Гора немыслимых размеров

Виталий Семенов

Форма: Рассказ
Жанр: Драматургия
Объём: 110028 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Гора немыслимых размеров

Потери Советского Союза
в Великой Отечественной Войне составили 26 600 000 человек,
из них гражданского населения 13 700 000 человек.
(Официально принятые в Российской Федерации данные,
по итогам исследования научной группы Г. Кривошеева 1993г.)

1

Клоп-солдатик, защищенный своим угрожающе красным с черными узорами видом, спокойно добрался до нужного ему места – линии надлома молодого деревца, остановился и стал насыщаться свежим древесным соком. Этой букашке нет дела до остальных, солдатик живет своими, букашкиными заботами. Вот бы тоже на время вдруг стать маленьким, незаметным, несъедобным клопиком. Переждать этот хаос. Почему-то именно сейчас Геннадию вспомнилось вызубренное в институте определение хаоса: «Апериодическое детерминированное поведение динамической системы крайне чувствительное к начальным условиям». Вас бы, зануда-профессор, заставляющий бедных студентов зубрить никому не нужные формулы, вас бы Аркадий Савельевич сюда, посмотреть на настоящий хаос. Такое запомнится без зубрежки, такое не забудешь.
Старший лейтенант Красной Армии, командир взвода инженерно-понтонных работ Геннадий Кузнецов(*1) нехотя оторвал взгляд от невозмутимо насыщающегося клопа-солдатика и опять вернулся к окружающему его, ревущему и клокочущему, хаотично двигающемуся столпотворению людей, коров, телег, машин, лошадей. Кто-то движется по направлению в город, туда, где стреляют, в районе кладбища уже второй день идет жестокий бой. Кто-то спешит вдоль Московской дороги, подальше от стрельбы. Коровы, целый гурт, эвакуируемый с запада своим ходом, беспрестанно мыча, пытаются выбраться из людской толчеи к лесу, к траве, но лишь тыкаются в людей, в машины и продолжают кружиться в этом немыслимом круговороте. Где-то безумным голосом истошно орет и неистово смеется умалишенная женщина. Водитель застрявшей в этой мешанине легковушки безбожно матерится, пытаясь руганью освободить дорогу своей машине. Какой-то хромой капитан хватает всех кто в военной форме, угрожающе трясет перед ними пистолетом, заставляя их двигаться в сторону города, туда, где идет нескончаемый бой. Иногда хромец стреляет вверх, но это уже никого не пугает. Стреляют везде, недавно был налет вражеской авиации, виднеющееся сквозь кустарник шоссе усеяно трупами. Несколько цыганских, доверху груженных скарбом телег, стоят особняком, видимо надеясь переждать столпотворение. Полно каких-то старорежимных евреев, украшенных отрощенными пейсами, все с детьми, чемоданами и связками книг. Именно эти многочисленные семейства особенно отчаянно стремятся удалиться от города, расталкивая окружающих и топча упавших. Три бортовых грузовика, с тщательно укрытыми брезентом кузовами, зажаты со всех сторон людьми, телегами и коровами и лишь беспрестанно и бесполезно гудят. Все пытаются двигаться вдоль шоссе, но, боясь очередного налета немцев, поближе к лесу, по узкой полосе придорожного мелкого кустарника, с другой стороны шоссе густой лес плотно примыкает к дорожному полотну. Выбраться на хорошо просматриваемую, особенно сверху, прекрасную ровную дорогу не рискует никто. Все кричат, визжат, мычат, гудят, стреляют, составляя жуткую какофонию хаоса.
Во всем этом безумии, только взвод Кузнецова стоит на месте, чуть в стороне, на краешке самого леса, не выказывая признаков спешки и паники. Им некуда идти, по полученному предписанию от самого командующего военным округом генерала Павлова(*2), они должны стоять рядом с городом до особого распоряжения. Вот они и стоят, невзирая ни на что, охраняя казенное имущество, предназначенное для переправы войск через водные препятствия среднего размера. Старший лейтенант был хорошо обучен как форсировать Буг и Вислу, в случае военных действий на территории противника, он знал, как держать в исправности технику и в повиновении личный состав. Что делать сейчас, в условиях всеобщей катастрофы, этому командир взвода не был обучен. У него приказ от генерала, который вправе отменить только маршал – стоять здесь. Они будут стоять, если нужно, то и бой здесь примут, если нужно, то и погибнут здесь, но приказ генерала они выполнят. Ведь, как хорошо известно любому командиру РККА – не выполнить приказ вышестоящего руководства, значит предать Родину, со всеми вытекающими. Техника – тягачи, прицепы, машины стоят полукругом, в центре две жилые палатки и кухня. Матчасть надежно спрятана под маскировочными сетями от зорких немецких летчиков, периодически расстреливающих все живое в округе. Чуть сбоку, в небольшом овражке стоит бензовоз, тщательно обложенный бревнами и также замаскированный. От бомбы, конечно, бревна не спасут, но любую шальную пулю остановят. Да, одной пули хватит, чтобы взрыв полного горючим бензовоза разнес тут все на атомы, а потому, именно машину с горючкой солдаты охраняли особенно, отгоняя от нее беженцев, коров и машущих оружием драпающих героев.
Они стоят здесь, на краю леса, рядом с входящим в Смоленск Московским шоссе уже две недели. Еще двадцать третьего июня, когда спешно грузились в отправляемый на фронт состав, всё гадали – успеют через Буг наводить переправу или приграничные части сами до Варшавы доберутся? А в Смоленске их выгрузили, выдали распоряжение, подписанное командующим Округом, и назначили место временной дислокации, рядом с городом и шоссе. Потом несколько раз всякие майоры и полковники требовали от старшего лейтенанта людей, для охраны складов, конвоирования заключенных, а позднее и защиты города, но Кузнецов совал им в нос распоряжение генерала и они, чертыхаясь, отступали ни с чем. Потом кто-то из них заявил, что генерала Павлова арестовали за предательство, что враг уже на подступах к городу и что он, старший лейтенант Кузнецов, просто дезертир, но начался авианалет немцев и бравый майор спешно ретировался с обещанием пристрелить Кузнецова. А Геннадий Кузнецов продолжал исполнять приказ генерала – стоять. Вот сейчас, совсем рядом, в паре километров от них вторые сутки не смолкает жестокий бой. Позавчера взорвали мосты через Днепр. Немцы уже овладели правобережной стороной города и стремятся закрепиться на левобережном плацдарме, а красноармейцы отчаянно пытаются этого не допустить. И, может быть, им не хватает именно его, взвода Кузнецова тридцати стволов, чтобы скинуть врага обратно в Днепр, чтобы защитить город. Но взвод Кузнецова стоит и лишь отгоняет панически драпающее людское, вперемежку с коровьим, стадо от доверенной им наступательной техники. Так и воюем, на том и стоим, если потребуется, то и насмерть.
У солдат настроение подавленное, рядовой Пилипчук дважды голосил на весь взвод, что: «тикать, хлопцы пора, пока не сгинули», за что дважды получал по морде от сержанта Мокрова. Рамшатов и Мухамметзянов просились в бой: «бить шайтанов, нельзя их здесь ждать». Сержант Макаров рвался в разведку, к кладбищу, узнать, сколько там еще защитники продержатся. Бездействие и тупое ожидание удручали, изматывали. Все понимали, что раз за две недели немцы уже полпути до Москвы преодолели, значит, что-то было в довоенной жизни не так. Значит, неправильно советских граждан учили и наставляли, что, дескать, легко одолеем любого противника. Значит, надо что-то менять в учении и приказах. Вот она кривда-ложь, в центре Смоленска, за сотни километров от границы, всего через три недели с момента начала войны гремит ожесточенным боем. Вот они беженцы-разночинцы, драпают из «неприступного бастиона Смоленск», сметая всё на своем пути. Сколько еще стоять, исполняя устаревший приказ, гоняя коров и дезертиров?! Вот она доля лейтенантская – быть между солдатами и генералами, отвечать и тем и другим. Что делать?

Наконец, Геннадий взял бинокль, пробрался буквально по головам и спинам через толпу к шоссе. Хорошая дорога, до самой Москвы идет, только трупов на ней много, уже покрытых стаями птиц, лакомящихся свежей человечиной. Нет, отсюда ничего не видно, надо вот на то возвышение и на стоящий там разлапистый дуб забраться, оттуда посмотреть. Геннадий взошел на лесистый пригорок и полез на дерево. И уже там он услышал приближающийся гул немецких самолетов. Значит, аэродром у них теперь совсем рядом и трех часов с прошлого налета не прошло. Где же сталинские соколы, которыми так гордилась вся страна? Ну да ничего, он успеет.
Не, не успел, даже до половины намечаемой высоты дерева не добрался, как все вокруг превратилось в ад. Только что оглушительно оравшее, гудевшее и мычащее скопище вдоль дороги вдруг, как по команде, на мгновение замолкло и остановилось. И тотчас устремилось в лес, но поздно, да и слишком их было много, чтобы моментально скрыться от опытных палачей, наслаждающихся безнаказанным убийством. Немцы бомбили, даже не утруждаясь пикированием и пулеметной стрельбой, просто стали засыпать всё бомбами. И отсюда, с возвышения, было видно, что бомбят весь город. Небо черно от самолетов с крестами на крыльях. Видимо устав от упорства обороняющих каждый дом защитников города, фашисты решили просто спалить и город, и окрестности вместе со всеми обитателями.
Нет, все же хаос, пусть и «детерминированный, апериодический» лучше ада! Всё в дыму, пыли и копоти, уши разрываются от каждого взрыва, трясется и содрогается всё вокруг, взрывные волны, раз за разом проносятся ветром. И лишь одно, напрочь закрывшее все остальные, желание-цель – спрятаться, выжить! Геннадий махом слетел с дерева и забился под ним в небольшое углубление, за стволом толстого старого дуба, сжался в комок, укрыв голову руками. Переждать, переждать, это не будет длиться бесконечно, боезаряд закончится, улетят, выжить, переждать. Да, всё верно, частота взрывов пошла на убыль, сейчас закончится. Вот тут-то и грянуло! Этот взрыв перекрыл остальные, запахло бензиновыми выхлопами и горящей древесиной. Налет сразу же прекратился, видимо гитлеровские пилоты сами оторопели от такого фейерверка.
Вот, собственно, и всё, нечего больше охранять, да и наверняка некому. Кто там выживет, рядом с тремя тоннами взорвавшегося бензина? Откомандовался, трехкубовый, можешь теперь смело свои петлицы с тремя ромбиками старлея поменять на одну, для себя родимого, пулю. В лоб, для верности.
Лес горел, языки пламени ярко и проворно охватывали высушенные долгой июльской жарой деревья одно за другим. Массив небольшой, до вечера всё сгорит, больше никто здесь прятаться не сможет, ни беженцы, ни дезертиры, ни инженерно-понтонный взвод, ни эвакуируемый скот. Огонь всех уровнял. А он, Генка Кузнецов, выжил только потому, что был с другой стороны шоссе, отделившего, словно водораздел, горящий лес от уцелевшего, живых от мертвых. Теперь он не старший лейтенант РККА Геннадий Антонович Кузнецов, теперь этот чумазый, одетый по недоразумению в офицерскую форму человек с остекленевшим взглядом, бездумно глядящий на лесное пожарище, просто Генка-Кузнечик. Он не сберег своих солдат, не сберёг доверенное лично ему, за всё расписывался, народное имущество, ох, какое дорогое. Он даже бинокль и фуражку потерял, когда с дерева летел. Вояка, твою мать, тьфу! Одно слово – вредитель. Как теперь сыну в глаза смотреть, если придётся свидеться? Хотя вряд ли, и поделом. И всё же вспомнив о сыне, Геннадий передумал стреляться. Ну что толку, надо будет судить – осудят, а пока, может, удастся пистолет во врага разрядить, может хоть одного паскудника немецкого уложить. Надо им мстить гадам, до самой полной победы мстить. На чьей стороне будет победа, комсомолец Кузнецов не сомневался ни на миг.
Геннадий опять вышел на дорогу, огляделся, нет, живых не видать, жар от дружно горящего леса обжигает даже здесь, в десятках метров от кострища. Он сел на край шоссе и стал зачем-то чистить от земли и пыли сапоги и форму. Увлекшись, и не заметил подошедшего к нему сзади человека с палкой в руке. Лишь в последний момент Кузнецов услышал сквозь треск горящего леса чей-то тяжкий выдох и голова отключилась. Словно выключателем в затылке щелкнули, чик и темно и в глазах и в мыслях. Сквозь удушливый сон Геннадий чувствовал, как с него стягивают кобуру, снимают часы и сапоги и даже портянки, наверное, судить будут. Потом голосом рядового Пилипчука кто-то говорит: «Вот и подыхай здесь как собака, с приказом своего генерала, мразь краснопузая, н-на-а сука». Еще один щелчок во лбу и теперь уже полная отключка.

