Дорога
Джон Мили
|
Форма: Повесть
Жанр: Просто о жизни Объём: 77129 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
ПРОЛОГ. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ На центральной площади маленького шахтерского городка, со все еще стоящим на ней – всем ветрам назло! - памятником вождю, шла пальба. Ничего особенного в этом не было; жители прилегающих к площади домов, впрочем, как и все остальные, хорошо знали в чем дело - очередные разборки между двумя бандитскими группировками (называющими себя «правыми» и «левыми», по географическому, на самом деле, признаку: откуда, с правого или левого берега речушки, разделяющей город примерно на равные половинки, корнями бандитский молодняк; хотя, могло так показаться, что и по политическому - в русле противостояния в российской Государственной Думе) за передел рынков сбыта в подпольном, соответственно, незаконном, алкогольном бизнесе. Дело важное, поскольку вся округа – без малого двести тысяч человек пьющих, это только взрослых – употребляла водку исключительно местного тайного розлива; государственную, по неизвестной причине, года три как не завозили. Прильнув лбами к окошкам, народ следил за ходом побоища. В черной-пречерной ночи красиво метались огоньки выстрелов, копошились смутные тени, что-то орали, матерились, падали и стонали. Разбуженный заварухой, влипнув носом в оконное стекло, стоял и Павел Петрович. Или Павлуша, как ласково звала его жена; или Палик, как называл подрастающий сын, только из юности не успевший вступить в ту или другую банду; или, наконец, Пэ-Пэ, так звали ученики. (Павел Петрович – школьный учитель русского языка и литературы, по совместительству, за нехваткой кадров, преподает еще математику и физику). Его дом, выступом вдававшийся в правильной формы круглую площадь, и удачное расположение квартиры - на втором этаже, по обе стороны выступа (многие люто завидовали), давали возможность широкого, почти панорамного обзора происходящего. Ранее самыми зрелищными здесь были регулярные, два раза в году, праздничные демонстрации трудящихся шахтеров, теперь вот – намного более регулярные перестрелки. Рассеянно наблюдая, вслушиваясь в оглушительные хлопки – совсем уж без страха, благо приелось, - Павел Петрович вдруг о чем-то подумал, потер лоб рукою, и... умер. То есть, не умер, конечно, а пал жертвой совершенно случайной и шальной автоматной пули, неведомо как залетевшей к нему в окно. Весьма точное попадание: во лбу, точно по центру, аккуратное входное отверстие, и рваная, на пол-черепа, кровавая рана на затылке – выходное. Жена продолжала спокойно спать на супружеской кровати в спальне; ничего не заметил и сын, с восторгом следящий за улицей из соседней комнаты. «Убит. К чему теперь рыданья... и жалкий лепет оправданья...» Лермонтов, живи он в наше время, был бы в шоке. Павел Петрович был заметной фигурой в городе. Уходящий в этом году на пенсию директор школы (замечательной своими выпускниками, среди которых несколько Героев Социалистического Труда и даже действующий Генерал Армии), собиравшейся торжественно переименовываться в гимназию, прилюдно называл его «своим дорогим преемником». К тому, действительно, были все основания. Первое: Пэ-Пэ – завуч, и хороший учитель, ученики обожают, родители в восторге (только сказать, что дети городского начальства и директоров шахт обучаются теперь здесь, а раньше на папашиных «волгах» катались в областной центр); на областной олимпиаде два – целых два! – первых места по литературному сочинению, и одно второе – по физике, о чем даже писали в центральной газете в разделе «Семья и школа». Второе: в кругах местной интеллигенции он - звезда первой величины. Поговорить, дать дельный совет; новинки отечественных, а также зарубежных науки, культуры; кино и театр; литература с поэзией – само, как говорится, собой... Еще, увлекается историей; еще, не чужд политике и открыт новым идеологическим веяниям; еще, всегда обо всем в курсе... Да и сам собой симпатичный мужчина: выше среднего роста, статный, с благообразным располагающим лицом, в усах и при холеной бородке. При желании вполне мог бы стать грозой, разрушителем, одновременно, целителем и утешителем сердец провинциальных красавиц. Но… не стал, даже для сплетен повода не давал – вот такой образцовый семьянин и папаша!.. Было, конечно... несколько раз. Но настолько тихо, без всякой огласки и шума, что... о чем говорить. Нелепая смерть Пэ-Пэ вызвала бурю негодования в обществе. Многие плакали; не скрываясь, открыто ругали городскую милицию. В результате ее начальник подал рапорт наверх с просьбой... нет, не об уходе, а об увеличении финансирования и расширении штатов. Тише, почти про себя, ругали алкогольную мафию, что, дескать, переходит границы. Понятная вещь: все знают, что ругань такого рода - дело небезопасное, у них повсюду глаза и уши! Хоронили с помпой, всем смертям назло, при большом стечении сочувствующего несчастной вдове и горемыке-сиротке заранее пьяного народу, даже и, зачем-то, с православным попом. Речи говорили, отмечали заслуги; уж вконец перепившись суррогату на богатых, за счет города, поминках, разошлись по домам. СТРАННЫЕ ВЕЩИ А с Павлом Петровичем все это время происходили странные вещи. Если кто полагает, что он спокойно лежал - сначала в морге городской больницы, где его резали на предмет вскрытия и установления причины насильственной смерти; потом, в зашитом уже виде, в открытом гробу на обеденном столе в большой комнате собственной квартиры; потом в клубе на общественном прощании с телом безвинно ушедшего гражданина и, наконец, в одиночестве, в том же, наглухо теперь заколоченном гробу, под землей на городском кладбище, - тот глубоко ошибается: в определенном смысле, там его не было. Возмущенный читатель сердито и едко так спросит: а откуда, мол, автор знает? и в каком еще таком смысле?.. И еще: откуда, мол, такая безапелляционность, граничащая с самомнением и чуть ли не нахальством?.. Я отвечаю твердо: а вот, знаю! И объясняю, откуда: как ни неправдоподобно это звучит, но именно я прошел с Павлом Петровичем большой кусок пути в его загробном странствии. По счастливой случайности, оказавшись в нужное время в нужном месте, встретил, а потом был ему верным спутником и внимательным слушателем. Он много и охотно рассказывал; отвечая на мои вопросы, часто философствовал. Я мог быть, если б пустили, свидетелем его жутчайших мучений сразу вначале, ошеломляющей радости и поразительных откровений, несомненно дарованных ему после; мог бы увидеть нимб над его головою и собственными ушами внимать голосам ангелов, беседующих с ним о вечном... Да я как бы и слышал... В любом случае, кому же и знать, как не мне! Вот, попросит читатель… и я расскажу, ничего не скрою, не утаю; на то мне и разрешение от Павла Петровича дадено... Ну... ну же!.. Хорошо. Начинаю. Да, единственное еще вот... Должен заранее предупредить, что все происходившее по Дороге записано мною по памяти, причем, спустя какое-то время после событий. Потому заранее прошу извинить за возможные неувязки и нестыковки. НАЧАЛО ДОРОГИ. ВСТРЕЧА. Как получил пулю в лоб Павел Петрович, так только внутренне ахнул. Нет, на самом деле, и ахнуть-то не успел (это уже отсебятина). Он мне рассказывал про чувство у него возникшее, необыкновенное. А потом раздался будто щелчок. Будто бы, сравнивал он, помимо воли, переключили его на другую программу. (Может, и на голографическую, говорил ученый Павел Петрович, а может, еще на какую, но ни на что им ранее виденное не похожую. Тут надо отметить, что Павел Петрович был в жизни большой любитель и знаток российского телевидения). Голос диктора за пустым, почему-то, экраном, еще удивлялся он, никого из хорошо ему известных ведущих не напоминал, а только тревожил, бубнил что-то заунывное, вроде как мусульманское. Потом экран задрожал, пошел мелкой рябью и волнами; потом закружился, стал надвигаться; а еще через секунду диктор вдруг дико взвыл и раздался второй щелчок. В тот же миг Павел Петрович оказался внутри экрана, стоящим перед чертой, за которой начиналась Дорога. Это все, считаю, очень ценные факты, достойные не просто описания, но скрупулезного изучения в будущем. Своего опыта здесь не имею; ни начала, ни истоков Дороги не знаю, поскольку, пребывая тогда в состоянии всего лишь-навсего временной, или, по-другому, клинической, смерти, встретился с Павлом Петровичем уже находясь на ней. Операция на моем сердце, как мне потом объясняли, прошла чрезвычайно успешно; хирурги выпучили глаза, когда я вдруг, ни с того, ни с сего, начал уходить. Из чувства профессионально-жуткой обиды за мое неправильное поведение, они очень старались, и таки достали меня оттуда, хотя - не стремясь обидеть, я понимаю, - в другом случае могли просто плюнуть, хлебнули б спиртяжки, да и списали неудачу на пациентскую сердечную хилость. Да, так вот. В жизни я человек суетливый, бегаю все. И сейчас торопливо пробегал мимо, но остановился, пораженный видом Павла Петровича, немым и торжественным. Это ли или что-то еще в нем меня заинтриговало… что именно – сказать трудно. Так случилось, что моя скромная персона ему тоже пришлась по душе (уж и не знаю, чем взял). Мы только молча переглянулись, и дальше пошли вместе. Сначала приходилось приноравливаться к его шагу, в отличие от моего скачущего, не широкому и не спешному; зато, как приноровился, начал получать истинное наслаждение от прогулки. Прежде, чем перейти к дальнейшему, постараюсь, читатель, описать тебе Дорогу. Представь: туман, сплошной-сплошной, и густой-прегустой - местами в полуметре ничего не видно, а в ушах будто вата. Представил?.. Теперь представь, что под ногами у тебя вроде как ничего нет, и плывешь в пустоте, смешно так перебирая