Сказ о войне

Владислав Шамрай

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 18160 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Было совсем темно, когда они доехали до Смелово. Дорога, пропитавшаяся осенней слякотью, словно держала своими липкими пальцами колёса газика. В наступивших сумерках сквозь ресницы низко плывущего тумана нельзя было рассмотреть даже очертания изб. В своей типично окрестной низкорослости они, казалось, были слеплены из той же грязи, которая налипала бесформенными многокилограммовыми кусками на сапоги. Какой-то великан стряхнул эти куски со своих подошв, а люди как муравьи заселили их, покрыли кто шифером, кто соломой, да и стали жить, прячась от холода и дождя в их песчаных утробах. Не слышно было даже собак, и лишь одинокие, мерцающие сквозь окна огоньки выдавали в этой поре чьё-то словно потустороннее присутствие.
− Приехали, − устало сказал председатель. – Поздно уже, до города ещё далеко. Если застрянем в лесу − ночевать будем с медведя́ми на валежнике.
− Придётся тут остановится до утра, Палыч, − водитель, молодой и краснощёкий Митька, огляделся вокруг сквозь запотевшие окна. − А завтра чуть свет – и в дорогу.
− Да, уж. Придётся. Здесь-то и людей осталось всего ничего. Глушь совсем. Проедь-ка вон туда, метров сто до опушки леса, и становись возле крайней избы. Там лесник ихний живёт, Иван. Если не помер, конечно…

С трудом переколачивая колёсами жижу, они добрались до окраины леса. Ветхий забор отсвечивал выбитыми рёбрами. Ветер свободно проходил сквозь эти прорехи и, издавая протяжное уханье, прятался за огромными деревьями, словно сорванец, укравший из кармана отца медную монетку. Ни одно окно в доме не горело, не было слышно ни единого звука.
− Посиди в машине, а я пойду узнаю, как обстоят дела.
Накинув плащ, председатель быстрыми шагами направился к крыльцу. По-молодецки, стараясь обойти особо глубокие лужи, он пробежал подворье и на носочках легко прыгнул к двери. Постояв на последней ступеньке несколько секунд, он громко и отчётливо постучал. Прислушался, пытаясь уловить движение. Постучал снова.
− Хто там? – раздался зычный голос из-за двери. Между рассохшихся сосновых досок, покрашенных дёгтем, блеснул едва заметный лучик керосиновой лампы.
− Иван?
− Но?
− Лесков я. Председатель ваш. Узнал?
− Никита Палыч? Ты, чё ль?
− Я. Вот едем в город. Да не рассчитали время. Места у вас трудные. На поночёвку не пустишь?
− Один ты?
− Нет. Водитель со мной.
Раздался скребущий звук толстой деревянной щеколды. Дверь немного приоткрылась, но не из-за осторожности хозяина, а потому что висела на полностью прогнивших завесах и при любом движении почти сразу же упиралась в бугристый пол. Хозяин плечом до хруста надавил на неё, приоткрывая ещё чуть-чуть, и вышел на улицу. Приподняв лампу над головой, он прищурился и вгляделся в ночного гостя.
− Точно. Лесков, − он криво улыбнулся. – Давай, зови шохвера свово да заходите в дом.
Председатель повернулся и крикнул в темноту:
− Митька, возьми корзину на сидушке сзади − там моя наготовила − да дуй сюда!

