Кресло под пледом

Кямал Асланов

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 24117 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

- Леди Годива, прощай... Я не помню, Годива.
О. Мандельштам.

Кресло, покрытое ветхим пледом, сулило удобство. Но стоило сесть, как пружины из-под одеяла впились в тело с такой силой, что о комфорте пришлось немедленно забыть.
Заметив мою реакцию, смущённый молодой человек сделал знак младшему брату, и тот бросился в соседнюю комнату искать, как я понял, взамен хоть какой-то стул.
Но я остановил ребят. Вряд ли у них нашлось бы что-нибудь подходящее. А заставлять людей краснеть от стыда из-за отсутствия в доме крепкой мебели не входило в мои сегодняшние планы.
Меня пригласили разобрать бумаги покойного. И я собирался это сделать, несмотря на все неудобства. Потому, поёрзав немного, сел так, чтобы пружины не доставали до кости.
Ради этого пришлось, правда, слегка изогнуть спину и устроиться чуть боком. Но оставалась надежда, что сидеть придётся не долго. Так что, притянув к себе лежащие на столе бумаги, я решил приступить к делу и полез в карман за очками.
Но не тут-то было. От моего движения, во-первых, упала с треском на пол, лежавшая за папкой и не замеченная мной до того коробка с кнопками. Во вторых, напрочь отказалась раскрываться оказавшая под носом папка, потому что ей мешала другая, положенная на стол с противоположной стороны. В-третьих, отодвинутая гора документов заслонила собой свет. И, наконец, в четвёртых, оказалось, что так вообще неудобно работать.
Потому я попробовал вернуть стопку обратно на место и придвинуть к себе другую.
Но снова повторилась та же картина: что-то опять упало, что-то рассыпалось, а нужная папка оказалась от меня на таком расстоянии, что пришлось пододвигать к нему кресло и, на время утратив удобную позицию, снова ощутить, как больно жалят пружины из-под старого одеяла.
Одним словом, своим вторжением в этот мир я откровенно нарушил какой-то вековечный порядок царивший здесь до сих пор. Тронул за один конец, и рассыпалась вся система. Что сильно смутило хозяев, бросившихся помогать мне.
Но разрушенный порядок не хотел восстанавливаться. Ставил на стол одно, падало что-то другое, поднимал его – срывалось третье.
И в конечном итоге передо мной образовался такой кавардак, что пришлось попросить людей предоставить мне возможность разобраться во всём самому.
Ребята послушно вышли, и я решил начать всё сначала. То есть снова полез в карман за очками.
И тут меня подстерёг второй удар - их в кармане не оказалось.
Так случалось всегда, когда я менял перед выходом костюм. Каждый раз, перекладывая вещи из одного кармана в другой, что-нибудь забывал – ключи, очки, деньги. Потому предпочитал ходить в одном и том же. За что меня вечно ругала жена. И заставляла переодеваться.
Вот и сейчас, сменив пиджак, я забыл, видимо, переложить в карман очки. И тем самым обессмыслил всю нынешнюю затею. Ибо без очков различал только крупные заголовки. А тут хотели, чтобы читал всё без разбора, да ещё и рукописи.
Насколько я мог понять из отрывочно брошенных фраз и намёков, в бумагах покойного наследников интересовала их реальная ценность. Всю жизнь человек что-то писал, штудировал, корпел над документами. И всю жизнь его далёкая от всякой писанины семья верила и ждала, что это принесёт какие-то плоды.
Но не случилось. Покойник ушёл, так и не реализовав ни один из своих замыслов. И его домашним теперь хотелось убедиться, что он старался не зря. Не могли эти горы исписанной бумаги не содержать в себе ничего достойного внимания. Что-то тут наверняка должно было найтись.
Потому они пригласили меня, как друга и специалиста (и знатока его почерка), чтобы я дал ответ. А я не мог этого сделать потому, что одел не тот пиджак.
