яяяяяяя. Часть 15. Остров.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Экспериментальная проза
Объём: 29349 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Содержание.

1. Друг.
2. Как на божественной драме жизни.
3. Телепортация.
4. Роман про приключения героев.
5. Инопланетяне.
6. 1+1=1.
7. Сны.
8. День рождения.
9. Федорчук.
10.Загробная компенсация.
11.Юродствовать общину.
12.Оживить мёртвое дитя.
13.Толстой.
14.100000007.
15.Остров.
16.Пластмассовый заяц-барабанщик спешит на помощь.

Остров.

Позишн намба 3.

Жизнь это поступок. Например, занять круговую оборону на острове, пока все кругом железные клинья вбивают в землю, чтобы выудить алмазы и сбить с орбиты. Помню Самуилыча, Седуксеныча, Демидролыча, Соловьёва на острове. Как они со шпажкой, как Андрей Болконский, со ртом, распяленным в неслышном крике в канонаде 3 мировой войны, от фашистов у себя в животе отстреливались 100000007 лет до нашей эры.

Жизнь это поступок. Как Магеллан круги наматывал, потому что ему что-то там помстилось за горизонтом. Сплошная выгода, полная кошёлка алмазов, другая жизнь, в которой не надо подставлять и подставляться. Как на солнце, светишь и светишь, и радуешься, что в это время греешь, и разворачиваешь все возможности без ограничений на субъект и объект.

Жизнь это поступок. Как самоубийцы на острове. Они думали, что раскроют двери, распахнут ворота со скрежетом, разломают входы. И в них хлынет солнце и собой растопит всякое отдельное счастье. А когда узнали, что это невозможно, то тогда ничего не надо, сказали. Это не отчаяние, это усталость, это не неверие, это вера. Скорей нырнуть под одеяло, потому что очень холодно, слабость.

Жизнь это поступок. Я помню несколько семей на острове. Одна - Вера Верная, Соловьёв, Ренессансная мадонна, Постсуицидальная реанимация, Саам, Ирокез, их мужья, их жёны, их дети. Другая - Марья Родина, Майка Пупкова, Орфеева Эвридика, Никита. Которые шли под метеоритным дождём в поле от Франции до Канады с тоской в животе, как община верных, как расчёска перевёрнутая. А на привалах из рюкзака глядело всегда с глазами. Что ещё немного, ещё время и пол времени. И это было не несчастье, а счастье, потому что, смотри начало.

Вокруг разрывы 3 мировой войны ложились. Вокруг железные клинья в землю вбивали, чтобы добыть алмазы, чтобы прожить уютно. А они обтекали преступление как приключение, как вымершие виды, и дальше стремились на солнце, как подводная лодка в степях Украины. Тогда все оглянулись от своих внутренностей снаружи на них на фоне огромного солнца, бешеного как Апокалипсис и тихого как Экклезиаст. И увидели, что это трагично, комично, эпично, юродиво вместе, как кинокамера.

Увидели, что остров придумало солнце. Для того, чтобы была нитка горизонта. И что нитка горизонта на самом деле не на горизонте располагается. А тянется через лоно, сердце, мозги, руки с острова на солнце. Нужно за неё схватиться возле жизни. И знать только свой следующий шаг. И не думать о перспективе, субъекте, объекте, канонаде, железных клиньях, алмазах. И держаться за неё всё время, чтобы не потерять сознанья от перенапряженья. Потом оглянешься один раз в жизни, нечаянно, первый и последний, как камера, и увидишь остров.

И сразу поймёшь, зачем эти преступления и приключенья. Гераклит Эфесский в 6 веке до рождества Христова догадался, всё выменивает себя на огонь. Лев Толстой-2000, страничек Божий, поправил основной и запасной парашюты на спине и груди, и шагнул. Один Никита писал-писал про зону, психушку, ток-шоу, Интернет в 20 веке, искушения поколения дедов, отцов, детей, внуков. Потом на мгновенье отвлёкся и перенёсся в позишн намба 3, не острова и не солнца, а нитки.

