Бедный Краевский
Олег Павловский
|
Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 22371 знаков с пробелами Раздел: "Петроградская сторона" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
. БЕДНЫЙ КРАЕВСКИЙ Бедолага Краевский – вокзальная душа – выпутался, хотя до сих пор в это мало кто верит. Честно заработанных восемь сотен рублей он дал беспроцентно и безо всякого залога. Хорошо, ему вернули долг и даже процент, а кто вернул, тоже подпортил о себе мнение. А Краевский... и так все знают, что бестолочь. Дуракам везет. Девки к нему липнут, даром, что малый он приятный и барахло носить умеет. Однако ни одна нормальная баба не станет связываться с такой размазней. Мимоза – последняя весна Мастера Гольцева – так и сказала: лошак! А Мимоза чувствует людей. Сам Мастер относится к Краевскому не только не плохо, а как бы хорошо. Так ведь Гольцев сроду не перед кем не отчитывался и спрашивать его никто ни о чем не станет – на то он Мастер. Ясно одно: уважающий себя человек денег под ничего не даст. Потому с Краевским дел не имеют, разве только побирала Боб Бобов, жмот и прохиндей, да и от Бобова многие отвернулись с тех пор, как он попробовал педика в душевой Пушкарской бани, там одни педики моются, а после по пьянке пару раз раскололся, разумеется под большим секретом. Мужик он, конечно, целенаправленный – перепортил всех приличных девиц из трикотажного ателье и теперь принялся за неприличных, то есть за тех, что остались – ну просто комбайн Бобов. Деньги у него водятся: лепит из цемента то распятия, то чертей и чемоданами продает на базаре, да только деньги у него уходят, прости Господи, туда – откуда он взялся на свет, вот всю дорогу и побирается. Прохиндей Боб Бобов проснулся среди дня, так как считал себя аристократом, и высморкался в пустой стакан. День начинался не здорово, а на левом ботинке образовалась небольшая дыра – дурной день. Боб натянул одеяло до ушей, но спать-то ему не пришлось. В дверь трижды, как к себе домой, позвонили. Бесшумно, с ловкостью кошачьей обезьяны, Бобов пробрался в сортир и через духовое оконце осмотрел лестницу не слипшимся левым глазом. Так и есть – его обратно пришли выселять некультурные работники ЖЭКа. Чрезвычайно проворно Бобов оделся и незаметно вышел через черный ход. Звонок, что называется, звонил... Краевский тихо переживал свое горе. Машка Гольцева – гольцевская младшая сестрица – снова ушла к военному, хоть Мастер и предупреждал, что выпорет и ее, и военного, но слова своего пока не сдержал. Теперь, когда у Краевского девять с половиной сотен живыми деньгами, она бы не стала спешить, но время уже упущено. Оставалось напиться и пойти набить голову Васе Папанину, который сильно издевался над ним, Краевским, в пятом классе. Краевский обиду помнил и всякий раз хотел... Звонил телефон. Краевский мучительно пытался соврать и не сумел, и сейчас придет Бобов просить деньги, Впрочем, пускай приходит, все равно тошно. У Бобова голова ни о чем не болит, если только с утра, прохиндей он... И Машка тоже... Бедная Машка... Бедная Машка гладила зеленые майорские штаны – майор Петухов отбывали в командировку. Военный майор Петухов был счастлив. Во-первых, их маманя достала два кило икры, во-вторых, майор женится. По такому случаю Петухов тайно купил джинсы, жаль не сходятся на животе. Тогда он начал делать гимнастические упражнения, но от этого стал еще больше есть – с упражнениями пришлось прекратить. Петухов рассматривал в зеркало свои большие ноги и думал – как он красив! Из кухни доносился запах невкусного пара. Майор был счастлив. Мастер налил себе еще и взял новую сигарету. Позавчера они с Мимозой отмечали полугодие их красивой совместной жизни, в буфете ресторана к ним пристал некрасивый мужчина, признался, что