Отдохнули, порыбачили

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 25022 знаков с пробелами
Раздел: "Ненастоящее продолженное"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Вступ

Бывают настырные персонажи – не часто, но.
Василий, к примеру, - вполне себе невзрачный дядька, потрясенный и растерянный. Просил, чтоб его уникальный случай описали, зафиксировали, запечатлели, увековечили, сколь возможно, хотя ничего уникального, не считая внезапной поллюции, или, сказать точнее, эякуляции – термины в таком тонком деле важны необычайно, - на склоне пожилых лет, с ним не произошло.
Будучи же кое-как описанным, даже и читать не стал. Сказал только, вздохнув:
- Ну и хорошо.
Будто от груза избавился.
Но он, Василий, на момент описания, был хотя б живым человеком, в широкоплечей и широколицей плоти, слегка близорукой и чуть-чуть дальнозоркой , то есть бифокальной.
А эти-то персонажи, изнурительно настойчивые – старший Толян и младший Вовка, - они-то не воплощены зримо в окрестном физическом пространстве. И кто если из той – не знаю, как назвать, – компании до сих пор жив, никого ж не встретишь, хоть двести вёрст скачи. А и встретил бы – не узнал.
Но требуют. Клянчат. Просят. Спасибо, что не угрожают. Объяснений не слушают. Об измотавшем автора соцреализме. О совершеннейшей расхожести события – десять копеек пучок на колхозном рынке. О том, что автор - в давно прошедшие, плюсквамперфектные, времена - вовсе не хотел ничего исследовать или, боже упаси, расследовать, а узнал детали из разговоров с тогдашними своими товарищами да из праздной болтовни коллег-учителей и своих учеников в деревенской школе. Посокрушался. Но, с другой-то стороны: пролитое молоко, сделанного не воротишь, далее по списку.
И если преступник бежит, то есть бежал, по обнаженно-грунтовой буро-глинистой деревенской улице и орёт, то есть орал, благим матом о совершённом им уголовно наказуемом деянии, то даже дешёвый детектив из этого не слепишь, не придумывая вздора ещё большего, чем он есть, то есть был, то есть есть. На потребу разъяренным читателям.
Не внемлют.
- Зато ты всех знал, - говорят угрюмо.
Знал, но забыл. Да и что знал-то.
Тут не точка должна быть, но возмущенно изогнутый вопросительный знак. Вздыбленный. И дальше шесть гневных страниц убористым почерком о тщете познания, с многочисленными поучительными примерами (порваны и брошены в пакет с мусором, чёрный такой, тускло блескучий, полиэтиленовый, похоронный).

Заступ

- Ну вот, отдохнули, порыбачили, - говорил Андрей сокрушенно и помавал дланями.
Уже после того как.
- Если бы Людмила Петровна не сказала опять на педсовете про коммунистическое воспитание учащихся, никуда бы я не поехал и ничего бы этого не было, - так он обозначил первую из вереницы сослагательных импликаций, которые проявляются тогда, когда ничего уже не поправишь. – Поехал бы на тренировку. Книжку бы почитал. Все были бы живы.
- Так не бывает, - я попытался утешить его. – Всё равно все помрут, раньше-позже.
Убедительностью утешений я никогда не отличался. Из всего возможного многообразия выбирал только самоочевидные. Которых до обидного мало. Одно – если хорошо разобраться.
В тесной Александр-Михалычевой кухне втроём мы занимали половину кубатуры, и помавать дланями Андрюхе приходилось осторожно, чтобы не опрокинуть открытую бутылку водки, стоявшую на шатучем квадратном кухонном столе с ядовито-голубой поверхностью.
- Водка-то та самая? – горестно вопросил я.
- И пряники те самые, - горестно кивнул Александр Михалыч и поскрёб пальцами рыжеватую, кучерявую, но не густую, бородёнку. – Чёрствые.
- Вещественные доказательства уничтожаем, - горестно подтвердил Андрюха и отгрыз малую толику пряника, схожего с сухарем.
- В чай помакай, - посоветовал Михалыч.
И они дуэтом хыгыкнули: хы-гы – как-то так.

