Стать кефалью

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 12623 знаков с пробелами
Раздел: "После утраты смыслов"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Сторонникам мирных протестов посвящается

1

Море было спокойным, чистым до прозрачности, вежливым. Не рычало, не хрипело и не бросалось на берег цепным сторожевым псом. Не. Шмякнет мягкой волной о песок и тихо булькнет, будто извиняется, что нашумело. Солнце согревало мягко, и только ветер рушил гармонию, рвался вдоль берега, с юга на север, будто увидел возможность надуть кого-нибудь, вздымал вихри мелкой песчаной пыли. Было понятно, что не сегодня, так завтра морю эта бессмысленная кутерьма надоест, оно рассердится на ветер и начнётся скандал, с рычанием волн, грохотом, пеной, брызгами, взаимными претензиями и судебными исками.
Тогда, тосковал Фельдман, к морю станет не подойти, грузило будет сразу сносить течением и выносить на берег или забивать в камни. Рыбалка лишится последнего смысла, которого и без того не больно-то много.
- Значит, вы – Фельдман? – полицейский оторвался от записей в помятом блокноте и посмотрел недоверчиво и сочувственно.
- Я, - Фельдман опустил голову, будто хотел разглядеть что-то у себя под ногами в песке. – Да. Поверьте, я не хотел. Не нарочно. Так получилось. Это оттого, что мой отец был Фельдман. Простите меня. И вот вы поймите. Был у меня одноклассник – Вовка Сикин. Сменил фамилию и стал каким-то то ли Баталовым, то ли Батуевым – даже не помню. И никто не помнит, потому что так он для всех Сикой и остался. Зря только старался. Если спросите меня о нём: кто это? Я вам сразу скажу: это Сика. Если про него все помнят, так про Фельдмана-то и подавно никто не забудет.
Не выпуская из рук блокнот и ручку, полицейский обхватил ладонями голову и начал медленно раскачиваться из стороны в сторону, подвывая:
- Господи-и-и! Господи-и-и-и! Да что же это! Ой, горюшко-горе! Не век же ему в Фельдманах мыкаться! А впрочем, - полицейский перестал раскачиваться, опустил руки и порычал горлом, будто освобождаясь от горечи, - слезами горю не поможешь. Потужил, потужил, да вижу – делать нечего. Давайте продолжим.
- Ну вот, - кивнул Фельдман, - он, значит, решил, что если войдёт в море с крючком во рту, то станет рыбой. Я предупреждал, что с его зубами – а зубов у него почти не осталось, три шпенька, да и те обломанные, – хищником ему никак не стать. Поводки у меня тонкие, большой хищник сразу перекусил бы. А он сказал, что будет питаться планктоном. В общем, когда леска перестала дёргаться, я решил, что он ушёл с крючка, и обрадовался, что всё так получилось. Хотя бы снасть не потерял. Тут же постоянно всё теряешь – крючки за камни цепляются, грузила застревают. Обрывать леску приходится. Правда, моего червяка он всё-таки съел, но мне не жалко. Хотя вы и меня поймите: эдак совсем без червяков можно остаться. И что я тогда делать буду?
- Это я понимаю, - кивнул полицейский, оторвавшись от записи в блокноте.
- Ну вот. Я и подумал, что он кефалью стал. Кефаль – видели, наверно, - в волне болтается. Я, признаться, даже обрадовался. Не умею ее ловить. Значит, и его не поймаю. А то ведь разделывать, жарить, есть. Вот вы бы стали его разделывать?
- Вряд ли, - качнул головой полицейский
- Ну вот. А потом смотрю – болтаться-то он болтается, но снулый какой-то, будто неживой. Я и испугался тогда. И вам позвонил.
Он замолчал и уставился на полицейского. Снизу вверх. Тот был могутный малый, за метр восемьдесят, а Фельдман едва перевалил за метр шестьдесят, да и из этого надо было вычесть сантиметра три или четыре на безвольную согбенность. Коренастым он казался только издали, а вблизи напоминал медленно сдувавшийся воздушный шар. Мягкое, будто припухшее, лицо и безвольное, похожее на старую перьевую подушку, пузо.
- Ну что ж, - полицейский закрыл блокнот и сунул его вместе с ручкой в необъятный карман тёмно-синих брюк. – Вы нам очень помогли.
Он посмотрел на голое тело, прибившееся совсем близко к берегу и кивнул сам себе:
- Давайте вытащим его оттуда.
Волна приподнимала труп, потом опускала, откатываясь, и тот опадал, замирал в мокром песке и снова приподнимался с новой ласкающей волной.
- Ладно, давайте, - неохотно согласился Фельдман. – Только чур я его за руки возьму. За ноги больно уж неприятно.
Полицейский молча пожал плечами, соглашаясь, и стал расшнуровывать высокие чёрные ботинки. Потом он снял носки, сунул их в ботинки, поддёрнул штанины, зашёл в воду, нагнулся, взялся за белесые лодыжки трупа и так застыл в ожидании. Фельдман мялся у кромки воды, перебирая в уме, как бы повежливей и поубедительней отказаться от неприятного действа. Можно было сказать, что фамилия его бабушки была Коган, или что доктор запретил ему напрягать поясницу, или что-нибудь ещё о слабом здоровье – водобоязни и резях в желудке.
- Хватайте, - поторопил полицейский, которому надоело стоять согнувшись и держать труп за мокрые скользкие ноги.
Фельдман вздохнул, потеребил свои цветастые шорты и вступил босыми ногами в приветливую тёплую воду.