И подумал, блин. Всю жизнь быть камерой на морозе. Это как мощный ровный свет, бьющий изнутри наружу. Все счётчики Гейгера пищат от перегрузок. Все роженицы стонут. Все зачавшие плачут. Все зачнувшие как канонада. Все веры как несамоубийства. Все нитки горизонта как острова и солнца. Потому что позишн намба 3 самая выигрышная.

Толстой-2000.

В 80-х важнее первые 5 лет, чем вторые 5 лет. Мы сейчас входим в первые 5 лет в 10-х. Это ещё важнее, потому что это 3 завершительная реакция на войну 45 года. Самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире. Я не блефую. Мы живём в Ренессансе. Чехов и Толстой, как прежде, наши Экклезиаст и Апокалипсис. Даже больше.

Для меня важнее вторые 5 лет в 80-х. Потому что я приехал в Москву учиться и сначала была тусовка, а потом сразу нетусовка. А я был посвящённый от папы с мамой. Юродивый, Мартышка, которая двигает предметы взглядом, и клон. Потому что папа Сталкер и потому что инопланетяне посмотрели, что пора посылать зону и комнату.

Для меня это было посвящением, наложившимся на посвящение. Великая русская апокалиптическая литература 20 века, которую начали печатать во второй половине 80-х в журналах. И они ожили, и все подумали, что они живые. А они были – мёртвое государство. Живая была русская апокалиптическая литература, репортаж с петлёй на шее.

Для меня это был русский рок, который стали продавать в «Мелодии» на Арбате. Для меня это важно, потому что я был приезжий и одинокий. Для русского рока это значило, что начинается излёт, искушения, слава, мертвечина, рассеяние, деньги. Но как всегда в жизни, всегда один одинокий покупает пластинки Башлачёва, «Аквариума», «Кино», «ДДТ», «Наутилуса» на Арбате.

Теперь я знаю, что потом было. Про развалины государства я говорить не буду. У нас в нашем поколении был иммунитет от государства. Мы Ленина наизусть заучивали не уважать государство. Декабристы разбудили Герцена, Герцен начал революционную пропаганду. Нас в армии обучали законам зоны, на которых держатся пружины государства. Нам было за что его не любить. Жизнь нас учила иммунитету жизни. Что государство это зона и община. И за кого ты, за наших или за ненаших. Наши это община. Ненаши это зона.

Я уехал - что потом было. Да нет, наоборот, заехал. Искушение нищетой, что мы так больше не можем. Искушение корыстью, что мы слепоглухонемые для благополучья. Искушение фарисейством, не надо близко. Прочтя все книги, прослушав все записи, сделав свои записи, что самая словесность это зона, самая социальность это психушка, самая слава это ток-шоу. А как иначе, ведь пока будешь выменивать всё на огонь, как Гераклит Эфесский, всех местных вырежет Кортес, потому что для Кортеса главное – золото, а для местных – кровь и семя.

Пробираясь с женщинами-парками в рюкзаке с острова на солнце по полю от Франции до Канады с тоской в животе. Только не подумайте, что женщины-парки, Орфеева Эвридика, Марья Родина, Майка Пупкова, в рюкзаке у героя, как н/з. Наоборот, наш герой в рюкзаке у женщин-парок, жены, дочки, тёщи, надетом на них, как всегда с глазами. Мужчин убивали-убивали в 20 веке, 100000007 закланных в жертву. Остались 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона, титаниды.

И всегда с глазами, клон, урод, юродивый, на которого все сначала стали плеваться и блеваться в Интернете, как на слово без славы, а потом их пропёрло, что он их обыграл, победил. Я про первые и вторые 5 лет в самом главном искушенье поколенья, искушенье фарисейством, не надо близко.