Сочинение. Основная часть

Импликация первая

- Главная наша задача, товарищи, - коммунистическое воспитание учащихся, - низкорослая директриса подоткнула пальцем очки, сползшие по переносице до вздёрнутого мясистого окончания, и скорбно сомкнула пальцы на выпирающем пузе. – Так и надо отвечать членам комиссии, если они вас спросят. У вас вопрос, Александр Михайлович?
Саша, приподнявший было руку, чтобы скрыть зевок, помотал головой и отрёкся:
- Нет, нет.
- Это мы предварительно, - выручил его Андрюха. Отвлёк внимание. – Мы лучше потом, в рабочем порядке.
Сокрытая широкой спиной пожилого физика, дремавшего с открытыми глазами, фыркнула молоденькая – свежая, духмяная, перманентно призывная – математичка.
В классе было душно; раскрытые фрамуги поверх широких школьных окон помогали мало. За окнами начинали желтеть листья берёз – будто пококетничать решили, а не помирать собрались.
- Поедем порыбачим, - шёпотом предложил Саша. – В деревню.
- К Пейсаховичу? – уточнил шёпотом Андрюха, кивая – будто соглашался с тем, что бубнила директриса. – Он же в отпуске, наверно.
- У меня ключ есть, - сообщил Саша и тоже покивал директрисе.
- Поедем, - решился Андрюха, перебрав плюсы и минусы. С одной стороны, не хотелось тащиться в грязной электричке, набитой грибниками с жёсткими корзинами и эмалированными вёдрами. С другой стороны, август кончался катастрофически быстро, и надо было вычерпать остаток летней свободы, не пролив ни капли. А про воспитание учащихся ещё наслушаешься - от первого звонка до последнего. Замаешься.

Импликация вторая

- Дорога смешанного типа, асфальтово-грунтовая, - Андрюха изнурял Сашу вербальной активностью всю дорогу в электричке и продолжил сразу, как только они спустились по трём чёрным от мазута дощатым ступенькам с платформы.
Выщербленный асфальт тянулся вдоль рельсов и в середине платформы сворачивал под прямым углом в сосновый лес. Обочь дороги, повторяя маневр, шла узкая - ни два ни полтора – тропинка.
- Идеально подходит для отработки навыков вождения, - слова сыпались из Андрюхи беспрепятственно; зазора между мыслительным процессом и говорением не было никакого.
- Два километра, - сообщил Саша.
- Вот, - Андрюха незамедлительно вплёл информацию в речевой поток, как прут в корзину. – Два километра туда, два обратно – как раз хватит, чтоб коммунистически воспитаться.
Тяжёлый мазутный смрад железной дороги растворился в горьковатом запахе сосновой хвои и привядающей травы. Пропал. Они шли по тропинке, шаркая резиновыми сапогами по цеплючим веткам кустов. Андрей бубнил безостановочно, обращаясь к Сашиному брезентовому рюкзаку с торчащим из него концом сложенного вдвое спиннинга. Ветер относил слова назад, к станции, и Андрюхина болтовня не мешала, или почти не мешала, Саше слушать прерывистую тишину леса: шум ветра в соснах, надоедливое зудение комаров, шорох кустов и мягкое шуршание травы под подошвами.
Ветер, дувший навстречу, был первой частью второй импликации – сослагательной, то есть безнадёжной: если бы да кабы.
Мышино-серый ГАЗ-51 с деревянным кузовом Саша услышал слишком поздно. И притом – тоже могло иметь значение – перед плавным поворотом, за которым грузовичок поспешно и безвозвратно скрылся.
Александр Михалыч резко остановился и призывно воздел руку – как отличник на уроке. Андрюха сходу воткнулся в брезентовый Сашин рюкзак и ойкнул.
- Ну вот, я о чём и толкую, - прерывать процесс говорения из-за мелких неприятностей он не собирался.
- Эх, - расстроился Саша. – Тормознуть надо было. Подвёз бы.
- Так его не слышно было, - оправдался Андрей.
- Это потому, что ты всё время ..здишь, - огорченно сказал Саша.
- А, да, - Андрюха готовно закивал, - из-за этого ветер встречный. Я всегда во всём виноват.
- Да ладно, прогуляемся, - Саша подтянул съехавший от тычка рюкзак. – Всё равно в сельпо надо зайти. Закусь купить.

