Пыль.Часть вторая

Юрий Леж

Форма: Роман
Жанр: Фантастика
Объём: 253289 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

«Среди вероятностных миров, порождаемых Искаженным Миром, один в точности похож на наш мир во всем, кроме одной-единственной частности, третий похож на наш мир во всем, кроме двух частностей, и так далее» (с)

ПЫЛЬ
(Второе искажение)

Часть вторая.

Мы играем
Во что захотим.
Мы упали
И летим, и летим…
А куда не знаем!
До поры, до поры.
Мы слепые
По законам игры.
«Агата Кристи»
***
Музыка оглушала, заставляла чувствовать себя погруженным полностью в мир звуков, упругих, как каучук, тесных, как новые ботинки, всеобъемлющих, как божий взгляд на грешную землю. В голове отдавались гулкие, для кого-то полные смысла слова, безукоризненным узором вплетенные в ритмичные аккорды.
Странная была песня. Можно было слушать музыку, забыв про вложенные в нее стихи, а можно – прислушиваться к полным смысла рифмам и строфам, забывая о мелодии и ритме. И еще… отлетая от замшелых кирпичных стен звуки заливали собой все пространство старого, лишь слегка, косметически, подремонтированного цеха, будто ледяная, свежая, но и вместе с тем застоялая вода глубокого черного омута, на дне которого бьют ключи. По заполненному музыкой пространству пустого цеха – лишь голые стены остались от знаменитой когда-то инструменталки – метались то яркие, будто вспышки салюта, то тусклые, будто подернутые дождевой пылью осенней ночи, разноцветные лучи софитов и сценических прожекторов. И эти дерганные, постоянно перекрашивающие людские лица в разные оттенки, лучи света создавали в цеху атмосферу ирреальности, некой потусторонности происходящего. Впрочем, свой весомый вклад в общее действо добавляла и песня…
На высоко, в три-четыре человеческих роста, поднятой от пола платформе, пританцовывая, нелепо изгибаясь и взмахивая руками, двигалась пара мальчишек, возрастом чуть за двадцать, длинноволосых и взъерошенных, а еще двое спрятались от жадных, ищущих глаз танцующих внизу, на полу цеха: один за нагромождением барабанов ударной установки, второй за чем-то похожим на синтезатор, но громоздким, увитым многочисленными проводами, уползающими, как невиданные змеи, куда-то прочь с платформы в темноту.
На покрытом плиткой из мраморной крошки серо-голубого оттенка с изморозью полу подпрыгивали, размахивали руками и ногами в такт музыке, выкрикивали что-то задорное и веселое сразу несколько сотен девиц и мальчишек от шестнадцати до двадцати лет: наголо обритых и коротко стриженных, лохматых, как музыканты, и со средней длины волосами, толстеньких, худых, красиво и не очень сложённых. Впрочем, некоторые из них лишь делали вид, что танцуют, совершая какие-то невероятно сложные, изломанные телодвижения и редко попадая в нужный ритм, а кое-кто, сгрудившись своей, отдельной компанией, громко переговаривался или молча получал удовольствие от музыки модной, редко выезжающей на периферию вокально-инструментальной группы.
По бывшему цеху волнами разливался запах молодого, здорового пота, недорогих одеколонов и духов, женской косметики, спиртного. Даже сильная, предназначенная для ликвидации совсем других, производственных запахов, цеховая вентиляция не справлялась, скорее просто перемешивая воздух в помещении, чем освежая его.
Широко раскрытыми глазами оглядывая совершенно невероятную по её сложившимся об этом обществе представлениям публику, Анька умело протиснулась среди танцующих к дальней, противоположной от входа стенке, где под ровным, неярким светом обыкновенных лампочек обосновался бар. «Буфет, – напомнила сама себе Анька. – Здесь нет баров, нет барменов. Есть буфеты: станционные, ресторанные, даже домашние и вот такие – на танцульках. А танцульки так и не получили буржуинских прозвищ: дансинг, дискотека… Нет тут «загнивающего влияния», вот так-то…»
Ловко пристроившись на высоком табурете, переплетя ноги так, что казалось будто одна обвивает другую, как змея ствол дерева, Анька благосклонно, но не свысока, тонко выдерживая нужную грань, кивнула молодому буфетчику в темно-синей блузе:
– Мальчик, налей-ка мне коньяку граммов сто, а лучше – сто пятьдесят, – попросила Анька, доставая из нагрудного кармашка модненького френча пачку местных сигарет.
