Авшалом
Евгений Пейсахович
|
Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 9305 знаков с пробелами Раздел: "Книга лиц" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Лёма напоминает мосластого рыжего кота. Хоть не такой уж он рыжий и не чересчур мосластый. В меру. Объективные показатели в Лёмином случае не помогают. Напоминает – и всё. Любой полицейский, увидев Лёму, почему-то решает, что его надо задержать. Срочно. Немедленно. Жёстко. Непреклонно. Стараясь не впадать в панику. Превозмогая страх. Как учили. Зачем это надо, ни один из них не ответил бы внятно. Смутные подозрения. Служебный долг. Неясный позыв, сопротивляться которому невозможно. Внезапное наитие. Озарение. Напоминает кота – тоже причина. Не хуже любой другой. Сколько полицейских – столько мнений. Ленка, Лёмина мамаша, взбалмошно интересуется каждый раз, зачем это было надо – задерживать её сына. Не сильно надеясь получить разумный ответ. Она замаялась вызволять Лёму из полиции. И Катька, изобильно пахнущая псиной и роняющая клочья чёрной шерсти, всю свою собачью жизнь подозревает, что Лёма – кот. Норовит гавкнуть на него и при возможности куснуть. Служебный долг. Смутные подозрения. Неясный позыв. Катька слишком большая – Авшалому с ней не справиться. С полицейскими, кстати, тоже. В отличие от других Ленкиных детей, Лёма читает книжки. Это не помогает. Катька-то их не читает. Да и полицейские – разве что от случая к случаю. И то вряд ли. По крайней мере, на темы литературы с Лёмой в полиции неспешных бесед не ведут. Ни о Довлатове, ни о Булгакове. Стараются выпытать, где Лёма прячет марихуану. У него такой вид, будто где-то он её всё-таки прячет. Как припрятал бы кот куриную косточку. Где-нибудь в пыли под диваном. В самом дальнем углу. Полицейские делают вид, будто им всё известно. Лёма начитался Горького, и его тянет спросить, кто такие народники. Раз полицейским всё известно, они и это должны знать. От вопроса о народниках Лёма благоразумно воздерживается. И у Катьки бывает выражение морды, будто ей известно что-то такое, чего никто не знает. Углубленно-философское. Или подчёркнуто пренебрежительное. Особенно когда она обнюхивает кусты, камни, стволы дерев и присаживается, чтобы написать короткий комментарий. Иногда сентиментальный. Иногда гневный - разоблачительный и уничижительный. Цель в любом случае одна - привлечь внимание кобелей Иудейской пустыни. Пустынных львов. Которые потом, при ближайшем обнюхивании, оказываются либо блохастыми оборванцами, либо сугубыми импотентами, либо пигмеями, не способными дотянуться разумом до Катькиной сокровищницы смысла. До сада наслаждений. Духовного роста им хватает только на то, чтоб обнюхать и лизнуть вожделенно. Но и смущённо: мол, обстоятельства оказались выше нас. Обстоятельства места и образа действия. То, что мы написали на кусте знакомств, была поэзия. Не совпала с реалиями – что делать? Написаем ещё пару строф. О несостоявшейся любви и неизбежности разлуки. О возвышенности души - можно даже с большой буквы. Подпустить подухмяней. О возниженности кое-чего – обойдём умолчанием. Кто понимает в написанном, тот сам легко догадается, насколько высоко и как стильно автору удалось задрать лапу. Катьку же Лёма не спрашивает, кто такие народники. Стало быть, и к полицейским лучше с этим вопросом не лезть. Решат, что обкурился. Объясняй им потом про Клима Самгина то, чего сам не понимаешь, и никто не понимает, и понимать не надо. Увязнешь. Всю ночь промаринуют. Лёму задерживали на арабском рынке в Старом Городе, в каменистой Иудейской пустыне, среди цветущих дерев и шуршащих трав и даже прямо на дому. Дома он выглядит так же подозрительно, как в любом другом месте. - Полицейские – болваны, - говорит мне Лёма. Вокруг нас ночь, похожая на сироп черничного варенья. Мы сидим на пластиковых стульях у пластикового стола на выложенной рыжеватой