Импликация третья

Люське если и приходилось перед кем-то лебезить, так разве что перед своим районным начальством. А перед ней, хочешь не хочешь, лебезила вся деревня. Грузный, хотя и прыткий, председатель колхоза Семён Матвеич в этом смысле отличался от конюха, ледащего дяди Коли, только живым весом, качеством одежды и отсутствием лошажьего запаха. То есть ничем.
Исключение, никому не понятное, даже и самой Люське, составлял директор школы – медленно высыхающий, стареющий, седеющий Андрей Иваныч. Она боялась его. С первого раза. Как в забытом своём детстве увидела, так и давай бояться.
И первые четыре класса училась исключительно на пятёрки. Со страху.
Потом – тягуче медленно, незаметно, будто вовсе даже случайно – что-то стало меняться. К шестому классу Люська стала твёрдой четвёрошницей. В седьмом, в ломающемся четырнадцатилетнем возрасте, - троешницей. Сначала тихой. Потом – вдруг, как мотоцикл, взревевший с первого тычка, - откровенной грубиянкой.
Андрей Иваныч отчитывал её несколько раз в своём закутке-кабинете. И ни единого слова из этих бесед, кроме собственных имени-фамилии, Люська не смогла бы воспроизвести. Впадала в ступор. Цепенела. Переставала слышать. Чувствовала только, что краснеет и увлажняется со страху вся, а особенно кое-где.
Когда Люська выросла и заняла ключевую позицию – стала продавщицей в единственном на деревню тесном магазинчике сельпо, - для Андрей Иваныча у неё всегда были водка «Охотничья», коньяк грузинский или, на худой конец, азербайджанский, чай индийский в жёлтой пачке либо, на худой конец, № 36 в зелёной. И беспримесно свежие пряники.
Даже своему семейству, то есть самой себе, матери своей - прямоспинной Нинке – и красавице младшей сестре Маринке, по одному-два чёрствых пряника на килограмм свежих Люська подкладывала. Иным же всем селянам и селянкам фальшиво сочувствовала:
- Чёрствый если вдруг попадётся, в чай помакайте.
Имея в виду грузинский и часто – плиточный.
Люськино почтение к Андрей Иванычу – всё ж таки директор школы – не вызывало ни протестов, ни подозрений. Она и сама не очень чего подозревала – смутно только если. Цепенеть от страха уже не цепенела, а даже наоборот – начинала слегка больше нужного суетиться. Ступор случался, но лёгкий. А увлажняться – да, увлажнялась. Но не краснела.
Эти двое незнакомых, чужих – городских, сразу видно было, – поднялись на крыльцо обшитой досками избушки-магазина, когда солнце зависло по-над лесом, будто раздумывая, опускаться ему дальше или ну его.
- Здрастье, - громко сказал тот, что повыше, поплечистей, гладко выбритый, коротко постриженный.
Рыжеватый бородатый только молча кивнул.
- А что у вас тут? – голос у мужчины был раскатистый, вибрирующий, пронизывающий, и Люська тоже слабо завибрировала, хоть виду не подала и увлажняться не стала. – Давайте нам вот кильку в томате, - он ткнул пальцем в плоское стекло витрины, - четыре банки.
- Да двух хватит, - неуверенно высказался бородатый.
- Четыре, - раскатисто утвердил высокий плечистый. – Хлеба буханку. А пряники у вас свежие?
- Да зачем пряники, Андрей? – бородатый поморщился, будто покупать пряники ему было стыдно и неудобно.
- Водку закусывать, - объяснил плечистый. – Так свежие?
- Вчера привезли, - обыденно соврала Люська.
- Килограмм, - велел мужчина.
- Да полкило хватит, - недовольно проблеял бородатый.
- Килограмм, - повторил Андрей. Непреклонно.
Может быть – точно никто не скажет, но вероятность есть, - имя его откликнулось у Люськи, аукнулось, запараллелилось с.
И нечто затеплилось.
- Чёрствый если попадётся, в чай помакайте, - сказала привычно.