Темно-синий мгновенно придвинул к ней по лакированной поверхности стойки прессованного хрусталя круглую пепельницу и уточнил:
– Какого именно?
– А у вас здесь такое разнообразие? – удивилась Анька, пошарив глазами по выставленным за спиной буфетчика и оригинально затененным разномастным и разнокалиберным бутылкам.
– Для вас – да, – спрятал чуть льстивую улыбку за легким наклоном головы темно-синий. – А молодежь обыкновенно коньяк не пьет, не доросли еще до таких напитков…
Прозвучало это очень по-хозяйски, мол, знаю, кому и что здесь наливать, кто какую дозу освоит, кому можно, а кому и нельзя повторить.
– Тогда – по твоему усмотрению, – кинула ответно Анька. – Я себя таким уж знатоком не считаю, чтобы просить только определенную марку…
Буфетчик отвернулся, быстро поколдовал над какими-то бутылками и фужерами, закрывая спиной поле своей деятельности, и через минуту продвинул Аньке по стойке маленький подносик. В пузатом коньячном бокале плескались сто пятьдесят граммов напитка, рядышком стояло маленькое блюдечко со свежим, тонко нарезанным лимоном и миниатюрной горкой сахарной пудры.
От удивления Анька округлила глаза и даже покачала головой. Пытаясь все принимать так, как оно есть в этом мире, она просто не могла ожидать такого сервиса в захолустном буфете провинциального танцзала, переделанного из освободившегося инструментального цеха. Ожидался скорее уж огромный выбор портвейнов и вермутов местного разлива, мутноватых и излишне крепких для обыкновенного вина.
Положив уже подкуренную сигарету в пепельницу, Анька обмакнула лимончик в белоснежную пудру, чуть помедлила и резко, в два глотка, выпила весь коньяк, закусив кисло-сладким лимонно-сахарным вкусом слегка обжигающий гортань напиток.
Буфетчик, искоса пронаблюдавший за процессом, сделал глазами «О!!!», Анька подмигнула ему и интернациональным жестом – большой палец вниз, в направлении рюмки – показала: «Повторить!» Требование её было тут же исполнено, но девушка не стала пить также поспешно и лихо вторую порцию коньяка. Организм еще только-только начал справляться с первой, от желудка к голове поползло приятное, мягкое тепло, глаза начала заволакивать легкая обворожительная дымка…
В этот момент на табурете напротив, прервав анькину начинающуюся маленькую эйфорию, очутилось нечто странное. Длинные, иссиня-черные волосы до плеч, коротко, почти наголо выстриженные виски, в художественном беспорядке тщательно взлохмаченные и стоящие дыбом пряди на затылке. Тонкие черные брови, особенно бросающиеся в глаза на бледном, почти белом от макияжа лице девушки, неожиданные густые темно-фиолетовые тени на веках, почти черная губная помада. И множество серег в левом ухе, и зачем-то вставленная в мочку правого крупная английская булавка. Одета девушка была в тесную темно-зеленую блузу, обтягивающую её худенькое тело так, что возбужденные крупные соски на маленьких грудках едва не разрывали материю. Такими же узкими, тесными были и черные брючки, заправленные в полусапожки, окованные декоративным металлом.
Коротко постриженная, одетая в бледно-сиреневый просторный френчик и излюбленную короткую юбку, с легким, отнюдь не «вечерним» макияжем Анька могла бы выглядеть рядом с этой девушкой не переодетой Золушкой на королевском балу, если бы не сильный уверенный взгляд, небрежные движения и внутренняя уверенность в собственном превосходстве над всеми, кто находится не только в этом зале, но и в сотне километров округи.
Внимательно оглядев крепкие, хоть и худые, загорелые пустынным еще загаром ножки Аньки и неизменные остроносые туфли на высоченном каблуке, девушка вдруг спросила:
– Ты ведь из наших? Я правильно угадала?