лапками... А теперь только представь, что нисколечки это тебе не мешает, поскольку есть и присутствует ощущение реальной дороги, прямой и широкой, с твердым, немного пружинящим покрытием. Более того, сбиться с нее невозможно, поскольку она тебе этого не позволит. Вот, читатель, что такое Дорога! РЕТРОСПЕКТИВА ЗЕМНОЙ ЖИЗНИ Итак, мы с Павлом Петровичем шли, плыли, катились в тумане. Я видел его серьезное лицо, шевелились губы. Он рассказывал мне о своем детстве, о годах ученичества, о молодости и о начале так трагически оборвавшейся поры зрелости. (А было ему от роду всего 46 лет). Он заочно знакомил меня со своими родителями (еще не старыми людьми, пострадавшими и отсидевшими во времена позднего сталинизма, искренне любившими единственного сына), с многочисленной родней, рассыпанной по просторам родины, с друзьями и любимыми женщинами; в чем-то перед ними винился, с кем-то из них спорил. Речь его – правильная русская литературная речь – больше напоминала исповедь, но частенько в ней появлялись нотки досады, и тогда впечатление пропадало. Иногда, вспоминая некоторые свои поступки и приходя в сильное возбуждение, он начинал искренне каяться, взваливал всю вину на себя и прощал людям даже то, что, с моей точки зрения, прощать не следовало. Но, буквально в следующей, обычно связанной с предыдущей, истории все оказывалось не так, и, видя, как невольно сжимаются его кулаки, а тонкая полоска рта, окруженная заботливо подстриженными усами и бородой, становится еще тоньше, некрасивой, почти что злобной, я в очередной раз делал для себя вывод, что человек таки сильно обижался на жизнь, и о настоящем прощении с его стороны разговор не идет. Я слушал очень внимательно, стараясь ничего не упустить; сам не знаю почему, для меня это было важно. Я понимал, что человек, вот так, внезапно, с корнями вырванный из земли, не успевший даже осознать толком, что с ним произошло, должен для начала пролистать свою жизнь и как следует выговориться, чтобы потом, сделав последние выводы, выбрать тактику и стратегию в решающем разговоре с Богом. В тот момент я видел перед собой не законченного атеиста, и не красного мятежника-богохульника, но умного, хотя и не укрепленного в вере человека. Так казалось, проболтался Павел Петрович до смерти между верой и безверием, не ища доказательств ни тому, ни другому, и спокойно проходя мимо бесспорного. (Только позже мне стало понятно, как я ошибался). Нормальный бывший советский, ныне российский, образованный гражданин, все ему здесь еще предстояло. И мне, неожиданно для себя, захотелось помочь. - Ну чем, дурака-мать, - взовьется сейчас читатель, - он может ему помочь?! За кого меня держит?.. Я читать брошу... Не злись, дорогой читатель! Ты прав, ничем тогда я не смог бы помочь Павлу Петровичу. Кроме, пожалуй, одного: искусственно задержаться в состоянии своей псевдосмерти, столь долго, насколько это возможно, с целью побыть с ним рядом, выслушать и поддержать, и тем, хоть косвенно, но поучаствовать в его загробной судьбе. Чтобы – считаю это немаловажным – тебе потом рассказать. Пригодится. Никто ведь не вечен... ты меня понимаешь?.. РАССУЖДЕНИЯ О ДУШЕ И СМЕРТИ Ну, вот... Покончив с ретроспективой главных событий земной, навсегда ушедшей жизни Павла Петровича, мы с ним продолжали шагать Дорогой Смерти. Туман и не думал рассеиваться, время перестало существовать; я понуждал Пэ-Пэ, не стесняясь, говорить все, что вздумается. Тут Павел Петрович задумался, я ему не мешал, а выйдя из задумчивости, принялся рассуждать. О чем? Конечно же, о насущном, о смерти. Вот эти его рассуждения. - Смерть – скорее, понятие, чем реальность. Ее нельзя ни пощупать, ни измерить, ни даже почувствовать. Вот, я убит; вы тоже умерли, пусть только временно. И что?.. Она опять впереди, где-то там... Примерно так я и думал: скользкая неотвратимость ее – угроза, не больше; пережить и осмыслить – задача... Вот, как говорил Федор Михайлович, кого-то цитируя: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Так вот, падши в землю, я не умер, а - остался один. Хоть при собеседнике пока... все равно. Плод мой прижизненный, Колька-сынишка, наплодит еще будь здоров, и тоже один останется. Грустно, конечно - а все лучше, чем никак. Смерть – это прощание с близкими, навсегда... - Но Павел Петрович, уважаемый, - прервал его я, - вы же еще точно не знаете... - А, все ясно, так и буду идти. Вы исчезнете, а я все буду идти и думать... Он вдруг посветлел лицом, вроде как обрадовался. - Это ж здорово: вечно идти, вспоминать и думать! - Ох, надоест! А как все вспомните, все-все передумаете. Потом что? Вечность ведь, сами сказали... - Потом и посмотрим. А пока много всего накопилось. Вот, к примеру, вторая часть все той же цитаты, о пользе, смертью приносимой. Я ведь понимаю: без смерти нет жизни. Перенаселенность, перегруженность планеты, отходы там, и прочее. «Сопреть бы успеть, перепреть...», как говорил поэт. Ну, что ж, я готов, уже, можно сказать, при деле. Прорастет из меня пшеничка, Кольке моему на ужин – буду рад; не прорастет – тоже не страшно! - хороших людей много. А то и походит голодным... - Отец, называется, - подначил я Павла Петровича. – Не успел отойти... - Успел, успел... Может, спасибо еще скажу, убийце своему... за освобождение души... Вот, кстати. Смотрите: душа и смерть – чем не тема для школьного сочинения! У меня ученик один есть... - э-э... был, простите, - так неплохо скаламбурил: «живая душечка революции». Ха-х... (Павел Петрович несколько странновато смеялся, коротко, на одном выдохе). Революция давно померла, а ее душечка жива и процветает. А, черт с ней, с революцией... Вот, кто нуждается в смерти по-настоящему, так это человеческая душа. Русская, доложу вам, в особенности... Вот, вы кто по национальности? - Кх…кх...х... – закашлялся я, чтобы не огорчать Павла Петровича. - Впрочем, не важно, - не стал дожидаться он, - вижу, не русский. Поэтому слушайте. Я вам честно скажу, терять мне сейчас, как понимаете, нечего. - Русская душа, истасканная по жизни, в лохмотьях, всегда голодная и худая, подобно призраку, ходит, мучается и стонет: отпусти уже, жизнь! смерть, приди, не тяни!.. Это русская игра такая, национальная, даром что немец придумал: из нужды душой торговать. Как юнцы современные новые заграничные джинсы свои трут и дырявят, - стоят такие на рынке поболе, - так мы все ее, душу свою, об жизнь нашу проклятую истираем. Стараемся поскорее, места выбираем погрязнее да поколючее, чтобы если пятно - то кровавое, если дыра - чтоб текло чрез нее и брызгало. Да не на своего брызгало, такого же вонючего замарашку, а, желательно, на чистенького, иностранца, к примеру. Этим все русские писатели занимались и занимаются; у великих, конечно, получается лучше... Да, так вот. Мучается душа наша и стонет от такого занятия, а тем временем дырки считает. Смерть внимает стонам великим, приходит. И тут назначается ей цена. И лезут у смерти глаза на лоб от неслыханной дикости русской цены, никаким Парижам не снилось. В грудях у нее от этакого нахальства спирает, машет только руками: окстись, мол... И убегает, сломя голову, до другого раза, до следующего сверхжалобного «приди». Русская хитрость!.. Мне, правда, не помогла. Больно скоро все получилось, поторговаться не дали... Ха-х... Смертельная правда!.. О РУССКОМ ЯЗЫКЕ И ФИЛОСОФАХ - А вот, к слову. Как наш великий могучий со смертью разбирается. «Встретить я хочу свой смертный час...», помните? - Я - так не хотел, а уж встретил... Но, глядите: «смертный час», «смертный грех», «на смертном одре», «смертные муки и казнь»; и, одновременно, «скука смертная и тоска», «бить смертным боем» (это, в основном, жену, тещу, сына), «простые смертные» и сухая статистическая «смертность». Или, вот: «смертельное оружие и яд», «смертельный ужас», «смертельные» холод, риск, опасность, угроза, бледность, синева, желтизна; обида и дрянь у нас тоже «смертельные». Боремся «не на жизнь, а на смерть», напиваемся «вусмерть» – и то, и другое означает: до упора. В высшей степени знаменательно: «смерть, как жрать хочется». А!.. Как вам ?!. Ха-х... Я что хочу сказать: русский язык перемалывает смерть в муку разного вида помола, катает в шарики, скрепляет слюной и кипятит в молоке со снятием возникающей пенки; затем, в качестве непременной добавки, подает к блюду жизни. Добавляйте, дескать, по вкусу. Мы добавляем. Не то, чтобы вкуснее становится, а просто дурман это; и, в силу появляющейся у нас дурашливости, меньше боимся собственной тени, забываем на время про пресловутый кирпич над башкой, и про меч занесенный, и про грибочки лесные отравленные, от которых уже помер сосед, а соседка при смерти. Экстракт – пеночки вышеназванные – снимают шеф-повара наших люксовых ресторанов – философы доморощенные. Колдуют над ними всю жизнь, превращая в тонкие душистые приправы. Предлагают только своим – всем, как на подбор, людям крупным, влиятельным, знаменитым. Попробует раз такой, и понравится; одурев в одночасье, забьется, гениально вскликушествует, возьмет да и выдаст «все сто томов своих партийных книжек», или потравит заразой воздух и море, положит народу невинного кучу, или еще что-нибудь... Не люблю философов. - Но, - возразил я, долго молчавший, - ведь это они, философы, заложили основы современного взгляда на жизнь. И на смерть тоже. Эпикур говорил, например, что страх перед смертью бессмыслен, поскольку «пока мы живы, смерти нет, а когда она есть, нас уже нет». Очень изящное рассуждение. И потом, разве это не так? Возьмем наш с вами случай. Мы мертвы сейчас для всех, кроме как друг для друга, что можем - опять же только друг другу, - хоть и не документально, но засвидетельствовать. А я, лично, больше боюсь возвращения, чем