2

Они положили утопленника на песок лицом вверх. Одежду, которую тот бросил на берегу перед тем, как войти в море, ветер засыпал песком, оставил снаружи только скудные части, и те припесоченные. Откапывать её, чтобы прикрыть тело, не хотелось ни Фельдману, ни полицейскому. Казалось, что в одежде кто-то есть, неживой.
Они стояли близко друг к другу спиной к морю и говорили тихо, почти шёпотом. Справа от них, метрах в семидесяти, массивные бетонные блоки перегораживали проход на территорию порта с единственным пустующим причалом и двумя неподвижными портальными кранами. Слева не было никого, только километрах в полутора, похожий отсюда на тёмный сучок, стоял кто-то у самой кромки воды.
Полицейский то и дело тревожно оглядывался и трогал пистолет в жёсткой пластиковой кобуре, висевшей у него на чёрном широком брючном ремне, матерчатом, как вожжа.
- Очень мне на него смотреть неприятно, - признался Фельдман. - Взгляд, вроде, мёртвый, а будто меня осуждает. Сам ведь попросил. Я ведь ничего плохого не сделал.
- Давайте перевернём его, - предложил полицейский.
Он тоже чувствовал себя неуютно и был уверен, что утопленник пялится на него, а вовсе не на Фельдмана. Поворачиваться спиной к покойнику, лицом к морю – не хотелось. Повернёшься – и между лопаток забегают мурашки, мелкие, щекотные, но совсем не смешные.
Фельдман тут же направился, тяжело отталкиваясь босыми ногами от вязкого песка, к голове утопленника – чтобы не браться за ноги – и разогнул сложенные на груди покойниковы руки.
- Никогда не думал, что у него такие ужасные ягодицы, - поделился Фельдман с полицейским, когда, перевернув тело, они вернулись на прежнюю позицию. - Некрасивые. Плоские совсем, мелкие. Будто свалялись. Стёртые. И мозоли на них багровые – видите? Он ещё когда в море уходил, я обратил внимание. Ужас. Можно я их прикрою? У меня тряпица в сумке есть. Маленькая, правда, но всё равно приятней будет.
Полицейский издал идущий из глубин невнятный звук и кивнул. Задница утопленника ему и самому показалась более зловещей, чем пустой взгляд мёртвых бесцветных глаз. Он успел забыть, что сам предложил перевернуть останки, и сердился на Фельдмана.
Покойник лежал теперь с вытянутыми вперёд руками, будто решил позагорать на последнем осеннем солнышке, да так и заснул.
Фельдман прикрыл мёртвую задницу бледно-жёлтым куском махрового полотенца, но лохмот тут же сдуло ветром и изваляло в песке. Пришлось немного пробежаться, чтобы поднять тряпку. Он возвратился, подобрав по дороге отшлифованный морем камень потяжелее, снова накрыл задницу обрезком полотенца и с силой вжал камень округлым ребром между неживых ягодиц.
Полицейский кивнул:
- Да, так получше.
Тревожно огляделся и потрогал пистолет.
- А катушка у вас, вижу, инерционная. Тут такие никто не использует.
- Не используют, - Фельдман обрадовался возможности поговорить о катушках, спиннингах и отвлечься от грусти. - Не любят сложностей. Он сам такую захотел. Оригиналом был. Избранным народом себя считал. Всё у него было свыше, всё с божьей помощью. Без зубов с божьей помощью остался, хоть совсем не старый. Чем не избранный? Видели его мошонку?
Он оборвал себя, как обрывают леску, когда крючок или грузило застревают в камнях. Собирался рассказать о кастинговом удилище, а съехал опять на утопленника.
И они замолчали. И стали молчать. Изнурительно долго. Время от времени то один, то другой набирал воздух, будто собирался что-то сказать, но только вздыхал.
- Вот я вдыхаю, - хотел сказать Фельдман, - и потом выдыхаю. А он нет.
Но не говорил. Молчал.
- Да какой он, в жопу, избранный, - хотел сказать полицейский.
Но не говорил, а только озирался и трогал шершавую рукоять пистолета.