Несколько раз Геннадий слышал голоса, о чем говорят не разобрать. Слышал рокот моторов и шум колес проезжающих по дороге машин. Слышал лязг танков и грохот тяжелой техники, сотрясающей своей массой всё дорожное полотно. Слышал, но сил открыть глаза не было. Жутко болела голова, раскалывалась, не давая даже пальцем пошевелить. В мыслях полный сумбур. Очень медленно, по одному ничтожному мазку стала вырисовываться картина произошедшего и сейчас происходящего. Сначала он осознал, что жив, потом ощутил свое тело, боль обездвижившую его. Затем вспомнил кто он – Гена Кузнецов, и, наконец, воспоминания о недавно произошедшем, постепенно восстановили в памяти все события прошлого дня. А может позапрошлого? Сколько он так лежит неподвижно, словно мертвый, на самой обочине? Тяжело думать, устал, кажется сейчас ночь, прохладно, устал…

– Штей, штей, швайне! – И пинок в бок.
– Гер зольдат, айн момент, айн момент. – И его поднимают, хватая под руки, ставят на ноги, которые почти не держат.
– Юден? Комунен?
– Да ну, какой из него юден, морда рязанская, волосы светлые, нос картошкой, нихт юден, гер зольдат, – И его щупают за нос и ворошат в волосах.
– Папир!
– Айн момент, айн момент, гер зольдат, битте, – И из его нагрудного кармана вытаскивают документы.
Геннадий с трудом открывает глаза и видит перед собой здоровенного детину немца в серой солдатской форме. Тот брезгливо листает военный билет старшего лейтенанта РККА и, ничего в нем не поняв, небрежно швыряет его в сторону, подальше от шоссе. Резко указывает всей рукой на дорогу.
– Шнель!
Опекун поспешно тащит с трудом перебирающего босыми ногами Геннадия в толпу. Да, да, черт возьми, толпу, таких же, как и он сам пленных.
– А ну, старлей, давай-ка очухивайся, можа еще повоюешь. Крепись же ты, зараза немощная, я на кой тебя от этого гада оттаскивал, а ну, встань, стервец, крепко.
И Геннадий встал, отмахнув от себя руки поддерживающего, он рассмотрел, наконец, обладателя писклявого голоса. Этот голос был таким заискивающим перед рядовым фашистом и таким грубо приказным перед лейтенантом Красной Армии.
– Вот и славно, злость пошла, значит, и сила будет, значит, еще повоюешь. Не серчайте, старший лейтенант, я вас специально злил, чтобы вы двигаться могли самостоятельно.
Ну да, наверное, он прав, ведь вообще-то это он немца уболтал, Геннадия оттащил и в чувство привел.
– Тогда спасибо, рядовой, – Буркнул Геннадий своему спасителю и поплелся, держась за нестерпимо болевшую голову в общей толпе пленных красноармейцев.
Они уныло и неспешно, вытянувшись в бесконечно длинный узкий людской поток, шли в сторону города, шагая по обочине, чтобы не мешать проезжавшим изредка машинам. Чего только не наслушался Геннадий в этом сброде, когда-то числившемся красноармейцами. Что под Белостоком и Минском(*3) все армии в плен сдались вместе с командованием, что генерал Павлов уже у Гитлера служит, что скоро, через месяц, Москву сдадут и войне конец. Дескать, скинут немцы власть большевистскую, тогда и жить можно будет, и пленных отпустят всех по домам, на что им кормить такие толпы. Причем плели этот бред только несколько особо ретивых говорунов. Основная масса бывших солдат лишь молча перебирала ногами, изнемогая от нещадно палящего солнца и запаха свежей гари. А вот Кузнецов запахов не чувствовал, совсем. Видать вышиб из него Пилипчук четвертое чувство обоняния напрочь, хотя, может еще восстановится.
До реки, всего километра два, тащились несколько часов. Пить хочется нестерпимо, вода совсем рядом, но не пускают. Наконец конвоиры назначают людей разносить три бака с кружками по толпе. На несколько тысяч человек три бака! Каждому по одной кружке. Да что ж вы творите, немчура проклятая, неужели воды днепровской жалко?! Все толпятся, рвутся поскорей к бакам. Те уже пустые, водоносы опять по пояс в реку забегают и опять тащат живительную влагу в толпу. Все завидуют водоносам, раз за разом окунающимся в днепровскую воду. На пятом рейсе кружка воды достается и Геннадию, пить надо быстро, толпа страждущих, нетерпеливо ждет, когда ты освободишь кружку. Четыреста грамм речной воды, на таком пекле, для взрослого мужика, что брызги на каменку, испаряются мгновенно. Особо ушлые стремятся пробраться к заветному баку по второму, а может и третьему разу. Кому-то расквашивают нос, кому-то ломают челюсть. Все жёстко, но пока ещё в рамках приличия, упавших не запинывают. Водопой длится часа два, конвоиры, перещелкнув затворы карабинов, стоят настороже, готовые выстрелить в каждого, кто самовольно попробует приблизиться к реке. Кто-то просится промыть гноящуюся рану, но получает прикладом по шее. О еде даже речи нет, хвалильщиков «замечательного» фашистского будущего уже не слышно.
Все сидят или лежат вдоль берега, пьют вприглядку, всего лишь кружка воды за весь день на жаре лишь раздразнила жажду.
Рядом с Кузнецовым опять этот невзрачный мужичок средних лет, с хлипким телосложением и пискляво-тонким голоском. Однако, именно он, тщедушный, бесстрашно оттащил совсем не мелкого Геннадия от немца, по сути, спас от смерти. Фашисты пристрелят, не задумываясь, любого, хоть чем-то им не угодившего.
– Спасибо вам, еще раз.
– Ну, это еще вопрос, спасибо ли. Может, через пару недель такого путешествия и проклинать меня будете, что от верной и быстрой пули вас оттянул.
– Вряд ли, что же они все время будут так с нами, без кормежки и почти без воды, куда хоть гонят-то, не в курсе? Мы же не разбойники какие, мы военнопленные.
– Ну, про джентльменство на такой войне можно забыть, командир. Они нас беречь совсем не расположены, видать цель у них бороться не только с евреями и большевиками, а со всем населением. Мы-то уже третий день бредем, насмотрелись на их художества, вовек не забудешь. Вчера мимо одной деревни прошли, до тла всё сожгли и трупы кругом. Нет, не солдаты, простые сельчане, и бабы и дети и стар и млад, всех подряд изничтожили, так и лежат, поди, неприбранные, падальщикам на съедение. И от нашего турпохода я хорошего не жду. Мне батя про польский плен рассказывал, когда их в двадцатом Тухачевский бросил под Варшавой. Пока до лагеря шли, вовсе не кормили, пить только из луж разрешали, считай половина по дороге от голода да дизентерии околела, а ляхам этого и надо, забот меньше. А в лагере и вовсе до людоедства дошло, сколько тысяч паны загубили, целую армию(*4). Многие просто желая прекратить мучения на охрану сами кидались, чтобы пристрелили быстрей, чтобы отмучиться. Девять грамм свинца в лоб получить для многих казалось везением.
– И как же ваш отец выжил?
– А сбежал, вместе с одним еврейчиком они подкоп хитрый под ограждением изобрели и сбежали. До границы близко было, по лесам и болотам добрались за неделю, словно звери дикие от людей прятались. Да и не считали они поляков людьми после лагеря. В общем выжили.
– И в чем хитрость их подкопа была, отец вам рассказал?
– Не, не успел, он всего-то месяц дома прожил и помер. Его только цель добраться до дома силами питала, а дома он и скончался вскоре. Вот так, старший лейтенант, не знаешь, что лучше, выживать любыми средствами или сразу в герои податься. Одно знаю, ежели недотрога-удача ко мне вдруг лицом повернется, то бежать надо в леса, немцы, народ городской, лесов не любят, не полезут в чащобы, попытаются измором взять. Уж подыхать, так хоть и от голода, лучше свободным от немчуры. Тут вот леса непролазные, с болотами есть недалеко, Ельнинские.
– Это из елей что ли?
– Да не, лес там разный, главное, что большой и дремучий, просто посреди него городок стоит, Ельня называется, оттого и название. Вот ежели отсюда шагать, то километров пятьдесят будет не больше, на пару ночных переходов. В сторону…, – Солдат задумчиво стал крутить пальцами по воображаемой карте, – В сторону юго-востока. Да, вот от вечернего солнца левее.
– Это откуда такие подробные сведения о местности, рядовой?
– Дак я ж смолянин, вон с того, южного берега, с Красноармейского переулка, будете рядом, заходите, первачком угощу. А в Ельне у меня мать жила до замужества, ездил я в гости к родственникам, ох дремучие места, немец там точно заблудится.
– М-да, осталось дело за малым – сбежать от этих церберов.
– Это да, вопрос сложный, одно знаю, бежать надо, пока по русской земле идем, до Неметчины если и дойдешь, то сам смерти попросишь, а на польское гостеприимство рассчитывать тоже не приходится. Как голова-то, полегче?
– Трещит жутко, сотрясение у меня, бывшие подчиненные поленом по мозгам угостили, думал, вообще скончаюсь, вернее ничего не думал, нечем было.
– Эк ты им насолил, командир, о, гляньте, подъем играют.
Да, действительно, их гонят вдоль берега к переправе, наведенному через Днепр, понтонному мосту. Сейчас пойдут на тот берег. Но немцы не пускают, ждут весь вечер, всю ночь, загнав огромную людскую массу в прибрежный овраг. Тесно, тревожно, отупляюще-безнадежно и лишь ночная прохлада дает небольшую передышку. Геннадию даже удается немного поспать.

На рассвете опять гонят, теперь уже к самой переправе. У ее начала стоят несколько автоматчиков, руководит всеми молодой офицер. Пленных выстраивают в ряды по три человека и, через определенные промежутки времени, пускают на плавучий, слегка качающийся мост. Пошли. Начало колонны уже на том берегу, а основная масса еще и не начинала строиться в шеренги, еще даже из оврага не все вышли. Как же их много! Тысячи, тысячи, а конвоиров охраны и роты не наберется. У них даже боеприпасов на всех не хватит, ведь рвани сейчас пленные дружно на охрану и хана конвою, как котят голыми руками передушат. Наверное, многие это понимали, уже всё осмотрев и подсчитав, но кидаться первым, заведомо точно принимая на себя первые выстрелы, ради жизни остальных… нет, желающих не было. Всего-то несколько дней прошло, ещё есть силы, ещё теплится в каждом надежда, что всё образуется, что пока терпеть можно. Отчаяние обреченных, отягощенное надеждой, ещё не набрало той, всесокрушающей мощи, при которой сметаются любые конвои и ограждения. Сейчас у них не хватает силы отчаяния, а потом, у изнуренных бесконечным голодным походом, просто не хватит физических сил. Так и брели еще вчера бравые вояки, послушно выстраиваясь в тройки и стараясь соблюдать интервал между рядами. Вот и его, Кузнецова очередь. Дождавшись отмашки фашистского офицера, очередная тройка пленных ступила на сборный, чуть покачивающийся мост.
Геннадий, идя по немецкой переправе, профессионально оценивал качество блоков, покрытия, сборки, устойчивости и осадки понтонов, примерную грузоподъемность и сроки развертывания. Неплохо, неплохо, но тяжелые танки не пройдут, слабоват мостик, даже людей межат, заставляя держать интервал между рядами, советские средства понадежней будут. Увлекшись расчетами и не заметил, как вдруг вся колонна остановилась прямо на мосту, и они уткнулись в спины впереди идущих. Что там за заминка, что за шум? Вдруг с берега, который они только что покинули, прямо в них открыли огонь. Автоматчики без предупреждения стали выкашивать мост, через долю секунды он обезлюдел, лишь несколько тел или уже бездыханных или ещё истекающих кровью осталось лежать на покачивающихся блоках переправы. Основная масса пленных была в реке, кто-то ранен, но большинство сами попрыгали в воду, пытаясь спрятаться от смертельных автоматных очередей. Поплыли кто куда, некоторые остались рядом, пытаясь поднять руки, одну руку, рассчитывая на милосердие фашистов. Топили всех, автоматчики прошлись по мосту, меняя обоймы и щедро поливая свинцом днепровские воды, спинывая лежащие на переправе тела в реку. Вряд ли кто выжил, долго стреляли. Что им извергам не понравилось, зачем столько людей истребили?
Впрочем, Геннадий ничего этого не видел, только догадывался по шуму. Очутившись в воде, он как-то сразу сообразил, что нужно делать – не от моста, а под мост. Внутри каждого плавучего блока должны быть небольшие полые пространства. Всё верно, законы физики не обойдешь, есть пусто'ты, есть место, куда голову просунуть, есть чем дышать. Вот здесь и расположимся до ночи.
Спустя некоторое время опять погнали колонну пленных, уже без происшествий. Потом машины ездили, потом еще колонны людей, вернее фашистов. Пехота подтягивается, на Москву метят. Неужели и вправду столицу сдадут? А что, запросто, Кутузов сдавал, но через пару лет русские гусары всех парижанок перепробовали. Было уже такое, значит и еще раз будет. Ведь всё равно победят, раскачаются, соберутся силами и мыслями и попрут басурман до Берлина. Нет, немок Геннадию совсем не хочется, сейчас бы домой, к Маше(*5). Обнять её, приголубить, двухлетнего сына Юрку(*6) на закорках потаскать. А жена-мама, чтобы вокруг них кружилась в своем коротком, слегка просвечивающем, голубом платьице. Всё, Кузнецов, ожил, оклемался, про женские прелести вспомнил. Да, великое дело вода, живая, проточная. Еще вчера чуть веки приоткрывал, а посидев пару часов в воде уже о ласках супружеских заскучал. Днепр это сила, недаром главную ГЭС на этой реке построили. Да и сама Русь с Днепра началась, с Киева. Вот если так по течению плыть до него как раз и доберешься. Что там сейчас? Раз за небольшой Смоленск так бились, то уж в городище Киеве, немцам точно рога обломают, там наверняка и войск побольше, да и киевляне свой город просто так врагу не отдадут, все защищать выйдут(*7). Но тут сразу вспомнилась толпа вчерашних беженцев, перемешанных дезертирами. Сколько там здоровых, крепких мужиков было, многие с оружием и все наперегонки из города драпали. Нет, лучше про дом вспоминать, про Казань, про родных.
Хороша водица, прогретая крепким июльским зноем, но человек не дельфин, после почти суток сидения в реке, больше всего хочется на сушу. Выбираться решил перед рассветом, затемно почти никто не переправляется, освещения на переправе нет, к утру любого часового дремота и зевота одолеет. Вот так по течению и плыть, чуть подгребая, чтобы не захлебнуться, одним лишь носом наружу, главное от моста подальше, подальше, только в том и спасение. Благо – темное новолуние стоит.
Все получилось! Отдрейфовал потихоньку от понтонов, обернулся, начал понемногу грести, а потом перешел на быстрый брасс. Здесь уже не достанут. Опять обернулся, темень, ни зги не видать, лишь совсем вдалеке видны редкие огоньки разрушенного города. Прекрасно, можно и к берегу, что тут этого Днепра с середины, отсилы пятьдесят метров, мигом доберёмся. Еще когда небо на востоке лишь слегка разбавляло черноту, пряча звёзды до следующей ночи, Геннадий выбрался на левый берег, примерно в километре от переправы. Посидел на бережке, прислушался. Вроде тихо, сейчас надо первым делом до леса добраться, а там и отдохнуть можно будет. Так вдоль берега и пошёл, осторожно ступая босыми ногами по влажному песку.