Анька отреагировала уголками губ, забавляясь тем, как же хочется девчонке, а теперь она разглядела окончательно свою визави, вряд ли ей было больше двадцати, как же ей хочется оказаться правой и первой опознать среди давным-давно знакомых и привычных лиц незнакомку своей ориентации.
– Да, девчонок я тоже люблю, – кивнула Анька. – Особенно, таких, как ты… простых и откровенных…
И наблюдая, как радостно засверкали глаза девушки, Анька подумала: «Сумасшедшее везение. Такое бывает разве что в бульварных романах и плохих детективах…» Фотографию именно этой девушки, вот только без такой экстравагантной раскраски и экзотической прически, Аньке показывали на днях. Среди множества других фотографий работниц и работников обогатительного комбината, вернее, той его части, что вплотную примыкала к «отвалам» временно неиспользуемой, переработанной породы. Отвалы эти рукотворными горами громоздились за официальной территорией комбината и носили не менее громоздкое наименование «Склады открытого хранения перспективных конгломератов редкоземельных полиметаллических руд». А если попроще, человеческим языком, то отвалы переработанной породы сохранялись здесь, на открытом воздухе, на будущее, когда новые технологии позволят извлекать из них все еще остающиеся после переработки и недоступные сейчас полупроводники и редкоземельные элементы. Присматривать за такими вот отвалами, вроде бы и не было необходимости, кому нужна временно, лет на тридцать-сорок, а может и больше, пустая порода, но и оставлять народное добро вовсе без учета и контроля было не положено.
Александра Васильевна Короткова как раз и работала учетчицей, кладовщицей и сторожем одновременно на этих отвалах. Официально её должность называлась гораздо мудренее, что поделать, беда бюрократии безжалостной рукой коснулась и этого мира, но весь комбинат звал Саню просто учетчицей, тем более, знали её с пеленок. Родители Александры всю жизнь отработали здесь же, отец в «горячем» цеху, мать – в транспортном. А их родители начинали еще со строительства самого комбината, привлеченные по трудовым направлениям от своих предприятий с берегов Клязьмы и Челябы. Таких рабочих династий в городке было полным полно, редко кто рвался из родного дома в Центр, тем более, в стране было не очень-то понятно, где же этот Центр находится. По старинке считалась столицей Москва, там же работал Верховный Совет, там же устроились Минобороны и госбезопасность, а вот министерство иностранных дел с военных еще времен обосновалось в Самаре, министерство среднего, средне-специального и высшего образования работало в Новосибирске…
– Ты здесь в командировке или по своим делам? – спросила Саня, продолжая бесцеремонно и решительно разглядывать анькины ножки.
– И так, и так… – уклончиво пожала плечами Анька. – От работы отдыхаю, а друзья попросили съездить, посмотреть аномалии…
– Вот уж с чем-чем, а с аномалиями у нас все в порядке, – серьезно кивнула Саня и тут же с шутливой строгостью прикрикнула на буфетчика, с любопытством прислушивающегося к их разговору: – Ты к нам, девчонкам, не лезь, лучше сделай мне «пузырьки», ну, как я люблю…
За странной этой фразой скрывалось требование популярного коктейля из двадцати граммов коньяка, чайной ложечки полынного абсента и ста граммов шампанского. Адская, казалось бы, смесь моментально ударяла в голову, но так же быстро выветривалась, а сочетание полынной горечи и полусладкого шампанского создавала запоминающийся вкус. Во всяком случае, Аньке после пробы пару месяцев назад коктейль понравился, но сегодня, в первый свой выход в «инструменталку», как звали в городке танцзал, девушка предпочла классический, чистый коньяк.
Пока буфетчик, обиженно отвернувшись от «нас девчонок», колдовал над бутылками, мерным стаканчиком и высоким фужером, Саня обратила внимание на руку Аньки, лежащую на стойке. Пальцы её непроизвольно отбивали по лакированной поверхности сложный ритм тягучей, упругой музыки и на безымянном горел желтым огоньком памятный гелиодор в серебряной оправе.
– Нравится? – спросила Анька, поймав взгляд девушки.