Что сначала вы поёте рок про поколение перемен, как в восьмидесятых, потом вас тиражируют, а потом наступает искушение нищетой, что мы так больше не можем, потому что государство-зона, оказывается, крыло государство-общину, наших от ненаших на развалинах государства. А когда перестало крыть, слава сразу превратилась в чмошество, юродство, а зона в ток-шоу.

Наш герой всё это видел на острове и знал заранее, потому что в поле от Франции до Канады с тоской в животе всегда так. Сначала 100 рублей по спискам, кирпич чёрного, булка белого, килограмм сахара, килограмм соли, упаковка спичек, блок примы, банка тушёнки, банка сгущёнки, в месяц, остальное из леса, из моря, из огорода.

Потом искушение корыстью, что мы слепоглухонемые для благополучья. Это когда одна ходка на катере с туристами 10-20 тыс. в день. Потом искушение фарисейством, это когда вас «нэ трэба», потому что вы не строитесь в ровные порядки, потому что вас карёжит от безвкусицы понтов, что даже из веры можно сделать кормушку, веры, последнего живого на развалинах государства в поле от Франции до Канады с тоской в животе.

У нашего героя перед островом это было, когда он сделал все записи про то, что самая словесность это зона, самая социальность это психушка, самая слава это ток-шоу. В поколении дедов за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обидней, это как в анекдоте про Неуловимого Джо, а почему он неуловимый, а кому он, на фиг, нужен.

3 женщины-парки сказали, что он не родной, потому что когда у всех было искушенье нищетой, что они так больше не могут, он не спасал, а топил, выменивал всё на огонь, как Гераклит Эфесский. Он понял во время медитации, запертых ворот Владимирской церкви на Ярославке в 2 часа ночи, когда женщины-парки из дома прогнали, что не родной, что они – титаниды, а он не титан, они кроют, а он укрывает.

Он понял, что надо отработать, хоть там уже с острова 100000007 закланных в жертву и 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона головой кивали, что, давай, иди, пофехтуем, до эпилепсии и после, кто кого должен крыть и зачем, наши ненаших или ненаши наших, зона общину или община зону.

В поле от Франции до Канады с тоской в животе наш герой отработал, вышел из цеха, отряхнул грязные руки о фартук, и подставил, сказал правду, не всегда можно говорить правду. Если знаешь, что хочешь сделать больно – нельзя. Если чувствуешь, что в интриге, нельзя. Если видишь, что государство стравило зону и общину, нельзя. Станешь во всём виноватым, как баба Поля. Гераклит Эфесский отдыхает. На первый план выходит десантник Толстой-2000.

И вот ты, наконец, на острове, после того как тебя подставили и ты подставил. Ты гуляешь по замёрзшим озёрам с собакой, готовишь на печке, пишешь письма, засыпаешь и видишь, что было дальше. Как обыграть красавцев, которые плюются и блюются на ток-шоу в Интернете, который они у внуков отняли, что тебя не надо, как слова без славы.

Остров как горизонт курсирует между полем от Франции до Канады с тоской в животе и солнцем. На острове 100000007 закланных в жертву, 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона, Толстой, Гераклит Эфесский, Орфеева Эвридика, Майка Пупкова, Марья Родина, всегда с глазами, Вера Верная, Соловьёв, Ренессансная мадонна, Постсуицидальная реанимация, Саам, Ирокез, их мужья, их жёны, их дети, русские слоны самые слоны в мире.

Как он выплывает из поля от Франции до Канады с тоской в животе, как община из зоны, и становится солнцем. А потом заплывает, как солнце за горизонт, и становится полем, как община на зоне. Толстой прыгает с парашютом, основной не раскрывается, запасной тоже. И он снимает на невидимую камеру, в последний момент уцепившись за мой парашют, как Гераклит Эфесский выменивает себя на огонь во всех.

Я скромно дал место, конечно, Толстому. Что я, родителей не уважаю?! Так я переиграл красавцев в Интернете на ток-шоу в психушке на зоне, которые плюются и блюются на слово без славы, на юродивое чмо без имени, которое им рассказывает про веру. Что вера это не шашлыки и путинка, что вера это не пробка на мицубисях с пальцем, что вера это не форма одежды и золочёные ризы.

