Империя джаза

Георг Альба

Форма: Роман
Жанр: Ироническая проза
Объём: 394668 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Георг Альба

Империя джаза
(фантазм на тему…)

“It was a pleasure to be asked to write the foreword to this most comprehensive
and substantial book about my favorite subject: jazz.”
Sonny Rollins

ГЛ. 1 Ристалище, два товарища и «джем».

На двери подъезда белел клочок бумаги: «В связи с проведением специального мероприятия, убедительная просьба с 12.00 до 15.00 часов 22. 07. 2006 года, держать закрытыми окна, форточки и балконные двери в своих квартирах.
Благодарим за понимание и оказание содействия.
Руководство ОВД Пресненского района УВД ЦФО г. Москвы».

Что случилось? Почему окна и форточки закрывать? Газовые учения? Ах, вспомнил! По телику сообщалось, что сегодня почему-то у нас на ипподроме, который находится на Беговой (мост перейти), состоится встреча глав государств «восьмерки». И мимо нашего дома проследуют эскорты. Вон оно, в чем дело… Не высовывайся, кому не надо, и не смей целиться из ружья или рогатки. Так, значит, и движение лишнего автотранспорта перекроют, да и снайперы должны, по идее, сидеть карлсонами на крышах.
Выглянул в окно: действительно, на доме, что наискосок, где некогда было общежитие трамвайщиков, на крыше видны фигурки – с понтом крышу починяют. А вдоль всей проезжей части как верстовые столбы выросли будто бы непричастные к событию милиционеры. За оградой кладбища, что слева, между крестов и надгробных изваяний, виднелись недвусмысленные стволы винтовок с отражавшими солнце оптическими прицелами. Так что путь важных особ надежно обезопашен.
Дело в том, что на ипподроме состоится невсамделишный поединок глав государств, верхом на лошадях и облаченных в рыцарские доспехи, как на средневековых турнирах. Цель поединка – выяснить: у кого джаз лучше, а потом уж и подписать нужные документы о сотрудничестве и заключить обоюдовыгодные договоры. Наш император джаза Валентин Валентинович Шпицрутин, с детства занимался, помимо игры на саксофоне, фехтованием, верховой ездой, как и положено, в уважающих себя царских семьях, а также и модным каратэ, исходя из соображения, что на охрану надейся, но сам не плошай.
Принимали участие в торжестве, в качестве музыкального сопровождения, аж четыре биг-бэнда: Егора Жораняна, Антония Тролля, Викентия Лифчикова и Игнатия Брутмана. Все они должны услаждать слух почетных гостей звуками приятных и знакомых мелодий. Оркестры расположились по четырем углам огромного поля, и для координации действий пользовались сотовой связью. По окончании основного мероприятия прямо на поле должен был состояться гала-концерт с участием звезд эстрады, рок и поп-команд, который из-за обилия артистов грозил затянуться до глубокой ночи. Как известно, император не особо жаловал отечественную эстраду в отличие от Госдумы, где все только и бредили цыганщиной, блатягой (шансон) и попсой. Поэтому между парламентом и государем часто возникали разногласия, и каждая из сторон не терпела одна другую. Еще в правление прежнего императора Ельца Первого, тоже поклонника джаза, подобное противоречие дошло до крайних степеней. Представители несговорчивого парламента заперлись в Белом Доме, вместо работы приглашая к себе в гости популярных эстрадных артистов и слушая их пение изо дня в день. Это не могло не привести в бешенство царя, и он приказал своему маршалу Скворцову расстрелять из танков непокорных парламентариев. Мудрому и единственно правильному решению рукоплескал весь цивилизованный мир, а небывалое зрелище транслировалось в прямом эфире на всю Вселенную. Белый дом от копоти возникшего пожара почернел и с тех пор стал зваться Черным, что даже лучше, чтобы не путать с Емерихамским Белым Домом, где тогдашний «ихний» президент баловался с сикритуткой Моникой, бросив все государственные дела. Пока девушка делала Клинтору минет, коварный Беня Ладын готовил свой исторический теракт с вонзанием самолетов в небоскребы. Но это все в прошлом, и президент у них теперь другой, более серьезный. Другой, по имени Мунш, приехал дружественно сразиться с нашим молодым императором, дабы выяснить в поединке, чей джаз лучше и джазовее. Все предшествующие годы Россия не только отставала в этом жанре от Емерики, но и боролась с ним, насаждая в своем идеологическом «огороде» бойкие сорняки, как-то: псевдорок, попсу, цыганщину и блатягу.
И вот всадники, облаченные в доспехи и шлемы с опущенными забралами, с пиками и щитами в руках, с мечами на боку, по сигналу рефери, чью обязанность в данном случае исполнял Огородный артист России, Иона Газон, ринулись навстречу друг другу. Оркестры одновременно заиграли – в четыре «смычка» - знаменитую Take the “A” train. Всадники сшиблись, полетели искры от железных доспехов, но никаких взаимных увечий не последовало – лишь копья сломались о непробиваемые щиты. Представитель фирмы “Reebok” покраснел от смущения (копья некачественные) – это его фирма изготовила экипировку. Бойцы снова разъехались, вынув мечи из ножен, и приготовившись к новой атаке. Остальные главы государств, сидя на почетных трибунах, свистели и улюлюкали, сливаясь в едином порыве с остальной VIP-публикой, чьи «Мерседесы», «Бэнтли» и прочие «Гранд-чероки» дружно вздрагивали на специальной стоянке, переживая за своих владельцев. Вдалеке облизывались как масленичные коты угонщики, тоже нагрянувшие к месту торжества, надеясь поживиться, но усиленная охрана не давала им такой возможности.
Всадники сблизились вновь и скрестили мечи. Заохали и завскрикивали дамы, в их числе и сентиментальная Ангела Меркель, но опять обошлось, и головы бойцов остались на своих местах. Наш император отличный фехтовальщик в отличие от техасца Мунша, не державшего никогда в руках ни шпаги, ни меча, а лишь кнут. Поэтому было видно заметное превосходство нашего. Далее Мунш не только выронил меч, но и сам вылетел из седла и, откинув забрало, подал знак, что сдается. Оркестры заиграли с удвоенной силой, сделав одновременно модуляцию на полтона вверх. Рефери засвистел, заглушая оркестры, будучи мужчиной мощного телосложения, с большим объемом легких, натренированных исполнением в течение долгих лет бесчисленного количества песен советских композиторов.
Наш император тоже спрыгнул с коня, снял шлем и, обняв коллегу, стал приветливо махать рукой болельщикам. Трибуны ревели, оркестры поочередно исполнили гимны двух стран: российский - «Мурку», принятый и одобренный Думой еще в двухтысячном году, и ихний, Емерихамский (Какой у них там? Леший его знает!) Откланявшись, бойцы ушли с поля брани, и обещанный концерт хлынул мутным потоком, словно прорвало канализацию.
Первой выступала группа «Оторвало ногу». Успех неимоверный. За ними – команда «Вырви глаз». Когда те и другие вдоволь накричалась, их сменил целиком девичий коллектив «Вопящие», и тоже обрел бурный успех. После них вышел с одинокой гитаркой бывший санитар «Скорой помощи» Шлагбаум. За ним заверещала сутулая дылда Угорелик со своим мерцающим (то бывший, то настоящий) муженьком, низкорослым, но наглым Цимбало; а за ними – странный дуэт: Придурченко и Моисей Борисов… Остановимся, господа! Будя! Всех не перечесть – пусть не обижаются, кого забыли – потому что, как говорится в Евангелиях, «имя им легион».
К счастью любителей джаза, погода не дала бесчинству длиться слишком долго – ударил проливной с градом, будто небо возмутилось непотребным «искусством» - и пришлось сворачивать лавочку. Дипломаты, главы государств и вип-персоны под охраной верных секьюрити побежали к своим авто и, нырнув в них, помчались в резиденции, «мариотты», «президент-отели» и на «Рублевку».

Два друга, поэт-драматург Фома Никудышников и композитор-аранжировщик и вообще джазмен Ерема Неудачников сидели за столом при свете настольной лампы – поздний вечер – и беседовали «за жисть». Конечно, на столе присутствовало и нечто спиртное – не без того, но речь, разумеется, шла об искусстве. Драматург собирался писать пьесу на актуальную тему, и решил почитать товарищу из написанного – пока лишь перечень персонажей.
- Итак, слушай, - обратился Никудышников, - действующие лица: Альт-Герман, седой граф, джазмен, играющий на альтгорне вечно не в тех тональностях, как принято у людей; Марк Нахалов, передовой режиссер, первым предложивший выбросить ненужного больше вождя мирового пролетариата на помойку и отдать усыпальницу под филиал, вверенного ему тятра «Немецкий Комсомолец»; Марк Грозовский, тоже передовой режиссер, прозванный за свои дерзкие эксперименты «грозой традиции», и прихвативший под свой тятэр старинное зданьице у Никитских ворот; Марк Пинков, известный композитор, пишущий для тятра и милиции; Марк Пикапский, руководитель ансамбля ударных инструментов, исполняющий только евангард…
- Что это у тебя сплошные «марки»? Никак дело на почте будет происходить? – ухмыльнулся Неудачников.
- Сейчас пойдут и «конверты»… Марки кончились! Слушай дальше: Щетинкин, режиссер-евангардист из молодых, ставящий в своих пьесах все с ног на голову; Чернокотов, композитор, классик эстрадной песни, симпатизирующий джазу или даже, более того, не чуждый – сам пописывал; Газон Иона Добрынич, корифей эстрадной песни, мэтр, всячески зслуженно-загруженно-народно-огородный. Что ни попроси - все споет. Баритон, к тому же… – Никудышников прервался, чтобы глотнуть вина. – Далее: Некочегаров-Неплотников Спиридон Родионыч, муж известной плясуньи и композитор, пишущий для нее балеты и переделывающий на балетный лад все, что она ни попросит.
- Это ты по моему учителю прошелся! Я у него занимался в хонсерватории, - заметил Неудачников и тоже выпил.
- Пугалова, девичья фамилия Ухвачева, Анна Емельяновна – мать русско-советской эстрады; Укоров, ейный молодой супруг, тоже певун.
- Это та, что с «Арлекино» начала? – уточнил Ерема и долил себе и товарищу.
- Да! Дальше: Троекуров Аполлон Аполлоныч, известнейший поэт с шарфиком на шее; Глызманов, лихой певун-прыгун, делающий сальто на сцене в свои пятьдесят. И вирши и музыка всегда его. Злопыхателями прозванный «хорьком в шинели»… Теперь снова из мира тятра: Пинкус да Гамма, режиссер-новатор испанских кровей, чей девиз – «Шиворот на выворот!»
- Как много действующих лиц! – слегка подустал слушатель.
- Еще чуток потерпи! Иуда Мудашкин, грек, известный модельер маленького росточка с челкой и улыбкой под ней. Для кого только не шил! Щебеньщиков, известный бард с буддийской бородкой; Шлагбаум, другой бард, способный, стоя один на сцене с гитаркой, делать аншлаги в зале «Россия» целую неделю. Оба ленинградцы… – Драматург перевел дыхание.
- Еще не все? – забеспокоился Неудачников.
- Дело к концу идет, не волнуйся! Последние… Брутман, великий русский народный саксофонист, сокращенно – ВРНС; Раскорякин, артист тятра и кино с монгольской внешностью и русской душой; Сиюминуткин, популярный эстрадный певун, любимец домохозяек и дам, у которых вот-вот «улетят последние грачи»; Сукинсынов, хрипун, утверждающий, что родился на краю проруби – мать хотела утопить поганца (жаль, что не сделала!).
- Ну, все? – не выдержал Неудачников.
- Двое последних: Миллиграмм, режиссер-новатор, поклонник Чекасина и его окрестностей и, наконец, Небодайте, певунья, дочь ранее названной матери советской эстрады. Ух, устал! – Никудышников опрокинул полный стакан и стал икать, отдыхая.
- Прямо как у Горького в «На дне… открытых дверей!» - потянулся за второй бутылкой Неудачников. (Для справки: пили сухое вино, устав от крепких и крепленых напитков). – Сколько всего исполнителей?
- Двадцать три.
- Уж добавил бы для ровного счета еще одного. Например, этого… Как его? Ну…
«Наклонись, я тебя клонировать буду.
На что ты меня хочешь склонировать?»
- Ах, этого! П***ра, что ли? Ну, пусть будет еще и Моисей Борисов.
- Вот теперь порядок!

В рамках саммита «большой восьмерки», помимо ристалища на ипподроме, состоялись встречи - «джемсэшнс» и в столичных джазовых клубах, с участием джазменов из Емерики и Евросоюза. Наиболее впечатляющим стал «джем» в «Ля-бемоль – клубе», что на Поганке в помещении прославленного тятра Юрия Всемилюбимова. Набилось много обожателей горячей музыки, несмотря на кусачую цену входного билета. Непопавшие толпились у входа, в надежде уловить случайные звуки, возможно долетящие до них сквозь толстенные кирпичные стены здания или из иногда открывающихся входных дверей для впуска запоздавшего важного гостя.
На сцене бушевал блюз. Солировал емерихамский гость Рэнди Бреккер, толстый как Тартарен из Тараскона дядечка с не до конца седой бородой и дурацкой шапочкой на лысеющей голове. Играл он в так называемой «современной манере», когда черное становится белым и наоборот. Аккомпанемент отечественного пианиста полностью стилистически соответствовал солисту – за роялем молодой талант Яшокунь (фамилия такая). Емерихамца сменил наш седой граф Альт-Герман с флюгельгорном, и заиграл еще современней, заткнув, как говорится, ентова гостя «за пояс». Так вам, емерихамцы! Коль наш император победил вашего президента на поле брани, то и на сцене мы вам покажем «кузькину мать», как говаривал некогда один из русских царей, Сергей Никитич Хрящёв.
Третьим заиграл великий русский народный саксофонист Игнатий Брутман, полностью «убрав» ранее отзвучавших мастеров. Потом на сцену полезли все, кому не лень, и благое начинание постепенно стало превращаться в привычную вакханалию…

Извините, господа-читатели, эпизод с «джемом» ворвался в наше повествование несколько преждевременно, посему позвольте вернуться назад, так как два друга еще не успели наговориться, как следует. Вернее, Неудачников собирался поделиться некоторыми своими горестями с товарищем. А про джем – вы не волнуйтесь – мы скоро продолжим…

- В конце восьмидесятых, - поведал Неудачников, - джаз-оркестр города Рыбинска под руководством Сацкого выпустил на фирме «Мелодия» грампластинку с программой, включавшей и мою аранжировку - пьеса Бобби Тиммонса “Dat Dere” (Сацкий, кстати, приобрел ее у меня за гроши, ссылаясь на свою бедность). Знаменитый джазовый критик Баркашев написал аннотацию. Я, понятное дело, очень обрадовался – наконец, попал на пластинку. Но тут же и огорчился, не увидев никакого упоминания об авторе аранжировки. Критик потом бесхитростно пояснил: - Извини, мол, забыл о тебе написать – вылетело из головы... Это меня, естественно, обидело, но не удивило, так как до того имело место несколько случаев некоторых странностей с его стороны: например, подавание для рукопожатия своей мокрой руки после посещения туалета и еще кое-что…
- Да, не очень приятно, - посочувствовал Никудышников, допивая содержимое стакана.
- Еще одна история, - продолжал Неудачников, - Джазовый деятель Эдик Опельман, когда я со своим квартетом выступал у него в клубе, решил сделать магнитозапись нашей программы «Сюита на темы Бизе» для последующего выпуска компакт-диска. В последней пьесе я придумал оригинальную «коду» с цитатой из “Spain” Чика Кориа, что было неожиданно эффектно и являлось «изюминкой» всего номера. Так вот на эту «изюминку» - буквально, пол минуты – как раз и не хватило пленки, и композиция как-то странно обрывается, отчего слушатель будет в недоумении (какое нелепое окончание!), и мне, как аранжировщику, минус. В таком виде и пошло на компакт диск, так как исполнение живое, и переписать возможности не имелось.
- Ну и ну, - посочувствовал Никудышников.
- Третий случай, - печально сказал Неудачников. – Собственная супруга, снимая мои выступления на Видео за что ей, конечно, превеликая благодарность, тоже продолжила, как ни странно, эту тенденцию непреднамеренного редактирования. Когда мадам-профессор Шапошникова со своим оркестром из 12-ти саксофонов исполнила в концертном зале РАМ мою фантазию на темы Джорджа Гершвина, то по окончании произведения под несмолкаемые аплодисменты стала показывать рукой в зал на автора, но камера этого момента почему-то не запечатлела. А до того, вначале, когда перечисляли всех исполнителей, фамилия автора тоже почему-то не записалась – указание на него есть, а самого автора как бы нет. Так и осталось на пленке сочинение анонимным. Может, Шапошникова сама все это написала? Но вряд ли…
- Невезет тебе, старик, - вздохнул Никудышников, нервно поигрывая пустым стаканом.
- Это еще не все. Готовясь к концерту в Домкоме, терзался сомнением – показывать ли на столь ответственной сцене отрывки из специально подготовленной (реанимированной) по этому поводу джазовой оперы? Как бы не произвести плохого впечатления в случае неудачного исполнения. Вокалисты не ахти, но все же решился! Также решился и выступить с воссозданным, опять-таки по случаю, квартетом, тем же составом, что записывались у Опельмана, сыграв часть программы из «Сюиты на темы Бизе» (наиболее эффектные номера).
Супруга снимала с самого начала весь большой балаганно-нудный концерт. Когда очередь дошла до моего выступления, батарейки сели, так что «напрасны ваши совершенства» - ни опера, ни квартет на пленку не попали.
- Бедолага ты, - пожалел товарищ. – Ну, может, пойдем, прогуляемся с горя, а?
- Ты устал? Еще немного потерпи! Две последних истории.
- Ну ладно, давай!
- В последней программе своего трио мы решили с Солей Тоболевым тщательно продумать его басовое соло в последней композиции “Sandu” Клиффорда Брауна: сделать в конце соло модуляцию из основного Ми-бемоль мажора в тональность До-мажор и в ней Соля исполнит подготовленный фрагмент-цитату (“Splenky”), после чего следует возвращение в главную тональность и я играю кульминационное тутти. Долго репетировали это место, добиваясь эффектного перехода, но, увы, место это не запечатлелось на пленке – кончилась кассета!
- Ох, и силен дьявол! Строит и строит козни,– посочувствовал друг. – И что он к тебе так приебался?

- Не знаю, почему прие… Послушай, последнюю историю: издатель-приятель, некто Рудик, напечатав мой авторский сборник «Старинные танцы в джазовом стиле» - в моей жизни впервые, чтобы авторский сборник,- печально сообщил, потупив глазки: извини, мол, забыл упомянуть магическое слово “copyright”. Буковку «С» не поставил всего лишь. Не мудрено, ведь она такая маленькая эта буковка в кружочке.
- Маленькая-то маленькая, но с большими последствиями. Выходит, авторских прав на сборник не имеешь? Хороший у тебя приятель-издатель! Странная какая-то забывчивость. Невезет тебе, Ерема… сочувствую.
- Вот такие дела, Фома. Ну, пойдем, проветримся, а то я тебя совсем утомил.

И к чему все эти скучные жалобы и нытье, спросит нетерпеливый читатель и будет прав. Что-то вы застопорились, товарищ автор. Начали бодро и захватывающе, даже какая-то интрига назревала, и ситуация весьма оригинальная – поединок глав государств, стилизованный под рыцарский турнир, а теперь что? Какое-то высасывание из пальца личных обид. Да кому это интересно, кроме самого автора? Лучше скажите, чем кончился «джем»?

На «джем» неожиданно явились оба участника поединка – ряд кресел в небольшом, но уютном «Ля-бемоль клубе» пустовал и охранялся специальными людьми. Главы государств пришли поболеть, каждый за своих представителей. Как мы знаем, всех забивал своей неуемной игрой ВРНС (Великий Русский Народный Саксофонист). Он в отличие от остальных участников не только дудел в свою дуду, но и делал это «в полете», порхал над сценой, будучи привязан тросом или канатом за спину. Емерихамская делегация такой прыти не ожидала, и была морально подавлена. Снова назревала победа русского оружия. Император Джаза бурно аплодировал находчивости соотечественника и все поворачивался к погрустневшему Мушу – как мы вам, а?
Полезли на сцену и наши ветераны: Алексей Баранов со своим ансамблем «Каземат», исполнявшем давно набивший всем оскомину джаз-рок и «фьюжн»; Жоранян с возрожденной «Гармонией». Но успеха не имели. Нервно и покорно дожидались в очереди Викентий Лифчиков с биг-бендом и Антоний Тролль с «Мы из жести». Выглядывал из сортира и застенчивый Абросимов с сопрано-саксофоном в руках, давно прекративший таскать тяжелый футляр с тенором – здоровье не позволяло. Но его все время оттесняли молодые и нахальные братья Григ, дальние родственники и потомки великого норвежского композитора. Они считались непревзойденными мастерами «пурги» (такого стремительного перебирания клапанов), что соревноваться в скорости с ними мог только их отец, профессор джазового пианизма, Огородный артист России. Но летающий как вагнеровская валькирия ВНРС и их «убрал», так что равных ему не было, и не могло быть. Даже, если бы сам покойный Джон Колтрейн воскрес, то, наверняка, бухнулся бы в ноги нашему гению: научи, мол, браток! Как это ты так умудряешься? За Чарли Паркера, конечно, не ручаемся – неизвестно как бы он отреагировал на игру ВРНС, будучи очень щепетильным в вопросах точного обыгрывания гармонии, и в вопросах стиля.

Ну, вот мы, как и обещали, вернулись к «джему» и подробней провентилировали этот вопрос. Ты доволен читатель? Вот и хорошо. Теперь смело можем переходить к следующей главе. Хотя, признаюсь, что не знаю, о чем писать далее. Название «Империя джаза» очень сужает тему, а хотелось бы простора. Так что положимся на авось. Или на то, куда кривая вывезет.

ГЛ. 2 Список растет. Телефонный разговор. Дневник Еремы. Никанор Невезучкин.

«Пожалуй, все же в моей будущей пьесе маловато действующих лиц, - подумал Никудышников и стал припоминать, кого бы еще воткнуть. – Ну, вот этот… Как его? Автор песни «Темная мощь». Ага, вспомнил: Никита Зубословский, остряк и хохмач. Так, есть один… А как же без « отца Советского джаза»? Конечно, и он тоже – Леонид Мудёсов! Но это все старшее поколение – так сказать, ушедшие. Теперь надо современных повспоминать из мира «попсины» и не только… Ну-ка, ну-ка…Есть такой популярный персонаж среди исполнителей классики, он хоть молод, но давно Огородный – Юрий Паштет. Та-а-к, хорошо! Вот и среди балетных есть яркий плясун – Сухаридзе, и блестящая плясунья – Сволочкова. Теперь непосредственно попсовики: Николай Квасков, он, правда, и нашим и ваш – и классику и попсу, но хоть у человека голос есть; тут сразу надо и композиторов из этого жанра припомнить – два Игоря (Всмяткин и Фекалиев). Неплохо, неплохо… Певица, поющая под народ, Швабкина Надюха… Ветеран эстрады - не то тигр, не то лев - Блещенко (уже за шестьдесят, а выглядит на все сорок!), и дружбан его, шутник Бедокур. Конферансье, любимец публики П***росян. Теперь из молодых: недавний победитель «Евреевиденья» Фима Еблан. А вот еще… такой писклявый и таинственный – Фикус. Теперь группы: «Аморальный поступок», «Смердящие», «Руки в брюки», «Ипотека доверия», «Кости из будущего», «Два сапога – пара», «Кофе втроем», «Подливки»… Теперь солисты: Рома-звереныш, хотя у него тоже есть команда «Зверюги»; легендарный Шура-Мура, то с зубами, то без оных, то ли мужик, то ли баба – мерцающей ориентации; стилист и новоиспеченный певец Степан Зверьков. Стыдно как-то рядом с таким хмырем ставить «заслуженную», но придется – Лариса Обездоленная; теперь певичка из Нальчика Катя Клей, и певица из недавних (захотелось, и все тут!) Чанита Пой; два грузина – Пиявкошвили и Мармеладзе, два Дриснякова (старший и младший) и, наконец, супер-пупер-популярный писатель Борис Бакунин, праправнук известного революционера и анархиста. Ну, пожалуй, достаточно, хотя, несомненно, многих мы упустили, но и такого количества хватит на собрание сочинений самого «Шекспирта». Одно лишь их перечисление похоже на действие или сцену из пьесы. Передохнем. Позвоню-ка Неудачникову».
Фома потянулся к аппарату, набрал номер. Долго трубку не брали. «В сортире, что ли сидит?» Наконец – знакомый голос:
- Такие звонки я называю «снайперскими», потому что они раздаются точно в момент излития струи.
- Извини! (Значит, правда, в сортире был)… Напомнил мне, спасибо!
- За что?
- Да группа такая есть «Срочные снайперы».
- А зачем они тебе?
- Всё увеличиваю список действующих лиц. Вот теперь и этих включу.
- Ты, что одурел? Зачем столько народу?
- А ничего! Пока каждый на сцену выйдет, тут и пьесе конец.
- Ну, ты евангардист, Фома!
- А что? Врага надо бить его же оружием, дорогой Ерема.
- Зачем позвонил?
- Хочу рассказать, что недавно слышал по радио «Россия»?
- Расскажи. Интересно.
- Диктор моложавым голосом объявил: «Послушайте лучший голос двадцатого века». Я насторожился – кто имеется в виду? Пласидо Доминго? Но зазвучал Фрэнк Синатра. Явное преувеличение. Конечно, он узнаваем, но голоса по-настоящему ведь нет.
- Пожалуй, ты прав. У него голос скорее «бытовой», не то, что у оперных…
- Фрэнк запел “The girl from Apanima.” Я, к своему стыду, и не знал, что он босса-новы пел. Это явно не лучшее у него.
- Да, верно.
- После Синатры второй куплет запел сам автор, Антонио Карлос Жобим. Неподражаемая манера! Удивляюсь, почему диктор не сообщил, что будет дуэт?
- Забыл, наверное…
- После Жобима – снова Синатра. Но вот музыка отзвучала, и диктор опять за свое: «Прозвучали лучшие голоса»… - похвальная попытка исправиться, думаю - «…двадцатого века: Фрэнк Синатра и Элла Фитцджеральд». Вот тебе и исправился! Комментарии, как говорится, излишни…
- Что тут сказать? Совок он и есть Совок, несмотря на то, что назвались теперь «Империей джаза». Ведь совсем недавно были «Империей зла».
- Да. Знают обо всем, но не точно.
- Веселенькая передачка… А ты пьесу начал писать?
- Да все не раскачаюсь. Пока одни действующие лица прут – никак не остановлюсь.
- Ну, ладно, как начнешь, звони. Пока.
- Пока, пока!
Повесив трубку, Ерема Неудачников вернулся к писанию дневника, который вел нерегулярно, а лишь под впечатлением и воздействием каких-то особо раздражающих, и волнующих жизненных ситуаций.

«16 марта (четверг). Состоялся концерт в ЦДРИ моего трио. Вел концерт Антоний Тролль на правах члена Худсовета. Среди мною приглашенных – некоторые друзья-композиторы. Концерт прошел в целом неплохо. Басист по обыкновению тихонько «подсирал» как всегда, и сам я кое-где «гадил», играя мимо. Первое отделение – авторское, а второе – «стандарты». В зале куковала кучка терпеливых зрителей преклонного возраста.
17 марта. Чудесное получение из поликлиники документов на ВТЭК – отделался, на сей раз, «малой кровью» (все провернулось почти за неделю!)
… был у меня в гостях мой туркменский друг. Просмотрели оперу «Играй, скрипка!», прослушали «Фьюжн-симфонию №2», поговорили о членских взносах, о делах Союзных. Отношение к Союзу у собеседника серьезное и юмор с моей стороны по этому поводу поддержки не имел… Решил снова сделать несколько аранжировок для трио, включая в них и пьесу “The champ” Диззи Гиллеспи. А теперь лучше пойти погулять – надо и отдыхать, тем более в субботу (к иудаизму это отношения не имеет – у всех выходной, а что же я?)
Два животных: конь и як
Потребляют лишь коньяк.
Бужу Нину,
Дав нюхнуть ей буженину.
19-е (Воскресенье). Попытка начать работать на компьютере привела к дикой вспышке бешенства, - не помню даже давно такой, - клавиши, будучи включенными, отказались звучать. Было мне так плохо, что пришлось глотать феназепам, правда, просроченный, который к тому же рассыпался по полу, и приходилось ползать, его подбирать. Короче, эта б**дская машина устроила мне воскресную «козью морду» высшего разряда – в результате выключил все на х..!

Никак не могу оправиться после вчерашнего компьютерного б**дства! Решил вернуться к писанию нот пером и тушью, что очень успокаивает нервы.

Предстоит сегодня репетиция оперы, дышащей «на ладан». Никому эта затея не нужна. Очередной доброхот приходил, поп**дел-поп**дел и исчез… Ну, и х… с вами, е**ное население, любители «мурок»! Не нужна вам, б**дям, джазовая опера? И не надо. Подавитесь своей попсой!

21 марта. Первый визит в Минкульт, в лоно «закупочной» комиссии, как следствие моего «зачленения». Посмотрим, как они закупят шесть пьес для биг-бенда. Вряд ли. Зря только записывал кассету. Но жертвы в подобных случаях неизбежны.

Знакомство с бесноватым Шерлингом (явно посланец дьявола!), смущение по поводу моих попыток заинтересовать его джазовой оперой. Надавал кучу телефонов, записал мой… и тишина.

Грандиозный концерт в Домкоме, посвященный двадцатипятилетию эстрадно-джазового образования в стране. В афише упомянули всех бастардов: братья Григ, севидовы и прочие дарования, но, - к чему бы это? – про оркестр, в котором двадцать человек, и сам Чернокотов, председатель секции экстрадной и жазовой музыки, будет дирижировать, забыли упомянуть. Ладно бы меня забыли, а то самого… Случился такой аншлаг, что пальто некуда повесить, посему пришлось повернуться на 180 и почесать домой.

23-е, четверг. Репетиция оперы на новом месте, в музшколе на Таганке. Предатель, который гаденыш (молодой тенор), предал и не пришел; «кусающий руку» (басист по киру прокусил руку барабанщику) – тоже; зато явился нежданный баритон, который ранее все никак не мог прийти (новый человек в коллективе)… Могила для оперы вырыта, осталось вбить осиновый кол – никому эта затея, по-видимому, не нужна!

28-е, вторник. Посещение, в качестве «члена», секции «Общества взаимного восхищения» (ДомКома). В автобус вместе со мной вошла «семейка» (мать и сын с собакой на веревке) – пьянь таврическая. Возвращаясь из «Союза Суэцких Кымпазиторов», снова ехал вместе с ними, хотя о времени поездки мы не договаривались – опять бес шутит! На сей раз «семейка» пила водку «из горла» при всем честном народе. Бедная собака, наверное, голодная, жалобно смотрела на пьющих: может, нальют?

31-е, пятница. На экране «ящика» пылко болтает пианист Никодим Ветров, помесь слона со свиньей, радетель за все русское с «нехорошим» отчеством Гарольдович – папа тоже был юрист – отсюда и неуемный патриотизм!

5 апрель. Появились в миру композиторы с очень странными, неблагозвучными фамилиями: Айги, Алябов, Батагов, Чекрыжов, Гарнизов, Пантыкин, Шелыгин (лучше бы – Прощелыгин). Произнесешь такую, и сплюнуть хочется, не то, чтобы еще и их «музыку» слушать. Про Батагова можно сказать, что без пяти минут классик – гнусные музыкальные заставки на канале «Культура» мастырит. Бить бы его батогами за такое творчество. Тьфу ты, какая погань! Появился, кажется, из Ленинграда и еще один «гений», да покруче других (Девяткин), так как уже вп**дился даже в Очень Большой Тятэр, придясь ко двору одиозным деятелям, подвизающимся там на руководящих постах и покровительствуемых министром-шутником от культуры, перекочевавшем в наши дни со страниц известного романа – Жорж Бенгальский собственной персоной! Жаль только, что нет достойного кота, на роль Бегемота, который бы оторвал его лысую непутевую голову, но взаправду! В Очень Большом поставили оперу Девяткина «Внуки Розенблюма», про б**дей и педиков. Либретто сварганил очень популярный писатель, пишущий про порнуху и говно, Скворцов. Директор Игреков и молодой дирижер Ведеркин дали шедевру жизнь. Дирижер, сын известного певца-баса, трудившегося в том же тятре ранее, и за свою хамскую внешность, и специфику устройства носа, прозванного «две ноздри» - эта деталь морды лица сразу бросалась в глаза. И сын унаследовал своеобразность внешности, хотя и в ослабленной степени, но по части хамства, кажется, даже превзошел родителя.

10 апрель. На секции в ДомКоме в момент слушания моей музыки у Чернокотова зазвонил сотовый, и он стал на фоне музыки беседовать, а по окончании и музыки, и беседы принялся критиковать мой опус, а не собственное некорректное поведение.

«Почему не платите членские взносы?», спросили меня в Союзе.
- Думал, что, напротив, Союз должен мне их платить за то, что я осчастливил его своим вступлением».

Читатель: - Ну, пожалуй, хватит этих дневниковых брюзжаний, господин автор! Пора бы начать развивать какой-то сюжет.
Писатель: - Сам вижу, и нечего напоминать! Сейчас начнем помаленьку придумывать и не надо подгонять…Введем еще одного героя, по фамилии Невезучкин, он тоже композитор, но «сурьезный», пишет академическую музыку, а не джаз. Приятель Никудышникова и Неудачников, а зовут Никанор. Теперь хоть будет возможность героям сообразить «на троих».

Невезучкин рассказывает:
- Понес я свой балет в тятэр Сандуновского и Рабинович-Данченко. Побеседовал с главным балетмейстером Тамбовцевым. Тот и говорит: « Я сейчас на днях по делам уезжаю в Прагу, а по возвращении мы с вами этот вопрос подробней обсудим. Заходите через месяц». Пришел я спустя месяц – говорят, что он не только еще не вернулся, но и вообще бесследно исчез. Заявили в международный розыск, но результат нулевой. Возникло несколько версий: так как он участвовал в тамошнем гостиничном бизнесе и повез с собой крупную сумму денег, то пало подозрение на компаньона, армянина из России, проживающего в чешской столице, хотя никаких доказательств причастности этого типа к криминалу не обнаружилось; прослеживалась и «голубая» линия, не чуждая балетным людям мужеского пола, но тоже никаких улик ни на кого… Вышел, понимаете, человек из отеля и не вернулся, и тела нигде не обнаружилось, словно черти уволокли.
Еще в бытность его в тятре, затеяли капитальный ремонт – обновили зал, улучшили акустику, расширили помещение, приобрели современную аппаратуру, и уже хотели пускать объект в эксплуатацию, как возник пожар, и все труды насмарку. Загорелось ночью, когда в здании не было ни души. Чертовщина какая-то!
Спустя год, погоревав о судьбе главного балетмейстера и погорелого бедного тятра, директор, изыскав немалую сумму, снова затеял ремонт, и вновь случился пожар, и опять все к ебени матери! Кстати, снова ночью – словно действует какой-то «неуловимый мститель» - поджигатель-партизан. Вот не везет, так не везет. Но неутомимый директор вновь изыскал средства, привлек солидных спонсоров, и опять затеял ремонт. Дело идет к концу, и все с нетерпением ожидают очередного возгорания; даже шутники придумали тятру новое название «Огненный». Надо ли пояснять, что вместе со всем имуществом, костюмами и декорациями, сгорели и мои ноты?

Читатель: - Автор ввел в действие еще какого-то нового мудака. А где про джаз?
Писатель: - Терпи и не волнуйся, читатель. Скоро будет тебе и про джаз… а пока, про «неджаз». Это тоже, по-моему, интересно.

- Ну и дела, - воскликнул Неудачников. – Кто поджигатель?
- Милиция не искала? – спросил Никудышников.
- Искали, да все без толку, - и Невезучкин продолжил печально:
- Потерпев такое фиаско на балетном поприще, и даже чувствуя чуть ли не свою вину в том, что произошло, решил я посетить другое заведение, расположенное недалеко от злополучного тятра, издательство «Музыка», предложив издателям ряд своих работ. Там заинтересовались, взяли, и мы расстались на летний отпуск. А летом и у них случился пожар, и всему, в том числе и моим нотам, настал п**дец!
Что вы на это скажете, друзья-товарищи? Как быть?
- Ну, и нех*я больше никуда соваться, раз такое огненное б**дство везде, - посочувствовал Никудышников.
- Да, сильно не везет тебе, брат, - всхлипнул Неудачников. - Нам теперь только остается сообразить «на троих», правда, я в «завязке».
- Ну, а что тогда душу травишь, предлагая? – окончательно помрачнел Никанор.
- А что с пьесой? – обратился к Фоме Ерема, решив сменить пластинку.
- Да, начал, - покраснел драматург.
- Ну, давай послушаем! – предложил Ерема.

Фома полез за тетрадкой, достал, раскрыл.

- Названия еще нет, но пролог написал…При закрытом занавесе выходит из левой кулисы Пьеро и заявляет: «Боязнь несоответствия времени и месту всегда отпугивает человечество от познания возвышенного». Из правой – показывается Арлекин и вещает: «Большинство людей испытывает священный трепет перед словами, которые не могут понять, и считают признаком поверхностности автора, если они его легко понимают».
В выгребной яме играет оркестр, занавес раздвигается, Пьеро с Арлекином сматываются. Сцена представляет собой лесную поляну, усеянную яркими цветами, на заднике нарисован лес. Поют в магнитозаписи птички, оркестр продолжает пиликать тихую музыку. Появляется первый герой с котомкой за спиной и посохом в руке. Это Свекловод. Он громко заявляет в зал: «Я каждой маске рад, идя на маскарад». Затем усаживается на пенек, снимает котомку, развязывает, достает одну за другой свеклу, и раскладывает перед собой на бутафорскую траву. Входит другой герой, Кукловод, с тряпичным кукленком, надетым на правую руку. Подходит к сидящему на пеньке и громко спрашивает: «Сколько раз ты облетел солнце?» Свекловод вздрагивает, не заметив, как тот подкрался, но быстро отвечает с гордостью: «А я не космонавт!»
«Балда! – ругается Кукловод. – Это иносказание. Другими словами: сколько тебе лет? Мы с тобой верхом на земном шаре облетаем Солнце за год». «А! Ишь ты хитер, братец! Спрашиваешь, да с подковыркой… Хочешь свеклы? Угощайся». « На хрен мне твоя свекла, мне и моего кукленка достаточно». «А ты штоль кукольником работаешь?» «Сам ты – кукольником! Кукловод я. Чувствуешь разницу?»

- Ну, и так далее, - захлопнул тетрадь Никудышников. – Дальше пока нету.
- Эх, жаль, жаль, - посетовал Неудачников. – Начало интригующее, захватывающее!
- А про лесной пожар будет? – спросил с надеждой Невезучкин. – Я так к ним привык …

ГЛ. 3 Джаз-Клуб «Империя перца». Брутман во всей красе. Яшокунь, Баловня и Горемыка.

Викентий Лифчиков всегда имел деловую хватку, хотя был лишь пианистом-любителем. Но когда грянула Перестройка, он свою хватку эффективно использовал, став бизнесменом. Все усилия направил на торговлю перцем, как черным, так и красным. Каждая домашняя хозяйка знает, как необходима эта специя в приготовлении блюд. При этом он ни на мгновенье не переставал быть ярым любителем и энтузиастом джаза. Кстати, джаз и перец, достаточно близкие друг другу вещи – оба остры и необходимы для правильного пищеварения. И наш герой успешно совмещал одно с другим – музыку и бизнес - и, с годами преуспев, открыл на свои кровные джаз-клуб «Империя перца». Вернее построил шикарный ресторан в стиле «хай-тэк», убухав уйму денег. К сожалению, место выбрал не самое удачное, не в центре, да еще и затерянное среди многочисленных зданий, и проходных дворов, вдалеке от большой дороги. Поэтому, с непривычки не сразу отыщешь, и ресторан начал страдать отсутствием надлежащего количества посетителей. А на рекламу по радио и ТВ, или на рекламные щиты, с афишами денег жалко. Правда, верным признаком, по которому можно отыскать объект, являлось наличие среди прохожих чихающих граждан. И чем их больше, тем, значит, «Империя перца» ближе. В носу щекочет… При клубе Викентий организовал биг-бэнд, чтобы самому петь в его сопровождении шлягеры из репертуара любимого Фрэнка Синатры, а также солировать, как пианист Один день в неделю в клубе отдан под «джем» с бесплатным входом – всяк приходи и играй до упаду. В остальные дни выступают попсовики, кочующие по всем клубам и казино, собирая, чуждую джазу публику и создавая ей хорошее настроение – они и «делали план», не давая хозяину разориться.
У Лифчикова имелся конкурент, но не финансовый, а скорее моральный. Это саксофонист Игнатий Брутман, музыкальный директор и пайщик клуба «Ля-бемоль», о котором мы ранее упоминали. В том клубе и состоялся грандиозный джем - поединок наших и «емерихамцев», с участием в качестве почетных гостей глав государств. У Брутмана тоже имелся биг-бэнд, притом из-за дефицита музыкантов одни и те же люди работали и там и сям, благо дни выступлений не совпадали. Как иллюстрация - пословица: «Ласковый теленок две матки сосет». Имелся даже общий аранжировщик, хотя и живущий постоянно в Риге, но большую часть времени проводящий в Москве, где у него имелось всегда много заказов. Он, как и большинство талантливых людей, страдал российским недугом, периодически уходя в дальнее «плавание», и часто подводя заказчиков.
Брутман постоянно приглашал выступить в клубе еще непогасших звезд-стариков из-за океана и модный молодняк, так как лично знаком со многими, ранее поучившись в знаменитой “Berkley School” и потусовавшись порядочное время в Штатах. К тому же он начал дело раньше Лифчикова, и успел успешно «раскрутиться», одно время, ведя даже передачу на ТВ с психиатрическим названием «Джазомания», в коей освещались все последние джазовые новости, транслировались особо примечательные концерты и проводились беседы с отдельными выдающимися мастерами джаза. Естественно, что в виду малого объема эфирного времени, передача имела характер «галопом по Европам» - отрывочная информация от одной до двух минут на каждый сюжет. Поэтому хорошая затея превращалась в несерьезный калейдоскоп. Джаз требует обстоятельного подхода и не терпит отношения как бы вскользь или мимоходом. Коль так, то лучше совсем никак. Невольно возникает сравнение с передачами незабвенного Виллиса Коновера, с его двухчасовыми программами: первый час – “Music USA”, и второй – “Time for jazz”. Эти программы транслировались на протяжении полувека, и никогда не отменялись, не взирая ни на какие потрясения и катаклизмы. А «Джазомания», поблуждав по эфирной «сетке» - то за полночь поставят, то рано утром воткнут (верный признак скорого «харакири»), благополучно исчезла с экранов, разделив судьбу и других подобных передач, пытавшихся периодически «пристроиться», то на Радио, то на ТВ. Назвались «Империей джаза», унаследовав все замашки «Империи зла». Коль коснулись джазовых передач, то ради справедливости, стоит обмолвиться еще о трех. В течение 15-ти лет держится на «Радио России» программа Андрея Колоскова «Когда мало свинга». Звучала она всегда по радиоточке, что есть в каждом доме на кухне, неся непосредственно культуру в массы. С недавнего времени ее упрятали на другие частоты – ловите, мол, по приемнику – хватит травмировать уши добропорядочных домохозяек, готовящих ужин, ненормативными звучаниями. Так что «накрылась» хорошая затея – по приемнику ее хрен поймаешь, да и мучиться не охота. И еще один пример: тоже в течение 15-ти лет звучала на «Ухе Москвы» ночная программа Алексея Борисова о джазе, с часу ночи до шести утра (пять часов, что невероятно!); позволявшая в свой огромный объем вмещать целые концертные программы. Но вот вдруг руководство, как в добрые советские времена, заметило непорядок – почему так много бесценного эфирного времени, пусть и ночного, отдается на пропаганду буржуазного искусства? И теперь сделали «обрезание»: передача идет с часу до трех. Как говорится, «Илья-пророк два часа уволок». Вспомним и еще одну программу, приказавшую долго жить. На сей раз на дружественной нам теперь радиостанции «Свобода» (бывший вражий голос). Вел там «49 минут джаза» наш соотечественник Дмитрий Савицкий, и тоже не менее 15-ти лет. Сначала станцию турнули из Мюнхена и перевели в Прагу, а затем ужались по неизвестным причинам и увлекательные минуты с 49ти до 9ти. Да и звучат они теперь в неудобное предрассветное время.
Заметил, дорогой читатель, как посерьезнело наше повествование? Но мы отвлеклись от основной темы. Вернемся к двум соперникам. Ранее говорили о бурной деятельности Брутмана. Надо сказать, что он стал настоящей звездой телеэфира, почти не вылезая из «ящика», будучи приглашаем на бесчисленные шоу-программы порой сомнительного свойства. Это очень нервировало Викентия, потому что его самого никто ни на какие эфиры не звал… Но продолжим про Брутмана.
Началось все с того, что его привлек к участию в своих моноспектаклях известный артист Матвей Казачков. Последний, будучи всегда любителем джаза, читал на своих выступлениях стихи обожаемого им Вротцкого в сопровождении квартета Игнатия. Это, конечно, записывалось на ТВ. Потом сам ВРНС (Великий Русский Народный Саксофонист) стал выступать и с другими представителями смежных искусств: то аккомпанирует оперным певицам Ебразцовой и Козырьковской, то соревнуется с эстрадными певуньями Обездоленной и Дедкиной-Прабабкиной. Короче, со всеми, кто попадал под горячую руку. Известно также, что он хорошо играет в хоккей в свободное от джаза время. А вскоре стал кататься на коньках, как фигурист, при этом играя на саксофоне. Такого мир еще не знал! В общем, на все руки от скуки! Лифчиков иззавидовался успешности и популярности конкурента, оправдывая его шустрость непреодолимой разницей в возрасте – саксофонист на 20 лет младше перечного магната.
Еще по поводу популярности ВРНС в массах. Он давно переплюнул некогда царившего в стране саксофониста-евангардиста Кагэбэсина, игравшего одновременно на двух саксофонах, то лежа на полу, то пускаясь в пляс. Но бывшая звезда передовой музыки постарела, стала менее энергичной, да и евангард, выражаясь откровенно, давно всем остоп**дил!
Был момент, когда ВРНС вдруг временно исчез с экрана, уехав в длительную гастроль на родину джаза. По возвращении встречает его седой граф Альт-Герман и с тревогой спрашивает: «Давно тебя не видел по «ящику». Не заболел ли?» ВНРС не забыл беспокойства корифея и оценил его по достоинству - привлек к сотрудничеству. Из скромности и преклонения пред сединами графа временно перестал играть свои занудные, безликие композиции и переключился из уважения на исполнение музыки Великого в прошлом Сыроеда. Результатом их плодотворного сотрудничества стала поездка в Штаты – вывез старика показать миру. Но Новый Свет не вздрогнул и не упал к ногам российского авторитета, как предполагалось, - дело ограничилось знакомством со знаменитым трубачом Мерзавлисом и гостеприимно-вежливой похвалой с его стороны. Ну, хватит о Брутмане и его благих делах!
Лифчиков тоже время зря не терял, и открыл магазин «Перец и джаз», притом в самом центре, на Пушкинской улице, арендовав за бешеные деньги помещение. Ассортимент широк: от музыкальных инструментов и нот, до известной и ранее «Перцовки» нескольких сортов, перцовых пластырей и различных целебных настоек на перце. Заведение представляет собой нечто среднее между аптекой, бакалейной лавкой и музыкальным салоном. В подвальном помещении находится уютный бар, где, забившись в дальний угол, играет тихую музыку ансамбль. Иногда и сам хозяин садится за клавиши, чувствуя, «что есть еще перец в перечницах». В основном играет молодой Яшокунь. Почему молодой? Потому что имеет место и старый (евоный отец), который работает и тоже пианистом в знаменитом оркестре Луи Стрема, вошедшем в книгу рецептов Гиннеса, как старейший коллектив планеты, и недавно отпраздновавший 60 лет со дня своего основания. Но не будем отвлекаться. Если в баре магазина стоит “Fender Grand piano”, то в клубе «Империя перца» - концертный рояль “Steinway and sons”. На рояле играет тот же молодой Яшокунь, и вообще он у Лифчикова правая рука и музыкальный директор, тренирующийся в писании аранжировок для оркестра. Но выходит пока лишь белиберда. Играл в оркестре и талантливый молодой саксофонист Баловня, который, несмотря на свой юный возраст, заядлый киряльщик и любитель «травки».
Баловня постоянно опаздывал на выступления и репетиции, или вообще не являлся, а то мог внезапно встать, положив тенор на стул, и уйти со сцены в момент игры оркестра. Странный парень (с приветом), но играет гениально как штатник, и ему все прощали, брали над ним шефство и на поруки, надеясь на исправление. Но он не только не исправлялся, но дважды умудрился потерять саксофон по пьянке, а добрый дядя Лифчиков покупал ему новый – только играй. Своим босяцким поведением и гениальной игрой Баловня напоминал легендарного Чарли Паркера, который, благодаря алкогольно-наркотическим экспериментам над собой, имел в 30 лет печень дряхлого старика. Одним словом Баловня - тот еще баловник! В какой манере или стиле играет? Конечно, под Колтрейна! Хотя может и более традиционно, по-человечески. К ладовому джазу («ладухе») его склоняет Яшокунь, презирающий традицию (весь в отца – тот тоже закоренелый «совремёнщик»), и играющий самобытно-современную отсебятину. Когда Яшокуня спрашивали, менее опытные товарищи, как и что надо играть? Научи, мол! Он с легкостью утомленного гения отвечал: «Играй, что хочешь!» То есть он, как догадывается читатель, передовых взглядов, к чему призывал и других. Нельзя сказать, что старший по возрасту на пару-тройку десятков лет, Лифчиков одобрял эти его устремления. Викентий придерживался более традиционной ориентации, будучи приверженцем мэйнстрима и би-бопа. На этой почве с молодым коллегой возникали творческие разногласия, вылившиеся однажды в прямой конфликт. Как-то в один из вечеров, когда в зале собралась немногочисленная публика, на сцене играл квартет Яшокуня с Баловней, дудевшем, то на теноре, то на сопрано. Лудили, конечно, под Колтрейна, угнетая подобной музыкой не столь искушенную публику. Кто-то из посетителей, не выдержав, обратился к хозяину: «Нельзя ли, чтобы играли что-то более понятное, иначе мы больше никогда не придем «в ваш садик»?» Лифчиков, руководствуясь правилом «клиент всегда прав», да и сам, изнывавший от ненавистной «ладухи», попросил Яшокуня «сменить пластинку». Тот, проигнорировав призыв, продолжал долбить свое, приводя в отчаянье зал. Публика стала помаленьку сваливать. Лифчиков снова обратился с пожеланием и опять ноль внимания. А зал пустел. Викентий вновь с мольбой подошел к сцене. Надо заметить, когда кто-то в момент игры подходит к музыканту и начинает с ним разговор, игнорируя музыку, это всегда, мягко говоря, раздражает исполнителя. И Яшокунь взорвался: «Да пошел ты на х**!» Хлопнул крышкой дорогого рояля и убежал со сцены, за ним последовали остальные, и воцарилась долгожданная тишина. Лифчиков остолбенел. Взрастил на груди такого змееныша. Какая неблагодарность – кусать кормящую руку! И действительно, отношения их отнюдь не бессребренические – добрая рука старшего товарища щедро «кормила» молодого нахала, выполняя все его прихоти, пожелания и регулярно платя хорошую зарплату. Викентий был близок к инфаркту от такой дерзкой и вероломной наглости, но имевшийся всегда под рукой валидол (все-таки за шестьдесят) оказал свое благотворное действие. Тем вечером отношения разорвались окончательно. Яшокунь оказался гордой «рыбой», и не собирался извиняться или мириться.
Лифчиков и раньше имел опыт непонимания со стороны молодого поколения. Так он в свое время пытался призвать к традиции мастеров «делать пургу», саксофонистов братьев-близнецов Григ, предлагая им начать играть под Сонни Роллинса или под Декстера Гордона, за что обещал купить по новому саксофону новейшей модели. Но несмотря ни на какие соблазнительные посулы, братья остались стойкими приверженцами лабуды. «Ну, что с них возьмешь? – сетовал благотворитель. – Какой родитель, такое и потомство». Как известно, старший Григ, который профессор и Огородный артист России, тоже склонен к «совремёнке», хотя, благодаря своему большому музыкальному опыту, мог вам изобразить и традицию, некоего лже-Питерсона, часто выступая в дуэте с другим Огородным артистом, гитаристом Анисимом Кузнечиковым и играя простую музыку.
«Все новаторство от нестерпимого горения в яйцах происходит, - говаривал неизвестный седой дедушка, как-то забредший на джазовый концерт, где выпендривались и изгалялись молодые таланты. – Если кастрировать, то все станет нормальным и традиционным». Но это, согласитесь, крайняя мера. Дедушка высказался достаточно громко, и на его реплику отреагировала сидевшая по-соседству, тоже случайная, бабушка с авоськой: «Они достойны, если не кастрации, то костра!» Бабулька оказалась даже более радикальна и сурова!
И еще одна, но печальная история, связанная с оркестром Брутмана. (Мы так и болтаемся «как говно в проруби» - от одного к другому, от одного к другому…) Работал у Брутмана трубач с жалобной фамилией Горемыка. Он не импровизировал, но являлся мастером исполнения нот в высоком регистре, играя первую партию, так называемую “High trumpet”. Таких специалистов, как правило, раз, два и обчелся; они незаменимы в оркестре и очень ценятся. Но, как и многие, наш герой страдал русским недугом - нередко запивал, хотя это еще не приняло по молодости и хорошему здоровью крайние болезненные формы. Но сколько веревочка не вейся… Однажды в пьяной драке ему выбили передние зубы, а для духовика это трагедия. Он срочно вставил искусственные, но при этом лишился главного своего достоинства – высокие ноты перестали браться. Дефект сразу заметили коллеги и руководитель. А тут вскорости назрела очередная поездка в Штаты, и Брутман сказал Горемыке, что в поездку его не возьмет, так как тот не справляется со своей партией. Это жестокий удар ниже пояса. Естественно, Горемыка ушел в запой, а коллектив улетел за океан. Говорят, запой затянулся, и у бедняги стали проявляться симптомы белой горячки («белочки»), начались приступы истерики и галлюцинаций. В один из таких приступов он в присутствии жены полосонул себе по горлу кухонным ножом, но не смертельно – нож оказался туп как чукча из анекдотов и лишь поцарапал. Встревоженная супруга вызвала «Скорую». Неожиданно быстро приехавшие врачи оказали нужную помощь, сказав, что рана не глубокая и «герой» в госпитализации не нуждается. Жена пошла, провожать добрых медиков, а Горемыка с забинтованным горлом вышел на балкон покурить… и сиганул с 10-го этажа. Так московский джазовый мир лишился очень хорошего оркестрового музыканта.
ГЛ. 4 Пьеса. «Соплеменник» и другие оркестры.