Импликация четвертая

Андрюха достал пряник из конусообразного кулька, свёрнутого из оберточной, картонного цвета, бумаги, уже на крыльце. Подпружиненная дверь, обитая чёрным дерматином, плотно захлопнулась.
- Совсем, сука, сухо, - огорчённо сообщил Андрюха. – Абразивный.
- В чай помакай, - отозвался Саша, другого от пряников из сельпо не ожидавший с самого начала.
- Потом пряники сразу в жопу засовывать, - предположил, то ли предложил Андрей. – Всё равно уже переваренные будут.
Магазин, покрашенный снаружи тёмно-синей масляной краской, располагался на отшибе – может быть, для того, чтобы сделать поход в него событием более значимым, если не торжественным. Слева начинался – или кончался, откуда посмотреть, - лес; справа, до дощатой стены конюшни, тянулась поляна с неровно выкусанной травой и разнокалиберными овечьими и лошажьими какашками.
Обычно, из-за доносившегося сюда запаха конюшни, Люська держала маленькую форточку, затянутую от комаров марлей, закрытой. Открывала окошко
со стороны леса, с антикомариной сеткой из тончайшей, чуть толще волоса, серой проволоки.
В этот раз Люська не могла удержаться. Конечно, она бы так не сформулировала, даже и не призналась бы, даже и себе самой, но проверить, правда ли нечто затеплилось и продолжит ли, хотелось необоримо.
И она распахнула, с усилием, стуком, ударив по присохшей раме торцем кулака, окно, выходившее в сторону конюшни.
На грани когда-то привычного, но подзабытого состояния, когда, в кабинете Андрей Иваныча, впадала в ступор, переставала слышать и увлажнялась, краснея, Люська уловила, донёсшееся из-за угла:
- Всем сукам сука. Образина.
Следом краткое тихое бормотание бородатого. И решительный приговор Андрея:
- Потом прямо их заразе в жопу засовывать.
И ещё что-то неразборчивое. Сказано было не шёпотом, но Люськиного слуха не достигло.
Она перестала слышать. Оцепенела.