И собирался уже выйти, покаяться перед пригласившими меня людьми, объяснить им, какая меня постигла неудача, как вдруг дверь открылась сама, и вошёл старший сын покойного. «Не хочу ли я чаю?» – осведомился он.
А, прочитав на моём лице выражение крайней растерянности, тут же бросился спасать ситуацию.
Так, что вскоре, как по мановению волшебной палочки, передо мной лежали на выбор сразу несколько пар очков: разных видов и разных диоптрий. Ухудшающееся с годами зрение вынуждало моего покойного друга менять очки. Потому я мог сейчас отыскать среди них такие, которые подошли бы к моим глазам.
И пусть те, что я, в конце концов, выбрал, сидели криво, пусть едва держались на носу, но в них я мог читать! И это было главное.
Так что в итоге я снова остался один и снова принялся за работу. Но начал на этот раз с другого - решил расставить всё по местам.
На эту мысль меня толкнули обнаруженные на полу следы от ножек кресла.
От долгого стояния (лежание) на одном и том же месте вещи в этой комнате, оказывается, оставили кругом свои отметины, которые ранее без очков я не мог, конечно, различить. А сейчас же отчётливо видел где-то образовавшуюся вмятину, где-то выгоревшую от солнца часть поверхности стола, а где-то вообще очертания предметов ясно проглядывались на свободных от пыли пространствах.
Мне оставалось теперь лишь вернуть каждую вещь на своё место. Что я и начал делать с чувством человека собирающего пазлы.
И это занятие вскоре так восхитило и увлекло меня, что я даже огорчился, когда, положив на место последнюю линейку, обнаружил, что кончил работу.
Зато теперь всё в этой комнате лежало в прежнем порядке.
Чтобы проверить это, я протянул руку и придвинул к себе лежащую рядом папку. И она легко, как и ожидалось, оказалась передо мной, ничего вокруг не опрокинув и не сместив.
На обложке красовалась надпись: «Заметки и наблюдения».
Интересно, подумал я, зачем мой приятель создал себе лишнюю работу и просил кого-то переписать его бумаги, когда под рукой имелась пишущая машинка?
Ведь он принадлежал к тому типу людей, что в наш компьютерный век упрямо продолжали писать от руки. За свой старый «Ундервуд» человек садился лишь тогда, когда считал работу законченной. А поскольку писал он в основном для себя и ни одно дело до конца не довёл, то абсолютное большинство его бумаг ныне покрывали такие дикие каракули, которые мог разобрать лишь он сам. Или я его друг, знакомый с ним с детских лет и знавший о человеке буквально всё. Вплоть до того, о чём он мечтал в детстве, сидя в туалете.
Так уж сложилось, что мы с ним в те годы жили бок о бок в одной коммунальной квартире. Пять семей, пять интересов сталкивающихся на одной общей кухне. Всё на глазах у всех: ссоры, скандалы, вынос грязного белья на публику. Даже в туалет человек в этих условиях не мог пойти так, чтобы о том не прознали соседи. По утрам, когда все спешили на работу, к нему единственному на всю квартиру даже выстраивалась очередь. И ищущий уединения мальчик вынужден был примириться с тем, что ему для отправления всех нужд отведено строго определённое время.
А мой друг не мог уложиться в этот промежуток. Дома в тесноте мешала, лезущая с расспросами, а то и откровенно надсмехающаяся над ним многочисленная родня. А здесь, стоило закрыться ото всех, как у человека возникало острое желание дочитать свою любимую книгу, ещё раз пересмотреть коллекцию бабочек, сложить из бумажки самолёт или разыграть с самим собой сцену из популярного фильма про шпионов и т.д.
В этом плане я очень хорошо понимал его. Потому что, делал то же самое у себя дома. Но в отличие от товарища, будучи единственным ребёнком в семье, имел больший простор для игр. И неоднократно приглашал приятеля для этого к себе. Только вот его родители считали, что мальчику «нечего пропадать у соседей. Да и семьи наши не всегда пребывали в дружеских отношениях, чтобы поощрять такие контакты.