предстоящей когда-нибудь окончательной смерти. - Вы еще приведите Хайдеггера, - недовольно хмыкнул Павел Петрович. – «Бытие как страх перед возможной невозможностью его, бытия, продолжения». (В очередной раз я поразился начитанности нашей интеллигентской глубинки). А ведь такого страха нет и быть не может, потому что глупо бояться невозможности чего-либо. Практический опыт убеждает нас в том, что такие невозможности встречаются в жизни сплошь и рядом, люди с ними прекрасно справляются. В народном эпосе это положение вещей отражается в пословицах и поговорках. Возьмите хотя бы наше, русское: «Выше головы не прыгнешь». Ведь, действительно, невозможно. Ну, и чего здесь бояться?.. Смерть не есть невозможность дальнейшего бытия, неправильна сама постановка вопроса «или-или»: или она, или мы. Опять же, наш с вами сегодняшний опыт подтверждает: наоборот, и мы, и она. И вообще, не нравится мне слово «окончательный». Вроде как подразумевается: «обжалованию не подлежит». А это не так. Чисто теоретически, я всегда буду апеллировать к Богу. – Он насмешливо посмотрел мне в глаза. Не выдержав его хитрого взгляда, я отвернулся. А про себя подумал: - Павел Петрович, Павел Петрович... Значит, глубоко сидит в вашем сердце эта заноза – надежда на Вседержителя, на всемогущую длань Его, распростертую надо всем и вся, Им же сотворенным. И по смерти не умирает... Но все же, решил, что не лишне будет проверить. Шел теперь молча, соображал, отбирал вопросы, облекал их в мягкую, необидную для Пэ-Пэ форму. БАТЮШКА. КТО ЕСТЬ КТО НА ДОРОГЕ Впереди послышались приглушенные звуки, показалось, то ли чавканье, то ли плач. Отделившись от Павла Петровича, я храбро нырнул в туман и пошел прямо на них. И точно: где-то на обочине ощущения (каковое, повторяю, единственное и есть Дорога), темным расплывчатым пятном рыдала человеческая фигура. Чтобы разглядеть, подошел поближе. Старик. Морщинистые щеки, залитые слезами, запавший нос, три седых волосины свисают с опущенного долу голого черепа. Вдруг он поднял глаза - что-то в его лице неожиданно показалось знакомым, - и, поглядевши вокруг неосмысленным взором, опять уронил голову. Как же я был удивлен, когда, покопавшись в памяти, с трудом, но узнал в нем отца Александра, священника небольшой деревенской церквухи в центральной части России, где одно время, лет пять, или шесть тому, регулярно отдыхал. Еще более странным показался мне сам факт такой встречи. Ведь Дорога – для одного (не считая таких, как я, пристроившихся) – древний незыблемый постулат! И вот, он, казалось, порушен. Все еще стоя в отдалении от попа, я пребывал в глубоком сомнении: может, мерещится?.. - Ну, что там? – голос подошедшего Павла Петровича звучал равнодушно. – Пойдем что ли... - Продолжавшего рыдать батюшку он не видел, не слышал, хотя стоял, почитай, рядом с ним. Впрочем, как и тот - его. Тут только до меня дошло, и я понял: что ничего не порушено, что Дорога – да, она, действительно, одна... для полного мертвеца. Если не повезет, как Пэ-Пэ со мной, никого на ней не увидишь – и не надейся! Но она же, неизменно одна, и для всех остальных усопших. И нет тут никакого противоречия (не поймаешь, читатель, не поймаешь!): все дело в том, что я-то на ней человек случайный, обреченный на возвращение; потому только и мог и видеть, и слышать, хоть Пэ-Пэ, хоть других. Они же, в отличие от меня, друг дружку не замечают, гуляют себе в тумане, как настоящие призраки, мимо и даже сквозь. Значит, пришел я к выводу, могу быть горд: очень важная я персона! Без меня, и подобных мне, на Дороге ничего не случится, ни какого события, ни какой встречи. Просто не смогут случиться, потому как в этих событиях и встречах мы, «клиники», служим для них, слепоглухонемых, медиумами и переводчиками с загробного (не удивляйся, читатель; как оказалось позже, существует такой язык). Совсем как в жизни, еще подумалось мне. Даже и в такой ситуации третий - не лишний: сведет, познакомит (на троих сообразить, как водится, за знакомство... шутка), и, опять же, противуположно словам известной песни, не «должен уйти», иначе оборвется связь двоих первых, возникающая исключительно с его помощью... Ну, что ж, для начала будем налаживать связь. - Отец Александр, так приятно снова увидеться, – приступил я, встав близ Павла Петровича. Старик, вслушиваясь в мой голос, снова приподнял голову, в мокрых выцветших глазах его стояла тоска. – Что случилось?.. - Отец Александр похлопал ресницами. - Да вы узнаете ль меня?.. Ничуть, казалось, не обескураженный чужим нежданным присутствием, он ответил плаксиво: - Узнаю, милый, узнаю. - (В этом я был не совсем уверен). - И, не дожидаясь дальнейших расспросов, зарыдал о своем. - Не принял меня, – прости Господи и помилуй! – грешника. Отослал от себя. Иди, говорит, куда хочешь... - С кем это вы гутарите? - в голосе Павла Петровича неподдельное удивление. - Да батюшка тут один, православного приходу, - ответил я. - Отец Александр, знакомьтесь: Павел Петрович. Никого рядом со мной не увидев, поп, видимо, испугался; озираясь, начал мелко креститься. Я поспешил его успокоить. – Не бойтесь, батюшка. Павел Петрович такой же, как вы. Это я вот, клинический, для вас обоих вроде бы как живой; а вы друг для друга, значит, мертвые и совсем не видные. Рассказывайте. - Павел Петрович, - одновременно обратился я к Пэ-Пэ, - не волнуйтесь, все вам перескажу. (Пэ-Пэ, похоже, и не думал волноваться). - ... в неизреченной милости своей, говорит: иди, говорит, куда хочешь... – Ничего, конечно, не понявший, но успокоенный старик сосредоточился на себе. – А куда я пойду? В ад разве только, за грехи тяжкие отвечать надобно.Я и готов, давно знаю, что там мое место. И то сказать. Взятки брал, и курями, и яйцами, и колбаской с сальцом, не говоря уж о самогоне – раз; с Машкой-учителкой спал – два... – старый греховодник загибал пальцы, - ... в пост не говел часто – это три; по пьяному делу в церкве ересь нес, дьявола на женину голову призывал... Много всего... Господи, прости! На все ведь готов, искупить хочу... Так дай искупить! Страдания хочу... А-а-а... – Раскачиваясь из стороны в сторону, отец Александр завыл. Я, тем временем, добросовестно излагал все это Павлу Петровичу. - Срам-то какой, Господи, - размазывая слезы по лицу, хныкал старик, - на старости лет с Машкой ребенка прижил. Попадья моя, как узнала, так, в ярости праведной, ночью и придушила... Смотри-ка... – Он показал на, действительно, синее и сильно опухшее горло со следами пальцев. - А и правильно сделала: поделом мне, козлу старому и вонючему! Иначе, грех-то какой: не она меня, так я б ее порешил! Даже и Машке уже обещал. А Господь говорит чрез ангела своего белокрылого: в ад не ходи, нечего тебе там... возвращайся. Куда, Господи? – возопил я тогда, к попадье моей яростной, сумасшедшей?.. Не пойду, говорю, прибьет она меня снова, и права будет. Лучше на кострах жариться, в котлах кипящих вариться. Пусти в ад, говорю!.. А он, ангел, посмотрел только, так, без жалости, и прогнал... - Мил-человек, - неожиданно обратился ко мне отец Александр, - подскажи, Христом-Богом молю, что теперь делать? Все, что рассказал о себе непутевый батюшка (кроме новости о народившемся младенце и истории с убиением), я знал еще в те времена от сельской хозяйки своей, отчего-то сильно меня залюбившей. И потом тоже был в курсе из писем ее, присылаемых точно к пасхе, и похожих на ежегодный отчет управляющего своему барину. Только смеялся, а в голову не брал. Думал примерно так, что и всегда на Руси попы местные с народом заодно были, и в радостях, и в бедах его, и в воровстве, и в прочих грехах. Чего уж тут рассуждать, тем паче, клеймить... Пересказал Павлу Петровичу. Тот был на удивление строг. - И не стыдно ему, - набросился он почему-то на меня, - святотатчик, Бога позорил! Добро бы пьянство одно, – с этим у нас ничего не поделаешь, - ну, а взятки, а незаконная связь?.. Лишить сана! – бросил вдруг резко, еще и ручкой так сделал. – Лишить! В мир отправить, на тяжелые принудительные работы... - Павел Петрович, помилуйте, сам же раскаивается человек. Потом, немолоденький он, чтоб на тяжелые... Павел Петрович подумал, почесал в голове. Потом обратился ко мне: - А спросите-ка его: был ли в юности физически здоров? Я немного удивился вопросу, но все же спросил. Отец Александр отвечал в том смысле, что здоров был, как бык. - Реинкарнация души! – воскликнул Павел Петрович, узнав ответ. И пояснил: - Пусть душа его вселится в новорожденное дитя, обязательно в мальчика (в собственного сына он уже опоздал). А когда мальчик подрастет и превратится в молодого сильного юношу, пусть сразу же начинает горбатиться, страшно, тяжело и нудно, и так пусть продолжает всю свою жизнь, до следующей смерти. В этом и будет состоять поповское искупление. - Согласен, согласен, - радостно вскричал отец Александр, не успел я передать ему решение Павла Петровича. – Спасибочки, люди дорогие, дай вам Бог здоровья!.. - Он подхватился, и только мы (то есть, я) его и видели. ИСКУПЛЕНИЕ Снова вокруг нас непроглядный туман, и рука об руку идем мы с Павлом Петровичем этой нескончаемой, казалось, Дорогой. - А здорово, Павел Петрович, вы с батюшкой! – помолчав какое-то время, сказал я. – Однако, не кажется ли вам, что через такого рода искупительный процесс проходим все мы, россияне, толком не зная, за какие такие грехи наших предков? Что вы об этом думаете? - Я думаю, - немедленно ответил Пэ-Пэ (из чего я сделал вывод, что на эту тему он, действительно, думал), - что для искупительного, как вы выражаетесь, процесса не важен грех, его породивший. Даже первородный не важен, не говоря уж об остальных. Ведь так посмотреть, что особенного натворила, к примеру, праматерь-Ева?.. Скажете, поддалась