– Нравится, но не настолько, что бы выпрашивать подарить, – засмеялась та. – Что это за камушек?
– Гелиодор, из бериллов, – пояснила Анька, надеясь, что её собеседница хоть немного понимает разницу между простым подкрашенным стеклом и настоящим драгоценным камнем.
– Симпатичный, – повторила Саня свою оценку, – только на такие побрякушки я не падкая… да и у тебя он один-единственный…
– Память о прошлом, – усмехнулась Анька и подумала: «Знала б ты, девочка, о каком прошлом… Да и прошлое ли это?»
Но тут Александра, меняя русло беседы, возвратилась к её началу, вновь спросив:
– Значит, ты не одна приехала? Значит, этот увалень с сонными глазами с тобой? – в голосе девушки звучало легкое разочарование, но вместе с тем и надежда, что новая подруга опровергнет её догадку.
«От людей на деревне не скроешься… – задумчиво процитировала Анька подхваченную в каком-то из миров песенку из давно забытого фильма. – Всего-то с Пашей и засветились дважды за сутки, а народ уже всё знает… и даже напраслину возвел, глаза у него вовсе не сонные…»
Но, что бы не разочаровывать Александру и поддержать едва начавшееся знакомство, Анька махнула небрежно рукой:
– Со мной, при мне, возле меня… ты чувствуешь разницу?
И едва не поперхнулась глотком коньяка, так откровенно, простодушно и беззастенчиво просияла девушка, узнав от Аньки о роли её спутника. И тут же, стараясь не разочаровать новую подружку, а вместе с тем и похвастаться своей малой родиной, Саня повторилась:
– Да уж, с чем-чем, а с аномалиями у нас все в порядке…
Девушка подхватила из рук буфетчика бокал с коктейлем, вытянулась, почти легла на стойку, приближаясь к Аньке, и, сделав таинственные глаза, громко зашептала, стараясь одновременно перебить музыку и сохранить впечатление передаваемой тайны:
– Здесь же, всего полсотни километров, когда-то был лагерь «Белый ключ», про него даже в журнале «Наука и жизнь» писали пару лет назад… там какие-то эксперименты с ускорителем делали и – то ли время прорвали, то ли пространство искривили, но видели и слышали там такое…
Саня отстранилась, в один глоток ополовинила свой бокал и вновь приблизила к Аньке большие сине-зеленые глаза, сияющие восторженно-таинственным, чуть пьяным и разгоряченным блеском:
– А потом, уже после тех опытов, там люди исчезали. Иногда наши, иногда приезжие. И появлялись некоторые… чужие. Говорят, это всякие странники, заплутавшие во времени, шляются, свое место ищут… или вот еще…
В этот момент упругая, пронизывающая мозг до последней клеточки музыка смолкла, будто обрубленная резким заключительным гитарным аккордом, и в неожиданной тишине огромного помещения «белым шумом» зазвучали многочисленные голоса одобрения, восхищения, ободрения в адрес музыкантов. Саня, так же, как все собравшиеся, повернулась к высокой платформе в этот миг ярко освещенной лучами трех или четырех прожекторов, приподнялась с табурета, вскинула высоко руку с бокалом и крикнула что-то восторженно неразборчивое.
– Молодцы, хоть и мальчики, – сказала она, возвращаясь на место. – Они сами из соседнего городка, всего двести верст от нас, а вот теперь редко когда дома бывают, их везде приглашают, но как только домой, так сразу и к нам обязательно заглядывают, дня три, а то и недельку на танцах играют…
«Ладно, – тут же, без перехода, добавила Саня. – Про аномалку надо не здесь рассказывать, тут же и музыка не та, да и свет яркий… а вот в темной комнате, при свечах, когда тихо-тихо и нет никого, ну, кроме там двух-трех девчонок… вот тогда и можно всякие истории закатить…»
Александра допила коктейль и повернулась к темно-синему буфетчику, встретилась с ним взглядом, огорченно вздохнула, поняв, что тот не нальет ей очередную порцию, пока девушка хотя бы слегка не протрезвеет.