Но ни леса, ни даже кустарника в округе не наблюдается. Овраги, поля, пустыри, неудобья. Уже и солнце высоко и от реки пришлось свернуть, она к поселку шла. Уже и ноги в кровь исколол, и муки голода одолели. Оглядев окрестности, Геннадий решил схорониться до вечера, а затемно продолжить путь на юго-восток, к обещанному лесу. Вон вроде овражек неплохой.
Спустившись вниз, Кузнецов вдруг столкнулся с невесть откуда взявшимся солдатом. Польским солдатом, интересная у них военная шапочка, сразу видно с какой армии ее обладатель. Только как его занесло сюда, да и какая сейчас польская армия может быть, самой Польши уже два года как нет.
– Свои, – Геннадий успокаивающе выставил пустые руки перед поляком.
– Русски мне не сво'и, – Поляк тоже выставил перед Геннадием свои руки, в каждой по ножу.
– Да что ты, брат, успокойся.
– Тамбовски вулк те'бе брат.
– Ну ты же видишь, что у меня ничего нет.
– Вем, цо у те'бе ниц не'ма, ни брони, ни бутов, а'ле ты русски. Товарищ червоны.
– Ничего не пойму, что ты там лопочешь, давай для начала успокоимся, – И Геннадий просто сел на склоне оврага, примирительно улыбаясь агрессивно настроенному поляку.
– Сам дай спо'куй, хло'пак, – И поляк тоже сел, на склоне напротив.
И еще вопрос, кто кого больше боится, безоружный и босой, ослабленный голодом Геннадий, или этот истеричный поляк, вполне экипированный, и котомка и шинель, и в руках по ножу. Молодой, лет, наверное, двадцать шесть, как и Кузнецову, и тоже офицер, бывший польский офицер.
– Ты как здесь оказался, откуда ты?
– Те'бе пши'шел побачить.
– Да брось ты задираться, ведь война-то у нас теперь одна, и враг общий.
– То не мо'я во'йна. Мо'я в Польце.
– И что, ты до своей Польши собрался шлепать?
– Те'бе не спы'там. По'йду.
– Слушай, пан, а у тебя пожрать ничего нет? Ну, враг моего врага, мой друг.
– Цо? За'раз, – И, воткнув ножи в песчаный склон оврага, поляк стал торопливо рыться в котомке, полной, с выпирающими боками. – Маш, – Протянул Геннадию приличный шмат зажаренного на костре мяса.
Ну, пан, уважил. Такого вкусного блюда оголодавший за четыре дня Геннадий сроду не ел. Разве может быть что-то вкуснее зажаренной на костре говядины, и совсем не важно, что она внутри сырая, а снаружи обугленная, с песочком, хрустящим на зубах. Пир!
– Ты где таким богатством обзавелся?
– А там о'бок, быдла и'ле кцешь, кру'вы, кру'вы.
– Ну да, коров там много сейчас, сколько хочешь, по лесам и полям бродит бесхозных, – Подтвердил Геннадий, заглатывая очередной кусок жёсткого, но безумно вкусного мяса.
Они просидели в овраге до сумерек, поспали по очереди. Познакомились, как следует. Поляка звали Рышард Спыхальски(*8), он был поручиком артиллерии в польской армии. Служил на советско-польской границе. Когда было присоединение, вот тут они чуть не подрались, поляк утверждал, что это была советская оккупация, в общем, попал поручик в советский плен. Где-то под Смоленском их держали, а когда немцы стали к городу подходить, то поляков хотели вывезти на восток, но по пути бросили. Сказали, что попали в окружение, и что вообще сейчас не до них, шагайте, мол, на все четыре стороны(*9). Все поляки решили немцев дождаться, чтобы им сдаться, а Рышард не утерпел, решил самостоятельно до Польши добираться. Геннадий вкратце тоже поведал свою историю. А вечером, в сумерках, они расстались. Мясо из котомки Рышарда пополам поделили, одному всё равно не съесть, испортится. А еще Спыхальски дал Кузнецову один нож, и они пожелали друг другу дожить до победы, своей победы. На том и расстались, разойдясь в противоположные стороны.
В ту ночь, блуждая в потёмках по полям и буеракам, Геннадий понял, что, прежде всего ему нужен не лес, а обувь. Совсем ноги убил, не дойти ему никуда босым. Первым желанием было обратиться за помощью к жителям деревни, которую он сейчас обходил. Однако перед глазами маячила картина панического бегства той толпы, что видел на окраине Смоленска. Такие помогут? Такие и немцам его и кого угодно сдадут, лишь бы самим выжить. И Кузнецов уходил прочь от деревни. Уже под утро он набрел на какие-то хозпостройки. Сараи и загоны для скота, бокс с ямой для техники, солома, доски, бидоны, две телеги, инвентарь, всё брошено. Ничего сейчас нужного среди этого хлама нет, но до следующей ночи здесь переждать можно. Уже засветло Геннадий нашел чью-то измазанную мазутом робу и кусок тонкого провода. Взяв солому, тряпьё и провод стал изобретать себе обувь, нечто вроде лаптей. В середине дня пошел дождь, беглец доел мясо, зарылся с головой в солому и уснул.
Проснулся от шума мотора и голосов. Мотоцикл, немцы, двое. Геннадий осторожно надвинул себе на лицо ворох соломы. Немцы были недолго, видать побродили, осмотрели свои новые владения и уехали. Кузнецов вылез из соломенного убежища, приспособил на ноги изобретённое им подобие обуви, вышел из сарая. Побродил, нашёл лестницу, приставил к сараю и забрался на его крышу. Осмотрелся. Вон та деревня, что ночью обходил, вон кусты полосой идут, видимо река, напиться можно будет. А вон и лес, но далеко, до утра успеет ли добраться? С началом сумерек пошел.
До леса он дошёл лишь к обеду следующего дня. Солнце стояло в зените, когда Кузнецов, скинув с ног ошмётки стёртых «лаптей» подошел к опушке. Он опять босой, но зато под защитой леса. Голодный, уставший, хромающий на обе ноги, один одинёшенек, безоружный, не знакомый с местностью, уже неделю не ведающий, как дела на фронте. Но счастливый тем, что вырвался из плена, добрался до леса, что живой. Теперь надо отдохнуть и решить, что делать, кое-какие намётки уже есть.
Где солнечно – там мухи, где тень – там комары. И везде муравьи, везде. Про поспать и речи нет, с таким обмундированием он здесь долго не протянет, сожрут заживо. Как ни крути, а придется идти к людям. Там на востоке дымило что-то, может деревня, может посёлок, надо туда. Двигаясь по краю леса, Геннадий дошёл до железной дороги. Тишина, никакого движения. Еще через пару километров набрел на хорошую широкую дорогу. Двигаясь вдоль неё, дошел до развилки с указателем: «Смоленск ‹–› Ельня» и маленькой кривой стрелкой в сторону: «Щербачёво».(*10)

2

Вот, это кажется здесь, деревня с не выговариваемым названием «Тшерба'тшева». Несколько десятков неказистых домов, выстроившихся в одну кривую линию вдоль леса, посреди единственной улицы огромная, непересыхающая лужа. Генрих вспомнил родной Грайфсвальд, чистенький, аккуратный, с тщательно подстриженными кустиками, растущими возле университета, с выскобленной до блеска мостовой вокруг ратуши и собора Святого Николая, с ухоженной, радующей глаз набережной. Как разительно отличается эта убогая деревушка от Грайфсвальда! Да, не дают большевики нормально жить местному населению. При таких просторах, обилии рек, лесов, плодородного чернозёма, любых полезных ископаемых иметь столь нищенские и неприглядные деревни и города!
Оберлейтенант Генрих Шмидт(*11), командир отдельного, инженерно-понтонного взвода вермахта получил предписание от командования о временной дислокации своей части здесь, в Тшербатшева. Им опять не достанется поучаствовать в кампании. Как в прошлом году. В апреле они приготовились к работе на датском архипелаге, но Дания, повоевав два часа, благоразумно капитулировала, не разрушив ни одного моста и дамбы на своей территории. Спустя месяц, торчали на бельгийской границе, когда никто не мог угнаться за танками безудержного Клейста, за неделю достигшим Ла-Манша, а ещё через неделю водрузившим германский флаг на Эйфелевой башне. Заносчивые и высокомерные лягушатники не успевали портки натянуть, чтобы на улицу выскочить, как оказывались под властью всемогущей свастики. Получите, лямур вашу мать, за восемнадцатый год! Так весь май и простояли в Вестфалии, изумлённо наблюдая за крахом кичливой Франции, пока мудрый Петен не объявил, спасая французов от тотального уничтожения, о капитуляции. Вот и сейчас, никто не может угнаться за танками Гота и Гудериана, летящими на всех парах к Москве, ещё месяц и войне конец. Так и простоят в этом медвежьем углу, не успев наладить ни одной переправы. Днепр без них пересекли, вчера проехали через него. Неудачное место для понтонного моста коллеги выбрали, чуть ниже по течению надо было. Ну, а взводу Шмидта приказано следовать за частями нерасторопного Клюге, замешкавшегося на Ельнинском выступе. Может и к лучшему, пока здесь проторчат, танкисты Гудериана над Кремлем уже, вместо сатанинских пятиконечных звезд, солнечную свастику установят. И тогда обязательно дадут отпуск, и тогда Генрих опять будет дома.
Но это в недалеком будущем, а пока, в середине августа, они постоят здесь. Вот, кстати и место неплохое. Дорога рядом, авиации противника уже месяц никто не видел, значит, она перестала существовать, можно расположиться на этом ровном открытом поле, занятом пока картофельными посадками. Генрих дал приказ остановиться, вышел из машины, поднял руку, останавливая всю колонну. Оберлейтенант подошел к картофельным кустам, выдернул один из них. Мелковато, ещё месяц бы клубням в земле поторчать. Ничего, пусть такую собирают, всё же они, немцы, победители, а потому пока вправе руководить русскими. Подошёл унтер-офицер Шульц(*12), он у них за переводчика. Родом из Данцига, прекрасно говорящий по-польски, и русские, тоже славяне, должны немного понимать польские речи Шульца.
– Шульц, смотайтесь до ближайших домов, скажите крестьянам, чтобы всей деревней очистили это поле. Всё, что здесь найдут, себе заберут, только пусть пару мешков нам оставят. Времени у них до пяти вечера, мы пока на дороге постоим. Действуйте.
– Есть! – Унтер-офицер вскочил на мотоцикл и запылил к околице.
Уже к обеду, поле было чисто, перед головной машиной взвода стояло три больших мешка, доверху наполненных мелковатой, правда, картошкой. Ботва аккуратно разложена по краям поля. «Этих несчастных, затравленных большевиками людей, нужно правильно заинтересовывать и направлять, работать они умеют. С ними всегда можно будет договориться». Отметил про себя Шмидт и начал руководить обустройством временного лагеря.
К сумеркам вся техника: машины, тягачи, прицепы и мотоциклы стояли полукругом, в центре две жилые палатки и кухня. Полный горючего, укрытый особым, противопожарным брезентом бензовоз поставили чуть в стороне. Завтра надо будет найти бревен, промочить их в пруду и обложить горючку от греха подальше. Одной искры хватит, чтобы взорвавшиеся три тонны бензина разнесли здесь всё на атомы, да и караул охраны рядом круглосуточный поставить. В целом неплохо расположились, завтра можно будет солдат по очереди на пруд отпускать. Хоть и ослабло то пекло, что в июле стояло, но искупаться на природе, смывая с себя походную пыль, любому солдату будет и приятно, и полезно. Да, и попросить у крестьян досок для постройки туалета.
Оберлейтенант фашистской германской армии, играючи покорившей уже пол-Европы, а ныне бодро шагающей по бескрайним русским просторам, оберлейтенант Генрих Шмидт уважал русских. А разве могло быть иначе? Генрих, родившийся и выросший в Грайфсвальде, древнем немецком городе, с давними университетскими традициями, был воспитан и обучен русскими профессорами-преподавателями. Значительную часть преподавательского коллектива в старинном Грайфсвальдском университете в двадцатые-тридцатые годы составляли русские эмигранты. Они были вынуждены покинуть Родину из-за омерзительной, бесчеловечной власти большевиков-коммунистов. О, что это были за люди! Вряд ли кто-то из немцев мог сравниться с ними в энциклопедичности знаний, владении языками, умении преподавать, порядочности и любви к Родине. Это они, беженцы, убеждали немцев не отчаиваться после Версальского позорища, они, русские, возрождали немецкий, раздавленный поражением и послевоенным жесточайшим кризисом патриотизм. Даже вынужденно покинув свою Родину, русские эмигранты, на личном примере, учили немцев патриотизму. Они многому обучили немцев в те годы. Лучшие умы, достойнейшие люди были изгнаны большевиками из своей страны. И неоспоримое превосходство германской техники, инженерной мысли и даже нынешний всенародный моральный подъем и высокий победный дух немцев во многом обязаны тем умнейшим и деятельным людям из русской диаспоры, жившей тогда в Германии. Что ж, товарищи большевики, спасибо за такой подарок, но долг платежом красен, пришла пора отплатить русским за помощь, освободить их земли от вашей кровавой власти. И Генрих Шмидт будет активно в этом участвовать, уничтожая коммунистов и помогая остальным русским. Он вернет эти, временно оккупированные Советами, богатейшие земли талантливому и трудолюбивому русскому народу.
Генрих бродил в сгущающихся сумерках вокруг лагеря, вдыхая запах близкого леса и чернозёма, взрыхлённого недавним сбором урожая. Вот она, загадочная и необъятная Россия, по которой так тосковали его русские учителя. Уже больше месяца прошло, как они пересекли границу, но всё время или были в пути, догоняя стремительные танковые корпуса, или стояли на глухих полустанках, пропуская передовые части. Только теперь Шмидту и его солдатам представится возможность по-настоящему познакомиться с Россией и русскими. Завтра надо будет провести в деревне собрание, объяснить крестьянам, что немецкие войска здесь не захватчики, а их освободители от большевистского гнёта. Да и солдатам ещё раз напомнить о том же. Найти пару брёвен, поставить турник, ведь, как известно еще со дня основания цивилизации: «Только в здоровом теле живет здоровый дух». Стоит попробовать обменять тушёнку и колбасу из пайка на молоко, яйца и овощи, разнообразить солдатский рацион питания. И чтобы никаких притеснений со стороны освободителей! За этим надо будет тщательно следить. Пока стоят, перебрать коробку одного из тягачей, а то скоро совсем сдохнет. Подать заявку на машинное масло, ещё сахар кончается, тоже записать, в деревне найти парикмахера и освежить солдатские головы, второй месяц не стрижены. Но это всё завтра, завтра, а пока можно написать письмо домой, нет лучше тоже завтра, после ознакомления с деревней и крестьянами.
Вспомнив о доме, Генрих полностью ушёл в раздумья и переживания о семье. Как они там без мужа и отца? Скорее бы уже закончились все эти кампании и «исторические миссии великой Германии», скорее бы домой. Окунуться в приятный быт их маленькой уютной квартирки. Пройтись по узким улочкам родного Грайфсвальда. Потискать в объятиях своего двухлетнего Уве(*13), покормить сына кашкой и полистать с ним книжку. Дождаться ночи и, наконец, отдаться тому блаженному ночному безумию, что подарит ему Анна(*14). Обязательно довести её до предельной точки интимного неистовства, чтобы она в самом апогее троекратно, отрывисто простонала: «Генрих! Генрих! Генрих!». И тогда на утро его счастливая звезда по имени Анна, опять будет мурлыкать «Анхен из Тарау», а её глаза засверкают непередаваемым, только ему, Генриху понятным блеском. Ах, скорее бы всё закончилось. Хорошо в России, нужны все эти крестовые походы за справедливостью, но так хочется домой!