искушению? Нет, говорю я. И объясняю: нет - потому что не было факта. Откуда б ему, факту, взяться, если, согласно Библии, в первобытном Эдеме ну уж никак не мог объявиться змий-искуситель. Придумки все, да и только. - Почему же не мог, Павел Петрович, - возражал я, - если, согласно Библии, объявился таки; можно сказать, изначально, со дня Сотворения, был там официально прописан, вместе с нашими прародителями. - Вы, извините, плохо знаете Книгу, - голос Пэ-Пэ стал нарочито суров. – Там вроде сказано так, что Эдем – на Востоке, то есть, примерно в наших краях. Вы много, скажите, видели у нас змей?.. В отличие от Запада, одни ужи и ящерицы, так ведь? – Он улыбнулся. – Шучу. А если серьезно, искуплением я считаю уже самую жизнь русского человека. В муках родится он, чтобы расти, подражать и учиться; нет, не у народов, не у природы, а у местных, себе подобных прямоходящих змеев, источающих яд, жалящих друг друга без остановки, при этом не знающих разницы, что тебе в голову, что - в пяту. Потом, от яда этого – долго ли, коротко – болеет и умирает... Даром, что сам учитель, знаю. - Павел Петрович, - напомнил я, – искупление русское, если не за грехи, то за что же? - Да ни за что. За несчастное свое месторасположение в современном мире. С тех пор, как стали народом, что называется, ни тебе - там, ни тебе - здесь. Древние восточные цивилизации благополучно скончались, оставив нам только ошметки знаний, – одно сплошное язычество и зараза, доложу я вам, поскольку все на свете работает исключительно в комплексе, - а новая, западная, заведомо отторгается, поскольку срабатывает национальный иммунитет. Если вы думаете, что насильственное крещение пошло Руси на пользу, то глубоко ошибаетесь. Сама идея получения чего-то за счет кого-то – это да, это вполне в русском стиле. Но, спрашивается, чего именно? спасения души?.. Нет, отвечаю я, спасения варварского в русской душе, за столетия глубочайшим образом там укоренившегося. Русский христианин, веруя в Бого-Человека – Христа (очень в этом смысле удобная фигура!), про себя, и совершенно искренне, полагает так, что молитвою и внешним благочестием Бога в нем задобрит, а Человека обманет – на то он и человек! И сына своего так научит: что мол, «надейся, а сам не плошай», что в русском переводе означает: грабь, воруй, но про Бога не забывай, и да простятся тебе нечестные поступки твои. Где же здесь польза?.. И еще... Павел Петрович, похоже, часами мог говорить на эту тему. У меня же со временем - хоть я его и не ощущал, но умом-то хорошо понимал - дело обстояло туго. Поэтому перебил снова: - Искупление, Павел Петрович... Вы говорили об искуплении. - Да... - осекся он на полуслове. – Да, так вот. Вся русская жизнь – искупление, потому... потому что, научившись брать у соседей, не отдаем; потому что смотрим в небо пустыми глазами, а если и прольется слеза, то тоже пустая... - Вот, Ленин и Сталин. – Он вдруг оживился. - Ленин... говнюк. Фигура большая, необычайная, для России, считаю, вторая после Христа. Сталин... Кровопийца и душегуб... куда там царям!.. Диавольские отродья! Но не с христовым, отринутым, а с их именем на устах погибали герои. Откуда, спросите, ниспосланы оба? за что? А я скажу: с неба, и опять же народу во искупление. Чтобы – с собственного, замечу, согласия - крещенный вторично, перстом диавольским, черно-кровавым! - измазюкался кровью своей да чужой с головы до ног; а в неминучее наказанье за то, обездвиженным истуканом долго б, теряя силы, стоял под Солнцем, не отмытый, покрывался коростой, являя другим пример помрачения разума и временного всевластия Сатаны. А как силы иссякнут, чтоб рухнул он, народ, на колени пред миром, и тут только, от удара о землю, чтоб осыпались черные корки, и он, плачущий, слабый, но просветленный, обратил свой взор к Богу: простит ли?.. Я понял так, что прямых ответов от Павла Петровича не дождешься. НЕПОНЯТНО Тут мне послышался вроде как чей-то крик и, одновременно, лай собаки. Потом, уже явственно, лошадиное ржание и скрип какого-то конного экипажа. Из тумана, и на хорошем ходу, действительно, вынырнула телега, наполненная доверху сеном и запряженная низкорослой, но, сразу видно, сильной лошадкой. Впереди, на сене, на присогнутых ногах, стоял мужичина огромного росту и разбойничьего вида, настегивая длиннющим хлыстом, орал: «поберегись!»; сзади мчалась дворовая шавка, по виду из тех, что бросаются и кусают ни за что, ни про что. Эдаким мимолетным и диковатым виденьем, телега прогромыхала прямо сквозь Павла Петровича и тут же скрылась из виду. Я же, в полной растерянности, но, тем не менее, инстинктивно соориентировавшись, успел отпрянуть в сторону. Собачка на мгновенье остановилась возле меня, обнюхала. Затем, задравши заднюю лапу, пописала на мою ногу и с громким лаем бросилась догонять. Я как стоял на месте, так и остался стоять. Ничего себе, шуточки! задавить же мог, скотина!.. Подошел Павел Петрович. - Чего это вы распрыгались? – он подозрительно уставился на меня. – И остолбеневший какой-то... Придя в себя от звуков его голоса, я рассказал о видении. - Ничего особенного, - спокойно отреагировал Пэ-Пэ. – Пусть себе катится. Кого пришил, небось, теперь удирает. Вот вам иллюстрация к нашему разговору. Разбойничья страна... и люди такие же... Я не слушал, все еще переживая происшествие. Непонятно. Как могли здесь появиться животные? и неодушевленная телега?.. И все ведь движется в одном направлении. Это что же... Дорога одна для всего на свете? или дальше пути расходятся?.. Хороша перспектива: мучиться, предположим, в аду, вместе с кошками и енотами, лошадьми и жирафами. Не могу я смотреть на страдания животных; считаю, если ничего нельзя сделать, лучше пристрелить или усыпить... - ... прощенье заслужить надо, - вроде как заканчивал разглагольствовать Пэ-Пэ. - Но, не саморефлексией, или там самобичеванием, а осознанием, и постепенным на том возвышением. – Он замолчал. - Павел Петрович, - ничего для себя не решив, но воспользовавшись паузой, я сменил, но как бы и продолжил тему, – вот, отец Александр и этот мужик... Вопреки вашему первоначальному мнению, значит, есть таки цель и конец у Дороги, коли поп наш, попав на прием, и, подчинившись Божественному решению, уже на пути обратно, а мужик так торопится туда, что использует гужевой транспорт? Если так, то пора бы вам разобраться, - думаю, чем скорее, тем лучше, - кто Он для вас?.. Бог-Искупитель, Верховный Судья, к примеру, или еще кто?.. Без определения, вы ж понимаете... невозможно. ОПРЕДЕЛЕНИЕ БОГА Согласно кивнув, Пэ-Пэ встряхнул головой. Начал так: - Бог есмь... То есть, Бог есть... нечто непостижимое, невообразимое, невысказанное, неопознаваемое, незримое, неслышимое... Короче, неопределимое. Вы слышите: не-, не-, не-... – одна сплошная отрицательная частица. Уже исходя из этого, можно сделать вывод, что Бог – это отрицание. Отрицание всего и вся! Для мыслящего человека это означает, прежде всего, отрицание Его самого. Но, с другой стороны... был же Кто-то в Начале! Не курица же, в самом деле, и не яйцо?!. – вечно смешное и неразрешимое противоречие. Бог для меня – это Тот, кто был в Начале всех и всяческих Начал, тем не менее, отрицающий свое, значит, там присутствие и наличие. Причем, что в этот, что в последующие моменты; причем, как Себя самого, так и чего-бы-то-там-ни-было-еще, и тем самым сводящий все, включая Себя, к нулю. Таким образом, Он есть… первичный нуль! Все сотворенное Им - и природа, и миры со Вселенными, и Вечность с Бесконечностью, и мы, грешные – есть суть нули вторичные, производные от первичного, или, по-другому можно сказать, от проявленного Начала, которое одно только реально и существует, и длится, и продолжается... Уф... Вас устраивает такое определение? - Нет, Павел Петрович, никоим образом не устраивает, - ответил я. – Вы сказали: Он есть нуль, а все сущее – вторично и производное от Начала. Однако, нуль – первичный или вторичный, неважно - есть не что иное, как арифметический знак, всего-то-навсего, кружок на бумаге, придуманный нами для обозначения пустоты. Значит, получается, не Он придумал нас, а наоборот, мы придумали Его, некий пустой фантом в образе дырки. Некрасиво получается, а, Павел Петрович?!. И потом, что делать с фактами? С фактами, говорящими о присутствии в мире реально существующей курицы, несущей реальные яйца – в активном взаимодействии, заметьте, не с Началом, а таки с петухом, - из которых вылупливаются опять же реальные птенцы, вырастающие потом во взрослых курей и петухов. Это противоречие, вы говорите, на сегодня неразрешимо. Но от этого мне лично совсем не смешно, а скорее... - Вы меня не путайте, - по всему, Павел Петрович рассердился, - говоря о Боге, нельзя избежать противоречий. Кроме того, если противоречие есть, то за ним кто-то или что-то стоит. Это-то вам ясно?.. Я захлопал в ладоши: браво, Пэ-Пэ, браво! Тонко, логично, ничего не скажешь! Он, секунду назад не на шутку разозленный моим непониманием самых, с его точки зрения, простых вещей, теперь смущенно улыбнулся: - Ничего получилось, правда? И так просто. Признаюсь, только что в голову пришло. – Потерев виски и немного обождав, продолжил: - Я вам больше скажу: Он там, и только там, где противоречие! А?.. Каково?!. Где все ясно – вот вам пироги, вот мед - ешьте! – там Его нет, там человек или тварь какая живая наслаждается; а вот, где темно, и не видно... – Павел Петрович прикрыл глаза, - и лес сплошной... дикий, густой... и ты один, маленький потерянный мальчик... и воет кто-то... – Павел Петрович повел плечами, поежился, - и тебе страшно... – глаза Павла Петровича сильно расширились, - и одиноко... и так хочется домо-ой, в тепло и уют... Мне показалось, что он вот-вот