Невыносимо тяжелые, низкие и гулкие звуки бас-гитары покрыли помещение цеха продолжительный, нервным пассажем, заглушая голоса людей, легкий звон бокалов, шарканье множества ног. Анька, чуть прищурившись на заметавшиеся по залу разноцветные колкие лучи сценических прожекторов, вслушивалась в странные, вовсе не подходящие для этой страны, этого городка слова песни, вырывающиеся из глубин мелодии, будто всплывающий после погружения ныряльщик, ищущий глоток воздуха.
«… Послушай ветер свистит атональный мотив,
Ветер назойлив, ветер игрив –
Он целует меня, он кусает меня,
А тем, кто сам, добровольно, падает а Ад,
Добрые ангелы не причинят
Никакого вреда никогда…»
А Саня, обрадованная вниманию к себе от нового человека, едва ли не взахлеб, перебивая сама себя и звучащую музыку, выливала Аньке иной раз вовсе лишние подробности из личной и городской жизни, каких-то случаев на работе, отношений с подругами и другими людьми…
Оказалось, в городке спокойно относятся к таким, как она и её подруги, ну, если, конечно, они не выпячивают свою любовь друг к другу, а так ведь все девчонки частенько ходят в обнимку, да и целуются, кто в щечку, кто и в губки почти всегда при встречах и расставаниях, но не все же они любят друг друга, как это делает Александра… И вот еще Надька добивает своей нелепой ревностью, хотя Саня никаких поводов не давала, даже наоборот, ни с кем и ничего, а с той же Надькой у нее вообще никогда не было, она сама вообразила невесть что, теперь канючит при встречах про какую-то любовь, страдания… А чего страдать? Пока молодые, надо жить и наслаждаться, ну, и пусть без мальчиков, можно же и без них получать море удовольствия, будто бы только в них, самцах с отростком и скрыто счастье жизни… А девчонки нежнее, понятливее. Да и вообще, в хозяйстве с ними легче, никаких разговоров о том, кто будет суп варить или котлеты жарить…
«А она не болтушка, – отметила про себя Анька. – Просто местным это все не интересно или повторено не один десяток раз, вот и подсела на свежие уши…»
– Вообщем, если хочешь, поехали ко мне, – пригласила Саня, нежно и мимолетно, будто бы невзначай, касаясь коленки Ани кончиками пальцев. – Там поговорим обо всем, можно будет и атмосферу соответствующую сообразить, не то, что здесь… Ты ведь на такси приехала?
Аньке оставалось только кивнуть в знак согласия. События развивались стремительно, причем – по удачному для нее сценарию, зачем же портить их естественный ход? Вряд ли кем-то специально могла быть подстроена эта встреча, да и тот факт, что учетчица с отвалов оказалась нестандартной ориентации никакой «многоходовкой» предусмотреть было невозможно.
– На такси, да? – по-своему поняла кивок Аньки Александра. – Значит, безлошадная, как и я, я ведь тоже к братишке пристроилась, когда сюда добирались, он где-то уже затерялся, наверное, с друзьями… Но ничего, сейчас придумаю что-нибудь… только ты далеко не уходи, тут подожди, ладно? видишь, зал какой… потеряешься – бегать, искать потом придется полночи…
Саня соскользнула с табурета, наградила испепеляющим взглядом буфетчика за не налитый в нужный момент второй бокал коктейля и винтом вкрутилась в ближайшую группу веселящейся молодежи.
Анька непроизвольно проследила несколько секунд за её ловкими перемещениями в толпе, а потом принялась искать глазами Пашу, он был где-то здесь, в зале, но вряд ли танцевал или общался с кем из собравшихся, скорее пристроился в укромный уголок и контролировал обстановку, больше по привычке, чем по необходимости, все-таки обстановка на этих танцах была самая мирная и спокойная. Да и в целом никакого особого риска или просто неприятностей просьба посодействовать от Пухова не сулила. Может быть, поэтому, а скорее всего – из природного женского любопытства и благоприобретенной привычке к приключениям и познаниям новых миров Анька согласилась, практически не раздумывая. Паша, столь же привычно, кивнул следом за ней, отвечая без слов на вопросительный взгляд Пухова.