Наутро работа кипела: рядом с палатками сооружался турник, в лесу заготавливались бревна, механики перебирали коробку тягача, кухня дымила сырыми дровами, а Шмидт и Шульц ходили по единственной деревенской улице и созывали народ на собрание.
– Русски людзи, ахтунг, увага! Ком цу платц, проше бардзо. Ходьте до вулицы поведямы за дойчен орднунг и нимецки почонток! Русски, увага! Проше, тшидещя, драйсих минут, битте, ком, – надрывались на всю улицу немцы, но ворота, калитки и ставни так и остались закрытыми. Вся деревня как вымерла, никого.
Наконец из стоящей на краю улицы захудалой избушки без ворот и ставен вышел бородатый, помятого вида мужик средних лет. По его шаткой походке, красным глазам и жуткому запаху перегара было понятно, что он в стельку пьян.
– Вы что тут лопочете, немчура? Народ созываете? Так кто ж к вам вооруженным выйдет, вы, неруси, наших порядков не знаете. С людьми надо по-доброму, ласково, а вы орёте благим матом, ружьём машете. Боятся вас, вчера вот картошку народу дали, так все выбежали. Вы бы сначала подарков принесли, народ уважили, и меня грешного опохмелили заодно, глядишь, и народ потянулся бы.
Немцы замолчали и остановились, разглядывая русского забулдыгу, посовещались меж собой и отправились обратно в свой лагерь.
Спустя час посреди русской деревни Щербачёво стоял немецкий грузовик-фургон с польской вывеской «Rynek – Targ». Безоружные солдаты во главе с оберлейтенантом предлагали высыпавшим на улицу сельчанам тушенку и сухую, походную копчёную колбасу, но не за так конечно, а за «млеко, яйки, курки». Особым спросом у крестьян пользовались самогреющиеся банки немецкой тушенки, но не за безвкусное содержимое, конечно, а за диковинную конструкцию.
Спустя три дня все немецкие солдаты были аккуратно выстрижены, обстираны, отмыты и напарены в сельских банях. На завтрак они ели яичницу со шкварками, на обед куриный суп со свежими овощами и зеленью, вечером за немецкими ушами трещала тушеная картошка со свининой и грибами, все это закусывалось пышным, ставленым на опаре хлебом и запивалось компотом из свежих яблок и груш. А сельчане в свою очередь лакомились копченой колбасой, солеными галетами, шоколадом и дымили слабенькими, после самосада-то, немецкими сигаретами. Стены некоторых домов и ворот стали обновляться быстросохнущей тёмно-зелёной краской немецкого производства, а с двух сторон немецкого лагеря стояли добротные домики-туалеты, построенные из качественных еловых досок.
Посреди деревни, возле избы бывшего сельсовета, совместными усилиями засыпали и укатали немецкой техникой вечную, еще со времен помещика Милонова, доставшуюся ему в наследство от князей Смоленских, лужу и приступили к очистке загаченного и заболачивающегося деревенского пруда. Немецкие механики приводили в порядок некогда работавшую пилораму и ржавеющий уже третий год неисправный трактор, а несколько деревенских вдов, чьи мужья сгорели в огне коллективизации и борьбы с вредителями, стали загадочно-счастливо улыбаясь вязать большие шерстяные носки и шарфы.
На субботу был намечен дружеский футбольный матч между солдатами инженерного взвода и деревенской молодежью. В воскресенье, семнадцатого августа решили провести праздник русско-немецкой дружбы, уже готовились длинные столы, лавки и сцена с трибуной, составлялось меню и собиралось спиртное.

Всю эту интернациональную идиллию омрачил лишь приехавший в пятницу утром майор Шварц(*15). Он приехал из Смоленска с проверкой, посмотреть, как обустроился взвод на завоеванной территории, какова степень боеготовности немецких солдат, насколько покорно местное население, избран ли ответственный староста. Пожилой нацист был ошарашен и до предела разгневан увиденным. Он с выпученными глазами и с пеной в уголках рта отчитывал своим баварским выговором оберлейтенанта Шмидта, распустившего взвод, раздавал пинки и подзатыльники не в меру довольным и улыбающимся солдатам, беззаботно разгуливающим по вражеской земле без оружия. Бдительному майору пришлось даже дважды выстрелить в воздух, когда обнаглевшие русские крестьяне, благо, что не с оружием, а с мячом, целой ватагой пытались ворваться в расположение немецкой военной части. Еще немного и озверевший Шварц начнёт строчить по деревне из станкового пулемета. Ретивого командира даже не остудила с жадностью выпитая им литровая банка ледяного ржаного с хмелем ядрёного кваса, поданная ему перед обедом.
Построив всех, включая повара солдат, майор Шварц разразился пространной гневной речью о том, как весь взвод, во главе с оберлейтенантом Шмидтом, с которым ещё будет потом, в Смоленске, отдельный разговор, как все, включая повара, солдаты низко опустились, насколько мерзко их поведение, и вообще они недостойны называться солдатами великой Германии, пороча честь немецкого мундира. Под конец он зачитал им выдержку из Памятки немецкого солдата: «У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик. Убивай, тем самым спасёшь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семьи и прославишься на век».
Отобедав наваристым куриным супом и роскошной свиной отбивной с помидорно-огуречным салатом, выпив кружку густого, на хмелю и травах деревенского пива, майор все же смягчился. Теперь гораздо спокойней, отеческим тоном и с баварской вальяжностью он пожурил солдат за разгильдяйство и пригрозил принять меры, если до следующего его приезда взвод не исправится. Отказавшись от уже приготовленной лично для него бани, майор, осмотрев багажник своего «Хорьха», срочно загруженный яйцами, свежеощипанными курами и гусями, отборными овощами и фруктами и небольшим бочонком мёда, Шварц даже криво улыбнулся. Под конец, уже совсем подобрев, он пожелал всем скорейшей победы над русскими свиньями. Весь взвод, включая скоблившего бак повара, вытянувшись в струнку и вскидывая руку, по-молодецки дружно гаркнул: «Хайль Гитлер!» и с облегчением проводил глазами отъезжающую машину нацистского деятеля.
Уехал. Слава богам! Солдаты стали расходиться по своим, прерванным приездом Шварца, делам. Но теперь уже оберлейтенант Шмидт потребовал снова построиться.
– Итак, солдаты, майор Шварц уехал, но не думайте, что на этом можно успокоиться. Он во многом прав, война еще не закончена, а посему придётся сделать выводы. Во-первых, отныне вводится комендантский час, с двадцати двух до шести утра, никто не вправе без разрешения командира взвода покидать территорию лагеря, это касается даже самых любвеобильных. Во-вторых, теперь любые перемещения за пределами части возможны только при наличии оружия, без карабина – ни шагу! В-третьих, все совместные работы и мероприятия, например, завтрашний футбол или воскресный праздник возможны лишь с вооруженным конвоем. Двое с карабинами всегда в охране, и никак иначе! Ответственный за выполнение и график дежурства – унтер-офицер Шульц. Пятое, возобновить круглосуточную охрану лагеря, а особенно бензовоза, ответственный – фельдфебель Грюн. Шестое, с завтрашнего дня обустраиваем в конце поля стрельбище и проводим ежедневные занятия по прицельной стрельбе по мишеням. Седьмое, в семь утра в любую погоду ежедневная пробежка вокруг деревни, как раз пять километров наберётся, касается всех, кроме повара и караульных. Это, так сказать, оргвыводы после майора Шварца. Теперь, что касается приведенных им цитат и назиданий относительно русских. У меня есть другие цитаты и назидания. Скажите мне, кто создал Германию и немецкую нацию? – Солдаты смущенно заулыбались, услышав столь глупый вопрос от командира. Ведь любой немецкий даже пятилетний малыш знает, что это Железный Отто, самый великий немец, – Я так подозреваю, что Бисмарк(*16), и вижу, что это известно всем присутствующим. Тогда вот вам, кто не знал, его цитата: «Русских невозможно победить, мы убедились в этом за сотни лет. Но можно привить ложные ценности, и тогда они победят сами себя». Всегда вспоминайте эти слова отца нашей нации. Почему Россия капитулировала в Бресте в восемнадцатом году? Потому что пройдохи евреи подсунули ей идею большевизма. Почему мы сейчас так легко одолеваем эту страну? Потому, что русским уже ненавистны еврейские идеи. Фюрер прав: СССР это колосс на глиняных еврейско-большевистских ногах. Мы играючи справимся с большевиками и евреями, но горе немцам, если мы станем воевать с русскими, они раздавят нас голыми руками(*17). Это не мои слова, это слова Великого Бисмарка. Всегда помните об этом. У меня всё, разойтись.

Во время пребывания Шварца в их части, Генрих вспомнил произошедший в позапрошлом году в Грайфсвальде инцидент. Когда он, недавний выпускник-отличник университета, преподносил от имени всех студентов цветы преподавателям, к уже старенькому русскому профессору Добровольскому подлетела невесть откуда взявшаяся стайка мальчишек в коричневых рубашках гитлерюгенда. Крикнув: «Германия для немцев!» они облили седого профессора жёлтой краской. Их сразу же схватили разгневанные студенты, Генрих, уцепив одного из подонков за чуб, стал поднимать отчаянно визжащего от боли подростка вверх.
– Немедленно отпустите их, – Потребовал Добровольский, – Вы же видите, они совсем ещё дети. Генрих, отпустите мальчика.
– Но, профессор…
И тогда профессор рассказал всем присутствующим короткую русскую притчу, о том, как гулявший по городу слон не обращал внимания на лающую на него собачонку по имени Моська.
– Так вот, господа, – сказал в заключении Добровольский, – Настоящая сила Слона не в его габаритах, а в том, что он не реагирует на тявкающих, на него мосек.
Все аплодировали ему, но вскоре семья Добровольских переехала в Швецию. Русский профессор, боровшийся за чистоту немецкого литературного языка и поправлявший речь немецких студентов, глотавших артикли и окончания, все же уехал из Германии. Уроженец Киева, написавший несколько трудов по Мекленбургско-Померанскому диалекту немецкого языка и трем его разновидностям, русский профессор, чьи работы были высоко оценены немецкими филологами, был изгнан немцами. Слишком много стало в Германии мосек.

3

Сначала выступил с приветственной речью оберлейтенант Шмидт. Его слова переводил, вспоминая молодость, пожилой крестьянин Спиридон Кривов(*18), некогда проведший два года в австрийском плену. Затем сельчанам торжественно подарили подогнанный к избе бывшего сельсовета отремонтированный немцами, прежде колхозный, а ныне общинный трактор. Потом каждому немецкому солдату вручили русский сувенир – вырезанную из дерева, разукрашенную столовую ложку, а оберлейтенанту досталась еще и оригинальная многосоставная одна-в-другой, шестислойная кукла по имени Матр-йошка. Затем посреди сцены расстелили брезент и на неё вышли по пояс обнаженные борцы. Немцы выставили своего дюжего повара, а от русских был необъятных размеров рыжий детина. Сцепившись, борцы долго не могли сдвинуть друг друга с места, видимо силы были примерно равны. Немцы, болея за своего, орали: «Макс! Макс!», а русские: «Миша! Миша!». Постепенно, все голоса слились в единое: «Микш! Микш!». И немецкие и русские болельщики, понимая, что орут уже непонятно что, а, следовательно, и болеют за некого Микша, стали смеяться над собой и окружающими. Вскоре все присутствующие были заражены, вроде и беспричинным, а потому и неудержимым хохотом. Наконец и сами борцы, начав хихикать, бессильно повалились на сцене, держась за сотрясающиеся от смеха животы. В общем, победила, как всегда, дружба между смеющимися.
Отсмеявшись и утерев весёлые слёзы, все сели за стол, ломившийся от блюд. Немцы налегали на выпечку, напомнившую им о доме, а сельчане стали пробовать экзотический рыбный паштет, уже опостылевший солдатам. Ну и спиртное, конечно. Немецкое вино было кислым и слабым, даже половины не выпили. А вот русский напиток по имени самогон, «замогон» на немецкий лад, лился рекой. Вскоре солдаты и сельчане уже сидели в обнимку и оживленно беседовали на непереводимой русско-немецко-русской языковой смеси, при этом прекрасно понимая друг друга. Крестьяне поведали немецкому командиру, что решили поставить у себя в деревне храм, уже и согласного на переезд священника в Смоленске нашли и бревна подготовили, но теперь им по новым правилам нужно письменное разрешение на постройку общественного здания от немецких властей. Генрих мысленно представил на месте избы бывшего сельсовета Грайфсвальдский собор Святого Николая, который своим длинным шпилем указывает на высокое русское небо, и пообещал всемерную поддержку, и у начальства выхлопотать «Разрешение», и дать солдат и технику для строительства. А ещё оберлейтенанту пожаловались, что кто-то увёл у Бабки Авдотьи козу, у Мироновых из сарая пропал поросёнок, и кто-то сподобился утащить из предбанника Волобуевых всю одежду супругов, пока те мылись. Шмидт всё записал и обещал разобраться с этими вопиющими случаями. Он наведет порядок, виновные будут наказаны, а ущерб возмещён. Но это завтра, конечно завтра, а сейчас «лейтенанту Гене» надо ещё наливочки попробовать. Ну и что, что уже не может, через не могу, за дружбу, за детей, за святое, до дна, до дна…
Сразу две гармони-ливенки играли плясовую, им невпопад вторили еще две губных гармошки, немцы в меру галантно приглашали деревенских девчат на танец, несколько парочек «незаметно» танцевали в сторону леса, усатый мужик потешно изображал Сталина, унтер-офицер Шульц показывал детям нехитрые фокусы, оберлейтенант Шмидт отрешенно улыбаясь, ходил между столами в надежде побыстрее протрезветь, два вооруженных солдата в сторонке, имевшие табу на спиртное, наотрез отказались выпивать, и были за это немилосердно обкормлены. Всем было весело, хорошо…