зарыдает; потому решительно перехватил инициативу. - Павел Петрович, - будничным голосом сказал я, - вы меня убедили: Бог есть! Но вопрос, в общем-то, звучал по-другому: кто Он для вас? лично? Существуют ли между вами, так сказать, интимные отношения? Пэ-Пэ приходил в себя, лицо принимало обычные гордые очертания. Он обдумывал вопрос; по высокому лбу, с дыркой посередине (если не украшавшей, то и не особо его портившей), ходили тени, он явно что-то вспоминал. Потом начал говорить, отчего-то короткими, рублеными фразами. ПРОХОЖИЕ МИМОХОДЯЩИЕ. КАК ПЭ-ПЭ ПРИНЯЛ ИДЕЮ БОГА - Знаете, был атеистом. Как и все почти в советское время. В компартии не состоял, не сочувствовал даже. Видел, что творится. Но, воспитание есть воспитание, болезнь проникла глубоко. Впервые подумал о Боге... Я ненадолго отвлекся, потому что из тумана вынырнул и проходил сейчас мимо арапчонок. Настоящий маленький арапчонок: юное, оливкового цвета, личико; жесткие, вьющиеся мелкими кольцами волосики; тельце... ну просто как у Купидона, только не европейского, а ближневосточного. Он приветствовал меня игривым поворотом головки в мою сторону, поднятием крошечной ручки и словами (вот он, читатель, загробный язык! не русский ведь, а я все понял!): «А-салам алейкум!», и пошел себе дальше. Чтобы не отвлекать тебя, читатель, в дальнейшем, скажу сразу: Дорога оказалась очень и очень оживленной. Мимо нас с Павлом Петровичем (который, конечно же, никого и ничего не замечал) проходили, пробегали, проползали, проносились, иногда пролетали, - причем, в обе стороны, - как люди, так и самые различные представители животного и растительного миров, а также предметы. Если поначалу я удивлялся (в особенности, до чрезвычайности почтительному отношению к себе пернатых рыб, и еще, мебели... но только, почему-то, из ДСП), то потом понял, что здесь это все нормально, и не должно мешать главному, то есть, нашей с Пэ-Пэ беседе. Арапчонок, значит, скрылся в тумане, и я теперь внимательно слушал. - ... жена рожала. Тяжело очень. Я стоял в больничном саду под окнами операционной и слышал ее жуткие вопли. Это было невыносимо. Я ломал себе пальцы... потом долго болели, бился головой о стволы деревьев. И вдруг на мгновение замер. В наступившей полной, необычайной какой-то, тишине мне послышалась музыка. Окна, там наверху, ярко вспыхнули... и я понял, что все хорошо. И возблагодарил про себя Господа. Получилось автоматически, легко так... У Пэ-Пэ, похоже, перехватило горло, он закашлялся. А откашлявшись, - лицо проникновенное, - продолжил: - И потом, не часто, бывали минуты светлые. Когда музыка на душе, и любишь невыразимо... одновременно, скорбишь обо всех и плачешь... Вот это – Он! Как идея!.. Бла-а-гостный!.. - Павел Петрович, - я смахнул слезинку с ресницы, - ну, как же так... Вас ведь убили! Убили!.. Как Он мог такое позволить?.. Колька ваш – сирота; вдова – небось, молодая еще, красивая - плачет... - Да, ну... – Пэ-Пэ мгновенно переменился, посуровел. - Поплачет и перестанет! От Сотворения так: бабы по мертвым мужикам плачут, а сироты, знай себе, скачут! Чай, не в первый раз, образуется. И новый мужик найдется... как из-под земли вылезет. Ха-х… Хорошенькое сравненьице. МАТРИАРХАТ - А ведь были на Земле времена, когда женщина не рыдала по бывшему своему защитнику и кормильцу, а – властвовала над ним, и в жизни, и в смерти. По-настоящему властвовала, без дураков. – Павел Петрович, похоже, решил доложить мне свою точку зрения на женский вопрос. Я не возражал. Все, о чем бы он ни говорил, было для меня несколько странно, но безумно интересно. Пэ-Пэ покхекал, прочищая горло, и начал лекцию. - В те давние времена, именуемые первобытными, люди размножались без остановки. Понятно: никаких контрацептивов, никаких китайских методов принудительного ограничения рождаемости. И, согласно теории вероятности и закону больших чисел, младенцы обоего пола, как и сейчас, рождались примерно в одном количестве. Жизнь тогда была трудная, шла борьба за выживаемость; и все взрослые участвовали в этой смертельной борьбе. Но, не на равных. Смерть косила преимущественно мужчин. Почему? Тоже понятно: физически намного крепче женщин, они первыми гибли на охоте в схватках с дикими зверями, при всевозможных катаклизмах, и т.д., и т.п. (Тут я отметил явный прокол и несообразность в слове «первыми», но, поняв, что хотел сказать лектор, промолчал). А главное, пока женщина регулярно ходила беременностью, рожала и выращивала детенышей, мужчине в одиночку приходилось кормить семью – весьма дорогая цена в сравнении с нашими днями! (Я был не согласен: это кому как! и сегодня цена велика, часто просто не поднять! Однако, опять промолчал). Короче, повсеместно мужчины были недовольны, и недовольство это все копилось и копилось. До тех пор, пока не вылилось в открытый протест. Формы протеста, наверняка, были разными, но главным и превалирующим стал следующий: они начали убивать своих новорожденных младенцев женского пола. Надо признать, весьма логический шаг: ведь в отличие от сыновей, подрастая, становившихся отцу помощниками, повзрослевшие дочери начинали опять же рожать и таким образом, продолжали оставаться обузой. Логика, безусловно, дикарская, и не умная, потому, - как увидим дальше, - наказуемая. Итак, женское, так сказать, «поголовье» начало стремительно сокращаться; и жить, в обыденном понимании этого слова, стало легче. Мужчины ликовали и веселились. Но веселье это продолжалось до поры до времени. Потому как довольно быстро их развелось немеряно, и оставшихся женщин стало не хватать для удовлетворения полового инстинкта, как известно, самого могучего из всех. Очереди к женщинам выстраивались с такими хвостами, и драки в этих очередях со временем приобрели такой свирепый характер, что смертность от этих драк начала превышать любую другую. Вот тогда-то женщины приобрели, и сами поняли и осознали, свою великую власть над мужчинами; и, естественно, принялись ими командовать. Начался период разнузданного матриархата! Любая из них, - даже и самая распоследняя старуха Изергиль, - за один только единственный половой акт могла потребовать от мужчины все, что угодно, включая, к примеру, насильственную смерть соседа. Те же, что покрасивее да поумнее, вытребовали себе от вождей племен – мужчин, конечно, и тоже в этом смысле всего-то-навсего похотливых козлов – возведения в статус богинь и прямого себе поклонения. Что и было в какой-то момент сделано. Возвысившаяся до небес женщина управляла и властвовала теперь безраздельно. Жизнь и смерть человека были в ее руках... Павел Петрович несколько раз подряд и тяжко вздохнул. Чувствовалось, что безобразная, им же самим нарисованная картинка его же до чрезвычайности угнетает. - Человек, к сожалению, существо очень и очень инерционное. К тому же, женщины оказались дьявольски хитрыми. Они, разумеется, продолжали рожать, но теперь уже сами регулировали свою, так сказать, «популяцию». Их, решили они, должно быть ровно столько, чтобы не утерять приобретенное могущество. Казалось, это положение вещей, это неприкрытое унижение мужчины со стороны женщины, будет продолжаться вечно. Но, - и в этом случае, к счастью, - ничего вечного на Земле не бывает. – Пэ-Пэ радостно улыбнулся. - С развитием средств производства, где-то на переломе каменного и бронзового веков, наваждение кончилось, рассеялось, будто и не было. Произошло это потому, что женщины таки перегнули палку в непрерывном науськивании мужчин друг на друга; а хорошо вооруженные теперь мужчины, вместо мирного сосуществования, вынужденные вести непрекращающиеся войны, и к тому же возмущенные все продолжающимся подлым рабством, силой оружия заставили их себе повиноваться. Они скинули богинь с пьедестала, параллельно прекратили убивать девочек, и постепенно все выровнялось и вошло в свою колею. Пэ-Пэ весь просто сиял. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЗЕМНЫХ ВИДОВ - А хотите вообще о развитии жизни на Земле? – практически без перерыва предложил развеселившийся Пэ-Пэ. – Происхождение земных видов. Моя модель, личная, никому еще не докладывал. - Хочу, конечно. – Прислушавшись к себе, я прикинул, сколько еще могу водить за нос хирургов. Получалось, недолго, но какое-то время все-таки еще есть. - Тогда слушайте. - Как создал Господь Бог Землю под небесами, отделил, то есть, тверди земные от хлябей небесных, и понял, что хорошо это, и думал уже заселять, встал у Него вопрос: кем заселять? Что должно быть многообразие видов, это было понятно, потому как, по мысли, для сохранения подаренной жизни один экземпляр должен отнять ее у другого. Но вот, какие именно виды, и в каком количестве?.. Предстоял сложный инженерный расчет, на который не было ни времени (Земля стояла под парами), ни особого желания (и так дел невпроворот). Почесал тогда Бог в затылке, и решил: населю-ка я Землю видом одним, случайным, как Сам себе на душу положу. Но дам особям этого случайного вида, помимо общего знания и способности размножаться, еще и способность запоминать и оценивать. Как начнут этим заниматься, сразу сами поделятся на лучших и еще лучше (то есть, на плохих и хороших); одних почтут за усердных, других – за ленивых, а третьи будут – «ни то, ни се». Передерутся, естественно, по этой причине... и все пойдет, как по маслу. Сказано-сделано. Взял Бог, не глядя, толику праха земного, помял в горсти, плюнул, еще помял; посмотрел – получилось нечто бесформенное на крошечных лапках; снова плюнул, потом вдунул туда внутрь жизнь и развел руками. Шмякнулось «творение Божие» о землю, раскололось при этом на мелкие части. И расползлись части по всем сторонам света. Где ни встречали себе подобных, сразу начинали размножаться; и, одновременно, решали, кто из них