Из-за этого я всегда остро переживал за товарища, когда его в очередной раз заставали в туалете за «посторонним» занятием, забирали в наказание книгу, отнимали игрушки и т.д. Ибо соседи зорко следили, чтобы их сортир не использовался не по назначению.
Но именно по этой причине, я думаю, позднее, когда мой приятель выбирал себе профессию, то остановился на такой, где бы его никто больше не беспокоил. Архивное дело казалось тихой обителью, где в пыли кабинета человека никогда не отрывают от любимых занятий.
Здесь, как в далёком детстве, запершись ото всех, он с головой уходил в те дела, которыми не дали насладиться в своё время. Все недочитанное, не доигранное когда-то получило для него, наконец, возможность получить своё завершение.
И может быть, так, в конце концов, он и добился бы чего-нибудь путного в какой-нибудь области, если бы… не овладевшая им при этом всеядность. Ибо оставшийся на всю жизнь жадным до всего, человек теперь уже ни на чём не мог остановиться.
Какие только материалы он не показывал мне за эти годы, в какие только крайности не бросался. С горящими от волнения глазами часами рассказывал то о жизни чешуекрылых, то о новинках авиастроения, то литературоведения, а то ещё чего-то.
И поскольку всё ему везде было в новинку, то человек постоянно делал для себя какие-то «открытия», которые на поверку часто оказывались давно известными, но позабытыми фактами. Это сделало его, в конце концов, энциклопедистом в глазах дилетантов и дилетантом в глазах специалистов.
Последние, насколько я помню, никогда не жаловали человека вниманием и не упускали случая подчеркнуть его непрофессионализм.
И только лишь я, как старый приятель, терпеливо выслушивал его до конца, разбирал трудный почерк и давал советы. Потому что иногда его «свежий взгляд со стороны» мог обнаружить и весьма интересные вещи.
Так он, к примеру, выступил однажды с интересной идеей отыскать потомков некого Фергат бека сына Малик-Аслана из Карабаха» – адъютанта командира 1-го конного мусульманского полка русской армии, расквартированного в 1829 году в Елизаветполе, то есть, нынешнем азербайджанском городе Гянджа. Потому что именно на портрете этого человека А.С. Пушкин написал посвящённое ему знаменитое стихотворение «Не пленяйся бранной славой./ О, красавец молодой».
Ведь списки этого полка могли сохраниться в городском архиве. Следовательно, при желании можно было отыскать там и возможных наследников офицера, а через них, обнаружить и новые сведения о поэте.
Или в другой раз мой друг принёс мне стихотворение:
В долинах Грузии лежит ночная мгла,
Шумит Арагви предо мною.
Уже второй, быть может, ты легла,
А может быть, и у тебя такое.
В рассеянности я тогда не сразу обратил внимание, что эти строки принадлежат двум разным поэтам, различных эпох. До того плотно их объединяли общее настроение и инструментовка.
А когда мне указали, удивился, что такой близости до сих пор не замечали и многие именитые литературоведы. Ведь это же прямой путь от Пушкина к Маяковскому, родство душ, продолжение литературных традиций. И на месте моего приятеля любой другой исследователь написал бы по такому поводу, как минимум, научную работу.
Он же не сделал даже короткой газетной заметки и не предпринял ничего, чтобы отыскать потомков Фергат бека. Потому что спешил увлёчься другой темой.
И так всю жизнь, как бабочка, порхая с цветка на цветок, пытаясь объять необъятное, человек ни в чём не доходил до конца, ко всему быстро остывал и отдавался новому увлечению.
Что вызывало во мне тогда порой раздражение. Ведь мне, как литературоведу, он доверял свои находки по литературе. И я, как старый приятель, конечно же, не считал себя вправе воспользоваться ими. (Хотя порой и испытывал искушение) Но ведь были же и другие специалисты и иные сферы, где он тоже что-то находил и относил для ознакомления. Кто мог дать гарантию, что никто в итоге не воспользовался таким характером моего друга и не использовал его идеи в своих целях?!
