Если бы не было войны

Вера Козубская

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 12729 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Анна Степановна умирала. Она много раз слышала выражение: «Как перед смертью – вся жизнь прошла перед глазами». И верила ему. Но у неё всё оказалось иначе. Она чувствовала, знала, что умирает, но вот вся жизнь перед глазами проходить не хотела. Да и Анна Степановна не хотела ещё раз прожить её. Слишком тяжёлой она была. Кому бы захотелось вернуться в голод тридцать третьего года, когда в деревне всю траву от корешков до вершков съели? А прожить ещё раз тот миг, когда чёрная тарелка на столбе у сельсовета известила о том, что началась война? А похоронка на отца, затем на брата? А виселица в районном центре с партизанами и надписью на дощечке на груди у старшего, что так будет с каждым, кто станет бороться с третьим рейхом? Нет, избави Бог от такой жизни ещё раз. Не хо- телось вспоминать и о том, как они с матерью и сёстрами в качестве переселенцев уезжали из села чтобы не помереть от голода уже в послевоенном 46-м году. Или о том, как её уговаривала мать выйти замуж:
-Доченька, милая, о сёстрах подумай, всё помощь будет. Ну не красавец, так зато военный. Да и кто тебя инвалида возьмёт ещё. Скажи спасибо, что этот не погребовал.
Сдалась, вышла. А вот жизни не получилось. И не потому, что она инвалид, а он не красавец. А просто не любила и всё. Потому, что её любовь осталась там далеко, на родине, до войны. Для неё сущест- вовал только он, Василий Кравцов, любимый и друг, защитник и помощник, доброй души человек, самый-самый. А потом… Потом предатель, полицай и все полагающиеся этой роли эпитеты.
О чём она думала в эти последние часы пребывания в таком неуютном для неё мире? Да вовсе и не думала. Просто из памяти выплывало то хорошее, что её не так часто радовало в такой долгой и такой нелепой жизни. И она улыбалась. Так светло и безмятежно, что дочь, почти постоянно находящаяся рядом, пугалась этой улыбки больше, чем стонов и жалоб, которые в изобили видела и слышала накануне.
-Мамочка, ты меня слышишь? Тебе лучше стало, да? Ну что же ты молчишь и улыбаешься, а? – то ли говорила, то ли рыдала Валентина Николаевна, сама дама в летах, страдающая отдышкой и посто- янными болями в суставах. Она отошла от кровати, на которой лежала Анна Степановна и почти закричала: - Господи, да что же это? И врачи молодцы: «Не тормошите её, не мешайте умирать, давно бы человек успокоился». Успокоился? А я? Как же я одна – одинёшенька? С моей-то пенсией и почти в 60? А как я буду умирать? У тебя хоть я есть, мамочка, я есть. Ты этого никогда не ценила. А у меня? У меня кто?
Но Анна Степановна не слышала этих стенаний и жалоб дочери на свою судьбу. Она была далеко – далеко – в своей деревне, в своей юности. То они с Василием сдавали школьные экзамены, и она спасала его от тройки, умело передав шпаргалку. То катались по замёрзшей реке на деревянных коньках, подбитых проволокой. Такие коньки мастерил её брат – тракторист, передовик, уважаемый в деревне человек, которого в двадцать с небольшим лет все звали Иваном Степановичем. Даже старики. И при этом снимали картузы или шапки ушанки. Она в деревне одна из девчонок умела кататься на коньках. Одни осуждали её за то, что всегда была в компании мальчишек, другие с жалостью говорили: - Пусть порадуется хоть немного. Кому нужна будет? Вон поглядите на её руки, здесь все десять пальцев, да и то всей работы не переделаешь, а с её-то культяпками…
Но других рук у неё никогда не было – так родилась, и она управлялась ими с любой женской работой не хуже других и пряла, и вязала, и шила. Но вот поди ж ты! Самый хороший парень в деревне, от которого не одна красавица с ума сходила, полюбил именно её. И никому не позволял обидеть её ни словом, ни взглядом. Потом уже до самой смерти не было у неё такого защитника. Уже став зрелой и пересматривая свою жизнь, Анна Степановна пришла к выводу, что именно слабые люди, которых легче было сломить в экстремальных условиях, и оказывались в повседневной жизни добрее. Сильные и к себе, и к другим более требовательны и более суровы. Но это были её собствен- ные выводы, основанные на её собственной жизни. А так как жизнь её не совсем удалась, то и опыт её никому не был нужен.
Лицо Василия всплывало в памяти так ярко, словно они только вчера расстались. Но он был не в той чёрной полицейской форме, которая навсегда их разъединила, а в довоенной летней косоворотке.