он разведчик и попросил достать американские джинсы. Ну, Мимоза шутки ради сделала. Знал бы разведчик, какие они американские, он бы сильно затосковал. Элегантный Боб Бобов пришел в пиджаке. По тому, как он вытащил вино, Краевский понял, что дело предстоит серьезное, и честно признался, что у него совершенно нет денег. Бобов молчал, Бобов пахнул одеколоном, а на лбу у него было написано: Бобов не отступит. Тогда Краевский неожиданно для себя принес из чужого холодильника начатую бутылку водки и длинный как ятаган огурец. – Краевский, – сказал Бобов, – давай выпьем и поговорим. – Давай, – сказал Краевский. И они выпили. – Краевский, – продолжал Бобов, заедая огурцом, – у меня к тебе очень серьезное дело. Ты знаешь, у меня порвался ботинок. – Да? – сказал Краевский и подумал: бедный Бобов, у него порвался ботинок, завтра у него снова что-нибудь порвется, я его знаю, – хорошо, я раздобуду тебе ботинок, даже два, но только не сегодня. За ботинок полагается выпить, давай выпьем. Выпили и Бобов сказал, что ботинок стоит денег, в которых он, Бобов, сильно нуждается, и которые Краевский зажимает. Трудный человек Бобов. Проклятый таксомотор, дребезжа капотом, уносил Петухова к вокзалу, выбирая самые окольные пути. Надо было спешить, потому что майору билета без очереди не полагалось. Оборотная сторона майорского счастья выглядела, как и всякая оборотная сторона, то есть неважно. При мысли, что он так никогда и не станет полковником, у Петухова подгибались ноги в негнущихся сапогах. Кроме того, с четверга на пятницу ему приснился сон: он непременно будет выпорот, причем – кем и за что – не сказали. Петухова терзали сомнения. Машка вице-Петухова осталась одна в двухкомнатной квартире. Ей до смерти захотелось позвать в гости Мастера с Мимозой, которая очень любила икру – Мимоза понимает вкусные вещи, Знал бы Мастер, что за джинсы американизируют петуховский гардероб, он бы прослезился. Винцо Бобов принес неважнецкое. На последнюю Краевского пятерку взяли еще, а когда закрылся магазин, на совсем последнюю четвертную пошли, куда глаза глядят... На второй этаж их не пустили, как и на первый. Бобов снял пиджак, отдал его Краевскому и прошел мимо официанта, будто куда выходил... Все обошлось лучше, чем надо. . . . . . . . Напротив сидела тетка лет двадцати и скоро пришла еще одна. Тогда Бобов закатал рукава и сделал атлетический жест... У Бобова врожденная страсть к атлетизму. Однажды на пляже он засунул в плавки семипалатинскую колбасу. Половина загорающих приходили посмотреть, а два азиата по соседству ушли, не выдержали конкуренции... Хорошо бы, думал изобретательный Бобов, незаметно облить Краевского бензином из зажигалки и спросить: – Что это за запах? Ты опять машину заправлял? – тогда девочки могут подумать, что и у Бобова машина.. – Бобов, убери пожалуйста свою зажигалку, – сказал Краевский, – от нее несет бензином. Хрустальная идея лопнула как сороковатка под потолком. Бобов крепился, разжевывая небольшой антрекот. Краевскому не хотелось разговаривать. Девицы пошли танцевать и он, глядя на ту, что пониже, думал о том, как сильно она шмыгает носом. «Потрясающие бедра», – думал Бобов, глядя на ту, что пониже, однако виду не подал и доел антрекот до конца. Вторая девица Краевскому понравилась больше – она была черна как ночь, зубы золотые, в то время как первая блондинка и с насморком. Между собой они, видимо, не знакомы, но Краевскому до этого нет дела, как и до девиц, Бобова, Машки, антрекота и вообще – от оркестра болела голова. Девочек звали по разному: одну Вика, а другую Лика. У Лики был насморк, у Вики, похоже, болели зубы, а у Краевского голова, помимо этого он сегодня истратил кучу времени и денег. Один Бобов времени зря не терял – он моментально познакомился