Сначала те, кто ещё мог слышать, услышали выстрел, в лагере. Затем отдалённый шум мотора. Все замолчали в тревожном ожидании чего-то страшного, непоправимого. А потом, спустя минуту, грянуло! Такого фейерверка Щербачёво еще не видело. Прогремел мощный взрыв, раскидавший ослепительные огненные рукава во все стороны, и немецкий лагерь ярко запылал, посылая в высокое русское небо густые клубы чёрного дыма. Насторожившиеся еще после выстрела немцы кинулись в расположение своей части, бывшей части, ибо, мигом протрезвев, каждый из них понял, что произошло. Непоправимое! Взорвался бензовоз, загорелась вся техника, пока пробежали этот километр, спасать было уже нечего. Опасно даже приближаться к такому кострищу. В довершение всех бед стали взрываться и непредсказуемо-произвольно стрелять находившиеся в бывшем лагере боеприпасы. Это конец!
За что?! Разве они, немцы, заслужили такое? Какое коварство, какая чёрная неблагодарность, вот она, мать вашу, запредельная низменность «загадочной русской души»! Генрих Шмидт, как и все был в шоке, постепенно заслоняемом праведным гневом. Прибежавшие следом крестьяне, цинично и мастерски изображавшие искреннюю скорбь и неподдельное сочувствие были разогнаны выстрелами в воздух, пока в воздух. Со всего-то оружия у взвода осталось два карабина у конвойных, да пистолет оберлейтенанта. Вскоре из соседней деревни Мелово приехал мотоцикл с двумя солдатами-связистами, их послали узнать, что случилось. Спустя три часа, когда уже практически всё выгорело и отстреляло, к пепелищу подъехала машина майора Шварца. Не выходя из машины, он поманил Шмидта пальцем к себе и зловеще тихо произнес подошедшему оберлейтенанту:
– Доигрались в дружбу народов, Шмидт? Вы, лично вы, Шмидт, виноваты в случившемся. Теперь весь ваш взвод в полном составе отправится в штрафную роту, а вас, скорее всего, расстреляют за пособничество врагу. И у вас всех только один шанс смягчить свою участь – уничтожить эту проклятую деревню и всех её жителей. Тогда я, возможно, смогу свалить всю вину на русских партизан и походатайствую за вас в Смоленске. Думаю, справедливым возмездием для русских за содеянное, будет один общий очистительный костер. Действовать нужно на рассвете, пока эти сволочи не разбрелись по своим лесам и не устроили ещё одну диверсию.
– Полностью согласен с вами, господин майор, всё будет исполнено, а куда девать их женщин и многочисленных детей?
– То есть как куда, к мужьям и отцам, в общий костёр. Шмидт, вы ведь совсем мальчишка и пребываете в юношеских иллюзиях относительно русских. Поверьте старому вояке Шмидту, насмотревшемуся на них ещё под Сморгонью(*19), этот народ невозможно обуздать или подчинить, их можно только физически уничтожить. У этой отсталой азиатской нации напрочь отсутствует элементарная, привычная нам логика, не пытайтесь их понять и о чём-то с ними договориться. Ещё сидя в утробе матери, они уже становятся дикими русскими. Уничтожить всех! Вам ясно, Шмидт?
– Так точно, господин майор, но у нас недостаточно оружия.
– А вот это уже ваши проблемы, сумели обгадиться, сумейте и подтереться. Завтра к обеду жду вас в Мелово, с рапортом о выполнении задания, это единственное, что вас всех спасёт.
– Есть!
И машина Шварца, развернувшись, направилась обратно в Мелово.
Генрих осмотрел догорающее поле с останками их бывшего лагеря. Вся техника, бывшая техника, теперь только на металлолом годится, в центре, вместо палаток – догорающий остов некогда бензовоза, в самый центр бандиты загнали, чтобы наверняка всё сгорело. Солдаты нашли обгоревшие до неопознаваемости останки оставленных дежурить в лагере Ланда и Мюллера. У погибшего Ланда в Гамбурге остались двое малолетних детей, он так часто вспоминал о них. Всё уничтожено, всё. Сохранился только один из стоявших на отдалении туалетов. Какое коварство, втереться в доверие, кормить с руки, дарить подарки, разглагольствовать о постройке храма, и всё лишь для того, чтобы так подло и бесчеловечно уничтожить целый взвод доверившихся им немцев. Конечно уничтожить, кто они теперь, безоружные, не имеющие даже сменного белья, с нависшим над ними приговором. Тысячу раз прав баварец-майор – эти неблагодарные, подлые русские заслуживают только полного уничтожения вместе с детьми и жилищами. Так и будет, немцы сполна отплатят за русское «гостеприимство». Оберлейтенант собрал солдат и они, отходя от шока, все вместе обсуждали завтрашнюю операцию по справедливому возмездию. У них всего три ствола, а этих дикарей сотни полторы с детьми наберется. Для успеха предстоящей операции надо обмануть русских. Надо их всех собрать в бывший колхозный амбар, чем-то аккуратно завлечь туда, запереть и казнить это звериное отродье. Чтобы сами собрались абсолютно все и не почувствовали подвоха. Как? Задача.
В самый разгар совещания немцев к ним, дружелюбно показывая пустые руки, стал осторожно приближаться пожилой мужик-переводчик. Подойдя поближе, он поклонился им и виновато улыбаясь, стал говорить:
– Господин оберлейтенант, господа солдаты, меня все жители деревни к вам послали. Они всем миром просили передать вам, что сожалеют о случившемся, скорбят по погибшим и предлагают расселить вас по своим домам. А еще мы все уверены, что это проделки или беглых солдат, или недобитых в Смоленске коммуняк. Завтра все взрослые мужчины деревни собираются отловить красных бандитов в лесу и притащить злодеев живыми, а ещё лучше, мертвыми на справедливый немецкий суд. Леса здесь глухие, дремучие, с топкими болотами, никому кроме местных в них не сориентироваться. Больше как в лесу, бандитам прятаться негде и уже завтра они будут выловлены. В том, что диверсия совершена пришлыми, нет никаких сомнений, в деревне каждый человек на виду и обо всех нелояльных немецкой власти гражданах уже обязательно было бы доложено господину оберлейтенанту. Еще раз примите наши глубокие соболезнования, – И мужик опять чуть не в пояс поклонился.
Оберлейтенант Шмидт подошел поближе к посланцу и приобнял его:
– Что вы, господин Спиридон, разве кто-то сомневается в вашей лояльности? Ни вы, ни ваши односельчане, ни в чём не виноваты. Напротив, из Смоленска сегодня приезжал майор Шварц и просил передать вам всем, что вы будете премированы за достойную встречу немецких освободителей от большевизма. Завтра уже к обеду надо предоставить списки. Так что, господин Спиридон, успокойте всех, никто не подозревает вашу деревню в нелояльности, конечно, это сделали какие-то беглецы, которые будут обязательно совместными усилиями отловлены и казнены. Но, очень кстати, что вы пришли, передайте односельчанам, чтобы завтра как можно раньше, с рассветом все собрались у общего амбара. Дело в том, что премия за лояльность будет начисляться поголовно, то есть на одного человека по сто рейхсмарок. Сколько будет человек, столько и денег получите. Дело денежное, щепетильное, требует точности и строгого учёта при составлении списков. В списки на получение денег будет внесен только тот, кто придет завтра с утра к амбару. Родители получат деньги и за себя и за детей, если приведут с собой этих детей. Приводите, приносите своих больных, престарелых, грудных и умалишенных, и получите за них живые деньги, по сто рейхсмарок за каждого появившегося завтра перед оберлейтенантом. Но никаких «потом, подождите, поверьте на слово», только за личное присутствие и только завтра ранним утром, человек будет внесён в список, таково распоряжение строгого майора Шварца и оберлейтенант Шмидт тут не вправе ничего менять. Вы всё точно передадите? Вам, господин Спиридон, всё было понятно из сказанного? – И Шмидт широко улыбнулся собеседнику.
– Да, господин офицер, завтра с рассветом, все как один будем стоять у колхозного склада, даже не сомневайтесь. За денежку все согласятся прийти, мы все очень доверяем вам, конечно придем. А теперь, господа, прошу, идите к нам, в любом доме вы найдете приют и друзей. Что вам теперь здесь стоять, вечером дождь будет.
– Спасибо, но нам надо провести опись ущерба, лучше идите поскорей по домам, известите всех о завтрашней переписи, всех.
– Как скажете, господин оберлейтенант, но мы будем готовы вас принять, если надумаете, даже среди ночи, – Спиридон, низко поклонившись, заспешил в деревню.
Когда он удалился, солдаты даже потихоньку зааплодировали своему командиру. Браво, оберлейтенант, браво, Шмидт. Завтра эти алчные свиньи все как один будут стоять у ворот общественного амбара. Прекрасно придумано, молодец, Генрих. На том и порешили, озвученный командиром вариант всем показался наилучшим.
Вечером пошел дождь, промокшие до нитки солдаты, стоявшие в чистом поле, уговорили Шмидта переночевать во всё равно ныне пустующей избе бывшего сельсовета. От предложений сельчан, зазывавших их к себе, немцы отказались, сославшись на строгий приказ заезжавшего днем майора об общей дислокации.
Солдаты расположились вповалку на полу просторного дома. Своему командиру они предоставили для ночлега широкий и длинный председательский стол, стоявший в избе. Заперлись изнутри, назначили ночных дежурных для охраны. Многие, устав от событий этого скорбного, бесконечного дня тотчас уснули, набираясь сил для предстоящей утром операции. Вскоре всё помещение наполнилось сонным сопением и храпом.

А Шмидту не спалось. Он всё не мог успокоиться от вероломства и лживости русских. Как же так, ведь все известные Генриху до войны русские были образцом порядочности, эталоном высокоморального поведения. Впрочем, может потому их и изгнали из этой дикой страны, они здесь изгои. Неужели возможно так дружно и массово, так мастерски лгать? А вдруг Спиридон говорит правду, а вдруг жители этой деревни не виновны в произошедшем? Но раз уж они такие невиновные и лояльные и всё друг о друге знающие, что же не заметили и не доложили о каких-то пришлых бандитах, не захотели? Ведь «здесь сориентироваться только местные могут». Нет, не всё чисто с ними, жителями этой проклятой деревни с, язык сломаешь, каким названием. Ну да ладно, нет сейчас в мире той силы, которая сможет испугать или воспрепятствовать немцам. Они непобедимы.
Генрих, стараясь набраться мужества и решимости для запланированных на завтра действий, стал вспоминать шаги Германии в последние несколько лет. Всё началось с избрания Гитлера, это благодаря ему Германия быстро стала подниматься с колен. Всего лишь за два года этот эксцентричный малый дал каждому немцу работу, место под солнцем и надежду на стабильность и благополучие. Юный Генрих поступил в это время в университет, а у его родителей появилась возможность материально содержать сына-студента на достойном уровне. А уж во внешней политике этому невысокому немцу с усиками не было равных. Весь мир зауважал Гитлера, а значит и Германию. Уже через два года после его прихода к власти, немцы вернули себе Саарскую область и французы не посмели возразить усиливающейся Германии. Заголовки всех газет запестрели заголовками: «Саар – возвращение домой!». А студенты Грайфсвальда написали открытое письмо в поддержку Гитлера, Генрих тоже его подписывал. Ещё через пару лет произошло то, что не успел сделать Бисмарк, все немцы, включая австрийцев, были объединены под властью Берлина. И весь мир наблюдал за возрождением немецкого мира. Весной тридцать восьмого Генрих Шмидт с отличием окончил автодорожный факультет университета в родном Грайфсвальде. Осенью того же года произошёл ещё один акт восстановления справедливости – Судеты были отданы Германии. А как же иначе, ведь там жили немцы и Гитлер, подобно Бисмарку собирал их всех вместе. Вместе, объединившись, забыв о своих местечковых интересах и распрях, они, немцы, непобедимы. Генрих вспомнил как он, едва познакомившись с Анной горячо её в этом убеждал, а она лишь молча и счастливо улыбалась, слушая его пламенные патриотические речи. А следующей весной произошло логичное объединение Богемии с Германией. Раз уж Австрия вошла во всенемецкую орбиту Берлина, то и веками жившей под её властью Богемии не остаётся ничего другого. Наконец-то исчезло с карты Европы это искусственно созданное Антантой уродливое образование – Чехословакия. Словакам свободу, венграм их исконные земли, ну а чехи… чехам никто не мешает, пусть ассимилируются, как полабы или словенцы Каринтии, они ведь тоже славяне. На следующий день, шестнадцатого марта тридцать девятого, Генрих стал отцом. Лишь неделя прошла с военного парада немцев в Праге, а Гитлер уже принимал парад марширующих немцев в Мемеле, древнем, основанном еще ливонскими рыцарями городе, нагло присвоенном литовцами, а ныне возвращенном своим законным хозяевам – немцам. И каждый немецкий патриот воскликнул: «Мемель наш!». И каждый нормальный немец приветствовал своего фюрера, собирателя земель немецких, возгласом: «Хайль!». И не было еще у Германии более популярного лидера, с поистине всенародной поддержкой. И привезя Анну с еще крохотным Уве из больницы домой, Генрих поднял перед собравшимися родственниками первый тост за новорожденного немца, а второй за Гитлера, который смело прокладывает этому будущему гражданину великой Германии широкую и светлую дорогу в счастливое будущее. И закономерным продолжением всенемецкого объединения было вторжение в Польшу, чтобы освободить своих братьев от польского ига. Унтер-офицер Шульц, уроженец исконно немецкого Данцига, может многое рассказать об издевательствах зарвавшихся поляков над бедными данцигцами. «Хайль Гитлер! Зиг хайль!» и только так! И нет той силы, что остановит немцев. Вот и завтра немцы под командованием оберлейтенанта Шмидта наведут здесь порядок. Они всех заставят уважать себя. А подрастающему Уве Шмидту не придется краснеть за своего отца. Вспомнив о сыне, Генрих расслабился и уснул.