лучше, сильнее, усерднее. И лучший сжирал худшего, сильный - слабого, усердный – ленивого, а таких, кто «ни то, ни се», которых почему-то оказалось числом более всех, жрали все, кому не лень. Так продолжалось некоторое время. И Бог даже подумал уже, что из Его затеи о многообразии видов ничего не вышло, как «ни те, ни се» вдруг взбунтовались (не нравилось им такое положение вещей, при котором жрут их и жрут), и на массовой своей сходке решили обособляться. Из всех возможных способов выбрали один: уходить, значит, под землю и жить там. Как решили, так и сделали. У оставшихся, конечно, сильно поубавилось в рационе, а ленивые и вовсе остались без ничего. Тогда собрались уже ленивые, и по примеру «ни тех, ни сех» тоже решили обособляться. И превратились в растения. Выбор их объяснялся двумя причинами, даже тремя: во-первых, нет надобности передвигаться; во-вторых, облегченный способ добывания пищи – соси себе из земли, сколько сможешь; в-третьих, кому они такие будут нужны, чтобы их жрать?.. Как вросли ленивые в почву, остальным стало жить еще труднее. Больше всего тут, как вы понимаете, пострадали слабые. И собрались они, в свою очередь, на сходку, и решили между собой так, что надо уходить под воду – там их никто не достанет. И превратились они в рыб. Сильным ничего больше не оставалось, как пожирать усердных, хотя и уважали их за усердие. Тогда собрались вместе усердные, и, для спасения своей жизни, порешили подняться в воздух. Так появились птицы. Сильным, самоназвавшимся животными, волей-неволей пришлось пожирать самих себя, начиная с тех, кто похуже… а это было уже плохо, просто из рук вон! И обратились они к Богу с просьбой помочь им выжить, потому как, если дело и дальше так пойдет, то скоро их них в живых никто не останется. Бог услышал и внял их просьбе. Причем, помог Он им чрезвычайно оригинальным способом, без особых, что называется, трудозатрат: у девяносто девяти процентов животных Он существенно ограничил способность к запоминанию и оценке происходящего, зато усилил способности к размножению, а у оставшегося одного процента - наоборот, существенно ограничил способности к размножению, зато усилил – к запоминанию и оценке. В результате, девяносто девять процентов животных перестали понимать, кто из них лучше, кто хуже, и вообще, что происходит в мире, и стали жить, словно волки, по принципу, кто сильнее; а один их процент, хорошо видя и понимая, что происходит, сначала от тех только спасались, а потом, из-за малочисленности, вынужденно объединились, и, накопив опыт совместной борьбы, стали успешно сопротивляться, а еще позже, сами перешли в наступление, и... ГОЛОВА Павел Петрович не договорил, и я не успел оценить до конца всю красоту и стройность его теории происхождения видов, как, вроде что-то почувствовав и обернувшись, заметил в тумане позади нас сначала некое колыхание, затем пластами он стал раздаваться в стороны, и из эпицентра волнений, в метре перед моим носом, вылезла лохматая голова. Павел Петрович тоже обернулся. Голова покрутилась туда-сюда, затем, безошибочно выбрав и упершись взглядом в мои глаза, произнесла торопливой скороговоркой: - Я к вам по поручению. От консилиума. Велели передать, что, извините, времени нет. У вас. А у меня-то, скажу, уж точно! Режут, вам доложу... кромсают... А крови... Самому неприятно. Понизив голос, голова кивнула на Павла Петровича: - Это кто? - Мой хороший знакомый, - ответил я, мучительно вспоминая, где я эту голову уже видел. – Познакомьтесь: Павел Петрович, прошу любить и жаловать. - Извините, некогда. Причем, ни то, ни другое... - мгновенно схамила голова. Пэ-Пэ от изумления сначала открыл рот, затем тут же насупил брови. - Почтеннейший, вы что себе позволяете?.. Уж не думаете ли вы... - Так какой будет ответ? – не слушая, голова опять переключилась на меня. – А то через секунду я исчезаю... - Скажите, обязательно буду... - Я был в затруднении, не хотелось вот так, скоропалительно бросать Павла Петровича. - Пусть подождут, сколько возможно. - О, кей! Вам решать, - бросила голова. – Хотя на вашем месте я бы поторопился. Знаете, совковая медицина... Засим... адью!.. Недолгие завихрения в тумане, и снова он стоит вокруг нас с Павлом Петровичем плотной стеной. Да, подумал я про себя, ничего не поделаешь, видно, пора прощаться... - Друг мой! - как услышал меня Павел Петрович. - Разрешите мне вас отныне так называть. Пора - так пора! Столь многое хотелось сказать, именно вам, поделиться. О Боге, конкретно, поговорили, о дьяволе - нет. Как же так? А ведь интересная тема... очень. Немного сомневаясь и побаиваясь, что плохо может кончиться, я все же решил: значит так, последняя тема. И все… никаких... отбываю! О НУЛЕ И ДЬЯВОЛЕ - А что, Павел Петрович, и о дьяволе у вас теория? - Есть, есть, - обрадовался Пэ-Пэ. – Я сейчас, быстренько уложусь. - Диавол, - почти торжественно начал он, - это тоже Бог. Только со знаком минус. Второй, равноправный лик двуликого Януса, несправедливо упоминаемого в литературе не иначе, как в качестве синонима вероломства... Объясню. Плюс на минус - когда разговор идет о равновеликом - всегда дает нуль. Тот самый нуль, о котором я уже упоминал, и который назвал первичным. (Кстати, солидаризуясь с некоторыми, считающими Бога высшим Абсолютом, могу назвать этот нуль еще и абсолютным). В этой связи становится ясным, почему вообще существуют вторичные нули, - повторяю, производные от первичного, - и почему все мы являемся таковыми, равно, как и все нас окружающее. Да потому что все на свете есть не более, чем вещественное следствие или, по-другому, проявленный продукт борьбы Божественного лика Господа с Его же, только диавольским. Потому что, строго говоря, вторичный человеческий нуль - как и все остальные - не совсем уж и нуль, в четком математически исчисляемом его значении. (Тут только я вспомнил, что Пэ-Пэ еще и математик). Точнее, это бесконечно малая величина различного знака, или поляризации (вспомнил, что Пэ-Пэ - физик), отчаянно стремящаяся к нулю. Поймите. Точно так же, как наша планета, наши Солнечная система и Галактика, и другие Галактики (еще и астроном?), и гипотетические Вселенные – учеными это доказано - есть суть микроскопически малые, по величине практически нулевые, частички Мироздания, возникающие для того лишь только, чтобы вскоре исчезнуть, так и мы, физически и духовно, стремимся исчезнуть, раствориться в Боге. На физическом уровне это выражается в подспудной тяге всего живого к саморазрушению и, в конечном счете, к смерти; на духовном – к возможно более полному равновесию, или - что еще желательней - к отрешенности и самодостаточности... - Дьявол, Павел Петрович, дьявол... - напомнил я. - Да, дьявол. – Пэ-Пэ вздохнул. - Так вот. Промежуточными результатами никогда не прекращающейся борьбы одного лика Бога с другим в уже проявленном мире являются, конечно же, сиюсекундные микропобеды и микропоражения одного из них. В первом случае мы, глупые люди, говорим о торжестве света, добра и справедливости, в другом, соответственно – зла и кромешной тьмы. Не учитываем, однако, не понимаем, что, и в том, и в другом случае, исход поединка предрешен, и всегда проигравшая сторона - это Бог; и от этого (существо Он чрезвычайно эмоциональное, надает себе, пожалуй, пощечин за проигрыш!) только пуще ярится и заставляет их, лики свои, сражаться уже не на жизнь, а на смерть. Не на свою, разумеется, а - на нашу! Сам-то Он – вечный! Нам же, человекам, ничего этого не надобно; нам бы, вы ж понимаете, - как потише да поспокойней... - А как же Ад, Павел Петрович? – я отчего-то разволновался. – Как же Империя Зла, Царство Тьмы, где он, дьяволина, самовластный хозяин и повелитель? Для чего, с какой целью устроен? Неужто для нашего, грешников, исправления? Так... так, как вы говорите, грешников… нет! Не бывает! И быть не может! Поскольку... что ж получается?.. Они себе, значит, воюют, проявляют себя, а мы, значит, за них отдувайся?!. - Именно так, дорогой мой! – воскликнул Павел Петрович и похлопал меня по плечу. - Именно так... Древний Платон ведь сказал, умный был человек... ФИЛОМЕНА Что такое умное сказал древний человек Платон, я не расслышал, поскольку снова раздались какие-то посторонние звуки (на этот раз они мне напомнили цокот каблучков по асфальту; неужто Дорога заасфальтирована? – мелькнуло у меня в голове), и через мгновение из тумана выпорхнула легкая женская фигурка. Демонстрируя чудесные ножки и попку, грациозно прошлась сквозь Павла Петровича туда и обратно, развернулась и поздоровалась. Тоненькие, как шелковистые, нотки проворно скользнули мне в уши, сыграли мелодийку на чувствительных струнах моего слуха и затихли, оставив по себе блаженную память. - Откуда ты, прелестное дитя? – только и нашелся я (и всегда-то не чуждый созерцанию женских прелестей, а в такой ситуации - и подавно) что сказать, изумленно рассматривая свежее личико, искрящиеся восторгом глазки, и далее, последовательно: нежную шейку; симпатичный бюстик, обтянутый эластичной майкой с тремя большими, как у футболистов, нарисованными шестерками; тонкий стан; довольно развитые бедра в обтягивающей же короткой юбке. Девушка с видимым удовольствием следила за меняющейся траекторией моего взгляда, слегка поворачивалась и изгибалась, помогая изучить подробности. - Послана в помощь. Служка Его Высочества Принца, Филомена, - бойко отрекомендовалась она по завершении осмотра. И деловым тоном: - Торопит. Значит, нужно поторопиться. Он не любит, когда опаздывают. - Переведите ему, - кивнула в сторону Павла Петровича. – Приказ Принца: ускорить движение... следовать за мной... Не долго думая, она нырнула в туман. - Павел Петрович, - сам ошеломленный развитием событий, обратился я к Пэ-Пэ, - простите, Бога