Что вера это невидимая камера в руках у Толстого-2000. В знак благодарности, когда освоится, держась одной рукой за лямку моего парашюта, а другой управляясь как штативом, Толстой-2000 говорит, хочешь подержать? Я не стал противоречить. С провидением лучше не связываться, это мой жизненный опыт, вспомните фартук и подставу. Можно посмотреть в видоискатель, говорю. Можешь, Толстой улыбается. Вы когда-нибудь видели улыбающегося Толстого? Реплика в сторону. Ничего себе. Как родному внуку. Надо с ним осторожно.

Когда я оторвался от видоискателя, я, конечно, не помнил, сколько времени прошло. Время или время и пол времени. Никакого Толстого, разумеется, рядом не было. Я ведь собеседую с разумными людьми? И ничего рядом не было. Всё было в видоискателе. Но ведь я-то был? Раз в видоискателе всё живое. И я весь превратился в зрение. Так я обыграл красавцев.

Те, кто охраняют вход, который одновременно выход.

Один дядечка вряд ли лучше другого дядечки. Один дядечка играет конфету в горле по телевизору. Но ему не верит теперь даже младенец в люльке. Он знает, что он пустота на сердце. И он уже этим стал симпатичен младенцу в люльке, как трагедия и возмездие, потому что это про всех нас.

Другой дядечка больше похож на искушение, что можно, и рыбку съесть, и чтоб без косточек. Дядечки не дядечки, а прошлое и будущее, решает младенец в люльке, и делается взрослым, потому что дядечки ничего не решают, дядечки только могут перепутать своё тщеславие с благом народа.

Всё решают другие красавцы, которые сначала были младенцами в люльке, а потом им рассказали, что или ты, или тебя. А потом они стали очень грустными, как Чехов с доброй улыбкой, но себе на уме. Что жизнь это жизнь возле жизни, а сама жизнь всё время сквозь проходит, как будто она не жизнь, а подготовка к смерти.

Ещё я думал про то, что когда начнут разбрасывать ловушки, что это слава для слова, надо скипать на остров. Но остров уже отняли простые у сложных, а у простых верующие по уставу гарнизонной службы.

Ещё я думал про то, что последние 5 лет возвращаются все времена сразу. То школа, то армия, то семья, то остров, то литература, то после литературы.

Ещё я думал про то, что это такое время, когда возвращаются все времена сразу. Надо им дорожить. Ну что ж, попробуем огромный невезучий, скрипучий поворот руля. Мы-то знаем, что дальше будет. Закатай меня лучше как шапку в рукав жаркой шубы сибирских степей. Лучше уже не будет, как говорил Чехов. И тут стоп. Вертай взад помалу.

Это как поступал в историко-архивный и сидел с умирающей тётей, она за 2 недели угасла. Это завод после школы, как с Олей Сербовой, раздатчицей инструмента в инструментальном цехе на заводе «Автоцветлит» в поле от Франции до Канады с тоской в животе, разговаривал по пути домой токарь 1 разряда, что в жизни бывает то, что не бывает.

Это армия, это доисторический обряд проведения юношей, достигших половой зрелости через круги смерти и воскресения. Как команды не выполнял перед строем, потому что крыша поехала, и прапорщик Беженару сажал на гауптвахту, и там крыша восстановилась.

Это институт, как каблучком стучал посередине мира и видел, что для тусовки нетусовка мурцовка. Как привёл специальную женщину в прокисшую квартиру, потому что достался своей девственностью. Это как мальчик первый раз изливает семя, возможно ещё без девочки, нашёлся выход, у пустоты отыскался ребёнок.

Это семья, последнее, что осталось у людей на апокалипсисе, и как потом поле от Франции до Канады с тоской в животе за семьёй пошло в Мытищи, потому что там открылся вход с той стороны на эту, который одновременно выход.