Сон был тяжкий, мятежный. Двадцатишестилетнему офицеру вермахта, готовящемуся к жестокой, но справедливой и необходимой акции приснился его двухлетний сын. Маленький светловолосый Уве протягивал свои детские ручки к отцу. В одной, до пупочка рубашечке, полуголенький мальчик тянется к Генриху, словно просит его о помощи, защите. Но встретившись с ним взглядом, вдруг останавливается, осудительно смотрит на отца и предостерегающе качает головой: «Не делай этого!» говорят мудрые глаза младенца, который ещё не умеет разговаривать. Генрих проснулся с тяжелым, гнетущим чувством вины. Уве! Дети! Нет, детей он казнить не станет и будь что будет.
И вообще он проснулся с другим настроением. Уже совсем не хочется кричать «хайль!» и бороться за величие Германии. Сейчас больше всего хочется домой. Работать обычным дорожным мастером, уставать на работе, приходя домой видеть любящие глаза жены и сына. Жить во всём скромно, а потому и счастливо. И почему-то теперь, перед исполнением предстоящей ему тяжкой миссии, Генрих вспомнил слова отца о том, что за всё придется платить. Что все эти победы и достижения Гитлера – миф, умело раздутый ведомством Геббельса. Генрих с пеной у рта пытался доказать отцу, что он ничего не понимает, что он пораженец и ретроград, а пожилой Эрнст Шмидт(*20) продолжал тихонько нудить о выдуманной им формуле: хлеба или зрелищ. Дескать, всеми своими зрелищами вроде присоединения Саара, Берлинской олимпиады, многотысячных парадных шествий и аншлюса Австрии Гитлер пытается заменить немцам недостаток хлеба. Ведь карточек на самые необходимые продукты и товары всё больше, а нормы выдачи по ним всё меньше. Что временное экономическое улучшение зиждется на ограблении евреев, заполненных концлагерях и выжимании соков из оккупированных стран. Что немцы ещё сполна расплатятся за все эти мнимые победы и цена будет огромной, чудовищной, что нападение на Россию это начало конца. Как спорил с ним Генрих, как зеленел от ярости на бестолкового отца. Сейчас бы домой, в Грайфсвальд, обнять его, своего родного брюзжащего ворчуна. Сейчас бы избежать, уклониться от той тяжелой миссии, которую он, оберлейтенант Шмидт должен выполнить.
Светает, пора. Подъем, солдаты!

Когда они шли к амбару, где уже толпились русские крестьяне, к Генриху приблизился Шульц, и слегка придержав оберлейтенанта за локоть, сказал ему на ухо:
– Я, и могу ручаться ещё за троих, не будем в этом участвовать, если там будут дети. Мы готовы идти в штрафную роту, но дети не виноваты, их надо оставить в живых.
– Знаю, Шульц, знаю. Не волнуйтесь, детей не тронем.
Подойдя к толпе, Шмидт приветственно поднял руку:
– Доброе утро!
Сельчане ответили ему недружным хором.
– Заходите вовнутрь, чтобы избежать ошибок, все войдите в помещение, я буду выпускать по одному и каждого записывать. Господин Спиридон, вы здесь, встаньте рядом со мной, переводите, громко.
Спиридон Кривов своим зычным голосом переводил, и сельчане стали дружно заполнять просторный колхозный склад. Солдаты тем временем обошли и осмотрели снаружи стены этого большого деревянного здания. Толстые, тщательно подогнанные брёвна, небольшие окошки на самом верху, крепкие ворота с бревном-засовом. Коммунисты боялись хищений, не доверяли местным крестьянам и делали свой склад на совесть, никто не выскочит. Солдаты дали одобрительный знак своему командиру. Вот и славно, значит всё пройдет, как намечено.
Так, а теперь, дети:
– Переводите, господин Спиридон. Все имеющие детей до пятнадцати лет, пусть оставят их у ворот, в сторонке, остальные вовнутрь. Кричите громче, чтобы всех детей у ворот оставили, совсем маленьких и грудных пусть передадут подросткам. В помещении будет душно, процедура долгая, до обеда растянется, деньги счёт любят. Нечего детей мучить, пусть снаружи подождут, я их просто пересчитаю. Переводите громче.
Спиридон, надрываясь, переводил, сельчане торопились зайти, дети стали собираться у ворот, а несколько солдат отправились в соседние дворы, разыскивать сухое сено, ещё двое сливали из «подарочного» трактора солярку. Всё идёт по плану.
– Командир, у меня жена на сносях, тяжко ей будет внутри, можно она у ворот постоит? А ещё, может, зачтёте будущего ребёнка, ведь вот-вот родится, пока бумаги ходят, уже вовсю голосить будет, можно? – Обратился к Шмидту молодой мужичок.
Генрих глянул на беременную, и у него защемило сердце. Он вспомнил Анну перед самыми родами. С огромным выпирающим животом, с расплывшимися чертами лица, с уже налившимися для предстоящего материнства грудями, вперевалочку, утиной походкой, передвигающуюся.
– Хорошо, к воротам, учтём, – Выдавил из себя Шмидт сиплым голосом, – Быстрее, быстрее заходите, – Прокричал он остальным.
Генрих смотрел как дружно и безропотно русские крестьяне входят вовнутрь склада, улыбаются, переговариваются, видимо, обсуждая, на что потратить будущую премию. Дети перед воротами, совсем маленькие и постарше. Сверток с грудничком на руках у девочки-подростка. Беременная, на сносях, молодая женщина успокаивает хныкающего мальчика лет пяти. Почти всё готово, заходят последние. Спиридон громко всех подгоняет. Неужели они ничего не чувствуют, неужели они настолько доверяют ему, немецкому офицеру, что так дружно и смиренно, подгоняя друг друга, идут на смерть?
И пробило немецкого офицера, он вдруг понял сейчас, глядя на этих доверчивых людей, что они ни в чём не виноваты. Что вчерашний разгром, погибшие Ланд и Мюллер это не диверсия коварных русских крестьян, а действительно нападение пришлых красных бандитов. Всем мозгом и сердцем осознал и почувствовал Генрих, что сейчас они сожгут невиновных, а убийцы продолжат шастать в местных дремучих лесах, готовя следующие диверсии и убийства. Ведь все как один, жители этой несчастной Тшербатшевы доверяют Шмидту. Он за считанные дни добился их уважения, признания и доверия. Он сразил их своим уважением к ним, взаимовыгодными обменами и совместным хозяйственным сотрудничеством, своей честностью и открытостью. Он, говоря по-русски только «карашо» и «замогон», стал своим для них, он уже победил этих русских без единого выстрела, любовью, если угодно. Ведь так и только так нужно побеждать. А сейчас он сожжёт их ради победы великой Германии. Вот она – цена германских побед! Прав, тысячу раз прав его мудрый отец, за всё придется платить. И убивая сейчас безоружных русских, они поднимут такую волну всенародного русского гнева, которая, независимо от большевиков, сметёт любой вермахт и любых немцев, и сама русская земля будет гореть у них под ногами. Но что, что мой Бог он может сейчас сделать, что он может изменить? Если отпустить сейчас этих крестьян, то завтра же майор Шварц пригонит сюда роту солдат, и они уничтожат их всех уже вместе с детьми. В обязательности и пунктуальности злобного баварца сомневаться не приходится, всё так и произойдёт. Только плюс к этому сын Генриха, маленький Уве Шмидт останется без отца, которого вскоре расстреляют, чуть позже и ещё десятки немецких детей станут безотцовщиной, их отцы, отправленные в штрафные роты, тоже наверняка погибнут. Но ведь так нельзя, они, эти люди, за минуту до смерти, всё ещё улыбаются «лейтенанту Гене», ждут его указаний. А как нужно?!
Генрих убедившись, что вошли последние, ещё раз через переводчика спрашивает о детях, все снаружи? Да, все. Оберлейтенант хватает за руку Спиридона и выводит его за ворота амбара, к детям.
– Срочно хватайте детей и бегите все в лес, срочно. До темна там сидите, сейчас нагрянет целый полк из Мелово и расстреляет их. Срочно спасайте детей. Бегом!
Спиридон Кривов ещё не может поверить в реальность угроз Шмидта и топчется на месте, Генрих приставляет к его лбу пистолет, снимает с предохранителя:
– Спасайте детей! – И делает отмашку левой рукой, солдаты закрывают ворота, замыкая их тяжелым засовом, подтаскивают к стенам склада уже приготовленное сено и поливают соляркой.
Спиридон, осознав, наконец, весь надвигающийся ужас, схватил на руки сразу троих малышей и, командуя остальными, повёл их к лесу. Они идут очень медленно, дети спотыкаются, хнычут, беременная молодая женщина еле передвигается, постоянно оглядывается, Спиридон, прикрикивая и уговаривая, всех подгоняет. Они спешат, но всё очень медленно, дети еще не скрылись в лесу. Люди взаперти начинают роптать, возмущаться, уже слышны их крики и стук в стены. Ещё немного и начнут бунтовать и крушить брёвна склада. Ну, скорее же, Спиридон, скорее, дети, уходите!
Люди внутри уже орут и долбят по стенам. Ещё не поздно, ещё можно всё остановить, все ещё живы. Нет, не все, погибли Ланд и Мюллер, уничтожена вся техника, и Генрих уже ничего не может изменить. Он и так, нарушая приказ и рискуя собственной головой, дал шанс на спасение детям этой несчастной деревни. Он сделал всё, что мог. Или не всё? Хватит, хватит переживаний и сомнений, иначе будет слишком поздно, стены уже трясутся от ударов обезумевших людей.
– Огонь! – И Генрих дал отмашку рукой.

Спустя три часа, когда беспорядочно обрушившиеся брёвна бывшего склада, затейливо сверкая красными угольками, почти перестали дымить, когда уже все постройки бывшей деревни ярко полыхали, все выведенные из сараев коровы, козы и овцы были отогнаны за околицу, а разбежавшиеся свиньи и гуси скрылись в лесу, когда все немецкие солдаты, чумазые и уставшие, глядя исподлобья и вниз, собрались вокруг оберлейтенанта Шмидта, в этот момент подъехала машина майора Шварца.
Пожилой, седой как лунь немец, член НСДАП с 1929 года, майор вермахта Йозеф Шварц довольно улыбался во весь рот. Он вышел из машины, ожидая построения солдат и приветствия. Ничего не дождавшись, Шварц сказал:
– Ну, что ж, вы почти загладили свою вину перед Германией, я буду хлопотать за вас в Смоленске перед командованием. Сейчас гоните скот в Мелово, это семь километров, к вечеру дойдете. Я распоряжусь, чтобы вас поставили на довольствие.
Опять ничего не дождавшись в ответ, майор уже собирался сесть в машину и уехать, как вдруг остановился и стал что-то выглядывать за стоящими группой солдатами. Все обернулись. Посреди улицы, метрах в ста от собравшихся немцев стоял ребёнок, совсем маленький мальчик. Ему было годика два, светлые волосики, маленькая рубашонка до пупка, голый низ животика, невинный детский петушок и худенькие грязные ножки босячком. Откуда же он взялся, почему его никто не заметил? Стоит молча, озираясь на пылающие яркими факелами дома, видимо, ждёт помощи и защиты от стоящих неподалёку людей, немецких солдат.
– Ну, что же вы допускаете брак в работе, зачем его оставили, убейте, – распорядился Шварц, – Что вы стоите как бараны, стреляйте, – Почти завизжал бравый майор, – Но, увидев, что никто не сдвинулся с места, сам стал расстегивать кобуру, – Чёрт бы вас всех побрал, вы опять позорите честь немецкого мундира, – И стал целиться в по-прежнему молча стоящего малыша, испуганно озиравшегося кругом.
– Тогда стреляйте и в меня, – Генрих Шмидт, отойдя от солдат, встал между целящимся Шварцем и ребёнком.
– А начать придется с меня, – Шульц встал между своим командиром и уже почти в упор в него целящимся Шварцем, – Ну же, майор, во славу немецкого мундира, стреляйте!
Шульц раздраженно пожевал губами, оглянулся на остальных солдат, напряженно следящих за происходящим, двое из них вооружены. Майор опустил пистолет, спрятал обратно в кобуру:
– Что ж, Шмидт, и э-э…
– Унтер-офицер Шульц.
– Ну да, Шмидт и бывший унтер-офицер Шульц, вы сделали свой выбор, я лично прослежу, чтобы вы оба были отправлены в штрафную роту. Почитаете там, на досуге «Моя борьба».(*21)
– Хайль Гитлер! – Браво выкрикнули Шульц и Шмидт, выкидывая в сторону майора правую руку.(*22)
Шварц развернулся и, тихо бормоча себе под нос, проследовал в машину, быстро заскочил в неё, толкнул шофёра и уехал.
Всего лишь сутки назад здесь бурлило веселье. Все были дружны и счастливы. А теперь голодные, уставшие, озлобленные немцы понуро бредут прочь из пылающей и обезлюдевшей деревни, проходя мимо обгоревших останков своего бывшего лагеря и двух маленьких скорбных холмиков. Оставив пару дойных коров скрывшимся в лесу детям, чумазые солдаты нещадно лупят остальную скотину, гоня её в соседнюю деревню, словно вымещая на безропотных животных всю злость, всю обиду на этот, ещё вчера казавшийся спокойным и добрым, вдруг перевернувшийся мир, способный всего за сутки измениться до неузнаваемости. К чёрту такие победы великой Германии, победы такой ценой!
Маленький светловолосый мальчик с голенькими ножками, протянул было ручки к удалявшимся солдатам, даже сделал несколько шажков за ними, но те, оглядываясь, прибавили шагу и малыш остановился. Маленький русский мальчик, очень похожий на оставшегося в далеком Грайфсвальде двухлетнего Уве Шмидта, так и проводил немцев взглядом, пока те не скрылись из виду. Ребёнок так и стоял один-одинешенек посреди догорающих останков ещё вчера веселой и шумной деревни. Молча.