Наклонив пониже голову, чтобы не разбить затылок о притолоку, он вошёл в небольшую как коробка комнату. Шедший, заметно хромая, впереди хозяин дома поставил лампу на сбитый из ящиков стол и повернулся к председателю. Мерцающий лунный свет ночника осветил его острый нос и всколоченную бороду. Это был мужичок лет так далеко за шестьдесят, с необычайно ясными глазами и прямыми бровями с перегибом. Когда-то броскую мужскую красоту портила борода лопатой ниже груди да болезненная бледность. Одет он был в латанную, словно лоскутное одеяло, рубашку да военные кальсоны, давно не видавшие воды с мылом. В комнате было сыро, и запах этой сырости, словно огуречный рассол, пропитал каждую щель, каждое окошко, две широкие деревянные лавки вдоль стен да небольшую мазанную печку, стоящую в углу раскрыв рот. Лавки были покрыты плохо выделанными волчьими шкурами, а прямо посреди стены на огромном гвозде висела потрёпанная двуствольная курковая «тулка». Под лавками были разбросаны пучки трав да несколько завязанных мешочков.
− Ну, здравствуй ещё раз, Иван, − председатель, улыбнувшись, протянул руку.
− Здарова.
− Как ты здесь-то?
− Да, помаленьку. Живём.
В сенях раздался громкий глухой стук, будто ударили кулаком по железному баку. Держась за голову и наклонившись в три погибели, в комнату вошёл Митька, волоча корзину с харчами. На глазах у него были слёзы.
− Сюда надо на четвереньках заползать, − зло промямлил он и огляделся вокруг.– Куда выкладывать-то?
− Давай прямо на стол, − улыбнулся председатель. – Ничё, до свадьбы-то заживёт.
Они выложили на стол большую банку говяжьей тушёнки, варённые вкрутую яйца да пироги с капустой. Нашлась даже походная армейская фляга с водкой.

− Небогато живёшь, − вздохнул председатель, постучав по дырявому, как мукомольное сито, подоконнику.
− Дык, − улыбнулся беззубо Иван. – Мне хватает. А кому хватает на жизнь − тот и не бедно живёт.
− Оно-то так, − вздохнул председатель. − Садись, хозяин, да отведаем с дороги. Тебе, Митька спиртного не предлагаю, ещё учует начальство в городе, скажет − какой я председатель, если меня всякая пьянь да рвань возит.
Митьку не нужно было долго упрашивать. Он быстро открыл ножом банку и, намазав кусок хлеба, стал молча и по-молодецки уплетать.
− Выпьем, Иван, − сказал председатель да налил в кружку.
Помятая и оловянная − она была одна во всём доме. Иван выпил не поморщась, передал дальше. Председатель налил себе, посмотрел, как в колодец, будто увидеть чё хотел. Подождал чуток.
− Ну, за встречу.
Привычно потекло горячее в желудок и вроде как сразу чуть в голову дало с голодухи.
− Закусывай, Иван.
− Спасибо, я уж ел сегодня, − улыбнулся тот. – Вы посидите, а я пойду прилягу. Устал очень сегодня, чёт нездоровится. Почти всю зиму прокашлял. А вы сидите…
Взял изодранный тулуп, бросил его на дальнюю лавку. Прилёг, сопя и вздыхая. Покрутился чуть и почти сразу захрапел.