- Ты понатыкал столько «попсовых» действующих лиц, а пьеса начинается с каких-то Свекловода и Кукловода,- укорил Неудачников товарища.
- Да, слишком много действующих лиц! Сам не рад. К тому же писать о всей этой шушере - слишком много чести. Подобный сброд не сходит с экранов, а о них еще и на театральной сцене? Хотя, не исключаю, что все же этой клоаки коснуться придется.…В общем, решил писать пьесу абсурда как Ионеску.
- Похвально, - заметил Невезучкин. – К тому же и более современно.
- Где тут современность? – возразил Неудачников. – Традиционные, «замыленные» Пьеро и Арлекин, да и остальные два героя как у Островского: Счастливцев и Несчастливцев.
- Ну, должна же оставаться какая-то связь с традицией? Мои герои будут изъясняться сплошь пословицами и поговорками, а сюжета никакого, что весьма новаторски, – пояснил драматург и зашелестел тетрадными листами. – Послушайте, что я еще написал.
- На днях слушал «Новости» ОРТ. Диктор сказал вместо «налогообложения» «налогообнажение», - перебил Невезучкин и засмеялся. – А еще в «Новостях» на РТР в интервью ректор МГУ Садовничий ляпнул: «Так продолжаться дальше нельзя». Вот какой культурный ректор!
- Везет тебе, а еще Невезучкин, - улыбнулся Никудышников и начал:
- Кукловод присел на соседний пенек рядом со Свекловодом и быстро затараторил:
« Коррида и коррупция, реквизитор и композитор, рак и дурак, опасные пассы, злейшие излишки, тюрьма и кутерьма!
- Ну, и что из того? – лениво зевнул Свекловод, окучивая маленьким совочком грядки с высаженными плодами.
- Пальцы и шупальцы, спина, Спиноза и заноза, царская и Швейцарская, ребро и серебро, - продолжал увлеченно Кукловод, делая кукленком, надетым на руку, таинственные пассы.
- А знаешь такие двустишия? – пошел в наступление Свекловод и продекламировал:
«Любитель каши кашалот
По морю один плывет.

Посади кота в мешок –
У него случится шок.

Другому могилу не рой –
Сам получишь геморрой!

Тут водятся ежи и ежевика, -
Сказала Вика».

- Да ты, братец, - поэт! – воскликнул Кукловод и скорчил от зависти кукленком «козью морду». – А ты знаешь, что Серафим Саровский был засекреченным физиком-ядерщиком древности?
- Впервые слышу.
- То-то! Так что чеши «репу» и думай, как улучшить свою репутацию!
- Ты меня ударил, как Обуховой по голове. Но я не обижусь, а отвечу новыми двустишиями и поговорками:
«Всю весну в Венесуэле
Снились ели
Нашей Элле.

Гениталии
всегда ниже талии.

«Хорошая оранжерея»,- говорил он, всё жирея.

При головной боли
Слушайтесь советов Оли.

«Ой, какой красивый вид», -
Вымолвил Давид.

Ракета «Протон»
Весит много тонн».

- Ну, довольно! – взмолился Кукловод и сунул кукленка в карман. – Так как я не ссамши и не срамши, то пойду. Покеда, сраный Свекловод». (Уходит в кулису. Вдогонку ему летит свекла. Занавес.)

- Ну, ты даешь! – захлопал в ладоши Невезучкин.
- Занятненько, занятненько, - сдержанно похвалил Неудачников. – И в какой же тятэр ты собираешься это предложить?
- Пока не решил. Когда закончу, тогда и буду думать.
- Смело неси во МХТ или в Очень Малый, - ехидно улыбнулся Неудачников. – Они там любят традиции Островского.

* * *

Кода-то давно, в 80-е, Неудачников водил дружбу с джазовым оркестром «Соплеменник» и его руководителем Антонием (но без Клеопатры!) Троллем и писал для них аранжировки. Работы имели успех и их с удовольствием играли. Правда, личным недостатком автора являлась его патологическая стеснительность в вопросах оплаты – он первым не решался заводить разговор на столь интимную тему, здраво полагая, что коль работа выполнена и понравилась заказчику, то со стороны того и должны незамедлительно последовать ответные действия (вознаграждение). Но, наверное, заказчик тоже обладал похожим недостатком, но с обратным, так сказать, знаком – патологической забывчивостью в вопросах заключения договора об оплате. Эта взаимная «забывчивость» затянулась до того момента, когда само существование оркестра оказалось под вопросом. По каким-то недоступным уму простого любителя джаза причинам власти решили коллектив распустить. (Тогда страна была еще «Империей зла»). Тут-то Неудачников и, наступив на «горло» своей болезненной стеснительности, завел разговор на щепетильную тему. Руководитель оркестра, казалось, только и ждал, этого трогательного момента, и, пробудившись, как спящая красавица из известной сказки, вспомнил, что в долгу перед автором. Договор поспешно заключили и отправили в бухгалтерию. Притом, в последние деньки пребывания коллектива и его администрации на репетиционной базе, в каком-то Доме культуры. Оркестр должен срочно, собрав манатки, очистить помещение. Когда автор расписывался в ведомости, а кассир отсчитывала ему скромную стопку червонцев, дама-бухгалтер (возможно, вот ее и звали Клеопатрой) сказала игриво: «Приди вы пару часами позже, нас бы здесь не застали, и ваши денежки тю-тю!» Вот до чего доводит эта проклятая нерешительность и стеснительность. Надо всегда во время будить «спящую красавицу» и своевременно напоминать ей о долге… Неудачников с гонораром «в клюве» помчался по магазинам, желая на радостях пополнить свой гардероб. Все деньги и ушли на покупку модных тогда джинсов «банан», которые, несмотря на свое якобы итальянское происхождение и прочность, успешно порвались в промежности через год. Так что деньги впрок не пошли. Наверное, прокляла их «спящая красавица» за то, что ей выспаться не дали. Характерная деталь: все партитуры Неудачникова остались на покинутой базе и бесследно исчезли. Отметьте эту важную деталь, читатель!
Спустя десяток лет, в конце девяностых, когда Перестройка постепенно превращала «Империю зла» в «Империю джаза», неутомимый и инициативный Антоний организовал новый оркестр на спонсорские деньги какой-то преуспевающей фирмы, глава которой оказался любителем музыки толстых. Коллектив назвался МКС-бэндом, что расшифровывалось, как оркестр «Международной Космической Станции», но на земле-матушке, а не в безвоздушном пространстве. Спонсор оказался щедр и купил оркестру полный комплект новых музыкальных инструментов, положив при этом всем участникам и солидные оклады в твердых деньгах Дяди Сэма, отчего лучшие музыканты столицы дружно влились в коллектив. Все шло блестяще. Оркестр репетировал на шикарной базе в офисе фирмы, съездил на джазовый фестиваль в Швейцарию и успешно выступил, правда, слегка удивив западный люд – почему оркестр из России играет только пьесы «емерихамских» авторов? Также записали пару-тройку компакт-дисков, опять-таки с одной лишь заокеанской музыкой.
И вот в момент подъема и всяческого успеха нового коллектива Неудачников снова встретился с Антонием, предложив ему свои обработки русской классики, включавшие популярные произведения Глинки, Бородина, Мусоргского, Чайковского, Рахманинова, Скрябина, Прокофьева и даже Шостаковича. Антония подобное предложение заинтересовало, и в отличие от прошлого случая, договор немедленно заключили на десять произведений. В момент оговаривания стоимости пьес, выяснилось, что фирма не так уж и богата и не может быть излишне щедрой, несмотря на высокий художественный уровень предлагаемой автором продукции. Заплатили скромненько: уважающий себя ночной клуб брал за входной билет даже больше, чем оказалась цена одной композиции. Опять-таки, Неудачников, не будучи избалован большими гонорарами, подавив легкую обиду, согласился с предложенными условиями.
Начали разучивать. Всем очень понравилось, так что решили записать очередной Си-Ди, но пока сделали лишь запись в зале на кассету. Получилось очень прилично, почти как в студии. Неудачников дома часто крутил запись, наслаждаясь и хорошей игрой оркестра, и собственной работой. Показывал ближайшим знакомым – те тоже в восторге. Аккордеонист Данилкин, прослушав, даже прослезился и признался, что был в подобном экстазе (чтобы до слез) лишь один раз в жизни, когда услышал Рэй Чарлза со струнными. Неудачникову лестно слышать такое. Послал он на радостях дубликат кассеты и известному джазовому критику Петру Аркадьеву, затем позвонил тому – ну как, мол? - рассчитывая на привычный всеобщий восторг. Но неожиданно из трубки полился дикий обсёр: это слишком традиционно, банально, несовременно и т.д. и т.п. Надо пояснить. Критик являлся ярым приверженцев «евангарда». Завсегдашние кумиры его - небезызвестные мастера музыкального шума, трио ГКЧП. Так что подобная злобная реакция на нормальную музыку и не могла быть иной, чего не учел доверчивый Неудачников. Пришлось срочно вычеркивать номер телефона давнего знакомого, да так усердно, что даже порвал страницу записной книжки. Вот так! Вкусы бывают разные. Это вам не балет, а настоящий арбалет… Вернемся к Антониевому оркестру. Пока они неторопливо репетировали, шлифуя произведения и готовясь к предстоящей студийной записи, незаметно подкрался и грянул как гром среди ясного неба (извините за пошлое выражение) гадкий и беспощадный дефолт, и фирма обанкротилась. Сначала стали задерживать музыкантам зарплату, а потом и вовсе перестали платить, отдав, в качестве компенсации, в личное пользование, то есть насовсем, приобретенные фирмой инструменты. Щедрый оказался глава! Дальше больше: пришли некие люди с требованием освободить помещение, и здание опечатали вместе со всем имуществом, кое не успели вывезти.
Прошел еще десяток лет. Антоний успел получить звания Огородного и Кандидата Кустоведения, хотя к ботанике и огородам отношения прямого не имел; успел написать музыку к популярным фильмам «Летний вечер в Пицунде» и «В джазе не только девушки», а также - возглавить Экстрадно-жазовую секцию Союза Композиторов, сменив на этом ответственном посту почившего Чернокотова. Вследствие давней привычки иметь всегда под рукой то, чем можно было бы командовать и дирижировать, стал руководить студенческим оркестром в РАМ имени Гнесиных. Тут-то и раздался у Неудачникова телефонный звонок. Попутно нужно заметить, что Антоний всегда обращался к Неудачникову, варьируя его имя уменьшительно-ласкательным образом, хотя сам младше на пару лет. Неудачников величал его только официально, по имени и отчеству: «Антоний Цезаревич». Очевиден табель о рангах – начальник и подчиненный, или «всяк сверчок знай свой шестокович». Разумеется, обращались друг к другу только на «вы», и никакого панибратства или фамильярности.
- Вы знаете, Еремочка, я решил со своим молодежным коллективом реанимировать ту программу, «Русская классика в джазовой интерпретации», и исполнить ее на ближайшем фестивале. Как вы к этому относитесь?
- Я очень рад, Антоний Цезаревич! – подпрыгнул Ерема.
- Так что скоро приступим к репетициям и вас пригласим.
- Спасибо, Антоний Цезаревич!
Разговор информативно краток. Неудачников с одной стороны, обрадовался, а с другой - не воспринял информацию очень-то всерьез, так как Тролль в течение последних десяти лет не раз обещал возобновить программу, да вот только денег и оркестра не имелось. Прошло не менее полугода, а Тролль все не звонил. Неудачников успокоился и забыл о разговоре - значит, снова не «срослось».
Но вот телефон вдруг зазвонил. Ерема радостно дернулся, надеясь услышать напевный голос Антония, но на проводе оказался деловой Лифчиков. Тот не обладал никакими званиями, кроме неофициального «Перечный король», поэтому к давнему знакомому Неудачникову обратился по-простому, без ласки и уменьшительства.
- Ерема, привет! У меня сейчас новый руководитель оркестра, очень толковый молодой человек, - Андрей Владимиров. Слышал про такого?
- Кажется, бывший тромбонист от Тролля?
- Да.
- А что же с Яшокунем? – притворился Ерема, что не в курсе событий.
- Он оказался неблагодарной свиньей и хамом! Я с ним расстался! А за одно - и с Баловней, на которого убухал уйму денег. В частности, оплатив лечение от гепатита. Но - «не в коня корм» - человек неисправим.
- Сочувствую. Так чем могу быть полезен?
- Хочу, чтобы ты написал для нас несколько аранжировок на темы русской классики. Слышал, ты ранее подобное делал для Тролля. Но не будет ли он в обиде? Мне бы не хотелось с ним портить отношения, так как он теперь влиятельная фигура в Союзе Композиторов.
- Всякое «преступление» имеет срок давности, после которого оно не считается таковым. С тех пор, как я писал для Тролля, прошло десять лет, «а воз и ныне там» - компакт-диск так и не выпустили, и даже не играли в концертах. Все только обещания, так что не волнуйся на этот счет. К тому же партитуры находятся у него, а я свои черновики давно выбросил, и если буду делать, то по-иному.
- Раз так, приступай!
И Ерема, так и не дождавшись звонка от Антония, приступил. Викентий назначил цену за каждую пьесу, хоть и невысокую, но все же выше той, которую в свое время назначил Тролль. Имея грошовый заработок по месту основной работы и неизбалованный высокими гонорарами, Неудачников согласился, нуждаясь в деньгах. Правда, где-то в глубине души, сгребло предчувствие, что из этой затеи выйдет какая-то пакость, но Ерема отгонял дурные мысли. Они снова лезли в голову: «За двумя зайцами погонишься…» Вспомнил и рассказы музыкантов, в разное время работавших у Антония, о том, какой он ревнивый и не терпящий соперничества. Один из них поведал: «Я купил себе модную рубашку и пришел в ней на репетицию. В такой же точно рубашке пришел и руководитель. После перерыва Антоний вышел в другой рубашке. Прежнюю в бешенстве сорвал с себя и выбросил в мусорную корзину. Были тому свидетели». Да, суров Антоний Цезаревич, хотя и всегда вроде бы выдержан, культурен и подчеркнуто вежлив. Может, то случилось по молодости? С кем ни бывало подобных «закидонов»? К тому же, успокаивал себя Неудачников, разве может иметь какой-то отдельный человек монопольное право на исполнение музыки какого-либо композитора? «Бетховена играю только я, а другие не смейте»! Или: «Не смейте прикасаться к Моцарту – я хочу быть единственным его исполнителем»! Смешно и абсурдно. Не правда ли? Успокаивая себя подобным образом, Неудачников рьяно взялся за работу, обладая нехорошим качеством, сродни алкогольной зависимости – начав, не мог остановиться. Каждый день выдавал по партитуре, честно ставя в конце дату написания, и легкомысленно считая, что скорость письма есть достоинство автора, а вовсе не результат спешки или халтуры. Но, как оказалось впоследствии, он заблуждался на сей счет. Заказчик воспринимал скорость, не как признак мастерства или гениальности, а как спешку и недобросовестность.
Оркестр Лифчикова приступил к подготовке новой программы, и аранжировщика Ерему приглашали каждый раз на репетицию, когда разучивалась новая композиция. Всего произведений намечено опять десять, и половину Неудачников написал, когда раздался «долгожданный» звонок от Антония.
- Еремочка, до меня дошли слухи, что оркестр Лифчикова разучивает программу русской классики. Вы решили действовать на два фронта? Я же вам сказал, мы начали ее репетировать. И я везде всех оповестил о готовящимся проекте. Как же вы так?
- Для них делаю другие версии. Пишу совсем не так, как для вас, Антоний Цезаревич. Моцарта и Бетховена ведь играют разные исполнители?
- Неважно, какие версии! Бетховен и Моцарт здесь не причем. Сам факт касания темы «русская классика» перестает быть сенсацией, когда ею занимаются два коллектива. Не ожидал от вас такого!
- Во-первых, я нуждаюсь в деньгах, Антоний Цезаревич… - замямлил Неудачников, не зная, как теперь выкручиваться из столь щекотливого положения.
- Вы меня, конечно, сильно обидели, но я человек не мстительный, а в виду того, что мы теперь вашу программу не будем исполнять на фестивале «Московская тоска», то предлагаю вам там выступить самому со своим ансамблем. Сообщите секретарю Даше, каким составом и с какой программой будете выступать. Досвидания.
Вот те на! Неприятные опасения подтвердились. Ну что ж, если он личные амбиции ставит выше интересов искусства, то тут ничего не скажешь. К тому же, как говорится, «перегорело» за долгие десять лет. За такой срок можно столько наворотить и навыпускать кучу дисков, а тут все с одной программой мудохуются. Не больно-то Антоний и расстроил Ерему своим гневным отказом и обидой, тем более что о деньгах в настоящий момент речь не шла – «озолотил», что называется однажды и будя… Звонил Антоний и еще пару раз, изливая свою обиду и огорчение. Никак не мог человек успокоиться. «Как бы не заболел от такого волнения?» - заволновался Неудачников. – «Ну, там… инфаркт или инсульт на нервной почве. Все-таки не юноша, а за шестьдесят». Но организм оказался крепким и никаких поломок в себе не допустил. Вернемся снова к Лифчикову. Неудачников позвонил ему и рассказал про обиду Тролля и отказ играть русскую программу.
- Так что теперь для твоего оркестра – «зеленая улица»! Конкурент самоустранился, и вопрос соперничества отпал.
- Ну, хорошо раз так, - ответил Викентий, но особой радости в голосе не почуствововалось.
На следующий день позвонил «лифчиков» дирижер:
- Ерема Митрофаныч, мы должны с вами встретиться и поговорить по поводу пьес.
- А разве по телефону нельзя?
- Это не телефонный разговор. Я могу к вам подъехать? Скажите, куда.
«Что за таинственность? – удивился Неудачников. – Почему по телефону нельзя? С чего бы такая секретность?»
О встречи условились у дома Еремы. Начало лета, и на дворе теплынь. Дирижер подкатил на «иномарке». Ишь ты, молодой да ранний!
- Вы знаете, - начал «лифчиков» посланец, - оркестру аранжировки не понравились. Все слишком просто, и мы прочитали с листа.
- Я всегда старался писать просто, считая это достоинством и руководствуясь принципом, что в искусстве существует четыре стадии: первая – просто и плохо, вторая – сложно и плохо, третья – хорошо, но сложно и последняя – просто и хорошо.
- У вас получилась как раз первая, - задерзил молодой человек. – К тому же у вас в партитурах стоят даты: каждый день по пьесе. Разве мыслима такая скорость? Отсюда и результат.
«Вот оно как воспринимается. Не как достоинство, а как недостаток». Неудачников решил не обижаться и выпить критическую «чашу» до дна. А дирижер поше, поливать. Вот это хотелось бы так, а то - вот эдак! Почему все время «свинг»? Хотелось бы разнообразия.
Яйца начали учить курицу! Ерема, привыкший к ранее всегда имевшей место похвале и восторгам, выслушивал критику и нравоучения как нашкодивший школьник, перестав приводить контраргументы в свою защиту, видя пред собой не молодого человека, а магистра инквизиции, прокурора типа Вышинского, и никак не ниже.
- К тому же все это у вас очень несовременно и старомодно, - закончил речь гособвинитель и укатил на своем «Форде».
Вот это да! Полный разгром! Всю жизнь занимался аранжировкой, написав сотни партитур, выпустил учебник, а в заключение получил по мордасам от какого-то сопляка, который сам-то и написать ничего не может.

ГЛ. 5 Параджанов и пора джаза. Рукописи горят. Словоблудие. Продолжение пьесы.

«Так, так, - сказал Фейертаг.-
Джаз в России иссяк».

- По каналу «Культура» мелькнул некто Иван Близнец, - сообщил Никудышников, собираясь продолжить чтение пьесы. – Лучше бы «п**дец».
Рассмеялись непристойности, а Невезучкин добавил:
- «Чехов бездонен» сказала в эфире актриса Ольга Остроумова, но из-за невнятной дикции, прозвучало, как «п**донен». Шире надо раскрывать рот, когда произносите рискованные буквосочетания, дамы и господа!
Снова общий хохот. Неудачников тоже внес свою лепту:
- «С партнерами надо обходиться по-партнерски», - сказал на НТВ некий деятель Главкосмоса Семенов. А на РТР диктор изрек: «капитулироваться» вместо «катапультироваться»… Ладно, хватит балагурить! Послушаем продолжение пьесы.
- Картина «Вторая», - сообщил драматург. – Сцена представляет собой Зоопарк. Кругом клетки с дикими зверями. Где-то играет оркестр, а орангутанги танцуют свое любимое «Орангутанго». Появляется Свекловод с мешком за спиной. Останавливается у
клетки танцующих обезьян. Развязав мешок и достав из него крупную свеклу, пытается
просунуть ее между прутьями решетки.
- Что делаешь? – кричит внезапно возникший Кукловод. – Руку отхряпают!
- Они не дураки, чтобы кусать кормящую руку, - огрызается Свекловод и продолжает совать корнеплод между прутьев. Обезьяны, увлеченные танцем, не замечают его стараний.
Тем временем из левой кулисы высовывается Пьеро и кричит в зал: - Саксофон и саквояж! Что лучше?
- Кому, что ближе, - отвечает из правой кулисы Арлекин и сообщает в зал: - Между прочим, учитель Ушу ушел уже на обед!
- А всемирно известный Эрнст Неизвестный… - кричит Пьеро, но Арлекин перебивает его: - Болезнь Шнитке – парализован до нитки!
- Гони этих идиотов в шею! – сердится Кукловод и корчит очередную «козью морду» куклой, надетой на руку.
Свекловод запускает в Арлекина свеклой, которую хотел скормить обезьянам. Снаряд попадает в цель, и пораженная мишень скрывается в кулисе. Метатель достает другой корнеплод, чтобы поразить и Пьеро, но тот, видя участь партнера, исчезает, не дожидаясь свеклометания.
- Судья Семисынова и подсудимая Бездетная, - говорит Кукловод, дразня куклой Свекловода.
Тот опять пытается всунуть меж прутьев новый «экземпляр». Обезьяны равнодушно продолжают танцевать огненное «Орангутанго», не обращая внимания на его рвение.
- Свекла слишком крупная уродилась, - констатирует Кукловод, злорадно улыбаясь. – Разве помельче нету?
- Тебя не спросил! – гневится Свекловод. – Вот режиссер Сокуров все чего-то искал, искал, искал… и вернулся пустым из Канн!
- Без приза что ли? – уточняет Кукловод, продолжая дразнить кукленком.
- Да, без.
Свекла, просуснутая, наконец, в клетку, катится по полу под ноги танцующих.
Оркестр почему-то резко умолкает, словно дирижера сразила киллеровская пуля, а танцующие пары продолжают по инерции топтаться. Наконец, какой-то самец замечает корнеплод, поднимает его и отправляет в пасть. Остальные особи с завистью смотрят на жующего.
- Интернат и Интернет, - весело кричит Кукловод. – На Интернет и суда нет!
- Самара есть сама редкость, - отвечает невпопад Свекловод, довольный, что протолкнул свеклу. – А в Приморье прямое президентское правление!
- Да, что ты? – изумляется Кукловод и прячет кукленка в карман. – Бондар… «Чук и Гек». Читал такую книжку?
- Я ничего кроме надписей на заборах не читаю, - хвалится Свекловод. – Это режиссер, что ли такой?
- Да! Унюкальная находка для кино… Хай живе! Шан…хай живе!
- От такого слышу, - тычет сквозь прутья очередную свеклу Свекловод. – Ты украинец?
- Нет, китаец!

- Занавес закрывается, - сообщает автор и захлопывает тетрадь.
- Ну и нах*ячил ты, Фома, - говорит Никанор Невезучкин, почесывая нос.
- Да, уж действительно, - присоединяется к критике Ерема Неудачников.
- Дальше еще похлещи будет, - обещает Фома Никудышников и таинственно улыбается.

* * *

Вернемся снова ненадолго к истории взаимоотношений Неудачникова и Тролля. Ерема, обладая свойством «не могу вовремя остановиться», накатал для антониева оркестра помимо программы русская классика и еще кучу партитур, включавших четыре фантазии - на темы Гершвина, Бени Голсона, Диззи Гиллеспи и Сони Роллинса, а также «Экзотическую сюиту», и, кажется, еще что-то. Но эти «сверхмерные» опусы не только не оплатили, но хуже того, - оставили на базе, в опечатанной фирме, после ее скоропостижного разорения. Надо полагать, новые владельцы не только не отнесли нотный материал, например, в музей отца русской музыки Моисея Израилевича Глинкмана, но, скорее всего, выбросили на свалку, как ненужный мусор. А кто-то сказал, что «рукописи не горят». Если и не горят, то успешно превращаются в макулатуру. И еще пример, опровергающий утверждение, что «не горят».
Некогда на том месте, где сейчас находится фешенебельная гостиница «Редиссон-Славянская» - недалеко от Киевского вокзала – находилось ныне снесенное здание районного Дома Культуры, где базировался и репетировал любительский оркестр, возглавляемый неким Эмисяном, валторнистом из оркестра Юрия Силантьева. В число оркестрантов входило много музыкантов из силантьевского оркестра, отчего коллектив, считавшийся самодеятельным по своему статусу, являлся по сути профессиональным и способным исполнять достаточно сложную музыку. Музыканты отдыхали в этом любительском оркестре от бесконечных песен советских композиторов, которые им приходилось играть по месту основной работы, аккомпанируя бесчисленным певцам и певицам. Оркестр Силантьева, поэтому и прозвали «большая гитара», так как инструментальной музыки почти не исполнял. А о джазе говорить и вообще не приходилось – он там «не ночевал»!
Оркестр Дома Культуры регулярно выступал на частых художественных смотрах и даже на фестивалях, исполняя, например, опусы джазового композитора Юлия Чугункова. Этот композитор, будучи приятелем Неудачникова, познакомил последнего с коллективом. Ерема в то время страдал озабоченностью создать джазовую симфонию, которую и написал, а тут и оркестр под рукой. Музыка оркестрантам понравилась, тем более что не содержала эпизодов для импровизации – все написано до последней ноты. В оркестре и не водились солисты-импровизаторы. Оно и к лучшему. Музыкальный язык произведения достаточно современен и сложен, поэтому традиционная импровизация здесь не годилась. Все соло выписаны. Автор ходил на репетиции, помогая дирижеру вникать в произведение. Наконец, день выступления на фестивале в Джазовой студии ДК «Москворечье» настал. Ерема очень волновался, покусившись на столь сложную форму. Как отнесутся к подобному эксперименту коллеги? Оркестр сыграл почти без ошибок, но бурю восторгов произведение не вызвало – скорее недоумение: надо же чего нагородил? Коллеги, включая и Чугункова, никак не отреагировали, как будто подобные симфонии пишутся пачками, звучат повсеместно, и успели набить оскомину. Расстроенный автор партитуру из оркестра не забрал и больше в коллективе не появлялся… Прошло много лет. Клуб снесли, оркестра тоже давно не существует, и красуется на том месте новый шикарный отель.
Встретил как-то случайно, Неудачников Эмисяна и спрашивает: - Помнишь, вы мою джазовую симфонию играли?
- Как же не помнить? Хорошее произведение, оригинальное.
- А ноты у тебя?
- Знаешь, они так в том клубе и остались.
- Так клуб же снесли?
- Нас срочно оттуда выселили и мы не смогли полностью забрать нотную библиотеку, - стал оправдываться бывший руководитель. – Извини, так вышло…
Что тут скажешь? Хоть рукописи, может, и не горят, но от равнодушного к искусству бульдозера им спасенья нет. Утерся Неудачников. Сам виноват – надо вовремя забирать ноты, а не полагаться на мнимую всесильность изречения, что «не горят»…

* * *

- Увлекаясь Еврипидом, можешь заразиться СПИДом, - сострил Невезучкин, снова встретившись с приятелями за бокалом доброго вина.
- Актриса Окочурикова, - засмеялся Никудышников. – Правда, хорошая фамилия?
- Есть еще лучше, - сказал Неудачников. – Лесбиян! Редкая армянская фамилия. Встречается лишь у женщин.
- А есть телеведущая с фамилией Кукарекина, - снова сказал Невезучкин.
- Диктора с такой фамилией лучше использовать в утренних передачах, - расхохотался Никудышников, - чтобы будить заспавшихся граждан.

Разговор друзей делался сбивчивым, поэтому не будем отмечать, кто что сказал, а пустим их потоком.

- Знаете такого молодого режиссера с подведенными глазками и серьгой в ухе?
- Теперь без серьги, какой ты режиссер? Засмеют.
- «Беглая» магия и черная.
- Семеро одного не жгут, а вот шестеро или пятеро вполне могут.
- Аэропорт Шереметьево надо сделать шире и получше разметить взлетную полосу.
- Гладиолусы произошли от манеры гладить волосы.
- «Страдивари» - антикварная модель средневековой снайперской винтовки.
- Блин и блиндаж. «Блин дашь?» - требует посетитель.
- Мыс и кумыс – курортный мыс.
- Антисоветский антиквариат.
- Композитор Глинка, а река Неглинка.
- Перелом ключицы случился у кинорежиссера Митты, когда он злоупотребил метафорой.
- Пиноккио и Киноккио (название кинофестиваля).
- Не ной, Ной, а строй свой почтовый ящик-ковчег и не кочевряжься!
- «Жизнь придурков прекрасна» - развлекательная передача на СТС под началом веселого экс-министра культуры Жоржа Бенгальского.

«Почему, - спросит внимательный читатель, - нет ни слова о Параджанове, заявленном в названии главы»?
«Потому, - ответит автор, - что так надо. И не задавайте впредь подобных вопросов?»

- В каком жанре твоя пьеса? – спросил Невезучкин Никудышникова. – Комедия или трагедия?
- Это «милодрама», то есть милая сердцу.
- Что там дальше? – поинтересовался Неудачников.
Автор с готовностью зашелестел листами толстой тетради, бывшей всегда под рукой: - Картина третья. «Пляж». Набегает ласковый прибой, золотится незагаженный песок. Почему-то безлюдно. Возможно дикий.
- А речной пляж или морской? – перебил Невезучкин.
- Конечно, черноморский. В Сочи дело происходит, но вдали от основных зон отдыха… У самой воды примостился Свекловод. Он лишь в плавках, но мешок рядом. Свекловод достает один за другим корнеплоды, втыкает в песок и окапывает, как бы сажая. Он увлечен и не замечает приближение Кукловода. Тот тоже в одних плавках и весьма загорелый, но с неизменным кукленком, надетым на правую руку. Кукловод незаметно подкрадывается. Шум прибоя заглушает шаги приближающегося. «От режиссера до банкира – один шаг! Это про кого?» - кричит он над ухом Свекловода. Тот вздрагивает, но мгновенно отвечает: «Да про Гусинского! Про кого же еще… Ты хоть бы поздоровывался для начала». «Здравствуй, друг! Прошу твоей руки…» Наивный Свекловод подает руку, а коварный дружок протягивает кукленка и заканчивает предложение: «…в долг! Ха-ха-ха!» «Орест, близок твой арест!» - обиженно отдергивает руку Свекловод.
- Орестом зовут Кукловода, - поясняет автор.
- А как зовут другого? – интересуется Невезучкин.
- Свекловода зовут Орнетом.
- А фамилия его не Колман? – спрашивает джазмен Неудачников. – Есть такой авангардный саксофонист.
- Фамилии еще, извиняюсь, не придумал… Но слушайте дальше. «Виски с сотовой связью любишь?» - спрашивает Орнет, втискивая очередную свеклу в песок. «Да у тебя тут целый огород, дружище!» - восхищается Орест. «Я бы посадил и виноград, но град уничтожает виноград», - отвечает Орнет-Свекловод и принюхивается, - «Почувствовал Гарин запах гари». «Какой еще Гарин? – удивляется Орест-Кукловод. – Гагарина знаю, а Гарина нет». «Ты, что же, не читал «Гиперболоид инженера Гарина?» «Нет». «А Гейне, поэта геев?» «Тоже нет, хотя знаю, чем отличаются первопроходцы от заднепроходцев».
По пляжу пробегает бездомная собака.
«Этот пес исправно службу нес», - замечает Кукловод, провожая взглядом животное.
«Оглянись окрест, Орест!» - призывает Свекловод и, беря пригоршнями морскую воду, начинает поливать высаженную грядку.
«Кто же поливает соленой водой?»
Занавес.
- Браво, бис! – восклицают слушатели, а автор захлопывает тетрадь.

ГЛ. 6 Сад «Эпатаж». Посетители. Товарищеский «стёб». Встреча с ментом.

Это место в городе одно из уютнейших и пользуется большой популярностью у горожан. Подышать незагазованным воздухом приходят сюда, как молодые мамы с колясками, так и преклонных годов пенсионеры, а также и прочий праздношатающийся люд. Сад тенист и спасает людей от зноя летом. Зимой заливается каток и, пожалуйста, приходите, отдыхайте от трудовых будней. Со стороны Садового кольца к ограде примыкает огромное здание кооператива артистов эстрады. Жили здесь и Бруно Борисов, и Марк Бельмесов, и Раду Эмильев, и, наконец, сам отец или, вернее, дедушка российского джаза Осип Леонидович Обрывовов. Он частенько захаживал в сей дивный сад, и сиживал на скамеечке в тени деревьев, вдыхая кислород и вспоминая бурную молодость «Веселых щенят». Сад славился и «Зеркальным театром», где некогда автор сих строк слушал выступление джаз-оркестра знаменитого Луи Стрема. Но сейчас помещение занято одним из многочисленных московских театральных коллективов. «Театр занят театром». Звучит, как «масло масляное». Занято место «Театром миниатюр», и никакого вам джаза!
Но существует еще и летняя открытая эстрада, так называемая «ракушка». Вот ее и облюбовал некий околоджазовый деятель Мафусаил Гринвич, добившись у властей разрешения на проведение ежегодных джазовых фестивалей. Каждый август сюда съезжается множество джазменов, как отечественных, так и зарубежных. Зачастили и емерихамцы, особливо из числа бывших российских граждан, осевших в гостеприимной стране дяди Сэма и преуспевших там, на ниве «музыки толстых». Так этим летом выступали: молодой трубач Сапугин, в свое время занявший призовое место на конкурсе Мелодиуса Монкина; его ровесник, контрабасист Козлевич, плотно засевший в оркестре «Династия Плюс и Мингус» и ставший даже одним из соруководителей коллектива; еще один басист-виртуоз, но старшего поколения, Босскин, преподающий искусство игры на родине Рэя Браунинга; трубач Пономаренко, поработавший в свое время с самим Артёмом Блэйкманом и полюбившийся корифею за искусное имитирование безвременно погибшего Ли Моргова. Да много, кто выступал – всех не упомнишь… Вот и еще вспомнилось: приезжал из Дании наш соотечественник старшего поколения, гитарист Громилов; приезжал и барабанщик, брат Брутмана, Жутьман, осевший, в отличие от старшего брата, в доброй Емерике; часто выступал и наш московский бас-гитарист Ростопский, организовавший коллектив под названием «Бас, джаз и комедия». Ростопский известен тем, что работает «на два фронта» - участвует еще и в «Супер-пупер-трио» с ветераном-гитаристом Кузнечиковым и аккордеонистом Данилевским, где играет «традицию». Со своим коллективом лабает «современку», в частности, в основном, собственные опусы. Опять приходит на память поговорка: «Ласковый теленок…», а дальше вы сами знаете. Трио выделяется тем, что участники сидят, удобно расположившись на стульях посреди сцены, тем самым невольно демонстрируя неуважение к публике – не грех бы и постоять, не биг-бенд, - хотя их можно понять, вспомнив очередную поговорку: «в ногах правды нет». Вспоминаются и татуировки на ногах блатных: «Они устали».
Выступают на сим фестивале и биг-бенды (Лифчикова, Тролля), а также и знаменитый Алексий Баранов со своим, ужавшимся по количеству исполнителей, ансамблем «Каземат». Часто выступает и друг Гринвича, кларнетист и саксофонист, Виталий Компотов, играющий ветхую «традицию».
Диксилендов почти не стало, да оно, пожалуй, и к лучшему – так надоели своим беспечным весельем и простотой музыкальных средств выражения. То ли дело Щелкопер с альпийским рогом, у которого начало на сцене, а конец в зрительном зале – такой он длинный. Так что вкус организатора весьма широк и разнообразен… Этим летом, например, выступал молодой евангардист-саксофонист Алексей Кругликов, последователь легендарного Ка-Гэ-Бэсина. Алексей даже перещеголял своего кумира. Если тот одновременно мог играть на двух спаренных саксофонах, то Крукликов дул в три, связанные то ли проволокой, то ли бельевой веревкой, наподобие русской лихой «Тройки» (лошадей с бубенцами). Что же удивительного – человек молодой, на здоровье пока не жалуется. Скоро грозился слить воедино и четыре дудки, а там, глядишь, и все пять спаяет, и будет один исполнять «хорусы», заменяя целую группу. Будем ждать и надеяться! А пока покинем сие гостеприимно-тенистое место, попутно заметив, что над входом болтается красочный транспорант-афиша: « 60 лет плясуну Васильеву – вся жизнь в пляске!» Наверное, недавно отмечали и забыли снять, а, может быть, только собираются праздновать, и повесили заранее. Из сада вышли вслед за нами и двое явных любителей джаза, и один другому говорит громко, чтобы слышала вся округа:
- Смотрел недавно «Андропологию» Реброва.
- Ну и как? Кого передовали?
- Да, этого… Как, б**дь, его? Ну, гитариста…
- Громилова? Кузнечикова?
- Да нет, не их! Более молодого. Он из Крыма… татарин.
- А знаю о ком речь… Анвар Исмаилов!
- Совершенно верно… Послушал и пришел к выводу, что это истинный Гальперин, только в гитарном воплощении… Такая же понтяра, и ноль джаза. Короче, обычное спекулятивное эстрадное б**дство!
- Зато он весь мир объездил, и из заграницы не вылезает.
- Там как раз подобное в цене, ебёна вошь!
- А я слышал, как на канале «Культура» сказали Скопв, вместо Пскова. Вот какие культурные.
Друзья удалились. Вслед за ними появилось еще двое, судя по походке, вышедших из ресторана, что расположен в том же саду. Они оживленно беседовали:
- Как увидел в Японии я пони – сразу я понял, что это не кони.
- Почему ты только пил, а не ел? А еще риелтор!
Первый достал бумажник и сильно качнулся: - Ищу тыщу… на такси.
- Поедешь на вокзал? Ты ведь из города, где делают мины?
- Да, из Минска я! Там ждет меня рота родственников. Ну что привез из Москвы, спросят? К нам туда недавно приезжал Высокий гость низкого роста.
- Понятно о ком речь… О нашем императоре джаза. Ваш Батька музыку толстых на дух не переносит. Вот и не хочет объединяться.
- Да! Так оно и есть. - Ну, покудова, - товарищ прыгает в подошедший трамвай. – Догони, агония!
Ведь в вагоне я!
Один укатил, другой стал ловить такси или левака, стоя у кромки тротуара, постоянно делая неверные шаги и оказываясь на проезжей части. Как спешащая к обеду ложка пронеслась, воя сиреной, неотложка. Оставим товарища за безуспешным занятием – никто не хочет сажать в умат пьяного (салон может заблевать, а то и обоссаться).
Появились девушка с юношей. Видно, с концерта вырвались, потому что в ушах ковыряют, доставая как серу фальшивые ноты ретивых исполнителей. Идут ошалевшие по аллее.
- Говнеминус Тамада, - сказал девушка, - плясун, паразитирующий на имени известной балерины. Слышал, она в суд подала?
- Нет, не слышал… а за что?
- Без ейного согласия стал выпускать кремы, духи и мыло от ее имени.
- Молодец! Проворный вор!
- Что-то совсем неслышно трио Говнуллина. Куда делся?
- Давно на исторической родине. Ты не знала?
- И что же, знаменитое трио распалось?
- Ишь чего захотела! Таких не задушишь, не убьешь. Иногда воссоединяются и опять за старое – горбатого могила…
- А почему сегодня было «безбендно»? Ни одного большого оркестра.
- Потому что они «бигбедствуют». Кризис жанра. Молодежь не любит – подавай попсу, рок или блатягу. Хотя некоторые держатся на плаву – Брутман, Тролль, Лифчиков. Вот и Жорагонян, возглавив оркестр имени Луи Стрема и идя навстречу вкусам невзыскательной публики, играет «У самовара я и моя Маша» и «А нам все равно!» Послушай лучше короткие анекдоты, поговорки и даже отдельные фразы.
- Слушаю, говори.
- Ветром ударило об раму Абрама.
- Ха-ха-ха!
- Ветчинка выделки не стоит.
-Хи-хи-хи!
- Сбежала Рая в Израиль.
- Хо-хо-хо!
- Из Нового Завета: «Возлюби Брежнева, как себя самого».
- Ну, это не актуально!
- Вот актуально: что нужно пенсионеру для бесплатного проезда в метро?
- Социальную карту?
- Нет… Пояс шахида.
- Слишком черный юмор.
- Смотрела новую версию сериала «Богатые тоже плачут?»
- Нет, а о чем там?
- О нападении на Емерику 11 сентября!
- От кого наберешься, с тем и поведешься!
Оставим циничных молодых людей и прислушаемся к другим прохожим. Вот идут двое пожилых.
- Смотрел недавно «Вести» на РТР. Диктор сказал «гырнатомет» вместо «гранатомет». Ну и грамотеи!
- А мне нравится молодой певец Децыл!
- Как, как?
- Децыл.
- Уж лучше – п**децыл!
- Недавно показывали фильм советского кинорежиссера Ивана Упырьева про упырей и вурдалаков. Не смотрел?
- Я такие фильмы-ужасы не смотрю. Скажи лучше мне, каков член у Челентано?
- Говорят не маленький, но мне он не показывал. Ха-ха-ха! А знаешь композитора, загнавшего музыку в концлагерь?
- Нет, не знаю. Кто?
- Адольф Шнитлер.
- Впервые слышу.
- Отстаете от жизни, батенька. Позор, позор!
- Не «позор», а лучше по-испански – «позорро» или просто «Зорро».
- А еще лучше русский романс «На позор ты ее не буди…»

(Надо ли объяснять читателю – да он, наверное, и сам догадался - что эти вздорные прохожие нам давно знакомы. Это Никудышников и Неудачников. А где же Невезучкин?)

Из ближайшей подворотни выныривает Невезучкин. Легок на помине.
- Что там делал, Никанор? – спрашивают в унисон приятели.
- Как что? Облегчал мочевой пузырь. Еле дотерпел. Чуть не обоссался.
- Пива что ли много пил?
- Нет. Чаю напился перед выходом. Только и всего.
- Скажи что-нибудь веселое, Никанор, - просит Ерема.
- Давай, давай! – присоединяется Фома.
- Ответьте мне, что такое «Грубёж»? – лукаво лыбится Невезучкин.
- Грабеж, что такое знаем, а «грубёж» - нет, опять в унисон отвечают приятели.
- Грубёж означает «грубая кража». Вот!
- А разве бывает ласковая или вежливая?
- Вежливая вполне возможна… А что такое «одеялизировать»?
- Ну, ты даешь, Никанор! Откуда вымучиваешь такие словечки? – солирует Фома.
- Не знаю, - сдается Ерема.
- Укутываться одеялом, господа. А что значит «одеяльное» и «пододеяльное»?
- Опять постельное белье! – солирует снова Фома.
- Нет, неправильно! Это превосходные степени, степени возвышенного, от слова «идеальный».
- Ну, и выдумал! Молодец, - восхищаются Фома с Еремой.
- А вот еще вопрос на засыпку, - торжествует Невезучкин. – Что такое признательность?
- Это каждый знает, благодарность, - почесывает ухо Ерема.
- Почти правильно, но не совсем.
- А что же? – ковыряет в носу Фома.
- Награждение призом, - смотрит на товарищей победителем Никанор. – А что такое «телозрители» в отличие от «телезрителей».
- Ну, это и коню ясно, - икает Ерема. – Кто-то меня вспоминает… Что-то связанное с телом. Правильно?
- А что связанное?
- То, что вяжут. Свитер, например, - пошел по неправильному пути Фома.
- Неверно! Причем тут свитер? Тут «зрители» имеются в виду. Ну? – торжествует Невезучкин. – «Телозрители» означает «подглядывающие».
- Ну и ну, - подавлено вздыхают Фома с Еремой.
- Последний вопрос: где родился Будда?
- Где, где? В п**де, - грубит Никудышников.
- Это слишком простой ответ, - возражает Невезучкин. – Мы все родом оттуда, из «п**детства», но ответ неверный.
- Где-то на Востоке, - вспоминает Неудачников.
- Наоборот, на Западе! В Будапеште.

Мимо мчится лимузин, разгоняя всех мигалкой и сиреной. На светофоре, как ни странно, притормаживает, и прохожие замечают знакомое женское узкоглазое и скуластое лицо депутата Госдумы, Иветты Хоккоманды. Публика аплодирует, дама кивает головкой – «Спасибо, мол, граждане! Всю себя отдаю на благо вам». Загорается зеленый, взвывает сирена, и видение исчезает.

- Восточная женщина, - мечтательно глядит вслед Фома. – Недаром Будду вспомнили.
- Вас точно… обманет, и нас тоже, - ерничает Никанор.

Подходит пьяный милиционер в чине старшины и спрашивает Невезучкина: - Ты татарин?
- Нет! Я тотален … во всех отношениях, - дерзит Никанор.
- Ваши документы? Кем работаете?
- Грабителем гробниц, - говорит серьезным тоном спрашиваемый.
- Мавзолей хочешь ограбить? – сердится блюститель и достает рацию. – «Гроза, Гроза»! Я - «Роза»! Тут явная угроза… власти. «Гроза, Гроза». Я – «Роза»! Я – «Роза»!
Но ни ответа, ни привета – видно, батарейки сели.
- Ах, б**дь! – мент в гневе с силой бросает рацию об асфальт и начинает топтать. – На тебе, е**ная техника, получай, получай!
Из-под каблуков летят «брызги шампанского». Друзья, воспользовавшись моментом (морально подавленным ментом), линяют и скрываются в той подворотне, где облегчался Невезучкин, знающий все проходные дворы в данном районе.
- Какой у мусора б**дский позывной – «Роза», - возмущается Невезучкин.
- П***р, наверное, - предполагает Фома.
- Да, в их среде – сколько хочешь, - подтверждает Ерема.
- Избежал я камеры, - радуется Никанор. – Нет, точнее – «привыкамеры», привычки сидеть. А ведь случалось, что и забирали по киру… Что вы можете сказать про кур и петухов, коль с представителем власти столкнулись?
- А причем здесь? – в унисон снова не поняли приятели.
- Про… кура… тура, - развеселился Невезучкин, - Про… петух… тура.
- Да просто – дура! Что с нас взять? – сказал Фома. – Мы простые смертные.
- Нет. Мы сложные и бессмертные! – не согласился Ерема.
- Вернее сложные смертные и простые бессмертные, - подъитожил Никанор. – Вон и наш троллейбус!
Они успели выбежать на Садовое кольцо, как раз к остановке троллейбуса «Б», который, на счастье, подъехал. Дверцы раскрылись, они вспрыгнули в салон и покатили в сторону «Павелецкого». В этот момент из подворотни выскочил взмыленный блюститель-мент и залился свистом Соловья-разбойника, но транспортное средство равнодушно увозило нарушителей.