4

Геннадий проснулся от запаха. Впервые за, наверное, уже месяц, он почувствовал запах. Ничего ведь не чувствовал, совсем, а тут тяжёлый, настораживающий запах гари даже разбудил его. Кузнецов вылез из своей, служившей ему домом, берлоги. Однако, полдень уже, солнце в зените. Стянул с себя лишнюю, одетую на ночь для тепла одежду. Прислушался. Ветерок бередит верхушки деревьев и где-то вдалеке неустанно стучит дятел. Всё спокойно, лишь вновь обретённое чувство обоняния тревожит удушливым, тревожным запахом. Что-то горит, что-то большое, объемное, в стороне деревни. Чему там ещё гореть, весь немецкий лагерь уже сгорел, Геннадий сам это видел. Обвязав лицо и шею большим женским платком, служившим ему накомарником, закинув за спину трофейный немецкий карабин и взяв в руки наточенный о камень нож, старший лейтенант Кузнецов отправился в ставший уже привычным путь – к деревне.
Пройдя с километр, миновав по изведанному узкому проходу небольшое топкое болото и уже знакомый, заваленный буреломом склон, вдруг услышал плач. Детский, совсем младенческий, почти беспрерывный. Подкравшись поближе, Кузнецов увидел детей, много, разных. На небольшой полянке сидело, лежало, ходило десятка два, а может и три детей разного, от плачущего грудничка, до уже отроков, возраста. И, среди них, лишь один взрослый – молодая беременная женщина. Она, отмахивая насекомых, качала этот не замолкающий ни на секунду свёрток с младенцем. А запах гари стал невыносим, уже видны за верхушками деревьев клубы густого сизого дыма. Им охвачено пол неба. Это горит деревня, вся деревня, а сбежавшие оттуда дети почему-то собраны здесь. Они одни и беззащитны, брошены среди леса, но где же их родители? Где же все остальные, что же делать? Что же творится в этой проклятой, продавшейся врагу деревне?
После долгих колебаний, Кузнецов все же вышел на полянку. Дети, почти все, вдруг стали плакать, обступив плотным кольцом, прижиматься к Геннадию, ища защиты и поддержки у одетого в военную форму вооруженного мужчины. Поднялся невообразимый гвалт, рёв, тонкие детские голоса, сквозь плач, стали наперебой рассказывать дяденьке солдату о своей самой страшной в жизни беде. Они потеряли родителей! Всех мам и пап сожгли немцы, не выжил никто, разве может быть что-то страшнее и тяжелее? Разве можно после этого жить?! Может дяденька солдат защитит их, детей, спасёт он немцев? Ведь он же солдат, защитник, он должен помочь беззащитным, осиротевшим детям. Дяденька солдат, милый, помоги! Все детишки, облепив Геннадия, льнули к нему, пытаясь хотя бы дотронуться до него, что бы получить хоть какую-то помощь и защиту. Он лишь успел воткнуть по самую рукоять свой наточенный нож в землю, и напирающая детвора повалила его, стала обнимать, трогать и гладить. Защити!!!
Геннадий, успокаивая детей, обернулся к женщине, и, перекрикивая детский плач и гомон, спросил:
– Это правда?
– Да, из взрослых только я и дядя Спиридон остались. Остальных всех в колхозный склад заманили, заперли и подожгли. Нас двоих с детьми отправили, а остальных сожгли, – Женщина, уткнувшись в завёрнутого, не престававшего кричать грудничка, залилась слезами.
– Ну, милая, перестань, детей успокоить надо, не реви. А где ваш Спиридон-то?
– За водой пошёл. Ждём. Ой, что ж делать, как же рожать мне теперь, ведь ни мамки, ни Пети моего больше нет? – И молоденькая, сама чуть старше девочек-подростков беременная, на сносях женщина, заревела пуще прежнего.
Вскоре появился и сам Спиридон, гоня и проталкивая перед собой двух с полным выменем коров и держа в одной руке закопчённое ведро до половины наполненное водой, а в другой светловолосого почти голенького ребенка годиков двух и небольшого гуся. Они, этот седой полноватый мужик и Геннадий, встретились взглядом, и Кузнецова словно током ударило от тяжёлого, полного ненависти взора пришельца. Большей злобы он ещё не видел в людских глазах. Ничего ему не сказав, Спиридон поставил перед женщиной ведро с водой и громко, чтобы всех перекричать выкрикнул:
– А ну, тихо, а то немцы услышат и придут сюда! – В мгновенно образовавшейся тишине, даже грудничок на время замолк, Спиридон продолжил, – Все по очереди к ведру, пить, сначала самые маленькие. Сначала по чуть-чуть, а второй раз уже напиваться будете, не толкайтесь, младших вперед. Птицу щипать умеешь? – Спросил он исподлобья глядя на Геннадия.
– Не пробовал.
– Тогда костер небольшой разведи, чтоб угли были. А ну, Алёнка, займись гусёнком, – И, опустив с рук малыша, скинул из-под мышки гуся и передал его самой старшей девочке.
– Так топора-то нет, дядя Спиридон, чем же его? – Озабочено спросила Алёнка, принимая птицу.
– Вот нож возьми, сейчас, – И Геннадий, освобожденный от отправившихся пить малышей, стал подниматься, вытаскивая из земли свой нож. Встав и поправив висевший за спиной карабин, отдал нож девочке.

Спустя два часа все дети были накормлены кусочком, совсем маленьким на каждого, гусятины и напоены, сколько влезет, коровьим молоком. Почти успокоился даже младенец, посасывающий свернутый трубочкой кончик платка, который постоянно смачивали молочком. Кажется всё знающий и умеющий, никогда не теряющийся и ничего не боящийся Спиридон всеми руководил и командовал. Уже готово место для ночлега, вся поляна очерчена полосой снятого дёрна, прокурена густым дымом от насекомых, уложена свежими ветками с душистой, мягкой листвой. Все малыши распределены между подростками, кому кого водить в кустики, поить молоком и обнимать, чтобы не замёрзли ночью.
Уж смеркается, самые младшие стали клевать носом и укладываться. Все вроде успокоились, примолкли. Но теперь стала часто охать и стонать беременная. Вездесущий Спиридон, сколько ж в нем уже седом и морщинистом энергии, ощупал её живот и даже полез в пах.
– Вот ещё на мою голову, да ты ж течешь уже! Ребятишки, постарше, а ну между вон тех кустов лежанку готовьте. Девки, снимайте исподнее, тряпки нужны, а ну живо, после войны стесняться будете. Бегом, вашу мать! Мальчонки, костёр разводите, большой костёр. А ты, герой хренов, до ручья знаешь как отсюда добраться? – обратился он уже к Кузнецову, – Дуй за водой, платком ведро накрой, чтобы чистая была. Шементом!
Геннадий, было, вскипел за «героя», да ещё такого, но всё же сдержался и молча, взяв недавно опустевшее ведро, отправился к ручью. Да, за эти дни он уже всё здесь обошёл и ощупал, сейчас и в темноте легко сориентируется. Через двадцать минут Кузнецов принёс почти полное, укрытое платком ведро.
А она уже кричала. А Спиридон, как заправский акушер отдавал команды и действовал сам.
– Нюрка, к маленькому иди, качай его, чтобы не орал. Алёнка, распускай вот этот платок, нитка нужна крепкая. Мальчонки, вот с этой стороны, чтоб горело, света много надо, да подальше, сожжёте же, черти! Коров подгоните поближе, молока сдоить надо будет, сейчас она жрать захочет. Да не ори ж ты, дура первородная, впустую, тужься, тужься как на горшке. А ты чего встал как столб, держи её за руки, держи, сказал, крепче, да поставь ты ведро, болван, не утащат, – Скомандовал он уже подошедшему Геннадию, – Ноги задери, да шире же, как ему вылезти, тужься. Ну же! Ещё! Ори и тужься! А ну огня сюда, света, видно уже! Ещё света! Тужься!
Трудно сказать, что страшнее было для Геннадия, прятаться от той ковровой, тотальной бомбёжки две недели назад, или держать сейчас за руки эту несчастную, орущую, изнемогающую от боли женщину, с выворачивающимся наизнанку чревом. И что было большим облегчением, выходить, избавляясь от плена на днепровский берег той памятной мокрой ночью, или услышать, наконец, крик новорожденного и почувствовать, как слабеют и успокаиваются в его руках руки роженицы.
А Спиридон всё командовал и действовал: доставал ребенка, обрезал и завязывал пуповину, обмывал и заворачивал новорожденного в тряпки, приложил его к соску матери. Затем долго копошился между ног роженицы, лил воду и менял тряпки, ругался на помогающих ему детей и «сидящего истуканом вояку». Отправил Алёнку надоить в уже пустое ведро немного молока, потом поил роженицу парным.
– Да, повеселился я нынче с вами, – Наконец произнёс он, отодвинулся немного в сторону от «акушерского стола» и в изнеможении рухнул чуть ли не в самый костёр. Так до утра и пролежал, весь, как утром оказалось, перемазанный кровью, сажей и землёй. Тут же, рядом с ним и роженицей, завалился и Кузнецов, такой же вымазавшийся и обессиленный.

Геннадий проснулся от ощутимого пинка в бок.
– Вставай, ирод, за водой сходи, – Стоявший над ним Спиридон протягивал ведро.
– Вы бы повежливей со старшим лейтенантом Красной Армии разговаривали, а то…
– Сейчас я тебе, заразе, покажу и старшего, и армию, – Взбесившийся вдруг Спиридон одной рукой, буквально за шкирку поднял Кузнецова и швырнул его к ближайшему дереву, – А ну пошли вежливо потолкуем, убивец. Вперёд сказал, чтобы дети не слышали, сейчас я с тебя с живого шкуру спущу, вчера весь вечер терпел, занят был. Вперёд, курва! Не доводи до греха при детях!
И Геннадий, ошеломлённый этим внезапным гневным напором Спиридона и его нечеловеческой силой, забыв про нож и карабин стал, пятясь задом и натыкаясь на кусты и деревья, отходить от полянки вглубь леса.
Удалившись метров на сто, они с яростью и ненавистью стали смотреть друг на друга.
– Ну, старший, где твои солдаты-защитнички, где твоя красномазая, всех сильней, армия. Где, я спрашиваю? Драпает, а ты не успел? Молчи, гнида, вы только на парадах сильны, а как пугнул вас немец, так и разбежались, что те тараканы. Откуда на тебе эти боты, у Сашки Волобуева из бани стащил, пока тот мылся? Тать паскудный! Куда порося дел, которого у Мироновых стащил как волк дикий, сожрал под кустом? Что натворил стервец с немцами, думаешь, ты им насолил, ты их победил? Ты же сто тридцать душ русских, ни в чём не повинных загубил, детей сиротами оставил. Да как у тебя ещё рыло поднимается, в глаза им смотреть? Тьфу, мразь! Ты мне только вякни ещё, я из тебя кишки выпущу и детям голодным вместо барана скормлю. Ты куда мне прикажешь теперь этот выводок девать, ты их прокормишь и вырастишь?
– Но я же не их, я же с немцами, они же враги, я же, как партизан…
– Куртизан ты проклятый, ты понял хоть, идиот, что натворил? Ты тут попартизанил, нагеройствовал и убежал. А отвечать кому, нам? Вот тем, кто сгорел в сарае, вот этим детям, вот этому, вчера народившемуся? Да ты знаешь, вредитель, что нас немец даже пальцем не тронул, трактор нам починил, улицу нашу облагородил, колбасой угощал и кланялся нам при встрече в пояс. Да нам с ним стало даже лучше жить, чем с твоими Советами бессовестными. Ведь лейтёхе-немцу наверняка приказали вообще всех сжечь за твою партизанщину, а он, башкой рискуя, хоть детей в живых оставил.
– Но я не хотел, я просто воевал, как мог…
– Ты бы в Бресте да Белостоке так воевал, на границе, чтобы врага не пустить. Ты бы прежде, чем врага-немца палить о нас, русских подумал. Не для того солдат, чтоб врага убить, а для того, чтоб своего спасти. Какой прок если ты всех врагов перебьёшь, но и своих не останется? Ты какой ценой побеждать собрался, ценой наших жизней? Ты за кого воюешь, за упыря Сталина или за этих детей, за своих ведь детей? У тебя героизм в заднице играет, а ты вот теперь возьми всех этих мал-мала меньше детишек да погеройствуй с ними, может, дойдет чего до твоей башки окаянной.
– В общем, так, герой, – Закончил Спиридон, уже успокаиваясь, – Если хоть немного в тебе ещё совести осталось, значит, делай молча, что я тебе скажу, или иди куда подальше. Пока за водой сходи, мамку с дитём ещё подтереть надо, да умойся там, а то детей перепугаешь своей бородой чумазой. Коровы уже мычат, дойку просят, а ведро одно всего.
– Сам умойся, красавец, – Буркнул Геннадий и побрел к поляне за ведром и карабином.

