О чем пишет Вечный Русский?

Как точно заметил один из классиков , - на то они и классики , чтобы на них ссылаться ! - "Нам не дано предугадать , как наше слово отзовётся "...
Михаил Лезинский .


МНЕНИЕ

Станислав Фурта родился в Москве в 1961 г. По образованию — математик, доктор физико-математических наук, профессор. Стипендиат престижных научных фондов им. Александра фон Гумбольдта (2000 г., Германия) и FAPESP (2001 г., Бразилия). Читал лекции в университетах Германии, Бразилии, Италии, Дании, Австрии, Бельгии, Франции, Нидерландов. Соавтор нескольких монографий и учебных пособий по теории дифференциальных уравнений и небесной механике. Член Союза писателей Москвы. Лауреат поэтического конкурса, организованного культурным центром посольства республики Южная Корея в Москве (1998 г.). Лауреат VII-й Артиады народов России. Публиковался в «Литературной учёбе», «Кольце «А»», «Юности» и других изданиях. В 2002 г. его повесть «Кто там идёт?», посвящённая последним дням жизни А.С. Пушкина, была признана лучшим прозаическим произведением года в журнале «Литературная учёба». В 2004 г. вышла в свет первая книга писателя — сборник повестей и рассказов «Имена любви» (изд-во «Эльф ИПР»).

Позабыть бы, кто мы, где мы…
Век кривляется, как шут.

Борис Кушнер (Джонстаун, США)
+++
Начну с короткого пересказа сюжета, принадлежащего проживающему ныне в Израиле знаменитому сатирику Марку Азову, писавшему миниатюры для Аркадия Райкина и автору популярной серии анекдотов о Рабиновиче. Вечный Жид, сытый по горло своими скитаниями, находит себе замену в лице… Вечного Русского. Тот факт, что на рубеже XXI века произошёл колоссальный исход русскоязычного населения с территории бывшего СССР нельзя недооценивать. Плач постсоветской интеллигенции об утечке мозгов за рубеж стал уже общим местом. Не миновали эти настроения и меня. «Как же… За державу обидно!» Однако недавно в беседе со мной известный прозаик, драматург, публицист Леонид Жуховицкий высказал мысль, показавшуюся мне поначалу совершенно парадоксальной. Этот исход — явление не столь негативное, сколь позитивное… и не только для русской культуры, но и российской государственности. Почему? Да потому что худо-бедно за рубежом складывается то, что пока ещё очень условно можно назвать русскоязычной диаспорой. Эта диаспора в настоящий момент очень аморфная, не структурированная ни организационно, ни социально, ни, к сожалению, культурно. Однако есть надежда, что такая структуризация рано или поздно произойдёт, и тогда неминуемо начнётся обратный процесс, процесс подпитки и собственно российской культуры, и российской экономики, и гражданских институтов извне, за счёт подготовленных за рубежом кадров, «реэкспорта» передовых идей, а также финансовых инвестиций. Фантазии? Ничуть. Приведу конкретный пример. Ни для кого не секрет, что нынешнему экономическому подъёму Китая немало способствовали хуацяо, этнические китайцы. Я так думаю, что давление со стороны китайской диаспоры способствует также пока медленному, но ощутимому дрейфу китайского общества в сторону гуманистических и демократических ценностей. Почему бы в исторической перспективе русскоязычной диаспоре не сыграть такую же роль по отношению к России? Сколько времени пройдёт до начала «попятного движения маятника», сказать трудно. Очень бы хотелось, чтобы не сбылось пророчество Николая Алексеевича Некрасова:

Жаль только жить в эту пору прекрасную
Уж не придётся ни мне, ни тебе…
Начав свои заметки с анекдота о Вечном Русском, я должен сделать один комментарий. А что, собственно говоря, понимать под терминами «русский» и «русская культура»? Тем более что вольно или невольно, но мне приходится сбиваться на другой термин — «русскоязычный». Несколько месяцев назад этот вопрос был поднят в телевизионном ток-шоу Владимиром Познером. И предложенное Познером решение мне кажется интуитивно правильным и вполне конструктивным. Главные признаки «русскости» — это признание русского языка родным плюс национальная самоидентификация. Такое понятие как национальность, то, что когда-то указывалось в пятой графе, при этом вообще отходит на задний план, а приоритет языка становится наиболее важным. Почему?
При том, что коммунистическая идеологическая машина сделала немало для удушения на одной шестой части суши культуры как таковой, она же породила своеобразный исторический феномен. Безжалостно подавляя любые проявления культуры национальной, не укладывавшиеся в рамки советского истеблишмента, она, эта машина, сама того не желая, создала наднациональную культуру, основой для которой и стал русский язык. «Новая историческая общность — советский народ», а вернее, лучшие его представители не могли довольствоваться предлагаемой духовной жвачкой. И наши соотечественники, родившиеся в советское время и волей или неволей оказавшиеся за рубежом, сегодня являются носителями именно той самой наднациональной культуры, давшей миру Василия Аксёнова, Владимира Войновича, Фазиля Искандера, Василя Быкова, Чингиза Айтматова, Иосифа Бродского, Михаила Шемякина, Эрнста Неизвестного… Список этот безбрежен… Хотите, назовём это «русскоязычной» культурой, хотите «русской», особой разницы нет, если понятно, о чём идёт речь. В качестве комментария два слова об Иосифе Бродском, Нобелевском лауреате, еврее по национальности, человеке, который уж точно мог бы претендовать на звание гражданина мира. Факт зарождающегося культурного «панруссизма» становится настолько очевидным, что в конце прошлого года в «Литературной России» появился цикл статей критика Владимира Бондаренко, посвящённых творчеству Бродского, в которых, быть может, ВПЕРВЫЕ Бродский назван великим РУССКИМ поэтом.