Вот сейчас, к примеру, никого не удивляют самолёты вертикального взлёта, поднимающиеся с палуб авианосцев. А ведь с этой мыслью ещё в глубокой молодости носился мой приятель.
Но, похоже, дальнейшая судьба его «открытий» не особенно волновала «первооткрывателя». Всякая новая информация теряла для человека значение уже в тот момент, когда он доносил её до слушателя.
Так что мне в этих условиях оставалось только терпеливо разбирать каракули товарища и давать советы, к которым, я знал, он никогда не прислушается.
Но, как это ни странно, именно это обстоятельство и сделало меня в итоге в глазах его семьи единственным знатоком его почерка. Из-за чего именно меня, в конце концов, и пригласили сегодня разбирать его бумаги. Хотя то, что я видел перед собой, не входило ни в какое сравнение с тем, что приходилось читать у него до сих пор.
Покойный, видимо, всё же давал свои бумаги на переписку. Потому что так он писать просто не мог. Этим убористым почерком явно владел человек, никуда не спешащий. А мой же приятель вечно торопился зафиксировать свои «находки» для себя и никогда не стремился сделать это для вечности. Что-то здесь явно не клеилось.
Вот взять, к примеру, эти слова, написанные на кусочке картона, Ведь в своё время они мне…
При этих мыслях я перевернул картонку, чтобы узнать, чем кончается обрывающаяся на краю фраза, и…внутренне осёкся. Потому что запись оказалась сделанной не где-нибудь, а на обратной стороне фотографии жены покойного, которую я до сих пор знал, как милое симпатичное создание.
А теперь же поперёк её изображения, нисколько меня не смущая, тянулась размашистая строка, казавшаяся очень к месту. Ибо перекрывала собой изображение такой откровенной стервы, что иного и не стоила. Хотя сомнений быть не могло – это была именно супруга моего товарища. Точно такая же фотография, только увеличенная, висела на стене в соседней комнате.
Я смотрел теперь на портрет и ничего не мог понять. В таком облике женщина, конечно же, уже не вызывала во мне прежних чувств.
А ведь я всю жизнь жалел её, считал своего приятеля бездушным тираном, эксплуатирующим долготерпение благороднейшего существа. Сколько раз за спиной мужа она за свою жизнь в отчаянии от бедственного положения семьи просила за него меня и других друзей мужа. Ведь все заботы о ближних лежали на её хрупких плечах. А он даже пальцем о палец не ударял, чтобы сделать хоть какую-нибудь карьеру.
Тексты и одни только тексты. Даже в горячечном бреду, как он мне однажды признавался, перед глазами моего приятеля мелькали только буквы и строки. Всё остальное в жизни он считал помехой. И может быть, так и остался бы на всю младшим архивариусом, не хлопочи за него жена.
Но теперь, глядя на изменившуюся фотографию, я невольно усомнился, а была ли эта женщина столь же кротка и безропотна наедине с мужем? Ведь чужая семья это всегда тайна за семью печатями. Не донимала ли его жена там наедине упрёками, не обвиняла ли в легкомыслии?
Каким, должно быть, несчастным он чувствовал себя в такие моменты, как страдал от унижения. Ведь человеку уже казалось, что он обрёл, наконец, свою тихую обитель, расправил крылья, загородился от жестокостей мира. А тут самое близкое существо снова тыкало его носом в грязь. Он снова оказывался мальчишкой, застигнутым в туалете за любимым занятием.
Отсюда, видимо, и его вечные метания из стороны в сторону! - осенило вдруг меня, - Пойманный за одним «недостойным» занятием, мой товарищ искал утешения в другом, обнаруженный там, уходил в третье. И так без конца.
Не отдавая себе в том отчёта, я вскочил на ноги и обнаружил, что весь взмок от волнения. Рука машинально полезла в карман за носовым платком и вдруг…
Я не мог поверить собственной удаче. Неужели мои?
Но ведь я никогда не клал их в правый карман. И потому в жизни не искал их там. Это видимо жена второпях, провожая меня в дверях, сунула очки куда попало.