То страшное, непонятное, связанное с его другой жизнью, она всегда гнала из памяти. Но не потому, что презирала его, а скорее винила себя: почему не дала ему высказаться, оправдаться? Общественное мнение гласило: человеку надевшему вражескую форму, нет оправдания. Даже если он ничего плохо- го не совершил. И даже если помогал людям в чём-то, то его молча перекрестят и постараются отгородить свою жизнь от его жизни. И она тоже отгородила. Да так крепко, что на протяжении всей жизни он ей даже во сне являлся лишь в довоенном образе. Тем более, что о его дальнейшей судьбе она ничего не знала. И скорее всего боялась знать. Тогда в 43-м году все решили, что он отступил вместе с немцами. Мать и сестёр немного потаскали на допросы, да и оставили в покое. А отец с войны не вернулся. Человек же русский сердобольный, и в деревне женщину больше жалели, чем осуждали. Говорили даже, что Васька–де пошёл в полицаи, чтобы сестёр спасти от угона в Германию. А так ли было – кто знал? Мать его, Арина Ивановна, лишь только заводили разговор о сыне, уходила в себя и становилась как каменная.
У Анны Степановны близких родственников в деревне практически не осталось. И если первые лет 10-15 после отъезда хоть изредка она какие-то весточки получала с родины, то потом и эта переписка заглохла. Но однажды в собесе ей посоветовали сделать запрос о работе в колхозе во время войны – всё, мол, пенсия больше будет. Она сделала, но ей ответили, что архивы не сохранились и выдать справку ей могут только на основании свидетельских показаний. Но для этого надо приехать. И она собралась в дорогу.
За 35 лет её отсутствия деревня успела расцвести и вновь зачахнуть. Людей, которые вместе с ней когда-то работали, надо было ещё найти. Поняла, что одним днём здесь не обойдёшься. Остановилась у дальних родственников. Весть о том, что приехала Нюрка Игнатьева, быстро облетела деревню, в которой чужие люди появлялись не так часто. Приходили старушки, которые знали её мать, распра-шивали, вспоминали былое. И ровесницы наведались, тоже считай старушки, замученные тяжёлой деревенской работой да скандалами с выпивохами-мужьями. Удивлялись тому, как она выглядит.
-Ты , Нюр, так и не постарела. Ну, кто скажет, что тебе 58? Прямо хоть замуж отдавай.
_Хватит замуж. Побывала уже дважды, нажилась, теперь погуляю немного, - отшучивалась Анна Степановна. Не рассказывать же всерьёз обо всех своих проблемах и болячках.
Где-то на третий день решила пройтись по деревне. Со всеми раскланивалась, перекидывалась словом – другим. Стариков узнавала, в молодых находила знакомые черты тех, кого знала когда-то. Так же почтенно склонила голову и сказала «здравствуйте» согбенному седому старцу. Но кто это – признать не смогла. Спросить же постеснялась. Он тоже ничего не сказал, только поклонился и так посмотрел, что ей стало немного не по себе. Но пройдя где-то шагов десять, она вдруг услышала:
-Нюра, это же я, Василий. Не признала?
Остановилась, как вкопанная. Да, да, да, это его голос. Она узнала бы его из тысячи. Но как он не подходил этому старику с длинной седой бородой. Сколько раз она представляла эту встречу, сколько раз видела во сне. И вот… То, что он ей рассказал, было дико, страшно, неправдоподобно. И почему- то никто из деревенских, с кем пришлось общаться, ничего не стал ей рассказывать.
-Да не знали мы, как и рассказать, да и надо ли. Ты вон какая! – объяснила потом троюродная сестра, у которой она остановилась. – Думали, так уедешь, ничего не узнав. Зачем тебе?
С немцами он не ушёл. Нечего ему было делать с немцами. Он просто спрятался в погребе, надеясь, как всё уляжется, пойти и повиниться. Но духу на это не хватило. Да и мать уговорила:
-Подожди, сынок, пока хоть какое-то время пройдёт после ухода немцев, хоть что-то подзабудется, Люди мягче станут и простят.
Так летели за днём день, за годом год, пока не настукало 25 лет.