Как давно и недавно это было… Всего-то несколько стремительных месяцев, но вот уже иранскую пустыню сменил русский Север. Правда, не совсем Север, далеко отсюда и до Белого, и до Баренцева моря. А уж до Карского и вовсе не ближний свет. Но места пустынные, будто специально предназначенные для таинственных, загадочных происшествий, разгадать которые бывает порой невозможно. Здесь все было как и раньше, много веков назад, вот только редкие погосты, затерявшиеся среди лесов, накрепко изолированные от остального мира сменили промышленные городки, связь с миром не теряющие. Да изрезали леса и перелески бесконечные нити железных дорог. Их оказалось удивительно много в этом мире.
Как-то незаметно для глаза танцующая толпа приблизилась едва ли не вплотную к буфету, загородив широкими мужскими и изящными женскими спинами простор зала. Стало сразу тесно, шумно, и музыка с трудом прорывалась сквозь ритмичное дыхание танцующих. И из этой толпы, чертиком из табакерки, вынырнула Александра, сияющая, довольная, накручивающая на указательном пальце колечко с парочкой маленьких, будто игрушечных ключей.
«Готы, – вдруг вспомнила Анька. – Вот так выглядели в каком-то из миров готы, все в черном в обтяжку, с ярким темным макияжем, в «железе» и с диковатыми прическами. Их там не любили, считали придурками, бесящимися с жиру. А тут, кажется, вполне нормально относятся к такому внешнему виду. Ну, да… Саня же говорила – главное, не выпячиваться, не вести себя умней других и не делать из остальных придурков…»
– Вот!! – гордо продемонстрировала Александра ключи. – Подружка одолжила машину, она все равно уже нашла, с кем до дома добираться…
И тут же, будто спохватившись, пояснила:
– Нет-нет, подружка – она просто подружка, ты не подумай, мы еще в школе вместе учились, она ничего ко мне не имеет…
– Я тоже пока ничего не имею, – как могла, успокоила легкой усмешкой девушку Анька. – Давай лучше выбираться отсюда…
– Точно, – согласилась Саня, – а то сейчас перерыв будет, видишь, народ к буфету подтягивается…
Она по-деловому, не до нежностей сейчас, схватила Аньку за руку и потащила за собой куда-то в сторону от огромных дверей-ворот, через которые входила в помещение бывшего цеха основная масса людей. И вот тут сама давным-давно не хилая Анька ощутила, сколько силы скрывается в тонких, в чем-то даже изящных ручках новой подруги. «Похоже, на работе она не только за экраном вычислителя прохлаждается», – успела подумать Анька и уловила на себе чей-то встревоженный взгляд. Чей-то? Вряд ли, кроме Паши, кого-то мог встревожить её внезапный уход из танцзала, но своего мужчину Анька успокоила старым знаком-паролем, мол, всё нормально, под контролем, никто меня не похищает, а ухожу я с этой вот девчонкой, раскрашенной под готку, добровольно, а в чем-то даже и с удовольствием. И если Паша увидел этот знак, то должен был успокоиться и продолжить отдыхать в компании комбинатовских и городских мальчишек и девчонок. А если встревожился кто-то другой, из приставленных на всякий случай людей Пухова или местных чекистов, то Аньке, откровенно говоря, было на это наплевать.
Единственно, что слегка беспокоило девушку, так это не отмеченный «элкой» коньяк, но, в конце концов, буфетчик об этом должен был побеспокоиться сам, а догонять и требовать от Аньки немедленного предъявления личной карточки, после знакомства с Пуховым оформленной по всем правилам, никто, кажется, не собирался. Да и списывались такого рода расходы с «элок» ответственных товарищей легко, без особой мороки.