− Намаялся, − хмыкнул председатель.
− Чудной он какой-то, − Митька продолжал жевать. – Нелюдимый больно. Даже пить не стал. Больной?
− Ну и чё? Ежели не пьёт – так больной сразу? – председатель достал папиросу, постучал о стол, запалил спичкой и смачно вдохнул. До краёв.
− Я тебе историю о нём расскажу. Тогда и говори, − налил ещё водки в кружку, выпил, вытерся ладонью. − До войны дело было. Аккурат ранней весной сорок первого. Мне тогда и десяти годов не было, да и не здешний я, потому знаю эту историю лишь по рассказам отца. Иван этот был единственным ребёнком у своих родителей, да померли они рано. Парень вырос он статный, ладный, бабы на него заглядывались. Работящий, понятно, не баловень. Ох, песни здорово пел. Как затянет печальку вечером у реки − девки-то и сохнут. Один недостаток – кривой на ногу был с детства. Упал как-то с дерева, долго лежал дома, не вставал. Какие тогда доктора? Почти полгода лежал. Думали − не будет ходить вовсе. Но оклемался помаленьку, да с тех пор на один бок и косил. И вот весной той шёл он с ружьишком по лесу, вдруг, видит − баба идёт. Молодая совсем. Сарафан на ней тёмно-красный. Да бусы синие-синие, платочек на плечах. С цветной котомочкой, чемоданчик маленький. Стала она, смотрит на него, да и говорит: «Как зовут-то тебя, парень?». А сама улыбается. Глаза бездонные и улыбка, что ярче солнца слепит. Такой красоты не видел он никогда. Бабы здешние всё больше сухонькие были, а эта ладная, с толстой косой ниже пояса. «Иван», − он ей. «А меня Стешкою величают. Проводи-ка ты меня, Ваня, до дороги. Дорога у меня дальняя, да путь короток», − смотрит на него весело. Ну, пошли они. Пока шли, незаметно рассказал он о себе, о том, как живёт, люди здесь какие. И всё смотрел на неё. Слышал, ежели долго смотреть на полную луну − можно с ума сойти? И с Иваном, видать, такое приключилось. Вроде и в роду у него таких не было. Дед-то у него даже писарем в приходе был. Грамотный... Так вот, за день до этой встречи нашёл он в горнице материнское кольцо, которое когда-то скатилось с её пальца. «К любви», − говорят у нас. Влюбился, не влюбился, а вдруг понял он, вроде и искал её всю жизнь. Вроде ждал её. Будто знает он её много лет. Родная будто она ему. Как дошли к его дому, повернулся он к ней, да и говорит: «Оставайся здесь со мной, ежели тебя больше никто нигде не ждёт. Будешь со мной как за стеной. И любить, и уважать я тебя буду. Никому тебя не отдам. Ни словом, ни в обиду». Она смотрит на него да и говорит печально: «А не пожалеешь ли ты, Ваня? Подумал бы?». «Не пожалею, жизнью клянусь!» − схватил он её за руки. Долго она на него глядела. «Ну что ж, раз от сердца зовёшь, − вздохнула. – Значит и быть по тому». Время было такое. Сходились люди, расходились. Да и у Ивана-то и хозяйство, да и парень ладный. В общем, стали жить они. Да скоро слухи поползли − неспроста эта баба пришла. Может, завидовали люди красоте ейной, может, не давало им покоя видимое счастье их. Оно-то всем глаза застит. Но Иван и внимания не обращал. Жил для неё. Так полюбилась она ему − ни с кем не говорил, только с нею. Воду пил из её рук. Волосами её укрывался. Дрожал весь, когда касалась она его. Да только закончилось всё скоро. В одночасье печальною стала, всё металась по комнате и руки ломала. Глядела всё в окошко, будто ждала кого. Ивана не обижала, жалела, наверное. К началу лета − засобиралась она. «Пора мне, Ванечка, пора». Узелок собрала, одежду там, пачпорт. «Не пущу!» − кричал он, умолял, плакал как дитё. А она: «Надо мне, надо». А у самой слёзы на глаза. Он и слушать не хотел, стерёг её комнату с ружьишком. Но заснул однажды ночью, спохватился − а её уж и нету. Только маленькие золотые серёжки оставила на столе. Вроде, на память. Искал он её долго. Пил много, будто утопнуть хотел. Оно ж без разницы − что в реке, что в водке. Да тут вскорости война и началась. Многие на фронт ушли. Ну а он, калека − в колхозе остался, зверька постреливал. Чтоб потеплее одеть тех, кто в боях. И тут стали совсем громко говорить старые люди, что не простая баба-то была − а сама война приходила. Вспомнили случай, когда она с Иваном ещё жила. Шла она как-то с ведром от колодца. Парни молодые, четверо друзей, пристали к ней, мол, давай поговорим, встретимся. В армию нас забирают, говорят, так где нам тебя сегодня ждать? Смеются. Она посмотрела так печально, да и говорит: «Любы вы мне все. Подожду вас всех четверых возле Лиды. Там и встретимся». Пошла себе дальше, не обернулась. А хлопцы стали головы ломать, возле какой Лиды ждать-то её. С таким именем никого и не было в селе. Вроде, бабка жила Лидия, да померла давно, и дом её развалился. Посмеялись, махнули рукой…