Это литература, как красавцы плевались и блевались на слово без славы, что это чмошество и юродство, а не наоборот.

Это после литературы, это когда все времена встречаются в этом месте, в котором всё наоборот, и вход, и выход, а острова больше нет, есть только поле от Франции до Канады с тоской в животе, и солнце врезалось в землю.

И как ты сначала не понял, а потом понял, что надо делать в этом новом повороте поколенья. Что надо сначала скипать на остров, чтобы пропускать ход, не бить и разговаривать по 24 часа в сутки с микрокосмом и макрокосмом про искусство.

А потом возвращаться и показывать искусство, шкаф без стенок, как красавцы плюются и блюются на слово без славы, чмошество и юродство, с которого видно, какие все красивые, потому что бессмертные, потому что обречённые.

И тебе говорили на входе, который одновременно выход, куда? И ты говорил, туда. А это? Это со мной. И они говорили, нельзя. И ты говорил, как вы оставите меня, но отрежете зренье, и как вы отрежете от зренья то, что оно видит?

Те, кто охраняют вход, который одновременно выход, задумывались надолго. Красавцы лепились поближе, что они тоже пелестрадали, потому что видели, что моё дело выгорает, меня слушают те, кто никого не слышат.

Те, кто охраняют вход, который одновременно выход, выходили из комы и улыбались. «Принцип бессмертья, который одновременно принцип забвенья, который одновременно принцип искусства? Проходите».

Вы когда-нибудь видели чтобы те, кто охраняют вход, который одновременно выход, улыбались? Жуткое зрелище. Вроде бабочки на атомной бомбе.

Но никакого Александра Ивановича не было.

Такого автора нет в моих литературных святцах. Сэлинджер, Хемингуэй из американцев. Просто если кому-то не поверил в юности, бесполезно в старости заставлять ему верить.

Например, я до сих пор помню монолог Чацкого, работу Ленина, декабристы разбудили Герцена, Герцен начал революционную пропаганду, потому что заучивали наизусть в школе.

Например, я как решил в юности, что Набоков – тупиковая ветвь русской литературы, Тургенев – Бунин – Набоков. Эстетизм, созерцательность, нигилизм. Но никакого Александра Ивановича не было. Так и осталось.

Чехов ещё мог утешаться этой вестью, хотя мало. Просто пока говоришь, не помнишь. Нужно что-то более внятное. Толстой только после Чехова станет по-настоящему внятен.

Сейчас ещё Чехов. Советский век, который во все годы во всех театрах на все лады смакует, что выхода нет. Юродство жалко, холодность ничтожна. Жизнь проиграна. Я умираю, короче.

Толстовское юродство, я рождаюсь, я рожаю, вы его хоть формулой докажите, хоть дайте Нобелевскую, хоть в Интернете распубликуйте, хоть сделайте все технологии из него. Пока вы не умрёте, вы не сможете родиться.

Премии.

Все писатели нищие, потому что они писатели, а не менеджеры. Ток-шоу про премии насквозь фальшиво, как всякое ток-шоу.

Премий 10, а писателей 100, 1000 и т. д. Сколько неменеджеров, потому что когда вы делаете выбор в сторону славы слова, вы выбираете юродство социальной жизни.

Представьте, вы плывёте на плоту и сталкиваете шестом всех, кроме нескольких лауреатов, вот и всё ток-шоу.

У вас такой любопытно-иронично-самодовольный вид, потому что вы на плоту уж точно, потому что вы на раздаче.

На зоне самые блатные места, пишет Шаламов, хлеборез и раздатчик, никаких обязанностей, одна сплошная привилегия.

День рожденья.

Кажется, я всё правильно сделал. Пока эта нишка была, в неё надо было устремляться. Тем более, что я тренированный, 33 года, целая жизнь поколенья, по вычисленьям древних греков, и всех древних, Христа, Данте, Грибоедова.

11 + 33 = 44. 45 – 44 = 1. Что за этот год я сделал? Это важно. Потому что это живое. То, что случится с поколеньем за 11 лет, на которые я раньше родился. За этот год я написал пьесу «День рожденья» за один день в 45 лет.