с девочками и заказал водку, яичницу и два стакана чаю. . . . . . . . Гольцева дома не было – Гольцев был по делам, – и две молодые особы пили чай в квартире с запахом гуталина и одеколона «Шипр». Трудно сказать, что именно – икра или четвертинка водки вывело Мимозу на откровение, но, судя по всему, жизнь у нее была прохладной и если бы не Гольцев, торчать ей за прилавком и экономить на колготках неизвестно сколько, а молодость – не ждет. Гольцев ей шубу обещал и купит, но она беременна и боится признаться – вдруг ему не понравится? У Мимозы шубы в жизни не было, так пусть сначала купит, а потом была, не была... Еще она боится испортить фигуру – тогда прощай и шуба, и человеческая жизнь. Маша все понимала, несмотря на то, что не было у нее ни беременности, ни шубы. Правда, на шубу надежда была, а вот на беременность не очень, то есть на майора, не молод майор, но зато сидит у Машки под башмачком-с... Краевский лучше, но это надо быть ненормальной, чтобы связывать с ним свою жизнь, у него же завтра дом сгорит или еще что случится – такой он невезучий человек. . . . . . . . «Такой вот невезучий я человек», – думал Краевский, стараясь идти в ногу, но поминутно сбиваясь на собачий аллюр. Вообще ему полагалась черноволосая, но когда они черным ходом пришли к Бобову, Бобов поставил самовар, а Краевский мрачно наблюдал, как Бобов вешает светомаскировочную штору, – блондинка, то есть Лика, ущипнула Краевского за бок, наверно захотела пообщаться. Ну и надавал он по ее нахальным рукам, и она стала плакать и говорить, что лучше бы она не приходила, что она думала он человек, иначе не сидела бы здесь, и потом порывалась кануть в ночную мглу, и раствориться в ней навсегда. Краевскому ничего не оставалось делать, и он пошел ее провожать – не отпускать же бабу одну в два часа ночи – пусть бы она и говорила, будто не хочет его видеть. Таким образом, в одной руке у него был маленький локоть, в другой большая бутылка вина, купленная на углу по ночной цене – можно сказать: руки у него были заняты. Черноволосая – баба понятливая. В момент сообразила, до какой степени Бобов одинок и благороден, тем более он сам об этом сообщил. Да, он только что отдал другу Краевскому очень много денег, все до последнего, лишь бы из беды выручить – так всегда... Намек оказался удачным и дева без разговоров начала раздеваться, а Бобов, содрогаясь от изысканных чувств, скрылся в ванной. В такие минуты он смотрел на себя как бы со стороны, а со стороны Бобов смотрелся классно. Оставалось решить – совсем голым выходить из ванной или не совсем. Он решил, что совсем будет лучше. . . . . . . . Краевский проснулся поздно. По комнате были разбросаны предметы немужского туалета, причем наиболее пикантная вещь свалилась ему на голову. Кроме него в постели находилась еще одна живая душа, и сказала душа: – Мика, не приставай! Кто Мика, почему – Мика, Краевский не знал... Несмотря на то, что накануне он был бесповоротно, трагически пьян, подробности минувшей ночи... ах! черт... дай Бог припомнить... Краевский заглянул в зеркало. На него смотрело опухшее, но не очень, лицо глуповатого вида. Лицо сказало «гхым» и улыбнулось, оно напоминало два вареника, баклажан и парик циркового клоуна. Ту самую, пикантную вещь Краевский обронил по дороге, когда же он ее подобрал, соображая, куда ее получше пристроить, то заметил, что из-под одеяла на него смотрят два глаза, один из которых вызывающе весел. Тогда Краевский окончательно уверился, что он молод, счастлив и стоит в чем мать родила... Машка провела скверную ночь. Ее мучили совесть, запах гуталина и утраченные грезы. Бедный Краевский, разумеется, снова проспал на работу и, конечно, со вчерашнего ничего не жрал. Надо бы отнести ему немного котлет, но в теперешнем