Основной парадокс заключается в том, что именно Русское зарубежье оказывается не только в роли носителя, но и хранителя культурных традиций. Происходит это оттого, что собственно на российском культурном пространстве сейчас наблюдаются два процесса, никак не способствующие сохранению этой тонкой наднациональной культурной прослойки. С одной стороны, законы рынка обуславливают всё большую вестернизацию и коммерциализацию культуры, вплоть до появления некоего новояза в современной прозе, с другой — провозглашаемый властями курс на сохранение русской культуры приобретает порой откровенно националистические и популистские формы.

Но если мы согласимся с тем, что от Русского зарубежья во многом зависит культурное и экономическое будущее России, то необходимо чутко прислушиваться к процессам, происходящим в формирующейся русскоязычной диаспоре. В роли барометра настроений Русского зарубежья может выступать художественная проза. Именно по тому, что пишут зарубежные русскоязычные прозаики, можно судить об attitude (популярный в современной психологии термин), об отношении к прошлому, к процессам, протекающем в современной России, о взгляде «из-за кордона» на перспективы развития страны, а также о том, насколько состоялась интеграция наших бывших соотечественников в западное общество.

Художественная проза не может существовать в вакууме, она так или иначе привязана к книжным издательствам и литературной периодике. Хотя публикация произведений авторов Русского зарубежья и не относится к приоритетным направлениям редакционной политики «толстых» журналов, проза проживающих за рубежом русскоязычных писателей время от времени появляется и в «Новом мире», и в «Дружбе народов», и в «Юности», и в других изданиях. Тема культурной жизни Русского зарубежья затрагивается в журнале Союза писателей Москвы «Кольцо «А»». Из признанных авторитетов литературной периодики ещё советских времён, начавших в годы перестройки публиковать эмигрантскую прозу, стоит упомянуть издаваемый в Алматы русскоязычный журнал «Простор». В один ряд с отечественными «толстыми» журналами встал журнал «Континент», основанный в 1974 г. Владимиром Максимовым. Из русскоязычных журналов, издающихся в дальнем зарубежье, хотелось бы упомянуть «Литературный европеец» и «Диалог» (Германия), «LiteraruS» (Финляндия), «Иерусалимский журнал» и альманах «Галилея» (Израиль), «Новый журнал», история которого насчитывает уже 60 лет, общественно-политический и литературный журнал «Вестник» (США), а также крупнейшее в США русскоязычное газетное издание «Панорама», тяготеющее по культурной направленности и объёму к журнальной форме. Приведённый здесь список, разумеется, никоим образом не претендует на полноту. Колоссальные возможности для общения русскоязычных литераторов со своими читателями сегодня предоставляет Интернет. Наиболее интересными сетевыми проектами мне представляются «Русский Глобус» Геннадия Меша (www.russian-globe.com), «Точка зрения» Алексея Караковского (www.lito.ru) и другие. Много заслуживающих внимание публикаций можно найти также в интернетовском самиздате, в Интернет-журналах «Проза.ру» (www.proza.ru) и «Самиздат» (www.zhurnal.lib.ru), хотя, конечно, нужно иметь ввиду, что ориентироваться в этих изданиях читателю неискушённому довольно сложно.

Итак, о чём же пишет Вечный Русский? Хотелось бы всех поимённо назвать… Задача эта абсолютно невыполнимая, поэтому остановлюсь лишь на литературных событиях последних лет, которые мне представляются наиболее значимыми.