А до этого 3 года учился писать пьесы. Потому что Мария сказала, что она так больше не может, и я увидел, что могу только это, а этим не заработать. Я увидел, что в Интернете только конкурсы пьес читают и стал учиться писать пьесы.

И научился, и сразу бросил, потому что, оказывается, весь Интернет была пьеса, а деньги были возможность проскочить сквозь игольное ушко смерти, аннигиляции, анестезии. На тоске, что подставил - увидеть, как пишется пьеса.

Просто нажмут на кнопку, день рожденья. И там полетят сразу деньги по связи вроде Интернета, только совершенней. И деньги будут не деньги, а слова в рассеянье на звёздах, ты веришь, что когда мы были вместе, мы были несчастливы? Я не верю.

Я понял, я буду стараться, конечно, я боюсь и всё такое. У нас это в крови и генах. Нельзя нарываться. Слишком много убивали в поле от Франции до Канады с тоской в животе в новейшее время, 100000007 закланных в жертву. Слишком большая ответственность, 100000007 рожениц с мокрой кудрявой головкой из лона.

Но всё равно это очень полезно. Значит, я всё правильно делал. Я совсем заболел в последнее время, мне показалось, что я всех подставил. А потом мне сказали, что вина сама по себе, а работа сама по себе. Работа как в нишке, как рок про поколение перемен в 80-х, как пьеса про Интернет в 10-х, как гражданская война в рассеянье на звёздах в 40-х.

Вина как у бабы Поли, что это она виновата, что мир такой получился. Её надо описывать, это и есть зарплата. Тогда найдётся ключик от сейфа в банке со взломщиком в главной роли, как он переговаривался по связи вроде Интернета, только совершенней, в рассеянье на звёздах на домашнем ноутбуке.

Взломал систему трёхмерного времени, пространства и имени. Что у природы нет времени, когда зиму с двух сторон давит лето, то она просачивается в прошлое и в будущее лето, и не становится ни зимы, ни лета.

Что у природы нет пространства, граница между микро и макро ничего, а не что-то. Что у природы нет имени, когда психофизическая энергия человека становится наизнанку, как в Интернете, человек становится ненараспашку, как эквилибрист на проволоке над бездной.

Ты входишь в это ничего как авантюрист с ноутбуком, у тебя есть только вина, её можно делать. Её можно переформатировать, и тогда будет видно счастье. Всё вокруг будет счастье. Это как жить после смерти. Потому что тот, кто полюбит, полюбил потому что увидел работу, вину.

Он сказал, стебанутый, он сказал, шизанутый, он сказал, крейзи, он сказал, чмо юродивое. И это его потащило, как бабу Полю, что это она виновата, что мир такой получился.

Самое главное, что придётся нарываться. То, чего боялся. Не потому что нельзя бояться, хотя это само собой. И не потому что внутри у жертвы 15 минут покоя, как молоко из сиськи. А потому что есть контакт.

Это такое облегченье, что всё искупает, когда тебе начинают говорить по связи вроде Интернета, только совершенней, теперь ты должен после того как написал пьесу «День рожденья» идти в эти измерения наяву и отчитываться на всех сайтах про пьесу на ладони, потому что ты так делал.

Пьеса на ладони.

Это нехорошее ожесточенье. Это вызывать весь огонь на себя. Но дело в том, что в пьесе на ладони герои драмы делают так. Они стараются быть маленькими всю жизнь в критические моменты, чтобы дослужиться до героя драмы.

Чтобы у них внутри, в животе, голове, чреслах, сердце, горле, открылся шкаф без стенок, принцип искусства. Ведь одежда тоже шкаф без стенок. В ней голые тела корчатся, что они любить не могут, или наоборот забывают на 6 – 7 лет, что у них есть тело.