ГЛ. 7 Джаз-бар «Мейерхольд». Чтение пьесы продолжается.

Джаз-бар расположен на площади, где стоит истукан, памятник поэту-бунтарю Маньяковскому. Но не на самой площади, а в предбаннике концертного зала имени Чайковского. Входите и сразу – налево. Ныряете в подвал. Там и находится бар. Уговорил хозяев допустить к себе джаз и назваться «джаз-баром» неутомимый Эдик Опельман. Правда, всего лишь раз в неделю, но и это достижение. Предложил Эдик и оригинальную форму концертов: целый месяц работает постоянная ритм-секция, а солисты каждый раз приглашаются разные, то есть по формуле 3+1. Открыло первый сезон трио Неудачникова: лидер – на рояле, басист Кольчугин, барабанщик Дебрин. Играли по четвергам в три «заезда». Два первых отделения - концертная программа, а третье – «джем» для всех, кто забредет на огонек. Первым выступил с трио в качестве солиста некий молодой гитарист, недавно объявившийся в Москве, родом из Уфы, с простой русской фамилией, которая забылась. Он играл, как и большинство джазменов нового поколения, полнейшую «отсебятину», хотя и по гармонии, - быстро, долго и без пауз. Это у Еремы вызывало внутренний протест, но он терпел, понимая, что от призыва «играй фирменно» солист манеру не изменит – для этого требовались годы предварительных занятий. Да и сослаться в качестве примера в отечестве теперь не на кого: ветеран, Огородный артист Кузнечиков, тоже импровизировал «по-дворовому» в стиле «подворотни»; более-менее играющий ближе к истине Громилов далеко, на родине принца Гамлета; а из молодежи ровным счетом никого – все «самопальщики», играют, как Бог на душу положит. А если не положит? Но не будем расстраиваться, едва начав рассказ… Следующим солистом пригласили Гараськина, который в свое время, прикинувшись представителем нехорошей нации, слинял, как и многие, в Емерику и там даже некоторое время сотрудничал с оркестром самого Глюка Блюмингтона, правда, после кончины последнего. Но в связи с тем, что коллектив целиком состоял из черных, ему вскоре предложили «не быть белой вороной» и расторгли контракт. Помотавшись по свету, пожив даже в Парижске, Гараськин после преображения «Империи зла» в «Империю джаза» вернулся на родину, мало внешне изменившись и почти не постарев, несмотря на свои шестьдесят. Когда жил в России в младые годы поклонялся всему «емерихамскому», играя как штатник, чем и завоевал признание. Ныне, следуя моде и примеру знаменитого Вэйна Швонтера, стал пускаться во все тяжкие, изменив мэйнстриму и играя лабуду. Но от приобретенного некогда умения трудно избавиться, поэтому при желании мог играть вполне понятно и традиционно, что и требовалось в «Мейерхольде».
Сделаем небольшое отступление в перечислении солистов и вкратце опишем само помещение. Посадочных мест не так чтобы много, но достаточно. Имеется и как бы второй этаж – лесенка ведет на балкон, расположенный по всему периметру. И там сидит публика. Сцены нет, и ансамбль располагается вокруг рояля, стоящего в центре зала. Стены каменные, как и потолок, подпираемый толстыми тоже каменными колоннами. Короче – каменный мешок, с гнуснейшей акустикой. Звук в момент игры отражается от голых стен, образуя эхо и создавая полную звуковую кашу. Вот если бы стены обили тканью, то совсем другое дело – тогда бы звучало как в студии звукозаписи. В общем, условия не самые лучшие для исполнения музыки толстых. К тому же рояль, хоть и импортный, оказался коварным. Мало того, что западали некоторые клавиши, так еще и весь верхний регистр не глушился демпферами, а гудел все время, но звучал тише среднего и нижнего регистров... Давно Неудачников не испытывал таких физических и моральных страданий, борясь с гадким инструментом. Известно, что, когда в момент игры думаешь не о музыке, а том, как бы нажать незападающую клавишу, то гениально никак не получается. В верхнем регистре приходится колотить до поломки ногтей, но все равно не слышно, и даже микрофон не помогает. Не слышно и контрабаса, который электрифицирован, имеет усилитель и колонку, но, несмотря на это, издает сплошной кашеобразный гул. Ни одной ноты не разобрать! Когда вступает барабанщик – норовит играть палками, не любя щетки, - то создается эффект как в бане, когда на паркетный пол роняют тазы и шайки. Вот таковы условия работы – не музицирование, а преодоление трудностей.
У читателя, наверное, назрел вопрос: почему джаз-бар носит имя новатора-режиссера? Разве он имел какое-то отношение к джазу? Да и джаза-то, в хорошем смысле слова, тогда толком не существовало…
По стенам развешано несколько известных фотографий мастера, где большую часть снимка занимает гордая голова с победоносным орлиным органом обоняния. Вот как хорошо звучит! Вполне в стиле режиссера-новатора, известного тем, что в его постановке пьесы Гоголя «Женитьба» на сцену выносили натуральную яичницу, предваряя появление на сцене персонажа с такой же фамилией (Яичница!). К тому же, говорят, в младые годы Мейерхольд не расставался с маузером, считая, что огнестрельное оружие является самым убедительным аргументом режиссера-революционера. А что касается джаза, дело темное, и никакой связи здесь не прослеживается. Но вернемся к нашим солистам.
Следующим пригласили молодого виброфониста из Донецка, совсем недавно приехавшего покорять столицу. В виду того, что этот инструмент никак не приживался на российских просторах, и никто им не владел, то никакой конкуренции приехавший не встретил и сразу стал единственным, и незаменимым. Когда-то давно – заметим ради справедливости – на виброфоне играл безвременно погибший из-за бабы Леонид Гарин, один из мужей некогда весьма популярной певички Тамары Миансаровой («Пусть всегда будет солнце!») Он тоже в свое время представлял «глас вопиющего в пустыне». После него мелькнул некто Векштейн, умерший в молодом возрасте – карты, табак и водка сгубили способного музыканта. Позднее взошел на джазовом небосводе Чернышев, но светила его звезда недолго, - уехал преподавать за рубеж, да и осел там. Так что явление молодого покорителя столицы восприняли как долгожданный приход чуть ли не Мессии, и его стали приглашать на всевозможные работы и халтуры. Вот и мы его пригласили. Играл он прилично, но как-то невнятно, в смысле фразировки. Конечно, четырьмя палками как Гари Бертон. Хотя великий Милт Джексон, успешно обходился и двумя, ничуть не теряя в качестве.
В очередной раз пригласили солистом кларнетиста и саксофониста Компотова, принесшего с собой толстенные фолианты для каждого из участников с готовыми партиями репертуара. Музыканты охотно заиграли аранжированную музыку – все те же «стандарты». Большой любитель играть по нотам (на сленге - «по крючкам») - басист Кольчугин, который, несмотря на свой более чем сорокалетний джазовый стаж, не помнил гармоний почти ни одной темы и требовал, чтобы ему писали цифровку. Когда джазмен прикован к нотам, это всегда проблематично. К тому же ноты имеют обыкновение сваливаться с пульта, и тогда у исполнителя наступает паника: играет «по соседям» или «мимо кассы». Почему-то играть по слуху не все могут, а жаль!
В третьем «джемовом» отделении появился легендарный трубач Артем Тормозян. Оставаясь в солидном возрасте энтузиастом джаза, прослышал, что играют, и пришел. В противоположность ранее названному басисту, приверженцу нот, Тормозян напротив их ярый противник и все лабает по слуху, держа в голове множество тем и гармонических схем. Артем по отцу армянин, но московского розлива, а по матери русский. Подобная смесь дала неуравновешенную натуру, хоть и талантливую, но склонную к порочным наклонностям, в частности, к пьянству. Обычно всегда виной в пристрастии к вину русские гены. Тому много примеров и не только в джазе.
Помимо музыки Тормозян имеет склонность к литературе, пишет короткие рассказы, стихи, притчи и придумывает афоризмы. Если в музыке он ортодоксальный «бопер», почитающий Клиффорда Брауна и считающий Майлса Девиса шарлатаном, то в литературе – новатор, любящий Хармса и даже подражавший ему. Артем не сделал карьеры, не записал ни одной пластинки, не влился ни в какой коллектив, не создал свой и не удостоился званий, хотя восемнадцатилетним юношей заявил о себе, как о незаурядном явлении. Ему удалось в числе первых, советских джазменов, съездить на джазовый фестиваль в Польшу и там произвести настоящий фурор. Даже присутствовавшие на «Джаз-джембори» емерихамцы обалдели: откуда, мол, в отсталой России такие трубачи? Но в дальнейшем все пошло в раскосяк, благодаря «зеленому змию»… Работал в основном по кабакам и танцплощадкам, ведя затворнический образ жизни – звонить ему по телефону можно, лишь зная условленное количество звонков (по «коду», который знали лишь самые близкие люди). Его антипод в отечественном джазе - Альт-Герман, игравший сначала на флюгельгорне, а затем на альтгорне, и взявший себе в честь последнего инструмента выше названный титул-псевдоним. Альт-Герман традицию не уважал, утверждая, что «би-боп» с годами превратится в танцевальную музыку, подобную диксиленду. Ценил Майлса Девиса, пропуская его вперед и говоря, что «в мире есть только двое: я и он». Остальные, сами понимаете, - говно. Например, Оскар Питерсон и Стэн Гетц – «задворки джазовой сцены». Из саксофонистов любил лишь одного Джона Колтрейна. Альт-Герман, как известно, никогда не пил и не курил, а занимался «сыроедством» - не ел мяса и ничего вареного. Тормозян напротив – пил, курил, и ел все без разбора. Про своего антипода сочинил шутку: «Вон идет Лукьянов, вечно пьяный». Однако мы отвлеклись. Вернемся в бар «Мейерхольд». Как там «джемуют»?
Пришлось Тормозяну играть вместе с Компотовым, который Артему сразу не понравился. «Играет формально и малохудожественно». Компотов достаточно поздно научился импровизировать, успев закончить консерваторию по кларнету, поэтому «консерваторские уши» торчали во всех его внешне правильных соло. Играл он как-то «по-немецки», а не «по-емерихамски», кстати, изучая в и школе язык Гете и Шиллера. Самородок Артем сразу почувствовал в коллеге чуждый дух и всячески это подчеркивал своим поведением. «Почему он со мной не здоровывается?» - удивлялся недогадливый Компотов.
Вспомним и о других солистах. Приходил тенорист Горшечкин, очень хороший музыкант, играющий в традиционной манере, недооцененный, поэтому публикой – народ у нас падок на колтрейнистов («ладуха») и фриджазистов («собачятина»), на всё, что быстро, громко и визгливо (свистеть высокие ноты), а как гармонию обыгрывает и есть ли содержание в игре, это мало, кто понимает.
Последним солистом оказался некий моложавый, но лысый альт-саксофонист с Украины, постоянно обитающий в Канаде и играющий там вовсе не джаз, а всяческую лабуду на народных жалейках и сопелках (жизнь заставляет!). При этом он хорошо знает традицию и помнит множество тем. Игра прошла хорошо, к взаимному удовольствию, и закончилась обменом адресами и телефонами, но гость о себе никаких больше знаков не подал, исчезнув в своей Канаде. Вот, кажется, и все. Отыграло трио Неудачникова месяц, и их сменил ансамбль братьев Григ, разогнавший своей «пургой» последних посетителей, после чего джаз-бар приказал долго жить, как и все начинания неутомимого Эдика Опельмана. Сейчас там ни о каком баре «Мейерхольда» и не помнят. Кратка жизнь московских джаз клубов, но не всех. Вот дело Великого Русского Народного Саксофониста (ВРНС) процветает (« Ля-бемоль клуб»), да и Лифчиков не закрыл свою «Империю перца», несмотря на малую посещаемость и непрестанно чихающую публику.

* * *

- Действие второе. Картина четвертая «Палуба речного прогулочного теплохода». - Зашелестел листами тетради Никудышников. Слушатели обратились в слух. - Мелькают берега, светит искусственное солнце, из кулис гонит воздух вентилятор, изображая легкий ветерок. Орест и Орнет удобно расположились в шезлонгах, принимая воздушные ванны и загорая. Оба лишь в плавках, и белотелы. Сидят лицом к зрителям и рядом друг с другом. Возле ног Свекловода неизменный мешок, из которого он вынимает корнеплоды и, полюбовавшись на то, какая хорошая свекла уродилась, снова убирает. Кукловод играется кукленком, надевая его то на одну, то на другую руку. Заметно, что эти манипуляции нервируют Свекловода, так же, как и действия соседа раздражают Кукловода. Первым открывает рот Свекловод:
- Наш корабль тонущий, экипаж стонущий.
- С чего ты взял?
- Ни с чего. Просто так. В рифму.
- «У, вкусное блюдо! - сказал ублюдок».
- Это о ком? – насторожился Свекловод и достал крупный корнеплод.
- Не о тебе. Не волнуйся, - миролюбиво ответил Кукловод, насадив кукленка на руку поглубже. – Знаешь, что такое ротация?
- Знаю! Раскрывание рта.
- Молодец! А как называется лоб пилота НЛО?
- Этого не знаю, - нахмурился Свекловод. – Что за дурацкий вопрос?
- Вопрос на смекалку, - торжествовал Кукловод. – Лоб инопланетянина называется эн-лэ-об.
- Ну, и скажешь! – возмутился Свекловод. – Тогда ответь мне: кто написал мюзикл «Ворона, ты не бойсь!», поставленный в тятре «Немецкий комсомолец» режиссером Мраком Нахаловым.
- Знаю, знаю! – Завертел перед носом соседа кукленком Орест. – Композитор Рыбнинский.
- Убери свою сраную куклу, - замахнулся свеклой Орнет. – Скажи лучше, как называют живущих на селе?
- Да это каждый дурак знает, - насадил куклу на левую руку Орест. – Население!
- Ишь ты, какой сообразительный… А что значит «акклиматизация»?
- Опять какая-то подъебка? Не знаю, - сдался Кукловод и нежно прижал игрушку к груди.
- Ага, не знаешь? – победно зарычал Свекловод, потрясая над головой корнеплодом. – Это значит: преобладание нецензурной лексики. Аккли…матизация! Понял?
- Понял, понял! А что такое «Гондураз»?
- Тоже удивил… Страна такая.
- А вот и нет! Это детская считалка.
- Это как же? – смутился Кукловод.
- А так: гонду раз, гонду два, гонду три и так далее. Как я тебя уел?
- Ну, держись! – подпрыгнул в кресле Орест и снял с руки кукленка. – Что значит «Мания Вэ Ильича»?
- Хотел совершить мировую революцию, что ли? – убрал в мешок свеклу Орнет.
- А вот и нет! Все проще: «мания Вэ Ильича» есть «мания величия».
- Смотри на небо, - указал вдруг куда-то вверх Свекловод.
- Ну, и что особенного? – задрал голову Кукловод. – Вижу: самолет летит.
- Что хорошо летает, то плохо падает, - сделал морду лица серьезной Свекловод. – И наоборот…
- Ты философ, как я погляжу, - улыбнулся Кукловод. – Мудрость из тебя так и прет!

Мимо друзей нетвердой походкой проходит молодящаяся дама. Свекловод - ей в след, но тихо:

- Покажи личико, алкоголичка.
- Откуда ты знаешь, что она пьет?
- Знаю, вместе выпивали не раз! – улыбается Свекловод и тихо напевает «Шумел камыш». Дама скрывается в кулисе. – Тебя не раздражает, как я пою?
- Нет. Я и сам не лучше, - не хочет обострять отношения Кукловод.
- Кстати, слышал такое вокальное трио? – прекращает петь Свекловод.
- Какое?
- Сючкин, Сучкин и Щючкин.
- Нет, не слышал. У меня «полночь» полномочий, так что и слушать некогда. Кстати, а, может, и нет: на свою пенсию купил недавно «Пентиум».
- Такая большая пенсия? – с завистью спросил Свекловод.
- Не так, чтобы, но на компьютер хватило, - отвечает радостно Кукловод.

Мимо проходит официант с подносом, уставленным бутылками вина и минералки. Он что-то насвистывает в такт своей развязной походке.

- Не свисти, трансвестит! А то выручки не будет, - отпускает в след колкость Свекловод, но тихо.

Вслед за официантом проходят две дамы.

- Да мы, ведь, с вами, дамы, - не оставляет и их вниманием Свекловод.
- Ну, и язык у тебя, Орнет, - говорит Кукловод. – Ты как пулемет или «Блиндамет».
- Уж тогда как блиндаж или миномЕт, - смеется Свекловод. – А правильнее: первый блин, да мет комом!
- Орбакайте, Орбакайте! Вы не пейте, а макайте, - развеселился и Кукловод.
- Знаешь поговорку?
- Какую?
- «Мини» на «макси» на переправе не меняют.
- Хорошая поговорка, - смеется Кукловод.
- А ты читал книгу… рецептов Гиннеса? – снова подъёбывает сосед и вновь из мешка достает крупную свеклу.
- Нет, - теребит кукленка Орест. – Знаешь, что значит голый прокурор?
- Да знаю! Это значит: генеральный прокурор! Нашел, чем удивить, - размахивает свеклой Орнет и бросает ее через голову за борт. – Пущай и в реке произрастает. Может, водорослью станет? А ты знаешь, какое сейчас атмосферное давление?
- Я не ношу с собой барометр, - почему-то посмотрел на кукленка Кукловод.
- А я знаю, - достал другую свеклу Свекловод и отправил ее вслед за первой. – Семьсот сорок миллиметров рвотного столба. Ха-ха-ха!
- Зачем засоряешь реку своими свеклами? – возмутился Кукловод.
- Не засоряю, а засеваю, - поправил Свекловод и полез за третьей.
- Наш дредноут весьма быстроходен, - констатировал Кукловод.
- Дредноутбук и Notebook две большие разницы, - забормотал Свекловод и, бросив очередную свеклу, отчаянно захрапел.

- Занавес, - захлопнул тетрадь автор и с надеждой посмотрел на слушателей. – Ну, как?
- Вот так ты нах*ячил, - сказал восхищенный Неудачников.
- Вот так ты нахуюжил, - сказал восторженно Невезучкин. – Это дело надо отметить. Пошли в магазин, пока не поздно…

ГЛ. 8 Лаборатория лабрадоров.

Автор предупреждает, вернее уведомляет, что название главы никакого отношения к ее содержанию не имеет. Лишь приятное сочетание слов.

- Я, помимо писания пьесы, решил составить словарь-лексикон поколения «Вау» (Wow), - сказал Никудышников, взяв в руки листок бумаги. Неудачников с Невезучкиным навострили уши – что за лексикон такой? – Послушайте: «катит или не катит», «блин» (вместо хорошего русского слова «б**дь»), «гребаный» (вместо хорошего русского – «ебаный»), «классно», «прикольно», «как бы» (бесконечное употребление к месту и не к месту), «фиолетово», «по фигу», «реально», «отстой», «ниже плинтуса», ранее упоминавшееся «вау» (восклицание по-емерихамски), «колбасить», «прибамбасы», «грузить», «по барабану»… Вот пока все. Может, что подскажете?
- Кстати, о барабанах, - сказал Неудачников. – Барабанщик Баламутов написал учебник «Философия удара по коже». Не читали?
- Не довелось, - сказал Невезучкин и добавил не по теме. – Как-то потрогал жену ласково за попу, а она и говорит: «Спасибо, что напомнил! Совсем забыла тебе укол сделать». Мне врач уколы приписал…
Фома и Ерема рассмеялись.
- Все забываю тебя спросить, Фома: какие актеры будут играть твою пьесу? – спросил Ерема.
- Актеры будут универсальными – с немытыми волосами, сальными, - не замедлил с ответом Фома. - А вы знаете, что мир делится на две половины? – спросил Неудачников.
- На два полушария? – уточнил Невезучкин.
- Кто этого не знает, - укоризненно посмотрел Никудышников.
- Я не о полушариях! Я имею в виду, что одна половина мира хлопает на первую долю, сильную (ХНПД), а другая – на вторую, слабую (ХНВД). Западный мир, привыкший к джазу, – на вторую, а Россия, с ее кабаками и цыганами – на первую. Вот поэтому джаз здесь и не приживается, несмотря на переименование страны и на все усилия императора. Появление компьютера, улучшило положение в отечественной поп-музыки: фонограммы («фанера») стали четкими, благодаря машине стало совпадать то, что никак раньше живьем не хотело (бас с барабанами), но хлопать на сильную долю так и не перестали. И не только люди старшего поколения, а и молодежь (поколение «Пепси» и «Вау»).
- А я люблю Битлз, - мечтательно заявил Никудышников и стал напевать “Yesterday”.
- А я поклонник Питерсона, - сказал джазмен Неудачников.
- А люблю обоих, - улыбнулся симфонист Невезучкин, - и Питлз, и Битерсона, а вдобавок и «Женщину, которая орет» - Аду Ухвачеву!
- Вот и баста, друзья! – хлопнул себя по колену Никудышников. - Еще люблю не тенора, а Бас… нера и Блантера заодно.
- Ну, и люби! – сказал Невезучкин. – Недавно по телику видел клип… так это сплошной всхлип.
- Чей клип? – спросил Неудачников.
- Да этого… как его? Моисея Борисова. Он еще там поет: «Старая ливрея не к лицу еврею». Не видели?
- Старый парикмахер бороды не испортит, - заметил Фома. – Знаете такую поговорку?
- А такую знаете? «Пришел, покушал, наследил… грязной обувью», - спросил Ерема.
- Ну, прямо как один мой знакомый, - улыбнулся Никанор Невезучкин, - Юлик Цезерман.
- Коль уж коснулись римлян, - заговорил Фома Никудышников, - то «кому хлеба и зрелищ», а «кому зрелищ и семечек».
- Это кому же? – не понял Невезучкин.
- Тому, кто бросил курить. Надо же чем-то занять рот, сидя у телевизора.
- Посмотрите в окно: холод и все опять об**денело,- сказал Неудачников, открывая форточку и доставая пачку сигарет.- Полное об**денение!
- То-то! В связи с «об**денением», не видно ни одной б**ди, - подошел к окну и посмотрел на улицу Никудышников. – Такой холодрыга, что все разбежались… Угости сигаретой, Ерема, а то у меня кончились.
- Прошу, - протянул пачку Ерема и полез за спичками. – А ты будешь, Никанор?
- Спасибо. У меня свои есть, – достал курево Невезучкин. – Дымить, так дымить!
Дружно закурили и задумались каждый о своем. Некоторое время царило, царствовало, королевствовало и императорствовало молчание, которое первым нарушил драматург.
- Написал Пятую картину, послушайте, - и, получив молчаливое согласие, начал читать: – Сцена представляет собой зал ресторана «Метрополь». Сверкают зеркала и люстры. День. Посетителей мало. За одним из столиков – наши герои. Одеты прилично, в строгие костюмы. У Кукловода повязан красивый галстук. Свекловод в бабочке, но с мешком у ног. (Непонятно, как в приличное место пропустили с грязным мешком. Возможно, дал взятку…). Кукленок лежит на скатерти. Оба клиента пристально вглядываются, каждый в свое, красной кожи с золотым тиснением, меню. Вдалеке, на стреме, официант, наблюдающий выбирание блюд и готовый броситься как на амбразуру, принять заказ.
-Ты слышал, - обратился Орнет к Оресту, - как некстати выпал град, погубив весь виноград?
- Где? – отложил меню Орест.
- В Грузии. Где же еще?
- Смотри вон за тем столом, что левее, - кивнул Кукловод, - известный поэт Клеветанский засунул ЭнЛэОжку в рот.
Свекловод покосился: - Почему ЭнЛэОжку?
- Потому что он недавно опубликовал поэму «Неосознанный Ласкательный Омлет» и, кажется, нужно вызывать неотложку, вытаскивать ложку.
- Что за чушь? Что за название? – отодвинул в сторону меню Орнет, и посмотрел на поэта, который действительно не мог вытащить изо рта столовый прибор на потеху сидевшим с ним другим литераторам. – Задохнется! Может, помочь?
- Да сиди, - успокоил друг. – Без тебя разберутся. Ведь не в жопу …
Официант, решив, что пора, подлетел и навострился:
- Чего-с изволят, господа?
- Мне селедку под норковой шубой, солянку и антрекот, ну и водочки грамм двести, - быстро отреагировал Свекловод и, подняв с полу мешок, полез в него.
Официант, боязливо косясь, записывал.
- А мне заливного мудака-судака, борщ по-московски, бифштекс с голубой кровью и море водки, а так же и минералки, - отрапортовал Кукловод, надевая теперь на левую руку кукленка и дразня им соседа.
- Море, это сколько? – уточнил официант.
- Ну, поллитра для начала! – выпалил Орест и заносчиво посмотрел на Орнета – что, мол, мелочиться… какие-то двести грамм… уж выпить, то, как следует.
- Понятно-с, - записывал официант. – А минералки тоже море?
- Нет. Лучше озеро… то есть пару бутылок «Боржоми».
- Хорошо-с, - официант отвалил.
- Надраться решил? – тревожно спросил Свекловод и, достав из мешка крупный корнеплод, брякнул его на скатерть. Тем временем соседи по столу спасали Клеветанского, таща изо рта ЭнЛэОжку как репку в известной сказке, держась друг за друга. Их было трое.
- Поэт в Росси больше, чем поэт, - философски заметил Орнет и надкусил грязную свеклу. – Есть охота. Пока принесет, весь желудочным соком изойдешь. Ты уж извини, что немытую…
- Да, в России поэты долго не живут… комфортно, потому что пьют камфорный спирт, - грустно заметил Орест и стал пеленать кукленка, заворачивая в крахмальную салфетку, как бы понарошку укладывая спать.
Кстати, поэта Клеветанского товарищи спасли, и вызов неотложки не понадобился.
- Значит, не от ложки погибнет, - констатировал Свекловод, громко жуя и хрустя.
- А от пули… Дантеса, - добавил Кукловод, заметив, что к их столику приближается какой-то фольклорный типаж с газетным свертком под мышкой.
- У вас не занято? – указал на свободный стул подошедший. Одет в русско-плясовом стиле: ярко-красную косоворотку подпоясывает тонкий ремешок, плисовые синие шаровары заправлены в начищенные до зеркального блеска сапоги. Рожа подстать рубахе - красная с веснушками, волосы огненно-рыжие, глаза – мутно-серые. Одним словом – мразь!
- Свободно, - ляпнул Свекловод и чуть не подавился.
- Приятного аппетита, - пожелал гость, усаживаясь и кладя на стол газетный сверток. – Разрешите представиться? Я Оскар Свиновод!
- А я Орнет Свекловод, - прокашлялся поедатель корнеплода.
- Орест, - буркнул недовольный наглым вторжением Кукловод и указал на кукленка. – В тятре Ебразцова работаю кукловодом.
- Очень приятно, рад знакомству, - заворковал Свиновод, разворачивая сверток и шурша газетой так, что за соседними столиками стали оборачиваться. – Сальцем угощайтесь, прошу! – Выложил на стол огромный шмат. – Если вам, конечно, религия не запрещает.
- Не запрещает… вот водку принесут, тогда и можно, - ответил Кукловод и поморщился, страдая в душе от вероломства незнакомца.
- Так у вас приняли заказ? – огорчился Свиновод.
- Да, - почувствовал надежду на спасение Кукловод.
– Тогда пересяду за другой столик. Извиням-с! - прихватив сало и газету, Свиновод свалил.
- Слава Богу, - прошептал Кукловод и толкнул укоризненно соседа. – На хрена сказал, что «свободно»?
- Прости, вылетело нечайно, - покаялся Свекловод и, подавившись вновь, закашлялся.
- Она тебе в глотку не лезет, - стал стучать друга по спине завернутым в салфетку кукленком, Орест. Как показалось, кукленок от подобной грубости ожил и запищал.
- Цыц, недоносок! – прикрикнул Кукловод и завернутый затих.
- Спасибо, друг, - поблагодарил Свекловод, засунув недоеденную свеклу в мешок. – И в правду лишь перебью аппетит…
- У вас не занято? – снова раздалось, но в отдалении.
- Кому по «емэйлу» (E-mail), а кому и по морде, - рыгнул Орнет, косясь на нового нахала. Тот испуганно отшатнулся. Удаляясь, продолжал спрашивать направо-налево как заведенный: «У вас не занято? Здесь свободно?» Наконец, где-то осел.
Со стороны сцены внезапно полились одинокие не в меру задушевные звуки скрипки. Местный Егуди Егозин зарабатывал на хлеб, играя «Шербурские пончики».
Неожиданно к сцене метнулся кто-то.
«Ах, ты, б**дь!» - мысленно ругнулся Кукловод, узнав в нем нового знакомого с салом.
Тот, положив к ногам скрипача шмат, попросил:
- Сыграй нашу! «Барыню!» Вот тебе презент!
-П-п-пгезент или б-б-бгезент, - закартавил гордый музыкант, - но сало есть елигия запгещает, догогой товаищ.
- Так ты… - замялся заказчик.
- Да он самый… а что бы не было вам вреда, обращайтесь в реда…кцию.
- В какую редакцию? – опешил Свиновод.
- Ну, к нашему метг-г-гдотелю, - заявил Егозин и запилил «Семь сорок», отчего спасенный поэт Клеветанский выскочил из-за стола и пустился в пляс.
У кого-то поблизости зазвонил сотовый.
- Есть просто сотовый, - отреагировал на звонок Кукловод, - а еще и разновидности: мини-сотовый и макси-сотовый.
- А в Емерике, - добавил Свекловод, - и миннесотовый, по названию Штата Миннесота. Это совсем другой масштаб.
- Масштаб, это, когда в штабе масса народу? – сострил Кукловод.
Подошедший с полным подносом официант не дал начавшемуся очередному приступу словоблудия продолжиться. На столе выросли графинчики с водкой, «Боржоми», хлеб и закуски.
- Ну, положим, «салата» я уже отведал, - еще раз отрыгнул свеклой Орнет и придвинул к себе селедку.
Они разлили каждый свою водку по рюмкам и без тоста, но со словами «Ну, с Богом!», чокнулись и выпили. Крякнув, закусили: один – чудесной норковой селедкой, другой – волшебным заливным судаком-мудаком.
А Свиновод, взяв назад сало и держа его в руке, заплясал вприсядку. Глядя на него и на поэта, из-за других столов повыскакивали увлеченные фрейлексом танцоры, и вскоре весь зал ходил ходуном.

- Занавес, - захлопнул тетрадь драматург и с надеждой (похвалят?) посмотрел на слушателей.
- Из зала не будет видно, какая там селедка – под шубой или под пальто? И какой мудак твой судак, - резонно заметил Невезучкин. – Зачем указывать, что «под шубой» или «заливной»? Ты ведь не роман пишешь.
- Если в тятэр не возьмут, переделаю в роман, - защитился Никудышников и нервно закурил, взяв сигарету из пачки Неудачникова, не спросив.
- А если и роман не примут? – спросил Невезучкин и тоже задымил.
- Ну, тогда в печку как Гоголь второй том «Мертвых душ».
- У тебя Пятая картина, то есть дело к концу движется, а «Германа», то есть действия как такового, нет, - покритиковал Неудачников и взял из отощавшей пачки последнюю сигарету. – Где драматургия?
- Я предупредил, что пишу в жанре абсурда! Чего еще надо? Разве не увлекательно? Вот и новый персонаж с салом появился. Думаю, он себя еще проявит…
- Что такое порно-двигательный аппарат, в отличие от опорно-двигательного? – спросил об ином Невезучкин, видя, что автор критику не приемлет.
Все молчали.
- Пенис, - не стал мучить друзей Никанор.

ГЛ. 9 “All Stars Club”. Клуб на Беговой. Продолжение пьесы.

The Cootton Club’s ‘jungle style’ revues
increase Duke Ellington’ growing international fame.
His quiet, atmospheric ‘Mood Indigo’ is particular success.

«Коттон-клаб», конечно, здесь не причем. Историческая краткая справка о нем дана лишь в качестве эпиграфа. Наш рассказ пойдет о московском клубе «Все звезды», созданным Олегом Черняховым еще в девяностых годах недалеко от Триумфальной арки в конце Кутузовского проспекта.
Слякотная весна. Под ногами снежная жижа. Март или апрель… Неудачников этим вечером выступает в клубе у Черняхова со своим квинтетом. Аранжировал по случаю программу из композиций Майлса Дэвиса: “Blue and Green”, “Solar”, “Dik” (на гармонию Sweet Georgia Brown), “All blues”, “So What?”, “Fore”, “Freddy Freeloader”, “Tune up». Состав ансамбля: Валентин Черепашкин – труба, Виталий Вольфензон – сопрано и тенор саксофоны, Аветис Цимбалян – электробас («палка»), Юлий Веткин – ударные и руководитель - на рояле. Народу в длинном как кишка зале полуподвала набралось предостаточно, несмотря на слякотную мерзость с дождем и мокрым снегом.
Ранее Ереме случалось выступить в этом клубе в составе трио с певицей, но тогда цвел и благоухал май. Когда, закончив концерт, вышли на улицу, было еще светло, несмотря на относительно поздний час – «полонез Огинского» (половина одиннадцатого).
Сценка крохотная, – не повернуться – большую часть занимает рояль. Хоть и импортный, но с гадкой особенностью – струны плохо глушатся по всему диапазону, строй не держат, западают отдельные клавиши, а весь верхний регистр звучит слабее нижнего, отчего приходится долбить до боли в пальцах, но эффекта мало. Неудачников всегда ожидал от роялей и пианинок в клубах подобного коварства – хороший инструмент редкость – и ожидания всегда оправдывались. Вдобавок крышка, будучи особо устроена, в момент ярой игры имела свойство падать на руки, закрывая клавиатуру и внося замешательство в импровизационный процесс.
Программа включала 12 пьес, делясь на два отделения, по шесть в каждом. Наконец, взлабнули! Духовики, уткнувшись в ноты, задудели. Барабанщик играл от волнения мощно как в биг-бенде, давя коллег пушечными выстрелами «сбивок» большого барабана и оглушительно-ослепительными акцентами тарелок. Бас, разумеется, не слышно, как не озвучивали. «Творить» в подобной тесноте и шуме некомфортно.
Всякое выступление в очередном клубе со своей, мягко говоря, специфической акустикой (то есть никакой) всегда походило на «бег с препятствиями» как у легкоатлетов. Причем часть «препятствий» замечалась лишь в процессе игры – на репетиции создавалось обманчивое впечатление, что «ничего». Подлянка обычно поджидала в самом неожиданном месте. «Фонящий» микрофон – лишь цветочки!
Что касается исполнителей (о барабанщике упомянули), то здесь тоже есть некоторые проблемы. Басист, несмотря на бесконечные просьбы и пожелания, никак не хотел совпадать в долях с барабанщиком. Вдобавок играл такую невнятную «линию» (Walking bass), что если, не дай Бог, «вылетишь», - собьешься с «квадрата» - то вернуться очень проблематично, потому что по басу трудно понять, какая гармония в данный момент (никогда на первой доле такта не услышишь основной тон). Саксофонист, в отличие от скупого на количество нот трубача, играет подолгу и бурно, что, нарушая все нормы восприятия, делалось «достачей» (Когда, наконец, закончит?) Манерой игры он напоминал Джо Хендерсона: одной ногой в традиции, другой – в авангарде. В связи с длинными соло саксофониста, пьесы получались достаточно протяженными. Первое отделение («заезд») длилось не меньше часа. Наконец, долгожданный антракт.
Музыканты вышли в фойе, где курящие Неудачников, Веткин и Черепашкин задымили: первый – трубкой, второй и третий – сигаретами. Вольфензон и Цимбалян, свободные от порочной наклонности, прохаживались в клубах дыма. Трубач, склонный к рассказыванию скабрезных анекдотов и такого же сорта историй, начал с двустишия: - По Крылову! «Ворона и лисица». Вариант басни.

«Не боись кусочек сыра,
Уронить в очко сортира.
Бог пошлет другой кусочек,
Так что не грусти, сыночек».

Улыбнулись, а Черепашкин, обрадованный положительной реакцией, запел под Утесова:

«Се-э-экс, тебе не хочется покоя,
Се-эк-су не прикажешь долго быть.
Се-экс, как хорошо, что ты со мною!
Спасибо сексу, что он умеет так любить».

Слушатели снова улыбнулись, вдохновив балагура на новые шутки, но его опередил барабанщик:

«Не пойду сегодня в школу,
Лучше выпью кока-колу»!

Трубач снова выпалил незамедлительно:

- Объявление: «П**дагогический институт объявляет набор на гинекологическое отделение».

- Пошли, продолжим, - позвал Неудачников, не давая красноречию коллег разгореться до излишне болезненных форм, но Черепашкин успел и еще высказаться по пути:
- Сексот и сексотка, то есть секс-сотрудница или – секретарша-проститутка!

В веселом настроении начали второе отделение. Публика, успела хорошо выпить и закусить, потому встретила с еще большим энтузиазмом. В конце программы пришлось даже бисировать, и отделение затянулось на полтора часа. Получив скромные гонорары, стали расходиться. Саксофонист предложил Неудачникову подвезти его – оказалось, по пути, - Ерема быстро оказался дома и сразу по обыкновению включил телевизор. Шло «ток-шоу», и ведущий предложил очередной гостье: «Сажи Умалатова, при… сажи… вайтесь!» Но тут развлекаловка внезапно прервалась экстренным сообщением: «Сегодня вечером застрелен в собственном подъезде Влад Листьев».
«Ай, какие дела творятся! Пока мы там долбили, тут человек убили (в рифму)…»

В следующий раз выступали тем же составом, но с новой программой в клубе на Беговой у гостеприимного Эдика Опельмана. Ерема, совсем обнаглев, решил назвать свой коллектив «Новыми посланниками джаза» (“New Jazz Messengers”), составив программу из пьес ансамбля Артёма Блейкмана, и включив в нее такие хиты, как “I remember Clifford”, “Are you real?”, “Alone come Betty”, “Moaning”, “Whisper not”, и другие не менее известные опусы Бобби Тиммонса и Бени Голсона. Выступление в целом прошло успешно, но с полагающейся исполнительской «лажей» (переход не на ту «цифру», неодновременное вступление, не те ноты, киксы и прочие несовершенства). По окончании концерта Неудачников спросил усталого и потного Черепашкина:
- Почему пьесу памяти Ли Моргова играл как-то поспешно, ноты не дотягивал? Это же любимая пьеса многих трубачей.
- Чтобы ее играть распевно и красивым звуком, надо заниматься, - ответил Черепашкин, затянувшись сигаретой, - а у меня «дыхалки» не хватает. Заниматься нету времени, да и легкие не тянут – слабые. И курить не могу бросить…
Неудачников, не будучи духовиком, ранее не понимал многих проблем коллег. Теперь Черепашкин открыл ему глаза.

«Новые посланники джаза» просуществовали недолго, не произведя своим появлением сенсации и не сделав приличной записи, так как ни одно выступление не обходилось без накладок. Ерема к тому же в отличие от усердных и костных профессионалов не любил долго играть одно и тоже и стремился чаще менять репертуар, помня известный армейский анекдот про солдата-педика:

«Товарищ старшина, когда будем менять портянки»?
«Надоел. Иди на х**»!
« Все только обещаете…»

Ерема менял «портянки» так часто, что вызывал нарекания коллег: «Мы еще то не выучили, не выгрались как следует, а он новое понаписал!» Критика частично справедливая, но Ерема считал, что профессионал должен быстро осваивать свежий материал, на что ему снова отвечали: «Штатники обкатывают программу в длительных турне, затем пишут диск, и потом снова катают». Но Неудачников, понимая здравость подобных суждений, был неисправим и приносил на репетиции все новое и новое. Поговорка «Дурная голова рукам покоя не дает» как раз про него. «Вот, наверное, и Моцарта Сальери ненавидел за то, что тот писал быстро, хорошо и много», - успокаивал себя Ерема, зная за собой порок – невозможность остановиться и отсутствие чувства меры – как в выпивке, так и в музыке. Легче совсем «завязать», чем ограничиваться разумными пределами.

* * *

Друзья снова собрались у Никудышкина, послушать продолжение занудной пьесы. Автор одолел Пятую картину и собирается порадовать друзей.
- Сцена представляет собой Красную площадь. Кукловод с кукленком на руке и Свекловод с мешком за спиной подходят к Василию Блаженному. Вдалеке за ними крадется Свиновод с газетным свертком под мышкой. Одеты в те же наряды, что в ресторане. Полдень. На площади много гуляющих.
Свекловод, указывая на скульптурную группу: - Две зеленые кикиморы из бронзы с надписью на цоколе.
Кукловод, близоруко щурясь: - Что написано?
Свекловод подходит ближе, читает: - Начало замазано, а кончается датой - «лета 1818».
Кукловод, поднимая повыше кукленка, чтобы тот тоже увидел: - А кому памятник?
Свекловод, ухмыляясь: - Минёру и пожарнику.
Кукловод (не только плохо видит, но и глуховат): - Кому, кому?
Свекловод, смеясь: - Херу одному!
Кукловод: - А почему их двое?
Свекловод, снимая с плеча мешок: - У тебя глюцинация после вчерашнего ресторана, вот в глазах и двоится!
Кукловод: - Не, «глю…», а «галлю…». Эх, грамотей!
Свиновод, подкравшись: - Причем здесь чья-либо нация, антисемиты?
Свекловод, достав крупную свеклу: - Ты откуда здесь, свинопас?
Свиновод: - Попрошу не оскорблять! Я свиновод, а не то, как вы выразились.
Свекловод, угрожающе играясь корнеплодом: - Кто сказал, что Оскар – блять? Я такого не говорил. Может, ты, Орест?
Кукловод, жестикулируя кукленком: - Я не говорил!

Мимо проходит группа туристов. Они глазеют на памятник и лопочут по-своему. Лица их весьма арабисты и одежда тоже.
Свекловод: - Смотрите, плистинцы!
Кукловод: - Во-первых – не «пли…», а «пале…», а во-вторых – сам ты пастила!
Свиновод, разворачивая сверток: - Это никакие не палестинцы, а израильтяне! Господа, сальца не желаете?
Переводчик группы туристов: - Товарищ, им религия запрещает.
Восточные люди, увидев богомерзкое сало, шарахаются в сторону. Переводчик успокаивает гостей столицы, лопоча по-ихнему, и уводит от греха подальше.
Свекловод, угрожая огромной свеклой: - Что же ты, свинорылый, распугал туристов?
Свиновод, оскорбившись, молча бьет Свекловода шматом сала по мордасам. Тот в ответ пускает в ход корнеплод. Завязывается драка. Кукловод бросается разнимать и роняет кукленка, которого дерущиеся топчут. Собирается толпа зевак. Мимо проходят два искусствоведа в штатском. Один – другому, указывая на дерущихся:
- Какая плохая режиссура, Шура! Другой: - Реже ссущие пустяки, Андрей! У кого-то из транзистора доносится песня группы « Чай втроем»:
«Кругом всё бабы, бабы, бабы.
А где растут тут баобабы?»
Из другого транзистора – новости: «Блок депутата Грача идет на выборы сгоряча».
Из третьего: «Издательство Архарова выпустило в свет новый роман Бориса Бакунина «Крутые времена». Герои романа – Фрол Иваныч Крутой…» Из-за шума дальше не слышно. Со стороны Мавзолея доносится хоровое пение представителей КПРФ во главе с Зюгадовым:
«У него своя харизма -
Он строитель коммунизма!
Ненавистник он царизма,
А оружие – лишь клизма!»

На шум и безобразие, творящееся на главной площади страны, примчался начальник районного отделения милиции Иван Киллерчук. Пройдя мимо политически и социально близких, толпившихся у Мавзолея, бросился к дерущимся. Свиновод лежал на брусчатке, над ним восседал Свекловод, долбя поверженного здоровенной свеклой по кумполу. Кукловод тем временем силился вдохнуть жизнь в растоптанного кукленка. Тут-то и произошло явление Явлинского народу - почти как на известной картине из Третьяковки. Его все узнали и расступились, а подбежавший Киллерчук даже опешил и убрал пистолет в кобуру.
Явлинский, обращаясь к массам: - В голове сплошное столоверчение от того, что устал собою восхищаться!
Толпа повернула головы, и дерущиеся утихли, обратив взоры на «явление».
Явлинский, не замечая восторженных взоров: - Я и раньше, еще при Советской власти, всегда ратовал за социализм с человеческим яйцом!
Явление известного демократа заметили представители КПРФ, и бросились к нему, крича: - Он достоин костра или кастрации!
Явлинский обратился к недругам-коммунистам: - Коль вы про костер, огонь или пожар, то на пожары и их тушения нужно направить Примакова Евгения! А я лишь претендую на последнее согревание – кремацию, с последующим заложением праха в кремлевскую стену. На мавзолей уж и не претендую из скромности!
Затем Явлинский сказал (ни к селу, ни к городу): - Плутал я как Плутарх и выплутал на философию, а Платон мне, хоть и друг, но голову морочит…
Молвив последние слова, политический деятель расплакался горькими слезами. Оказавшийся рядом «унтер Пришибеев» от музыки – отец популярного молодого фальцетного певца – стал депутата утешать, гладя по головке и причитая: - Успокойтесь! Согласен, что музыка «Волшебной флейты» до того классическая, что лучше бы ее заменить на что-то более свежее и современное. Ну, например, я смогу написать…
Поэт-спринтер Невский, тоже оказавшийся рядом как «рояль в кустах», присоединился к «Пришибееву»: - Не столь был шумен бал, как вы потели… А Рерих совсем рехнулся! Сибирячка Дульсинея на морозе стоит, синея!
Глядевший выпученными глазами на этот шизофренический шабаш, начальник милиции, достал рацию и связался с институтом имени Молотова и Серпского, чтобы прислали машину и военизированных санитаров. А Явлинский вдруг запел нехорошим голосом нечто рифмованное:
- Приехал Жора
Из Ижоры!
У них высокие заборы,
У всех там крепкие запоры.
«В институте судебной психиатрии, - подумал Киллерчук, - и забор высокий, и запоры крепкие. Стоит вам там немного отдохнуть, народный избранник!»
- Я требую, - продолжал сквозь слезы Явлинский, - железную дорогу из Петербурга в Москву назвать в честь автора одноименного романа: «именем Радищева!» Также требую объявить Думе бойкот!
- Правильно! – загалдели вокруг. – Не Дума, а сборище бойких котов!
- А метро «Сухаревская», - продолжал Григорий, - переименовать в «Сукаревскую», потому что там вокруг бродит много бездомных собак.
- А разве кобели не бродят? – резонно спросили из толпы. – Только одни суки?
- Видите ли, как я предлагаю, - возразил депутат, утирая слезы, - расходы меньше: всего в названии одну букву заменить – «ха» на «ка», а если как вы, то…
Вдалеке раздались пронизывающие звуки сирены. Звуки приближались со стороны Арбата. Там и находится грозный институт. Все встрепенулись и стали быстро рассасываться от греха. Ретировались и Свекловод с Кукловодом, а за ними – Свиновод, забыв про сало, оставшееся лежать на брусчатке. Депутат оказался в одиночестве. Киллерчук поднял кусок и сдул пыль. Зачем добру пропадать?
Вот и машина появилась. Блюститель призывно замахал руками – сюда, мол, сюда!

- Занавес, - изрек автор и захлопнул тетрадь. Слушатели переглянулись. Во дает! Ну, прям, новый Шекспирт! Гений, да и только…

ГЛ. 10 Джаз-бар на Красной Площади. Действие третье.