Не долго думая, я извлёк на свет свою находку и сорвал с носа чужую. Как бы хорошо ни подходила она к моим глазам, свои всё равно были лучше. Я почувствовал это, как только оглянулся по сторонам. В «родных» очках всё теперь виделось гораздо отчётливей. Вот папка, вот бумаги, вот картонка…
Взгляд легко скользил теперь по уже знакомым предметам, пока не споткнулся о фотографию. Что-то здесь опять было не то.
Я подошёл к столу и посмотрел внимательно. Так и есть - с портрета куда-то бесследно исчезло выражение той самой стервозности, которую я обнаружил накануне. Прыгающие поперёк фотографии небрежные каракули, теперь безбожно уродовали изображение прекрасной женщины и, как в записи осциллографа, говорили о неблагополучном состоянии моего зрения, с трудом разбирающего написанное.
Куда же в таком случае делось переписанное набело? Где то, что я читал минуту назад?
Не присаживаясь, я стал бегло перелистывать бумаги.
Страницы полетели в обратном направлении словно птицы, возвращающиеся в свои гнёзда. Но напрасно я искал сейчас среди них хотя бы одну нормальную запись. Все - будто курица лапой покарябала. Ни одной удобочитаемой.
Создавалось впечатление, что меня обманули. Кто-то незаметно подкрался и подменил передо мной папку.
Хотя все предметы на столе лежали в прежнем порядке. Только вот очки покойного….
Брошенные мною, они валялись, сложив одну дужку вовнутрь, а другую, как руку за подаянием, выбросив беспомощно вперёд.
Что-то роднило их в таком положении с бывшим хозяином. Какое-то ощущение общей безысходности.
Вспомнились строки, прочитанные когда-то у Маршака:
Всё то, чего коснётся человек,
Приобретает нечто человечье…
В голове мелькнула догадка. Желая проверить её, я протянул руку и осторожно, чтобы не расплескать идею, взял в руки лежащие на столе очки.
Ничего особенного. Очки так очки. Чуть старомодные, с потёртостями на дужках. Во всяком случае, на носу у покойного приятеля они наверняка не сидели косо и смотрелись в самый раз. И никаких сюрпризов не преподносили. А вот у меня…
Я снял свои очки и снова нацепил чужие.
И… случилось то, что я ожидал. Мир опять стал другим. Догадка подтвердилась. Женщина на портрете снова превратилась в стерву, а надпись под ней читалась так, словно её писал каллиграф.
Это, бесспорно, был мир, моего покойного приятеля. Не зря люди называют очки «своими глазами».
Удивлённый и обрадованный такому открытию, я медленно перелистывал лежащие перед собой бумаги и снова находил их вполне удобочитаемыми.
Я достаточно долгое время просидел в кресле этого человека, облокачивался о его стол, смотрел на окружающее сквозь линзы его очков, вдыхал атмосферу его квартиры, пользовался тем же порядком вещей, вёл себя с ними так же. Мудрено ли, что стал видеть всё иначе.
С любопытством оглядываясь по сторонам, я открывал теперь вокруг себя много такого, что ранее, как правило, упускал из виду. На стенах висели небольшие любительские пейзажи и натюрморты принадлежащие кисти моего покойного приятеля того периода, когда он пытался овладеть профессией художника. Между ними старенький коврик, также в своё время обойдённый моим вниманием по причине его обветшалости, а теперь вдруг удивлявший своими дивными узорами. Мне даже показалось, что я где-то читал о них, кажется в какой-то энциклопедии.
Захотелось немедленно освежить свою память. Тем более, что всё лежало рядом на полках.
Я подошёл и, каким-то безошибочным чутьём точно угадав, где лежит нужный мне том, раскрыл его на букве «К».
И уже собирался углубиться в изучение истории ковроткачества, как вдруг обратил внимание на другую статью, также начинающуюся на «ков».