ради, но тут девчонка с распоряжениями. Не смею даже сказать, от кого... - Говорите, - приказал Павел Петрович, решительно поджав губы. - От Принца, не к добру будь помянут! Ждет, мол. Извольте, дескать, поторопиться... Господи, сами виноваты... сами, - застонал, заскулил я. – Зачем поминали... Пэ-Пэ, отдать ему должное, нисколько не испугался. - Постойте, ну, почему ж обязательно не к добру? Тут возможны два варианта: Принц Света, Принц Тьмы. Так какой же из них? - Не знаю, Павел Петрович. Однако, подозреваю... (Про шестерки хватило ума промолчать; зачем лишний раз расстраивать человека). - А в чем срочность не сказано? – перебивая, спросил он. - Нет, дорогой Павел Петрович, не сказано, ни одним словом... Боже, Боже... что теперь будет... - Не канючьте вы, - сморщился храбрый Павел Петрович. – Дайте подумать. Мы стояли, не двигаясь. Цокот каблучков впереди давно стих; мне приходили в голову самые страшные мысли в отношении моего спутника, и самые трусливые в отношении себя. Последних я в тот момент, вспоминая Босха, совсем не стеснялся. - Так, все, - прервал молчание Павел Петрович. И скомандовал: - Вы сейчас возвращаетесь, и все там расскажете, а я иду дальше. Не могу подвергать вас даже потенциальной опасности. - Нет, нет, Павел Петрович, я вас не брошу... – Один Бог знает, как же мне тогда стало стыдно! – Иду с вами, и - будь что будет!.. - Хорошо, - неожиданно быстро согласился Пэ-Пэ. – Но, по первому моему сигналу – он поднял указующий перст, – домой!.. Мы без труда догнали Филомену. Шла, не оглядываясь, покачивала роскошными бедрами (специально для меня, чтоб помучить?), напевала себе что-то под нос. Пристроились в фарватере. РАССУЖДЕНИЯ О ГРЕХЕ И ГРЕХОВНОМ - Вот, вы говорите, грешников не бывает, - неожиданно Пэ-Пэ продолжил прерванную беседу. – Да, это так. Но есть понятие греха. Вот, вернемся опять хотя бы к первородному. Соблазн, совращение и - сразу следом - грехопадение. До падения ни Адам, ни, тем более, Ева людьми не были – так, ангелочки! И, значит, человечество сотворил грех, и, закономерно, сопровождает его всю жизнь. Далее. Можно сказать, что осознание этого факта на обыденном уровне не прибавляет нам благородства и не вызывает в нас высокого стремления к очищению. Ну, и что? Лучшие из нас, на собственном примере демонстрируя образцы жизни вышнего духа в жалкой оболочке из плоти, обозначают границы по-человечески допустимого, и, значит, простительного. Вот, что я хочу сказать, это важно: все дело в границах. Независимо от побудительных причин греховного своего поступка, - мы уже знаем, что это всегда непримиримая борьба ликов Божиих за обладание человеческой душой, - человек исторически сам определяет предел и нижнюю планку, за которыми не будет ему прощения от побудителей. Чтобы убедиться в этом, вспомните хотя бы приятеля своего, попа. Ведь, не убил, не зарезал, а наказан страшно, уже за то, что хотел убить. Границы условные, плавают в воздухе, изгибаются, яко змеи. И у всех народов свои. Вот, еще пример, совсем уж детский. Для дикарей из племени Мумбу-Юмбу съесть одного человека на праздник не грех, а проявление древнего благочестия. Но вот, двоих зараз, даже если очень захочется – уже грех! Причем, непростительный, совершенно непозволительный, и наказуемый их языческим истуканом столь жестоко, как никому и не снилось. Все относительно. Возьмем тайну рождения Христа, непорочное зачатие... Хорошо, не мог плотник Иосиф по старости иметь детей... А спать он мог, глубокий старик, с молоденькой Девой Марией?!. Так вот... - Он помолчал немного. - Если составить свод греховных деяний человечества за все время его существования и попытаться раскрасить его в цвета от бурого - цвета запекшейся крови до бледно-желтого - цвета детского поноса, то карта сия окажется преимущественно песочного оттенка. Как во французской Ривьере, где сам не был, не знаю, но люди говорят: ласковое солнце нежит, а неласковые, по слухам, жандармы следят за чистотой побережья... Работает механизм компенсации, нивелируя грязное политическое убийство и невиннейший подростковый онанизм, грозное насилие и жалкий обман, нивелируя все и вся до уровня простой человеческой слабости. Полагаю, что, сразу после совершения, большой, очень крупный и очень весомый грех делится механизмом на множество маленьких, типа блошиных, и распределяется потом по головам, кто сколько может на себя взять. Младенец Христос взвалил на себя больше всех. И это неплохо - все людям полегче! До сих пор Сыном Божиим называют. Хотя, какие у Бога дети, если Он, в общепринятом понимании, холостой?! Так, мы все Его недостойные отпрыски... Нет... впрочем, достойные... Но только повальной порки... - Павел Петрович, - встрял тут я, поглядывая на изредка мелькающую в тумане филоменову задницу, - а как же индивидуальная ответственность и право человека, соответственно, на индивидуальную порку? Не хотите же вы сказать, что если я нагрешил, то штаны нам снимать непременно обоим? - Да, дорогой друг мой, - отвечал Пэ-Пэ, - вы правильно поняли. Именно это я и хочу сказать. Святой человек вообще без штанов ходить должен, иначе он - не святой. Вспомните наших юродивых... - Хорошо, Павел Петрович, - я не собирался сдаваться, - подойдем к этому вопросу с другой стороны. В современной философии греховным называется поступок, совершенный вопреки воле, порядку и намереньям Бога. Как видите, в этом определении не уточняется род поступка: личный или коллективный, осознанный и намеренный или неосознанный и случайный; под чьим-то влиянием или без, и т.д. Отсутствует даже указание направленности поступка: во благо или во вред. Главное, вопреки. Тем не менее, в Книге сказано: да воздастся каждому по делам его! Надо полагать, в том числе, по мере участия в грехе. Вот, вопрос: где ориентиры? как разобраться отдельному человеку, что именно вопреки, и какова его личная мера? Ведь в том же демократическом государстве, к примеру, законы – справедливые или нет – устанавливает общество, а отдельный человек вынужден подчиняться, тем самым, быть может, потрафляя злу и соучаствуя в общественном грехе... АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК - Нет, вы все-таки странный! - Павел Петрович, похоже, возмущен моей глупостью. – Государство и Бог – две вещи несовместные! Государство – это современная среда человеческого обитания, так же, как для зверей - пустыня, джунгли и пампасы – природная. Гигантский труд поколений и поколений человеков, создавших, вырастивших и выпестовавших монстра, причем, с одной единственной, чрезвычайно корыстной целью – получить от него комфорт и удобства! Монстряга-гомункулус! Как ни старались получше... да вот он, перед вами... - ужасное, безобразное чудище, как из сказки про «аленький цветочек»! Он влюблен в вас, своего создателя, и странно было бы, если б это было не так, ибо вы еще и его постоянный донор!.. Он хочет вас! И, по условиям навязываемого вам контракта, в качестве компенсации за понесенный вами от изнуряющего, многолетнего, ежедневно и многократно повторяющегося обладания вами же морально-эстетический ущерб, обязуется предоставить вам, так называемые, «достойные» условия существования. Не в замке, и не во дворце – это вы забудьте! - но в скромной, зато отдельной, квартире многоэтажного дома или, если повезет и особенно понравитесь, во флигеле для прислуги. И там, и там: вода из-под крана, теплый сортир, газ на кухне. Магазин и кино, правда, во дворе. Предлагаются также: посильное, но не бесплатное, лечение ваших болячек, страхование на случай смерти и минимум безопасности, пока еще живы. Вот, пожалуй, и все. Но, все это вы получите только при неукоснительном выполнении одного монстрова требования: чтобы честно трудились в постели. Степень вашей честности (или возможного увиливания) во время исполнения гражданских (они же супружеские) обязанностей, определяет, естественно, он сам, и сам же примерно карает, если что не так. Монстр не становится принцем ни при каких обстоятельствах, и вы это хорошо знаете, но, раз сорвав свой «аленький цветочек», не можете остановиться и продаетесь по лепесточку, как последняя вокзальная проститутка. Прекрасные дворцы и замки, сады с волшебными птицами и фонтаны, золото и бриллианты в неимоверных сундучных количествах - не ваши! Чудовище украшает ими свою волосатую грудь перед и после сношения, разоблачаясь только в самый момент, чтобы не испачкали, или, не приведи Господи, не украли... И это ль, скажите, не грех?!. – Пэ-Пэ горько усмехнулся. - Теперь, как вы говорите, воля, порядок и намеренья Бога. Вопреки им, чтоб вы знали, действовать невозможно. Тот же дьявол... - Снизившая темп и идущая теперь только в шаге впереди соблазнительница (признаюсь, ничего не мог с собой поделать, все время пожирал глазами ее «божественную» фигуру) навострила ушки, на ходу склонила головку. - ... вступая в борьбу, выполняет, прежде всего, волю Господню. Но делает это весьма умело (девушка тихонько зааплодировала; Павел Петрович, разумеется, не слышал), и потому греха в мире много. А будет еще больше... Россия... ха-х... она постарается. РОССИЯ И РУССКИЙ ПАТРИОТИЗМ Пэ-Пэ задумался. Потом продолжил: - Россия... Подобна растению-паразититу, - той же лиане, допустим, - оплетающему благородное дерево и высасывающему из него соки. (Филомена хихикнула). И сосет, и сосет, и душит, пока дерево не умрет. Не понимает, что, лишившись кормильца, вместе с ним и сама... Громадная страна пиявкой на худосочном теле Европы! И не освободишься... куда ее? Разве что утопить, как в свое время сделали с Атлантидой. Кровожадный зверь, воплощенье жестокости, часто, за отсутствием добычи, поедающий самого себя... Он все говорил, говорил... как зациклился. Я слушал, а