Коль уж мы коснулись Красной площади, то и снова туда вернемся. Дело было летом. Теплым июльским вечером. Хотя с утра и проклюнулся весьма подслеповатый день (“Come rain or come shine”), но потом разгулялся. Это о погоде, а теперь о главном.
В самом сердце страны и столицы, в здании Исторического музея, благодаря тому, что Россия стала «Империей джаза», и, благодаря старательным усилиям известного джазового деятеля Олега Черняхова, открылся джаз-бар. Заведение расположилось на первом этаже и имело два сообщающихся небольших зала, разграниченных перегородкой с прилипшей к ней маленькой сценой, где стояло старинное, но вполне боеготовное пианино, стационарная ударная установка и скромная звуко-усилительная аппаратура, включавшая микрофоны и басовую колонку. Имелось и просторное фойе, с шикарными и чистыми евротуалетами, в которых каждый неизбалованный излишками сервиса бывший советский человек, а не только чукча, как в анекдоте, норовил, как правило, просить политического убежища (political protection). У парадного крыльца стояли выряженные стрельцами зазывалы с бутафорскими секирами на плечах и ласково приглашали прохожих заглянуть на «джазовый огонек». Но желающих, вопреки их стараниям, было мало. Бывшие совграждане, запуганные всей предшествующей историей государства Российского, искренне опасались заходить в столь важное заведение, ограничивая свою любознательность посещениями Мавзолея и ГУМа, и сочетая приятное – поглазеть на мумию, с полезным – отовариться. Да и сверкающие фольгой лезвий страшные, но бутафорские, секиры пугали нервных и впечатлительных граждан. Тут, кстати, недалеко и Лобное место, где в не столь отдаленные времена – всего пара сотен лет назад - рубили «бошки» неисправимым поклонникам всего Западного. Поэтому в джаз-баре народу «кот наплакал».
В тот вечер при обычном немноголюдье выступало трио Неудачникова, состоявшее, помимо самого руководителя-пианиста, из двух молодых партнеров: барабанщика Рашида Абдрахманова и басиста Аветиса Цымбаляна. Такой вот интернациональный, русско-татарско-армянский ансамбль. Надо отметить, что басист с барабанщиком друг друга недолюбливали и даже, более того, не уважали, но не в связи с национальной конфронтацией, а из музыкальных соображений. Каждый из них «сам себе режиссер» (на ТВ существует передача под таким названием). Поэтому ни о каком совпадении долей в такте не могло быть и речи. Каждый доказывал, что именно он играет ритмичней и точнее. А в результате получалось, как в известном анекдоте, когда басист с барабанщиком пьяные, одновременно сваливаются с балкона десятого этажа. Приземляются синкопой, то есть не вместе, а один за другим (one by one). Для каждого из них даже сила земного притяжения разная! Что уж говорить о ритме и метре…
Программа ансамбля состояла сплошь из «джазовых стандартов», потому что оригинальную музыку лучше играть в концерте, а не под звон бокалов, громкое жевание с чавканьем, шумные пьяные разговоры и заливистый хохот. Но огорчаться не стоит – такова природа этого «низменного» жанра – это вам не симфонищенский концерт в Очень Большом зале (ОБЗ) Консерватории, где помехой исполнителям являются лишь кашельщики и чихальщики. Но их грех осуждать – каждый может простудиться или поперхнуться крошкой, а то и … жизнью (!) Тем более что мы даже и на записях великих мастеров, таких как Оскар Питерсон или Билл Эванс, порой слышим выше названное шумовое оформление (звон бокалов, смех и т.д.), если играют они в клубах, а не на филармонической сцене.
Мимо музея с песней прошел отряд несчастных, страдающих от дедовщины, солдат во главе с ротным запевалой, которого подчиненные за глаза называют «Рвотным заебалой». Пели какой-то джазовый стандарт. Джаз сейчас насаждается и в армии, что весьма похвально! Стрелки часов на Спасской башне указали, - пора начинать концерт, а куранты пробили начало знаменитой темы, приглашающей садиться в поезд «А». Кремлевско-лубянские мастера долго бились над главными часами страны, стараясь, чтобы те забыли прежний перезвон «Боже, Ельца храни!» и освоили новый – знаменитую мелодию Били-били-недобили Страйхворонова. Вопрос, разумеется, решался в Госдуме путем тайного, но всегда становящегося явным, голосования. Многие депутаты желали, чтобы куранты били лучшую песню о Москве – «Нью-Йорк, Нью-Йорк», но большинство проголосовало за Take the “A” train, разумно рассудив, что часы принадлежат не только столице, но и всему Государству Российскому.
Музыканты взошли на сцену. Пианист нажал ноту «соль», чтобы басист проверил строй. Тот дернул первую струну, немного подкрутил колок. Нормально! Барабанщик поправил тарелки, подвинул поудобней малый барабан, пару раз долбанул по педали большого, напугав особо нервных посетителей – не стреляют ли где в застенках в затылок? Всё готово – можно начинать. Неудачников раскрыл ноты и вдруг увидел, как из-под них медленно выполз большущий рыжий таракан, в виду своей вечной жизни, наверное, помнивший Ивана Грозного. Чудище-тараканище недоуменно повело усами – что, мол, здесь затевается, господа? Неужели джаз собираются играть в столь священном месте? Насекомое за долгие годы своей службы в Историческом музее овладело разговорной человеческой речью, научилось читать и даже освоило английский, так как среди посетителей всегда бывало много иностранцев. «Зверь» заглянул в ноты и произнес скрипучим как рассохшиеся половицы музея голосом: «Первая пьеса называется “Secret love”». Затем, перехватив инициативу, дал счет. Как и принято, - два «пустых» такта: раз… два… раз, два, три, четыре! Музыканты подчинились и заиграли, а насекомое стало приплясывать, бегать по клавишам и вскоре свалилось на пол; затем побежало неизвестно зачем к барной стойке, и было раздавлено проходившим мимо официантом. Хоть и таракан, а жалко, тем более долгожителя, ведь многое бы мог порассказать об истории Кремля. Наверное, знал и где сокрыта знаменитая джазовая библиотека Ивана Грозного, которую безуспешно ищут на протяжении многих лет. Эх, жаль таракана, да и княжну Тараканову тоже – хорошая была певица! А как владела скэт-вокалом! Самой Элле не уступала…

* * *

Никудышников продолжил чтение абсурдистской пьесы. Слушатели слегка изнывали, но не подавали виду, не желая обидеть товарища, да и было все же интересно узнать, чем закончится этот бред.
- Действие третье и последнее. Картина шестая. При закрытом занавесе из левой кулисы выглядывает Пьеро, обращаясь к публике:
- Не Мирей Мытьем, так катаньем мы, господа, продолжим наш высокохудожественный абсурд. Добрый вечер!
Из правой кулисы появляется Арлекин и заявляет:
- Вой с тоски, Войнович! А актриса Целиковская так целиком песню в фильме и не спела.
- В каком фильме? – спрашивает Пьеро. – И причем здесь Войнович?
- Войнович здесь – пришей кобыле хвост, то есть не причем. Просто попал на язык, - отвечает Арлекин. – А название фильма забыл… Какой-то старинный, пятидесятых годов.
- А я знаю, - похвалился Пьеро. - Фильм тот снят во время войны и называется «Два яйца», да и песня там целиком поется, хоть и не Целиковской, а Бернесом. Песня композитора Микиты Боголюбского называется… (Пьеро силится вспомнить и напрягает маску лица, с которого сыплется штукатурка грима. В зале раздаются смешки).
- Песня называется, - подсказывает Арлекин, - «Склочная дочь».
- Сам ты склочник! «Темная ночь», - поправляет Пьеро.
Из-за занавеса высовывается голова кукленка и говорит голосом Кукловода:
- Кончайте базарить! Мы здесь совсем заждались. Когда начнется действие?
Ниже кукленка высовывается большая свекла, разрисованная под мордочку – глаза, рот, нос – и объявляет голосом Свекловода:
- Действие происходит на стадионе. Прошу занавес!
Занавес шумно распахивается, открывая взору зрителей футбольное поле, на траве которого сладко спят игроки обеих команд. Судья ходит между спящими и пытается растормошить – мол, вставайте, пора продолжать игру! Судье помогает - на добровольных началах - Свиновод, сующий под нос лежащим новый аппетитный шмат сала. Старый кусок, как помним, уволок милиционер Киллерчук.
- Под лежачую нерешительность вода не течет, - укоряет исковерканной
поговоркой спящих Свиновод.
Свекловод, размахивая в такт мешком, напевает песню военных лет Соловьева
с Ялдой:
- Свиновод, свиновод, не будите команд! Пусть команды немно-о-го поспят!
Ему на найденном в кустах баяне аккомпанирует Кукловод. Голова кукленка торчит из кармана брюк баяниста. Судья подпевает, но жутко фальшивит.
- Судью на мыло! – кричат из глубины сцены Пьеро и Арлекин. На трибунах почему-то очень мало болельщиков. Очевидно, устав ждать продолжения матча, многие разошлись. Да и погода подкачала – не по-летнему холодно. Вдруг появляется располневший, но все еще популярный длинноволосый певец в очках.
- Персона нон Гратский! – кричит ему Свекловод. – Спой нам, светик, не сердись!
- Я спою новую песню композитора Светова, живущего напротив магазина «Свет», что на Пресне, – охотно соглашается знаменитость. - Она называется «Свет в конце туннеля».
Певец берет в руки найденную тут же в кустах гитару (Не кусты, а музыкальный магазин!) и вопит фальцетом: - Как голодны мы были…
Игроки один за другим поднимают головы, просыпаясь и протирая глаза. Просыпаются то ли от громкого пения, то ли от запаха сала, действующего как нашатырный спирт. Судья радостно свистит, призывая продолжить матч. Игроки встают, отряхиваются, зевают, потягиваются. «Персона нон» продолжает петь, залезая все выше и выше, и, наконец, пускает петуха. Футболисты смеются. Сон как рукой сняло в результате того, что певец сорвал голос. По радио громогласно объявляют: «Матч на приз маршала Стукачевского продолжается». С особо чистого (конструктивистского) неба волшебным образом падает мяч. Футболисты кидаются отнимать его друг у друга. Судья одобрительно свистит. Тем временем потерявшего голос певца сменяет решительная певица Ирина Богохульская, в руках у которой сверкает микрофон. Нонгратский хотел выпендриться без усиления – вот и обосрался. Появляются тренеры. Один, смышлённоглазый, кричит своим: - Не разб**дайтесь по полю! Другой, смышлённоокий, кричит нападающему:
- Тебе минус!
- Ерунда! Где минус? - отвечает Гедиминас Таранда.
Команда «Га-га-чий путч» (ГГЧП) теснит команду «Ну-Ну». Тренер последних, Барий Прибамбасов, нервничает и кричит своему защитнику греческого происхождения:
- Эдип, ты на х..!
- Кто бы смог развеять смог? – спрашивает в ответ защитник, указывая на дымовую завесу над воротами противника.
- Ну и погода! – ежится Свекловод на трибуне. – Это не лето, а какой-то Лютославский!
- Да, лютый холодрыга! – соглашается Кукловод. – А кто такой Лютославский?
- Современный польский композитор передовых устремлений.
- А-а-а… - Свекловода не интересует современная польская музыка. – Ну и пошел он на…
В отдалении Свиновод аппетитно поедает сало для согреву, и дразнит своих врагов становящимся все меньше и меньше куском. Увидев это, Свекловод от отчаянья начинает грызть немытую свеклу, делая вид, что вкусно. Кукловод, которому нечего отправить в рот, по-прежнему забавляется надетым на руку кукленком. Ни того, ни другого, ни третьего игра, кажется, совсем не интересует. Между тем «Гагачий путч» забивает «Ну-Ну» гол. Жидкие трибуны взрываются густыми аплодисментами, криками, улюлюканьем и свистом. Тут и наши герои встрепенулись.
Выясняется, что Свекловод тайно болеет за «Ну-Ну». Он нервно кричит Кукловоду, потрясая огрызком свеклы:
- По поводу этого гола, этой футбольной диверсии, есть две версии!
- Какие? – спрашивает, скрытно болеющий за «Гагачий путч», Кукловод и
теребит кукленка, будто тот знает ответ.
- Тут целый спектр проблем и причин, - продолжает Свекловод, - и нужен
футбольный инспектор…
- Гайдай, гол дай! – кричит Кукловод. (Гайдай – тренер «Путча», однофамилец известного кинорежиссера).
- Это какой-то «Джордж из джунглей джаза»! – ворчит в отдалении Свиновод, почти доевший аппетитный шмат и ни за кого не болеющий. –Это Гудермес и Гудериан в одном флаконе… Да и что есть рай для самурая?
Его безумные слова слышит сидящий рядом на трибуне писатель Патрис Лумумбакунин. Он чешет лысину и громко заявляет:
- Мой любой роман на порядок выше общего литературного мелкоб**дья!
- Да, вы правы! Любит Солженицын отдыхать близ Ниццы, – отвечает в целом невпопад Свиновод, но все же частично касаясь писательства.
Затем Свиновод из-за пазухи достает новый кусок сала, а недоеденный бросает под скамейку:
- Угощайтесь, гений вы наш!
- Нарежьте сало военно-патриотическим способом, - предлагает Лумумбакунин.
- Это как?
- Как попало!
Тем временем первый тайм заканчивается, и команды покидают поле. Свиновод достает перочинный ножичек и, нарезав на газетке сало, предлагает соседу.
- Эх, если бы подо что-то! – щелкает писатель пальцами как кастаньетами.
- Это мы мигом, - достает Свиновод из вместительной запазухи еще и сверкающую неземным кристаллически-алмазным блеском поллитру.
- Из горла что ли? – у Патриса некоторое смущение. – Так вот при всех? А что скажут писатели-завистники? Вон они засели целым скопом на противоположной трибуне…
Свиновод откупоривает емкость, срывая зубами серебряную пробку, и смотрит в указанном направлении.
- Расселись по старшинству - продолжает Патрис, отхлебывая, морщась и закусывая кусочком дармового сала, - Васька Поросенков, Данила Гранинский, Валера Поповский, Андрюха Биг-битов, Пиленинин-сталин Владимир Иосифович, Большой Быкович, Липскхер, Устиновская, Сорокинд, Кашкова, Урицкая и прочие…
- И бабы среди них? – удивляется Свиновод, делая большой глоток и крякая. – «Выпьем за дам», сказал Клод Ван Дам-м-м!
- А как же без прекрасного пола? – жует сало Лумумбакунин. – А мы ведь с вами еще не познакомились.
- Оскар, - сует ручонку Свиновод.
- Патрис, - пожимает ее писатель.
Чтобы скрасить тоску антракта, на поле выходит балалаечник и начинает тренькать «Камаринскую». Оскар с Патрисом пускаются в хмельной пляс, не сходя с места. Издалека за этим безобразием наблюдают Свекловод с Кукловодом.
- Если бы балалайка попала в хорошие емирихамские руки, то у нее давно бы уже появились собственные Паркер и Колтрейн, - философски замечает Кукловод.
- Это ты о ком? – спрашивает невежественный Свекловод и прицеливается, чтобы запустить корнеплод-снаряд в танцующих.
- Ты не знаешь… Красиво все временное! Разве красива полуистлевшая мумия какого-нибудь фараона или Ленина, ставшая как бы «вечной»?
- Не долетит ведь, - примеривается к броску Свекловод. – Далековато, зараза!
- А какова идея иудея? – совсем разфилософствовался Кукловод.
- Не долетит, б…! – скрежещет зубами от бессильной злобы Свекловод и малодушно отказывается от намерения бросить.
«Матч продолжается. Второй тайм» - объявил громкоговоритель, и заиграла бодро-футбольная музыка, заглушив тихого, неозвученного микрофоном, «народника» (балалаечника).

- Пока все, - закончил чтение Никудышников. – Какие будут соображения?
- А можно не по теме? – спросил Невезучкин и начал о наболевшем. – Недавно слушал Первую сонату Шостика…
- Ну и как? – заинтересовался Неудачников, помимо джаза не чуждый и академической музыке.
- Омерзительный клизматик… Тьфу! – сплюнул Невезучкин. – Жуткая гадость! И еще… Слушал по РТР Новости, где диктор сказал «путёвые» заметки вместо «путевых». Срамота, да и только!
- А я слышал, - улыбнулся Неудачников, - как Император Джаза, закончив официальный прием, сказал: «Ну и морока с этим королем Марокко! Совсем джаз играть не умеет».
- Каждый хохочет, как он хочет, - грустно заметил автор пьесы, наверное, обиженный тем, что у друзей не нашлось ничего по поводу услышанного. – Я вот тоже недавно слушал молодого, но уже звезду, пианиста Дубину Стаеросова. Так играет, что рук не видно, и плавится рояль!
- Особенно он горазд играть псевдо-джаз в дуэте с Арамом Жорагоняном, - добавил Неудачников.
- Этот молодой талант здоров как бык перед корридой, - зло заметил Невезучкин.
- Так о пьесе нет мнений? – обиженно напомнил автор.
- Да все клёво, чувак! – в унисон похвалили слушатели. – Давай, валяй дальше!

ГЛ. 11 Французы на Беговой. Конец пьесы.

Как-то Эдик Опельман, приехавший на своем «Опеле», встретил у входа в Жаз-Кварт-Клуб Неудачникова и радостно сообщил, что скоро будут выступать французы, и не желает ли Ерема посоревноваться, выступив с ними в одном концерте. Неудачников вспыхнул как бензин:
- Конечно! С удовольствием! Тем более что я недавно саранжировал несколько наиболее популярных мелодий Леграна.
- Вот и хорошо, - обрадовался Опельман. – Тогда ставлю твое выступление в план. Только вот хотелось, чтобы ты выступил не трио, а хотя бы квартетом, добавив еще инструмент. Ну, например, гитару. А то игра одной рукой немного жидковата…
Тут требуется некоторое пояснение. С некоторых пор Неудачников действительно играл одной правой рукой, так как левую в результате недавней болезни парализовало. Но Ерема не унывал и разработал свой уникальный метод игры, который назвал “One hand piano” или в шутку «Ван хэнд пьянство». Все, кто его слышал, не верили, что играет одной рукой, так как он успевал исполнить и мелодию, и аккомпанемент почти одновременно, да и писал специальные аранжировки с продуманной «хитрой» фактурой. Поэтому, услышав от Эдика словечко «жидковато», он несколько раздосадовался, но спорить не стал и решил, «идя навстречу пожеланиям трудящих», пригласить гитариста. Разумеется, с дополнительным голосом играть легче – не надо стараться «за себя и за того парня». Ранее, когда еще левая действовала, Ерема не любил сочетание рояля с гитарой, считая, что от этого лишь больше грязи, потому что аккорды аккомпанирующей гитары и аккорды рояля, играемые левой рукой, звучат в одном регистре. Правда, в игре мастеров, таких как Питерсон и Джо Пасс, подобная проблема не возникала, но для этого надо стать вышеназванными товарищами, что, согласитесь, весьма не просто. К тому же, как заметил Неудачников, в отечественном джазе все гитаристы играют нечисто, часто цепляя соседние струны. Такой, наверное, сложный инструмент гитара. Вследствие наблюдения родился афоризм: «Нет гитары в джазе!» И он изгнал её из своего поля зрения. Но вскоре Ерема, разумно рассудив, - оттого, что удивляет мир «однорукой» игрой ни славы, ни денег не прибавляется, - решил больше из кожи не лезть, а послушаться доброго совета. Пригласил относительно молодого гитариста Алексея Янова, с которым имел некоторый контакт общения ранее (записывался совместно в студии). И репетиции начались. Янов, на фоне общего гитарного «безрыбья», в целом играл прилично, хотя допускал некоторые эстрадные банальности в силу своей постоянной ресторанной работы для денег. Он обладал похвальной виртуозностью, но, как и большинство гитаристов, привыкших к домашней игре в свободных темпах, торопил. А, как известно, ускорение, торопливая игра, опережение баса, разрушают свинг. Все знают о чарующем эффекте игры пианиста Эролла Гарнера. Кажется, что отстает левая рука. На самом деле отстает правая, и создается впечатление, что левая подгоняет. Тут и возникает неповторимое чудо свинга. В жизни тоже наблюдается подобный эффект, когда мы сидим у окна в вагоне поезда. Поезд тронулся, а кажется – поехал вокзал.
Программу музыканты хорошо отрепетировали, хотя наизусть не учили. Ерема считал, что за такую мизерную плату на память играть не стоит, и всегда клал перед собой ноты, что делали и коллеги. Наконец настал долгожданный день, вернее вечер, выступления. Наши в первом отделении, во втором гости. Собралось много публики. Ведь французы, да и вообще иностранцы, не часто приезжают. Вел концерт, по обыкновению, критик Баркашов. Он обладал неким шестым чувством. Как только объявляется гости из-за рубежа, критик тут как тут, и начинает демонстрировать пред ними свою джазовую эрудицию, прилично владея английским. Подозревали, что феноменальное «чутье» объясняется причастием критика к неким таинственным Органам, без разрешения которых никакое общение с даже маломальскими иностранными гостями (из братских стран соцлагеря, не говоря уж о капиталистах) не допускалось, и могли последовать репрессии.
Баркашов сказал приветственное слово, представил гостей, представил хозяев и объявил программу. Неудачников дал счет, и ансамбль заиграл вступление без гитары. Так задумано. Гитаристы должен начинать тему один из-за такта. Вступление отзвучало и… тишина. Ерема в испуге посмотрел на коллегу. Тот касался струн, а звука нет. Случилось минутное, нелепое, позорное замешательство. Но вот гитара зазвучала, проглотив начальные ноты, исказив, мелодию популярную во всем мире. Как выяснилось потом, гитарист увел на ноль ручку громкости и забыл об этом, начав играть по «немым» струнам. Оплошность, согласитесь, допустимая новичком, но никак не таким опытным музыкантом, каким был Янов (выпустил даже гитарную школу!) Искалеченная мелодия называлась “What are you doing the rest of your life”. Французы, наверное, злорадно переглянулись: ну, и лажуки эти русские – едва начав, ошиблись. Если вначале происходит подобное, тонус и настроение сбивается как в боксе, когда спортсмен на первых минутах поскальзывается и падает безо всякого удара противника. Обычно за таким неудачным началом следует неминуемое поражение. Ерема после подобного «ушата холодной воды» сидел как на иголках – игра не в радость! Позор какой, да перед иноземцами! Единственная надежда, что несмышленая публика, развращенная всяческими авангардистскими вывертами, подумает, так надо, что это какое-то новое прочтение. Но ведь музыкантов не проведешь – они сразу понимают, что так не надо – обыкновенно лажанулись…

* * *

- Картина шестая, последняя, - возвестил Никудышников, зашелестев листами рукописи. – Сцена представляет арену цирка. Оркестр играет бодрящую музыку. Коверные клоуны потешают публику. В них узнаются Пьеро и Арлекин.
Первый клоун (Пьеро) делает вид, что читает книгу, лежащую у него под ногами, и произносит отдельные буквы: - А… Бэ… Вэ… Гэ… Дэ…
Второй клоун (Арлекин) говорит назидательно: - Книгу читают, а не изучают по ней алфавит.
Первый: - Пусть даже яйца будут столь же крупны как у страуса, все равно они не должны учить курицу!
Второй: - Так ты, значит, курица? (покатывается со смеху).
Первый: - А ты, выходит, – яйцо! (тоже заливается смехом).
Второй, прекратив смеяться, обиженно: - Каждый хохочет, как он хочет…
Первый, указывая на лысину коллеги: - Оброс ты, Арлекин, как Абросимов – стричься пора! (снова углубляется в «чтение», бормоча отдельные буквы).
Второй, погладив себя по голове: - Волосы выпадали, но не сдавались! И затем продолжил назидательно, но не по теме: - Не надо ждать гадостей от природы, делать их самим – наша задача!
Первый, перевернув страницу книги носком башмака: - Ты что, мичуринец?
Второй: - Нет, я вахтанговец! И вообще… Стремитесь к лучшему, но помните, что лучшее – враг хорошего.
Первый: - Ты не прав, вахтанговец, хоть и любишь «танго». Лучшее – друг наилучшего!
Второй: - Не спорь со мной, дружок… Раз я Пьеро, то могу воткнуть тебе в жопу перо! (агрессивно бросается на коллегу и они вместе убегают).
По рядам пробирается опоздавший Свиновод, играясь куском сала. Оглядывает трибуны, замечает Свекловода с Кукловодом, сидящих в первом ряду, и направляется к ним. Завидев его, антиподы настораживаются: один вооружается огромной свеклой, другой делает кукленком угрожающие пассы. Но неприятный тип, усаживается на свободное место вблизи друзей, ничуть не смутившись.
Свиновод (к ним): - Ну что напугались? Мои намерения самые миролюбивые. Хочу лишь угостить вас первоклассным сальцем.
Свекловод: - Твое сальце вот где (показывает себе на шею)! Лучше отведай нашей свеклы. А если будешь ею и свиней своих кормить, то сортность твоего сала резко повысится.
- А как твоя настоящая фамилия, Оскар? – в лоб спрашивает Кукловод. – Извини, конечно, за нескромный вопрос.
Свиновод, помявшись и покраснев: - Чтобтебепустобыло… Обычная украинская фамилия. И что дальше?
А дальше Свекловод и Кукловод от услышанного теряют дар речи. В это время оркестр стихает, и нарядный конферансье объявляет фанфарным голосом:
- А сейчас, дамы и господа, выступает Засушенный артист России, лауреат премий Троцкого, Каменева и Бухарина… (интригующая пауза) обладатель черного пояса…да вы его и сами знаете, каратист настолько умный, что головой может разбить кирпич! Прошу любить и жаловать! Маэстро Башковитый!!
- Опять хохол, - зло посмотрел в сторону Чтобтебепустобыло не любивший украинцев Свекловод.
- Да, кругом они, - согласился Кукловод. – Даже евреев потеснили…
Зал захлебнулся аплодисментами, а на арену выбежал поджарый моложавый атлет в черном трико с иссиня-черными, явно крашенными-перекрашенными, волосами. Знать, не так молод! Ассистенты приволокли тележку с грудой красных кирпичей. Артист взял первый, положил его на специальную стойку, также принесенную ассистентами, откинулся назад и с размаху вдарил лбом по камню, отчего тот раскололся надвое. Оркестр заиграл туш, а артист стал поклонами отвечать на бурные аплодисменты и крики бис. На его лбу не было никаких повреждений - лишь на лице сверкала парикмахерская улыбка как на уличных вывесках. Он теперь положил на стойку два кирпича. Тем временем, увлекшийся зрелищем Свекловод, решил повторить трюк мастера и стал упорно бодать лбом свеклу, но безуспешно. А артист под нервную дробь барабана оттянулся и тяпнул лобешником по преграде. Два кирпича дружно лопнули посередине. Шквал оваций, оркестр играет туш, поклоны и улыбка мастера летит в публику.
- Ну и башка у него, - восхитился Кукловод и спрятал кукленка от греха. – Не даром, Башковитый!
Снова барабанная дробь. На стойке три кирпича. Публика волнуется, перешептывается – как бы лоб не разбил? Но смельчак делает замах и вонзается в преграду. Кирпичи с печальным хрустом как раздавленное печенье сыпятся на устланный опилками пол арены. Рабочие сцены с совочками и метелками сгребают обломки.
- Ай да сукин сын! – восторгается Свиновод. – Во наши дают!
Кстати, цирковым оркестром дирижирует сам Егор Арамович Жорогонян, известный джазмен, негнушающийся никакой работы, где прилично платят. Он не только руководит этим конкретным оркестром цирка на Многоцветном бульваре, но и является главным дирижером-начальником объединения всех цирковых оркестров страны. На то он и носит звание Огородного артиста России. Но вернемся к артисту-каратисту. На стойке четыре кирпича. Башковитый под нервную дробь ходит вокруг да около, сосредоточиваясь. Подходит к стойке. Зал замирает, затихает, в ожидании, а кое-кто и в тайной надежде – вот бы лоб разбил, сволочь. Выдох, замах … Трах-тарарах! Остатки кирпичей сыпятся как обветшалая штукатурка. Зал взрывается, многие дамы описываются от восторга (это те, которых знаменитый Кашпировский не долечил от инуреза), но соседи, поглощенные небывалым зрелищем, не замечают подобных мелочей.
- Он нас обманывает! – кричит с завистью недоверчивый Свекловод. – Этого не может быть!
- Орнет, прекрати! – одергивает и толкает в бок соседа Кукловод. – Как тебе не стыдно? Человек старается…
Но к цинику присоединяются и другие недоверчивые в разных местах зала. Тем временем неугомонный артист укладывает на стойку пять штук.
- Не верим! – голосом Станиславского кричит непримиримый Свекловод.
- А ты выйди на арену да сам попробуй, - заступается за артиста Свиновод.
- Идите сюда, господин хороший, - приглашает писклявым дореволюционным голосом явившийся на помощь конферансье. – Идите, проверьте!
- Я? – вдруг смутился Свекловод и от смущенья стал грызть грязный корнеплод.
- Да, да, вы, вы! Со свеклой, – поманил ручкой сомневающегося конферансье. – Идите, не бойтесь! Вас не съедят! Львов и тигров у нас сегодня не будет, обещаю. Идите, спускайтесь!
- Иди, иди, - замахал салом на врага Чтобтебепустобыло. – Испугался?
- Ну и пойду! – поднялся решительно Орнет как коммунар на последний и решительный бой, и, закинув за спину свой весьма отощавший мешок (много потратил плодов), полез на бруствер, отгораживающий арену от зрителей. Зал засвистел, то ли от восторга, то ли от негодования.
Конферансье подвел Свекловода к мастеру боевых искусств. Тот любезно поклонился – пробуйте, мол. А на стойке, как помним, пять кирпичей.
- Лбом, что ли? – смутился Свекловод.
- Ну, зачем же? Рукой, - успокоил конферансье, радужно улыбаясь. – Мешочек-то положите. Не бойтесь, никто не сопрет.
Свекловод, небрежно бросив мешок на опилки, подходит к кирпичам и тычет в них пальцем. Затем берет из кучи один кирпич и хочет его переломить, но безуспешно.
- Ну что, батенька? – голосом, переполненным ехидства, спрашивает конферансье. – Крепкие у нас орешки?
- Да, все честно, - признает Свекловод и хочет идти на место.
- Погодите, мил человек, - удерживает его за рукав торжествующий победу конферансье, - поглядите фокус с близкого расстояния.
Оркестр взвизгивает страшными аккордами и заливается барабанной дробью. Все затихают. Артист подходит к стойке. Пять кирпичей! Вы только подумайте: пять! Это толстенная стена…

Автор неожиданно замолкает.
- Дальше-то что? – нервничают слушатели. – Чем кончилось?
- Ничем.
- Как ничем?
- Внезапно погас свет. Во всем городе погас. Авария. Понимаете?
- Ну, вот на этом самый раз и закончить, - предложил после некоторого раздумья Невезучкин.
- Да, действительно! – присоединился Неудачников. – Это даже очень оригинально!
- Пожалуй, вы правы, друзья, - согласился автор. – На этом и поставим точку.

ГЛ. 12 О «тятрах». Большой скандал. Невезение Невезучкина.

- Смерть это отсутствие обратной связи, - философски заметил Никудышников и глубоко затянулся.
- Чтой-то ты о грустном? – полез за сигаретами и Невезучкин.
- Ведь так и есть? - продолжил Никудышников. – Мы об ушедших говорим, а они с нами – не могут… Вот ведь в чем фокус или феномен смерти, господа…
- Ты лучше скажи, в какой тятэр понесешь свою чудную писанину? – заговорил о насущном Неудачников.
- В какой, в какой? – передразнил Фома. – Ну, конечно, предложу самому Табашникову в ЭмХаТэ!
- И не боишься? – усмехнулся Ерема. – А вдруг от ворот поворот?
- Ну и что? Пойду в другой – их много в Белокаменной. Я бы даже сказал: расточительно много. К тому же каждый более или менее известный лицедей обзаводится своим собственным, притом не вкладывая ни одной личной копейки, а уповая на щедрость и доброту градоначальника…
- Многие тятришки ничего кроме красного петуха и не заслуживают, - заметил Никанор Невезучкин, тоже имевший печальный опыт общения с тятрами, но музыкальными.
- А тебе чем они не угодили? – спросил Никудышников.
- Я предложил как-то Очень Большому свою патриотическую оперу «За Русь усрусь!», надеясь, что именно подобная тема заинтересует главный тятэр страны. Кажется, ранее говорил вам, что там сейчас за пультом молодой дирижер, сын работавшего в том же тятре известного певца-баса, Огородного артиста Ведеркина по прозвищу «две ноздри» (за характерное строение носа). Вот я и понадеялся, что от отца к сыну передалась любовь к Родине и патриотизм, так как папанька пел героические партии: то Сусанина, то Кутузова. И просчитался… Но по-порядку. Послал по почте сначала либретто с сопроводительным письмом: мол, так и сяк, хочу предложить вашему вниманию… нижайше кланяюсь, привет батяне (шутка!) и прочее.
- И что же? – заинтересовались коллеги.
- Тишина. Ни ответа, ни привета. Спустя некоторое время послал еще и ноты: арии главных героев с фортепианным сопровождением. И опять тишина.
- Этот стиль очень знакомый, чисто советское хамство! Ни да, ни нет, - посочувствовал Неудачников.
- Я на том не успокоился, - продолжал Невезучкин, - и пошел с «козырного туза»: послал рукописный клавир, притом оригинал, желая дать наиболее полное представление о произведении… И опять ни ответа, ни привета.
- Может, не дошло, или адрес неточный? – предположили товарищи.
- Если б неточный адрес, то вернулось бы назад. Чтобы не дошло, так вообще исключается – это не в деревню глухую, а в центр Москвы.
- Наверное, решили, что слишком много чести, чтобы твою оперу поставили, - предположил Никудышников.
- Это верно, - согласился Невезучкин. - Там вскоре поставили оперу Девяткина на либретто одиозного писателя, калоеда и порнографа, Сорокова «Внуки Блюменталя» про бомжей и проституток. А затем «творение» выдвинули и на «Золотую маску».
- И дали?
- Не знаю, не интересовался.
- Может это злой рок? – посочувствовал Фома.
- Или Кривой Рог? – улыбнулся Ерема.
- Скорее, кривой рот, - скривился Никанор. – Ну, хватит! Больше не буду жаловаться, хотя на этом мои похождения по тятрам не закончились…
- Да, жалуйся на здоровье, - разрешили друзья. - Еще куда посылал?
- Еще в «Сандуновского и Рабинович-Данченко», - охотно продолжил Никанор, - но об этом я рассказывал ранее. Туда сначала отдал балет «Либидо», после чего пропал балетмейстер, а затем и оперу «Индийская легенда», после чего тятэр дважды горел, но больше, к сожалению, никто не пропал, а жаль…
- Не ты ли и поджог, отомстив?
- Хоть и не я, а приятно!
- В тятэр Оперетты отсылал клавир комической оперы «Приключения на болотах» по повести Конан-Дойла «Собака Баскервилей».
- И тишина, или пожар? – рассмеялись товарищи.
- К сожалению лишь первое, - посетовал Никанор, - Там в то время царствовала некая «баронесса» (!) со своими мюзиклами… Им не до опер… Но хоть бы ответили, хоть пару слов… Нет! Полное игнорирование.
- Что ты хочешь от Совка? Хамство в крови не только у простых, но и у деятелей культуры.
- Что уж говорить обо мне? Они там бесцеремонно обошлись и с самим Шустроповичем, а ранее с известнейшим дирижером Нездешненским.
Хозяин порылся в ящике письменного стола и извлек вырезку из газеты «Труп» (Неудачников с Некудышниковым на сей раз находились в гостях у Невезучкина). Развернул листок и начал читать:
- Заметка от второго декабря двухтыщьпятого года. Совсем свежак! Заголовок: «В Очень Большом - скандал все больше. Размолвку с великим музыкантом здесь считают рабочим моментом». И далее: Руководители Очень Большого тятра один за другим демонстрируют олимпийское спокойствие в ситуации, когда Всеслав Шустропович отказался участвовать в премьере спектакля «Война и мир». В тятральной практике, говорят они, подобное не редкость. Ну, подумаешь, начал репетировать один дирижер, а на премьеру выйдет другой.
Именно так полагает, например, музыкальный руководитель ОБТа Ляксандыр Ведеркин. Генеральный директор тятра Антиохий Игреков даже проявил своего рода великодушие, подчеркнув: «Несмотря на происшедшее, продолжаю считать Всеслава Леонардыча своим другом». От более подробных комментариев дирекция отказывается.
Парадокс в том, что Шустропович, хлопнувший нынче дверью в Очень Большом, сам же был инициатором постановки. Он неоднократно говорил, что исполнить «Войну и мир» было его мечтой. Ведь с автором оперы – великим композитором Сергеем Прокопычевым – Всеслава Леонардыча, тогда совсем молодого музыканта, связывали близкие, доверительные отношения. Для Севы Сергей Сергеич написал Симфонию-концерт для виолончлена с оркестром. Да и в оркестровке «Войны и мира», говорят, юный друг принял участие – посоветовал некоторые эффектные детали.
- Ну, это, положим, художественное преувеличение, - не согласился с последними словами Неудачников. – Вряд ли даже столь талантливое яйцо могло учить такую супер-гениальную курицу! К тому же Сергей Сергеич чаще всего оркестровал не сам, поручая эту нудную работу своему безотказному «негру» Петру Ламму.
- Да, пожалуй, малость приврал Шустропович, - согласился Невезучкин.
- То, что Шустроповичу «Война и мир» близка, - продолжил Неудачников, - согласен, так как сам в студенческие шестидесятые годы присутствовал на спектакле, когда за пультом Очень Большого стоял Шустропович, а пели: его супруга Полина Черешнева, Юрий Пузырек, Ляксей Сальников, Ляксандыр Ведеркин-старший, Евгений Ебкало – непревзойденные звезды.
- Опера громаднейшая! – воскликнул Невезучкин. – Четыре часа музыки, двести действующих лиц, не говоря о хоре.
- Помню, что пролетела, словно, на одном дыхании, - добавил Ерема.
- Слушайте, что дальше пишут, - зашелестел газетной вырезкой Никанор: …к дирижерской технике уникального виолнчлениста специалисты издавна предъявляли серьезные претензии. Сколько копий по этому поводу ломалось, например десять лет назад, когда Всеслав Леонардыч ставил в Очень Большом «Гованщину»! Музыканты оркестра, да и певцы жаловались, что не понимают его жестов. Конечно, спасала гигантская увлеченность Шустроповича музыкой, его фантастическая воля и магнетизм. Но, увы, не всегда – ансамбли, случалось, «хромали», а оркестр играл слегка «враскосяк». То же самое, но еще резче, похоже, проявилось и теперь. Видя, что желаемого результата все нет и нет, Шустропович потребовал дополнительных репетиций. Но на это тятэр пойти не захотел. Может, Всеславу Леонардычу стоило подождать, пока пройдет период реабилитации после перенесенной им совсем недавно в Парижске серьезной операции и уже с полностью восстановленными силами вставать за пульт? С другой стороны, всякий поймет 78-летнего музыканта, торопящегося с исполнением заветного замысла. Да и так ли уж он неправ, обвиняя нынешнюю труппу в нерадивости, прохладном отношении к музыке? Вот ведь и прославленный хореограф Альберто Алонсо, восстанавливая недавно в Очень Большом «Бармен-сюиту», жаловался, что нынешнее поколение артистов «холодновато душой». Жестокое, прагматичное время наложило на них свой отпечаток. А кое-кто из артистов старшего поколения, с кем довелось переговорить, утверждает, что при подборе постановочной команды «Войны и мира» дирекция была фантастически небрежна и легкомысленна. Пригласили молодого режиссера Ивана Поповски, который уже три месяца бьется над одними и теми же мизансценами, но не в состоянии их толково выстроить. Не идет ни в какое сравнение с прежней хореографией прославленного мастера Захарова и работа нынешнего балетмейстера, чье имя нет смысла называть – оно мало кому известно… Как после этого не понять возмущение Шустроповича?
Так или иначе, Очень Большой тятыр и большой музыкант расстались не в войне, но и не в мире. Шустропович не будет на премьере даже в зрительном зале – он улетит по делам в Парижск. Ведеркин, который встанет 9 декабря за пульт, дал всем понять, что он прекрасно справится с задачей и без Шустроповича.
Невезучкин закончил чтение и вопросительно посмотрел на друзей: ну, что, мол, скажете?
- Даже такого мэтра прокатили, а ты полез туда со своей оперой, - покачал головой Неудачников. – Отчаянный ты у нас какой!
- На что рассчитывал, посылая? – спросил Никудышников, и рассмеялся. – Поставят? Только вот чем? Раком?
- Ну что, хоть ответят, - промямлил Невезучкин, краснея. – Неужели выбросят мои ноты в мусорную корзину?
- Так Очень Большой ведь закрылся на длительный ремонт, - сказал Никудышников, - твои ноты так и бросят, коль там такие сейчас хамы - директор и дирижер?
- Конечно, - подтвердил Неудачников, - как и мою «Джазовую симфонию», когда ломали клуб, о чем я вам рассказывал.
- Очень жаль, очень жаль, - захныкал Невезучкин, закуривая с горя. – А рассказать, как я посылал в Камерный тятэр?
- Который при Бутырской тюрьме? – пошутил Неудачников. – Расскажи, расскажи!
- Ни при какой ни при тюрьме, а на Никольской улице, недалеко от Очень Красной площади, - нахмурился Никанор. – Дело было так…
- Извини, что перебиваю, - встрял Никудышников. – А что ты все почтой? Почему не самому принести?
- Да потому, что сейчас кругом охрана, которая с тобой и разговаривать не хочет. А по телефону долго объяснять: я вот такой-то, сякой-то хочу вам предложить… и прочая чушь! Да и номера телефонов узнать невозможно.
- Понятно, - махнул рукой Фома. – Ладно, рассказывай.
- Ну, вот я снова послал вначале либретто двух опер: одноактной «Письма печали» по повести Платонова «Епифанские шлюзы» и двухактной «Приключения на болотах» по «Собаке Баскервилей».
- Ты же, кажется, «Собаку» в тятыр Оперетты посылал, - вспомнил Неудачников.
- Да посылал, но эта версия совсем иная. То, что – в оперетту ближе к мюзиклу, а этот вариант – комическая опера.
- Что в сюжете Конан-Дойла комического? – не понял Никудышников. – Скорее криминальная драма…
- А я сделал, чтобы было смешно, - пояснил Никанор. – Автор имеет право на свое прочтение. Притом, хочу заметить, у меня каждая опера существует в двух или трех вариантах. Так уж получилось.
- Ты что ли самих Моцарта, Вагнера и Верди перещеголял! – воскликнул Ерема. – У них в одном варианте. Не помню в истории музыки подобных примеров.
- Я вот такой: не довольствуюсь одним вариантом, - зарделся гордым румянцем Невезучкин. – Так вот, значит, снова ни ответа, ни привета. Тогда посылаю клавиры и в сопутствующем письме убедительно прошу как-то отреагировать. И о чудо – пристыдил старика! Ответ пришел, но ни по почте…
- Какого старика? – не поняли друзья.
- Главного режиссера Бориса Ковровского, которому за девяносто, а он ни в одном глазу: бодр и спектакли ставит, - пояснил Невезучкин и зашелестел новой бумагой. – Могу зачитать письмо от него.
- Интересно, - оживились слушатели.
- Он пишет: «Уважаемый Никанор Трофимович! Мне трудно убедить Вас в том тяжелом творческом положении, в котором я сейчас нахожусь. Речь идет не только о старости и болезни, речь идет еще и о том, что я сейчас не имею возможности интересоваться материалом, который может послужить репертуаром нашего театра. Как и все театры, мы выкинуты в «рыночные отношения». Короче говоря, без определенного заказа работодателей мы – театр, а значит и я, не можем и мечтать о творческих и репертуарных перспективах нашей деятельности. Мы не можем ставить даже классические понравившиеся нам и нашей публике спектакли. Мы вынуждены ставить то, что нам заказывают зарубежные импресарио. В таких условиях знакомиться с новым произведением и давать еще дельные указания безосновательно. Поэтому мы как рабы исполняем указания зарубежных партнеров – покупателей наших спектаклей. К сожалению, иначе мы и наш театр не может существовать. Это горькая правда, извините меня за нее. Остаюсь с надеждой. С уважением, Борис Ковровский. Естественно, текст набран на компьютере, а подпись его авторучкой. Я был тронут и даже пристыжен своими домогательствами…
- Крик души! – воскликнул Неудачников.
- Жаль старика, - добавил Никудышников.
- Жаль-то, жаль, - сказал Невезучкин, пряча письмо, - да только вот дед меня надул: вскоре по радио услышал, что его тятэр готовит премьеру, оперу московского композитора дагестанского происхождения Ширвани Чалаева на сюжет Гарсиа Лорки «Кровавая свадьба» и еще какую-то оперу «всепроникающего» Башкевича, который, кстати, ранее прославился музыкой к телесериалу по Конан-Дойлу. Так что, где уж мне бедному…
- Да, тяжела твоя участь, Никанор, - похлопал по плечу приятеля Фома. – Думаю, что и меня ждет подобная участь с моей пьесой.
- Всех нас ждет одно и тоже, - подъитожил Ерема. – плохо быть никому неизвестным и еще хуже, поздно спохватившись, решить наверстать… Давай выкладывай, Никанор, кому еще посылал свои творения? Давай как на духу!
- Вы не устали от моих откровений?
- Ничего потерпим, валяй, облегчи душу.
- Раз сами просите, то, пожалуйста! Еще посылал клавир и либретто балета «Волшебные башмачки» в тятыр имени Натальи Сац. Ее дочь, Рогнеда Николаевна сама позвонила мне по телефону и даже похвалила за оригинальность либретто по сказке Волкова «Волшебник Изумрудного города», но и заметила, что их творческий портфель переполнен, да к тому же на этот сюжет у них идет мюзикл покойного Игоря Якушенко. Кстати, совсем забыл, что от Ковровского мне тоже позвонили с просьбой придти за нотами на проходную. Так что ранее зачитанное письмо передал мне охранник вместе с нотами . При этом один из клавиров не вернули – вероятно, успели потерять… А дочь знаменитой Сац спросила, заберу ли ноты или пусть полежат? Я сказал, пусть полежат. Вот они теперь там и лежат на вечном хранении до очередного пожара или ремонта…
- Больше никуда не посылал? – спросил с тревогой Никудышников, несколько утомленный жалобами приятеля.
- Как же не посылал? – оживился рассказчик. – Еще как посылал… Рассказать?
- Ну, давай, - разрешил Неудачников. – Только в темпе и покороче.
- В тятэр «Сюзофон-опера» на имя режиссера Бретмана, который осовременивает классические шедевры, выворачивая их наизнанку. Послал клавир оперы «Играй, скрипка!» по мотивам Франца Кафки. В ответ на тишину послал и вторую оперу «Епифанские шлюзы» по Андрею Платонову, но никакого эффекта. Кстати, тятэр тоже срочно закрылся на ремонт, но почему-то ни разу не горел.
- Ты тятрам делаешь доброе дело, Никанор, - засмеялся Фома, - понуждаешь их проводить ремонты.
- Да. Без твоих бандеролей они бы тянули, - поддержал шутку Ерема, - а, получив от тебя оперу, как по сигналу немедленно и приступают.
- Еще посылал два клавира в тятыр Степана Папина. Рок-оперу «Сказание о Савитри» на сюжет из Махабхараты и «Приключения на болотах» (иной вариант). Очень надеялся, что Папин откликнется, так как он в недалеком прошлом сам рок-музыкант и по идее не должен быть зажравшимся и кичливым. Но, увы, тишина.
- Где он базируется? – поинтересовался Фома.
- В помещении «Зеленого тятра» в ЦПКО имени Дюка Эллингтона, что у Крупского моста.
- Так значит, парк Горького переименовали? – удивился Ерема. – Я и не знал…
- Ты от жизни отстал, - усмехнулся Никанор. – Как страна стала «Империей джаза», так и переименовали… Еще посылал даже в Питер, в Мариинку на имя главного дирижера Виталия Бербиева по прозвищу «Вон, Караян!» Опера называется «Скифский меч». Там воюют скифы с персами. Один из героев царь Дарий. Настоящий оперный сюжет… Но опять отсос!
- Отсос, Партос и Арамис! Три мушкетера, - засмеялся Фома. – Ну и плодовитый ты, однако, братец!
- А тебе на почте не предлагали стать почетным почтальоном? – подковырнул Ерема.
- Если не прекращу им делать финансовый план своими недешевыми бандеролями, то надеюсь, что скоро предложат, - нашелся Никанор. – Чуть не забыл: еще посылал в Очень Большой, на имя одиозной плясуньи Молочковой. Туда - клавир балета «Либидо» с компьютерной версией музыки на аудиокассете… Но она, плясунья, по-видимому, к тому времени порвала с тятром, так что тоже Отсос Иваныч… И другой плясунье, Иде Беловой, руководящей «Новым балетом», посылал тоже клавир с кассетой («Индийская легенда»). Понятно, что и здесь Отсос Петрович Тишинский!
- У тебя же, кажись, «Индийская легенда» это опера, - заметил наблюдательный Ерема.
- Да, опера. Но есть и балетный вариант.
- Во ты даешь! – восхитился Фома. – И опера и балет на один сюжет? То есть как бы на все вкусы?
- Да, - засмущался плодовитый автор и умолк.
- Больше никого не одаривал? – спросил окончательно уставший от услышанного Никудышников.
- Кажется, всё…
- Ну, Слава Богу! – обрадовался Фома и полез за очередной сигаретой.
- Я вот тоже, - решил признаться и Неудачников в своих грешках.
- И ты Брут? – всполошился Фома. – Еще один клиент пункта связи?
- Не волнуйся, я не по почте… Вы же знаете, что и мне не чуждо влечение к оперному жанру. Это вылилось в то, что я даже пару лет руководил труппой «Джазовая опера» при Джаз-клубе Опельмана. Мы с успехом сыграли одноактную «Про мастера и Маргариту» по известнейшему булгаковскому сюжету и ряд других – всего восемь постановок.
-Ой, теперь и этот замучит своими жалобами, - недовольно скривился Никудышников, нервно пыхтя сигаретой.
- Я ненадолго задержу ваше внимание, - смутился Неудачников и тоже задымил. – Так вот, труппа вскорости распалась, и я решил кого-то заинтересовать хорошим начинанием на стороне. Моя супруга снимала на видео все спектакли, за что ей преогромнейшее спасибо!
- Так, значит, теперь кассеты пошли в бой? – усмехнулся Фома.
- Не только… Решил я показать материал одной известной эстрадной звезде… Вы ее знаете. Она, дылда, со своим муженьком-коротышкой одно время бурно царила на эстраде. У них был развеселый дуэт. Но вскоре супруги развелись, и дуэт распался. Мадам, безусловно, весьма способная артистка и я через одного знакомого передал ей либретто с видеозаписью, надеясь заинтересовать. Мне давно советовали умные люди привлечь к своему начинанию общепризнанных звезд, тогда, мол, и богатые захотят дать денег. А никому неизвестным никто не даст ни гроша. Вскоре узнал, что ей в целом произведение понравилось и… тишина. Наивно понадеялся, что она проявит какую-то активность, к тому времени уже проявив себя в нашумевшем мюзикле «Чикаго». Но просчитался: мадам ждала, когда я позову ее в готовое дело, назвав хорошую сумму вознаграждения… Кстати, бывший муженек тоже не растерялся и поставил мюзикл «Двенадцать стульев» в Московском Дворце Обалдёжи. К нему тоже подкатывался через общего знакомого, но мое предложение его не заинтересовало. Вот так, господа.
- Я думаю, на сегодня хватит исповедей, - взмолился обкурившийся Фома, сминая пустую пачку, - пора расходиться, а то не успеем на метро.
Неудачников и Никудышников попрощались с Невезучкиным, и устремились в ночную тьму, а хозяин еще долго сидел, куря, и размышляя о неспособности куда-либо пристроить свои многочисленные произведения. Воистину, какая фамилия, такая и судьба. В жизни важно вовремя сменить фамилию, коль национальность нельзя.

ГЛ. 13 Оперетта и мюзикл (дурацкая беседа). Клуб «БКЦ».

- Чем отличается мюзикл от оперетты? – спросил друзей Невезучкин.
Никудышников и Неудачников стали думать. Наступила пауза. Прошла минута, другая.
- Может количеством действий или действующих лиц? – предположил Никудышников.
- Нет, - отрубил Никанор.
- Может специфическим сюжетом? – предположил Неудачников.
- Снова нет!
- Может музыкой? – опять предположил Фома.
- Дело не в музыке…
- Оркестром? – вновь предположил Ерема.
- Нет, нет и нет, господа! – торжествовал Невезучкин. – Отличается тем, что в мюзикле во втором акте на сцену выскакивают террористы и берут зрителей в заложники. В оперетте подобного еще не случалось.
- Ну, подумаешь! – недовольно фыркнул Фома. – От захвата никто не застрахован. Даже и Очень Большой.
- В Очень Большом это удобно делать не спектакле «Иван с усами», - добавил Ерема. – Поляки, с понтом, захватывают главного героя, и он их ведет в лес, а там из-за бутафорских деревьев выходят люди кавказской наружности в камуфляже и с автоматами, после чего все начинает происходить взаправду.
- Надо надеяться, ставя очередной спектакль в Очень Большом, какой-нибудь новатор-режиссер заранее договорится с банд-группой и включит ее в действие, - предположил Ерема. – Успех будет грандиозный!
- Ну, ладно! Хватит глумиться над трагедией, - посерьезнел Никанор. – Сменим тему… Тут я как-то шел мимо Консерватории, а там – лозунг: «К 70-летию маэстро! Слышим Бизе – говорим Щедрин, слышим Щедрин – говорим Бизе». Прямо как про Ленина…
- А я вот стишок сочинил, - похвалился драматург. – Послушайте!
Маклай Миклухо
Был глух на ухо.
Поймал он муху,
Приставил к уху.
Не слышит ухо,
Жужжит как муха!