положении это не совсем удобно. «Он будет в ногах у меня валяться», – думала Машка третьего дня, собирая вещички, но сейчас она так не думала, – она с прискорбием сознавала, что этому не бывать. Первая мысль ее совсем не обрадовала, а вторая уколола в сердце двухметровой иглой. Повинуясь порыву бесхарактерности – почаще бы такие порывы! – она метнулась к телефону. Незнакомый женский голос ответил: «Он моется». И Машка, говоря языком милицейского протокола, нанесла телефонному аппарату непоправимый ущерб. Она окончательно поняла, что молода, несчастлива и стоит в чем мать родила. Звонок звонил. Бобов улепетывал от справедливого – что поделаешь! – возмездия черным ходом, а невоспитанные работники жилконторы нанизывали на как бы специально вбитый в дверь гвоздь угрожающие записки вперемежку с извещениями на квартплату. Краевский молод, счастлив и не одинок. Краевский не плох собой, бестактен и крайне многословен. Кроме того, он галантный человек. Краевский обожал быть галантным, Краевскому это нравилось… . . . . . . . Кто не бывал на Петроградской, не дружил с алкашами, не торговал шампиньонами на Сытном рынке в те дни, когда в карманах сквозняк, в голове ветер, а душа скачет над крышами, как гуттаперчивый мяч, что сможет сказать такой человек своим ненормальным внукам? В таком случае, откуда им знать, что асфальт приобретает к полудню тон раскаленного лимона, оставаясь в тени лилово-голубым, пахнущим клейким тополем и дождем, что в городе, где каждый переулок – история, а каждая история – переулок, или, в худшем случае, проходной двор, Петроградская – это его сердцевина и, если не сердце, то легкие полные горячего воздуха? Для Краевского запах кофе, голубиных перьев и гремучего дождя – составляли ансамбль перед которым... из чего можно заключить, что Краевский был зверски сентиментален. . . . . . . . Мимоходом заметим, что в город Куров майор Петухов прибыли в девять ноль-ноль сего дня без пОртфеля. ПОртфель загадочным образом пропал, пока Петухов, несколько отставив скрипуче-глянцевую ногу, рассказывал проводнице, бабе шелковой, и сам верил, что жизнь его безгрешна и одинока, а та ему отвечала: «нещекотайтесь». ПОртфель пропал и вместе с ним бутылка коньяка, дарственная электробритва и целая палка замечательной колбасы, которую не достать ни за деньги, ни за какие красивые глаза. Вот к чему приводит иногда сентиментальность серьезного человека! . . . . . . . . Анжелика Липкина – блондинка Лика, сорок первый день как не замужем за прекрасным человеком, какого и раньше не запросто повстречаешь, а теперь таких и вовсе нет. Доцент Ростовский коллекционировал почтовые марки. Трогать оные марки Лике было категорически запрещено. Тогда она, на сэкономленные деньги, завела собственный маленький альбомчик и прятала его в спальне. Больше всех она любила четыре марки: коричневую латиноамериканскую с летящим самолетиком и впечатляющим ландшафтом внизу, пропеллер у самолетика вертелся, крыльев было четверо и видны колесики, чтобы самолетику было на чем ездить по земле; затем гладкую и блестящую с целым караваном невольников, с плантатором в коротких штанах, в тропическом шлеме и с хлыстом для истязания негров; потом еще одну с головой женщины совершенной красоты и, наконец, совсем маленькую, где по звездному небу скакал рыцарь мальтийского креста, сбоку рыцарь напоминал пряник, но Лика была уверена, что внутри он отважен и добр. Всего марок было не более двадцати. Как мало! Как мало по сравнению с несметными запасами ее мужа! Лика решилась на преступление, и голубой в облаках стратостат перекочевал в ее альбомчик. Все равно у доцента их было четыре – красный, синий, белый и голубой. Трудно сказать, сколько времени продолжалось бы это своеобразное пополнение ее