Председатель замолчал и посмотрел в окошко. Всё, что он видел − лишь отражение их комнаты, словно весь мир сжался до размера этой деревянной коробки, далёкий отсвет огонька в печи и он сам, смотрящий на себя с той стороны.
− Чё дальше-то было? – спросил Митька, жуя кусок тушёнки.
− Летом похоронки на всех четверых пришли. Лежат они вместе, в братской могиле возле небольшого белорусского городка. Знаешь, как называется? Город-то?
− Не-ет, − Митька открыл рот.
− Лида. Лида… Вот и встретились с нею… Все четверо, − председатель достал ещё одну папиросу, затянулся. – Может, совпало так? Может, бабку-то ту она и имела в виду? Да только тогда люди и признали её, проклятую. Она, война-то, к Ивану приходила. Говорили, что, мол, перед тем как горе принести, нужно, чтобы кто полюбил её. Не бывает ведь смерти без любви. Баба − она и есть баба. Но природа у неё такая − даже если любишь ты её − всё равно душу вымотает и калеку из тебя сделает. Говорили, что видели её и перед гражданской, и перед финской. И если она явится кому в полной красоте своей − никто перед ней устоять не сможет. Таково колдовство войны. Такова она, распроклятая. Ну, и наслушался он. В лицо-то ему солдатки ничего не говорили, да за спиной шептались. Не здоровались. Когда похоронки стали приходить, видели, как он по лесу мается. Как будто себя винил. Особливо, когда погиб двоюродный брат его, безобидный и весёлый малый − побежал он к тому месту, где её первый раз встретил. «Стешка! − кричит: − Стенюшка! Верни мне его! Его-то за что?». Как зверь выл. Немного вроде как умом двинулся. Некоторые жалели его очень. Времена тогда были трудные. На фронт его не взяли − уж больно ногу он волочил. Так он мало того что в колхозе спину гнул, аккурат раз в неделю ходил к городу, к госпиталю. Кровь сдавал. Будто вместе с кровью той чё из себя выбросить хотел. Двадцать вёрст туда, двадцать − назад. По лесу. Еле приходил, неживой почти. Думали, помрёт скоро. Раз очень долго его не было. Без памяти вроде лежал в чаще. Да и много ли здоровья может дать суп из трав да картошка? «Пожалей себя немного», − говорили ему. «Не могу я, − отвечал он, – людям в глаза смотреть. Это ж вроде как я её сюда позвал». И сидит, голову повесил. Ну что ему скажешь? Как переубедить? Легко ли с войной в сердце жить? Шальной совсем. Когда наступило голодное время − обменял он серёжки, которые она оставила, на сахар и хлебушек, да и помогал деткам, кому как мог. Хороший он мужик-то. Однажды пошёл он на зверя, да утомился очень. Присел на колоду, дышит тяжело. И вдруг − выходит она. Всё в том же платке, да смутная очень. Села к нему, голову на плечо положила − а у самой слёзы. «Здравствуй, Ванечка. Здравствуй, ненаглядный. Как ты? Как дом-то наш? Вижу, маешься, да не могу я к тебе прийти, ты же и сам понимаешь, − гладит его по голове, и рука тёплая-тёплая. – Забудь меня и не зови никогда. Тогда не возвращусь». Подняла его буйну голову, в глаза поцеловала, вроде как прощалась. Стал он на колени, обнял её за ноги. И пропала. Лишь слеза ейная осталась у него на ладошке. Очнулся − вечер уже, а он на коленях у реки стоит да пень обнимает. Было такое или привиделось ему от слабости, но с тех пор совсем не вспоминал он её, любых разговоров избегал. Хотел он с крыши сигануть или в петлю слазить − да только подумал, что коли забывает он её − то и не придёт война сюда больше. Что толку с него, с мёртвого? С тех пор и не общается почти ни с кем. К могилам солдат на даты и в память не приходит. На День Победы да на праздники всякие звали его − не идёт. Медаль ему дали, в честь дня-то. До сих пор у меня в сейфе лежит. Не приходит он за ней. И я не могу ему в душу лезть. Так и живёт сам, бобылём. Как-то так…