- Ты гений, Фома, - похвалил Ерема. – А как дела с пьесой? Носил куда-нибудь?
- Носил, носил, но всюду отсос, как и у Никанора с операми. Буду теперь с горя писать роман. Назову его «Горе без ума». Почти как у Мухомороедова.
- А кто это Мухомороедов? – не понял Ерема.
- Как кто? Тот, кто грибочками увлекался. Грибо… едов, значит. Да наелся не тех и помер в расцвете творческих сил, - засмеялся Ерема.
- Жаль, что не будет больше ни Свекловода, ни Кукловода, ни Свиновода, - посетовал Невезучкин.
- А они и героями романа станут, - успокоил Никудышников. – Так что не волнуйтесь. Еще услышите о них.
- Это хорошо, - обрадовался Никанор.
- Не люблю Шумана, а предпочитаю тишину, - сказал Ерема и сладко зевнул. – Что-то вы расшумелись или точнее – расшуманились… А уже поздний час.
- Когда начнешь писать роман, Фома? – спросил Никанор.
- Завтра с утречка и начну, - пообещал драматург, тоже зевнув. (Как известно, зевота заразительна). И надеюсь, что мой роман будет на порядок выше общего литературного мелкоб**дья, как говаривал писатель-террорист Бакунин.
- Дай Бог, дай Бог! – растянул рот, заразившийся зевотой от друзей, Невезучкин. – Я записываюсь в первые читатели! Идет?
- Не волнуйся, - успокоил Никудышников, - роман, как и пьесу, буду читать по мере написания вам обоим вслух.
- Будем ждать, - разорвал рот в повторной зевоте Неудачников. – Я сегодня не выспался…

* * *

Был то ли ноябрь, то ли март. Одним словом – слякоть. Между гостиницей «Антисоветская» и «Вторым Часовым Заводом» находилось то место, где должен выступать Неудачников со своим трио. Помещение называлось, да и сейчас именуется, «Болгарский культурный центр» (БКЦ). Там временно нашел пристанище, - бросил якорь, - вечно дрейфующий (отовсюду почему-то гонят) джаз-клуб Эдика Опельмана. За высоким кирпичным забором, в глубине двора-сада темнеет большой трехэтажный особняк девятнадцатого века, похожий на средневековый рыцарский замок века десятого-одиннадцатого. Двор просторен, но мрачен – освещения никакого, да и окна темны, будто замок необитаем. Не повернуть ли оглобли? Может адрес не тот? Но стоящие во дворе иномарки указывают, что кто-то сюда приехал, да и времена отнюдь не рыцарские: конского ржания, звона мечей и доспехов не слышно. Рыцари, где вы? Ау! Отзовитесь… Неудачников постоял в ожидании признаков жизнедеятельности – может, кто выйдет или войдет? Но ни души. Тихо и скорбно как на кладбище, на обитель джаза место сие никак не тянет. А за спиной Ленинградский проспект бурлит неугомонными и шумными автомобильными потоками. По обледенелому тротуару спешат и поскальзываются уставшие после трудового дня москвичи. Но почему никто не заворачивает во двор? Или джаз не так мил российскому сердцу? Не верится нам в это, как и Константину Сергеевичу Сандуновскому, автору знаменитой системы об умении артиста притворяться в предложенных сценических обстоятельствах. Ему, хоть и по другому поводу, но тоже не верилось… От ворот к зданию ведет асфальтированная дорога, упирающаяся в парадный подъезд, украшенный колоннами. Массивная, в два человеческих роста резная дубовая дверь с витой бронзовой ручкой указывает на солидное прошлое таинственного здания. Потянешь – сразу не поддается, пружина тугая и надо прилагать немалое усилие. Но вот поддалась. За дверью маленький предбанник и несколько мраморных ступенек вверх к следующей, менее массивной двери. У нее и пружина не так туга. Открываем. Сияющий вестибюль. Кругом мрамор, под потолком нарядные люстры, пол сверкает начищенным старинным паркетом, на стенах канделябры и картины, выполненные в современной манере, у стен на полу – огромные вазы и модернистские конструкции из проволоки. Вот как бывает, обманчив фасад: снаружи традиция, внутри евангард. Направо гардероб и сортир обобщенно-общечеловеческого типа («М» и «Ж» вместе, что всегда смущает прекрасную половину – стесняются заходить и, страдая, терпят весь вечер). Неумолимый гардеробщик как горный орел высматривает жертву, приглашая на «казнь раздевания» и заглядывая глубоко в душу взглядом опытного гипнотизера-психолога. Позолоти, мол, ручку, Светик, не стыдись! Ерема с младых лет недолюбливал работников гардеробного ведомства. И не только за их въедливость по части поголовного принуждения к раздеванию, но и за тайную, как правило, принадлежность к Кооперативу Государственной Безопасности (КГБ). По давней совковой традиции – там, где джаз, там и гэбэшники присматривают, как бы чего не вышло. И неважно, что теперь музыка толстых и одутловатых стала национальной гордостью новоиспеченной Империи Джаза. Атавизмы, как известно, искореняются с трудом… Прогуливается, жаждущая джаза публика, среди которой много молодежи, что отрадно. И кто бы мог подумать - столь мрачное снаружи здании наполнено таким светлым содержанием.
Зал для выступлений расположен на первом этаже. Его двери нараспашку, и часть публики расселась по местам вокруг столиков, уставленных взятыми в буфете, что рядом с залом, закусками и напитками. Продаются и крепкие, такие как коньяк. Водки, увы, в столь приличном месте в продаже не бывает. Если хочешь, приноси с собой и разливай втихаря. Этот факт важен для нашего повествования, так из-за нее, проклятой, и произойдет то, что произошло. Но не пугайся, читатель, ничего страшного. Скорей – забавное в каком-то смысле, но это, смотря для кого…
По традиции звучит музыка и на экране над сценой мелькают кадры джазового фильма. Собственно, сцены нет. Поодаль от зрительских мест стоит обшарпанный трофейный рояль «Бехштейн» с западающими клавишами и недержащими строй струнами; ударная установка, микрофоны на стойках, звуковые колонки неизвестной фирмы (самопальные). Эдик суетится, встречая и рассаживая гостей. Вход в клуб платный. У входа, недалеко от гардеробщика, расположилась за журнальным столиком постоянный кассир клуба Тамара, продающая входные билеты. Хоть цена и щадящая, а для студентов и того меньше (значительная скидка), но большинство гостей - приятели, друзья и знакомые Опельмана разных степеней близости. Наконец фильм закончился, а зал наполнился и можно начинать концерт. На «сцену» из «закулисья» ведут большие, как и все в этом богатом особняке, двустворчатые высокие двери. «Закулисье» представляет собой просторную комнату с камином, огромными окнами во всю стену, гобеленами, люстрами, вазами и коврами на паркетном полу. Посередине большой дубовый стол. Вокруг, в креслах восседают Неудачников и его партнеры – басист Соля Тоболев и барабанщик Зиновий Арыков. Соля, пятидесятилетний мальчик (женат не был) с огромным животом, обычно сопровождаемый на всех концертах бдительной мамой, чтобы не пил. На сей раз радуется отсутствию «хвоста» (заболела, наконец!) и жаждет немедленно приступить к возлиянию. Принесенная с собой поллитровка сверкает в его шаловливых ручонках. На столе бумажные стаканчики, добытые в буфете, и початая шоколадка, купленная там же. Ввиду того, что Неудачников не пьет в течение последних двадцати лет, Соля ему и не предлагает. Барабанщик охотно соглашается.
- Вы готовы? – врывается всегда нервно-возбужденный Опельман. – Можно начинать?
- Сейчас. Только вот по маленькой засадим, - разливает в быстро намокающие стаканчики Соля.
- Может, не надо перед началом? – нервничает Эдик.
- Не боись! Мы по чуть-чуть, - опрокидывает емкость и крякает свободный от маминой опеки сынишка-шалунишка. Барабанщик следует его примеру. Неудачников не вмешивается в творящееся «грехопадение», давно познав на собственном опыте всю бесполезность запретов и призывов не пить.
- Я иду объявлять, - приоткрывает дверь в зал Опельман и направляется к микрофону. – Выступает…

Отыграли первое отделение вполне благопристойно. Зеленый змий, как известно, в малых дозах способствует успешности процесса. Но коварен в превышении дозировки.
Оказавшись в закулисье Соля немедленно наполняет стаканчики. В другую дверь, ведущую в буфет, заходят поклонники и тоже не с пустыми руками – приносится пиво, бутерброды, достается и очередная тайная поллитровка. Большой стол заставляется закусками и бутылками, кресла придвигаются, начинаются шумные разговоры и смех. Соля просит угостить сигаретой. Курит (дымит) только по киру – в остальное время к табаку не притрагивается. Есть же в человеке и что-то хорошее…Пришедшему призвать к продолжению концерта Опельману тоже наливают. Он всегда не прочь поддержать компанию, хотя меру знает и никогда не напивается как некоторые.
Второе отделение. Окрепший зеленый змий негативно проявляет себя – у Соли с пульта падают ноты и он начинает играть «по соседям». Неудачников недовольно морщится. Но это только начало. Дальше, больше. Соля громко переговаривается с барабанщиком, балагурит и хохмит, отчего качество ритма отнюдь не улучшается. Забывает гармоническую схему в момент своего соло. Приятная игра слов: соло Соли. Коварный змий продолжает настойчиво делать свое зеленое дело. Контрабас несколько раз чуть ли не выскальзывает из рук исполнителя. Неудачников нервничает – вот как иметь дело с пьяницами! Концерт близится к завершению, осталось сыграть пару пьес. Басист на последнем издыхании. А барабанщик ничего, крепкий пацан! Правда долю пару раз менял и вылетал из квадрата. Он моложе и еще не столь преуспел в пьянстве – пока не запойный в отличие от басиста.
Наконец последние аккорды, буря аплодисментов, поклоны, уход за кулисы, снова выход и исполнение на бис. На этом – все! Можно продолжать пиршество. С поздравлениями заходят все новые и новые люди. Многие оседают за гостеприимным столом. Кто-то достает и новые емкости из-под полы. Намокшие бумажные стаканчики периодически заменяются свежими, благо буфет рядом. Приносится закуска, запивка. Пир горой!
Публика, то есть зрители, разошлась. Закрылся буфет. Гардеробщик возмущается, почему еще не все взяли свои польта. Гасится свет в фойе. Время убыстряет бег – полночь позади. Опельман нервничает и советует закругляться.
- Сейчас, Эдик, не с-сы! – язык у Соли заплетается. – Давай с нами на посошок.
Трезвый Неудачников в гневе уходит, мысленно клянясь, больше не иметь дело с пьяницами.
И чем все закончилось? А вот чем: когда последние собутыльники попрощались, и басист с барабанщиком, оставшись в дуэте, стали зачехлять свои инструменты, Соля вдруг вспомнил, что за весь вечер ни разу не посетил туалет. Бедный мочевой пузырь вдруг вопиюще напомнил о своем наличии в теле, грозя лопнуть от выпитого. Настолько приспичило, что до сортира не добежать. И наш герой, дабы не сделать в штаны, как говорится, «не отходя от кассы», облегчился прямо на ковер. Какой «приятный» сюрприз для утренней уборщицы… Хорошо еще, что не сделал по-большому! Надо ли сообщать читателю, что джаз-клуб после этого случая снова оказался без помещения. Вот вам и средневековый замок! Хочется надеяться, что далекие от джаза древние рыцари таких безобразий себе не позволяли. Хотя иди, проверь! Да и в старинных манускриптах рыться не хочется, в поисках ответа…

ГЛ. 14 Муки творчества. Скаканье по Каналам. «Кризис жанра».

- Йогурт, твою мать, - выругался Никудышников, уставившись в белый лист экрана компьютера. – И о чем писать роман, ума не приложу?

Посмотрел с тоской в окно,
почесал затылок.
Ох, не мытое оно.
Мыслей не возникло.

В голове вертелись всякие каламбуроподобные глупости, типа: сага о Форсайтах и сага о порносайтах… протестантка и проститутка… папоротник – растение мужского рода, а маморотник – женского (от «папа» и «мама»)… из Пушкина - по воробьям…

Вновь призывно взглянул в окно.
Может, какая подсказка явится?
Грязным стало давно стекло.
Пьяный прохожий на вывеску пялится.

Вспомнилась очередная ерунда, как диктор ТВ назвал Владивосток Обалдевастоком и не только не извинился, но и не заметил своей ошибки. (Три раза «не» - ну и стилист!) Наверное, название города произошло от глагола «обалдевать» или от прилагательного «обалденный». Впрочем, вполне справедливо. (Хотя «от» два раза!) Фома когда-то бывал в тех дальних краях – действительно, место живописное. Когда-то и Никита Хрящевский, побывав там, назвал город «русским Лос-Анжелесом». (Вот и «когда-то» подряд два раза!) С тех пор ничего в лучшую сторону не изменилось…
Ерема потер переносицу, и в мозгу пронеслась очередная чепуха: паранойя – пора Ноя, время отплытия ковчега. Ной, не ной, а отплывай!
Вслед за ней и другая: телекомпания Останкино (Отстань, кино!) А далее – и третья: радоновые ванны и у роддома котлованы раскопали, б**дь,
что не подойти, поссать…
Фу ты, какая чушь лезет!
Фома с горя пошел на кухню, заварить крепкого чая. Может тогда в башке начнется просветление и творческий процесс?
Подвергшийся недавно «евроремонту» закопченный чайник (обвязывание ручки тряпкой, чтобы не жгло) призывно чернел на плите. Набрал воды, зажег газ, насыпал в кружку две столовых ложки «Цейлонского». (Того самого, как в былые времена!) Заварочные чайнички не признавались. Что за церемонии? Заваривалось непосредственно в кружке. А кипяток периодически подливался по мере выпивания содержимого. Поэтому закаленный чайник, чтобы не остывал, всегда стоял рядом с маленьким огнем.
Дабы не сидеть без дела в ожидании пока закипит, пошел снова за компьютер. В башке завихрило: туризм – тур в Турцию… монашка, божья Нина часто грешила, любя буженину… слива Тоскливая (сорт такой)… бес смерти – бессмертие, а бес жизни – безжизненность…
Горе-писатель нажал на клавиши и напечатал: «НЕГР – НЕ ГРажданин». Очень хорошо выстраиваются буквы. А что дальше?
Телефонный звонок прервал творческие муки. Голос Неудачникова звучал необоснованно весело. Спросил, как дела. Фома сообщил, что засел за писание.
- Желаю творческих… узбеков, таджиков, туркменов и казахов! – в заключение схохмил Ерема.
- И тебя туда же! – поблагодарил Фома и пошел на кухню посмотреть, не кипит ли. Гад-чайник и не думал. Лишь шумел. Вернулся за компьютер. Напечатал: «Идя по перрону, курю папиросу». Хотя папиросы, на самом деле, никогда не курил, считая их гадостью. Что же, начало вполне интригующее. Впрочем, не обязательно придерживаться какого-то сюжета. Это несовременно. Да и этих мудаков Свекловода, Кукловода со Свиноводом не охота больше использовать. Вспомнил, что когда-то очень давно, в младшую школьную пору, читал повесть то ли Толстого, то ли Аксакова «Детство Багрова внука». В голове тут же переиначилось на «Детства багровые муки». Вспомнил, как старшие мучили во дворе… Зевнул и снова поплелся на кухню. Чайник пыхтел, исходя паром. Закипел, гад, наконец! Свершил таинство заварки и понес кружку в комнату, где компьютер. Завертелась новая, но вряд ли пригодная для романа, фраза-дилемма: « Когда одно говно говней другого, не знаю что и предпочесть?» Впрочем, мысль вполне применимая к «творчеству» многочисленных новых российских «писателей» и «писательниц» из числа поп-звезд (певички, певуны и телеведущие), депутатов Госдумы, олигархов, их жен, и прочих обитателей Рублевки.
Глотнул чаю, обжегся, выругался и написал: «Сколько бы дитя не свешивалось, лишь бы из коляски не падало».
А что? Даже очень остроумная интерпретация старой поговорки.
Решил ненадолго прерваться и включил «ящик». Угодил под «Вести». Телеведущий выдал очередные перлы: «Шарикомасштабная акция» и «кривопролитие»(?!). Затем последовали сообщения о том, что «медведи-гризли охотника загрызли», а вокруг знаменитого художника Михаила Шемякина, в связи с оформлением им балета «Щелкунчик» в Мариинском театре, поднялся «шемякин шум».
Показали и выступление дамы из Думы.
«Любовь Слизка изворотлива и склизка», - подумал Никудышников и переключил канал. Какой-то седой доктор болезненной внешности сообщил, что бывает «варикозное, а также баррикадное расширение вен». Затем он поведал, что у человека имеется и два голоса – верхний и нижний.
Фома стал соображать, как это. Что ли один изо рта, а другой… из жопы?
Доктор тем временем, достав «спрятанную в кустах» гитару, запел самокритичные куплеты:
«Если хочешь быть здоров,
Понаплюй на докторов,
Суп вари из топоров,
Ешь помет из-под коров».
Никудышников обиделся и переключил на «спорт». «Спорт» вещал о «Спартаке». Кому это интересно? Фома не болельщик. Переключил на «Культуру».
- Евангелие и в Англии евангелие, - вещал некий куртуролог в очках.
Показали два портрета.
- Этот - композитор Лист, - пояснил ведущий, - а тот - Лука-евангелист.
Фома глотнул чаю и крякнул от крепости, а на экране кочевряжился современный поэт:
«Мел, лень и ум
Дают миллениум!
Вот и выходит, что насильно миллениум… не будешь!»
«Ай да поэт, - подумал Фома и, глотнув еще, поперхнулся. – Не в то горло!»
Затем какой-то пожилой искусствовед стал делиться воспоминаниями о том, как художник Петров-Водкин, прежде чем написать знаменитое полотно, купал в водке заранее выкрашенного красным коня.
- Ну и х**ня! – рассердился в рифму Фома и попал снова на «Спорт».
Комментатор декламировал:
«За буйки заплыл пловец
И почувствовал п**дец.
Будет, кто его спасать
Или все ушли поссать?
Фома снова переключился на «Культуру. Там лауреат многочисленных конкурсов, известный пианист Рабинович играл чью-то сонату в ре-миноре.
«Раз так, то уж лучше – Реминович!» - подумал Фома и снова скакнул на «Россию», где с пеной у рта кричал что-то бессвязное и неприличное Сын Юриста:
- Македония и Закидония! Это не путешествие, а «петушествие» – шествие гордых петухов!
Снова переключил на «Культуру». Какой-то Засушенный артист России читал что-то из персидской поэзии:
«Ебя Шехерезаду,
Воткнул свой хер ей сзаду!»
Никудышников вспомнил о компьютере и романе. Выключил гнусный ящик и пошел на кухню долить кипяточку.
- Извините, вы из Венеции? – спрашивало на кухне радио голосом известного артиста. И отвечало невпопад женским голоском: - Я Филумена Мортурано, и встала нынче очень рано.
Никудышников, наливая кипяток, прислушался.
- Слава Везувия – лава, - сообщил снова известный артист.
«Что-то из итальянской жизни, хотя как-то абсурдно»,- подумал Никудышников и перелил через край. – Вот, б**дь, мимо нах*ячил, растяпа!
- Там может располагаться там… ожня? – спросил женский голос, принадлежавшей известной артистке. Но какой, Фома не мог вспомнить.
- В той же мере, как и Мэрия, - ответил популярный актер.
- Как же её, гадину? – вслух спросил, вытирая со стола пролитую воду. - Артиста угадал – Юрий Зляковлев. А вот ее, суку, никак!
Радио внесло ясность:
- Вы слушали запись спектакля «Филумена Мортурано» в постановке Мрака Нахалова. В главных ролях: Юрий Зляковлев и Людмила Придурченко.
- Как же я эту паскуду не узнал? – самокритично возмутился слушатель и переключил на «Маяк».
- Газпром и Господь Бог вещи почти равновеликие, - вещал политический обозреватель, - так же как Поленов и Палестина.
- Что за бред? – переключил на третью программу.
- В армии еврейтор – большой человек, - поведала третья программа.
- Опять оговорка, - возмутился Фома и выключил радио к ебене фене. – Что же они «ефрейтора» «еврейтером» называют? Или так принято в израильской армии?
Ушел из кухни. Сел к телику. Включил «Культуру». Заиграл симфонищенский оркестр. Камера наехала на фаготиста, и появилась подпись: «Валторнист такой-то…». В гневе переключил канал и услышал:
- Застойное достоинство Ка, Пэ, Эр, Эф…
В гневе выключил и направился снова на кухню, доливать. Не заметил, как нервно окучил полкружки.

* * *

Неудачников с супругой блуждали по арбатским дворам и переулкам в поисках джаз-клуба, где должно состояться очередное выступление. Ожидаемый концерт устроил давний знакомый, барабанщик Боря Савелин, подвизавшийся в клубе арт-менеджером, выражаясь по-современному. Боря раньше, в период застоя, сильно закладывал и вел себя из рук вон плохо. С перестройкой взялся за ум и стал деловым. Перегонял машины из-за границы и из города в город, «челночил», торговал шмотьем в Лужниках. Вскоре обрел солидность и дом на Черноморском побережье, импортную тачку и не то, чтобы шибко разбогател, но вполне теперь обеспечивал себя. Правда, иногда, утомившись от дел, «развязывал». Но не столь безобразно как при социализме. Тогда дело порой попахивало «белочкой» (белой горячкой). Пил теперь, оставаясь в рамках приличия. Не прибегал к помощи врачей для выведения себя из «штопора». Сам научился завязывать. Погулял и будя!
Май. Но не жарко. Кругом зелено – и деревья, и кусты, и трава. Такой свежеповатый май Ерема именовал «лютым» и ждал его наступления с тревогой. Особенно раздражало, что в известном романе Булгакова московский май описывался как знойный и жаркий, с плавящимся асфальтом. Герои вовсю купались в водоемах. Бездомный - в Москве-реке в самом центре, а другие в Москве-реке в Доме творчества «Перелыгино». Ерема из года в год, встречая долгожданный май, с горечью отмечал, что ничего описанного в «Мастере» в смысле погоды не наблюдается. Какие там купания? Какой плавящийся асфальт, духота и пот градом? Неужели климат так изменился? Обидно, что при краткости и капризности столичного лета, затяжной зиме и осени, отбирался и, обязанный быть теплым, последний месяц весны. Вот и сейчас без теплой куртки не обойтись. Особенно вечером. И в одном пиджачке не походишь.
Как заранее объяснено Борей, клуб «Кризис жанра» находится в одном из подвалов. Дом, якобы, располагается между Чистым и Хрущевским переулками. Но точного адреса Боря не сказал. Сам не знал. Привык к месту, не запоминая ни номера дома, ни названия улицы. Так ведь бывает, не правда ли? Яркой вывески, как пояснил друг, также не имелось, чтобы не привлекать внимания того, кого не надо. Посвященные дорогу знали, а другим не обязательно… Неудачников ранее не слышал о клубе с таким интеллектуальным и претенциозным названием. Как выяснилось, это не настоящий джаз-клуб… «Музыке толстых и одутловатых» отводился лишь один из вечеров. Остальное время изгалялись рок-команды, барды и прочий молодежно нацеленный сброд. Но то, что слушающая песняк и попсу публика заинтересовалась джазом, обнадеживало. Не понятно только, кризис какого жанра подразумевался в названии.
Ерема должен выступать квартетом. С ранее упоминавшимся гитаристом Яновым. С тем, что перед французами осрамился. Неудачников его временно простил, так как отрепетировал с ним новую программу “All songs about love”. Названия песен непременно включали слово «любовь»: “I love you”, “Lover man”, “What is the thing called love”, “The man I love”, “Love for sale” и другие – более двух десятков. На басе - незаменимый Цимбалян, на барабанах - Аскольд Париковский, всепогодный оптимист и энтузиаст джаза. Боря предупредил - рояля, пианино или каких-нибудь общественных клавиш ни в клубе, ни в кустах по соседству нет. Все играют на приносимом с собой. У Еремы своих клавиш по состоянию кошелька, а также из принципа, не имелось. Выручил безотказный Париковский. У него нашлись. Хоть и не престижной фирмы, да и без педали громкости. Но играть можно. Аскольд единственный в ансамбле имел «тачку». Поэтому доставить к месту ударную установку и клавиши не составило для него большого труда.
Боря предупредил, играть придется всего один час во втором отделении. В первом - емирихамский гость, трубач Пономаренко, с саксофонистом Стасом Григоровичем, аккордеонистом Данилкиным, каким-то басистом и с самим Борей на барабанах. Ерема в давние времена, времена знаменитого «Молодежного кафе», играл в одном ансамбле с будущим «артблэйковцем», поэтому захватил с собой две аудиокассеты. (Надо коллеге подарить на память.) То были записи программы «Русская классика в джазовой обработке», осуществленной оркестром Антония Тролля. Об этой эпохальной работе, так и не выпущенной в свет, упоминалось раньше, кажется в главе четвертой.
Наконец, прибегнув даже к спрашиванию прохожих, чего делать Неудачников не любил, полагаясь на чутье и интуицию, Ереме удалось отыскать затерявшийся в заковыристых переулках, улочках и дворах таинственный подвальчик. Действительно, никакой вывески. Открываешь дверь, и крутая лесенка в глубину. Можно и навернуться в полумраке. Снизу доносится шум голосов и теплота набитого посетителями помещения. Лесенка заканчивается уютненьким зальчиком и охранником в дверях. Ерема с младых ногтей (во как сказанул!) не любил швейцаров, вышибал и прочих вертухаев. Они отвечали взаимностью.
- Вы куда, гражданин? – и делается преграждающая ручонка.
- Выступающий я, - начинает мелко дрожать пришедший.
- Пригласительный есть?
- Какой ещё пригласительный?
- Это к нам, - спасает положение вовремя возникший Боря. – Пропустите их!
- А где туалет? – мстительно спрашивает гость.
- Вот, - указывает на боковую дверь униженный секьюрити.
Тесный сортир похож на тюремный бокс штрафного изолятора. Даже одному сложно повернуться. В таком месте при всем желании политического убежища, как в известном анекдоте про чукчу, не попросишь! Неудачников по давней «фронтовой» (шутка!) привычке любил первым делом в новом помещении отыскать отхожее место и нанести туда визит вежливости, чтобы с опорожненным мочевым пузырем, без терзаний грешного тела, всласть и целиком отдаться высокому искусству. Вот и сейчас – с трудом втиснулся. Запор оказался сломанным. Пришлось сдерживать массой своего тела натиск желающих облегчиться. Это мешало процессу, действуя на нервы и тормозя отправление нужды. Но все-таки «процесс пошел», и благополучно завершился, несмотря на досадные помехи. Облегченный и от того счастливый Ерема радостно вошел в зал. Гостеприимный Борис усадил гостей, вернее втиснул, за относительно свободный стол. Теснота и духота. Зальчик битком и все курят. Особенно девицы. Выпускают из ноздрей, ушей и рта под низкий потолок грозовые облака сигаретного дыма. Контингент молодежно-джинсовый. Дружно жуют орешки, пьют коктейли и соки. Поколение «пепси» в лучшем виде! Невдалеке барная стойка. И там толпятся со стаканами в руках. Никакой существенной еды и крепких напитков не предусмотрено. Оно и правильно. Тут не ресторан, а скорее культурно-тусовочный центр. Нечего ужираться и упиваться.
Сравнивая современные кафешки с подобными заведениями минувшей эпохи, Ерема с удивлением отмечал поразительную культурность поведения сегодняшней публики. Никаких пьяных сцен и традиционного мордобоя. Что случилось с народом? Неужели так остепенился? Больше не видно обязательных представителей класса-гегемона, работяг со свиными рылами. Куда-то они подевались и больше не отравляют культурную атмосферу молодежных сообществ. Вот и ответ: подевались, и стало тихо! Подобный факт отраден.
Неудачников давно не виделся с Пономаренко. Вместе с рукопожатием вручил ему принесенные кассеты. Тот в ответ подарил свой последний компакт-диск. Поговорили о том, о сем и первый ансамбль начал играть. Зазвучали известные композиции из репертуара «Посланников джаза» Арта Блэйкмана. Пономаренко усердствовал за всю масть, демонстрируя россиянам емерихамскую джазовую выучку. Виртуозничал и свистел наверху, словно на глазах воскресал безвременно убиенный Ли Моргов. Зал рукоплескал, зная, что каждое соло в джазе требует вознаграждения овациями, а то и свистом. Играли хорошо: блистал тенорист Стас, блистал аккордеонист Данило…
После них заступил Ерема со своими молодцами и «Всеми песнями о любви». Тоже выступили неплохо. Концерт закончился достаточно рано – так заведено в «Кризисе жанра», чтобы не злить жильцов дома - и музыканты решили поехать на Беговую в клуб Эдика Опельмана. Там решено продолжить общение более тесно, в форме «джема». Те, кто на своих двоих, ловили «тачку». Коллектив Еремы уместился, правда, в слегка уплотненном виде, в жгуче-рыжих безразмерных «Жигулях» Париковского…
До закрытия клуба Опельмана оставалось полчаса, и прибывшие решительно устремились на сцену. Там дежурил с оголенной как шпага трубой в руках любитель поджемовать бывшая звезда отечественного джаза Антон Тормозян. Он нервно ходил по сцене и постукивал клапанами, желая посоревноваться с тайно ненавидимым гостем из-за границы.
Ерема, зная, что промедление чревато (молодые гаденыши-колтрейнисты на сцену полезут) стремительно захватил место у рояля и заиграл любимую Тормозяном балладную тему в ля-бемоле (“Like some one in love”). Антон тут же подхватил. Присоединились и остальные. Не успела композиция закончиться, как Неудачников заиграл следующий известный «стандарт». Ерема всегда применял на «джемах» этот метод «нон-стоп», дабы не дать врагам опомниться и полезть на сцену с просьбой «дайте поиграть». Сыграли еще несколько тем и «джем» благополучно завершился. Гаденыши скрежетали зубами, оставшись с носом. Старики торжествовали, хоть и маленькую, но победу.
На следующий день Ерема послушал подаренный Пономаренко диск. Из десятка - все композиции авторские, за исключением одного «стандарта». Играл квинтет: труба, саксофон и ритм-секция. Неудачников и ранее знал, что у Пономаренко за океаном неожиданно прорезался композиторский дар как запоздалый зуб мудрости. Но не думал, что до такой вопиюще-болезненной степени, чтобы играть почти сплошь свое. Музыка «мэйнстримовская» - трубач всегда отличался консерватизмом – представляла собой в художественном отношении смесь Дунаевского с Бени Голсоном. Как говорится, «французское с нижегородским» или «божий дар с яичницей». Она не потрясла, подтвердив тезис, что сейчас каждый человек человеку – композитор. И не сочиняет только ленивый. Играл ансамбль хорошо – все-таки емерихамцы – но несколько полистилистично. Трубач традиционен, а саксофонист с пианистом «современщики». Ерема помнил, что Пономаренко в свою бытность москвичом страшно не любил новаторов и высмеивал их, считая «шаровиками» (мошенниками, не знающими традицию). Особенно ненавидел «передового» трубача Гермогена Лукина с его «сыроедскими» композициями. Теперь, как видно, терпел вокруг себя «передовых». Жизнь, наверное, заставила. И вот почему. В России помаленьку играть научились, частично избавившись от самобытности и поисков собственного пути, к чему призывала Родная Партия. В Емерике напротив – разучились: старые мастера стали вымирать, а молодежь ударилась в евангард, устав от традиции.
В общем, диск Ерему не потряс. Интересно, какое впечатление на Пономаренко, произведут подаренные кассеты? Ведь в них как бы указывалось направление, новый путь. Благородней обрабатывать классику, чем крапать отсебятину несопоставимую с образцами джазовых стандартов. Чего стоят темы лишь гениального Бени Голсона! А русскому, живущему в Емерике, сам Бог, как говорится, велел играть русскую музыку!
Спустя некоторое время Неудачников вновь встретился на одном из концертов с Пономаренко. Ерема спросил с нетерпением:
- Ну, слушал?
- Что?
- Мои кассеты?
- Какие кассеты?
Дальше расспрашивать глупо. Оставалось предположить, что сноб-трубач сразу выбросил подарок в ближайшую урну или забыл где-то, не считая нужным терять время на прослушивания всякой ерунды. А Ерема размечтался: укажу ему правильный путь! Может его это подвигнет? Плевок в душу оказался неожиданным и ёмким. Придя домой, Ерема в качестве ответной меры выбросил диск Пономаренко в мусоропровод.

ГЛ. 15 «Синяя птица». Муки творчества. Вожди лежат валетом. Непристойное рифмоплетство.

«Синяя птица» издавна являлась злачным джазовым местом. Хотя какая-либо связь с известной пьесой Мориса Метерлинка не установлена, но это и не важно. Название, согласитесь, романтическое и зовёт в даль светлую. Еще в славно-давние оттепельные времена, чуть ли не при Владимире Красном Солнышке, освятил место сие своим присутствием русско-поддатский гитарист Никодим Громилов. Ох, и трудно было попасть в кафе, когда там играл он со своим составом. Вышибалы-дружинники с непреклонностью мраморных колонн неприступно стояли у входа. Ни просьбы, ни мольбы, ни ссылки на «бедного студента» не могли подвергнуть доброй коррозии их злую мраморность. Делать бы из таких людей обелиски и дорогие надгробия! А их - нате вам! – заставляют в дверях торчать. И когда дверь на мгновенье приоткрывалась, впуская очередного «своего», то доносились чарующие звуки блистательных импровизаций гитарного короля и в нос ударяло облако спертого потно-прокуренного воздуха, что свидетельствовало о большой плотности скопления человеческих тел на один квадратный метр площади.
Ерема давно познакомился со знаменитым гитаристом. Но не столько, чтобы часто досаждать ему – мол, проведи на концерт. Неудачников и не досаждал. Сам спустя некоторое время, дозрев и став на ноги, оказался выступающим со своим «Авангард-квартетом» на этой «святой земле», когда маг-гитарист на лето ушёл в отпуск. Об этом славном выступлении Ерема даже написал занимательный рассказик… Кто не читал – советую… Но не будем заострять внимание на этом эпизоде биографии нашего героя, а перевернем страницы еще нескольких десятилетий и окажемся в очередном веке, разменявшем двадцатку.
Несмотря на все «вихри враждебные» промчавшиеся над страной и превратившие державу из «Империи зла» в «Империю джаза», кафешка уцелела, провела кардинальный евроремонт, подтверждением коего стало постоянное наличие в сортире толстого рулона туалетной бумаги и дезодоранта, обрела хозяев-армян, обзавелась бильярдом, барной стойкой, расширилась чудесным образом, став более вместительной. Теперь славный чукча в таком шикарном месте имел полное право просить политического убежища, да вот только власть сменилась с плохой на хорошую и нет смысла просить. Жаль только, что пианино осталось «не первой свежести», с западающими клавишами, сомнительным строем и сломанными молоточками. Богатые владельцы могли бы и на рояль расщедрится или, на худой конец, купить какую-нибудь электронную бандуру, от обилия коих сейчас ломятся многочисленные магазины музыкальных инструментов (всякие там «Родесы», «Корки», «Гранд-пиано» и прочие «Ямахи»). Но не случилось! Не случилось и всё! И не судите их, хозяев, которые, понимая, что на джазе много не заработаешь, все-таки приютили его у себя, пусть хоть и на раз в неделю. И на том спасибо, господам владельцам.
Кстати, расчеты с музыкантами теперь тоже стали «рыночными», зависящими от заполнения зала. Если хотите больший процент получить, приглашайте знакомых, друзей и родственников на свой концерт. Иначе, коль в зале два-три человека, то и получите шиш с маслом. Вот такой он этот, в прошлом маняще-желанный, «развитой» капитализм.

В один из на редкость теплых майских вечеров Неудачникову пришлось выступать в этом, овеянном джазовой традицией, месте. Приперся он со своей супругой намного раньше, чем положено, но сразу в кафе не пошел, а стал прогуливаться в окрестностях, что практиковал перед всеми своими выступлениями ни раз. Смысл прогулки – ознакомление с достопримечательностями местного масштаба, тем более что «точка» расположена почти в самом центре – вблизи площади Маньяковского, улицы Чехова и Садового кольца, в переулке, носящим имя некоего партейного деятеля минувшей эпохи товарища Медведева. Прошел слух, что вскоре по просьбе трудящих переулок собираются переименовать, назвав именем легендарного Чарли Паркера. Тогда получается некий смысловой мостик между их джаз-клубом «Земля птицы» (Birdland), названным в честь саксофонового гения, и нашей птичкой, но голубой. Кстати и цвет Blue тоже джазовый, хотя есть опасение, что, если вывеска будет на английском (Blue Bird),
- сейчас это модно - то повадятся туда ходить люди сомнительной ориентации, посчитав, что для них свито уютное гнездышко. Тогда, пожалуй, и джазу не сдобровать. Будет весь вечер вилять тощим, но симпатичным, задом Моисей Борисов и ему подобные. Мы снова коснулись грязи… Прекратим затянувшиеся рассуждения и начнем концерт.
В зале публики раз-два и обчелся, включая в эти «раз-два» и верную подругу, любительницу джаза Лену, скромно притулившуюся за одним из столиков вблизи сцены. А на сцене трио. Аскольд Париковский за барабанами, Вардан Цимбалян с электробасом и Ерема Неудачников за пианинкой. С неё, как положено по традиции, сняли верхнюю переднюю деку и приткнули почти к струнам микрофон, чтобы слышней стало. Но обычно эти ухищрения должного эффекта не дают, потому что любой российский барабанщик (исключения не припоминаются), входя в раж, начинает глушить и коллег, и публику как бывалый браконьер глушит рыбу динамитом.
Концерт вызвался вести Эдик Опельман, кстати, и организовавший выступление. Эдик бодро поприветствовал жалкое скопление слушателей, представил исполнителей, пожелал хорошего вечера и «сошел с ума» (со сцены), на прощанье по обыкновению «зафонив» микрофоном, водруженным на стойку. Микрофоны обычно очень капризны и не любят, когда их излишне часто берут в руки. Это только в руках Огородного артиста СССР, бывалого Исаака Капзона (капиталистическая зона) они становятся паиньками, боясь гнева Великого Волнителя Человеческих Сердец (ВВЧС) – может в гневе об пол или об стену шарахнуть, а то и в зрителя запустить.
В противоположном конце зала, где находился бильярд, два игрока упоенно гоняли шары, издававшие при столкновении выстрелоподобный щелчок. Под этот неустранимый аккомпанемент (красиво жить не запретишь) ансамбль обмолвился первой композицией. Верная жена Еремы Ксюша привычно включила видеокамеру, дабы запечатлеть очередное выступление супруга для потомства. Начали с какого-то «стандарта» в умеренном темпе, желая не спеша адаптироваться в весьма некомфортных акустических условиях нового помещения. Обычно, спустя пару минут, из зала раздаются выкрики-советы: «Сделайте бас тише!», «Рояль не слышно», или «Барабаны громко!». Да и Эдик Опельман, мотаясь по залу как Летучий Голландец из Вагнеровской оперы, тоже проверяет акустику. Таким образом, к началу второго отделения звучание доводится до кондиции.
С грехом пополам отлабав первый «заезд», сошли со сцены. Отрадно отметили, что народу чуть прибавилось, хотя новые лица, впрочем, как и старые, отнюдь не походили на любителей джаз. Скорее - на тех, кто забежал на огонек поспешно, но культурненько, выпить и закусить. Подобной публике джаз, предлагаемый в нагрузку к меню и бильярду, до фонаря и лишь мешает разговаривать, действуя на нервы. Часто хозяину заведения высказываются пожелания: «Нельзя ли обзавестись стриптизом или, на худой конец, цыганами?» И часто этим пожеланиям идут навстречу, стараясь не отпугивать клиента, который всегда прав. Начавшись с «заздравия» (с джаза), кончается «за упокой» (попсой, а то и похлещи).
Вернемся на сцену. Начали второй «заезд» с очередного «стандарта». По заведенной традиции в стране, ставшей «Империей джаза», должна теперь исполняться только емерихамская музыка, а своя ни-ни, не сметь, иначе возникнут проблемы в ООН и Евросоюзе. И в музыкальных учебных заведениях изучается только ихний джаз. А светлая мечта прежней власти создать свой «Советский» и вступить под его развеселые звуки в Коммунизм, который «не за горами», так и осталась недосягаемой. Члены КПРФ и лично сам товарищ Зюгадин, выступая в Думе, ни раз клеймили отечественных джазменов, называя их «агентами ЦРУ от музыки». Но дальше дело не шло. Свежо еще воспоминание о том, как танки Таманской дивизии по приказу императора Ельца Первого долбали Белый дом, перекрасив его в Черный. Но не будем о грустном! Значит, время для рождения отечественного джаза еще не настало. Испокон веков в России ценилось чужое, а родные «Левши» всегда печально заканчивали свои дни.
Тем временем ансамбль отыграл и третий «заезд», заслужив «букетик» жалких рукоплесканий. Большая часть «цветков» коего принадлежала другу семьи Лене. Наверное, все ладоши отбила, аплодируя… И народцу тоже прибавилось, и шумней стало в зале, да и бильярдисты все боле распалялись - то и гляди превратят азартную игру в фехтование на киях. А там, глядишь, и за пистолеты схватятся. Теперь публика серьезная пошла, так сказать «мистер Кольт всех уравнял». А коль (почти «кольт») звучит «емерихамская» музыка, то почему бы не воссоздать на Руси и атмосферу салунов Дикого Запада с их массовыми драками и пальбой из всех видов оружия. Но мы опять увлеклись, господа!
Снова зазвучала музыка, с трудом соперничая с гулом бесед за столиками и стуком бильярдных шаров. Вот как всем неинтересен джаз!
В третьем отделении (Бенкендорф здесь не причем) Ерема, намучившись в первых двух от попадания на беззвучные, сломанные клавиши, а они как раз приходились на главные звуки исполняемой мелодии, и придя в бешенство, во всю мочь, орал матом, что и увековечила Ксюшина видеокамера. Публика, увлеченная шумными беседами, разумеется, на эти проявления гнева никак не реагировала, впрочем, как и на музыку, и концерт завершился под традиционную «Садись в поезд А». Затем, зачехлив пианинку и бас с барабанами, и зажав в клювах жалкие гонорары «птенцы джаза» упорхнули, бросив «Синюю птицу» на доеданье бильярдистам и прочим личностям с тугими кошельками (цены в кафе – о-го-го! – кусаются). И Эдик Опельман покатил на своем стареньком «Опеле» в ночную московскую тьму, удовлетворенный хорошо проведенным концертом.

* * *

«Делать карьеру – в любом случае подонство», - подумал Фома Некудышников и включил компьютер. На окне сидела любимая кошка и с интересом наблюдала за действиями хозяина. «Кошка сидит и на меня подробно смотрит», - снова подумал Фома и посмотрел на пустой экран. Тем временем кошка улеглась на подоконнике и закрыла глаза. «Она очень настойчиво спит», подумал хозяин и посмотрел на термометр за окном. При отсутствии солнца присутствовало всё же 5 градусов тепла. Для марта совсем не плохо. Из соседней комнаты лился ярко горимый свет- лампу забыл выключить. Но вставать и идти, гасить лень. Пущай себе горит! Что напечатать? Голова пуста как вакуумная камера. А ведь в слове «вакуум» содержится «ум». Если «ваку» отбросить, то останется «умная камера» - голова с мозгами. Похваленная голова тут же отреагировала мыслью. Вспомнились годы застоя, когда страна называлась «Империей зла», а не джаза. Вспомнилась и популярная песня тех лет «Русское поле». Вспомнились авторы: композитор Ян Френкель и поэтесса Инна Гофф. Хорошая песня, хоть и не джазовая. Душевная.
Кошка потянулась и зевнула. «Эх, кота бы ей!» Возраст десять лет, а все еще девушка. «Не кота ей, а катализатор (кота лизатор)». Фома почесал репу. Почему в голову лезет лишь чепуха? «Наверное, у меня депрессия… Что это такое? Это диверсия в собственном организме. Как с ней бороться? «Кир» не помогает, а лишь может усугублять. Вот опять словечко сомнительное. Вторая его половина – ругательство. Богат русский язык подобными словообразованиями. Не даром Великий и Могучий! Вот и со словом «оскорблять» тоже самое. Здесь, правда, имеется в виду конкретное лицо Оскар… Ах, б**дь! Совсем забыл о своих недавних героях. Оскар-свиновод, Орест-кукловод и Орнет-свекловод. И пьесу совсем забросил. Все проклятая депрессия-диверсия! Друзья придут в гости, а им и почитать нечего. Правда, я ведь пьесу фактически закончил. Три действия, шесть картин. Ну и хватит. Куда еще развозить… подарки Деда Мороза? Итак, предостаточная муть. Недаром главный режиссер Олег Табачников даже не дослушал до конца, забрыкал ручками-ножками - пощадите, мол, господин автор! - и стал ссылаться на каких-то молодых, но уже преуспевающих, братьев-драматургов Дрисняковых, от чьих актуальных пьес вся Белокаменная с ума сходит».
-Которые «Онанизм» написали? – осведомился, будучи в курсе, подавленный Фома, с обидой собирая листы рукописи.
- Да, она самая, - подтвердил Табачников. – Гениальная вещица! Рекомендую ознакомиться. На злобу дня, так сязать… Там и про другие извращения: мастурбация, мужеложство, некрофилия и еще что-то хитрое. Публика валом валит. Сплошные аншлаги! А что у вас? Какие-то куколки да свекла… Кому это интересно в наше рыночное время?
Фома вспомнил, как ушел оплеванный. «Ушу, что ли заняться с горя? - подумал тогда он. – Или для успокоения послушать музыку Ушуберта, Ушумана, Ушупена, а то и Ушустаковича?» Шел долго пешком по бывшей Тверской, переименованной в Новоорлеанскую? Как догадывается читатель опера «Орлеанская дева» Чайковского здесь не причем, а причем - известный всем любителям джаза города в Емерике.
Пешие прогулки всегда успокаивали Фому. Так он дошлепал до площади Диззи Гиллеспи, бывшей Пушкинской, и поплелся дальше в сторону бывшей площади Маньяковского, буквально на днях переименованной в площадь в имени Луи Армстронга, в связи с чем на месте снесенного памятника сумасбродному поэту воздвигался новый, Великому Трубачу. Мастырил скульптуру сам Гурам Цинандали, ближайший друг передового градоначальника Долгорукого Юрия Моисеевича. После того, как Цинандали украсил своим «Перлом Петра» стрелку Москвассипи-реки, а Манеж превратил в выставку чугунного литья (если завтра война, то не один вражий танк к Кремлю не подберется), градоначальник-мэр окончательно уверовал в талант грузинского мастера и разрешил ему поганить столицу, как тому заблагорассудится.
Да времена настали иные, джазовые. Только вот «попса» вместе с «коммуняками» (термин мадам Стародворской) выказывали всяческое недовольство и тайно готовили заговор по свержению демократического джазового строя. Они часто проводили митинги на Крестной площади у Мавзолея, в частности негодуя и по поводу того, что на усыпальнице красовались теперь два имени: «Ленин и Ельц Первый». «Зачем подложили этого баламута к вождю народов?! - гневно скандировали они. – Позор осквернителям!» А над их головами красовались транспаранты: «Вон дерьмократа-джазиста из святого места!», «Требуем, очисть склеп от нечисти!», «Не прикасайтесь грязными лапами к святым мощам!» Говорят, что подкладывали новосёла тайно ночью, миную всенародный референдум, по личному указанию наследника престола, императора Валентина Валентиновича Шпицрутина. Это особо возмущало несогласных. К тому же, говорят, в момент подселения, потеснили старого жильца, чуть не вывалив его из хрустального гробика – рабочие так боялись своего святотатства, что упились вусмерть. Поэтому им никак не удавалось втиснуть и водрузить огромный новый гробище на пьедестал, так как покойный император был мужчиной крупным, под два метра, не чета мелкокостному, да и усохшему от времени вождю мирового пролетариата. К тому же и проклятая моль его сильно поела… Особенно возмущало протестующих, что положили покойников валетом (?!).

Мы, господа читатели, сильно увлеклись описательством и совсем забыли про нашего героя Фому. Пришло ли, наконец, к нему вдохновение или экран монитора по-прежнему пуст как безоблачное небо над Сахарой, где никогда не идут дожди?

Фома посмотрел в окно. Небо затягивалось тучами. «Мудрые облака», - родился в голове поэтический образ, и Никудышникова потянуло на рифмоплетсво. Он прикоснулся к клавишам и вывел крупно заглавие: «Поступление и показание». Ниже – помельче и в скобах: (поэма). Еще ниже – курсивом: «Посвящается братьям-близнецам Федору Николаевичу и Льву Михайловичу Толстоевским (Дрисняковым)».
Ох, уж эти насекомые!
Всюду ходят босиком.
Ходят эдак: так и сяк,
А навстречу им – босяк.
Засадил босяк косяк
И теперь он в кайфе.
А дружок его, Абрам,
Проживает в Хайфе.
Эмигрировал подлец
И теперь тоскует,
В Израиле жизнь – п**дец,
А дружок псих*ет.
Ох, уж эти насекомые.
Лица, рожи - все знакомые.
Вот опять эти матершинно-безграничные возможности Великого и Могучего: «психуй = пси + х**».
- Ну, что же… Первый блин, как говорится, хором! – воскликнул автор и застучал по клавишам энергичней.
Негр не греет негритенка,
А над Вислой нависла мгла.
На руки возьмите котенка,
Проводите меня до угла.
«Прямо Блок!» - мысленно похвалил себя, а кошка, словно отреагировав на написанное и, вспомнив свое котеночное детство, мяукнула во сне, потянувшись. – «Вот и она одобряет!» Автор вдруг вспомнил о яснополянском старце.
В хоре восторгов пою о графе,
О графе Толстом.
И пишу в графе:
«Спорил с Христом».
Но постился потом постом.
А крестился ли он крестом?
Балет напишу о графе я.
Вот ведь какая хореография!
«Это уж скорее по части Никанора Невезучкина. Он ведь у нас сурьезный кымпазитыр».
Тут же, по аналогии с балетом, про оперу вспомнилось, и напечаталась теперь некая гадость:
Оперуполномоченный
Пока живой, а не «замоченный».
Уполномочил Никанора оперу писать,
А тому такое, как два пальца обоссать.
«Ой, как некрасиво, вульгарно и грубо, - пожурил себя автор. – А если женщины будут читать? Пожурил, пожурил, но клавишу “Delete” не нажал.