А потом вспоминают. А к ним вместо тела все, за которых они вызывали весь огонь на себя. Они вызывали его по другим причинам, не патетическим. Что они не могут отвлечься от точного прицела, и тогда единственный выход глядеть в него всё время, как загипнотизированный, кто кого переглючит.

А все тогда могли увлекаться своими делами, заниматься благотворительностью, строить государство, быть актёром драмы. Но вот главная пружина пьесы на ладони. Внутри них был прицел, и в прицеле плясал герой драмы, как голое тело, что он любовь переглючит.

Проходит 12 лет и всё начинается сначала. Сначала очень тоскливо, потому что всё сначала. Сначала герой драмы родился в пьесе на ладони. Потом он узнал, где он родился, у себя на ладони, первый раз лет в 12, и он заново родился, и всё началось сначала.

Сначала было очень тоскливо, потому что один против всех как будто. Потом протянулась нитка над бездной между ладонями, на которых тоже пьеса. Герои пошли по ниткам. Вся площадь в прицел следила. У них было непроходящее ощущенье, что они гоняются за собой как будто. Подходишь к голому телу, а оно твой ребёнок.

Прошло ещё лет 12. Герой понял пружину и попытался перенаправить прицелы. Куда там. Благополучье или неблагополучье, был пароль и отзыв. Тогда был один выход. Стать всем сразу, пьесой на ладони, шкафом без стенок, принципом искусства, героем драмы, голым телом на нитке в прицеле, корчащимся от юродивой мысли, что показываешь им их, а они сушат глаз от эстетического наслажденья и плавно курок нажимают, как на курсах по ОБЖ, потому что жизнь и смерть не одно и то же, как благополучье и неблагополучье.

Прошло ещё 12 лет. Герой драмы конечно выжил, но каким-то чудом. Когда он летел в бездну, ему приснилось, что может связи никогда не было, он её придумал, на него нашло отчаяние чёрное как безумие. Когда спасаешь надо всё знать, как нобелевский лауреат, куда, кого, зачем. А я?

Но ведь у меня же, оправдывался он перед голыми телами, которые к нему шли по ниткам, числом тьмы тем, во сне без сознанья, были пьеса на ладони и шкаф без стенок, принцип искусства, и сам я был как герой-антифашист, актёр драмы.

Прошло ещё 12 лет. Годы уже не те были, начинать всё сначала. Зато стало видно как это стелется из поколенья в поколенье в бездну. Куда спасают героя драмы? В пьесу на ладони. Кого спасает герой драмы? Шкаф без стенок, принцип искусства. Что все всё знают, просто боятся. Подставить тошно, подставиться противно, а отмазаться нельзя. Зачем? Вопрос простой, как орёл без решки. Когда все следят в прицелы на голые тела на нитке над бездной, и вдруг узнают себя, и стреляют.

А потом через 12 лет. Удалась жизнь или не удалась? Говорил речитативом герой драмы в пьесе на ладони. С позиции нормального подростка абсолютно не удалась. В 12 лет ты – чмо, они – Бог, в 24 лет ты – чмо, они – Бог, в 36 лет ты – чмо, они – Бог, в 48 лет ты – чмо, они – Бог.

С позиции нормального пожилого абсолютно удалась. Потому что это было единственное условие, каждый раз когда летел в бездну во сне без сознанья, голые тела на нитках задавали свои вопросы, хочешь, чтобы у тебя всё было? Да, конечно. Кто же этого не хочет? Открывал глаза и видел глаза как прицел. И поднимался, что надо начинать всё сначала.

Вот смотрите, начинал актёр драмы, как доминошник. Глаза сильно косили от подозренья. Сначала была война с Наполеоном, победоносная, и экспорт европейского рационализма. Через 100 лет французская революция превратилась в великую октябрьскую социалистическую революцию. Понимаете, к чему я клоню? Глаза загорались сочувствием.