3

Крохотный тёмно-зелёный грузовичок с белой надписью по кругу на обеих дверцах кабины
«Доставка трупов по всей стране», нарисованным внутри круга фургоном и коротким номером телефона под надписью лихо скатился с рыхлого глинистого склона на берег и затормозил рядом с телом, будто наткнулся на упругую резиновую стену. Его широкие колёса слегка вдавились в песок и встали неколебимо.
Сначала из кабины вылез худой, небольшого роста блондин с куцей стрижкой – аккуратная чёлка, как выгоревшая на солнце трава посреди выстриженного газона. Первым делом он вытащил из кузова деревянное весло, воткнул его в песок, опёрся локтем и так застыл, не говоря ни слова, даже не кивнув приветственно.
Шофёр же появился шумно и радостно, будто наконец-то добрался до близких родственников, которых давно не видел. Широкоплечий, загоревший, будто сырокопченый, он обнял полицейского, приложив ухо к полицейской грудине, обозвал его, неподвижного и молчащего, братом, спросил, как дела, и чуть не снёс кучерявой, тёмной с проседью, головой с братского плеча полицейскую рацию.
С Фельдманом он обниматься не стал, а только искристо подмигнул карим глазом. Фельдман кивнул, булькнул горлом и виновато одёрнул мятую бледно-жёлтую футболку.
- Ну, давай! Давай грузить! - сырокопчёный повернулся к белобрысому и призывно загрёб воздух правой рукой. – Мешок давай! Носилки давай! Скорей давай!
Тот сорвался с места, как напуганный рогаткой голубь, глухо погремел сложенными полотняными носилками и прошуршал по кузову серым, в мелких красных цветочках длинным мешком на молнии. Стало понятно, что эти энергичные люди мигом разрешат проблему, подобно сантехнику, устраняющему течь в кухонном кране. Полицейский не сдвинулся с места, но расслабленно согнул левую ногу в колене и слегка опустил плечи. Фельдман глубоко вдохнул влажный морской воздух и выдохнул с облегченным звуком, что-то вроде ххэээ.
Белобрысый расстелил мешок рядом с утопленником, вынул воткнутый меж его ягодиц камень, отбросил его и Фельдманову тряпицу так ловко, будто всю жизнь занимался тем, что вытаскивал прижатые камнями тряпки из задниц. Трёх минут не прошло, как покойный уже скрылся в уютном мешке и умощён был на носилках. Оставалось только поставить носилки в кузов и утарахтеть в дальнейшую жизнь, она же смерть.
- Вот так, - сказал сырокопчёный. – Вот так-то вот. Сейчас поедем этого пристроим – и за другими рванём. Работы сегодня полно. По понедельникам всегда работы полно. И по вторникам. Так что бумаги мы по средам подписываем. Не раньше. Позже бывает. А раньше никогда не бывает. Только если мешки заканчиваются.
Белобрысый оперся на весло, дожидаясь, пока его начальник кончит говорить наскучившие слова, в которых менялись только дни недели и которые белобрысый мог бы повторить, как выученные наизусть стихи, хоть разбуди его среди ночи.
Мешок с утопленником неожиданно шевельнулся, конец его приподнялся, шмякнулся в песок с глухим стуком, и весь он вдруг заходил волнами и застучал о песок. Белобрысый схватил весло и с силой опустил широкий конец его на то место, где была голова покойника. Потом ещё раз и ещё, зло выкрикивая:
- Гадтакая! - будто это было одно слово. - Ахтыгадтакая!
Пока мешок не перестал биться и не затих мёртво.
- Что?! – в ужасе завизжал Фельдман, управившись с немотой, когда уже было поздно. – Что вы делаете?!
Полицейский остановил его жестом – выставил растопыренную ладонь. И пошёл к мешку. Нагнулся, расстегнул молнию и одобрительно качнул головой.
- Кефаль, - сказал он Фельдману, не разгибаясь, а только повернув голову. – Здоровущая рыбина.
- Что? – Фельдман дёрнул головой. – Не мо… Не может быть. Ке… кефаль? Неужели получилось? Не мо… Не может…
В расстёгнутом мешке серебристо блестела чешуя.
И Фельдман побежал по берегу, от порта в сторону парка, спотыкаясь и размахивая удилищем, не обращая внимания на то, что леска обвилась вокруг спиннинга и крючок опасно болтается над головой.
- Получилось! – орал он пустому морю, пустому берегу, пустому небу. – У него получилось! Он стал рыбой! Кефалью! Получилось!
И ветер ликовал вместе с ним, хлопал его по плечам и подталкивал в спину.

© Евгений Пейсахович, 2019
Дата публикации: 03.12.2019 16:24:50
Просмотров: 2184

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.