Л. 16 Памятник Защитникам Девственный Плевы. Кафе-клуб «Мажор».

По многочисленным пожеланиям «трудящих», т. е. читателей, автор решил выпустить героев дурацкой, отвергнутой солидными тятрами пьесы Никудышникова, на свободу. Решил предоставить им возможность стать равноправными участниками нашего увлекательного романа, наряду с другими: Фомой, Еремой и Никанором.

Сидят освободившиеся от оков драматургии герои, втроем на скамеечке в сквере возле Политехнического музея, переименованного, кстати, совсем недавно в Полистилистический и носящий теперь имя Великого Композитора Земли Русской (ВКЗР), Арнольда Ниткина. Музей - по правую сторону. Сидят лицом к Марасейке. По левую – возвышается абстракционистская громадина скульптора Никомунеизвестного (даже ему самому!) – «Памятник защитникам Девственной Плевы». Монумент представляет собой увеличенное в размерах гинекологическое кресло, в коем распласталась обнаженная пациентка в нужной для медосмотра позе. Над ней склонился мужчина-гинеколог в белом халате. Он поднял вверх большой палец: мол, все в порядке – девственность налицо. Согласитесь, что при всем благородстве идеи, положенной в основу произведения – блюсти целомудрие – воплощение столь натуралистических подробностей имеет сомнительную ценность. Да и зрители, в особенности подросткового возраста, ведут себя неадекватно. Норовят в отсутствии свидетелей, ночью, лишить скульптуру невинности, засовывая ей в промежность, то палку, то железный прут, а то и лом или обрубок трубы. Так что регулярно случается, что девственность, хоть и каменную, приходится восстанавливать. Пытались организовать круглосуточную охрану как у Мавзолея, да коммуняки-зюгадовцы запротестовали: «Зачем нужно охранять какую-то проститутку?! Делать, что ли властям больше нечего?» Злые языки говорят, что в качестве модели позировала всем известная тусовщица, дочь в прошлом влиятельного «демонократа», Клавдия Норисчак. В народе скульптуру прозвали «Клава-шалава». Героиня гордилась, что ей при жизни поставили памятник, и во всех интервью заявляла: «Я не такая! Я мужикам лишь голову морочу, а на самом деле - целка! И вообще фригидная, хоть и с легким уклоном в лесбиянство.» Но ей не верили и считали проб**дью, которой клейма ставить негде – сплошные татуировки.
Облюбовали это место для встреч и лица сомнительной ориентации, рассчитывая, что их сборища не вызовут ничьих возражений, потому «плева» им, как говорится, до фени. Нормальные граждане возмущались: «Превратили историческое место в вертеп, в очаг разврата! Куда власть смотрит?» Сомнительно ориентированных часто разгоняли, как гражданственно настроенные прохожие, так и коррумпированная милиция. Но не помогает. Слетаются снова как мухи на говно. Да и оставим их в покое, вернувшись к нашим героям.
- Ел я как-то подсолнечник, а там оказалось очень мало семян подсохнувщих, - пожаловался друзьям Свекловод, лузгая семечки, и придерживая мешок с корнеплодами возле себя.
- Свекла надоела? – подковырнул кукловод, сосавший мороженое «Пломбир». Кукленок в его левой руке жадно поглядывал на лакомство пуговичными глазками, не осмеливаясь попросить
- Надо иногда менять рацион, - заступился за Свекловода Свиновод, разворачивая в противовес своим словам масляную газету с традиционным увесистым шматом.
- Кукленка мороженым не угостишь? – пошел в атаку Свекловод, выплевывая шелуху себе под ноги.
-Вы тут поменьше свинячьте, - предупредил Чтобтебепустобыло, поднося кусок ко рту и собираясь закусывать зеленым луком, росшим чудесным образом у него из рукава.
-Ты у нас ходячий ботанический сад, коль у тебя из всех дыр зелень произрастает, - удивился Свекловод, запуская в рот очередную горсть семечек. (Он «грыз» странно: набивал полный рот, потом долго и тщательно жевал, выдавливая масло, затем выплевывал труху бурным фонтаном).
-Осторожней плюйся! – возмутился Кукловод, позволив, наконец, кукленку лизнуть лакомство. – Ты так нас и всю округу своим пометом заговняешь.
- Говорю, чтобы вели себя приличнее, - снова заволновался, откусивший сала, закусивший луком и рыгнувший (правда, в сторону) Оскар. – Здесь поблизости – Кооператив Государственной Безопасности, где наш Валентин Валентинович комнату в коммуналке снимает. С ними шутки плохи! Могут и замести.
Был солнечный веселый полдень. Прохожие по-весеннему шманялись взад-вперед. Непосредственно возле монумента образовывались легкие тусовочный стайки молодых людей, говоривших девичьими голосами и изредка целовавшимися в засос. Между ног скульптуры торчала лопата, вставленная кем-то из борцов за нравственность очевидно ночью. Орнет Свекловод потянулся всем телом от радости жизни и, бросив взгляд на расположенного невдалеке лубянского исполина, отрыгнул громко и весело: - Работа в Органах есть половой акт!
- Сам придумал?- с завистью спросил Орест Кукловод.
- Сам! А что?
- Ничего, - понурился спросивший.
- Не забывай об аресте, Орест, - снова пошутил Орнет.
- Орнет, я подарю тебе лорнет, - съехидничал Кукловод.
- Лучше кларнет! Я давно хочу научиться, на нем играть, - принялся грызть очередной корнеплод Свекловод.
- Чем отличается живой песец от мертвого? – спросил Свиновод.
- П**дец? – не расслышал Свекловод.
- Не п**дец, а писец! – поправил Оскар.
- Который письмоводитель? Писчий? – переспросил Орест.
- Нет. Животное. Мелкое такое, – занервничал Оскар.
- Не знаем, - ответил за обоих Орнет.
- Мертвый писец это зверек, а живой – живописец. Художник! – торжествовал Свиновод, доедая шмат, закусывая, росшим теперь из ширинки луком, и беспрерывно рыгая.
Мимо прошествовал, поигрывая дубинкой, коррумпированный блюститель. Стайка не так ориентированных вежливо его поприветствовала. Он галантно поклонился, опершись на дубинку как на шпагу и бросив равнодушный взгляд на торчавшую из монумента лопату, понимающе усмехнулся, и прошествовал дальше по маршруту следования.
- Как будет по-грузински «милиционер»? – полушепотом спросил развеселившийся Свиновод и, не дав друзьям, напрячь извилины, ответил: - Ментатешвили.
Коллеги натужено улыбнулись.
- Кто смотрел по телику засериал «Московская сажа» по одноименному роману Васьки Поросенкова? – спросил Кукловод и зачем-то, пощекотав загрустившего кукленка, протер своим грязным пальцем ему мордочку и глазки-пуговки.
- Я лучше схожу на сеанс массажа, - отрыгнул Свиновод.
- А я вступлю в масонскую ложу, - пошутил Свекловод.
- У главного героя такая мерзкая рожа, - продолжал делиться впечатлением Кукловод. – Не сюжет, а мазутная лужа! Все время на экране царит жуткая стужа!
- В Антарктиде снимали? – спросил не страшившийся холодов, просаленный Свиновод.
- В Арктике,– поправил рассказчик. – Но не совсем, хотя на Севере. В бывшей Коми АССР. Действие происходит в комиссионном магазине. Времена ведь еще советские. По сюжету советский чиновник поет арию из оперы «Севильский цирюльник». Среди местного населения процветает бартер – меняют, например, пачку риса на полкило ириса. А в это время в стране под звуки «Болеро» претворяется в жизнь план ГОЭЛРО. Один местный житель-басурман по фамилии Вассерман, дружит с арестантом по фамилии Аристотель, посаженным за то, что возил «Икарами» икру из Кракова…
- Хочу вареных раков! – икал, икал и вдруг воскликнул объевшийся сала.
- Короче, фильм, - продолжил прерванный - о бездорожье, безколбасье и обо всех прочих видах национального разгильдяйства.
- Ну и муть, - вздохнул кимаривший на солнышке Свекловод. – И чего только по ящику не показывают, иху мать… Смотреть тошно! То славянофильство, то славяносвинство…

«Почему у вас, уважаемый автор, герои только то и делают, что сыпят сомнительными каламбурами?
«А чем вы не довольны, дорогой читатель? Каламбуры все же лучше, чем горы кала. Согласитесь. К тому же мы сейчас, поставив три звездочки, ступим на джазовую стезю.

* * *

Существовало как-то на прославленной Красной Песне джазовое кафе «Мажор». Находилось недалеко от станции метро «1904 года», названной так, сами понимаете, в честь победы кораблей страны Восходящего Солнца над русской флотилией в русско-японскую вону. Тогда затонули знаменитые - крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец-эпикуреец». И вообще еще Южные Курилы не считались нашими…
Почему не назвали станцию «Варяжской»? Да потому, что все бы подумали, что в честь какой-то Вари или Варюшки, любовницы Саламандрыча. К тому же, есть похожая по звучанию «Рижская». Одним словом, спорили. Время упустили в разногласиях и теперь при новом джазовом режиме из Кремля требовали срочно переименовать во что-то соответствующее духу времени. Поступили сверху предложения, назвать, например, «Блюзовой». Но упорствовал бессменный мэр Долгорукий Юрий Саламандрыч, говоря при этом: «Только через мои трубы»! И бросал свою бумеранг-кепку во врага. Хитрое орудие, сделав круг и поразив в лоб противника, возвращалось к кепкометателю, плавно приземляясь на его сверкавшую мудростью лысину. Говорят, что сей волшебный снаряд градоначальнику подарили аборигены Кавказа, в покорении коих он принимал личное посильное участие, приказав носить вместо меховых папах кепки-лужковки. Грузины и азербайджанцы легко подчинились, даже перестаравшись и превратив головные уборы в аэродромы, а чеченцы заупрямились - не хотим и все! Пришлось посылать войска, и война с папахами длится до сих пор, слегка подмачивая репутацию демократической «Империи Джаза» в глазах мирового общественного мнения. Но не будем о грустном!
Совсем забыли упомянуть, что возле входа в метро, на площади, тот же скульптор Никомунеизвестный наколбасил гигантскую скульптурную группу, названную «Джем сэшн». Прежнюю, революционную, прозванную «Памятник Коню с яйцами», решили тайно ночью разрушить, дабы скрыть сие злодеяние от коммуняк-зюгадовцев». Но те пронюхали и построили вокруг монумента баррикады, как и положено исторически на Красной Песне. Случилось сие еще при Ельце Первом. Ему, человеку решительному, снова пришлось вызывать на подмогу Тайваньскую танковую дивизию, которая по приказу тогдашнего маршала Хворцова раздолбала из орудий всю зюгадинскую хренотень. Камня на камне не оставили. Чудом лишь сохранились конские яйца, коих от греха подальше упрятали в расположенный неподалеку музей «Красная Песня». Там, говорят, сама Злюкина, выйдя на пенсию, сторожихой устроилась, и голосит теперь на всю округу про «Шербурский платок» и днем, и ночью, не давая людям спать после трудового дня. Говорят, что собираются и саму Песню переименовать в «Блю» («Голубую»), превратив в блюз, который и есть песня, но по ихнему, по Емерихамскому. Но коль сделают «Блю» (лишь бы не «Бля»), тогда и здесь отбоя от педерастов не станет. Вот «Времена» настали, так времена. Не то, что у Познера Вла-ди-ми-ра!
Хватит мусолить «голубизну». Поговорим о клубе. Почему он «Мажор», а не «Минор? Но прежде скажем, что расположен он в пяти минутах ходьбы от станции метро. Зданьице, скажем прямо, непрезентабельное. Одноэтажный дощатый сарайчик с плоской крышей. Судя по шашлычным и люля-кебабным запахам, вырывающимся из стеклянно-фанерных дверей, хозяева кавказцы. Сориентировал их на джаз, отвратив от лезгинки, неутомимый Эдик Опельман. Заметим, Эдик обладает гипнотическими чарами, благодаря коим может из любого гонителя жанра сделать верного адепта. Правда, очарование длится не долго, чему активно способствуют джазмены-исполнители, часто ведя себя не должным образом. О случае в Болгарском Культурном Центре мы упоминали ранее.
Сданьице не имело красочной вывески, плохо освещалось снаружи, но имело перед входом полосу препятствий в виде вечно не просыхающей лужи с проложенными по ней кирпичами взамен тропинки. Балансирую по кирпичикам можно достигнуть входа, а можно и свалиться – кому как повезет. Но поток энтузиастов-любителей не уменьшался, так что народная тропа, как и к Пушкину, не зарастала. В качестве рекламно-завлекательного элемента аккурат перед лужей торчал вырезанный из толстой фанеры силуэт человека, играющего на саксофоне. Вылитый джазмен-шалун Баловня, терявший по пьянке не раз дорогой инструмент! Похоже, с него «лепили», вернее - резали. Силуэт имел негритянско-черный цвет и вечером, в полумраке трудно различался, отчего прохожие часто натыкались на него, притом не только пьяные. Матерились и пинали ногами. Бедный рекламный щит постепенно все ниже клонился к земле, а вскоре и вообще его вырвали и забросили на крышу клуба, где он и нашел успокоение.
Теперь стоит ответить на вопрос, заданный вначале: почему не «Минор»? Потому, что таковым являлось условие, выдвинутое жизнерадостными хозяевами-южанами – исполнять только веселую музыку. Чтобы посетители не грустили. В связи с этим, все выступающие артисты должны предъявлять администрации перечень исполняемых пьес с указанием тональностей. Цензором назначили билетершу Тамару, постоянную сотрудницу Эдика. Он сидела у входа за удобным столиком и, просмотрев поданный список произведений, вычеркивала толстым сталинским красным карандашом произведения в миноре. В связи со столь жесткими условиями, в кафе повадились выступать молодые евангардисты во главе с саксофонистом Кругликовым. Они в подаваемом репертуарном списке перед пьесами писали – «атонально» (не мажор и не минор). Вроде не к чему придраться, и они долго буйствовали, приводя в замешательство своей какофонией добрых шашлычных хозяев. Как догадывается читатель, хитрость быстро раскрылась и джазменов из помещения поперли, а над входом появилась яркая и завлекающая вывеска (говорили, что работа самого Пиросмани) – «Вкусни шашлик». Сразу и лужа высохла волшебным образом, да и кирпичики преобразовались в выложенную плиткой тропинку. Эдик Опельман снова в своем «Опеле» помчался по необъятной Москве, искать новое пристанище для очередного джаз-клуба.
Вот такова краткая история этого мажорного заведения, вблизи станции метро «Улица 1904 года» и дома, где проживает Ерема Неудачников. В виду территориальной близости он неоднократно выступал в том клубе, честно составляя программу только из мажорных, бодрых опусов. Куда теперь занесет судьба Эдиков клуб? Поживем, увидим, господа читатели!
ГЛ. 17 Служить на почте ямщиком… Дирижер-человек. Индийские и прочие частушки, и стишки.

«Дорогой автор, - спрашивает внимательный читатель, - что-то вы совсем забыли про сурьезного кымпазитыра Никанора Невезучкина? Как он, что с ним?
«Не волнуйтесь, дорогой читатель, - отвечает автор, - у нас как с героями Великой Отечественной Войны - никто не забыт и ничто не забыто. Пожалуйста, сейчас расскажем о деяниях Никанора.

Никанор, несмотря на безответность, продолжал одолевать почтовые отделения своей округи, отправляя бандероль за бандеролью. Из-за частоты почтовых отправлений он эту деятельность именовал, перефразировав название известного русского романса «Когда я на почте служил ямщиком», - «служить на почте ямщиком». Работницы отдела бандеролей запомнили его, но реагировали по-разному: одни радовались, что вот снова этот безумец пришел «делать план» (обычно дневная выручка невелика), другие напротив – даже поувольнялись, устав обслуживать докучливого клиента.
Начал он почтовую экспансию с Москвы. Послал балет «Индийская легенда» (партитуру и аудиокассету с записью музыки на компьютере) в дважды горевший тятэр имени героев-партизан, сводных братьев, Сандуновского и Рабиновича-Данченко. Послал на имя нового главного балетмейстера, недавно назначенного на место прежнего, пропавшего. Очень надеялся, что новый окажется более отзывчивым, прослушает музыку и даже, хоть и отказом, но ответит. Кстати Никанор теперь в сопроводительных письмах просил адресат не поступать «по-советски» (молчать), а все-таки отвечать: да или нет? Разумно полагал, что, как и в науке, отрицательный результат эксперимента – тоже результат. Помимо домашнего адреса и телефона, идя в ногу со временем, прилагал и адрес электронный, так как теперь рукописные послания не в почете.
Отправив, пребывал в счастливом ожидании. Ответят или нет? Регулярно проверял свой почтовый ящик. Вдруг - по почте. Но ни по почте, ни по телефону, ни по почте электронной известий не поступало. Конечно, в глубине души Никанор понимал, что поступает как сумасшедший и что так настоящие дела не делаются, и никто из трезвомыслящих деятелей искусства давно не ожидает никакого наплыва непризнанных гениев, да еще таким «ямщицким» способом. Но все-таки, помня евангельское, что надо сеять и, возможно, какое-то зерно упадет на благодатную почву и прорастет, слал, слал и слал. Наконец в почтовом ящике обнаружился квиток – извещение на бандероль. Радостно «погнал коней» на почту. Отстоял очередь и… получил собственную бандероль, вернувшуюся к отправителю. Эх, отправитель-отравитель! Номер дома, видите ли, не тот указал. Оказывается, невозможно найти второй по значению столичный театр, хотя улица указана правильно. Речь, конечно, идет о тятре Сандуновского, расположенном в центре столицы недалеко от Очень Большого. Вот и первый блин… хором! «Все что ни делается, к лучшему», - подумал огорченный, но не очень, автор и снарядил новую посылку.
Послал балет «Либидо» теперь в главный тятэр империи, в Очень Большой, хотя имел печальный опыт с посылкой оперы – увязла с концами как в болотной трясине. Но то опера, а теперь балет. К тому же сейчас там появился молодой талантливый, передовой балетмейстер. Надеясь, что само название (по Фрейду), поспособствует успеху, учитывая поголовную эротоманию, проникшую во все жанры. Послал партитуру, клавир и компьютерную запись. Стал ждать. Тишина и молчание длятся до сих пор, и электронный адрес не помог. Очень Большой тятэр славится своей неприступностью, граждане…
Следующее «ямщицкое деяние»: отправил партитуру кантаты «Крест Света» в Очень Новую Оперу, которую возглавил теперь тоже новый дирижер (из Эстонии). Дирижер слывет передовым. Даже в младые годы, говорят, грешил джазом. Очень надеялся Никанор на нового дирижера: авось клюнет? Ждал с нетерпением, места себе не находя.
И, наконец, долго спавший телефон проснулся. Звонили «оттуда». Голос вполне п**дюшачий. Наверное, секритутка. Пояснение: с некоторых пор Никанор стал именовать современных тощетелых представительниц прекрасного пола 46-48го размера, с «попками», которые уместятся в кулаке (непременно «блондондычки») и которые ездят в огромных «джипах» с наворотами, - п**дюшками. По культурному – бизнеследи.
- Никанор Невезучкин? – пропищало веселое молодежное сопранко.
- Да, - встрепенулся кымпазитыр как Ассоль, ждущая на бреге морском появления Алых парусов.
– Вам звонят из Очень Новой Оперы. Почему не смотрите электронную почту?
Никанор кинулся к компьютеру, открыл, отыскал, прильнул к экрану.

«Уважаемый, госп. Невезучкин, ознакомившись с Вашим произведением, думаю, что оно без сомнения могло бы представлять определенный интерес для дирижера филармонического оркестра. Поскольку я являюсь главным дирижером оперного театра, то, к сожалению, это не моя специфика и не специфика театра. Более того, вынужден признать, что в моих творческих планах и планах театра, расписанных на несколько лет вперед, отсутствует возможность заниматься какими бы то ни было проектами, не связанными с оперным жанром.
С уважением, главный дирижер Московского театра «Очень Новая Опера» им. Е. В. Колобова …
- Ноты можете забрать в любое время у охранника на входе, - сообщила дополнительно трубка. – Если что, звоните.
Назвала номер и заверила, что она каждый день на работе.
Никанор встрепенулся, как будто побывал на премьере своего сочинения. Какой отзывчивый дирижер оказался. Даже ответил. Наверное, потому что эстонец. Русский бы послал или, как в Очень Большом – Великая Китайская Стена - не пробить, не объехать. Только раздуваются от сознания собственного величия за дирижерским пультом Две Ноздри и палочка-махалочка в твердой руке… А этот - человек! Дирижером можешь ты не быть, но человеком быть обязан, как говаривал один великий русский поэт (заядлый охотник, мот и картежник). Ответил, ответил, ответил! Хоть и отказом. Радость, какая!
На следующий день помчался, окрыленный вежливым отказом, несмотря на гнусную погоду и ужасный гололед. Как известно, Очень Новая Опера расположилась в знаменитом саду «Эпатаж». Здание в стиле модерн. Огромные массивные двери с бронзовыми резными ручками. Никанор потянул на себя. Пружина тугая как тетива скифского лука, но справился. В предбаннике, слева за стеклом, угрюмый страж в униформе с аппетитом уплетает лапшу «Доширак». Угодил, б**дь, невовремя, в обеденный перерыв. Если даже собаку отрывают от еды, она огрызается и может тяпнуть, а уж охранник тем более.
- Вам кого?! – рявкнул страж.
- Мне должны оставить ноты, - чувствуя себя заранее преступившим закон, вымолвил визитер.
- Нет никаких нот, - повел вокруг себя цербер, опьяненным лапшой взглядом.
- Мне ска-а-за-ли, ч-что должны быть, - окончательно смутился проситель и стал заикаться.
- Вон внутренний телефон. Звоните!
Никанор позвонил пару раз, но трубку никто не брал. «Наверное, поссать вышла. И здесь попал впросак: между жопой и ссаками. Раз уж не везет, так не везет!» Поплелся к выходу. Огромная дубовая дверь со всей скифско-пружинной силой дала под зад, довершив унижение…

Ты удовлетворен, читатель, узнав кое-что о Невезучкине? Думаю, что пока достаточно. Главное не залупотреблять (надо же: два ругательства в одном слове). Перейдем теперь к Фоме Никудышкину. Он ведь собирался сменить ориентацию и, бросив никому ненужное писание пьес, заняться еще более никчемным делом – рифмоплетством. Получается ли?

«Слышна рага
Из оврага.
Там индусы пили брагу,
На закуску съели рака.
Из-за рака
Вышла драка!»

Фома отбросил фирменное гусиное перо – таким и Пушкин писал – откинулся в кресле – в таком и Вольтер сидел, тот, который вольтметр изобрел – и задумался. Как назвать? «Индийские частушки» или «Куплеты индийского гостя»? Но подобный гость есть в опере «Садко-садист» Финского-Хорсакова. А частушки, кажется, индусы не поют? Вот они, вот они, муки творчества окаянные! Тяжело быть поэтом на Руси, потому что, как сказал великий Иссушенко – «Поэт в Росси больше, чем поэт. Он еще и строгий редактор!» Прав, прав автор «Блядской ГЭС»! Да никто и не спорит.
«Разве это поэзия? – раздался откуда-то с галерки гадливый внутренний голос. – Это бездарное рифмоплетство, непригодное даже для пионерской стенгазеты в былые времена».
- Пожалуй, сукин сын прав, - согласился творец и снова обмакнул частичку гуся в антикварную чернильницу, из которой, как говорит легенда, сам Наполеон в походах чай пил за неимением под рукой в нужный момент кружки. – Попытаюсь снова.

«Гармонист, гармонист,
Ты душою гуманист.
Твой любимый автор – Лист,
Но по вере ты баптист!»

Тоже частушка выкакалась, но в расчете на консерваторскую публику, хотя там на гармонях не играют (но орган Очень Большого Зала и есть огромная гармонь). «Словно заперто все до рассвета», - запел с галерки внутренний голос.
- Это слова известной песни Сухоусова «Одинокий гормон», - сказал автор и тут же покритиковал себя, помня, что в России поэт больше редактор, чем поэт. – Причем здесь баптисты и композитор Лист? Дурь какая-то выходит! Попытаюсь еще. Как говорил Отец народов: «Попитка нэ питка».
Снова гусиное перышко, испив чернилушек, отрыгнулось четверостишием исторической направленности:

«Будет август, будет путч!
Так уж повелось.
Реваншистов тех живучих
Много развелось!»

«Делаешь успехи, - раздалось с «галерки». – Это значительно лучше и главное – гражданственно!»
Похваленный автор аж зарделся и снова склонился над папирусом, подаренным другом-египтологом (спёр из гробницы одного из фараонов). Папирус вызвал древне-исторические ассоциации и буковки стали бодро выстраиваться в слова:

«Все повымерли шумеры,
Коль ни в чем не знали меры!
Вот напьются натощак,
А потом весь день пищат:
То и это им не то,
То и это им не это…
Очень жарко нынче лето.
Кто б поставил граммов сто?
Ну, какой же ассириец обходился без похмелья?
Его спаивал сириец винами из подземелья.
Клинописи заявляли,
Что шумерский воин стоек.
Но события являли,
Что он просто алкоголик.

На галерке зааплодировали: «Можешь смело нести в музей Востока!»
- Ну, ты и скажешь, – заскромничал автор и покраснел.
«Во всяком случае, дело спорится, - продолжали наверху, - и прогресс на лицо!
- Сейчас еще что-нибудь зафигачу, - обрадовался автор. – Аппетит приходит во время беды!

«Какой кошмарный сон, друзья,
Сегодня мне приснился:
Я будто фугу сочинил
И поутру женился».

Требуется редакционное пояснение: подобное признание может принадлежать композитору, злостному холостяку, не терпящему полифонию.

«Посвящается другу, композитору Никанору Невезучкину», - приписал сбоку автор и задумался. На «галерке» тоже молчали. Общаясь с кымпазтыром, поэт поднатаскался в вопросах музыки и знал названия многих опер и балетов, хотя и не все слышал. Поэтому написал следующий стишок о гастролях балетной труппы:

«Дафнис и Хлоя»
Вернулись из Ханоя.
Были во Вьетнаме,
А теперь вот с нами».

«Так себе! Фигня», - пискнули с галерки.

«Что за дама ходит в феске?
Неужели Анна Веске?» - метнулся из балета в эстраду «поэт», а далее снова вьетнамская тема:

«- Что ты ноешь всё и ноешь,
Словно житель ты Ханоя?
- Не ходил давно в кино я.
Оттого все время ною».

«Опять дрянь порядочная», - крикнули сверху. В ответ автор обиженно заскрипел пером:
«Дома хорошо и складно,
Есть стиральный порошок.
А на улице прохладно.
Не посрать ли мне в горшок?»

«Опять похабщина! Как не стыдно?» - попенял внутренний глас.

«Из тюремной лирики», - написал Фома подзаголовок, и перо весело побежало:

«Тюрьма проводит семинар,
Приготовили семь нар.
- Будьте ровно в «семь» со своею ложкой,
Будем угощать картошкой.
Если не придете точно в срок,
Значит, любите вы «рок».
А коль любите вы «рок»,
Вам впаяют новый срок!»

«Надо посвятить джазмену Ереме. Он рок ненавидит и будет доволен, - Фома удовлетворенно просмотрел написанное. – А ничего! Дело помаленьку подвигается. Надо будет показать самому Иссушенко, хоть он и столь же занятой, как социализм был развитой». Решил теперь накрапать что-то эдакое, разудало-веселенькое из кладбищенской лирики, благо на «галерке» заткнулись, а «Ваганьково» за окном, через дорогу.

« По кладбищу ночью шёл,
Яму свежую нашёл.
Мертвый, воя и пища,
Вылез съесть, кого ища.
Наш герой не растерялся:
Хоть струхнул, но рассмеялся.
- На кого ты, б**дь, напал?
Мертвый пёрнул и пропал!»

На «галерке» скрипели зубами от гнева, и Фома решил замолить грехи чем-то шутливо-детским:

«Бегом от кого-то
Бежит Бегемота.
Она испугалась – и бух в болото.
Пусть там и лежит, коли ей так охота».

Наверху лишь хмыкнули: не то одобрили, не то возмутились? Захотелось теперь написать что-то о недавней исторической эпохе и ее деятелях.

«О сколько овец
Украл Сосковец!
О сколько баранов похитил Кобец!
А сколько отар
Угнал Гайдар!
Как много лис
Поймал Бурбулис!
А сколько капканов
Поставил Зюганов!
А сколько для дачи привёз кирпичёв,
Громивший парламент, маршал Грачёв!
Одна лишь приличной была, как и надо,
И то дочь японца, мадам Хакамада!»

Сверху вписал название: «Браконьеры в заповеднике». Поставил точку и вспомнил, что в те времена при Ельцине министром внутренних дел был некто Милиционерцин. Говорят, застрелился на посту, оскаромившись во время великого поста, выпив всего лишь водки полста.
Рука снова потянулась к заметно отощавшей бонопартовской чернильнице и тутанхамоновскому папирусу. На «галерке» запели песню былых лет:

«Дан билет ему на запах,
Ей – в другую сторону.
Уходил джазмен с джазменкой
На чеченскую войну».

Фоме снова захотелось порадовать детишек:

«Насрала синичка
В книгу на страничку.
Сделав это дело,
Тут же улетела.
В руки взял я книгу
И увидел «фигу».
В виде фиги кучка,
Сделанная птичкой.
Ах, ты, б**дь, синичка!
Вырву я страничку.
Не кладите, дети, вещи как попало,
Чтобы еще кто-то в книгу не насрало!

И в заключение «Поэма про непутевого аспиранта».

«Надо ль аспиранту,
Физику-гиганту,
Думать о богине,
Девушке Ирине?
Любит он Ирину
Как свою перину.
Вот сейчас на ней он спит
И отчаянно храпит.
Видит сны он про пиратов,
Как пират пропил свой клад
И был этому лишь рад.
Видит он и сны другие,
Неприятные такие:
Получил во сне он рану
От рогов самца-барана,
В ужасе проснулся рано.
Голова его в дурмане,
Видит все кругом в тумане.
Был он накануне…
Где бы вы подумали?
Нет и нет, не в бане.
Был он в ресторане.
Там он бурно под селедку
Пил ерша из пива с водкой.
А теперь вот и расплата –
Кажется, закован в латы.
Где уж тут опохмелиться?
Больно даже шевелиться.
Вспомнил вдруг и об Ирине,
Девушке-богине.
Где ты, где, Ирина?
Дай мне аспирина!»

И гадость на прощанье:

«Бери Зина резину,
Да клади в корзину.
Отзимуешь зиму –
Выбросишь резину».

«Какая резина имеется в виду? – придрались на «галерке». – Боты, галоши или презерватив?»

Чувствую, как негодует читатель. Зачем превращать роман в сборник похабных частушек? Каюсь! Немного переборщил. Но автор искренне хотел полней высветить одного из персонажей, переменившего ориентацию и ставшего писать вместо абсурдистской пьесы маразматические стишонки. Не пора ли вернуться к теме, заявленной в названии произведения – «Империя джаза». Клянусь и повинуюсь. В следующей главе непременно вернусь!

ГЛ. 18 Парад джаза и показательная экзекуция.

Вот и пригодилось заявленное ранее - «Параджанов и парад джаза». Идея проведения подобных мероприятий на Очень Крестной площади ему первому, известному звукорежиссеру, стукнула как по барабану в его большую кудлатую голову. «Чем мы хуже их, строителей авантюризма?» - спросил он себя и других, и ответил: «Кому ризм, а кому лизм (капитализм)!» Правительство дало согласие на проведение мероприятия, рассчитывая этим попугать и приструнить, как отечественную, так и мировую попсу. А молодой император добавил, процитировав своего давнего предшественника Петра Первача: «Отсель грозить мы будем миру!» Заменил словечко «шведу», потому что группа БАБА к тому времени, набив всем оскомину, распалась.
Под давлением мировой общественности давно отказались от военных парадов в честь победы Александра Градского над немецко-половецкими захватчиками при композиторе Бородине. К тому же надоело делать из площади каток, изображая Чудское озеро.
Больше всех распалялись емирихамцы: - Почему мы не проводим смотры войск в честь победы колонистов над индейцами или северных штатов над южными? К ним присоединились испанцы: - И мы не проводим ничего в честь победы конкистадоров над коренными жителями Америки! Французы встрепенулись: - А победы Наполеона, почему не отмечаем? Израильтяне тоже заворчали: - И мы не торжествуем ежегодно по поводу нашей молниеносной победы над арабами? И даже монголы вспомнили о завоеваниях Чингисхана, римляне про Юлия Цезаря, а греки про Алексашку Македонского (не путать со знаменитым киллером). Пристыженный Прежнев отменил шествия, а Ельц Первый восстановил на брежнем месте Обжорскую часовню, преградив танкам и баллистическим ракетам въезд на Очень Крестную площадь.
Но времена изменились, и проклятущая попса как некогда фашизм стала грозить миру. Не на шутку распоясались и, так называемые, афро-америхамцы, отказавшись от джаза и придумавшие «рэп» и «хип-хоп». В связи с этим в Сенате стали раздаваться голоса «ястребов»: - Не пора ли всех черных снова заковать в кандалы и отправить в их родную Африку, сделав исключение лишь для Мандализы Райс, дамы, хоть и смуглой, но приятной во всех отношениях. Короче, мировое сообщество сильно обеспокоилось. Обеспокоилась и одна шестая часть суши (не путать с японским блюдом).
По традиции парад решили провести в мае, чтобы не пользоваться лыжами и коньками. Тем более что стужа напоминала о неудачной Финской войнушке с ее неприступной Линией Маннергейма.

На трибуне Мавзолея стоят члены правительства во главе с императором. Валентин Валентинович держит над головой на высоком шесте портрет Параджанова, издали очень похожего на товарища Сталина. Как известно, все кавказцы чем-то похожи между собой. Это создает ощущение преемственности, что очень нравится зюгадовцам, но злит баронессу Стародворскую.
Одесную императора стоит министр бескультурья Жорж Бенгальский, которому, когда он еще был героем знаменитого романа Михаила Афанасьевича, кот Бегемот оторвал его лысую голову. Но передовые советские хирурги и лично сам профессор Преображенский из «Собачьего сердца», пришили ее, да так, что комар носа теперь не подточит. И вот Жорж с обновленной «головой профессора Доуэля» дослужился до министра. Это теперь называется «карьерным ростом». Рядом с Бенгальским во весь рост возвышается вечно угрюмый фотокорреспондент Ювеналий Рост, который ой как не прост, как кажется поначалу. (И его в правительство приняли на работу). По левую руку – министр гламурного джаза Игнатий Брутман. Возле него – увешанный орденами и медалями как некогда главный жокей кавалерии Муденый - руководитель всех джаз-оркестров страны Антоний Тролль. По соседству виднеется и кепка-бумеранг губернатора Обкома Саламандрыча, который не сгорел при смене императоров и теперь активно застраивает столицу элитными домами с башенками. На мавзолее толпилось еще много народу, но не будем утомлять читателя перечислением, а понаблюдаем за происходящим.
Вначале из ворот «Склизской» башни, названной так в честь нашей «Мандализы», председателя родного парламента, выскочил на лихом коне главный церемониймейстер. Он выполнял эту миссию после Жукова и Малиновского при всех последующих режимах. В прошлом - известный певец, Огородный артист, а ныне директор всех московских элитных кладбищ (может по блату приличную могилку устроить). Зовут Иосиф Виссарионович Гробсон (не путать с ихнем Полем Робсоном. К тому же, тот черен как сапог, а наш загорает в солярии). Гробсон дождался, когда куранты заиграли “Take the “A” train”, что требовалось по протоколу. Дойдя до припева, часы вдруг сбились на «Мурку», сделанную вначале тысячелетия по просьбе сотрудников НТВ государственным гимном (дружно распевали ее на Новогоднем «Голубом Огоньке» вместе с ранее упоминавшимся министром бескультурья). Эту мерзость затем отменил указом новый император. Но, по-видимому, некие диверсанты с НТВ взобрались на башню, чтобы испортить празднество. Император покосился на градоначальника – что, мол, за шутки? Тот кликнул главного звонаря Аскольда Париковского, по совместительству джазового барабанщика. Тот помчался исправлять. Вспорхнул, несмотря на годы, на самый верх и в момент починил. Часы доиграли мелодию Билли Страйхгорна, как положено, и церемониймейстер протрубил в матюгальник громовым баритоном, что парад открыт, и дал отмашку демонстрантам.
И началось. Первыми появились грузовые автомобили, в открытых кузовах которых переливались перламутром и никелем ударные установки всех фасонов. Барабанщики изгалялись в причудливых полиметрах и полиритмах. Далее тащились как раньше танки Тайваньской дивизии имени Дзержина Феликсовича Эдмундовинского, самоходные рояли многих фирм («Стэйнвеи», «Ямахи», «Блютнеры»). На водительских местах восседали молодые пианисты-гаденыши, ученики знаменитого профессора Григля (он, кстати, а может и нет, находился на трибуне) и наяривали «ладуху» и всяческую «современку» в манере Чик Кории и Херби Хэнкока. Далее рядами «нонаккордов» - построение из девяти человек в шеренге – шествовали духовики. Первый ряд – трубачи, второй – тромбонисты, третий – саксофонисты. Они дружно играли на память и без дирижера, знаменитую «Атласную куклу». За ними тащили свои бандуры контрабасисты, на ходу дергая струны в пиццикатном упоении джазом. Вот появились седовласые ветераны, увешанные как новогодние елки правительственными наградами. Они помнили еще самого Диксиленина. Кстати о наградах. С некоторых пор ввели в обиход орден «Шут гороховый» трех степеней. За особые заслуги всеми разновидностями первым наградили министра гламурного джаза Игнатия Брутмана. Помните, как он, играя на саксе, летал на проволоке во время «джема», посвященному съезду глав «Восьмерки». Награды сейчас сверкали начищенным блеском на его молодецкой груди хоккеиста и фигурного катальщика. Заметим, что вообще с гламуром власть боролась, но гламурный джаз, как доступный народу, допускался.
Шествие демонстрантов замыкала странная многолюдная колонна, пленных гитаристов поп и рок музыки, тех, кого успели отловить. Среди них, позвякивая кандалами, плелись и два короля – Попсы и Гламура, главный рэппер страны, косящий под негра, и три дамы – каратистка Клавдия Норисчак, всенародная сваха Розита Угорелик (Кто не видел в течение нескольких лет по ТВ ее программу «Без горестей», тот ничего не видел!), и певичка Лёля Трель. Лица пленных печальны. Их конвоируют пожилые музыковеды в штатском и молодые, преданные императору «нашисты» с «калашниковыми» наперевес. Когда колонна поравнялась с памятником «Каунту и Бэйси» (раньше бывший – Минкину и Поджариновскому) и подошла к Лобковому месту, раздался зычный глас Гробсона:
- А сейчас, дамы и господа вас ждет показательная экзекуция. Приступить к выполнению!
Сначала вперед вывели обоих королей, сорвали с них модные шмотки и поставили на колени.
- Дать каждому по десять шомполов! – крикнул тонким, но грозным голосом в микрофон, сам Валентин Валентинович Шпицрутин. Вдруг над его головой взвилось легкое облачко и в нем прорисовались лица императоров-предшественников - Павла Первого и Николая Первого, очевидно прорвавшихся в наш мир из мира параллельного. Павел пискляво закричал: «Шпицрутенами их, подлецов!» Николай пробасил: «Палками, палками, негодяев! Недаром меня прозвали Николаем Палкиным». Видение так же внезапно исчезло, как и возникло. Никто, наверное, и не заметил, кроме автора романа.
- Исполняйте! – приказал церемониймейстер двум здоровенным палачам с розгами в руках, очень похожим на известных артистов эстрады Владимира Бедокура и Тигра Блещенко. Но возможно, сходство обманчиво. С виновников спустили штаны, оголив разновеликие задницы: тощенькую короля Гламура и упитанную попкоролевскую. Читатель догадывается, что в последний момент мягкосердный Валентин Валентинович заменил очень болезненные шпицрутены обычными розгами, и палачи приступили к делу.
- На первый раз каждому по десять, - уточнил с трибуны совсем раздобревший император. Розги засвистели, оставляя на мягких местах красные полосы, что на жаргоне палачей называлось «делать зебру». Хотя вместе с имеющимися на теле угрями и пупырышками, похожими на звездочки, полосы дополняли картину, превращая разукрашенный зад в известный всему мир звездно-полосатый флаг. Надеюсь, емерихамцы не обидятся?
После первых трех ударов поверженные короли завопили. Гламурный восклицал: «Звезда в Шоке! Сексуально!» Попсовый вопил: «Алла, Акбар! Алла, Акбар!» Но та, к кому он обращался, на помощь не шла – не надо, мол, вбухивать мои кровные в никому ненужный мюзикл «Апчхикаго»!
После окончания процедуры наказанным смазали воспаленные места вазелином и отправили на консультацию к знаменитому проктологу Моисею Борисову, что не обещало ничего хорошего.
- А теперь приглашаются дамы! – зычно объявил распорядитель «бала» и из толпы пленных вывалились три, ранее упомянутые знаменитости.
- На кол их, на кол! – гневно выкрикнула лучшая джазовая певица страны, Огородная артистка, Людмила Обездоленная. Она давно ненавидела конкуренток-нахалок, и мечтала свести с ними счеты. Правда, и сама для денег не чуралась попсы – «не джазом единым сыт человек, но и …» Ей прощалось – зачитывалось героическое партизанское прошлое в катакомбах Одессы.
Действительно, возле Василия Блаженного из брусчатки торчали несколько острых деревянных кольев, обклеенных для пущей суровости наждачной бумагой. Экзекуторы поволокли бедных к орудиям пытки. Приговоренные отчаянно визжали, брыкались, норовя укусить палачей. Но палачи-ребята крепкие, бывалые, у них не забалуешь.
Первой водрузили на кол каратистку. Она извивалась как спирохета под микроскопом, но не подавала виду, что страдает и, с натужной улыбкой на искаженном болью лице, дерзко выкрикивала: «А что? Прикольно!» Когда насаживали всероссийскую сваху, кол подломился под грузной дамой, и она грохнулась на брусчатку, сломав свою деревянную ногу. На помощь кинулся, ранее непредусмотренный сюжетом, бывший муж, а ныне телевизионный фокусник Цимбало, с просьбой взять грешницу на поруки. Чтобы не помещать ее в госпиталь – инвалидов не казнят, дожидаясь полного излечения – отдали. И фокусник как жук, который тащит огромный шар из навоза, толкая задними лапками, покатил бывшую супружницу вниз по Васильевскому спуску, чтобы утопить без свидетелей в Москвассипи-реке (До того достала своими телевизионными откровениями). Пощаженная на радостях распевала «во все своё воронье горло»: «Не виноватая я!»
За третью жертву заступился один из палачей Тигр Поликарпыч Блещенко, обратившись непосредственно к самому императору – благо, глотка луженая, крикнул без микрофона – беру, мол, засранку этакую на поруки и перевоспитаю, не позволю больше никаких «муси-пуси». Добрый Валентин Валентинович уступил, и Трель отпустили, правда, с подпиской о невыезде.
- Продолжаем дальше наш «концерт»! – прогремел над площадью громовой глас Гробсона. – На десерт, так сказать, дамы и господа, показательное отмывание. Но не денег, а лже-негра Юнуса Тимурова.
Знаменитого рэппера подвели к оказавшейся случайно «в кустах» поливальной машине и подставили его разрисованное бесчисленными татуировками мускулистое тело фитнес-бездельника под мощные струи. Гуталин быстро смывался вместе с липовыми рисунками. Вымытого, ставшего бледнотелым тусовщика отпустили в костюме Адама на все четыре стороны.
- И еще один «фрукт» у нас на закуску, - пообещал распорядитель и махнул дланью.
«Нашисты» вывели на середину площади дрожащего мелкой трелью главного свата страны Савла Глистермана.
- Будешь ли впредь заниматься своим паскудным сводничеством? – грозно спросил император. – До коле будешь снабжать хулилигархов провинциальными п**дюшками?
- Больше не буду, Ваше Величество, - заблеял пленник, и штаны его отчетливо увлажнились сзади и спереди. При этом очёчки соскользнув с нервно вспотевшего носа, шлепнулись под ноги в образовавшуюся лужицу с прощальным «дзинь».
- Прочь гнать с земли русской! – махнул дланью осерчавший Валентин Валентинович и приказал приступать к заключительной фазе торжества, к показательному сожжению осточертевших гитар.
И как на первом параде победы к подножию Мавзолея победители бросили фашистские знамена и штандарты, так и сейчас пленные поп и рок-гитарасты бросали свои инструменты к ногам победителей. И вскоре выросла огромная куча, а пленные все шли и бросали.
- Надо же, сколько наплодилось, - возмущался кто-то из правительства. – И в правду «имя им легион».
Наконец последний гитараст расстался со своим орудием производства, и по команде императора кучу с вертолета облили бензином, а сам Валентин Валентинович прицельно метнул зажженную зажигалку как в емерихамских боевиках, когда подрывают истекающую бензином машину. Пламя взметнулось до небес, а оркестр кремлевских парашютистов, притаившийся за Мавзолеем заиграл туш. В этот момент над площадью на низкой высоте промчались, рыча моторами, военные самолеты.
- Полетели бомбить проклятую «Трехрублевку», - заметил снова кто-то из правительства и напялил противогаз. Эти спецсредства выдали всем присутствующим на параде заранее, учитывая, какой едкий и ядовитый дым будет от горящих гитар.
Приехавшие в очередной раз в столицу с инспекцией Воланд и его свита по обыкновению базировались на крыше Пашкова Дома, любуясь новыми наворотами скульптора Цинандали и молодых гламурных архитекторов при попустительстве мэра Саламандрыча.
- Сколько высотных домов понастроили, - воскликнул Черный Маг. - Сколько башенок и всяческих, как говорится, прибамбасов.
- Понастроили, Ваше преосвященство. Скоро не отличим Москву от Нью-Йорка.
- А что за клубы черного дыма в районе Очень Крестной площади?
- Наверное, снова Коровьев с Бегемотом шалят.
- Никак Ленина сожгли?
- Да уж пора бы, Ваше Благородие! Сколько ему еще лет тухнуть?

ГЛ. 19 Крутизна. «Шарманка». Три трупа.

Передовица газеты «Правда джаза» носила заглавие «Против крутизны в искусстве». Написал статью известный кандидат искусствоведения, в прошлом популярный киноартист, долгие годы проживавший в Парижске, но при новой власти вернувшийся на родную родину, Ждан Габенович Марэ. В статье автор клеймит некоторых деятелей отечественной культуры, так называемого шоу-бизнеса, за необоснованную пристрастность к «крутизне» в самых недопустимых и вопиющих ее проявлениях. Речь идет не только о творчестве «звезд», но и об их образе жизни, поведении в быту, в кругу семьи, вплоть до постели. Автор не жалеет красок, описывая жизнь попсовой богемы. Им ставятся в вину необоснованно большие гонорары, дорогущие автомобили и роскошное жилье. В статье говорится, что многие из них, имея сверх-доходы, скупают элитные квартиры, превращая их в доходные дома как при царско-сельском режиме. Они владеют коттеджами и загородными виллами, огромными территориями заповедных лесных угодий. «Это отхряпанная у населения земля, огороженная высоченными заборами с охраной (собаки и автоматчики), - возмущается автор. - Помимо домов на родине «крутые» обладают недвижимостью и за бугром. Особо обожаемы ими пляжи Майями в ненавистной простому населению Емерике, Лазурный берег, Ницца, зимние забавы в Куршавеле и в прочих Круасанах».
Короче говоря, возмущенный искусствовед советовал правительству срочно принимать меры, не дожидаясь народных бунтов «кровавых и беспощадных», волнений и восстаний под предводительством новых Стенек Разиных, Емелек Пугачевых и Иванов Болотниковых.
Собрался президентский совет, нынешний вариант брежнего поллитр-бюро. На повестке дня тема, затронутая в газетной передовице. Валентин Валентинович, как модно сейчас выражаться, «озвучил» статейку и окинул взглядом собравшихся: ну, мол, какие будут соображения? Народные депутаты выступали один за другим, клеймя «крутых» кровопивцев народных, но не предлагали ничего определенного. Видя, что все топчутся на месте, слово взял популярный клоун-радикал, защитник русского народа и сын юриста.
- Надо создать спецгруппы и начать ночами штурмовать особняки и коттеджи. Это однозначно! – выкрикнул он гневно и, покачиваясь с пяток на носки, круговым движением руки утер вечно слюнявый рот, точно так, как некогда делал это Великий Дуче.
- У самого-то огромный парк иномарок и несколько домов, - зашептал какой-то злопыхатель из зюгадовцев. – Как бы самого вверх тормашками не вздернули.
- Мы готовы создать штурмовые группы, - сказал, принявший слова сына юриста за чистую монету, энергичный предводитель молодежного движения «Наши люди в Голливуде», видя в подобном деянии перспективу для своего карьерного роста.
- Отберем фабрики заводы, дома и пароходы, - запели хором на мотив «Интернет-сионала» представители левого движения.
- Когда можем приступить к операции? – полюбопытствовал председатель.
- Да хоть сегодня ночью! – заверил «нашивец».
- Приступайте! Докладывать лично мне. Господа, все свободны.
Депутатское стадо шумно устремилось в президентский буфет, круша все на своем пути.