коллекции – ступив на трамплин порока, вдруг не остановиться – но как-то вечером вопль смертельно убитого животного огласил все этажи академического дома. Стратостат был водворен на место, альбомчик конфискован, а на преступной, я извиняюсь, попе остались следы суровой мужской пятерни. Протосковав два, нет – два с половиной дня, Лика гвоздиком открыла фамильный ростовский секретер и освободила из-под ареста свой альбомчик – измятую мечту авантюрного сердца. Мальтийский рыцарь пострадал от грубого с ним обращения и едва не лишился левого угла с копьем и мордой лошади. Тогда от горя и страха перед новым разоблачением, она сбежала на конспиративную квартиру старого Липкина, адреса которого никто не знал, почти без вещей – только два чемодана и малолетний сын Мишка, которого Лика ненавидела и любила. Таким образом, в конец потерянная Анжелика оказалась на одной улице с Краевским, более того – рядом с ним, держалась за его рукав, повинуясь инстинктивному желанию идти куда идётся. Вот, если бы Краевский собирал марки, он подарил бы ей несколько штук – но нет, нет, нет – это напрасные мечты. Черт ее дернул пойти в ресторан, а почему не пойти, если тебя пригласили, да еще шикарный парень, музыкант, играет на трубе, платить не надо, лучше бы он не дудел в свою трубу, а посидел с ней хоть немного за столиком – раз в жизни сходишь в ресторан и то не лучшим образом; зато Бобов оказался таким оборотистым, что трубач едва не упал со сцены; может она и виновата, но эта черная шептала Лике: «пойдем с ними, у них много денег», она и пошла. И Краевский ей ни за что не простит, что в ресторане познакомились, но как было с ним не пойти, ведь так скверно на душе, хорошо, что мальтийский рыцарь остался цел, он совсем не казался Лике пряником... . . . . . . . Навозные мухи отдавали едким запахом саркофагов. Старый Липкин возился со скелетиком клипера, наблюдая поверх старорежимных очков, чем это занимается его малолетний внук, а внук занимался не тем, чем надо. Правда, двадцатипушечный бриг был сделан на редкость по правилам высокого искусства, но забраться в трюм и выгнать оттуда банду насекомых смог бы только самый маленький лилипут, вооруженный самой маленькой шпагой и фонарем. С отчаянной храбростью многоногие бандиты взбирались по вантам на страшную высоту и спускались вниз головой. От восторга, под носом у Мишки созревала жемчужина. Старый Липкин, вроде бы, ничего не замечал… . . . . . . . Город Куров пуст, как старый трамвай и, честно говоря, делать там нечего. В этот ранний час роль администратора гостиницы, швейцара и сторожа исполнял собственно сторож – человек себе на уме глухонемой, а роль его укладывалась в формулу – давай рубль и проходи. Все остальное время сторож читал газеты. Петухов, оставшись без пОртфеля, чувствовал себя если и пассажиром, то безбилетным. В придачу майор начисто не помнил, забыл он или нет, сказать Машке перед отъездом, чтобы она непременно сходила в Эрмитаж, точнее в эрмитажный буфет, точнее к тете Поне, двоюродной петуховской тете, сестре двоюродного дяди, который умер, передать поклон от Петуховой мамаши, самого Петухова и от Веры Францевны из Бологое, и спросить, не подвезли ли ананасы или что другое, и не забыть пригласить на свадьбу, хотя и так два раза приглашали – один раз из-за икры, а другой за колбасу, окончательно потерянную вместе с портфелем. Покинув гостиницу, майор бегом побежал на почту. . . . . . . . Иван Дмитриевич Ростовский жил накануне краха интеллектуальной доцентской жизни. Отсутствие жены беспокоило его примерно в двух направлениях – он несколько отощал и заметил прилив мужской силы. Второе обстоятельство дало о себе знать после просмотра в кулуарах Госфильмофонда одного либерально-эротического фильма. К сожалению, доцент