-Я ведь знал, Нюра, когда ты уезжала. Так хотелось хоть глазком на тебя взглянуть. Но выходил только ночью, и то не всегда. А какой мразью я чувствовал себя, когда люди праздновали победу?! Ты наверное , спросишь – а зачем тогда на немцев стал работать? Я один это знаю. И говорить об этом не буду. Всё, что ни скажу, будет оправданием. А оно яйца выеденного не стоит перед горем тех, кто получил похоронки. В апреле 61-го, когда Гагарин в космос полетел, сидел я на завалинке ночью, в небо смотрел и плакал. Мне почти сорок было. Что же, думал, я с жизнью-то своей сделал, что же путей других не искал? Все, кого обвинили в трусости и предательстве, уже отсидели по 10-15 лет и работают, семьи завели. Решил тогда, что утром обязательно пойду, сдамся. Но утро пришло, а с ним и страх…
Он надолго замолчал, курил и смотрел куда-то вдаль слезящимися глазами. Молчала и Анна Степа- новна, не знала, что говорить. Все беды, всё горе, какое ей пришлось пережить, показались вдруг такими мелкими и незначительными по сравнению с бедой этого когда-то любимого ею человека.
А что же всё-таки заставило тебя выйти? – наконец-то прервала она это тягостное молчание.
-Смерть матери. Не мог я не проводить её в последний путь. Да и кому я нужен был после её смерти? У сестёр своя жизнь, свои проблемы.
-А как же ты теперь? – коротко спросила она, хотя в этом вопросе было очень и очень многое. И он понял это, но ответил тоже коротко и как-то скомканно:
-Меня даже не судили. Ты, сказали, сам себя наказал гораздо строже, чем это сделало бы государство. А люди… Люди жалели. Всего пару раз по пьяни упрекнул один безногий, приезжий. Но я не в обиде, прав он. Хорошие у нас люди, Нюра, сердечные. Живу вот в материной хате. Один. Сторожем работаю. Я привык ночами не спать, так что сторож из меня хороший получился.
Всю обратную дорогу Анна Степановна проплакала. Приехав домой, рассказала всё дочери. Жало- бно так рассказала, с подробностями, о которых узнала позже. Но Валентина Николаевна её не поняла. То ли по молодости ей тогда было лет 35, то ли потому, что с некоторых пор всех мужиков считала сволочами, а здесь ещё и предатель, полицай.
-Нашла кого жалеть! Что заслужил, то и получил, - отрезала она. – А ты, никак, собралась к нему в халупу деревенскую?
-Злая ты, Валя. И в кого ты такая злая? Вроде и отец таким не был, а внешне вся в него, - сказала, вздохнув, Анна Степановна.
-Потому и бросил тебя больную с дитём на руках, что сильно добрым был, - с сарказмом заключила Валентина.
Больше они на эту тему не говорили. Даже после того, как в письме из деревни сообщили, что .Василий Кравцов в 62 года умер, от старости. Сердце было изношено. Каждая из них прочла об этом молча и без комментариев. А Анне Степановне стали сниться сны о былом. Но никогда она в них не видела Василия седым старцем. В её снах он всё так же оставался тем довоенным мальчишкой, каким она его знала на заре своей юности. И об этих снах она никогда никому не рассказывала. А вот здесь впервые за 20 лет, прошедшие со дня последней встречи со своей первой любовью, увидела его таким, каким он тогда предстал перед ней в августовский полдень посреди деревни с красивым названием Любимовка. Он уходил от неё быстро, быстро в пустоту, всего один раз оглянувшись и кивнув головой, как бы приглашая с собой. Она хотела побежать, догнать, но ноги плохо слушались . и тогда закричала, что было силы: - Вася-а-а-а, Вася-а-а-а…
Валентина Николаевна увидела, что мать что-то пытается сказать и, наклонившись, стала спрашивать: - Мама, ты что-то хочешь? Что тебе дать, мама?
И услышала тихое, тихое: - Ва-а, Ва-а…
В дверь негромко постучали, и вошла соседка. Она почти насильно оттащила Валентину Николаев- ну от матери.
-Ты что, Валя, не видишь – она умирает. Не мешай. Уйдём в другую комнату.
-Нет, нет, не умирает, она меня звала только сейчас, - пытаясь вырваться из рук соседки и рыдая говорила Валентина Николаевна. Но в конце концов послушалась и пошла. Она долго не могла успокоиться, всё жаловалась на судьбу, говорила. Что тоже хочет умереть: -Ну как я теперь буду, Катя? Зачем я теперь буду?
Когда через полчаса они вернулись в комнату, где лежала Анна Степановна, то увидели, что она упокоилась. Лицо её просветлело и на него легла печать умиротворения. Валентина Николаевна как-то вся съёжилась, постарела, но неожиданно для себя не закричала. А стала готовиться к похоронам.

© Вера Козубская, 2010
Дата публикации: 29.10.2010 10:26:57
Просмотров: 2516

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.