Ночь. (Луна по сюжету не предусмотрена). Ночь не на «Лысой горе», как у Дримского-Борзокова, а на нескольких горах, именуемых Воробьево-Ленинскими. Когда-то в этих живописных местах, глядя на распластанную внизу красавицу Москву, молодые революционеры Ленин и его соратник Воробьев поклялись, как некогда Герцен с Огаревым, переустроить Россию. Одному из них это, как знаем, удалось, а второй закончил дни в Соловках. Но не будем о грустном…
Там, на горах, проходит широкая аллея, улица имени Косыгина, по левую сторону которой, над крутым берегом Москвассипи-реки нависают стройной шеренгой, типовые особняки, похожие друг на друга, как и все попсовые песни между собой. Они, особняки, прячутся от завидущих глаз за высокими заборищами, опутанными колючей проволокой и выкрашенными защитной зеленой краской под цвет окружающей среды. Чтобы врагу и с самолета трудно было разобрать, если родное ПВО просрет, как просрало Руста, читавшего в полете Марселя Пруста.
Это знаменитые бывшие правительственные дачи. В одной из них до своего свержения проживал известный волюнтарист и любитель чудесницы полей, кукурузы, Микитка Хрюшкин. Сейчас в его просторных хоромах на втором этаже «прописался» один из представителей новой элиты, всенародный любимец и Огородный артист, кымпазитыр Егор Всмяткин. Егор за десять лет сделал головокружительную карьеру, благодаря смене режима. Никому неизвестный баянист, услаждавший своей игрой пьяных шахтеров Донбасса в местном ресторане, вознесся до самых верхних верхов – выше только на Луну (Недвижимость в Майяме, разумеется, имеется, а еще - яхта и личный самолет).
Этажом ниже обитает не менее известная личность, но из старых партейных кадров, тезка кыпазитора, тоже Егор, но Лягачкин. Лягачкин после перестройки сделался очень набожным, и часто до верхнего соседа летом сквозь открытые окна доносятся слова молитвы, завершающейся обычно дежурной фразой: «Иисус, ты не прав!»
Сегодня теплая летняя ночь как в увертюре Мендельсона «Сон в летнюю ночь». Поют неутомимые соловьи, но их пенье забивает как некогда советская глушилка вражьи голоса, звонкий тенор. Брошенный женой и сошедший с ума, певец Никодим Квасков, взобравшись на сосну, круглосуточно исполняет хит жильца верхнего этажа, песню про шарманку, у которой «душа первой скрипки». Эта «шарманка» и принесла автору его заслуженные миллионы. Но автор, по-прежнему, пребывает в тоске («Никак не могу попасть на страницы журнала “Forbs”), что сильно печалит миллионера

Спецотряд рассредоточился вокруг объекта. – Лягайте в траву и кусты! – приказал командир, одетый в костюм «ниндзя» из оперы «Чио-чио-сан», взятый по обыкновению на прокат в Очень Большом Тятре. Остальные бойцы вырядились запорожцами с известного полотна, где они пишут знаменитое письмо султану Брунейра. На головах развеваются чубы, под носами тараканьи усища, одеты в атласные шаровары и красные сапожки, в руках острые сабли и кистени, за плечами тугие луки и колчаны со стрелами.
Командир в прибор ночного видения разглядывает объект: – Окна в связи с теплой погодой на всех этажах и во всех комнатах открыты, что облегчит процесс проникновения. Охрана мертвецки спит, пребывая в запое еще с минувшей пасхи, а собаки отправлены на передрессировку в цирк на Цветном бульваре лично к Никулину-сыну.
- Давайте через забор по одному.
Бойцы, выполнив команду, оказались в саду. Трава выше колен – садовник тоже в загуле - щебечут кузнечики и прочие насекомствующие мелочи. На сосне, по-прежнему, одиноким гормоном вопит брошенный тенор.
- Может стрелой сбить его? – предложил кто-то из бойцов.
- Пускай себе заливается, - возразил главный. – Он шумовое прикрытие создает. Докладываю обстановку: нижний сосед крепко спит, приняв снотворное. (От Прежнева научился.) Верхний пребывает в одиночестве. Жену с детьми на днях отправил в Майями, а прислуга в отпуске. Но случайно в постели у хозяина может оказаться очередная «бабочка», мечтающая стать звездой. Ну, с Богом!
Бойцы кинулись к зданию, еще не знавшему штурмов, кошками взобрались на второй этаж и залезли в окна. Огромные хоромы, обставленные антикварной мебелью, пустовали. Только из-под двери спальни просачивался слабый свет ночника. Командир ударом кованого сапога выбил дверь.
- Всем лежать, вашу мать! Секретная служба императора.
Ослепленные мощными яркими фонарями, щурились, обнявшись, лысый господин средних лет и две тощих блондонки-болонки, в страхе подтянувшие к подбородкам простынь.
- Оружие, наркотики, доллары в вентиляции!? – продолжал пугать ниндзя, а остальные «запорожцы» с нездоровым любопытством осматривали шикарную обстановку, зеркальный потолок, стены, увешанные картинами эротического содержания. Всеобщее внимание привлекло полотно модного гламурного художника Фикуса Сапронова «Венера строчит минет Гераклу».
- Что вам угодно, господа? – ничуть не смутился бывший баянист. – Вы, из какой оперетты?
Нарушая торжественность момента и серьезность обстановки за окном «рыдала шарманка».
Что ж выходит: «Жену в Майями, а сам с б**дями!?», - сострил «ниндзя» и для устрашения взвел курок.
- Не ваше собачье дело! – задерзил хозяин и стал нервно давить на секретную кнопку и изголовья кровати.
- Не старайтесь! Они мертвецки пьяны и спят богатырским сном.
- Всех уволю! – взревел Огродный артист и столкнул барышень с кровати. – Пошли вон!
Перепуганные голые будущие звезды-певички, прикрывая ручонками козлиные груденки и промежности, жались к стене, мечтая провалиться сквозь пол, будучи еще не до конца испорченными. Но пол оказался крепкий, паркетный, и провалов не допускал.
- Девушки, идите по домам, - великодушно разрешил ниндзя и приставил дуло к лысой голове развратника. – Где доллары и евро?
Девчушки, подняв с пола тряпье, покинули комнату и зашлепали босыми ногами по лестнице.
- Доллары в банке, а евро в биде, - нагло рассмеялся кымпазитыр. – Разрешите одеться?
- Одевайтесь! А ты Иванов, - обратился командир к одному из запорожцев, - иди, проверь!
- Где, где? – переспросил спецназовец. – В ведре?
- Сначала все стеклянные банки проверь, а потом и биде, - пояснил ниндзя. – Иди в ванную, там увидишь.
Служивый бросился исполнять, твердя как «Отче наш»: «Не оставляй друзей в бидэ!»
В этом момент из сада донеслось истошное «…с душою первой скрипки!», послышался хруст ломаемых веток и шумное падение тела.
- Ебнулся, наконец, - злорадно засмеялся автор, натягивая кружевные трусы.
- Почему он пел, на дереве? – поинтересовался менее строго командир.
- Жена выгнала, я приютил по доброте душевной, так он и меня достал. Орет денно и ношено. Свихнулся, наверное?
Из сада доносился лишь треск кузнечиковой мелюзги. Певец, наконец, умолк.
- Наверное, шею свернул, - радостно предположил автор популярного шлягера. – Пристал как банный лист к жопе в парилке – напиши, мол, продолжение «Шарманки»! – Композитор встал, застегивая ширинку.
В это время в дверях появился посланный за «евро». В руках он держал вырванное с корнем биде: - Все банки перебил – пусты. И здесь нет никаких денег! Вот сами посмотрите.
- Значит, обманули? – взревел командир и замахал перед носом врага Стечкиным.
- За поломку имущества ответите! – пригрозил Огородный и достал из кармана брюк украшенный бриллиантами сотовый телефон: - Сейчас позвоню куда надо, и вы пойдете под суд за вероломное вторжение в частное владение.
Ниндзя ловким приемом кун-фу выбил из рук Всмяткина дорогущий аппарат. Телефон, совершив пируэт, ударился об стену и разбился, усеяв персидский ковер блестящими камушками.
- И за это ответите, снова пригрозил хозяин. – Телефон стоил пятьдесят тысяч евро.
- Сергеев, сходи в сад, посмотри, почему певец замолк, - приказал другому запорожцу командир.
- Слушаюсь! – затопал по лестнице сапожищами спецназовец.
- Иисус, ты не прав! – раздалось вдруг напевно с нижнего этажа.
- Ну, вот и этого мудака разбудили, - осклабился хозяин. – Сейчас молитвами заебёт!
- Как вы грубо отзываетесь о бывшем члене пол-литр-бюро? – возмутился командир. – Если человек уверовал, так что же в том плохого?
Шумно вбежал в комнату посланный в сад.
- Упавший не подает признаков жизни. Позвонить в «Скорую»?
-Звони, Сергеев.
- «Скорая», «Скорая»! Я «Алмаз», я «Алмаз!» Вы слушаете? Немедленно приезжайте в бывшую резиденцию Хрюшкина на Воробьево-ленинских горах! Как не знаете? Здесь теперь живет композитор Всмяткин. А его знаете? Ну, «Шарманку» сочинил. Вот и хорошо, что знаете. Что случилось? Знаменитый певец Квасков с сосны ёбну… упал! Зачем полез? За шишками, наверное. Едете? Всё! Конец связи.
Боец выключил рацию, устав от длительного диалога.
В этот момент композитор метнулся к окну, очевидно, собираясь выпрыгнуть. Но реакция «ниндзя» оказалась мгновенной, и пуля настигла беглеца, угодив точно под левую лопатку. Подстреленный вывалился из окна. И раздалось необещающее ничего хорошего «Хрясть!»
- Убит при попытке к бегству, - убрал пистолет в кобуру командир и добавил хладнокровно: - Так и запишем в протоколе… Сергеев, снова звони в «Скорую», чтоб захватили вторые носилки.
- «Скорая», «Скорая»? Я «Алмаз»! Вы слышите? Это опять я. Захватите еще носилки. У нас два тела.
- Иисус, ты не прав! – снова донеслось с нижнего этажа, и раздался выстрел.
- Ну, вот и этот мудак, кажись, счеты свел, - устало сказал командир и сбросил с лица, теперь ненужную маску «ниндзя», оголив простую славянскую морду жителя средней полосы России. – Бог троицу любит! Снова звони, Сергеев, чтоб и третьи носилки захватили.
Боец вновь затараторил по рации. Командир, окинув взором доброго старшины-батяни ряженых, заметил философски: - Вот как выходит. Сначала спорил с Ельцем. Помните знаменитое: «Борис, ты не прав?» Потом - с Христом: «Иисус, ты не прав!» А теперь – пулю в лоб… Сам оказался не прав!
Округа огласилась пронзительным воем сирен, а небо на востоке окрасилось алым. Майская ночь уходила, теснимая новым, частично очищенным от скверны, днем.
Проснулась, наконец, от шума не вполне протрезвевшая охрана и принялась открывать ворота. Во двор, давя нескошенную траву, въехало три кареты, потому что каждой машине по прейскуранту положены лишь одни носилки. Молодой врач-практикант, ничуть не удивившись мертвым знаменитостям, констатировал у всех летальный исход. Санитары с проворством уставших профессионалов упаковали тела в черные пакеты с молниями. Носилки с усопшими погрузили в машины. «Скорые» теперь без сирен – куда спешить, раз дело кранты - покатили в морг на улице Хользунова, что расположен недалеко от места событий.

ГЛ. 20 «Бедные люди». О тятрах. Две оперы и « два сапога – пара». Визит в «Салон».

Как только выйдете из метро «Тредиаковская» в сторону картонной галереи и окажетесь на улице Большая Пердынка, то идите решительно по правой стороне в направлении речки Кляузы. На левую сторону, всю в рекламных щитах, застроенную шикарными офисами в стиле «хай-тэк», не заглядывайтесь. Лучше приглядитесь к стороне правой, набитой жалкими, лезущими друг на друга полуразвалившимися лачугами, да подайте, коль не жалко, милостыню бесконечным скоплениям нищих и бомжей, сидящих возле покосившихся хибарок. Вот такие они контрасты развитого капитализма, господа!
Пройдя два пересекающих Пердынку переулка, заверните в третий без названия (вывеску кто-то спер намедни) и увидите прямо перед собой надпись мелом на стене «Бедные люди», а рядом – зачеркнутое слово «Бомбоубежище». Не пугайтесь. Здесь недавно фильм о войне снимали. Под белой надписью покосившаяся деревянная дверь как в домах на снос. Это и есть джаз-клуб. Но клуб для любителей с низкими доходами. «Как будто есть любители музыки пожилых с доходами высокими», - возразит сведущий читатель и будет прав. Пожалуй, лишь только министр гламурного джаза Жутьман и руководимый им оркестр получают хорошо. Остальные зарабатывают значительно ниже среднего, поэтому и бегают с халтуры на халтуру вместо того, чтобы записывать шедевральные альбомы для потомства на века.

- Почему у вас, господин-товарищ автор, одни и те же персонажи по ходу повествования меняют имена. Например, Брутман стал Жутьманом. Почему?
- Потому что, во-первых, за ними не уследишь, ведь их так много; во-вторых, так даже веселее, а в-третьих, – какое это имеет значение, если и так понятно, о ком идет речь?

Ереме Неудачникову с квартетом пришлось как-то выступать в этом непрезентабельном месте. Ну и что плохого? Выступают же в тюрьмах, колониях строго и общего режима, в дурдомах, домах отдыха, госпиталях, в нарко и венерических диспансерах, детсадах, лечебно-трудовых профилакториях (знаменитые ЛТП), возрожденных при Шпицрутине, и даже в лепрозориях? Ведь всяк заключенный, умалишенный, алкоголик или обычный больной, очумев от попсы, возлюбит джаз и потом нуждается как наркоман в дозе. Вот мы им эту «дозу» и вводим, по мере собственного таланта.
Организаторы концерта посоветовали артистам, запастись мелкими деньгами, желательно монетами, чтобы по пути следования подавать нищим. Артисты исполнили пожелание. Набив карманы пиастрами, гинеями и дублонами с изображениями Ленина, Сталина и Брежнева, пошли пешком от метро, благо ни цунами, ни торнадо Гидрометеоцентр не обещал. Раздав всё и опустошив карманы, артисты вошли в клуб. Крутая лесенка с несколько выбитыми зубами-ступенями вела в подвал. Пахнуло сыростью и мышиными экскрементами. У входа дежурил «секьюрити», пожилой пенсионер союзного значения на деревянной ноге, с огромным горбоносым попугаем на плече, с кинжалом за красным поясом и черной повязкой на глазу. На голове бандана, как принято у молодежи и пиратов Карибского моря. Настоящий капитан Флинт из «Острова сокровищ». Почему же клуб не носит название знаменитого романа Стивенсона? Попугай, зыркнув пронизывающим, как рентгеновский луч, взглядом, спросил грозно: «Что будем играть?» Ерема от неожиданности вздрогнул, но, взяв себя в руки-ноги, ответил спокойно: «Сюиту из оперы Пизе «Бармен».
- Это очень ка-ра-шо, даже очень ка-ра-шо, - голосом артиста Эраста Гарина прохрипела птица и приглашающе помахала крыльями.
- Проходьте, господа хорошие, - широким жестом указал на свободные места флибустьер. Небольшое подземелье с каменными сводами и с неоштукатуренными стенами производило гнетущее впечатление. На деревянных, грубо сколоченных табуретах, на лавках и каменных плитах пола, восседали и возлежали люди в лохмотьях. На многих позвякивали цепи, но не золотые как у новых русских, а из более дешевого, но прочного металла.
- Куда мы попали? – шепнул Неудачникову коллега саксофонист, расчехлявший дрожащими руками свой инструмент. – Это каторжники!
Ерема тронул клавиши стоявшей у стены желтой пианинки и заколдобился.
- Сейчас мигом настроим, - кинулся к инструменту, звеня кандалами, кто-то из проницательных зрителей. – Не бойтесь! Я в прошлом настройщик.
Ерема в страхе отшатнулся, а каторжник лихо стал подкручивать колки мелькнувшим в его руках гаечным ключом. Пока Ерема шелестел нотами, мастер выправил положение.
- Пожалте бриться, товарищ пианист! Строй как в Очень Большом Зале Консерватории. Лично Рихтеру настраивал, пока не спился!
Барабанщик терпеливо собирал ударную установку, привинчивал к стойкам тарелки и с тревогой посматривал по сторонам – не сперли бы какую-нибудь деталь. Контрабасист Соля требовал Ерему нажать «соль», чтобы настроить бандуру.
Наконец коллектив изготовился к концерту и ведущий Эдик Опельман заверещал в микрофон что-то приветственное и объявил программу. Музыканты заиграли первый номер. По окончании – гром аплодисментов и одобрительное звяканье цепей. Ничего удивительного. Кто ж не любит музыку Пизе? Не успели начать вторую пьесу, как из потайной двери в стене, закамуфлированной под нарисованный камин как в сказке «Буратино» вылез измазанный воображаемой сажей Викентий Лифчиков, любивший как некогда артисты Очень Малого тятра во главе с самим великим Сандуновским, создателем знаменитой системы актерского притворства, посещать злачные места дабы проникнуться реальной атмосферой готовящейся к постановке пьесы Максима Сладкого «На дне открытых дверей». Викентий тут же подошел к Ереме и на правах старого друга (знакомы чуть ли ни сорок лет) оторвал его правую руку, начавшую играть вступление, от клавиатуры для принудительного рукопожатия. Дружба превыше всего! Вступление можно сыграть снова, не заржавеет. Ерема, ответив на приветствие, заиграл вновь.
Но не будем утомлять дорого читателя перечислением и описанием всех номеров концерта. Программу «бедные люди» приняли на ура. По окончании стоял такой кандальный звон, отчего разбуженный звонарь ближайшей церкви, что в Толмачах, тоже стал трезвонить, испугавшись - спьяну, не проспал ли заутреню? И Викентию концерт понравился. Слегка выпив, он предложил Ереме заграничную гастроль, отчего все музыканты сильно возбудились (это розовая мечта каждого в те болезненно безджазовые годы). А нервный Соля – цербер-мама («цербернар») не присутствовала по болезни – единолично окучил здоровенную бутылку рома и стал брататься с флибустьером у входа. Сорвал повязку - глаз оказался зряч, сорвал бандану – череп оказался лыс. Затем стал щипать за хвост говорящего попугая, отчего тот страшно заматерился и клюнул Солю в лобешник как Золотой Петушок царя Додона в одноименной опере Николая Андреича. Пират схватился за кинжал, но быстро остыл – что с артиста возьмешь? Тем более что Соля купил еще зелья и выпил на брудершафт с флибустьером. Попугаю тоже дали клюнуть глоток.
По окончании концерт долго сидели за грубым дощатым столом с вырезанными на нем крепкими словечками. Обсуждали детали заграничного вояжа. Предполагалось начать с родины принца Гамлета, где прописался Лифчиков, признанный «диссидентом», после недолгой отсидки в советской тюрьме за фарц видеопорнухой в первые годы перестройки. Надо ли пояснять, что спустя неделю «датчанин» о своем лестном предложении забыл?
Шли к метро веселой гурьбой. На сей раз по левой, ставшей правой, цивилизованной стороне Пердынки. По пути Ерема встретил своего бывшего ученика, тоже пианиста и тоже возвращавшегося, но с собственного концерта. Неудачников рассказал об успешном выступлении.
- А какую программу будете готовить следующей? – полюбопытствовал ученик.
- Сюиту на темы из оперы Бородина «Князь Игорь?» - похвастался учитель.
- Значит, и «Танец с саблями» будет?

* * *

Древнееврейский тятэр «Салон» находится у черта на куличках. Как и для Биробиджанской АССР поблизости на обширных российских просторах места приличного не нашлось, так и тятру выделили помещение где-то за «Автозаводской», да еще на автобусе - четверть часа. Неужели в центре все занято? Вон, например, «усатому няню» отдали шикарное здание в Замоскворечье под его «Луну». Хотя у него есть и другое помещение вблизи Патриарших. А Петру Наумычу градоначальник Саламандрыч воздвиг новёхонькое здание, хоть и на месте бывшего еврейского кладбища, но рядом с Кутузовским проспектом и домом родного дорогого Прежнева и всеми любимого до сих пор Юрь Владимирча-Красно Солнышко. Очень живописное место на высоком берегу Москвассипи-реки, как раз напротив прущего в небо Москва-сити.
Любители джаза пристают к императору, чтобы новому тятру Фоменки присвоить имя Эллы Фитцджеральд. Тоже ведь на «Фэ», но более соответствует духу эпохи. А тятру «Салон» требовали присвоить имя знаменитого емирихамского кымпазитыра Ирвинга Берлина (Исайя Бейлина), родом из Тюмени, автора знаменитого «Александр-рэгтайм-бэнд». Но дело с места не сдвинулось ни в первом, ни во втором случае. Элла, мол, нам не указ! У нас своя есть не хуже. Она к тому же член Имперского Совета. А Тюмень слишком далеко. Пусть там свои тятры переименовывают…
Оставим скользкую тему и перейдем к делу. А дело в том, что Никанор Невезучкин сочинил две оперы. Одну двухактную по мотивам Франца Кафки – «Играй скрипка», другую одноактную по повести Куприна «Суламифь». Либретто первой написал, друживший тогда с Никанором, режиссер Эдуард Рацер, брат известного драматурга и сценариста с той же фамилией. Эдуард с братом отношений не поддерживали. Эдик презирал родственника за коньюктурщину в творчестве.
Об операх речь дальше, а пока - об истории знакомства композитора и сценариста. В 80х годах прошлого века Никанор вел музыкальный кружок в одном ДэКа, находившимся недалеко от станции метро «Кашпировская». Как оказалось, там же поблизости проживал Рацер. Сценарист искал контакта с композиторами, но весьма необычным способом – ходил почему-то по клубам и домам культуры в поисках последних. Будто бы все сочинители музыки обитали только в этих средоточиях культуры. Нет, чтобы окунуться в главную клоаку творцов музыки, в Дом Композиторов. Уж там-то их, точно, хоть отбавляй и притом голодных до сюжетов: композитор на композиторе сидит и композитором погоняет. Но Рацер, как и Ленин в отличие от брата Дмитрия, пошел другим путем, и интуиция Эдуарда не подвела. В лице Никанора он нашел родственную душу. Невезучкин в то время тоже увлекался австрийским экзистенциалистом и написал вокальный цикл на тексты его «Притч». Узнав об этом Эдуард пришел в неописуемый восторг. Вот это попадание! Прямо в десятку. Рацер написал либретто для оперы на сюжет кафкианских романов «Процесс» и «Замок». Да вот только в целомудренно-прагматическое советское время – перестройкой тогда еще и не пахло - надеяться протолкнуть на сцену столь упаднически-реакционного автора не могло быть никаких шансов. Но оба автора оказались «два сапога - пара», будучи в своих творческих дерзаниях совершенно оторванными от монолитных и, как казалось, вечно-непоколебимых устоев развитого социализма. И соавторы состряпали оперу, даже подыскав исполнителей, и нашли временную репетиционную базу, притом ни где-нибудь на окраине, а в самом центре, в помещении издательства «Советский композитор», расположенном вблизи площади, носящей сейчас имя великого Луи Армстронга. У Эдуарда обнаружились там знакомые.
Друзья ходили по театрам, предлагая свой товар, но везде натыкались на глухое непонимание и отказ. В конце концов, творческий тандем распался, не разродившишись реальным продуктом. Никанор Эдуарда про себя именовал «Эдюшником» за его полную, как сейчас говорят, безбашенность, не считая себя настолько же безумным. Так вот, Эдюшник взялся за новое либретто. Теперь по роману Джойса «Уллис». Он приносил Никанору мелко исписанные клочки бумаги, и с дрожью в руках, и с горящим взглядом объяснял очередной замысел. Выглядел он все более человеком не в себе. Сообщил, что жена и сын эмигрировали в Америку, оставив сумасшедшего папашу с его безумными идеями. Он стал ходить круглый год в спортивном костюме, небритым и неухоженным. Но хватит о грустном…
Спустя некоторое время Никанор сделал новую редакцию оперы, значительно сократив и приспособив к исполнению возникшей к тому времени труппой «Камерной джазовой оперы». Эдюшника пригласили на премьеру, но его реакция осталась неясной. Сидел с угрюмым видом и ушел по-английски…
Теперь о другой опере, по повести Куприна.
Сами понимаете – библейский сюжет, «Песнь Песней» царя Соломона.
Силами любительской труппы при «Джаз-Арт-Клубе» Эдика Опельмана ее тоже поставили и даже записали на пленку. К тому же опытный Эдик посоветовал дать произведению более эффектно-привлекательное название «Семь ночей царя Соломона». Автор согласился.
Музыка получилась удачной, и спектакль имел успех. Но вскоре труппа распалась, как и все благие начинания неутомимого Эдика. «Не пропадать же добру? – подумал композитор. – А не рискнуть ли предложить в тятыр «Салон»? Ведь по специфике подходит». Решил и кафкианскую оперу тоже показать заодно, так как название «Играй, скрипка!» располагало. С помощью супруги по Интернету выяснил координаты и, собравшись с духом, поехал, захватив клавиры и аудиокассеты. На дворе февральская слякоть и гнусный ветер, а Никанор с некоторых пор стал ярым противником излишне быстрых перемещений масс воздуха в пространстве – ветер действовал на нервы. Несмотря на трудности, он все же набрел на искомое здание. Для начала, чтобы морально подготовиться, поинтересовался репертуарным стендом у входа. «Тевье-склочник», «Скрипач на крышке», «Узбечка» Юрия Шерлинга и что-то по Бабелю с музыкой вездесущего Дружбина. В основном упор на Шолом-Алейхема. «Похоже, мне здесь не светит, коль тут прошелся плодовитый Дружбин, оставляющий после себя только выжженную напалмом его таланта землю», - подумал Никанор, но потянул все-таки дверь на себя. Седой сторож с пейсами и с автоматом «узи» в дрожащих от Паркинсона руках спросил проникновенно: - Вы яврей?
- Нет. Просто я сегодня плохо выгляжу, - искренне признался Никанор.
- Проходите, - разрешил страж, оценив остроумие гостя.
Состоялась задушевная беседа с главным режиссером, бывшим участником славного в прошлом дуэта «Радио-няня», распавшимся в результате отъезда одного из участников на Землю Обетованную. Кафку с порога отмели, несмотря на его ветхозаветные корни. А Куприна посчитали взявшимся не за свое дело и тоже забраковали. Вот так и закончился этот рискованно смелый визит.
«Надо было, как последний аргумент сказать, что у меня отчим еврей», - запоздало, подумал автор, входя в вагон метро.
«Осторожно, двери закрываются!» - объявил правильный женский голос, и кто-то последний впрыгнувший больно шибанул Никанора в спину.

ГЛ. 21 Министерский джаз. Авиа-налет.

Лексикон молодежных бастардов: «типа, короче, то есть, ну-у-у, позиционировать, озвучивать, в принципе, реально…»

Это лирическое отступление, вернее отупление, читатель. У нас речь пойдет снова о джазе.

Расположено «Министерство попустительства» на Нью-Ореанской площади, что возле метро «Колтрейновская». В центре площади - десятиметровый обелиск ей, Нью-Орлеанской деве с трехметровым веслом в руках. В сумме получается тринадцать, но уж так вышло. Кстати, веслом каменная девушка указывает на ранее «озвученное» министерство. Оно, как и другие заведения подобного типа, имеет свой джазовый оркестр. Мы знаем о существовании джаз-оркестров при «Министерстве путей ложных сообщений», при «Министерстве интимной связи», при «Министерстве модно-водного транспорта» и многих других. Но не будем утомлять читателя дальнейшим перечислением. Самый известный из них, конечно, Ка-Гэ-Бэнд, курируемый лично Валентином Валентиновичем. Но мы не о нем, хотя уважаемый коллектив заслуживает самого пристального внимания, хотя бы со стороны, правоохранительных органов…

Пока не забурлило увлекательное повествование, сообщим обеспокоенному читателю, что любимые им персонажи – Кукловод, Свекловод и Свиновод – никуда не подевались, а вступили в едином порыве в «Союз Бравых Сил» и сейчас дружно посещают все собрания. Им пока не до нас. Но автор искренне заверяет, что с ними мы еще непременно встретимся на страницах нашего любовного романа.

При попустительстве ленивого часового, упоенно слушающего в наушниках любимую группу «Ногу оторвало», входим вместе с Еремой Неудачниковым в роскошно-мраморное здание ранее «озвученного» нами министерства. Пригласил сюда Ерему давний знакомый и старший товарищ Ефим Александрович Сутулых, в оркестре которого наш герой работал в младые годы. Пригласил на репетицию джаз-оркестра, где он сам пристроился в качестве советника-консультанта, типа Воланда районного масштаба. Вместо того чтобы мирно почивать на заслуженном отдыхе (за восемьдесят) и резаться с себе подобными в картишки или забивать «козла» во дворе высотного дома на Котельнической. (Там с помощью черной магии заполучил шикарную квартиру еще при самецской власти.) Так нет, неутомимый старец не дает покоя ни себе, ни тем, кто помоложе, сыпля идеями и фонтанируя захватывающими проектами. Вот и сейчас заморочил голову руководителю оркестра, предлагая сделать программу в «Джазе только дедушки». Ерему привлек в качестве арон-жировщика и заказал обработать известную мелодию из емерихамского фильма «Джордж Буш из Джинки-джаза». Ерема послушно исполнил поручение и сейчас пришел послушать, как «озвучил» партитуру оркестр. Обработка всем понравилась и руководитель, полковник такой-то, предложил Неудачникову поступить к ним штатным арон-жировщиком, зная, что на своей основной работе Ерема получает гроши. Здесь, правда, платили тоже не мешками с золотом. Министерство оказалось прижимистым. Это вам не министерство финансов. Но все-таки копеечка плюс копеечка дадут две копеечки, а это в любом случае лучше, чем одна. Сутулых тоже поддержал идею полковника, соблазнявшего слабовольного арон-жировщика тем, что и на работу-то ему регулярно ходить не обязательно. Сиди себе дома и пиши, выполняя заказы. Но, не раз попадавший впросак, (между Сциллой и Харибдой) Ерема вспомнил, что, начавшись с джаза, заказы переходят постепенно на эстрадную похабщину и все кончается любимой неисправимым народом «Цыганочкой». Этого-то Ерема больше всего опасался, предпочитая не мараться эстрадой, которую терпеть не мог. «Хоть озолотите, а эту гадость писать не буду!» - в сердцах говорил Ерема и с горя, опрокидывал стакан водки, впадая в протестный запой. Не продавал наш Ерема душу дьяволу ни за какие коврижки, но победа над собой давалась нелегко. Не было исключения и на сей раз. Как говаривал автор «Маленького принца»: «Искушение есть соблазн уступить доводам разума, когда дремлет дух». Разум подъялдыкивал: «Соглашайся! Работа не бей лежачего». К тому же соблазняли в два смычка – полковник и консультант. И Ерема, поддавшись, взял анкеты, чтобы заполнить дома. Придя домой, по пути частично освободившись от чар, начал читать строгие документы. Дойдя до пункта «Указать, где расположены могилы ближайших родственников, номера могил и описать общий вид крестов и надгробий», Ерема бережно сложил листы и спустил их в мусоропровод. Проснувшийся дух победил искусительные доводы разума. Порадуемся за нашего героя!
* * *

Девятое мая. Парад победы. Радио трещит, ведя репортаж с Очень Крестной Площади. Композитор Акакий Отступник, нежится в джакузи с тремя тощими блондондычками, которых собирается сделать очередными поп-звездами. Девушки расплачиваются натурой, как и предусмотрено в контракте. Они из категории тех, кто на вопрос «Девушка, что вы сегодня вечером делаете?» отвечают «Всё делаю». «Жена в Майями, а я с б**дями», - весело думает Великий Человек. - Почти как Борис Годунов в опере «Мусоргского» («Достиг я высшей власти…»)
Тяжелое детство в глухой провинции. Есть такая «черная дыра» Каменец-Подольск. Но он вырвался из ее гравитационного плена и рванул в Белокаменную. Затем учеба в Бауманке. Потом - обладатель лучшей в Москве бас-гитары. Фарц-мажор помог. Только никто в ансамбли не брал, потому что плохо читал ноты. Но зато теперь сам раскрученный автор. И стартовая цена песни $ 25 000. Вот и трехэтажный особнячок себе выстроил за три лимона зеленых. А студия, какая, а аппаратура, а рояль? Уважаемый человек. Режиссеры борются за него. Чтобы только он писал музыку к их фильмам. Какой молодец, и ведь всего достиг сам! Но что это?
Он прислушивается к радиоточке военных времен, купленной за большие деньги в антикварном (вошедшая снова в моду «черная тарелка», хоть и не летающая). Радио бубнит невероятные вещи о какой-то показательной экзекуции, кого-то сажают на кол, сжигают чьи-то гитары. Что происходит в стране? Куда смотрит будущая императрица Анна Емельяновна? Что позволяет себе нынешняя джазовая власть? Народу ведь попса нужна.
Откуда-то издали доносится нарастающий гул, переходящий в рев. Он выскакивает из джакузи такой весь из себя обнаженный, тонкий-звонкий в свои пятьдесят с гаком. Хоть и совсем сед как профессор-сосед, но кудряв как барашек на заклании. Напяливает модные круглые очёчки-велосипед, когда-то принадлежавшие литературному критику Х1Х века Белинскому и украденные на заказ из его музея-квартиры. Распахивает окно. О, ужас! Над «Трехрублевкой» пикирует эскадрилья бомбардировщиков. Вой падающих бомб. Прямое попадание в особняк. Тяжелый фугас, пробивает два этажа и взрывается. Дальнейшее, дорогие читатели, описанию не подлежит. Снимем мушкетерские шляпы с перьями, котелки, цилиндры, сомбреро, кепки-бумеранги и склоним головы.
Элитные особняки рушатся и горят. Между образовавшимися воронками мечется низкорослый коротышка, модный кутюрье с внезапно поседевшей челкой.
- Господи, что они творят? Я же одел и обул их армию в новые наряды. Темно-вишневые шали для офицеров, сапоги на шпильках для солдат… За что, за что? Анна Емельяновна, где вы? Помогите! Убивают!
Вмиг «Трехрублевка» превратилась в пылающие руины как когда-то славный Дрезден после бомбежки союзников.
ГЛ. 22 Аудиенция. «Вдовья доля». Новый Вавилон.

«В белом плаще с кровавым подбоем»… вышел на террасу под колоннадой бывшей сочинской резиденции Иосифа Великого нынешней повелитель Империи Джаза и обладатель Черного Пояса Караоке В. В. Шпицрутин Первый (и, возможно, последний). Сладко потянулся, погладил по голове огромного пса Буцефала и, хлопнув в ладоши, позвал главного советника, Марка Мухобоя. Пока тот шел, сбивая на лету огромной стальной мухобойкой римской работы надоедливых насекомых, император вспоминал прошедший парад и радовался внутренней незаметной со стороны радостью, теребя за уши верное животное.
- Отчет о прошедшем мероприятии принесли?
- Вот извольте, Ваше Всемогущество, - протянул огромный пергаментный свиток Мухобой.
- Сами почитайте вслух, - отстранился рукой в перстнях правитель, вспомнив, что вчера вечером еще в самолете сел на свои очки, раздавив их дотла.
- Как будет угодно, - зашелестел свитком, побрякивая латами, Марк Мухобой, и громоподобно прокашлялся, отчего стая любопытных ворон в страхе покинула облюбованный ими кипарис. – Пора радоваться! Парад прошел удачно, показав всему враждебному попсовому миру кузькину мать наших достижений в области джаза. Были продемонстрированы все виды новейших вооружений. Всех поразили концертные межконтинентальные рояли «Лирика», коим не страшны ни жара, ни холод, ни радары. Произвели фурор ударные установки прицельного огня и контрабасы для игры под водой, а также…
- Хватит, хватит! Дальше сам знаю. Расскажите, как прошла экзекуция?
Хоть император вчера и стоял на крышке Мавзолея, любуясь достижениями, а сегодня ночью примчался на сверхзвуковом саксофоне в любимую южную резиденцию, тем не менее, ему было приятно повторно просмотреть «полюбившиеся кадры», как бы отмотав пленку истории назад.
- Экзекуция прошла успешно. Как следует, выпороли обоих «королей», отмыли злостного рэппера, посадили на кол двух барышень. Под одной кол подломился и она, упав, сломала ножной протез, а другой хоть бы хны – лишь нагло орала: «Как оригинально я лишилась невинности!»
- Так она, несмотря на свои телевизионно-развратные выкабенивания девственницей оказалась?
- Представьте себе, Ваше Преосвященство!
- Тогда утопить «блондинку в шоколаде»! И прилюдно, что бы другим не повадно…
- Бу сделано, Ваше Высокоблагородие!
- А гитар много сожгли?
- Хоть и много, но еще жечь да жечь. Столько напроизводили. Тьма тьмущая! Притом, всё импорт проклятый. Своих так и не научились делать. То балалайка, то автомат Калашникова получается. Хитрый инструмент, понимаешь!
- Не прекращайте отлов гитарастов! Лично проверю!
- Слушаюсь, Ваше….
- А что с «Трехрублевкой»? Бомбили? - перебил Вождь
- Да, ваша Вседозволенность! Камня на камне не оставили!
- Вот за это отдельное спасибо! Будете представлены к награде.
Пес жалобно заскулил и поднял вполне человечьи глаза на хозяина, в которых читалось: «Хочу пи-пи, Ваше Собаководство!»
- Иди, иди вон туда под колонну.
Животное послушалось и задрало заднюю лапу у подножия мраморного обелиска Ельцу Первому. Затем убежало по своим животным делам.

- Доложи теперь про радио и телевидение. Говорят везде засели агенты мировой поп-индустрии и упорно развращают население на деньги политэмигранта Бориса Бронштейновского?
- К сожалению это так, Ваша Честь!
- Позвать ко мне Председателя Кооператива Гос-мос-газ-безопасности!
Кланяясь и пятясь, Мухобой удалился. Между колонн появился, одетый в рясу и тогу (и то, и другое одновременно - на голое тело по последней моде службы внешней разведки), человек тщедушного теловычитания с большой проплешиной на голове.
- Слушаю вас, дорогой Игнатий Лойолыч. Как наши делишки?
- Прежде всего, хочу доложить, что главные песнетворцы-развратители ликвидированы.
- Ура! – по-детски захлопал в ладоши Прокуратор.
- Сам по себе погиб и Позолоченный Голос Россини, свалившись с сосны.
- Поделом! Нечего лазать без страховки по деревьям.
- Наложил на себя руки и бывший член ЦК ВКПБ.
- Который спорил то с Марксом, то с Христом?
- Он самый.
- Туда и дорога. Все равно от него не было проку. А еще кого порешили?
- Пока все, Ваша Любознательность.
- Теперь про средства массовой информации докладай!
- «Ящик» целиком погряз в педерастенизме и парной графии. Внедренные агенты донесли, что на двери кабинета Главного висит табличка «Входить только задом». Завели у себя молодежную передачку «Комеди-б**дки». Юмор ниже плинтуса и сплошной мат. Вот до чего докатились. А радиостанцию «Маньяк» захватили молодежные подонки обоего пола и после прогноза погоды, вместе с приглашенными на интервью подобными себе уродами, ржут и хохочут с утра, до вечера. И никакой полезной информации. А ведущие радиостанции «Ухо тоски», содержащейся на деньги белоэмигранта Гусятинского, банкира и режиссера, без конца хамят радиослушателям, когда те звонят по телефону с осуждением их передач. Особенно отличаются сам главный редактор Бенедиксон и его помощник Дивновольский. Отличаются и дамы. Двум ведущим Бляриной и Бедровской пальцы в рот не клади. В миг отхряпают. Изображают из себя интеллектуалок-эрудиток, а сами допускают «ляп» за «ляпом». Недавно вторая назвала известный емирихамский фильм, классику Холливуда - «Мост через Ватерлоо». А когда радиослушатели ее уличили, стала отнекиваться – это, мол, позвонившие так выразились, а я знаю, как правильно. Вот нахалки!
- Почему вы терпите такое безобразие? – топнул ногой Вождь, отчего даже лямка сандалии порвалась. – Доколе?
- Извините, не велите казнить, Вашее Мудрейшество. Руки пока не дошли. Другим были заняты, не менее полезным.
- Чем? – порвалась от вторичного топанья лямка и на другой сандалии. Вождь, заметив неполадки, в гневе сорвал обувь и бросил в ближайшую пальму, с которой упорхнула стайка подслушивавших волнистых попугаев, засланных вражеской разведкой. Птички полетели докладывать через море, туда, где «берег турецкий» и ближайшая военная база НАТО.
- Сожгли проклятый очаг разврата «Дягилев», пристанище лиц нетрадиционной ориентации. Ранее сожгли подобное заведение в тятре «Немецкий комсомолец». Стрип-клуб пригрел у себя под крылышком уважаемый режиссер Мрак Нахалов. Обрушили «Парижский рынок», где торговали интим-услугами (надувными резиновыми бабами и прочими вибраторами), да еще и «Аквапарк», где мужчины вместе с женщинами мылись как в греческих банях.
- Вот за это спасибо! Дайте вашу руку. Вы достойны немедленной награды.
Гость протянул трясущуюся ручонку. Вождь напялил ему на палец один из своих перстней. Награжденный чуть не вскрикнул от боли – колечко оказалось узким – но стерпел и поцеловал дарящую руку. «Не колечко, а испанский сапожок», - подумал про себя награжденный.
- Служу Императору Джаза! Разрешите идти?
- Нет, постой! До меня дошли слухи в обход вашей разведки, что появилась новая молодая певица Джазмин, и что ее за джаз бьет муж, хулигарх-попсовик. Правда?
- Правда, но он вместе с остальными буржуинами погиб под бомбежкой на «Трехрублевке». А Джазмин гастролировала в это время по стране.
- Все равно приставьте к ней незримую виртуальную охрану.
- Бу исполнено, товарищ Император! Можно отваливать?
- Нет, погодь! Слышал я также, что молодой певунок Дебила Биплан зазнался после того, как съездил на Землю Обетованную и поучаствовал в «Евреевиденье». Попросил предоставить ему в отеле золотую ванну. А мраморную ванну, которой его наградили за Второе место в гневе разбил. Из-за этого, говорят, и поссорились муж с женой, спонсировавшие нахала. Муж-хулигарх, кстати, брат жены Саламандрыча, выгнал свою супружницу, продюсера Братковскую с совместно нажитого приусадебного участка и отобрал у нее общих малолетних детей. Супруга теперь плачет, убивается и хочет перелезть через высоченный забор, рискуя своей драгоценной продюсерской жизнью, чтобы вернуть малюток. Разберитесь, пожалуйста.
- Непременно разберемся Ваше Великокняжество!
- А этого молодого нахаленка выпорите как сидорову козу! Теперь идите.
Император-прокуратор, оставшись один, поскрёб одной босой ногой другую и вспомнил – кстати, о ванных, - что давно ванну не принимал. Весь в делах как в шелках! «Не заказать ли Мудашкину домашние шлёпанцы на шпильках?» Позвал любимую собаку, чтобы чесать ей за ухом, успокаиваясь сам.
«Почему я должен заниматься всей этой мерзостью? Хорошо Жорику Муншу, там в его Емерике, где всяк сверчок знает свой шестокович, и все заняты своим делом. Здесь же по генсековской традиции взваливают всё на одного: и свиноводство, и свекловодство, и кукловодство, и черт знает, что еще. Нету, нету больше сил моих! Брошу все и уйду. Уйду как Толстой в Оптину Пустынь. И не вернусь, сколько бы меня не упрашивал известный добросердный режиссер. Пущай возводят на престол так всему любимую Анну Емельяновну. Устал, устал, устал…»

* * *

Среди развалин «Трехрублевки» чудом уцелело лишь одно здание. Издательство «Вдовья доля», организованное светской писательницей Краусанной Гробской, чтобы печатать без ограничения романы-мемуары, побывавших в рабстве у хулигархов дам. Романы шли нарасхват и поэтому штамповались миллионными тиражами, принося предприимчивой дамочке сверх-доходы. Вся Россия хотел знать, как тяжело живется простой русской женщине в условиях развитого джазового капитализма. До чего довели женщину. Ту самую, некрасовскую, с русой косой до копчика, которая раньше не только в горящую избу (теперь особняк) могла войти, не обжегшись; и не то, что коня могла на скаку остановить, но и слона, при том оторвав ему его длинный, любопытствующий хобот. И до чего ее теперь довели эти проклятые импотенты-хулигархи? Вы только полистайте страницы мягких изданий да, не ленясь, почитайте. Почитайте, почитайте! Не оторветесь! Горькими слезами изойдете! Какой там Максим Горький. Он бледнеет, становясь сладким. Даже сам Максим Зубоскалкин в восхищении. А исписавшийся грузин-японист, автор некогда популярных бульварных романчиков, так иззавидовался, что сделал себе харакири, давно висевшем на стене заржавевшим самурайским мечом. Так ведь мог и заразу внести, но, слава Богу, не выжил. Поэтому, как говорится, отрубив голову, по волосам не плачут. К тому же она лысая была, несмотря на еще не старые лета. Но вернемся к издательнице. Поистине ее вклад в культур-мультур не поддается оценки. Ее можно сравнить лишь с такими историческими личностями, как Софья Ковалевская и Софья Перовская, хотя род занятий обеих Соф разительно отличался – одна грызла гранит науки, другая бомбы в губернаторов метала. Правда, дам объединяло, то, что ездили они в каретах. Наша героиня, будучи дочерью нового времени, предпочитает средства передвижения несколько иного рода.
Ее личный автопарк пополняется все новыми и новыми «Бентли» и «Майбахами», а «Лексусы» и «Хаммеры» уже и за машины не считает. Притом, если спустит колесо, то мадам по «сотке» вызывает другое авто с шофером из своего безразмерного гаража. Провинившегося «коня» бросает на дороге, отдавая на разграбление и запчасти окрестным недавно освобожденным от крепостного права крестьянам или вездесущим коррумпированным гаишникам. Последние, зная о приближении, щедрой автомобилистки и передавая ее с поста на пост по рации, специально подкладывают на пути незаметное препятствие с шипами. Уловка всегда имеет успех. Разгневанная издательница-писательница бросает поврежденную «тачку» и вызывает свежую.

О разгромленном «новом Вавилоне» затрещали все вражьи голоса. Вот что, мол, позволяет себе джазовый режим Шпицрутина. А еще в Евросоюз рвутся. Не успели отменить смертную казнь, как стали практиковать массовое истребление богатой части населения.
Все жены «трехрублевских» хулигархов, скопом отдыхавшие в Майями, узнав из СМИ о происшествии в России, чартерными рейсами срочно вылетели на Родину. Оказавшись на пепелище, и разом став вдовами, все как одна кинулись к Гробской – помоги, мать! Как у дедушки Крылова – «приголубь и отогрей». Милосердная и смекалистая мадам, выдала всем вдовицам по раскладушке, ноутбуку, принтеру, пачке бумаги, и поселила на своем просторном ранчо в палатках, благо погода теплая.
Пишите, мол, девушки, воспоминанья о своем житье-бытье, о том, как мучили вас жестокие хулигархи, принудительно высылая в Майами, а сами развратничали здесь с любовницами-певичками, обещая каждой дать «зелененьких» на запись диска и съемку клипа. И вдовы застучали по клавишам, ломая длиннющие ногти и дорогущий маникюр, впервые в жизни сталкиваясь с непреодолимыми трудностями русской фонетики и орфографии, ранее не писавшие ничего кроме извещения на продуктовой или табачной палатке «Ушла на базу».
Ничего, успокаивала их издательница, предвкушая сколько новых романов появится на прилавках. Вы излагайте, а об исправлении ошибок позабочусь я. Заставлю свою пенсионерку-маму, бывшую учительницу русского языка, стать литературным редактором. И процесс пошел, как говорил мастер перестройки и гласности.
На пепелище, в своре в одночасье потерявших хозяев породистых собак бегал на четвереньках совсем одичавший кутюрье и сбивчиво (заикался и раньше, до бомбежки) рассказывал каждому встречному и поперечному, как геройски погиб знаменитый композитор Отступник, прикрыв своим тощим, но жилистым телом как Александр Матросов амбразуру, трех перспективных девушек, укрывшихся в джакузи. Но рухнувший трехэтажный особняк не пощадил никого.
Специальная группа санитаров в масках собирала убиенных, сортировала, нумеровала и развозила по моргам. Другой отряд занимался собиранием сейфов и несгораемых шкафов. Третий, вооруженный почему-то лишь бейсбольными битами, отгонял от места трагедии охочее до халявы и ликовавшее население окрестных деревень, не позволяя ему всласть заняться мародерством.
Поскорбим и мы: прямо новое Бородино, Куликово поле, Герника или, на худой конец, Ходынка.

ГЛ. 23 Заседание сената. Бал Сатаны.

