Развлечения медиума
Вионор Меретуков
|
Форма: Рассказ
Жанр: Ироническая проза Объём: 15495 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
…Уже через неделю начало сбываться то, о чём вещала Рогнеда. Причем сбываться самым невероятным образом. Началось всё это, естественно, с Германа, который крепко засел в чёрном сердце барышни-медиума. Каким-то образом Рогнеде удалось уломать Германа, обожавшего поваляться в постели, ранним утром отправиться с ней за город на «освежающую прогулку». Стояли чистые, теплые дни конца августа 200... года. Герман и Рогнеда, одетые по-походному, Рогнеда – в джинсы, легкую куртку и кроссовки, Герман – в синюю безрукавку, теннисные туфли и удлинённые поплиновые шорты, сошли с электрички на станции Селятино и, пройдя несколько сот метров по очень плохой дороге, углубились в лес. «Лес... – бормотал, спотыкаясь о корни деревьев, Колосовский, – не лес, а какой-то сучий лесок. Чего это я потащился в такую даль за этой лахудрой?» Он искоса бросил взгляд на Рогнеду, лысая голова которой была прикрыта от солнца кепкой с длинным козырьком, делавшим ее похожей на сказочную птицу. Ну и страшилище! – О чем ты думаешь? – подозрительно спросила девушка. – О Третьей симфонии Шостаковича, радость моя, – проворковал Герман, – ты знаешь, там очень интересные переходы! – голос меломана Колосовского проникновенно звенел. – Представь себе, тёмное начало: волнение соляриса, медленное закипание напряжения. Рождение трагической музыки из духа противоречий... Ой! – вскрикнул он, хватаясь за живот. – Ой! – повторил он, чувствуя, что через мгновение может произойти катастрофа. – Там, у Шостаковича, в самом начале, такое тягучее, манящее соло, разбивающее пространство... Ой! – Герман быстро свернул с тропинки и устремился к кустам, на ходу судорожно расстегивая пояс и раздирая пальцами молнию ширинки. Уже опустившись, он понял, что сильно ошибся с выбором места: под ним был огромный муравейник. Но отступать было поздно. В полнейшем отчаянии Герман обхватил голову руками и... – В следующий раз, когда задумаешь назвать меня лахудрой, – услышал он, – вспомни этот муравейник. – Рогнеда! Садистка! Кусаются! Кусаются, суки! Ой!.. Господи! – Я знаю, что далеко не красавица, но и не лахудра же! Ты меня не уважаешь, Герман! – Если бы только знала, как я тебя уважаю! Ой! Суки! Кусаются! Рогнеда я тебя очень уважаю! Очень, очень, очень! Сейчас, например, я тебя уважаю так, как никого никогда до этого не уважал. Клянусь! И даже более того – я тебя не просто уважаю, я тебя почти люблю! Герман с приспущенными шортами приплясывал на муравейнике, как цирковая обезьяна, исполняющая краковяк. – Рогнеда, – взвыл он, – я тебя страшно уважаю, но какая же ты мерзавка! Угораздило же меня втрескаться в окаянную колдунью! Господи, в жизни такого не испытывал! Ой! Рогнеда, ты самая настоящая лярва! Всю задницу облепили! – истошно вопил Герман. – До яиц добираются! Не муравьи, а какие-то пираньи! Они меня загрызут к чертовой матери! Выбравшись на тропинку, Герман еще долго ворчал, допытываясь у Рогнеды, как ей удалось «пристроить» его к проклятой муравьиной куче. Девушка отмалчивалась, она была погружена в какие-то свои мысли; судя по задумчивому выражению ее остренького личика, мысли эти были весьма серьезны. Рогнеда взяла Германа под руку и повела его дальше, в глубь леса, который напоминал дикую чащобу; шла она уверенно, словно бывала здесь прежде. Пенье птиц, пьянящие запахи предосеннего леса, – все это не могло не отразиться на настроении впечатлительного Германа. Он широко расставлял руки, шумно, с наслаждением впиваясь в лесной эфир, пахнущий травами и листвой, и поводил глазами по сторонам в надежде увидеть страшного зверя или лесного духа. Остановившись под кроной могучего клена, он поймал себя на том, что похож на типичного пенсионера, по-детски радующегося охвостьям жизни и с печальной улыбкой