***
Оказывается из танцзала можно было выйти и с другой стороны. И там, на улице, под открытым и прохладным весенним звездным небом была почти такая же автостоянка, как и та, на которую Аньку и Пашу подвезли местные чекисты по просьбе Пухова. «А обязательно было беспокоить доблестные органы?» – поинтересовалась тогда Анька, ловя на себе любопытствующие взгляды совсем еще, кажется, молодых ребят-лейтенантиков. «Необязательно, – меланхолично потряс головой Пухов. – Но так будет спокойнее, да и сами чекисты не будут лишний раз вами интересоваться, а то – знаю я их породу, лишь бы разыскать что подозрительно, отследить, доложить, задержать, а в вас подозрительного – с лихвой на батальон шпионов хватит…» С такими выводами Пухова трудно было не согласиться. Все-таки и Анька, и Паша не успели еще окончательно адаптироваться в новом мире, иной раз совершали элементарные ошибки в магазинах и ресторанах, привлекая к себе внимание окружающих. Да и русский язык, вернее местный сленг, отличался от того жаргона, которым пользовались между собой пришельцы. Кстати, в первую очередь практически полным отсутствием русифицированных английских, да и вообще иностранных слов и выражений.
Стоянка, на которую вывела Аньку Александра, была освещена только звездами да сполохами вырывающегося из расположенных под самой крышей окон бывшего цеха разноцветья. Во мраке застывшее скопище автомобилей показалось Аньке чуточку зловещим, как в триллере, когда на ровном, казалось бы, месте создается нагнетающая атмосфера и рождается пугающий зрителя эпизод. Но Саня уверенно, по-хозяйски, тащила Аньку за собой в глубину лабиринта, изредка подсвечивая дорогу ярким лучом света, добываемого из странного брелока, подвешенного к поясу.
– Чумовой фонарик! – похвасталась на ходу Александра. – Наши в сборочном цеху делают, из отходов. Понимаешь, производство слишком тонкое, отходов много, а использовать их научатся разве что лет через пятьдесят, так сами инженеры говорят, вот народ и приловчился фонарики собирать, светильники разные для себя, ну, и для знакомых тоже…
В лабиринте автомобилей Саня передвигалась легко и убедительно, чуть позвякивая своими металлическими «фенечками» на поясном ремне и изредка всматриваясь в номера машин.
– Я Натахину машинку на глаз плохо помню, она же её сменила недавно, любит новую технику, не то, что я…
– А ты любишь новых людей, – в тон ей подыграла Анька, осторожно, что бы не обидеть и не оттолкнуть от себя девушку, освобождая руку из цепкой и сильно ладони спутницы.
– Люблю, – согласилась Саня и жизнерадостно расхохоталась так, что захотелось поддержать её смех, столько в нем было искренности, веселья и душевности. – У нас ведь новые люди – редкость, варимся в собственном соку, ну, разве что командировочные спасают, у нас же раза три-четыре в год оборудование обновляют, вот и приезжают наладчики, пусковики, даже сами конструкторы заглядывают… Ага, вот она!
Последняя реплика относилась к найденному автомобильчику. В ночной темноте он показался Аньке совсем крошечным, но зато в салоне оказалось уютно и вкусно пахло свежими кожаными чехлами.
Саня наощупь вставила куда-то под рулевую колонку маленький ключик, повернула его, и салон мягко осветился огоньками приборной панели. Несмотря на неказистый внешний вид машинки, панель оказалась похожа на пульт космического аппарата: столько здесь было тумблеров, огоньков-сигнализаторов, циферблатов…
До этого момента Анька как-то не приглядывалась к внутреннему оформлению салонов и особенно приборных панелей тех машин, на которых ей уже довелось поездить в этом мире. Видимо, потому что ездила она не сама, обычно её возили и чаще всего – в компании с Пашей на заднем сидении, да еще и отвлекали-развлекали всякими, к езде не относящимися, разговорами.
Через пару секунд, после мягкого, едва уловимого щелчка заурчал на малых оборотах двигатель, и Саня как-то напряглась, упираясь ногами в педали, будто перед прыжком с трамплина. Медленно, преувеличенно аккуратно и неторопливо выведя машину из общего ряда стоящих, Александра чуток прибавила скорость, вертя при этом головой едва ли не на триста шестьдесят градусов, будто пилот старинного истребителя. Несмотря на такую, довольно странную, манеру водить, уже через полминуты автомобиль свернул со стоянки куда-то в темноту, тут же под колесами оказалось бетонное полотно дороги, и Александра с облегчением вздохнула, включая фары…
– Терпеть не могу чужие вещи портить, – призналась она, будто оправдываясь перед Анькой. – А тут такая теснотища, вот-вот с кем поцелуешься невзначай. А потом перед Натахой неудобно будет, взяла машинку до дома доехать, и не пьяная ведь, что бы очень, а покорежила…
Свет фар выхватывал узкую полосу бетонки, чуть рассеивал мрак вокруг дороги, и Анька, повернув голову, в очередной раз подивилась неожиданному, вовсе не среднерусскому ночному пейзажу за окнами.