Сначала о крупной форме, о романе, и об общепризнанных мастерах слова Русского зарубежья. Василий Аксёнов. Роман «Кесарево свечение», издательство «Изографус», «ЭКСМО-Пресс», Москва, 2003 г. Анатолий Гладилин. Роман «Тень всадника», издательство «ОЛМА-Пресс», Москва, 2004 г. Юрий Дружников. Роман «Суперженщина, или Золотая Корона для моей girl-friend». Seagull Press Publishing House, Baltimore, 2004. Три совершенно различных писателя одного поколения и явственно прослеживаемая общность судеб. Литературный успех на Родине, вынужденная эмиграция (Дружников, правда, оказался за рубежом лет на десять позже, чем Аксёнов и Гладилин), профессорская карьера в западных университетах. Дружников проживает в США, Гладилин — во Франции, Аксёнов недавно также перебрался из США во Францию.

Роман Анатолия Гладилина «Тень всадника» наиболее западный, в хорошем смысле слова космополитический, из трёх мною перечисленных. Этот космополитизм вытекает из самого жанра, который я бы определил как «историографическую» (определение принадлежит критику и литературоведу Валентину Оскоцкому) фантазию. То, что история не признаёт сослагательного наклонения, известно всем, однако, как же заманчиво поразмышлять на тему: «А что, если бы…» Но писатель — не политик, он прекрасно понимает, что переписывание истории есть своего рода смертный грех, и потому за задачу эту берётся только при наличии СВЕРХЗАДАЧИ. Эта сверхзадача ставит роман Гладилина в один ряд с таким шедевром западной литературы конца XX-го века, как «Маятник Фуко» Умберто Эко. И если, на мой взгляд, сверхзадача Эко состоит в том, чтобы показать разрушительную силу слова, выплеснутого на бумагу просвещёнными и ироничными горе-историками, то сверхзадача Гладилина — иная. Оживлённый Гладилиным комиссар Конвента Сен-Жюст, к тому же наделённый даром бессмертия — своего рода проклятие Великого Магистра ордена тамплиеров Жака де Молэ, сожжённого на стрелке острова Ситэ в Париже. Проклятие современной истории. Умберто Эко, излагая исторические экзерсисы своих героев Казобона, Диотталеви и Бельбо, приводит читателя к отрицанию наличия вселенского заговора или Плана. План возникает в больном человеческом воображении и начинает действовать, лишь обретя форму слова. Гладилин же показывает, что история — ничто иное как игрушка в руках политиков, агентов спецслужб, международных авантюристов и интриганов. Она может быть срежессирована таким образом, а может быть — эдаким. Всё зависит от воли бессмертных «горцев» Сен-Жюстов или Сен-Джайстов, создающих виртуальную историческую действительность. Беда только в том, что в этом виртуальном спектакле на роли заднего плана выбраны вполне реальные люди. Виртуальная политика, творимая агентами, бывшими и действующими. Чем вам не аллегория к современной российской действительности?

Историческая Родина врывается в повествование «Тени всадника» в лице агентов Москвы. Что это за люди, писатель-диссидент Гладилин хорошо знает.

Но вот ещё один маленький штрих. Ироничное описание взаимоотношений профессора с западной студенческой аудиторией, в котором подспудно чувствуется разделение на «мы» и «они». Это «мы» и «они» гораздо явственней проступает в романах Аксёнова и Дружникова. Недаром в портретных описаниях коллег главных героев наблюдается архетипическое сходство. Пит Хейтер из романа «Суперженщина» и Эйб Шумейкер из «Кесарева свечения» — своего рода близнецы-братья, пожилые сутулые ипохондрики, одиночество которых оттеняет замкнутость пространства существования самих героев. И если Дружников описывает внешний мир своего героя вполне благополучным, в котором существует хотя бы один близкий человек — супруга, то единственным близким существом Стаса Ваксино, героя романа «Кесарево свечение», является кот по кличке Онегин. Аксёнов и не пытается замаскировать затерянность своего героя в окружающем мире. Одна из глав второй части романа так и называется «Одинокий Стас Ваксино». Тотальное одиночество Стаса Ваксино нарушается лишь безалаберными вторжениями «наших», сестёр О.

Проблема «мы» и «они» для человека, живущего за рубежом — двоякая. Потому что «они» олицетворяют не только жизнь в новой стране, жизнь, в которую ты так и не смог интегрироваться, но и ту жизнь, которая осталась позади, в той стране, которую ты оставил. Роман «Кесарево свечение» — рассказ о «поисках жанра» молодого русского парня, Славы Горелика, история его любви, наблюдаемая со стороны умудрённым опытом заокеанским профессором Стасом Ваксино. Роман, представляющий собой смесь реального и ирреального, грустного и смешного, что так типично для прозы Аксёнова. Стас Ваксино является и наблюдателем, и участником, и творцом сюжетной канвы. Но при чтении романа меня не покидало ощущение, что «профессор Стас» остаётся всё время «над» описываемыми перипетиями. Это не только та отстранённость героя от мира, описанная тем же Василием Аксёновым четверть века назад в «Поисках жанра», где его герой Павел Дуров представал творцом своей собственной Вселенной. Это свидетельство всё того же разделения Вселенной на «мы» и «они», где пространство, занимаемое «мы», сужается до размеров человеческой души.