шершавой плиткой площадке перед Ленкиной квартирой, и дешёвое белое итальянское вино суетливо пузырится в бокалах из тонкого стекла, пытаясь изобразить из себя дорогое шампанское. - Нет, - не соглашаюсь я. – Просто они тебя не понимают. Если чего-то не понимаешь – оно пугает. Им надо бороться со своим страхом. Преодолевать. - Ой, Женья, - Лёма вздыхает, как огорченная пожилая воспитательница в детском саду. Будто я обмочился, а ему надо менять мне штаны. – Что будет? - Девушку тебе надо, - этот рецепт от всех болезней я уже выписывал его старшему брату, Давиду, но безрезультатно. – Нельзя в двадцать лет без девушки. - Девочка, - мечтательно говорит Лёма. – Я не умею общаться с девочка. Русский у него так себе. Но ему даже идёт. Прибавляет шарма. - Дурак ты, Лёма, - сожалеюще говорю я. – Им хочется того же, чего хочется тебе. Ты же им не говоришь, чего тебе хочется. И они тебе не говорят. Что – мне за тебя договариваться? Лёма смотрит на меня не то чтобы с подозрением – скорее с убеждением, что я его обману. Договориться договорюсь, но не за него, а за себя. Житейская мудрость ему подсказывает. Да я и сам бы не поручился, что так не получится. - Ой, Женья, - сокрушенно повторяет Лёма и качает головой. То ли отрицательно, то ли осуждающе – не разобрать. Осуждать меня тем проще, что я и не отпираюсь. Он изгибает левую бровь, рыжевато-каштановую, и отпивает ненастоящее шампанское. - Ёшкин кот, - теперь вздыхаю я. – Когда я в твоём возрасте так поднимал одну бровь, девушки отдавались мне сразу. Что-то в мире изменилось. В худшую сторону. Куда мы катимся? - Что изменилось? – сердится Лёма. – Тебе и сейчас девочка даётся сразу. - Отдаётся, - поправляю я его. – Теперь – не. Не сразу. Бывает, два дня уговариваешь. Иногда три. Даже неделю. Если за неделю не уговоришь – лучше больше не пробовать. Жалко времени. - И полиция тебя не задерживает, - Лёма взыскует справедливости, которой никогда не было. - Потому что я не прячу марихуану, - объясняю я. – Она у меня в холодильнике лежит. - Уффф! – орёт Лёма. Обиженно. - У меня нет марихуана. - В этом твоя проблема, - я терпелив и благожелателен. – Если бы у тебя была марихуана, ты бы рассказал полицейским, где её прячешь, и они бы от тебя сразу отстали. Тебе бы больше нечего было скрывать, а им – узнавать. Лёма не отвечает. Переживает что-то внутри себя. Пьёт вино мелкими глотками. Допивает и наливает ещё, из бутылки с белой этикеткой и смятой золотистой фольгой на длинном горлышке. - У тебя есть марихуана? – уточняет он. - Ну да, - киваю я. – В холодильнике. – Мне нельзя курить марихуана, - Лёма скорбно сводит брови. - Жалко. Скажи, Женья, кто такие народники. Я хочу знать. Я впадаю в задумчивость, тоску и почему-то обиду. Только не понимаю, на кого и на что обижаться. Но так даже хуже. Обида от этого сильнее и горше. - Левые, - говорю я Лёме. – Все они были левые. Для Авшалома это самый пренебрежительный отзыв. Лучше безосновательно обозвать человека педерастом, чем левым. Даже если он действительно левый. - Левые? - Лёма изгибает бровь брезгливо. – Тогда не рассказывай. - Проблема в том, - я отпиваю щиплющее язык вино и закуриваю невыносимо вонючий «Ноблес», - что в те времена левые не были такими тупыми, как теперь. - Маркс? – спрашивает Лёма. - Герцен, - вздыхаю я. И чтобы утешить Лёму, или, может, себя самого, добавляю. – Среди народников были и анархисты тоже. - Анархисты, - оживляется Авшалом. – Я был бы анархистом. - Да, - киваю я. – Был бы. Достойные люди. Среди анархистов как раз и появились террористы. А может, и педерасты. Потом. Позже. Лет через сто всё это расцвело. С достойными людьми всегда так получается. С Марксом, к примеру. Или Фрейдом. - Фройд, - кивает Лёма. - Поэтому левые любят палестинцев, - он налаживает ассоциативные связи незамедлительно. Впаивает блоки в схему понятного себе, близкого, минут десять