Вечером они сходили на пепелище. Сгорело всё, все дома, сараи, постройки, даже заборы и собачьи будки. Только трубы печные остались, да вдалеке, рядом с чёрными остовами бывшей немецкой техники стоял в гордом одиночестве красавец туалет. Геннадий, Спиридон и ещё трое мальчиков-подростков откопали среди куч обгоревших брёвен несколько погребов, набрали в них картошки, нашли немного посуды, одежды. Набрали на огородах овощей, насобирали яблок.
На следующий день Спиридон Кривов, отдав распоряжения, взяв с собой одну корову, роженицу с двумя грудными детьми и, прихватив ещё троих малышей, ушел с ними в Мелово. Вернулся через сутки с двумя караваями хлеба, ворохом детской одежды и свежеощипанной курицей. Отныне он, забирая с собой нескольких детей, стал периодически пропадать на один, два дня. Вскоре увёл и вторую корову. За пару недель он развёл по соседним деревням почти всех. У кого-то там были родственники, кого-то приютили чужие люди за христаради, кого-то за корову в придачу. Всё это время Геннадий был среди оставшихся детей на побегушках, носил воду, готовил пищу, кормил ребятишек и ухаживал за ними как мог.
Наконец, после уже трехдневной отлучки, Спиридон вернулся из очередного похода. Осталось лишь двое детей: четырнадцатилетняя помощница Алёнка и двухлетний светловолосый мальчик-молчун. Они сидели на уже обжитой полянке рядышком и лакомились принесённым дядей Спиридоном гостинцем – пирожками с картошкой.
– А ну, Геннаша, пойдём, потолкуем, – Отозвал он в сторонку Кузнецова, – Вот, на, ознакомься, – И Спиридон достал из дырки в подкладке пиджака небольшой тетрадный листок. На нём крупными печатными буквами красным карандашом было написано: «Товарищи, оказывайте всяческое сопротивление и неповиновение врагу, убивайте немцев любыми способами! Красная Армия уже на подходе и скоро освободит вас. Помогайте ей своей вооруженной борьбой! Смерть фашистам!».
– А теперь это почитай, – И Спиридон дал Геннадию другой листок, хорошей бумаги с отпечатанным на ней типографским текстом: «Русский выбирай! За убийство одного немецкого солдата будут убиты пятьдесят русских; за убийство одного немецкого офицера будут убиты сто русских; за порчу одной немецкой машины будет сожжено десять русских домов; за порчу одного немецкого паровоза или танка будут сожжены двадцать русских домов; за изготовление или распространение большевистских листовок – смерть; за неповиновение немецким властям – смерть; за укрывательство евреев или комиссаров – смерть; за любую помощь партизанам – смерть! Или: за регулярную помощь в раскрытии и поимке партизан, евреев и большевиков в рядах народной дружины – полное пищевое довольствие и сто рейхсмарок ежемесячной зарплаты от немецких властей; за предоставление информации об укрывшихся партизанах, большевиках и евреях немецкими властями выплачивается единовременная премия двадцать рейхсмарок за каждую пойманную голову; за миролюбивое, добрососедское поведение, поддержку действий немецких властей, все русские получают долгожданную свободу от сталинского режима и дорогу в счастливое будущее. Русский, будь умным – выбирай, что лучше, бороться за сбежавших кровопийц и получать смерть себе, своей семье и соседям или помогать немецким властям? Русский, будь умным!».
– И вот таким фольклором весь Смоленск увешан. Ты этот немецкий листик себе на память оставь, когда ещё попартизанить вздумаешь, перечитай. А эту листовочку давай-ка сожжём от греха подальше, – И Спиридон кинул исписанный тетрадный листок в чуть тлевший костёрчик. – А ещё новость у меня для тебя – Ленинград немцы окружили, наверное, возьмут скоро. Новгород, Гомель и Николаев взяли. И на окраинах Киева уже бои идут, Днепр перешли. Вот так, парень, сидишь ты теперь в глубоком тылу. Сам-то откуда?
– С Казани.
– Не, до неё далеко, только к зиме дойдут. Представляешь, если твою Казань немцы возьмут, а пара не успевших сдрапать со всеми партизан-героев начнёт немцам гадить? Те, понятное дело, меры примут – расстрелять и повесить сотню другую женщин и детишек, которых ваша победоносная армия бросила. А там твоя семья немцам под руку попадётся. Твоя жена, твой сын! Что, молчишь? Вот и молчи, паршивец, пока до Берлина не дойдешь. Как в Неметчине этой проклятой окажешься, так и партизань, сколько хочешь, мне их нисколь не жаль. А здесь, прежде всего свой народ береги, и только потом с врагом бодайся. Я вот вчера в магазинчик зашел, посчитал, и получилось, что если я тебя сейчас немцу сдам, то нам троим, скромно питаясь, на месяц хватит.
Знаешь, откуда я роды научился принимать? Моя жена-покойница четверых мне родила, четыре раза я её руки держал и за сына «спасибо» говорил. Так все четверо от голода и тифа сгинули, когда твои комиссары всё зерно из деревни выгребли, мы тут всех кошек и крыс в округе сожрали, друг друга жрали, померли мои сыны. Все! Четыре веских причины у меня не любить вашу власть комиссарскую. А назови мне хоть одну причину «за»? За что?
– За то, что они свои, русские.
– Да? Да плевать мне на русских-нерусских. Я за два года в плену австрийском на всяких насмотрелся. Один чех меня избил до полусмерти, а врач-мадьяр выхаживал, потом другой чех шоколадом просто так угостил-поделился, а русский отобрал у меня этот шоколад и сам сожрал. Один немец нас палкой бил, а другой в шахматы с нами играл и яблоками угощал. Русский комиссар тут в уезде лютовал в двадцатом, треть расстрелял, треть голодом уморил. А потом еврея назначили, тоже не сахар, но при нём оставшаяся треть в живых осталась, начальству служил, но и про людей помнил. Для меня свои – это люди, а не свои – это нелюди, вот и вся политика интернационала.
– Так и что ж с врагом не бороться, как только напали на нас, сразу сдаваться?
– Как сдаваться, биться! Биться смертным боем за Родину, за семью свою. Биться, как солдату положено, в окопе, в танке, в самолёте. Биться насмерть! Биться, а не шкодить из-за подворотни. Чего ты добился своей партизанщиной, чего добиваются эти писаки с листочками, куда этот их листик, подтереться от ужаса быть убитым за него? Иди до фронта, найди передовую, разверни всех обратно, гони немчуру до Берлина. Иди, а нас не трогай, все вы горазды за чужой счёт геройствовать и побеждать. На чужом горбу в рай въехать. Иди. Бог тебе судья.

Спустя три дня, пробираясь через леса и болота к линии фронта, Геннадий услышал, наконец, уже близкую канонаду. Фронт, дошёл! Осталось проскочить через немцев и всё, там свои. Старший лейтенант РККА Геннадий Кузнецов встанет в строй и будет биться, биться насмерть. Чтобы отомстить фашистам за сожжённое Щербачёво, за осиротевших детей, за разорённую Смоленщину(*23), за погибших у Смоленска солдат своего взвода, за расстрелянных пленных на Днепровской переправе, биться, чтобы враг не взял Москву и не дошёл до Волги и родной Казани. Скорее всего, он, Гена, погибнет в свои двадцать шесть, скорее всего он больше не увидит свою нежную Машу, не услышит её заразительного смеха, не обнимет своего маленького белобрысого Юрку, не уложит его больше в постельку, скорее всего не увидит больше родителей, не пройдётся по Казанским улицам, скорее всего…
Геннадий решил развести небольшой костер, испечь остатки картошки. Отдохнуть до вечера, а уже затемно перейти линию фронта. Насобирал сухого хвороста, наломал веток для «постели». Сидя у костра вспоминал события этих уже почти трёх месяцев. Как весело они ехали до Смоленска. Каким шоком для всех были известия с фронта. Минск пал, Вильнюс, Рига, Львов, Винница. Словно мир перевернулся, словно всё наоборот, будто плёнку киномеханик-сапожник назад крутит. Как же они жили, как к войне готовились, ведь всё правильно было, финнам шею намылили, японцев шуганули. Почему же сейчас сдают один за другим, не успеваешь на карте отмечать, свои города. Почему?! Неужели Германия так сильна, неужели немцы настолько умнее? Геннадий вспоминал географическую карту СССР. Одно дело тянуть фронт от Риги до Одессы, а от Архангельска до Баку это… Это раза в три длиннее, а еще надо оставить гарнизоны и вспомогательные службы на всей оккупированной территории. Нет, не хватит у немцев ни людей, ни техники, как бы ни были они сильны – надорвутся. Значит, придет еще тот День, когда вся советская страна скажет: « Победа!»(*24). Не победить советской страны ни немцам, ни кому другому, уже кто только не пытался одолеть Россию. И даже если все, обиженные на большевиков, подобные Спиридону, будут помогать врагу… Хотя, ведь при всей своей злобе на Геннадия, не сдал же он его немцам. Не за немцев он, не за врага, но и не за советскую власть и во многом прав. Он за людей, за жизнь, и нельзя его осуждать за это.
Однажды в школе, на уроке истории, учитель сказал детям: « Каждая военная победа стоит на холме или даже кургане. Это тела павших за победу, чем выше курган, тем дороже победа». И сейчас, вспоминая эти слова, Геннадий понял вдруг, что для победы в нынешней войне, победе со столь мощным и безжалостным врагом, придется сложить из павших тел курган чудовищной величины. Это будет гора невиданной высоты, эта победа будет иметь запредельную цену! Победа будет за нами! Победа, возвышающаяся на самой большой, больше, чем все остальные вместе взятые холмы и курганы, горе. Горе немыслимых размеров…
Так хочется выжить, не попасть в эту гору-пьедестал победы, проскочить лихолетье, стать маленьким, незаметным, как вот эта букашка, что невозмутимо ползет по сломанному деревцу. Клоп-солдатик, защищенный своим угрожающе красным с черными узорами видом, спокойно добрался до нужного ему места – линии надлома молодого деревца, остановился и стал насыщаться свежим древесным соком.

Примечания*:
1 Кузнецов Геннадий Антонович (1915-1941), погиб в районе Ельни, при попытке пересечь прифронтовые укрепления немецких войск.
2 Павлов Дмитрий Григорьевич (1897-1941), генерал армии, вместе с ближайшими помощниками осужден и расстрелян за «…трусость, развал управления войсками, бездействие власти». Ещё несколько генералов были объявлены виновниками катастрофы начала войны («козлы отпущения») и расстреляны. Все материалы «Дела Павлова» были засекречены до середины 90-х годов.
3 К началу июля около 300 000 тысяч советских солдат, включая нескольких генералов, были взяты в плен в Белостокско-Минском котле.
4 В ходе Советско-польской войны 1919-1921 в плен попало, по разным оценкам, от 100 000 до 150 000 советских военнослужащих. После взаимной репатриации в 1923году вернулось (выжило) меньше половины.
5 Кузнецова (Мальцева) Мария Андреевна (1917-1943), скончалась от туберкулёза в Казани.
6 Кузнецов Юрий Геннадьевич (1939-1946), умер от гепатита в Казанском детдоме.
7 Киев был взят гитлеровцами 19 сентября 1941года. К моменту начала оккупации треть горожан покинула город. Между отходом советских и приходом германских войск в городе около суток властвовали мародеры, грабившие всё и вся. Когда немцы входили в город, на некоторых улицах их встречали хлебом-солью. В ходе Киевской оборонительной операции советское командование установило печальный военный рекорд всех времен и народов – одномоментно в плен попало более 600 000 советских военнослужащих.
8 Спыхальски Рышард Ярослав (1915-1944), погиб в огне Варшавского восстания.
9 Кроме общеизвестных Катынских жертв, несколько сотен польских офицеров и интеллигенции находились в заключении под Смоленском до начала Германской агрессии против СССР. Судьба большинства из них не известна.
10 Названия деревень выдуманы автором. Сожженных фашистами деревень несколько тысяч, можно выбрать любое название.
11 Шмидт Генрих Эрнст (1915-1942), разжалован в рядовые, погиб под Сталинградом.
12 Шульц Фридрих Гюнтер (1917-1941), направлен в штрафную роту, погиб под Подольском.
13 Уве Генрих 1939г.р., проживает в городе Грайфсвальд. Дважды был на немецком кладбище-мемориале под Волгоградом. Возлагал цветы и в селе Россошки и на Мамаевом кургане, и немецким и советским погибшим воинам. До Хатыни пока не доехал.
14 Шмидт (Заубер) Анна Карл (1918-1945), погибла во время бомбардировки Грайфсвальда советской авиацией.
15 Шварц Йозеф Ханс (1889-1962), после войны несколько лет работал в торговле, позднее вышел на пенсию. Умер в городе Нюрнберг.
16 Бисмарк Отто Эдуард (1815-1898) Немецкий политический и военный деятель, «Железный канцлер». Канцлер Пруссии, осуществивший объединение Германии. Выиграл войны с Данией, Австрией, Францией. Не имел ни одного военного или дипломатического поражения. В молодости несколько лет был послом Пруссии в России, хорошо знал русский язык. Всегда выступал за союз с Россией, предостерегал немцев от любой конфронтации с русскими.
17 Есть мнение, основанное на многочисленных документах и статистике, что если бы гитлеровцы провозгласили и реально соблюдали идею войны только с большевизмом, а не с русскими, то сталинский режим вряд ли устоял бы. Если бы с первых дней не расстреливали медсанбаты и беженцев, если бы не издевательства и массовые расстрелы пленных, если бы не геноцид против славян на оккупированных территориях, если бы не фабрики смерти, угоны молодежи на каторгу в Германию, расстрелы заложников, уничтожение и разграбление культурных, веками собиравшихся, ценностей, расстрел окружённых голодных городов. Если бы…
18 Кривов Спиридон Петрович (1887-1943), после уничтожения деревни Щербачёво поселился у сестры в Смоленске. Чтобы прокормить себя, пожилую сестру и двоих щербачёвских детей нанялся работать переводчиком в немецкой комендатуре. Убит подпольщиками «за пособничество врагу».
19 Самое длительное и ожесточённое сражение первой мировой войны. Бои за небольшой белорусский городок Сморгонь продолжались 810 дней. Имея преимущество в артиллерии, и часто применяя газовые атаки, немцы так и не смогли прорвать оборону русских. «Кто под Сморгонью не бывал, тот войны не видал».
20 Шмидт Эрнст Адольф (1882-1944), после гибели сына был арестован гестаповцами «за неблагонадежность». Скончался в концлагере Дахау .
21 «Моя борьба» – книга написанная Гитлером, автобиография, пропитанная идеями нацизма. «Настольная книга нациста».
22 Несмотря на пресс тотальной нацистской пропаганды, несмотря на известные всему миру организованность и законопослушность немцев, несмотря на ужасающие зверства подавляющего большинства немцев на захваченных территориях, всё же были случаи отказа от выполнения приказа об уничтожении мирных граждан. Были! Эти случаи тщательно скрывались руководством и сурово наказывались. Но были немцы, шедшие в штрафные роты, кончавшие жизнь самоубийством, сходившие с ума, дезертировавшие, перебегавшие к противнику. Были, но мало…
23 Если сравнить карту Смоленской области 1940 года с картой 1948-го, то обнаружится «пропажа» половины населённых пунктов. Большинство сожженных и разорённых деревень не были восстановлены.
24 День Победы в Великой Отечественной войне. Определением Архиерейского Собора Русской Православной Церкви установлено совершать в День Победы – 9 мая (26 апреля по ст. ст.) особое ежегодное поминовение усопших воинов, за веру, Отечество и народ жизнь свою положивших, и всех страдальчески погибших в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 годов.

© Виталий Семенов, 2016
Дата публикации: 30.09.2016 16:39:55
Просмотров: 2506

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.