«Они» — это образ покинутой Родины, в которой столько притягательного, но одновременно пугающего и опасного. «Они» — это некие тёмные силы, олицетворение агрессии и злобы. Ночной поливальщик из «Поисков жанра» через четверть века превращается в водителя троллейбуса, психопата Апломба Кашамова.

А вот у Дружникова образы, связанные с «исторической Родиной», совершенно иные. Если жанр «Кесарева свечения» однозначно неопределим, то жанр «Суперженщины» идентифицируется довольно легко. Это плутовской, авантюрный роман. Но мастер слова и отличается тем, что может писать несерьёзно о вещах вполне серьёзных. Гротескные образы проходных персонажей, наших оказавшихся «за бугром» соотечественников, немного трафаретны, но вполне узнаваемы. Это ни во что не верящий и ничего по жизни не умеющий преподаватель научного коммунизма Харя Лапидар, позарившийся на американские райские кущи, эдакий Лёня Голубков в экспортном исполнении. Это и безумный капитан Варварцев, мечтающий о создании на одном отдельно взятом клочке земли на территории США «россиянского государства». Но заглавный персонаж книги — суперженщина, ровесница века, «великая поэтесса» Лилия Бурбон, которую Юрий Дружников наделил всеми чертами почившей в бозе Советской России, если правомерно говорить о том, что человеческие характеристики могут вместить в себя образ целой страны. Лилия Бурбон — авантюристка, романтическая и одновременно расчётливая, великодушная и безжалостная, гордая и продажная, восхитительная и уродливая. Показателен финал романа. Мечта о Золотой Короне (читай: о мировом господстве) рассыпалась в прах, несостоявшаяся королева Гранде-Браво, вывалявшись в грязи, усаживается в инвалидное кресло. Но у автора нет ни тени злорадства. Последняя фраза: «Как говаривал старина Вольтер, целую кончики ваших крыльев». Крыльев, уносящих в небытие. Роман «Суперженщина» — прощание с СССР.

По формальным признакам к эмигрантской прозе можно было бы отнести и роман Александра Потёмкина «Изгой», издательство «ПоРог», Москва, 2003. По формальным, поскольку автор, прожив достаточно долго за рубежом, вернулся на Родину и стал преуспевающим бизнесменом. Вот оно, дающее надежду начало «попятного движения маятника»! А также по тому, что рассказывается в романе о судьбе эмигранта в третьем поколении, потомка княжеского рода, Андрея Константиновича Иверова. Роднит «Изгоя» Потёмкина с романами Гладилина, Аксёнова и Дружникова тот факт, что проза эта — не совсем для рядового читателя. Для понимания всех пластов романа требуется не только нетривиальная духовная организация, но также и определённый образовательный ценз. Прозу Потёмкина можно охарактеризовать как «профессорскую», недаром автор имеет степень доктора экономических наук. Личность Потёмкина, писателя-интеллектуала, замечательна уже одним тем, что опровергает сформировавшееся расхожее мнение о «новом русском», щедро питаемое СМИ, бульварной литературой и попсовым кино. Но надо же совершенно не уважать свою страну, полагая, что процветать в ней могут одни недоумки и бандиты.

Князь Иверов, герой романа «Изгой» — гений фондового рынка, человек, имеющий или способный приобрести все мыслимые и немыслимые материальные блага. Это ощущение материальной пресыщенности приводит его к мысли о конечности реального мира, а опыт биржевых спекуляций, где он имеет дело не с материальными объектами, а с их идеальными образами: акциями, облигациями, фьючерсами и опционами — к идее о возможности погружения в бесконечный мир виртуальных абстракций, где только и достижимо личное счастье. Он даже выводит формулу, связывающую Божественное начало, мир идей, человека массового и человека элитарного. Иверов, никогда не знавший поражений, начинает свято верить в то, что порождённый в его сознании виртуальный образ способен трансформироваться в объекты реального мира, предназначенные для того, чтобы служить ему. Здесь прослеживается связь между образами виртуальности в романах Потёмкина и Гладилина. Но раз так, то вполне возможно и обратное, обретение внутренней, виртуальной гармонии, при том, что в мире внешнем человек обращается в ничто, в изгоя. Абсолютное изгойничество на Лазурном берегу или в Париже кажется Иверову невозможным, и чтобы на деле проверить свою теорию, он отправляется в Россию, в страну, в которой многие идеальные модели рассыпались в пух и прах. Результат — князь Иверов оказывается в российской психушке со всеми присущими ей реальными, а отнюдь не виртуальными атрибутами. Но в том-то и парадокс, что только в клинике им. Сербского обретает Иверов синтез духовного и душевного и испытывает подлинную роскошь человеческого общения. Тут-то и осознаёт герой, сколь же много в нём человеческого, «той самой красной глины, из которой Господь слепил человека думающего»… Сможет ли «человек думающий» вырваться из виртуальности психушечного мира современной российской действительности — вопрос во многом риторический.