Ростовский опасался гонореи и не умел просто по виду отличить легкомысленную женщину от нелегкомысленной. Да и не отличаются они с виду, не отличаются! Но не предаваться ведь ему, доценту, забавной юношеской привычке! Это с его-то общественным положением... Короче, необходимо было на что-то решиться... Пришлось Ивану Дмитриевичу надеть новый костюм, что он и сделал, и решил, насвистывая перед зеркалом из «робертинолоретти», как он пройдет мимо преступной супруги, как гордо он ее не заметит... Добавим, что по причине молвы, или по другой какой причине, доцента четвертую неделю одолевает звонками и приглашениями Клавдия Козодой, фригидная дочь адмирала в отставке, женщина с прической, шляпой размером с небольшой зонт и маникюром, не позволяющим ей, поверьте, играть ни на каком музыкальном инструменте. Осторожный Ростовский побаивался впустить в дом это чудо природы. . . . . . . . Отправив телеграмму, Петухов и сам отправился в гостиничный ресторан и выпил большую рюмку водки, но средство это, против ожидания, никак не укрепило в нем твердости духа, а наоборот, настроило на меланхолический лад. Вспоминая Машку, брошенную им на произвол судьбы и мужиков, майор мучился от любви и жалости. Пришлось снова идти на почту и слать телеграмму с кратким и мужественным содержанием: ЛЮБЛЮ СТРАДАЮ ГОРОД... м-м-м... город... МАЛОНАСЕЛЕН – написал он, припоминая о военной цензуре и, главное, о безусловно недремлющих врагах... и отдал бланк телеграфистке. Но, вернувшись в ресторан, Петухов ощутил большое волнение и выпил еще бутылку водки. Понимает ли Машка серьезность его намерений?? Вот в чем вопрос! Петухов помчался на почту и отправил телеграмму: СРАЗУ ПРИЕЗДА ЖЕНЮСЬ ПЕТУХОВ КУРОВ тчк. Петухова терзали сомнения… . . . . . . . Сомнения терзали Машку после первой и второй телеграммы, а после третьей они ее больше не терзали. Мерзавец Петухов, очевидно, пошел буквой «г» и теперь женится на толстой периферийной женщине, а все эти телеграммы с ананасами – чтобы запудрить Машкины мозги. Показать послания новоиспеченного Петухова-Курова ихней мамане не позволяла Машке профессиональная гордость. И Машка, бросив квартиру, отправилась в неизвестном направлении в сторону Летнего сада... В саду к ней привязался интересный мужчина в костюме и купил ей мороженное. От костюма пахло нафталином, от мороженного ничем особенным не пахло, а в воздухе гудели одинокие пчелы. Мужчина Ростовский говорил хорошо и непонятно. Машка, припоминая, что все они, безусловно, сволочи, держалась на стороже. Вконец потерянная и вновь нашедшаяся Анжелика теперь не держалась за рукав Краевского, а балансировала, стоя на одной ноге на низком парапете Лебяжьей канавки, что со стороны Летнего сада, поминутно рискуя свалиться в ее светлые воды. Старый Липкин медленно шел с другой стороны водоема и дышал воздухом. Его малолетний внук неожиданно и рядом увидел свою собственную маму в несколько странной позе и открыл было рот, чтобы закричать, и закричал бы, если в этот самый миг не выскочил бы из кустов его собственный папа... Иначе говоря, дело было так, причем старый Липкин вроде бы ничего не замечал... Мужчина доцент Ростовский, чего никак не ожидала Машка, вдруг закричал: «а-а-а! вот ты где!» – и бросился в кусты. Лика издала мышиный писк «ой-е-ей-е-ей» и бросилась в другую сторону. Из-за кустов появилась Машка вместе с мороженным, чего Краевский уж никак не ожидал, и оступился, и свалился в воду. Бедный Краевский! Впрочем, вода была теплая... _________________________________________________________________ /Роман "Бедный Краевский",третья глава./"Часы", №32 - 1981 год./ © Олег Павловский, 2012 Дата публикации: 01.02.2012 00:23:05 Просмотров: 2935 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|