Старинный английский город Ковентри был славен тем, что на гербе его запечатлена знаменитая Леди Годива. Та самая, что «10 июля 1040 года ехала на белом коне по безлюдным улицам города. И не была на ней ни драгоценностей, ни украшений, лишь та одежда, которую подарил ей Бог, и длинные золотистые волосы, укрывающие её широким плащом. Ибо только на этих условиях муж обещал исполнить её просьбу и отменить беспощадные налоги, которые он взыскивал с людей своего графства.
Но Леди Годива схитрила - она приказала жителям города запереться дома, закрыв в назначенный день все ставни. А когда портной Том, не утерпев, взглянул украдкой на проезжавшую мимо леди, то его наказал бог и он тут же ослеп»…
Меня это так заинтересовало, что я решил присесть и оглянулся по сторонам в поисках подходящего места.
За спиной у стены лежал ещё один не замеченный мною ранее предмет - старый, продавленный диван. Там, где когда-то отдыхал приятель – глубокая выемка, по краям неравномерные бугры. Впереди на полу его забытые тапочки.
Одержимый внезапно охватившим меня желанием, я подошёл и с книгой в руках осторожно, остерегаясь новых сюрпризов, опустился на самый краешек. И… ни единого скрипа. Ни одна пружина не посмела впиться в моё тело.
Войдя во вкус, и ещё больше осмелев, я медленно разулся и протянул ногу к лежащим поодаль шлёпанцам.
Их мягкое нутро тоже приняло меня охотно. В какой-то момент даже показалось, что, обретшая с годами форму прежних хозяйских ног, домашняя обувь, мне немного велика.
Но уже через мгновение всё стало на свои места. Ноги сами расползлись по свободному пространству внутри тапочек.
Вместе с ними в голову полезли всякие приятные мысли. По телу разлилось тепло. Подумалось, что жизнь прожита не зря. Вспомнилась Леди Годива". Захотелось узнать о ней подробнее.
На моих коленях лежала энциклопедия. Я открыл её и легко нашёл нужную страницу.
Красавица-жена 40 летнего лорда, Леофрика, Графа Мерсиа вышла, оказывается, за него замуж в 16 лет и «стала героиней популярной народной легенды, в честь которой и доныне 3 раза в год устраиваются празднества».
Это было прекрасно. Мир медленно, но верно разворачивался передо мной во всей своей многогранности. Даже шрифт текста показался мне теперь готическим. Захотелось читать и читать.
И вскоре я уже шагал в толпе по улицам современного Ковентри вместе с другими участниками карнавала одетыми в костюмы XI века. Позади остались сварливая жена и связанные с нею проблемы. Наш путь лежал от руин первого кафедрального собора, (разрушенного в годы второй мировой войны), по маршруту, проложенному некогда отважной леди.
Пышными складками ниже талии ложились платья наших подруг. Чем шире юбка, тем длиннее тянулись за ними хвосты. Что придавала красавицам ещё большую грациозность.
Заключительная часть фестиваля проходила в городском парке у памятника Леди Годивы. Яркими огнями сверкал здесь фейерверк, звучала музыка того времени, мы соревновались в различных конкурсах, а обладательницу самых золотистых и длинных волос ждало звания лучшей Леди Годивы.
И я уже видел, как на голову счастливой девушки водружают лавровый венок, заметил, как засверкали радостью её глаза, когда вдруг раздался громкий стук, вернувший меня к действительности.
Я сидел на диване и смотрел вокруг, ничего не понимая. В ушах ещё звучала старинная музыка. Но глаза уже чётко различали на полу упавшую с колен толстую книгу.
Надо же, чтобы это случилось на самом интересном месте, подумал я, нагибаясь за энциклопедией. И… опомнился лишь тогда, когда вдруг провалился в тишину.
Ни звуков музыки, ни шума праздничной толпы. Только лежали у ног упавшие с носа очки и тикали на стене старинные ходики.
Несчастный портной Том, - подумал вдруг я, - угораздило же его оглянуться на эту вздорную графиню.

© Кямал Асланов, 2016
Дата публикации: 18.05.2016 01:19:37
Просмотров: 2322

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.