В малом жанре мне хочется в первую очередь отметить рассказы Александра Половца и Владимира Матлина (оба проживают в США), опубликованные в журнале «Кольцо «А»», № 29, 2004. «Сны Однопозова» Александра Половца — собрание разрозненных по сюжетной композиции, но единых по высшему, философскому замыслу великолепно выписанных коротких новелл. Однопозов — чудаковатый прозаик, черпающий истории своих героев из параллельного мира, располагающегося… за перилами балкона писательского дома. Дуальность мироздания, неподчинённость мира идеального миру материальному, и наоборот — лейтмотив всего цикла. Кадры фотоплёнки, где был запечатлён странный человек, оставивший автору не менее странную рукопись, оказываются пустыми, будто человек этот существовал в ином измерении, нежели его рукопись (рассказ «Гонконг»). Старинный брегет, купленный героем в антикварной лавке, показывает каждый день одно и то же число (рассказ «Брегет»). Как и в знаменитом фильме «День сурка», герой начинает понимать, что переживает один и тот же день снова и снова, только вот события претерпевают непонятный герою угрожающий дрейф, будто ОТТУДА ему посылается предупреждение. Предупреждение услышано не было. Герой погибает. Неудачник Сонин, герой рассказа «Переход», в снах своих превращается в блистательного Санина, а его жена Лора — в Лару. Однажды Сонин не просыпается, а Санин и Лара продолжают жить в параллельном мире. Эту дуальность «Снов Однопозова» тоже можно трактовать как «мы» и «они», но теперь это категория уже философская. Дуальность — это снова необязательность развития человеческой судьбы по единому сценарию. И вот в рассказе «Подвал» Александр Половец так и представляет своего героя Четыркина, появление на свет которого «совершенно не было обязательным». Среда обитания Четыркина — подвал, где он тихо и незаметно и для себя, и для окружающих прожил свою жизнь с неприметной женой Катюшей, существование которой столь же необязательно, как и его собственное. Подвал, в котором никогда и ничего не меняется — ещё одна грань, которой представляется современная Россия.

Совсем иные чувства вызывают рассказы Владимира Матлина, чья проза, в отличие от «Снов Однопозова» Александра Половца, предельно реалистична. «Предварительный Коля» — берущая за душу история о бездетной американской паре, решившей усыновить ребёнка-сироту из России. Виктория Уайтхерст, уроженка одного из городков российского захолустья, возвращается на Родину, чтобы познакомиться со своим будущим сыном Колей. Директор детского дома, Капитолина, где воспитывается Коля, оказывается бывшей однокашницей Вики. Капа, разведённая женщина, одна воспитывающая сына, еле-еле сводящая концы с концами, благодарит Вику за душевную чуткость и доброту. «Ты знаешь, кто берёт наших детей, главным образом? Американцы, вот кто!.. Не то, чтобы они добрее наших, но вот есть у них такое сознание, что нужно помогать, добрые дела делать». На время улаживания формальностей Виктория Уайтхерст улетает в Америку и не возвращается за Колей… никогда. Причина проста — Виктория после многих лет совместной жизни с мужем Фрэнком внезапно беременеет, и русский мальчик Коля оказывается не нужен. Но он ждёт и ждёт свою маму Вику… Капа, понимая, что невозвращение Виктории означает крах всей будущей Колиной жизни, берёт мальчика в свою семью. Кто оказывается человечнее, «мы» или «они»? Впрочем, существует ли грань между «мы» и «они»?

Другой рассказ, «Паршивка», повествует о судьбе пожилой женщины, уехавшей в эмиграцию к детям, и вынудившей покинуть Родину своего супруга. После смерти Льва Семёновича Ева Исаевна оказывается в доме для престарелых, где её навещает «паршивка» Ксюша, много лет бывшая любовницей Льва Семёновича ТАМ. Этот визит переворачивает представление Евы Исаевне о своём браке. Она выбрасывает переданные Ксюшей фотографии покойного мужа, и в восемьдесят лет решает возобновить занятия музыкой, которые много лет назад прекратила из-за семьи. Никакого морализаторства. Просто у каждого человека есть своя точка отсчёта во времени, когда он только и начинает жить.