Импликация пятая

Грузовик Толян оставил перед воротами – безмерно старыми, из толстенных полусгнивших досок. План ближайшей жизни был однообразно и плоско прост: съесть яишницу, посмотреть телевизор, лечь спать и стараться не думать о близкой уборочной – картошка, лук - полутора месяцах изматывающей работы перед зимним полубездельем.
- К ми-илой подойду-у я, гла-аз поднять не сме-ея, - дребезжаще пел дядька в радиоприёмнике, кремового цвета прямоугольном ящичке с проводом, воткнутым в чёрную радиорозетку, выпиравшую из оклеенной бледно-голубыми обоями стены.
Это навевало. С тех как они с Маринкой первый раз поцеловались после танцев в новом клубе, Толян изнемогал. Куда-то надо было деться вдвоём, а кроме стога сена в поле, места было не найти. Ну, в лес ещё подальше можно отъехать. А потом-то, если захочется по-нормальному, так и неизвестно куда. Уже в конце сентября может первый снег выпасть.
Поцеловавшись раз с Маринкой, Толян чувствовал себя взрослым, ответственным и беспомощным.
Младший брат его Вовка сидел на крыльце и кумекал, как залить свинцом конец обрезка ржавой водопроводной трубы-дюймовки. Пыж надо было какой-то забить. Газету порвать, пожевать, затолкать. Отцовские грузила расплавить, залить. Хорошо бы потом ручку плетеную сделать. Из проволоки с цветной изоляцией. Красную. Или красную с синим. Или красную с синим и белым.
- Толь, брось газету, - Вовка задрал голову к открытому окошку.
- Может, мне и сраку тебе подтереть? – сердито отозвался из недр избы Толян.
- Да не, мне для другого, Толь, - пятнадцатилетний Вовка говорил ломающимся почти что басом.
- Ну да, для другого, - проворчал Толян.
Маринкина задница – ни разу не виденная - представлялась ему наполненной непостижимо высоким смыслом. А братова, предмет приниженно функциональный, могла быть наполнена единственно и только дерьмом. Как – иногда казалось Толяну – и Вовкина белобрысая башка.
Он взял с шаткого кухонного столика лежавшую там со вчера газету, высунулся в окно и бросил её брату.
- За хлебом сходи, - буркнул.
- А Люська магазинку закрыла, домой пошла, - Вовка поймал газету и тут же стал рвать ее и совать куски в рот, будто решил напитаться политической грамотностью.
- К Люське сходи – пускай открывает, - Толян сказал быстрее, чем подумал, и тут же поправился. – Ладно, сам схожу.
Это был повод увидеть Маринку. Может, поболтать. Договориться, где как встретиться.
Когда Толян спускался с крыльца, Вовка грязным указательным пальцем запихивал комки пережёванной идеологии в трубу и осматривал пространство двора в поисках сучка покрепче, чтобы протолкнуть пыж поглубже.
По двору, склоня голову и время от времени клюя сухую глинистую почву в тщетной надежде выклевать что-то путнее, бродила тощая курица. Привязанный цепью к протянутой вдоль двора толстой проволоке, рядом с потемневшей от снегов и дождей конурой лежал – голова на вытянутых передних лапах - лохматый тёмно-рыжий пёс. Толяну он, так и быть, пару раз вильнул пушистым, со свалявшимися комками шерсти, хвостом. Не поднимаясь.

Импликация шестая

Раз в месяц Маринка мучилась болью. Местная фельдшерица тётя Клава, от полноты своей говорившая с сипением и одышкой, ничем, кроме анальгина и совета класть на живот грелку, помочь не могла. Ни то не помогало, ни другое.
Маринкина мать, прямоспинная Нинка, начинала греметь в кухонном закутке кастрюлями, чистить чугунный горшок (он был предельно одинок) и сковородки (эти жили парой), чтобы только ничего не замечать, не знать, не видеть. Не слышать было труднее.
Свернувшись калачиком на узкой панцирной кровати, Маринка всхлипывала, и тихий этот плач рвал Нинкино сердце в клочья.
Она уходила во двор кормить собаку, ругать, но тоже кормить кота, полоть сорняки в огороде, окучивать картошку. Зимой – чистить двор от снега и носить дрова. С вёдрами на коромысле за водой на колодец, в крайнем случае. Что угодно, лишь бы не.
Маринка была лучшим из того, что Нинка сделала в жизни. Стройная, с тонкой талией, и спереди где надо выпирает, и сзади – и всё трогательно в меру. Свежая, богом умытая. И такая напасть. Отродясь ни у кого не было. Только что через отца, упокой господи, от его какой бабки-тётки.
Люська, привыкшая в детстве однообразно утешать младшенькую сестрёнку, всякий раз беспомощно пыталась проделать это по привычной, совсем не утешительной схеме: мне ещё хуже было, а я и то ничо.
Ей и правда было хуже. Где у Маринки был греческий нос, там у Люськи грецкий орех. У Маринки – пшеничная коса, у Люськи – волосы как растрепанная солома. Пористая кожа, бесцветные глаза, белесые ресницы – всё наоборот, чем.
Сызмальства привыкнув к тому, что ей хуже, старшая сестра научилась – или оно произошло безо всякой науки – чувствовать от этого удовольствие. И хотела – не признаваясь себе и не понимая себя, - чтобы стало еще хуже. Для пущего удовольствия.
В тот день Люська замкнула магазин потраченным ржавчиной висячим замком раньше времени – от судорожной обиды на приезжих и нежданного ступора.
- Городские-то эти, приехали к учителю, видать, которые, - вещала она, сидя на краешке Маринкиной панцирной кровати, - сука ты, говорят, образина. Пряники, говорят, в жопу тебе натолкаем.
Нинка с кухни не отзывалась, Маринка корчилась и всхлипывала.
Толян, взявшийся уже за ручку и собиравшийся толкнуть дверь и войти, застыл в тесных тёмных сенях их избы.
Как-то само собой и безусловно ему понялось: Люська рассказывает тёть Нине, как приезжие чужаки обидели Маринку, и та теперь плачет, беспомощная, и защитить её некому.
Он развернулся, забывши про магазин, про хлеб, про поболтать, в дрожи и ступоре, не хуже Люськиных, только с другой интенцией, и кинулся по улице в сторону двухэтажного, светлого кирпича, дома, где жил новый, из городских, учитель.