вспоминающего дни шальной молодости. Нет-нет, так нельзя! Он не должен уподобляться старцам с усыхающими мозгами. Браво расправив плечи, Герман двинулся вперед. Обутые в гетры ноги легко несли коренастый торс. Лужайка, на которую вышли Рогнеда и Герман, своими яркими красками напоминала сказочную поляну из «Белоснежки». – Слишком красиво... – вздохнул Герман и опустился на травяной ковер. Он схватил Рогнеду за руку и жадно привлек к себе... – Черт возьми! Хорошо-то как! Век бы так лежал, на этой поляне, – говорил Герман. Он смотрел прищуренными глазами в сияющую синь с блистающими облаками, намертво застрявшими в безумной вышине, и постанывал от наслаждения. Из его правого ока выкатилась мутная слеза. – Но короток мой век, уж близится конец... На такой поляне хорошо умирать, ты не находишь? Куда лучше, чем в больничной палате, провонявшей мочой и страхом смерти. Когда видишь это бездонное небо над головой... – Ах, Герман, как красиво ты говоришь! Я люблю тебя! – И я! И я! И я люблю тебя, о мое чудовище! И это бездонное небо... – Дорогой, ты не пытался представить себе, что это бездонное небо находится не над тобой, а под тобой? – Как это?.. – Герман слегка встревожился и с таким напряжением начал вглядываться в поднебесную высь, что из правого ока выкатилась еще одна слеза. – Представь себе, что ты нависаешь над бездонной пропастью и чудом не срываешься вниз, в глубины вселенной... – Ну, представил... О, Господи! Я вижу пропасть под собой! О, страшно, страшно мне! – оперным басом заревел Герман. Он резко приподнялся и сел на траве. – Вот так компот! Это будет почище титовского разгрызания вилок, – он замотал головой. Ощущение было новым и необыкновенно сильным. Колосовский посмотрел на лежавшую рядом Рогнеду. Ему почудилось, что ее уста кривит коварная усмешка. – Чему ты лыбишься, чудовище? – Герман, ты прямо как большой ребенок... – Но-но! Не вздумай!.. – переполошился Герман. Он уже привык к тому, что Рогнеда никогда ничего не говорит просто так. Сравнение с ребенком нагнало на него страху. – Только посмей превратить меня в лилипута! Герману вспомнился тот вечер – вечер вызывания духов, вечер воплощений, перевоплощений, материализаций и прочих прелестей. Он закрыл глаза... Привиделась гостиная в квартире Рафа. Стол и друзья за столом. Привиделся Лёвин. Привиделся настолько явственно, настолько реально, будто это происходило не несколько дней назад и не за десятки километров отсюда, а здесь, сейчас, на этой поляне, где Колосовский совсем недавно увлеченно предавался любви с колдуньей-медиумом и пять минут назад узрел такие устрашающие глубины вселенной, что едва не съехал с катушек. И вдобавок ко всему у него во рту появился чрезвычайно неприятный привкус. Будто он долгое время жевал резиновую клистирную трубку. Итак, пред ним как живой предстал Тит Фомич Лёвин... Вглядимся же и мы, читатель, в то, что привиделось Герману. «Вы не чувствуете, что все мы засиделись, покрылись мхом? Эх, уехать бы куда-нибудь! Куда-нибудь подальше, на край света, к чертям собачьим, – держа в руке неизменный стакан с водкой, мечтательно признавался тогда Тит и доверчиво заглядывал друзьям в глаза; его лицо покрывала краска легкого смущения, – а временами я хочу стать ребенком, чтобы в последний раз с деревянным ружьишком побродить по переулкам своего замечательного детства...» Желание Лёвина вернуться на шестьдесят лет назад было признано вполне обоснованным и вызвало у друзей полное приятие. Они согласно закивали головами, прикидывая, каким образом могли бы составить Титу компанию в его фантастическом путешествии в страну малолетства. В этот момент Рогнеда, о, лукавая бестия! незаметно приблизилась к Лёвину и как ворона каркнула ему в самое ухо: «Вы снова хотите стать маленьким, я так вас поняла?» «Так-так, – лицо Тита просветленно засияло, – снова маленьким, но только на время». «Совсем-совсем маленьким?» Тит