ивановна Достоевская вышла замуж за свою судьбу сначала, а потом родила от неё близняшек Евгению Онегину и Соню Мармеладову. Евгения Онегина стала писать романы про то, что все мы мужья и жёны советского разведчика Исаева-Штирлица и его радистки Кати. Чтобы помнить всё время про заданье, должны держать его в тайне. Если заговорим, то забудем и провалим заданье. И Гитлер и Сталин победят маму и папу. И тогда действительно, суши вёсла, а так не должно быть, потому что. А её сестра-близняшка Соня Мармеладова сделает этот роман неотличимым от жизни, так что сцена и реальность перемешаются, к чему, собственно, и шло дело, ещё со Спаса Рублёва и его стихов.
Вера Геннадьевна Толмачёва, которая в свой черёд сама будучи близняшка, вышла замуж и родила близняшек. Что это, двойничество смерти жизни или двойничество жизни смерти, думала у себя в кабинете в важном управленье, запершись над бутылкой эля. А судьба разрасталась над нею как канонада третьей мировой войны, как всадник Апокалипсис. Но она ничего не могла увидеть, потому что зрения на всех не хватает. Тот кто видит романы сам станет романом, но он не сможет грустить над бутылкой эля про то, что жизнь и смерть не имеют значенья, кроме настоящей минуты с её буддистской нирваной.
Антигона Московская Старшая, когда её муж шёл в кочегарку пить с её другом, говорили привычно, Антигона, ты с нами, потому что она его жалела, а они думали, что любит. Ну и что, когда родились два сына, а от них ещё дети, то она выбрала один кулёчек и воспитала его джентельменом, если хорошего человека гладить всё время, то он вернётся, даже если он умер. Кулёчек вырос и стал Антигоной Московской Младшей, у которой всё ещё может получиться, а получится не всё и это жалко автору романа.
Пимафукортовна была сначала столбовою дворянкой, а потом взбунтовалась, но сначала поставила дочерей на ноги, что сколько можно быть столбовою дворянкой, что она хочет быть диджеем. Ну хочешь и будь, сказала ей буддистская Москва, и Пимафукортовна поняла, что ничего ничего не значит, и стала одинока, как все, кто что-то поняли становятся одиноки, потому что они уже разделили жажду Бога и никто больше её не разделит, это мучительно грустно. И ведь каждой нужно было сказать своё родное, чужое для другой, не выпуская при этом нити управленья общиной, как делают все паханы в «Романе про Марию» и не только.
Фонарик, любимый образ, родит Бога на лясях, для этого совершив сложный ход, полюбив живого человека. Живому роману это очень сложно, скажу то, что знаю, может быть поэтому автор каждое утро стремится стать неживым романом, сбросить в буквы свою божественную тоску по воплощенью. Фонарик не так, она лёгких путей не искала. Потому что живые люди умирают, а их дети запутаются сразу, кто они чмо или русалка. Бог на лясях волевым усильем порвёт эту паутину и станет топ-моделью, но ведь даже топ-модели не могут пить всё время, остаётся для отчаяния время, даже если оно длится один день в минуту. И тогда Бог на лясях станет не хуже Пимафукортовны и Катерины Ивановны Достоевской ломать свою судьбу под свой образ, словно бы не понимая, что живой роман может стать мёртвым романом, для этого ему надо всего лишь умереть, а вот мёртвый вернуться живым не может. Для этого надо чудо.
Авторы чудом не управляют и даже паханы. Если пахан и автор будут любить свою веру, то тогда их вера может стать чудом, если соединится, потому что автор это мёртвый роман, пахан это живой роман, а Бог это чудо. Мария говорит Никите, это не светло. Бог сразу телесериал по телику запускает. Один герой говорит, «за их страдание убелю их одежды», пока она вышивает.
Любаша Модильяни уйдёт из банка в школу. Орфеева Эвридика с зятем Орфеем между самоубийством и убийством станет конгрессменом, наконец решившим, кто же у них там главный, Винсент Ван Гог или принцесса Диана, чего не скажешь об остальных. Вернётся из турне по Европе и скажет, покупай дом на северном отроге Кольского полуострова, хочу живописью заняться. Майка Пупкова мёртвый роман и живой роман соединит и станет издателем романов, чтобы было утешней.
2006.

© Никита Янев, 2009
Дата публикации: 23.10.2009 12:06:23
Просмотров: 2817

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.