− А ты-то как думаешь, Палыч, − задумчиво произнёс Митька. – Что это за баба была?
− Не знаю. Много тогда в этих местах народу разного было. Приезжие и переезжие. В городе завод-то закрыли, свернули перед войной даже больницу для душевнобольных. Кто потяжелее − перевели куда-то, кто полегче − всех по домам отправили. Может, это и была одна из них. Или работничиха какая. Сейчас уже и не узнаешь. Ладно. Спать пора. Завтра вставать рано…
Почти не раздеваясь они легли на жёсткие лавки, кряхтя, словно вторя затянувшейся песне сверчка. Такой вот сверчок − он ведь бывает лучше любого друга. Ты возле печки, он − за печкой. Вроде, напротив друг друга, как за одним столом...

…− Вставай, Палыч, пора.
Утро наступило быстро, подарив вместе с прохладой и ломоту в затёкших спинах. Наскоро умывшись из ведра без ручки, сели за стол. Затопив печь, Иван вскипятил чайник. Позавтракали хлебом да душистым напитком на травах. Что осталось из харчей да и ещё одну банку мясного оставили Ивану.
− Добрый чай-то у тебя, хозяин.
− Дык вода у нас хорошая. Здоровье даёт.
Председатель скептически посмотрел на его худое лицо.
− Так, Митька, иди заводи, − хлопнул он по коленям, потом повернулся к Ивану. – Спасибо за гостеприимство. Может, нужно в чём подсобить − говори.
− Мне бы, Никита Палыч, пороху получше. Этот, с артели, совсем не горит. А так, всё вроде. Не жалуемся.
− Хорошо, будет проезжать кто − передам пороху тебе. Спасибо ещё раз, − сказал председатель, накинув плащ.

Выйдя на улицу, он огляделся вокруг и потянулся всем телом, стараясь поднять руки как можно выше. Просыпались петухи, вливая жизнь в хутор своим кукареканьем, как заводным ключиком. Сев на переднее сиденье, председатель на минутку задумался, словно заснул.
− Палыч.
− Ну? – вздрогнул, будто второй раз проснулся.
− Скажи, Палыч, − усмехнулся Митька. – Ведь выдумки всё это? Не могло такого быть.
− Что?
− Ну, про Ивана и про бабу его ты вчера рассказывал.
− Молод ты ещё, − нахмурился председатель. – Было это или нет, выдумки ли это? Одно я тебе скажу − много горя принесла в эти места война. Зашла в каждый дом. Заглянула в каждое сердце. И нам с тобой помнить о ней надо. А ему − забыть. Может, и не она это была, а баба лю́бая ему, которая ушла и сгинула где-нибудь. А может, и сама треклятая сюда приходила. Откуда нам известно? Но надо, чтобы не вернулась она. Дорогу сюда забыла. И мы всё делаем для этого − я на своём месте, и ты за баранкой свово авто, и те ребята, что вдоль фронтовых дорог лежат. Да и не лежат вовсе, а стоят. И этот старик своим трудом, всей своей жизнью гнал её не хуже, чем они штыками. Тогда, пусть живёт этот Иван подольше, и пусть не помнит о ней, чтобы не возвращалась. Так-то… Поехали давай…

Натужно чихая, газик выехал на петляющую дорогу, идущую прямиком к восходящему солнцу. Сонная после длинной ночи жизнь с первыми лучами снова возвращалась в деревушку, освещая низкие дома, и просеку, и сгорбившуюся на крыльце фигуру старика. И в этих лучах казалось, будто и не было темноты, будто не было холода. Но было вчера и будет завтра, нанизанные в синие бусы времени. И будет смеяться мать, и плакать дитё. И будет гореть огонёк печи, превращаясь в малиновый чай. И будет мурлыкать счастье серым котом, гоняясь за пряжею наступающего нового дня.

© Владислав Шамрай, 2019
Дата публикации: 21.06.2019 19:11:10
Просмотров: 1647

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.