уже видел и ощущал себя десятилетним сорванцом, легким, как перышко, и беззаботным, как котенок. «Совсем-совсем... – Тит зажмурился. – Чем меньше, тем лучше!» И тогда Рогнеда превратила Лёвина в дециметрового карлика. Рогнеда что-то пошептала в кулак, дунула в него, и Лёвин стал съеживаться, как проткнутый воздушный шарик. Съеживался, съеживался и превратился в карманного, игрушечного Лёвина, который легко поместился у Рогнеды на ладони. Приятели, пребывая в состоянии глубочайшего изумления, следили за волшебным представлением. Зрелище падающей на землю луны удивило бы друзей меньше, чем превращение полноценного мужчины ростом сто восемьдесят пять сантиметров и весом девяносто восемь животрепещущих килограммов в крошку размером с морковку. Крохотный компактный Лёвин, балансируя и с трудом удерживаясь на рогнединой ладони, возмущенно размахивал руками-спичками: «Совсем с ума сошла, паскудина! – пищал он. – Я же не просил превращать меня в гнома, гадюка! Ну, и идиот же я, – верещал Лёвин, – чтоб меня черти собачьи взяли!» Не менее пяти минут друзья безмолвствовали. Первым пришел в себя Колосовский. «Слава Богу, правосудие свершилось, – безжалостно произнес он, – одним едоком стало меньше! Это хорошо, Фомич, что Рогнеда, – тут Герман привстал и почтительно поклонился колдунье, – превратила тебя в Мальчика с пальчик. Поделом тебе!» «Действительно, поделом, – подхватил старина Гарри, – по заслугам, как говорится, и честь. Скажи спасибо нашей милой Рогнеде, что она не превратила тебя… в курицу». «Или в индюка... – Герман многозначительно посмотрел на друга и облизнулся. – А так ты хоть и маленький, но все же человек». Позабавившись, Рогнеда вернула Титу прежний облик и прежние достойные размеры, но перед этим она обратилась к друзьям с непродолжительной речью: «Я лишь хотела продемонстрировать перед вами практически безграничные возможности, коими меня наделили некие силы... Понятно?» «Понятно, понятно!» – слаженно загалдели приятели. Естественно, громче все пищал крошка Лёвин. ...Герман покосился на Рогнеду. Та, щурясь на солнце и лукаво улыбаясь, жевала соломинку. Он понял, чего ему хочется больше всего на свете... Жизни. Чтобы жизнь никогда не кончалась. Чтобы всегда были лужайка, дрожащий воздух над лесом, ощущение счастья и прельстительно улыбающаяся девушка. Герман Колосовский в последние годы нередко думал о смерти. И делал это спокойно, взвешенно. Пытаясь понять, как же это так: жил, жил человек, а тут нА тебе – вдруг взял да и помер. Герман думал о завершении земного существования не так, как думает о нем какой-нибудь озабоченный смертью старик, а так, как думает философ об устройстве мира. Герман думал о смерти постоянно. Днем и ночью. И доигрался до того, что пробрался в такие ужасающие глубины познания мира, что ему совершенно расхотелось умирать. Его невероятно перепугала перспектива исчезнуть без следа и памяти – сгинуть, испариться! – из мира, в котором он чувствовал себя достаточно комфортно и с которым у него были свои, достаточно не простые, счеты. И Колосовский решил сделать всё, чтобы каким-то образом, вися над пропастью, зацепиться за край жизни и не сверзиться в бездну, где он растворился бы в вечности, причем в той малопривлекательной ее части, которая целиком состоит из прошлого. Он всерьез задумал застолбить за собой постоянное местечко среди живых людей, то есть – обеспечить себе бессмертие любыми путями и любой ценой. Его не устраивало духовное бессмертие некоторых выдающихся представителей рода человеческого, он мечтал о бессмертии физическом. Он грезил о сделке с Дьяволом. Ему чужды были сомнения и страдания доктора Фауста. Если бы вдруг разверзлась земля и в клубах зловонного дыма предстала пред ним страшная огненноглазая харя с кривыми рогами на шершавой макушке, Герман завизжал бы от счастья. Он бы принял Вельзевула как родного, жарко прижал к груди и