Сменим «географию». Передо мной книга бывшего «совписа», в настоящее время проживающего в Израиле, Михаила Лезинского «Избранное не для избранных», издательство «Terra incognita», Израиль, 2003. Подзаголовок книги, данный самим автором — «Из прошлых, настоящих и будущих книг». Книга эта уникальна. Жанр повестей и рассказов, собранных в этой книге, я бы определил как художественно-документальный, так как они являются художественным осмыслением абсолютно реальных событий. Мне в этой книге Михаил Лезинский представляется «хранителем древностей», поскольку пишет он о нашей давней и недавней истории, о том, что русскоязычный читатель, ввергнутый в круговерть современных событий, списав в разряд «древностей», начал забывать, а надо бы помнить… В этой книге достаточно пищи для размышлений. Вот документально-фантастическая (определение Михаила Лезинского) повесть «Над Форосом безоблачное небо» о путче ГКЧП. «Капитан милиции Булинич» — очерк нравов о стяжательстве, бездушии и стукачестве в рядах служителей закона в советские времена. Помним ли мы всё это? А если да, то каково наше нынешнее отношение к описываемым событиям, какие выводы мы сделали? Своё писательское кредо лучше всего выражает сам Михаил Лезинский: «На черта нужно читать книги, если они не заставляют думать о своём?! Читая «Одиссею», думаю о Крыме и Балаклаве, читая «Декамерона», думаю — сами знаете, о чём думаю, читая Губермана, вспоминаю и «Одиссею», и «Декамерона», и… думаю о жизни своей, пролетающей с каждым днём нарастающей скоростью. И прихожу к мысли — плоха та КНИГА, которая не вызывает воспоминаний, а то и прямых ассоциаций». И вот ещё одна прекрасная иллюстрация к высказанной идее формирования единого наднационального русскоязычного культурного пространства. В книге Михаила Лезинского есть цикл очерков под названием «Рассказы-были о прозаиках и поэтах, причастных к н а ш е й (разрядка моя, С.Ф.) великой, но замордованной в веках нации». Я, было, ожидал прочитать истории из жизни Исаака Бабеля, Шолома-Алейхема, Мойхера Менделе, Овсея Дриза. Нет же! Михаил Лезинский пишет о Чехове, Фете, Лермонтове, Зощенко.

Перенесёмся в Германию. Рассказ Валерия Куклина «И дым отечества», опубликованный в казахстанском журнале «Простор», №2, 2003. Герой рассказа, этнический немец, эмигрировавший в Германию из Казахстана, приезжает в Москву, чтобы навестить своего непутёвого сына. Непутёвого, потому что отказался уехать вместе с отцом, потому что с точки зрения героя живёт в разврате, потому что, подавая некогда большие надежды, так ничего и не добился в жизни. Москва производит на героя шокирующее впечатление. «Город изменился, стал походить на мешанину из декораций во МХАТовской постановке горьковской пьесы «На дне» и для пьесы Островского «Бешеные деньги» на сцене филиала Малого театра». Герой встречается с сыном и по-прежнему отказывается понимать, что его держит в этой стране, почему тот так слепо предан своему странному, на взгляд отца, образу жизни. Кажется, что душевной встречи двух поколений не случилось. И вот обратные билеты куплены. Прощальные посиделки. Как водится по русскому обычаю, герой выпивает водки, и происходит катарсис. Мне кажется уместным привести здесь обширную цитату из рассказа Куклина. «Я спел начала всех известных мне русских и немецких песен, середин и концов которых не знал, объяснился в любви к Германии и тут же заявил, что будь в СССР всё по-прежнему, ни я, ни миллионы других, как я, не выехали бы из России, не превратились бы в людей без роду и без племени. Я вывалил кредитные карточки пяти банков и заявил, что хлеб эмиграции горек, а судьба эмигранта, даже сытого, в сто раз трагичней судьбы голодного человека, живущего на родной земле. Ибо даже мне, почти полвека уже горожанину, которому наплевать на красивейшие закаты казахстанской пустыни, равно как и на чудесные восходы русских полей, жизнь в разлинованной дорогами и улицами по клеточкам Германии кажется убогой и постылой…» И герой остаётся в странной семье своего не менее странного сына. Обратный билет до Ганновера отправляется в мусорную корзину. «Ни один немец бы вот так просто не выбросил три сотни марок на ветер. А я выкинул. И не жалею. Смешно… А еще смешнее то, что в Германию я возвращаться сейчас не хочу. В России, в этой стране, где всё так нелепо и рассудком не осознаваемо, где грязь в подъездах, разбитые домофоны, где никуда не годные детские площадки, где порядка нет и быть не может никогда, живет мой сын, дороже которого для меня нет никого на белом свете, что в шестьдесят шесть лет обрел я, наконец, настоящую Родину и целых двух невесток, которые родят мне настоящих внуков, с которыми я буду ходить по самой настоящей русской земле и дышать воздухом, где горечь казахской полыни смешивается с терпким запахом русской ромашки». Это финал рассказа. Комментарии, как говорится, излишни.