Импликация седьмая

Старые ворота, полусгнившие, но беспросветные, в Толяно-Вовкином дворе остались, а глухой забор, к ним прилагавшийся, давно повалился, истлел и заменен был боле-мене прочным штакетником. Так что, сидя на крыльце, держа обрезок дюймовой трубы, один конец которой он успел залить свинцом, Вовка увидел сквозь штакетник брата и четверых его товарищей – Саньку, Серёгу, Ваську и Витьку, - идущих по улице плотной группой. Четверо между собой что-то обсуждали, а Толян впереди, мрачный, бешеный, угрюмый, шёл быстро, молча, сосредоточенно. Что-то назревало – Вовка сразу понял. Пробно помахивая обрезком трубы, он вскочил с крыльца и бросился следом.
Темнело медленно. Сумеречное помутнение природы было зыбко-творожистым. Солнце уплыло за лес и подсвечивало, невидное, оттуда.
На Вовкин суетливый вопрос:
- А чо такое, чо такое? – Толян не ответил, а Санька, грузный, но рыхлый, такой же примерно зыбко-творожистый, как сумерки, оборвал грубо:
- Ничо, иди молча.
Потому что сам не знал.
У стены двухэтажного кирпичного дома Толян остановился и с силой стукнул ладонью по стеклу освещенного окна на первом этаже:
- Выходи, - проорал хрипло.
- Это чо там такое? – удивился Андрюха, как раз собиравшийся вилкой открыть бутылку водки.
На старой школьной парте, которая стояла тут вместо обеденного стола, призывно разевали крышки две банки с килькой в томате, стояли два граненых стакашка, лежал конусообразный кулёк с пряниками и дожидалась горькой своей участи буханка хлеба.
- Шестеро, - сказал Андрюха, глянув в окно. – Пять больших дядек, один мелкий. Не выходи, я сам с ними поговорю. Чо им надо, интересно.
- Осторожней там, - лениво посоветовал Саша. – Я на вас в окошко погляжу.
- Погляди, конечно, - согласился Андрюха.
Он вышел из квартиры в хозяйских домашних тапках, чтоб не быть отягощенным резиновыми сапогами.
- Чо за шум? – спросил приветливо.
Толян, вибрировавший от гнева, не обратил внимания на то, что странный этот городской, коротко стриженный почти блондин, улыбчивый, доброжелательный, совсем не боится собравшейся кодлы.
- Образина, значит? – прохрипел Толян. – Пряники, значит?
- Какая образина? Какие пряники? – оторопел Андрюха. – Ты про чо?
- Вот про чо, - проорал Толян и – всегда безотказно действовавший в деревенских драках – коронный свой скользящий удар противнику в подбородок обрушил в пустоту. Андрюха отклонился и лёгко, почти балетным па, ушёл влево.
Ростом Толян был ниже противника, и голова его оказалась ровно там, где только что было Андрюхино плечо, в которое, гордый свой залитой свинцом трубой-дюймовкой, метил Вовка, чтоб поспоспешествовать брату в борьбе с супостатом.
Удар концом трубы, зазубренным краем, пришёлся Толяну в висок.
Тот свалился на утоптанную глину перед подъездом. Сразу – не качался, не переступал задумчиво с ноги на ногу, а рухнул незамедлительно, мгновенно, будто как раз к этому и стремился.
- Во ничо себе, - растерянно сказал Андрюха. – Вы чо сюда – убивать друг друга пришли?
- Да мы вообще не знаем, чо пришли, - сердито признался грузный Санька. – Толян позвал.
- Кто такой Толян? – решил уточнить Андрюха. – Этот? – он кивнул на лежащего.
Вовка отбросил в сторону трубу, опустился рядом с братом и начал трясти его за неживое плечо:
- Толь, вставай, Толь.
- Отойди, мелкий, - Андрюха аккуратно отодвинул Вовку и, присев на корточки, прижал ладонь к Толяновой шее сбоку.
- Идите милицию вызывайте, - он понятия не имел, что должен был чувствовать, кроме разве растерянности.
Потом говорили, что бежавший по грунтовой деревенской улице Вовка кричал:
- Толяна убили!
Другие утверждали, что кричал он:
- Я Толяна убил!
На самом деле – Андрюха запомнил это точно, как часть абсурдного орнамента событий – Вовка кричал:
- Толя мёртвый!
Жутким басом и безмерно растягивая гласные:
- То-о-оля мё-о-ортвый!
Будто хотел исключить себя из случившегося.