сам бы предложил чёрту выкупить у него душу. И не за расплывчатую идею бессмертия всего человечества, – это было бы нескромно, – а за свое, персональное, Германа Ивановича Колосовского, бессмертие: бессмертие отдельно взятого индивидуума, никому не мешающего своим невинным желанием превзойти долгожительством легендарного библейского старца. Которого, кстати, не мучили проблемы нравственного порядка – жить или не жить, ему было не до этого: Мафусаил просто жил, и всё. Он бы жил и дольше, если бы во время Великого Потопа не утонул, захлебнувшись в дерьме. Смерть, конечно, мерзейшая. Но все-таки, Мафусаилом был установлен рекорд долголетия, и если бы Герману был предложен такой вариант расставания с жизнью, но при условии, что он проживет тысячу лет, он бы, разумеется, без колебаний согласился. Десять столетий полнокровного существования стоили нескольких секунд мучений перед смертью, пованивающей отхожим местом… – Нет, – услышал Герман, казалось, далекий голос Рогнеды, – нет, милый мой, до тысячи тебе не дожить, а уж бессмертным... забудь, забудь об этом... – Легко сказать, забудь... – Могу взамен предложить карьеру... – Карьеру за душу?! – Так все делают. Посмотри на любого политического или государственного деятеля… – Ой, страшно! Вот если бы за треть души или на время, под залог… – Подумай, Гера. – Черт с тобой, согласен, – легкомысленно сказал Колосовский. Рогнеда, видимо, начитавшись когда-то Булгакова, из двух сучков соорудила какой-то подозрительный телефон, навертела номер и… через мгновение окрестности огласились воем сирен, и на лужайку, раздирая кусты, выехала кавалькада черных лимузинов, из которых выскочили атлетически сложенные люди в штатском. Здоровяки ловко подхватили изумленного Германа под руки и бережно отнесли его в салон самой длинной и самой солидной машины. Герман ворочал головой, пытаясь взглядом отыскать Рогнеду. Но – тщетно. С новой силой взревели сирены. Кавалькада мягко тронулась с места, машины выехали на широкую шоссейную дорогу и, стремительно набирая скорость, понеслись к столице. Промелькнули дачные поселки, коттеджи с башенками, вот уже и МКАД позади. По сторонам замельтешили новостройки, машины ворвались в город, несясь по резервной полосе, пронизали центр и въехали на территорию Кремля. Через минуту Герман Колосовский очутился в кабинете президента России, который, выйдя ему навстречу, протягивал руку для приветствия. – В этот кабинет еще ни разу никто не заходил в таком... э-э, необычном наряде. Это даже оригинально… – задумчиво проговорил глава государства, рассматривая кроссовки, шорты и полосатые чулки-гетры вновь назначенного главы правительства, и добавил: – Вы, случайно, не грибник? По правде говоря, мне очень нравится ваше одеяние. Но... лучше бы вам переодеться, всё-таки вы с этой минуты второе лицо в государстве. Потом приблизил свое узкое умное лицо к широкой физиономии нового премьера. Герман почувствовал, что президент к чему-то принюхивается. – Вы недавно были с женщиной, – уверенно констатировал президент и заговорщицки подмигнул Герману. …И началась деятельность Колосовского на посту премьер-министра. А началась она с того, что новый председатель правительства, естественно, заехав домой и переодевшись в цивильное платье, лично нанес визит Александру Исаевичу Солженицыну. И уже на следующий день великий писатель земли Русской угнездился в кабинете первого зампреда рядом с кабинетом Германа. Затем Колосовский утроил количество простых заместителей, доведя их число до пятнадцати. Сразу стало проще работать. Затем расширил штат референтов, помощников и секретарей. О следующих шагах Колосовского читатель легко может узнать из газет, просмотрев подшивки за 200… год. (Фрагмент романа «Дважды войти в одну реку») © Вионор Меретуков, 2011 Дата публикации: 24.01.2011 14:14:18 Просмотров: 2738 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|