Вот, смотрите дальше, продолжал герой драмы окрепшим голосом, как лектор, которому удалось овладеть вниманием аудитории. Потом была война с Гитлером, победоносная и экспорт европейского нигилизма, как будто у нас своего мало, при нашей неподвижности 1000 лет курить трубку и ничего не менять, потому что неизвестно кого ты там за углом встретишь, блондинку или инопланетян.

Глаза в прицеле загораются уже не сочувствием даже. Начинают покрываться слезою эстетического наслажденья. Герой драмы начинает двигаться в нескольких временах сразу. Как летел в бездну, как самовозрождался как гомункул из реторты. И говорит так. Знаю, что дальше будет, хлопок выстрела и неизбежность.

Теперь посмотрите, 100 лет назад Толстой начал проповедь, что все дети всех, потому что лицо только в пьесе на ладони. Бог приходит и Бог уходит, только здесь он герой драмы и героям драмы в пьесе на ладони играет как можно победить Гитлера и Наполеона в животе, горле, чреслах, глазах, сердце. В 12 ты – чмо, они – Бог, в 24 ты – чмо, они – Бог, в 36 ты – чмо, они – Бог, в 48 ты – чмо, они – Бог.

Если вы очень быстро прокрутите кинохронику фашистского режима, то вы увидите то, чего до вас ещё никто не видел, что они себя всё время убивали, а не славян, цыган и евреев. На кинохронике это очень чётко: колонны, голые в печи, трупы чиновников после самоубийства, 12 лет в быстрой прокрутке. Чиновники у нас борются с наркоманией, с преступностью, со взятками. Лучше бы с собой боролись. Тогда бы был выход. А так от безвыходности и от отчаянья есть только один выход – быть пьесой на ладони, шкафом без стенок, принципом искусства, что все - твои дети. А они говорят на единственный выход, что это юродство, эти красавцы, чиновники и подростки по всем каналам.

Звёзды.

Будущие 12 лет стали видны вновь. Что это такое? Это вроде одного режима в Германии 33 – 45, только наоборот. Как это будешь делать? Луй, луйня, луёво, олуенно. Если сделать кинохронику: колонны, печи, обугленные трупы, станет виден характер психоза. Ничегонетнасамомделевсёравно. Вседетивсех.

Социальная пустота рождает невротический психоз: ничегонетнасамомделевсёравно. Если его перестоять - богословское и художественное: исповедать, причастить, отпеть, воскресить белый свет - станут одним телом, которое будет просто герой драмы в пьесе у себя на ладони, что все дети всех.

Одно то, что до этого добрался – гигантское облегченье. Прошло 33 года, жизнь поколенья, по вычисленьям древних греков, Христа, Данте, Грибоедова и прочих. В 11 лет – цинковый гроб и контейнер книг, что жизнь на самую драгоценную жемчужину в здешней природе человека разменять велено, кем велено? В 44 – год писал пьесу и всё выбросил на фиг. А потом за день в 45 написал пьесу «День рожденья».

Это было уже другое. Совсем другое. Новое и всё такое. Потому что люди совершают самоубийство, они убивают всех, если не рождаются второй раз. Представьте себя у себя на ладони. Это и есть земля. Детский садик для звёзд. Звезда приходит на такую звезду, где всё живое, потому что все звёзды смотрят. Её сначала колбасит, что ничегонетнасамомделевсёравно, как Чехова. А потом у неё получается, что все дети всех, как у Толстого, если конечно получается.

И она спокойно оправляется дальше смотреть сюжеты. Как другие звёзды приходят в детский садик и их колбасит, что они – не главные, что они – главные, что главного нет, что всё – главное. Потому что они сначала узнают, что они это кровь и семя. Потом они вымочаливают своё я о сущности света, чтобы я вымочалить, чтобы точить им светы или выбросить его на помойку.

И дальше уже точат им светы. А светы думают, что они кровь и семя, потом что они – я, потом что они – не я, потом они отправляются дальше смотреть сюжеты изнутри сюжетов.

Декабрь 2010.

© Никита Янев, 2011
Дата публикации: 25.04.2011 11:13:07
Просмотров: 2642

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.