Отступ

Протоколы получились невнятные, но капитана милиции, с тёмным от щетины и усталости лицом, сочинения эти вполне устроили. Преступника искать нужды не было, орудие убийства здесь как тут, свидетелей хватало, об остальном, включая образину и пряники, он высказался кратко:
- Разум тут у нас бесполезен.
Посмотрев же на непочатую бутылку водки и открытые банки с килькой в томате, распорядился:
- Уезжайте прямо сейчас. До станции довезём – мимо едем. Там подождёте.
- Мы же порыбачить приехали, - промямлил Саша. – Отдохнуть.
- И пальцем никого не тронули, - добавил Андрей.
Капитан пожал погонами:
- Когда приезжие есть, свои виноватыми не бывают. Так что подумайте. Или домой езжайте, или я вас в райотделе запру до завтра. Потом всё равно домой. Выбирайте.
- Как-то, - хмыкнул Саша, - всегда получается, что выбирать не из чего.
Под окном стоял жёлтый, с синей продольной полосой по борту, милицейский «Газик». Сержант на водительском сиденье вжимался ухом в боле-мене портативный, по тем временам, приёмник «Альпинист». И тихо-тихо доносилось оттуда через открытую форточку:
— К ми-илой подойду-у я...

Выступ

- Форточку-то зачем закрыли? – я не спрашивал – осуждал. – Вся квартира вашей килькой провоняла. И плесенью она заросла.
- Квартира? – уточнил Саша.
- Комната, - уточнил Андрюха.
- Килька, - уточнил я.
- Чо там хоть говорят-то? – Сашу мучила любознательность.
- Бред какой-то несут, - честно признался я. – Мол, Люську-продавщицу обозвали сукой. И образиной ещё, кажись. Пообещали чёрствые пряники в жопу ей запихать. Бабки, особенно которые совсем без зубов, жалеют, что не запихали. Толян будто бы Люську защищал. Фигня. Сами говорят - сами не верят. Лучше бы Андрюха парням накостылял. Отмудохать – самое коммунистическое воспитание и есть.
- Трогать никого не хотел, - объяснил Андрюха. И скорбно предложил. - Выпьем давайте лучше. Капитан правильно сказал: разум тут у нас бесполезен. Никого мы сукой не обзывали. Тем более образиной.
- Абразивный, - скорбно возликовал Саша. – Ты сказал, что пряник абразивный. Когда из магазина вышли.
- Если б вы Толиков грузовик тормознули, - скорбно предположил я, - он бы вас подбросил. Андрюха бы его уболтал по дороге. И ничего бы этого не было.
- Всех если всё равно не сосчитаешь, - поучительно вздохнул Саша.
Я вовсе и не хотел пересчитывать все если. Бы.
И тосковал вельми.

© Евгений Пейсахович, 2015
Дата публикации: 19.02.2015 12:33:52
Просмотров: 3403

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.