Над мрачно-мраморным зданием сияет сусальным золотом вывеска «Сенат имени Фрэнка Синатры», а ниже на черной клеенке белилами и рукой, говорят, что самого Пиросмани, хотя проверить трудно, приписано «В буфэт очен вкусни шашлик. Захади, дарагой!» Неискушенные прохожие ловятся на приманку, но в дверях их встречает строгий швейцар Иона Кобзловский. После вопроса «есть ли депутатское удостоверение» и ответа «нету», следует пинок под зад. Вслед исполняется поставленным голосом песня “My Way”, если дело происходит днем. А если - под вечер то звучит песня “Stranger in the night” В случае, коль удостоверение забыл, например, космонавт, то ему в след раздается “Fly me to the moon”.
- Туда первыми емерихамцы высадились, – недоумевает, понимающий по-ихнему, ветеран космического спорта.
- Тем более, - по-русски отвечает страж. – Не хрена было отставать от них в космической гонке.
Войдем и мы, не предъявляя никакого удостоверения, прикинувшись “Invisible man”, став как бы персонажем знаменитого романа Герберта Уэллса. Войдем незаметно в давно мечтающий о кворуме зал и присядем на свободное местечко, коих непозволительно много.
Председательствует, по традиции мадам Склизкая, женщина с трудным комсомольско-райкомовским прошлым и железной волей. В зале сплошь мужчины, среди которых блестит безукоризненной абсолютностью лысина бывшего врача «Скорой», а ныне Огородного артиста, барда-леопарда Александра Шлагбаума. У него по обыкновению в руках гитарка и он в окружении кучки красномордых здоровяков, губернаторов Обкомов разных областей, исполняет в полголоса недавно сочиненную патриотическую песню о житье-бытье палестинских казаков, защитников Малой Родины от арабов. Силою искусства слушатели, в прошлом ярые антисемиты, превращаются в сочувствующих неравной борьбе детей Сиона за свою независимость.
- Песня, конечно, хорошая, душевная, товарищи, - вмешивается в творческий процесс спикер парламента, - но продолжим наше заседание. Тише, тише, господа!
Для верности дама все же бросает в зал наступательную шумовую гранату, и публика затихает окончательно. Санитары выносят временно оглохших. Остальные все во внимании.
- Сегодня на повестке один, но большой, вопрос. «О нашествии на столицу попсовой лимиты. И как с этим бороться?». Довожу до вашего сведения, что для желающих развлечься вечером состоится бал, посвященный недавно прошедшему параду… Первым слово для доклада предоставляется все нами любимому режиссеру и актеру Сергею Никитичу Махалкину.
На трибуну вбежал седой, но поджарый докладчик в спортивно-оздоровительном костюме.
- Извините, господа, что одет не по протоколу. Только что с сафари из Африки! Наводил там баланс в природе. Хищников отстреливал. Ну, там всякую мелочь: слонов, львов, тигров… Но я не об этом. Что же друзья получается? Понаехали тут, понимаешь! Со всего бывшего Союза. И пляшут и поют… пародисты, юмористы, стилисты…
- Попрошу поконкретней, - вмешалась спикерша.
- Пожалуйста, буду поконкретней: Зульфия из Уфы, а раньше оттуда и Ткачук. Воют и воют на собственные стишки. Нет, чтобы делом заняться. Из Средней Азии валом валят. Какая-то «Бэ-студия», «Город 213». Что за названия такие? Из Таганрога – «Рома Звереныш». На всю страну вопит как кастрированный педофил.
- А что? Кастрировать надо, тогда и успокоятся, - послышалось гадкое предложение с галерки.
- А с женщинами, что прикажете? – вмешалась спикерша.
Кричавший не нашелся, что предложить.
- То-то же! Не надо нам легкомысленных решений. Продолжайте, Сергей Никитич!
- Из Магадана – Диана! Из Владивостока приперся некий… - заголосил почему-то фальцетом прерванный режиссер. - Как его? «Мумиё», кажется. Хорошо хоть, что англичане его к себе прибрали. Им теперь тоскливо без ихних Битлерсов. Из Одессы приперлись: Бенедиктин Джокер, пищалка Фикус. Второго, кажись, китайцы приютили и теперь от него глохнут. Так им и надо. С Украины и Белоруссии прут: Клодиты, Цимбалы, Засрючки, Колдуны, Продольские… Неужели у нас на Руси своих талантов мало?
- А из Нижнего приперлась парочка братьев-куплетистов, – возмутился кто-то в первом ряду. – И назвались-то по-дурацки «Умный штурман № 2»!
- А этого, что в женских колготках, в валенках и ушанке, кто позволил выпустить на сцену?- закричали с бельэтажа.
Оратор, подавленный наплывом желающих излить душу, внезапно заплакал горючими как бензин слезами. Отчего на полу под ногами от капель взвились яркие язычки пламени.
- Успокойтесь, дорогой Сергей Никитич и перестаньте рыдать! Не хватало еще пожара. Хватит и того, что поп-экстремитсты Манеж спалили и гостиницу «Москва», что напротив, взорвали. Да и «Националь»!
- А гостиницы «Минск» и «Россия» тоже их рук дело! Камня на камне не оставили, сволочи! – Еще кто-то подлил масла в огонь
- Больше не буду, - извинился режиссер и стал интенсивно затаптывать очаги возгорания. На ковре образовались прожженные дырки – явный материальный ущерб.
- Вы садитесь Сергей Никитич. У кого будут конкретные предложения?
- Надо выдать всем снайперские винтовки, - предложил с места в карьер автор фильма «Ворошиловский стрелок».
- У них ведь тоже есть «Ночные снайперы», - возразила ведущая. – Снайпер снайперу, как говорится, в глаз не выстрелит.
-Надо устроить на границах Московской области КПП, и выяснять, с какой целью пожаловали. И на вокзалах, чтобы ходили патрули, проверяя билеты и спрашивая, зачем приехали, - с пеной у рта предлагал делегат из Кенигсбергской области. – А как заметят в руках гитару, так об колено и выдворять из столицы.
- Не из ваших ли мест пожаловал к нам «есаул»? - съехидничал некий делегат-москвич. – Поселился в «Серебряном бору», и еще имеет генеральскую квартиру на Саввинской набережной.
- Его не троньте! – заступилась «мать» Сената. – Он теперь Огородный артист, написал Гимн Москвы, личный друг нашего уважаемого мэра и на сцене в свои пятьдесят тройное сальто крутит. Это вам не хала-бала!
Перебранка, перепалка и пикировка длилась еще долго, пока не объявили перерыв, и табун устремился в столовую-шашлычную, к щедрому кавказцу, дяде Нико.

Сытые и добродушно настроенные, с завязшими в зубах и зубных протезах кусочками мяса и перышками зеленого лука, вернулись делегаты на свои места, хотя многих не досчитались. Обычно некоторые просили в шашлычной временного «политического убежища», чтобы успеть управится с сациви, лобио, люля-кебабом и шашлыком по-карски. Оно и понятно! Эти кушанья – дороже всех указов, законов и политических решений, принимаемых тугодумной думой. Ты ее, хоть Сенатом, хоть Парламентом, хоть Кнессетом, хоть Народным Хуралом назови, а все равно кавказская кухня самая лучшая в мире!
Делегаты сытно подремывали в уютных креслах, специально сконструированных французом Клодом Дебюсси для безмятежного «послеобеденного отдыха фавнов». И «фавны» мирно похрапывали, давая возможность страдающим бессонницей вегетарианцам-коллегам, принимать мудрые государственные решения.
Так прошло несколько обязательно-принудительных часов и спикер (она постилась – и никакого мяса) объявила, одаряя ласковой улыбкой спящих: - А сейчас, господа, переходим в танцзал, этажом ниже, где состоится традиционный весенний бал.
Судебные исполнители с красными бригадмильскими повязками на рукавах ходили меж рядов, теребя за плечи и опрыскивая из газовых баллончиков, особенно разоспавшихся и храпевших, напоминая рев желающего спариться слона.

* * *
Все возможности пятого измерения в архитектуре давно освоили инженры, обслуживавшие Госдуму (Сенат), поэтому танцзал казался необъятным как космодром Титомир, чьим директором являлась ныне бывшая поп-звезда Богдан Бойконур. Организаторы, поначитавшись Булгакова, решили дать бал с настоящим воландовским размахом. Над оформлением трудился, в прошлом киевлянин, художник-постановщик Борис Краснович, знавший все прикиды постмодерна как свои шесть пальцев (имел такую отметину гениальности на правой ручонке). Он наворотил черти что, правда, неукоснительно следую любимому роману. Конечно, огромная мраморная лестница, как в «Бровеносце в Потёмках» Сергея Узиштейна. Лестница вела вниз и упиралась, как и положено, в огромный камин без огня. Оттуда и должны появляться гости. Наверху, на специальном возвышении - трон королевы бала. Вместо надоевшей из года в год Маргариты Тереховой - сама Анна Емельяновна. Рядом с ней Воланд в белоснежном фраке от Мудашкина. Роль Сатаны исполняет Великий поэт-песенник Яков Обрезкин. Более импозантной фигуры на эту роль и не сыскать. Королева в обычном своем прикиде: черное мини-платье-балахон, черные лакированные сапоги до колен, но не выше. Колени оставлены для поцелуев. На голове нечто рыжее лахудрообразное: то ли парик, то ли пучок соломы. На груди золотая цепь и медаль, полученная некогда в туманной юности за «Арлекино».
По краям лестницы на обширных балконах расположились симфонищенские оркестры. Справа Теодор Пивоков, слева – Юлий Бушлат. В резерве прибережен и женский джаз Светланы Безбедной. Имеется про запас и дирижер, на случай гибели кого-то из основных (по сюжету предполагается стрельба). Это нахальный молодой грек, осевший в России. Тоже Теодор, но с другой фамилией. Над всеми высоко под куполом, будучи подвешенным на проволоке, порхает вездесущий Брутников с саксофоном в руках. Куда, как говорится, лошадь с копытом, туда и рак с клешней! На ногах у него почему-то коньки, хотя Май. Но так захотел постановщик. Наверное, будет сюрприз.
И долгожданный час настал. На «Склизской» башне пробили двенадцать шомполов, и оркестры одновременно грянули знаменитую «Миллиард злющих ос». По гениальному замыслу постановщика (Краснович в детстве учился музыке) оркестр Пивокова заиграл в Ля-миноре, как известно песня печальная. А бушлатовский взлабнул на полтона выше, в Си-бемоль миноре. Летающий на проволоке солист – ему всё равно, в какой тональности - начал импровизировать еще выше на полтона (в Си-миноре), так как парит над всеми. Образовавшаяся какофония стала наилучшим фоном для появления гостей, которое и последовало. Первой выскочила из камина певица Даша Распутница и быстро, по-спортивному одолев лестничную крутизну, припала к оголенному колену королевы бала.
- Я в восхищении! – улыбнулась Емельяновна.
- Следующий! – голосом прораба строек коммунизма пробасил Иван Василич Воланд, тыча кургузым пальцем, отягощенным огромным перстнем-печаткой, в длинный список, который держал в руках. Рядом стояли Коровьев в исполнении юмориста Ветрова и Кот Бегемот – Юрий Гальцев. Роль Азазелло взял на себя композитор Максим Дундуковский. Он стоял у колонны, вертя в руках «Смит энд Вессон» сорок пятого калибра, доставшийся ему по наследству от папы, коим родитель и застрелился. Но мы отвлеклись.
Следующей выпрыгнула Ирина Андантова и стала карабкаться вверх, то и дело, срываясь со ступенек – годы брали свое. Следом выпорхнула вечная невеста, хохотушка Королькова. Ее хахаль, силач и стриптизер Нарзан, застрял своими плечищами (косая сажень) но все же выкарабкался, чуть не разворотив камин.
- Поосторожней, батенька! – заворчал из суфлерской будки постановщик. – Вам здесь не бои без правил!
Мы забыли упомянуть, что по условиям мероприятия, все дамы обязались быть нагишом, что мешало музыкантам играть – шеи выворачивали, чтобы подсмотреть.
Вдруг бухнулось что-то грузное, рыхлое, оказавшееся знаменитым тренером Татьяной Саврасовой.
- Ну и растолстела дама, - заворчала королева. – Коль не можешь сесть на шпагат, садись на диету.
Выскочившие вслед за тренершой два молодых Гадика-юмориста - Варламов и Сортиросян – взяли под руки Саврасову и потащили наверх. Заметим, что мужчинам полагалось быть в плавках.
Оркестры изгалялись в исполнении нон стоп «Миллиарда ос», а вверху разливались пассажи порхавшего валькирией Великого Русского Народного Саксофониста (ВРНС).
Из очага вывалились двое: Лайма Дракула, ставшая вампиршей и ее очередной обескровленный “boy-friend”. Он в плавках, она без всего. «Сладкая» парочка бодро побежала к королеве, у которой начало помаленьку вспухать колено.
За этой парочкой выпорхнула и другая, но цельно мужская: знаменитый хоккеист Метисов со знаменитым композитором, автором, исполняемого в данный момент хита. Странная дружба, заметим, но не наше дело!
Одиноко выскочила восходящая звезда из Минска, за ней выпорхнула воробьем известная юмористка, а за ними степенно вышел, отряхиваясь от сажи и паутины – камин давно не чистили – всеми любимый Моисей Борисов, но почему-то без Придурченко. Очевидно, партнерша одна уехала в Ленинград.
Грохнулся об пол мешковатый директор Эм-Ха-Тэ Табачников. Его-то, каким смогом сюда занесло? Плавки явно малы, и все любвеобильное содержимое грозит вывалиться.
За ним выскользнул вечно что-то жующий, или собирающийся что-то сказать, композитор-тусовщик Дружбин.
Бодро выпрыгнул Дрисняков младший, а за ним послышались «шаги командора» и старшего с гривой волос и с бутафорским сопрано-саксофоном в руках.
За ними повалили как из дырявого решета. Недавно поротый король гламура с криком: «Сексуально»; спортсменка Поркина и несдающаяся Катя Дрель; Юля Мечталова и композитор-продюсер Коробыш; стареющий композитор Писетский («Спорная лаванда») и улыбчивый Дима Шмариков, заболевший «пианоманией»; неприкаянный Вибров («Чем бы еще заняться?»). И, наконец, легендарный Билли Скокарев в плавках и в цветастом галстуке на голой шее («… а я маленький такой»). На этом маскарад исчерпал свои познавательные возможности, и оркестры одновременно заткнулись. Сорвался с проволоки – завистники подпилили – и расквасил нос ВРНС. О саксофоне и говорить нечего – восстановлению не подлежит…
Кто хочет узнать, что было дальше, откройте роман Булгакова и на соответствующей странице и почитайте. А мы закругляемся!

ГЛ. 24 На Брестской. Бардовский бардак.

На улице Брестской, что недалеко от вокзала имени Лексан Григорича Лукашенки, в помещении бывшей пельменной, возник новый анклав джаза - дело рук неутомимого Эдика Опельмана, зажегшего очередной очаг, несмотря на протесты попрятавшейся по районным управам и ЖЭКам попсовой власти. Для виду в каждом ДЭЗе, у каждого домоуправа, помимо долларов в вентиляции, на стене висит портрет
Дюка Эллингона. Но на деле хозяин кабинета исповедует совсем иные принципы…

Над входом в джаз-клуб красовалось упреждающее напоминание, напечатанное на машинке: «Ждет того, кто едет в Брест, там немедленный арест!» Явно дело рук конкурентов. Вчера не висело. Значит, ночью повесили. Дело в том, что сегодня здесь состоится собрание полулегального общества «Союз Бравых Сил». И гадкое объявленьице должно смутить новых членов, недавно влившихся в ряды. Таких, например, как наши старые знакомые Кукловод, Свекловод и Свиновод. Они-то и смутились, подойдя к двери.
- Меня, ждет арест? – всполошился Орест.
- Не психуй, - успокоил Свиновод, - в то получишь «...!»
- Как вы грубы, Чтобтебепустобыло, - заступился Орнет, жуя свеклу.
- Не ваше свекольное дело! – откусил сала Оскар.
- Так заседание отменяется? – спросил у охранника Кукловод.
Но любезный охранник, помахивая гостеприимной дубинкой и успокоив гостей старой поговоркой «Писаному не верь!», пригласил войти. Вошли. Вниз вела крутая каменная лестница, закончившаяся неким предбанником, где за столиком сидела ранее упоминавшаяся Тамара и аккуратным почерком верной подруги-декабристки или полевой жены в отставке записывала имена входящих в толстую амбарную книгу в дорогом кожаном переплете с толстым золотым тиснением, и названием «Малая Земля».
- Имя? - спросила Тамара, любуясь кукленком. – Вы его сами сделали или купили?
- Зовут меня Орест. Сделал сам.
- А фамилия?
- Моя или кукленка?
- Ваша, ваша!
- Кукольник. Я потомок поэта, дружившего с Пушкиным.
- С отцом Оксаны Пушкиной, что ведет грустные передачи по телевизору «Мужской взгляд»?
- Да, как есть, ейный батюшка, - не стал спорить Кукольник и отошел в сторонку.
- А имя и фамилия? – обратилась метресса к Свекловоду, продолжавшему жевать.
- Имя Орнет, фамилия Колман.
- Не родственник ли известному саксофонисту?
- Да, да! Самый, что ни на есть. Седьмая вода на киселе…
- Почему же вы не негр?
- Побелел, сидя на свекольной диете. Знаете, как отмывает? Родная мать не узнает!
- А в мешке у вас саксофон?
- Нет. Корнеплоды.
- Оставьте мешок на вешалке, господин Орнет. К тому же свою свеклу приносить и распивать строго запрещено.
- А не сопрут?
- Лично прослежу. Не волнуйтесь. А ваше имя и фамилия, любитель сала?
- Оскар Чтобтебепустолобыло! – отрапортовал он как космонавт, благополучно вернувшийся на землю.
-Вы, наверное, украинец?
- Чистейший хохол!
- Оскара Питерсона любите?
-Любимый пианист.
- Тогда проходите. Только сало оставьте, с салом нельзя.
- Конечно, конечно, - Оскар брякнул на столик завернутый в промасленную газету «Крамольная правда» огромный шмат. – Угощайтесь, коль не брезгуете.

Вытянутый как селедка зал переполнен и перекурен. В туманно-дымной дали, на небольшой сцене восседает президиум. На трибуне вещает в микрофон коренасто-очкастая бабенка, сама баронесса Стародворская.
- Коммуняки придумали себе новый герб, - сообщила докладчица. – Ленин в виде двуглавого орла, держащего в когтях серп и молот.
- В зале покатились со смеху. Заметим, что публика сидела за столиками, уставленными выпивкой и закуской как в ресторане. Многие сильно навеселе. К трибуне подошел Чубайкин.
- Хочу сообщить дорогим присутствующим, что я разработал новый план ГОЭЛРО, в котором главное место уделено джазификации России. Выпьем за джаз, господа!
Оратор вынул из-за пазухи чекушку и засосал из горла, затем, крякнув, сел на место. К микрофону подошел вечно молодой, аспирантского вида, Неземнов.
- Когда я работал в правительстве Ельца Первого, мы бывало так заслушивались джазом, что даже забывали про теннис. Как Козел на саксе взвоет, так какие уж там корты, ракетки и мячи?
- Нашли тоже, кого слушать возмутился родственник Орнета Колмана и бросил объедком корнеплода в выступавшего. Случился недолет, и никто безобразия не заметил.
- А теперь, господа, - Опельман почти вырвал микрофон, на правах «хозяйки гостиной» из рук еле стоявшего на ногах Неземнова. (Тот в последнее время стал закладывать по-черному.) - предоставим слово нашему прославленному гостю, поэту-шестидесятнику… да вы его и сами знаете… (в последнее время у Эдика все чаще случались провалы в памяти – тоже не юноша).
Иссушенко одет во все пестрое. Начиная с кепочки и кончая штиблетами. Бодро вскочил на пьедестал, заявив в микрофон: - Послушайте мою новую поэму, посвященную несгибаемому русскому мужику, строителю джазового капитализма.
- Почему вырядился как павлин на скачках? – завопил из глубины зала явно нетрезвый недоброжелатель
Поэт пропустил колкость мимо ушей, не расслышав. Страдал старческой тугоухостью с тех пор как исполнил роль Циолковского в одноименном фильме. Как и герой фильма, сам пристрастился приставлять к уху трубу от дореволюционного граммофона фирмы «Пате». Когда же начинала пилить очередная, двенадцатая по счету, молодая жена, то «слуховой аппарат» водворял на место и заводил скрипучие пластинки с остатками голоса друга Максима Горького, великого певца Вшляпина.

- Отрастил Иван власы
Наподобие косы,
Отрастил Иван усы
И заправил их в трусы,
Отрастил затем он бороду
И пошел гулять по городу.
Люди в ярости кричат:
- Ах ты, волосатый гад!
Отвечает он толпе:
- Вы завидуете мне!
Под кошмарный визг и вой
Возвратился он домой.
От гулянья пропотел,
Да и спать уж захотел.
Волосистый наш Иван
Лег одетым на диван.
Не пришло на ум Ивану,
Перед сном принять бы ванну…
Возмущал Иван народ –
Норовит наоборот.
От него не ждали радостей,
А одних лишь только гадостей.
Говорят, Иван в дальнейшем
стал спокойным и милейшим.
Но пока таков, как есть:
Озорство одно и спесь.
Как-то съездил он в Европу
И показывал там жопу.
Ну, подумайте вы сами –
Стыд и срам под небесами!
Вот и все вам об Иване.
Пусть он дрыхнет на диване.
Он во сне лицом сердит:
Коль не пернет, то храпит.

Гром аплодисментов потряс подвальное помещение, последний приют «Бравых Сил». Аплодировали стоя, кричали «бис» и «браво». Воспользовавшись неистовством публики, юркие добры молодцы, одетые кришнаитами, замелькали меж столов, предлагая купить недорого только что вышедший из печати роман «Фломастер и Маргарита» молодого и модного писателя Подминаева, о современной тусовочной жизни богемы. Многие «оскоромились» и купили. Придя домой и, начав читать, тут же повыбрасывали гадкие издания в камины, паровозные топки и газовые печи.

На сцене в уголке скромно притулился рояль фирмы «Ублютнер» (расстроенный «Блютнер»). Заметив это, находившийся в зале вездесущий и всепогодный композитор Дружбин пращой метнулся на сцену и, сев за инструмент, завопил куплеты Фиделио из собственного мюзикла «Бетховен». Все затихли, слушая божественные, хоть и подпорченные расстроенным роялем, звуки. Наиболее пьяные не в тон подпевали, придавая талантливому сочинению дополнительное очарование. Получив свою порцию «браво» исполнитель отвалил. На смену ему взошел на сцену разговорник Запорнов, страдавший несварением и искренними задержками стула, но не обращавшийся к врачам, надеясь на самолечение. Шутками-прибаутками лечил себя и других.
- Кто такой «астроном» вы знаете, - затараторил он как пулемет Максим в Гражданскую. – А кто такой «гастроном»?
- Это и ежу понятно, - скривился какой-то циник за ближайшим к сцене столиком.
- А вот и нет, господин хороший, - торжествовал Запорнов. – «Гастроном» это голодный астроном.
Остряк одиноко расхохотался и продолжил:
- Чем отличаются «обед» от «обета»?
- Ничем! – крикнул тот же циник.
- Ан нет! – снова торжествовал шутник. – «Обед» должен быть горячим, а «обет» холодным.
Поверженный циник затих, а Запорнов торжествующе потер переносицу.
Это заметила зоркая баронесса Стародворская.
- У вас чешется переносица, господин Тлетворнов?
- Я Запорнов.
- Какая разница нам, Бравым Силам! Раз чешется переносица, значит ваш концерт переносится!
- Дура! – обиженно соскочил со сцены юморист. – Вот поэтому тебя, стару деву, никто замуж-то и не берет!
- Как не берет? – оскорбилась девственница-демократка. – Недавно сам Ампилов сватался! Вот!
- Господа, не надо ссориться, - призвал к плюрализму добрый, еще сам кое-как державшийся на ногах, Неземнов, поддерживая за плечи в дрибадан упившегося Чубайкина. Главный электрификатор отчаянно бил себя в грудь: - Далась всем эта приватизация и ваучеры, вашу мать! Я ведь хотел, как лучше…
Воспользовавшись суматохой, на сцену заскочил известный бард с гитарой и странной фамилией «Жопалицеймако», и с места в карьеру запел, и забренчал весьма неактуальные частушки:

- После смерти Сталин
С пьедестала свален,
А от злого Берия –
Только пух и перья!

Некто с брюшком и прищуром, на заплывшей жиром морде лица, снявший некогда популярный у перестроечной молодежи фильм «Касса» подпевал барду:

- Часто слушая частушки,
Засоряешь себе ушки.
Это вовсе не игрушки,
И кончается в психушке!

Отвлечемся на мгновенье от музыки и заметим, что на всех столах красовались бутылки израильского вина «Абрам Дюрсо», очень крепкого, отчего посетители массово «косели» друг у друга на глазах. Не слушая частушечника, за одним из столов все говорили шумно и одновременно:
«Лень, о лень! Как мне побороть тебя? - взревел тюлень и прыгнул в море себе на горе», - распалялся какой-то гражданин в морской форме.
«В младые годы Ганди, - орал человек в чалме, но чистом русском, - подвержен был толстовской пропаганде!»

Вечер бурлил как вода, врывающаяся в пробоину корабля, но близился к завершению. По издавна заведенной советской традиции все театральное, музыкальное и творчески живое должно «умереть» к «полонезу Огинского» (половине одиннадцатого). Железное правило не нарушалось даже при демократах.
Эдик Опельман доволен состоявшимся мероприятием. Хоть и под сухую, без джаза, но прошло культурненько, и без мордобоя. Один лишь энтузиаст джаза трубач Артем Тормозян, временно попросивший политического убежища в чистом как «Блендомет» сортире, жалобно выглядывал из кабинки. Так и не удалось сегодня ни с кем поджемовать. Публика присутствовала, согласитесь, хоть и прогрессивная, но «левая». А еще Бравыми Силами себя называют! Кукловод, Свекловод и Свеклодел (допустим и такой вариант) тоже ушли недовольными, им очень хотелась предаться «упоению джазом» (видели на стенде такую афишу). А получился какой-то бесформенный бардовский бардак.
ГЛ. 25 «Водосток» и сходка Апельсиновцев. Выборы.

Клуб “Wood-stock”, а по-нашему «Водосток», организованный работниками водопроводно-канализационной системы, находится недалеко от метро «Грязные пруды» в переулке Дейва Брубека. Если идти вниз по бульвару к речке Кляузе, то сразу налево. Там сегодня собралась провести очередное заседание полулегальная партия национал-большевистского толка, «Апельсиновцы». Партия обзавелась и собственной малотиражной газетенкой «Апельсинкой», печатающейся на коленке. Гимном сделали, конечно, знаменитый марш из оперы Прокофьева «Любовь к трем апельсинам» в исполнении ансамбля «Арсенал». Партия так ароматнодушисто назвалась по фамилии организатора и бессменного лидера (в свои за шестьдесят, а все за девочками приударяет). Зовут его Эдвард, но не Радзинский, как вы сразу подумали, а Эдвард Апельсинов. Он в годы перенастройки приемника общественной жизни эмигрировал из опостылевшей Емерики. Туда, то ли слинял, то ли был сослан, в годы простоя-отстоя лично товарищем Прежневым. Там диссидент сразу заделался известным писателем. Кто не читал его одиозный роман «Это я, педичка!», с высокохудожественным и мастерским описанием, как герой «сосал у негра». По уровню дарования - подстать обоим Толстым, как Льву, так и Тигру. Но простим ему эту маленькую, хоть и отвратительную шалость с «сосанием». Кто в молодости не выкаблучивал? С годами писатель поседел, постарел, обзавелся усиками и бородкой «всесоюзного старосты Калинина» и превратился в крупного политического деятеля, которому стала тесна заокеанская самодостаточная, сытая страна, всего лишь с двумя партиями и мелко-б**дскими проблемами. То ли дело на Российских просторах! Снова революция, хоть и бескровная. Снова влезание, если не на броневик, то на танк (еще круче!). Снова расстрел «Зимнего», замененного в последний момент «Белым». Жаль, что не было под рукой нового Узинштейна – такой фильм потеряли! Снова Аврора, но подмененная танками Тайваньской дивизии. Как тут усидишь в стране «развитого капитализма»? И он примчался, и сразу на баррикады возле Горбатого моста, под которым прятался или справлял большую нужду бывший Генсек Горбаткин, ища, чем подтереть, изрешеченный пулями восставших, уставший от долго сидения в президентском кресле, да к тому же лишенный загара зад. Но вернемся в клуб.
Раньше здесь, в соответствии с названием, бушевали рокеры-поперы, но с наступлением «джазового режима» зачастили поклонники музыки Толстых, Достоевских и Чеховых. Как-то раз довелось здесь выступить и Неудачникову Ереме. В памяти остались лишь два обстоятельства: заждавшееся выноса на помойку, расстроенное трофейное пианино времен Великой Отечественной, и девственный, еще незатронутый евроремонтом сортир, с проваливающимися досками пола, обколотым, покосившимся унитазом с неизменной «братской могилой» в нем, и с вечным ручьем свернутого крана. Но если для джаза это есть морально-физические помехи, то для политической партии лишь смешные мелочи. Но, не смотря на неизбалованность политиков сервисом, серьезный человек в штатском все же орудовал разводным ключом возле крана.
- Что здесь будет проистекать? – обратился к сантехнику, ринувшийся в сортир посетитель.
-Грамоты должны вручать,
Раз умеешь ты молчать, - ответил в рифму водопроводчик.
- А, - скуксился вошедший, видя, что занято.
- Коль ручей не ясно чей –
Никогда не ссы в ручей! – закончил народной мудростью сантехник, окончательно отпугнув посетителя.
Теперь опишем как помещение, так и его содержимое. Тонкая кишка подслеповатого подвала заполнена людьми обоего пола, одетыми в оранжевые куртки как дорожные рабочие. В подвале душно, но раздевалка не предусмотрена. Все курят или нюхают что-то белое с ладони. Короче – весело. Вдалеке над низкой сценой завис как капризный компьютер красный транспарант. Надпись первоапрельски шутила: «Вот не ждали, не гадали – оказались в Магадане!»
Все, до одного из присутствующих, верят в идею, и готовы в любой момент стать политзаключенными. Поэтому и лозунг таков. Совсем забыли о президиуме. Он, разумеется, восседает на сцене за столом с традиционной красной скатертью. В числе почетных членов и певица «Диана из Магадана». К движению также примкнула и трезвомыслящая парочка, знакомая нам еще по роману «Зона джаза». Композитор-поэтесса Дуллина и ее муж архитектор-инсталлятор-художник Мойша Мессершмидт. Он прославился на последней выставке в Манеже во время грандиозного, потрясшего всю Москву пожара, своим несгораемым полотном «Израненный Израиль». Ранее шедевр украшал галерею Уффици в Уфе. Живописцу приписывают известный афоризм: «Полотна не горят, горят лишь поленья». Чета примкнула к молодежному движению, чувствуя, что «эра джаза» подходит к концу и, что император хочет, надев пуленепробиваемые вериги, отправиться пешком на покаяние в Оптину Пустынь, к знаменитому старцу-оптику, известному в прошлом врачу-окулисту с ныне утраченной фамилией. При этом рекомендует после себя назначить всеобщим тайным голосованием новую императрицу. Хоть и не первой свежести, но до неприличия любимую народонаселением Анну Емельяновну Долбачеву.
- А что, - возражал Валентин Валентинович, валявшемуся у него в ногах режиссеру. – У немцев же правит эта Меркель. И у Емерихамцев, глядишь, скоро в дамки вырвется Моника Левински, обогнав законную претендентку («Не ты же супругу своему минет строчила? Я имею все права!) Да и у нас на Руси одно время бабы буйствовали: Елизаветы, Екатерины, Анны! Вот и нынешняя - тоже Анка, хоть и не пулеметчица…
- На кого нас сирых покидаешь, отец родной? – рвал на себе последние седые волосы (не страшно - стилист Тодчук новые вставит!) один из сыновей автора государственного гимна старого образца. Новый заказали поэту-есаулу, и тот усиленно работал, тренируясь в фитнес-клубе. Умоляльщик-режиссер, пятясь, все дальше отползал к двери (как бы не опоздать?). Там внизу ждал на всех парах «Джип-Мерседес-Лексус Чероки», чтобы срочно умчать в аэропорт, где подпрыгивал от нетерпенья как передутый презерватив личный самолет, желая унести хозяина в далекую страну Лим-по-понию, к доктору Айболиту на любимое сафари. Охотник любил посещать и другие страны: Танзанию, Тамзанию и Здесьзанию. Режиссер ранил зверей, а доктор их лечил. Очень даже гуманно!
Когда проситель свалил, император подумал про него с исторически-обоснованной тоской: «Ведь лжешь как ложка дегтя, лицемер!»
Но вернемся к нашей, новообращенной парочке. Все стены подземелья, уставлены инсталляциями и завешаны картинами мастера. Вождь Апельсинов являлся искренним ценителем и почитателем творчества, как живописца, так и его супруги. Дуллиной приписывали знаменитые слова: «У всякого композитора в творческом портфеле есть свой «Черный кот», но далеко не у каждого – своя «Весна Священная». Даму немедленно попросили почитать стихи. Она, смущаясь и ковыляя – новый западногерманский протез легированной стали, надежно скрывал брючный костюм, хотя отдельные остроконечные шарниры выпирали – доплелась до стойки микрофона и вцепилась в нее как матрос за мачту в девятибалльный шторм (Помните картину Айвазовского?)
- Прочту последние свои переводы из древне-кельтской поэзии.
Зал одобрительно загалдел, любя возникшую моду на кельтов, готтов, гуннов, англосаксов, франков и прочих варваров.
- Вдалеке журчит ручей.
А вот это голос чей?
А вот эта сумка чья,
Что лежит возле ручья?
Голос грозно стал ворчать:
- Ты верни мою печать!
Я в кустах стал замечать
Звон и скрежет двух мечей.
Рыцари в кустах дрались
Из-за гербовой печати.
Так жесток был поединок,
Что один насрал в ботинок!

Зал застонал и зашелся от восторга, отчего со стен сорвалась пара полотен. Но рамы не разбились и холсты не вспыхнули («полотна не горят…»)
Поэтесса зарделась румянцем смущения.
- Раз понравилось еще прочту. Теперь шуточное.

Ожидал я вдохновенья,
Прилетел ко мне Пегас.
В результате дуновенья
На плите и газ погас!

Все снова встрепенулись. Послышалось: «Прочтите еще! Еще! Еще!»

Поэтесса вновь зарделась как молодая заря. Не помнила такого успеха со времен оттепельной читки у подножия изваяния поэту-бунтарю. От волнения решила сделать паузу и присела у края стола президиума, нечаянно уколов соседа острою частью протеза. Тот непроизвольно вскрикнул, вспомнив, как в давние советские времена от укола отравленного зонтика погиб болгарский диссидент Марков.

Сантехник, наконец, починил кран и присоединился к слушателям. Указывая на даму-билетершу, заметил соседу тоже в рифму:

- У девицы, что у кассы
Груди, прямо, маракасы!

Сосед не понял, не зная о существования латиноамериканского ударного инструмента, состоящего из полых тыкв с высушенными семенами внутри.
По рядам тем временем пошел некий деятель партии с сеткой апельсинов в одной руке и кипой листов в другой. Он вручал каждому листок и апельсин в придачу, приговаривая:
- Чтоб заполнить бюллетень,
Отойди со света в тень.
Заполняй там бюллетень
Не спеша, хоть целый день!

В бюллетене для открытого тайного голосования значились кандидаты, с припиской красным карандашом рукой самого Апельсинова:
1) Иона Кобзловский – свое отпел;
2) Король гламура – молод еше;
3) Поп-король – всем надоел;
4) Угорелик – утоплена бывшим супругом;
5) Норисчак – утоплена в шоколаде;
6) Пробабкина – слишком громко орет;
7)Квасков, Всмяткин Отступник – погибли при исполнении;
8) Биплан – пускай пока попрыгает еще;
9) Цимбало – ростом не вышел, и нечего ссылаться на Бонопарта;
10) Николай Игорев – прописан в Майами:
11) Бедокур – слишком седой, хоть и веселый;
12) Анна Емельяновна Долбачева – самое оно!

Все дружно зашелестели бумагой, заполняя бюллетени и неся их к мусорному ящику у входа. На ящике мелом кто-то написал, низвергая прежнего кумира: «Бард Гребенщиков – павлин на сносях». И ниже – другим почерком:
- Отпускают нынче барды
Друг за другом бакенбарды.
Бороды, усы не в моде», -
Думают про них в народе.

Кто-то, опустив бюллетень, весело продекламировал:
- Катит быстро наша Катя
Вдалеке на самокате.
Платье новое на Кате
На рекламном как плакате!

Опуская бюллетень, юноша призывного возраста молвил радостно как в военкомате на комиссии:
- Одна единственная строчка –
Глядишь от армии отсрочка!

- Хитрый и бывалый гад,
Этот старый адвокат! – указала девица своему бой-френду на пожилого человека, проникшего на молодежное сборище.
Со стороны бросалось в глаза, что публика изгаляется в стихоплетстве, точно простуженный в кашле и чихании.
- Заразили вы нас, поэзией, Земфира Рамазановна, - сделал сомнительный комплимент поэтессе сам Апельсинов, угощая даму ненавистным ей лимоном.
А возбужденная публика сыпала и сыпала новыми рифмами:
- Вот всегда, когда не надо,
Появляется торнадо.
Издавна идет молва –
Натощак вредна халва.
Покорил певец весь мир,
Стал всеобщий он кумир.
Я исполню ваш каприз,
Ждите от меня сюрприз!

Прикинувшийся водопроводных дел мастером Коровьев злорадно улыбался – пущай теперь посочиняют стишки до усрачки, пока их в клинике профессора Стравинского не вернут в нормальное состояние. Пусть знают, что такое «коровьевские шутки». Набрал «03» и заговорил женским склочным голосом: - Скорая? Здесь у нас массовый психоз. Публика стишками бредит. Сколько человек? Да весь зал. Адрес? Клуб «Водосток» в переулке Дэйва Брубека, что у метро «Грязные пруды». Кто говорит? Виллис Коновер говорит. Как не знаете? Я много лет на «Голосе Америки» джазовые передачи вел, пока не окочурился. Какой я больной? Сами вы больные!
Сантехник в сердцах бросил на рычаг трубку, отчего рычаг запал, а аппарат жалостно запипикал.

ГЛ. 26 Новый Распутин. Перекуем «Буран» на «Кинг-Конга». Некая «фабрика». Дуэли. Раздумья императора.

Он шел один пешком в лаптях с посохом и котомкой за плечами, набитой рукописями собственных сочинений. Шел и зимой, и летом по лесам и болотам, переплывая бурные реки и лишь изредка – «зайцем» на поезде или автостопом. Шел из Сибири, из Кемерово. Простой русский мужик, среднего роста и огромного таланта. Он чувствовал, что Белокаменная ждет его, что только его единственного ей не достает.
И ранее в Истории Государства Российского в смутные времена в столице объявлялись самозванцы – Гришка Отрепьев при Борисе Годунове, Гришка Распутин при Николае Втором. Таким стало и нынешнее неустойчивое время - подгнивающая Империя Джаза. Народ не принимал новую музыку, по-прежнему упиваясь блатягой и цыганщиной. Так что время ждало своего пришельца-избавителя. И он явился. Тоже Гришкой зовут, а фамилия Трускавец (есть такая минеральная вода). Но вода в данном случае никакой роли не играет. Новый Распутин в царскую семью не кинулся, а органично влился в дружную многодетную семью московских тятров, коих тьма тьмущая. Актеров расплодилось как тараканов в старой московской коммуналке. А потому что их поточным методом выпускают и «Щука», и «Вобла», и «Сазан с сомом», и другие менее известные театральные богадельни. Но Гришке из всех многочисленных очагов Мельпомены больше приглянулся расположенный на Суворовском бульваре экспериментальный тятэр режиссера Пакгауза. Там ставились пьесы, не написанные драматургами – это устарело. Актеры импровизировали пьесу, лепя от фонаря все, что им в голову придет. Подобным талантом обладал и сибиряк. Он и актер, и режиссер, и чтец, и драматург, и писатель, и даже певун. И всё в одном яйце. Таланты пробудились в нем сами по себе. Будучи, сыном крестьянина, он с трудом окончил два класса церковно-приходской школы (ЦПШ), сохранившейся как пережиток феодализма вплоть до наших переперчено, пересоленных, перестроечных дней.
Заметим, что в охваченном нашим вниманием тятре и раньше имелся некто. По имени Топчан. Неизвестно из каких краев взявшийся. Он тоже на все руки от скуки: и жрец, и жнец, и на дуде игрец – сочиняет бардовские песни, исполняя их под собственный гитарный аккомпанемент, играет в спектаклях и пишет романы. Новый же гений его далеко переплюнул. Мог один весь вечер удерживать полный зрителями зал, исполняя «соло» сочиняемую по ходу пьесу, и тут же ее режиссируя. Подобным не владел даже основатель русского театрального искусства, знаменитый высокий и седой господин с моноклем, по прозвищу «Не верю». Правда, в наше время выискался конкурент, депутат думы, бывший врач «Медленной помощи», лысый как Юл Бриннер, бард Шлагбаум. Он один лишь с помощью гитары и хриплого голоса делал недельные аншлаги в ныне разрушенном многотысячном концертном зале «Россия». Потеснившийся Топчан, понятное дело, невзлюбил конкурента и положил себе на сердце камень зависти. «Представится случай – отомщу гаду!»
На Гришкины светопреставления ходила вся продвинутая Москва. В знак глубинного уважения к таланту артиста-самородка рекламщики-креативщики (правильнее – «кретинивщики») украсили улицы столицы огромными щитами с изображением небритой Гришкиной хари с хитрыми мышиными глазками. Издательства пали ниц пред новым спасителем России, дерясь за право первой публикации его гениальных романов. А он бесперебойно штамповал их как пресс сталелитейного завода «Серб, но молод» в лучшие времена или как конвейер завода Лихачева в лучшие свои годы. Прилавки столичных магазинов украсили романы: «Рубашка», «Галстук», «Трусы», «Штаны» и так далее - перечислялись все детали одежды вплоть до шнурков. Продвинутая публика читала взахлеб. Книги шли нарасхват как горячие пирожки. Издательства допечатывали новые и новые миллионные тиражи. Гришка разбогател, построил нечто грандиозное на «Трехрублевке», сменил лапти на «Бентли», великие сибирские реки теперь преодолевал не вплавь, а на яхте класса «Люкс». Подумывал о личном «авиа», но боялся высоты. При этом, как и положено всем Распутиным, заинтересовался политикой, сблизившись с «Апльсиновцами», и часто теперь выступал с сольными концертами в их клубе «Апельсин», что на Малой Дрезинской улице. Кстати, и ранее упоминавшийся, один из наших героев Эдик, переименовал свой старый «Опель» в «Апель», идя в ногу со временем.
- Джаз теперь никому не нужен, - признавался в сердцах Эдик за стопкой доброй «Первачевки» (водки Петровского разлива, выпускаемой винными заводами Гурама Цинандали, как параллельный бизнес). Занялся скульптор виноделием неспроста. Планета давно стонала под тяжестью его многопудовых монументов. Тут вам и размером с Эйфелеву башню Христофор Колумб, и ростом со Статую Свободы Васко да Гама, и выше Останкинской башни Магеллан, да мало ли кто еще. Ваятель сам устал от своих монстров и решил, выйдя на пенсию, заняться менее затратным, но не менее прибыльным делом. Тем более что и национальность располагала. Единственно, что омрачало его поседевший от неимоверных усилий ум, так это возникший слух, что некие темные силы из космического «Объединения имени Сухого» хотят переоборудовать томящийся за ненадобностью в Парке Культуры имени Гершвина космический челнок «Буран» в некоего Змея Горыныча (Кинг-Конга). Чтобы раздолбать им с лету опостылевшую москвичам фигуру «Петра под парусам». Опасаясь подобного, Гурам предлагал землякам перевезти монумент в Тбилиси и установить на горе Мтацминда. Но те, не желая расставаться с телевизионной антенной, от такого подарка отказались. Говорят, даже в Пантеоне, что на горе, появлялись протестующие призраки царицы Тамары, Давида-строителя и Грибоедова – на хрена, мол, нам такого шумного соседа?
Коль не на шутку отвлеклись от Гришки, то коснемся благостных деяний и других грузин московского розлива. Что касается певца Сосо, подчеркивающего всячески любовь к женщинам, то пускай себе поет или «починяет примус», никому не мешая. А вот двое других, братья Мармеладзе, развили буйно-бурную деятельность, организовав на канале НТВ (Насильственное Терзание Вседозволенностью) некую «фабрику» по подготовке кадров шахидов-камикадзе для свержения существующего джазового строя. Под присмотром опытных педагогов молодые таланты изучали все многочисленные, отработанные веками, способы борьбы с джазом. Сюда включается изучение, как цыганских, так и блатных песен, как похабных одесских куплетов, так и матерных частушек. К ужасу императора, в учителя нанялись ранее известные в джазовом мире уважаемые исполнители, такие как Армен Жоронян, Иван Брутмансон и Таисия Обездоленная. Как фиговым листом прикрываясь, якобы учат молодых свингу и импровизации. Но почему-то в эфире с утра до ночи звучит только «Мурка», «Две гитары», «Шаланды полные фекалий» и тому подобное. Императора это сильно расстраивало. «Только ты меня не предашь, мой Буцефал, - гладил верного пса по головке Валентин Валентинович и обдумывал план своего скорейшего ухода в Оптину. – Что за народ? Ты им хоть колом бей по плеши», а они продолжают хлопать на «раз», на первую долю. Нет, не могу я такими подданными управлять. Уйду! Да теперь, говорят, еще новый Гришка отыскался и тоже смущает народ. Хорошо еще, что у меня, слава богу, нет сына, больного гемофилией, а то точно бы привязался: «Я народный целитель, сама Джуна Лолобриджида меня признала! Отчего хошь лечу и клопов вывожу!» Да, все тяжелей делалось императору. Окружение на глазах опопсовывалось. Былые рьяные любители джаза, теперь тайно под одеялом слушали блатягу и рэп. Поговаривали и о возвращении улицам, площадям и паркам их прежних, застойных названий. Дошло до того, что в продажной Думе стали раздаваться гаденькие предложения: «А не вернуть ли на его законное место, так некогда любимый горожанами бассейн?» Короче, как в песне: «Тучи над городом в страхе, в воздухе пахнет козой…» Теперь снова о Гришке. Из-за него поссорились даже две модные писательницы, две Татьяны – Толстикова и Устинович. Обе по уши на старости лет втрескались в молодого соблазнителя. Как говорится: «Уж осень близится, а грачи еще не улетели… Один лапкой за ветку зацепился и повис…» Поссорились до такой степени, что меж ними состоялась дуэль на вязальных спицах. Произошло это на популярной программе Владимира Соловьева-Седого (родственника автора «Подмосковных вечеров близ Диканьки»). Программа называется «Бег с барьерами». Название условное. Никакой беговой дорожки нет, а «барьерами» являются постоянные перебивания гостей ведущим. Он им, буквально, слова не дает сказать, перетягивая «одеяло» на себя. На сей раз бабы себя смутить не дали и без лишних слов начали тыкать друг в друга спицами. Поединок сопровождался нетленной песней «Две Татьяны под окном жалобно стонали» трагически погибшего композитора Всмяткина. Дуэлянтки так искололи себя, что пришлось срочно вызывать врача, роль которого исполнил находившийся в зале бард Шлагбаум. Победила, более молодая и искусная в детективах Устинович. А Толстикову поместили в Боткинскую с гипертоническим кризом. Так что теперь ночную передачу «Школу славословия» пришлось в одиночестве вести Нюре Спиртновой.
Передача-дуэль имела огромный рейтинг, и зрители в своих письмах, телеграммах, эсэмэсках и телефонных звонках умоляли продолжить серию. Ее продолжили. На сей раз, бард и актер Владимир Топчан вызвал на поединок ненавистного Гришку Трусковца. Сражаться собирались томами собственных книжек. Поначалу преимущество за Трускавцом. Он принес с собой три мешка собственной макулатуры, а противник, издаваясь реже, располагал лишь одним мешком. По правилам боя дуэлянты должны стараться съездить друг другу по роже. Угловые судья засчитывали очки – количество попаданий – чем чаще, тем лучше. Особенно болезненными ударами обладали книги в твердых переплетах. Они приводили к нокаутам. Мягкие переплеты опасности не представляли, быстро распадаясь на отдельные листы.
- Кто за вами, подлюками, убирать будет? – ворчала уборщица с ведром и метлой, стоя на стреме у ринга и исповедуя идеи зюгадовской КПРФ. – Ишь, как распустились! Книжки рвуть… А если бы «Капитан» Маркса или труды Тленина?
Бой подходил концу, но игра шла в одни ворота. Запас «боеприпасов» у редкопечатаемого Топчана иссяк, и он отмахивался локтями. Перевес на стороне Трусковца. Но вот внезапно в руке побеждаемого мелькнул никелированный «Смит энд Вессон» сорок пятого калибра (одолжил у композитора Максима Долбондянского). Прогремело, плеснуло огнем. «Новый Распутин» пополз по воображаемому льду Малой Невки, чтобы, нырнув в полынью, уберечься от следующей пули. Но следующая порция свинца настигла его.
«Феликсу Юсупову слава!» - загремел хор Надежды Пра-пра-бабкиной, оказавшийся случайно в кустах, и трансляция прервалась по техническим причинам.
О происшествии сразу доложили императору.
- Баба с возу кобыле легче, - сказал Валентин Валентинович, складывая в котомку зубную щетку и мыло, носки и смену белья. – Убивца в институт Сербского к профессорам Преображенскому или Стравинскому. По дороге сильно не бить. Все-таки доброе дело сделал человек.
- Бу исполнено, - Ваше Преосвященство, - взял под козырек министр Мос-Газ-Без-Опасности.
– Иди. Только закажи мне на рассвете коляску, желательно одноколку и непременно гоголевского фасона, в ней меньше трясет.
- Все-таки решили в Пустынь, Ваше Благородие?
- Не в Сахару же? До нее морем надо. А тут за МКАД отъедем, и далее пешочком.
- Понятно, Ваше Святотатство!
- Ты тут смотри не балуй, Ведь один самый надежный у меня остался. Кремль без боя не сдавай. Мавзолей взорви к чертовой матери!
- А там Ельц Первый… Кузмича-то не жалко – итак всего моль изъела. А Ельц, как новенький еще!
- Ну, что поделаешь? Мертвые сраму не имут! Ему все равно теперь. Не какой-нибудь там Аменхотеп или Тутанхамон, а лишь бывший Секретарь Свердловского Обкома.
- Кстати, о Свердловске, Ваше Единоначалие.
- Что еще? – отбросил в сторону электробритву император. – «Отращу бороду, чтоб не узнали». Что Свердловск?
- Опять там злые силы восстановили Ипатьевский дом, который Ельц разрушил. Хотят, будто бы вас с семьей и с собакой арестовать, и как царскую семью там порешить.
- Кто тебе сказал? – встревожился император.
- Разведка донесла, Ваше Летоисчисление.
Император призадумался и почесал начинающуюся лысину.
- Эта новость плохая, Ваше Степенство, но есть и хорошая.
- Какая? Не томи!
- Из ЦРУ пришла шифровка. Они знают о вашем шатком положении. И вот сам Мунш, предлагает укрыть вас на своем ранчо.
- Как же туда попаду? Ведь ПВО сейчас в руках противников режима.
- А под водой, - улыбнулся министр. – Они ведь наш «Курск» тайно подняли, погибших похоронили с воинскими почестями на Арлингтонском кладбище. Лодку починили и могут за вами прислать, если пожелаете.
- Мысль свежая… Но лодка несчастливая, понимаешь! А сейчас иди, оставь меня одного. Дай подумать. Только охрану утрой, чтобы комар носу не…
Оставшись один, император позвал любимого Буцефала, воссел на трон, поправил корону – жмет, зараза, у висков. «Надо отвлечься». Нажал кнопку мобильника.
- Абрамович слушает, Ваше Всемогущество.
- Ты где сейчас, дружок?
- В Ницце парюсь. На яхте пробоину заделываю.
- Я вот по какому поводу. Хочу поблагодарить тебя за отличную работу на Чукотке.
- Служу Отечеству, Ваша Межконтитентальность.
- Ты знаешь, после твоей плодотворной деятельности наши чукчи перестали просить политического убежища в чистых туалетах. Ха-ха-ха! Как ты такого добился?
- Заставил каждого в его яранге сделать евроремонт, выделил средства, так что теперь даже иностранные туристы любуются их сортирами.
- Ну, молодец, молодец!
- Слышал, Ваша Метагалактичность, что реакция в стране поднимает голову и хочет реставрировать попсовую монархию. Со своей стороны все сделаю, чтобы этого не допустить.
- Спасибо, но пока ничего страшного… Лучше скажи, как там наши сыграли?
- Опять продули, Ваша Универсальность.
- Ах, сукины дети! Всех накажу… Ну, пока Аркашка! Государственные дела ждут.
Спрятав мобильник и открыв рот, пощупал пломбу с цианистым калием – старая немецкая школа. В «Штази» сам Маркус Вольф научил.
«Ишь, чего захотели? В Ипатьевский дом меня? Нет, живым не дамся!
Поднял вещмешок. «Эх, тяжела котомка Мономаха, зараза!» Вынул подаренный Свиноводом шмат и бросил в пылающий камин. Сало весело затрещало. «Собаке жирное вредно». Пес понимающе облизнулся.

Георг Альба 14.04.08.

© Георг Альба, 2008
Дата публикации: 15.11.2008 12:44:40
Просмотров: 4618

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.