Здесь необходимо сделать одно замечание. Образ России в произведениях писателей, эмигрировавших из СССР в период горбачёвской перестройки и позже из республик-государств, образовавшихся на его развалинах, значительно отличается от образа, создаваемого в прозе «идейных» эмигрантов, покинувших страну значительно раньше. Эмиграция 90-х годов, когда выезд за рубеж уже не был сопряжён ни с какими репрессивными мерами со стороны властей, в просторечии называется «колбасной». Не следует понимать этот термин буквально. Но кого-то к выезду на ПМЖ в западные страны подтолкнуло существование за гранью нищеты, кого-то — невозможность получения квалифицированной медицинской помощи, кого-то иные, но схожие жизненные мотивы. И поток «колбасных» эмигрантов оказался куда более мощным, чем поток эмигрантов «идейных», в силу чего эмиграция 90-х годов оказала на западное общество весьма ощутимое социальное давление. В результате очень многие эмигранты этой волны, и, прежде всего, представители интеллектуальных профессий, оказались невостребованными. Да, эмиграция помогла им улучшить материальное положение, имущественный статус. Но социальный статус человека оказывался зачастую ниже того, который он имел на исторической Родине. Отсюда и сквозящий пессимизм в оценке западного образа жизни, и откровенное ностальгирование.

До сих пор я упоминал только произведения, написанные писателями-мужчинами. Перейдём к анализу женской прозы. У сетевых литераторов в ходу аббревиатура ЖП (женская проза). ЖП — имя нарицательное. О женской прозе очень часто говорят как о чём-то несерьёзном, вторичном. Для меня же термин «женская проза» означает лишь то, что автор того или иного произведения — женщина. И о том, что чувствует, что ощущает женщина, оказавшись в эмиграции, нужно и писать, и говорить, поскольку основой семьи, а стало быть, и основой будущего, является-таки женщина, а не мужчина.

В №1 «Нового мира» за 2003 г. была опубликована «малая книга рассказов» Дины Рубиной (Израиль) «Несколько торопливых слов о любви». Кто-то скажет: «Ну о чём же может ещё писать женщина, как не о любви»? В принципе, это почти так, всё зависит от того, что понимать под словом «любовь», потому что тут впору вспомнить знаменитую мандельштамовскую формулу: «…всё движется любовью…» Но в этом цикле рассказов Дина Рубина пишет о любви в первоначальном смысле этого слова. Цикл рассказов Дины Рубиной для меня дорог тем, что резко отличается от пошлой «завитушечности» так называемой «любовной прозы», заполонившей коммерческий книжный рынок. В слове «торопливых» есть известная доля «женского коварства», потому что за «торопливостью» скрывается совершенно иной смысл — «краткость» и «простота». Лаконичным, практически лишённым метафорики языком Дина Рубина рассказывает простые житейские истории, в которых даже самый искушённый читатель не заметит и тени надуманности. Истории эти настолько же естественны, насколько естественен жизненный цикл каждого человека: рождение-юность-зрелость-старение-смерть. Истории, рассказанные Диной Рубиной, настолько же естественны, насколько естественен цикл во взаимоотношениях полов, повторяющий жизненный путь человека: рождение-юность-зрелость-старение-смерть.

Не только эмигрантская проза, но и вся современная проза в целом пессимистична — в нынешнем мире жить отнюдь не просто. Тем ценнее восприятие, получаемое от рассказов Дины Рубиной. В них нет ощущения обречённости, даже если пишет она о вещах поистине трагических: о судьбе девушки, больной СПИДом («Мастер-Тарабука»), об отчаянии, охватившем художника, у которого в авиакатастрофе погибли жена и сын («Бессонница»). И ещё поражает та лёгкость, прозрачность, с которой Дина Рубина показывает читателю мир ТАМ и мир ЗДЕСЬ. Действие рассказа «На долгом светофоре» разворачивается в России, рассказа «В прямом эфире» — в Израиле. Читатель понимает, что это две совершенно разные страны, но Дина Рубина помогает совершить путешествие из Тель-Авива в Москву и обратно так, как будто бы речь идёт о переходе со станции метро «Театральная» на станцию «Охотный ряд». Эта лёгкость, писательская интеллигентность дорогого стоит, поскольку самой Дине Рубиной этот «переход» дался нелегко. Вот отрывки из её интервью, данного Яне и Юрию Зубцовым, корреспондентам «Еврейского обозревателя», официального сайта Еврейской конфедерации Украины: «Этот процесс (адаптации к новой жизни, С.Ф.) — это сплошной нокаут. Это как пройти через клиническую смерть. Невозможно это описать, когда всё — другое. Даже угол, под которым на землю падают солнечные лучи… В Израиле очень сильно ощущение экзистенциального пути, который совершается вами — вместе с этой страной. Некой заданности Б-жественной. Там боятся Б-га. А здесь (в России) боятся людей. А ужасы случаются и здесь, и там, к сожалению…»