езды, и бесконечно далёкого мира. – А палестинцы – левых. У меня такое чувство, будто я пытаюсь запустить механизм с заржавленными шестернями. Память раскачивается неохотно. Я вспоминаю имена, портреты из школьного учебника, тёмно-красные тома собрания сочинений Герцена, так толком и не прочитанные и кому-то отданные. Не вспомнить, кому. Или сгоревшие в гараже моего брата. Я носил туда книги, чтобы потом погрузить и увезти разом все. Отдать в хорошие руки. Гараж подожгли. Обгоревший том Бунина пожарные бросили в жидкую октябрьскую грязь перед погнутыми и закопченными распахнутыми воротами. Лёма что-то бубнит, размахивая руками, но я в ступоре. Слышу и не слышу одновременно. Вспоминаю радио, которое гундосило на кухне. Создавало уют. У нас дома в далёкие времена. Бежевая прямоугольная коробка из твёрдого пластика. С закругленными углами. Угловатая плавность шестидесятых. В эфире пионерская зорька. Наша пионерская зорька. Сколько было слов, и все прожурчали мимо. И слава богу. Коров называли Зорьками. Сколько девушек у меня было – и ни одной Зойки. Стоит перечитать Ханса Фалладу. Может быть, отзовётся. Я мотаю головой, стараюсь выйти из ступора. Вонючая сигарета догорела в забитой окурками пепельнице до фильтра, а я ей только раз затянулся, когда прикуривал. Вино кончается. - Я принесу ещё бутылку, - предлагает Лёма. - Да, - киваю я. – И в следующий раз, когда тебя заберут в полицию, – спрашивай у них, кто такие народники. Не у меня. - Ладно, - соглашается Лёма и шаркает разношенными кроссовками, уходит за суррогатом шампанского. Вокруг меня ночь, подсвеченная фонарями на столбах, сторожащих сетчатый забор с колючей проволокой поверху. Облака темнеют на фиолетовом фоне, как творог, густо политый черничным вареньем. © Евгений Пейсахович, 2011 Дата публикации: 23.03.2011 13:56:28 Просмотров: 3957 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|
РецензииВлад Галущенко [2012-03-30 15:16:21]
Две недели лежал с чайными повязками на глазах и слушал звуковые книги авторов Серебряного века. Давно меня мучает вопрос - почему? Почему пьесы Чехова и Островского играют (это ладно) и СМОТРЯТ(?) до сих пор?
Почему их творчество считают образцовым и показательным? Сейчас вот, перечитав несколько раз "Авшалом", понял - почему. А никто и не сравнивает, ибо нечего. Если размножить Книгу лиц миллионным тиражом и продавать вместе с Чеховым, тогда только станет видна пропасть и в образности, и в идейной насыщенности, и в многослойности сюжета. Чехов и рядом не стоит. Тогда почему не печатают? Говорят, нет спроса на качественную, сложную прозу, которую надо читать не глазами, а пропускать через мозг и сердце. А это - уже работа. И в итоге - дай-ка я с дедовой полки почитаю что-нибудь для усыпления. Будет ли спрос на современных талантов? Нет. Почему? Ридеры и айфоны развратили и извратили писательскую часть творчества. Что будет вместо текстов - сюжетно-фабульные киноролики. А стихи уйдут в плейкасты. А писатели? Они пойдут в услужение видеоиндустрии - писать сценарии. Когда это наступит? С выходом двухстраничного складного ридера, который уже полностью заменит ВСЕ бумажные книги. Ответить Евгений Пейсахович [2012-03-30 15:28:17]
гссди, Влад, не греши. Чехова (и Бунина, и не только) я читаю и перечитываю, как верующие читают и перечитывают молитвенники. это меня с ним рядом на складе не лежало. в те высоты мне - токо задравши голову и через закопченное стекло.
но обрадовал ты меня немыслимо, что жив, что появился. буду молиться св. Чехову (хоть, конечно, как всякий человек - задница он был та еще, но гениев простым смертным судить нельзя) - короче, буду им всем за тебя молиться. |
|
Отзывы незарегистрированных читателейlinares [2015-11-07 15:12:00]
Евгений Пейсахович [2015-11-07 16:36:38]
наверно, да. автору даже с расстояния времени судить сложно. спасибо, что отозвались.
|
|