про себя думал: - Какие же они странные, эти русские патриоты! (Ни секунды не сомневался, что Павел Петрович был настоящий русский патриот). Как будто всепониманием и происходящим из него мучительным самоуничижением, ругая, проклиная на чем свет и призывая на голову своей страны все десять казней египетских… будто всем этим можно чего-то достичь! Русский медведь - годами, десятилетиями не сходящий с места, от этого нищий, паршивый, вечно голодный - ревет и грызет себе лапы. А местный патриот, стоя на всякий случай поодаль, горячится, и обзывает медведя по-разному. Иногда, - редко очень, - с трудом доведя себя до состояния исступления, подбежит и засунет в пасть тому свою жертвенную ручонку. Ам-м... Ан и ручонки-то… нету! Тогда завопит патриот от нешуточной боли, и тут же бежит на паперть, демонстрировать всем кровавую свою рану. Мол, пострадал за страну и народ, за правду, в конечном счете. Подайте, мол, калеке, люди добрые!.. Жалко их, дураков... Но, и поделом! Потому что… не стой, не смотри и ругай, а полезай внутрь, в самое чрево медвежье, и оттуда работай, воспитывай... Вот, как мы, эконом-радикалы... Кажется, в этом своем невольном раздумьи был я к Пэ-Пэ несправедлив. Он-то как раз работал... пока не застрелили. Но, опять же... Значит, мало и отвратительно плохо они работают, если ни черта в этой стране не меняется, а если и меняется, то только в худшую сторону. Подумать только: никакой тебе экономики, кроме нефти! просто и откровенно стреляют!.. в людей!.. повсюду, давно и открыто!.. Возьмите Кавказ, Чечню... Павел Петрович, тем временем, перешел к российским царям и властителям; на протяжении веков они у него все, как один, оказались болванами безмозглыми. Обзор он начал с седой старины, с князя, почему-то, Святослава Игоревича, и теперь быстро продвигался по направлению к нашему тысячелетию. Вот, перешел черту... КОНЕЦ Где-то в районе царствования Алексея Тишайшего (по словам Пэ-Пэ, совершенного идиота) туман вокруг понемногу начал рассеиваться; мне уже не приходилось напрягать зрение, чтобы не упустить из виду опять отдалившуюся от нас филоменову кукольную фигурку. Впереди замаячило черное пятно; по мере того, как мы подходили, на глазах вырастало и оформлялось в высоченную стену с зубцами. Как ни старался, ощупывая взглядом, я не замечал в ней проходов. Филомена же невозмутимо шла прямо. В нескольких десятках метров от стены (и на описании периода правления царицы Елизаветы Петровны… ну просто дура-дурой!), остановилась и обернулась к нам, поджидая. Я, собственно, давно знал, что это конец, потому крепко сжимал левую руку ничего не подозревающего Павла Петровича в своей правой, намереваясь без борьбы не отпускать. Стоит ли говорить, что, к стыду моему, когда подошли мы к юной прелестнице поближе, она сама собою бессильно разжалась. А Филомена, взяв Павла Петровича под освободившуюся руку и улыбнувшись мне на прощанье самой ослепительной и сладчайшей из женских улыбок, когда-либо виденных мною в жизни, поволокла беднягу (не иначе, как околдованного, и потому, как ни в чем ни бывало, продолжавшего говорить) дальше. Находясь, видно, тоже под чарами, я не мог сойти с места, и только наблюдал, как они, эдакой дружной парочкой, проходили сквозь стену, в этот момент нисколько (ни на один миллиметр, я специально отметил) перед ними не раздвинувшейся. Сразу следом за тем мгновением, как я перестал видеть израненный затылок Пэ-Пэ, и обозревал теперь только абсолютно гладкую, антрацитовую поверхность адской стены, раздался дикий павлопетровичев крик: «пустите, черти!.. за что?!.». Затем я услышал, одновременно: громкий крик петуха, стук вроде как захлопывающейся дверцы шкафа и ужасный зловещий хохот. Затем разом все смолкло. Тут же я разрыдался, как маленький ребенок. Потом, объятый «смертельной» ненавистью и потрясая кулаками, бегал вдоль стены; как безумный, колотился в нее головой в надежде пробить. Потом устал, и ползал уже на карачках, обливаясь слезами и зовя Павла Петровича, как будто он мог меня услышать. Горе мое было столь велико, что, помню, непосредственно перед тем, как забыться, я поклялся себе отсюда не уходить, помереть окончательно и бесповоротно, и, желательно, быстро, под этими непреодолимыми стенами. ЭПИЛОГ Очнулся я в той же операционной, откуда уходил. Над моей развороченной грудью колдовали врачи. Я слышал, как один из них - пожилой, со складками дряблой кожи под подбородком, - несмотря на вроде бы интеллигентный вид, непрерывно ругался матом, в том смысле, что мерзавец упорствует, возвращаться не хочет, но пусть себе не думает – он его все равно заставит! Потом я услышал общий вздох облегчения, потом – как они, дураки, поздравляли друг друга с победой. Уже находясь какое-то время под наблюдением в послеоперационной палате реанимационного отделения кремлевской больницы (рядом с молчаливой и, похоже, совсем помирающей личностью, в которой я узнал гонца на Дороге и, наконец, вспомнил, кто она есть: оказался сослуживец из спортивного отдела нашей экономической радикальной газеты, куда я попал по протекции дальнего своего родственника по материнской линии, израильского раввина, - там, уж точно, все хамы! и возник у меня, конечно, закономерный вопрос: как он-то сюда, в «кремлевку»? по какому блату?.. я – так стараниями русской своей, родной со стороны отца, тетки-торговки), непрестанно рыдая по Павлу Петровичу и попивая восстановительный куриный бульончик из рук своей, тоже вечно зареванной, татарской жены (дочь знатного казанского мурзы - я знал, что делал!), я вдруг подумал: что, а ведь, согласно теориям Пэ-Пэ, территория у ада и рая должна быть общая, что-то вроде совмещенного санузла в бывшей занюханной моей московской пятиэтажке (из которой смог выехать, только женившись во второй раз), разделенная, быть может, хилой какой перегородкой, а может, и вовсе чертой, как в самом начале Дороги; и что, в качестве невинно пострадавшего, может, только быстренько так очистившись от незначительных своих, даже и не грешков, а крошечек-прегрешений (не то, что у меня, к примеру, или у моих коллег-журналистов!), наверняка Павел Петрович уже в раю, беседует с ангелами, а то и с самим Нулем... то есть, прости Господи, с Богом. Представив такое, я сам как-то сразу в это поверил, вытер слезы и успокоился. Действительно, что попусту волноваться, что терзать свое сердце! Наступит день, и, пройдя хорошо мне уже известной Дорогой (даст Бог, с самого начала в сопровождении какого-нибудь забавного «клиника», а на завершающем этапе - и в желанном обществе очаровательной Филомены, которую уж теперь-то обязательно ущипну за попку), я окажусь в Эдеме, у стен Преисподней; а потом и внутри, где немного, правда, помучат, но, в результате, оставят в покое. А уж в раю-то мы с Павлом Петровичем - заслуженным, к тому времени, старожилом - вдоволь наговоримся, пофилософствуем; в том числе, и о грешной России, в которой мне пока жить, работать... и воевать за свою, никому, кроме истинных патриотов, не понятную правду. P.S. Спустя несколько лет после описанных выше событий, я ехал в этот маленький шахтерский городок, намереваясь всего лишь: постоять на могиле Павла Петровича и, отдавшись воспоминаниям, поплакать вволю; еще, навестить вдову и уже, должно быть, взрослого сына, за чаем посмотреть семейный альбом; ну и еще, зная, как тяжко сейчас живется в провинции, поддержать их, сирот, финансово, то есть, поделиться скудными, нашими с женой, сбережениями. Уже на подъезде к станции назначения я, стоя у вагонного окна, заметил что-то неладное: черный дым стелился по полям и накрывал показавшийся вдали город. Не придал значения: может, шутка, может, агрономический фокус... Но, когда поезд, не снижая скорости, пронесся мимо вовсю горящего вокзала, и я своими глазами увидел на перроне стреляющих друг в друга подростков - все в черных кожаных куртках и с пышущими огнем автоматами наперевес, вдобавок пара-другая пуль, пробив пару же окон, застряли в обшивке соседних купе... тут мне стало не до шуток. Упал на пол и лежал, не шевелясь, какое-то время. Нет, пожалуйста... какие угодно, но такие фокусы я не люблю!.. P.P.S. А недавно во сне я видел Павла Петровича. В маленькой красненькой шапочке и белой хламиде стоял он у подножия трона, по виду, российского, держа в руках символы верхней власти: рыжую курицу со свернутой шеей и разбитое крапчатое яйцо. Курица – явно при последнем издыхании – тихонько и бессильно квохтала, из яйца капало, а Пэ-Пэ смотрел мне прямо в глаза. Лицо и вся фигура его тонко светились, из дырки во лбу исходило ну просто ослепительное сияние. Не знаю уж каким образом – ведь не прозвучало ни слова, - но я понял: он приглашает задать вопрос. И я задал ему этот, весьма, надо сказать, щепетильный, вопрос, который терзал и мучил меня все то время, как мы расстались. И таким же таинственным и безмолвным образом получил ответ. Вот они, читатель, эти вопрос и ответ. Вопрос: - Ваше происхождение, Павел Петрович, голубчик?.. Признайтесь, из бывших богатеньких, но обокраденных революцией обрусевших прусских дворян? Ответ: - Почти угадали... Ха-х... Сказать честно, из обрусевшего рода вконец замученных ею полужидов-разночинцев. Я проснулся. И так вдруг стало радостно на душе! (Как и на твоей сейчас, я уверен, мой дорогой читатель и подписчик газеты). Смутные мои, еще тогдашние, то есть, дорожные, подозрения подтвердились. Действительно, можно ж было самому догадаться: с радикально-экономической точки зрения, в каждом вновь убитом настоящем российском интеллигенте всегда найдется хоть капелька мученической еврейской крови! © Джон Мили, 2013 Дата публикации: 01.06.2013 22:56:04 Просмотров: 2571 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|