Вообще, тональность, заданная Диной Рубиной в прозе о любви (не хочется использовать опошленный термин «любовная проза»), находит всё больший отклик в читательской среде. И здесь мне хотелось бы упомянуть несколько имён, совершенно неизвестных широкой читательской аудитории, имён авторов, делающих только первые шаги в большой «бумажной» литературе, чьи произведения публикуются, в основном, в сети. Это авторы-непрофессионалы, чьё творчество интересно ещё и потому, что по нему можно судить о том, какой же хочет видеть современную прозу читатель. «Всемирная паутина» как средство общения автора со своим читателем, как средство коммуникации между людьми, говорящими на одном, в данном случае, на русском, языке — явление совершенно уникальное. Но анализ сетевой прозы — предмет отдельного исследования, далеко выходящего за рамки этих заметок. Я хотел бы обратить внимание на творчество писательницы из Германии Татьяны (Тани) Косси, чьи рассказы, помимо Интернет-издания «Проза.ру», публикуются в немецком русскоязычном журнале «Диалог». Проза Тани Косси, так же как и проза Дины Рубиной, очень проста по форме, безыскусна, однако глубока по психологическому содержанию. Рассказ Тани Косси «Найди меня, Лёня!» — история женщины, в память которой навсегда врезался фильм из далёкого детства, и которая ждёт, что в её личной судьбе должен появиться некий сказочный Лёня. Проходят годы, героиня выходит замуж, эмигрирует из России, и вот однажды в её квартире раздаётся звонок. Из далёкой Родины звонит школьный друг мужа, которого зовут… Лёня. Между героиней и Лёней завязывается телефонный (снова виртуальный!) роман, который их всецело поглощает, и они не замечают, что воруют счастье у своих семей.

Другой автор — Милла Синиярви (Финляндия), публикующая свои повести и рассказы на «Прозе.ру» и в альманахе LiteraruS. «Замуж за иностранца» — мечта очень многих женщин в неустроенной России. Но как же далеко иногда оказывается реальное воплощение этой мечты от первоначального замысла. Рассказ «Замуж за иностранца» Миллы Синиярви, состоящий из трёх небольших новелл — полные горечи и сарказма истории трёх женщин, погнавшихся за мнимым благополучием и, в конце концов, три истории об одиночестве.

Творчество последней писательницы, которую я хотел бы упомянуть в своём обзоре — Анны Прудской из Польши — совсем иного рода. Отрывки из её романа «Салон красоты» были опубликованы в прошлом году в Интернет-журнале «Проза.ру» и вызвали живой интерес читателей. При чтении «Салона красоты» Анны Прудской у меня возникли две ассоциации. Во-первых, это знаменитые «производственные романы» Артура Хейли, поскольку «Салон красоты» — это документальное повествование о создании на Украине популярной сети салонов «Lady Star». Тема становления и развития бизнеса — пока непаханное поле на русскоязычном литературном рынке. Тема благодатная и, вне всякого сомнения, востребованная, поскольку здесь мне приходит на ум вторая ассоциация — публикация в 1997 г. в журнале «Новый мир» «Записок русского фабриканта», воспоминаний ныне покойного основателя холдинга «Панинтер» Александра Степановича Паникина. Очень хорошо помню, что тогда эта публикация вызвала читательский ажиотаж, и «Записки русского фабриканта» были изданы отдельной книгой многотысячным тиражом. Из бесспорных достоинств романа Анны Прудской я хотел бы отметить хороший литературный язык, что не так часто случается в жанре документальной прозы. И вместе с тем это проза художественная, поскольку очень точно описывает чувства обычной живой женщины, отнюдь не «железной леди», волею судеб оказавшейся в роли создательницы процветающего бизнеса. «Салон красоты» — это ещё и книга о том, чем же отличается наш доморощенный, «совковый» бизнес от бизнеса западного образца, и насколько отечественный бизнесмен средней руки подготовлен к «вхождению в современный рынок».

В завершении я хотел бы сообщить, что проза Тани Косси, Миллы Синиярви и Анны Прудской будет представлена в сборнике «Чего хочет женщина…», посвящённом творчеству «слабого» пола, чьи имена известны, в основном, достаточно узкому кругу читателей сайта «Проза.ру». Сборник готовится к печати в издательстве «Эльф ИПР», и его выход в свет планируется на осень 2004 г.

Хотелось бы всех поимённо назвать… Русскоязычная зарубежная проза практически неисчерпаема. Она многогранна, как многогранен и окружающий нас мир. Даёт ли надежду на «попятное движение маятника» то, о чём пишет Вечный Русский? Наверное, об этом знает лишь Господь Бог. Но человеку без надежды нельзя.