– Удивляешься? – заметив ее взгляд, спросила Санька. – Еще бы, тут все приезжие удивляются. Вылитая тундра посреди леса. Те, кто в самой тундре побывал, говорят, что один в один. Да это еще что… вот в «Белых ключах»…
«Знаешь, там еще к первому термоядерному проекту какую-то лабораторию строить задумали. Ну, лагерь организовали трудовой, зеков привезли, начали копать – бац! Вечная мерзлота. Самая натуральная, здесь, у нас!!! Как, откуда? Ну, всякие ученые, кто допуск имел, гадать стали, но ведь не останавливать из-за этого стройку? Продолжили зеки землю ковырять и докопались до тоннелей… слышала? Нет, правда, не знаешь?
В вечной мерзлоте были кем-то проложены тоннели, причем такие странные, что до сих пор никак не могут понять зачем их проложили? какой техникой? кто? Километраж там просто сумасшедший, и все тоннели – разные: одни круглые, будто какой-то гигантский червяк полз и оставил после себя проход, другие квадратного сечения, некоторые – полукругом, а есть и ромбом… Ни тогда, ни сейчас вырыть такие тоннели мы бы не смогли, техника не та, а тут еще – нигде поблизости нет ни намека на вырытую породу, а холмики там должны бы быть – дай боже!!!»
Рассказывая, Александра то и дело отрывала взгляд от дороги, поглядывая на Аньку, ей очень хотелось произвести впечатление на новую знакомую. И, Анька чувствовала, вовсе не ради того, что бы оказаться с ней вместе в постели, как бывает это обычно у мужчин. Саньке хотелось просто понравиться, оказаться нужной, интересной, завлекательной самой по себе, без сексуального подтекста.
«Как странно тасуется колода, – подумала Анька булгаковскими словами. – Это же я должна из кожи вон лезть, что бы приворожить к себе эту девчонку, что бы оставалась она со мной, откровенничала, рассказывала о своих заботах, о работе, о тех таинственных происшествиях, что случаются у них на отвалах… А выходит совсем наоборот…»
Впереди, примерно в километре, будто вынырнули из темноты, засветились тускловатые огоньки, и Александра, сбавив ход автомобиля до минимума, спросила:
– Давай в магазин заскочим? Дома-то у меня порядок, и поесть найдется, и выпить, но… маловато, если для компании…
– Давай, разве это проблема? – пожала плечами Анька, не уточняя ничего про предполагаемую компанию.
– Конечно, не проблема, вернее, не очень, – сбивчиво пояснила Саня. – А ты можешь на себя взять? Ну, мне, конечно, дадут, но немного, да еще родичам накапают, а потом маманя будет полвыходного пилить, будто я, как алкоголичка, все спиртное, для компании взятое, одна выпиваю…
Несколько неожиданно даже для самой себя, Анька потянулась к девушке и легонько, пока еще чисто по-дружески, чмокнула её в щечку под бледным, белесым гримом.
– Ты лучше скажи, чего брать и сколько, – попросила Анька, – тем более, говоришь, для компании…
– Ну, какая компания, так, парочка подруг заглянет, если смогут, конечно, пополуночничаем, поболтаем, – смутилась Саня, кажется, она не ожидала таких знаков внимания со стороны Аньки, очень уж стремительным получалось сближение: «буфет-машина-поцелуй». – Вина какого-нибудь возьми, крепленого, что бы и в голову, и вкусно, может, еще шампанского? или ты только коньяк?
– Себе-то я возьму, что люблю, – постаралась уже деловым тоном успокоить её Анька. – Фруктов взять каких? или посущественнее? Ну, и про сигареты не забыть, кто что курит? А то потом, с утра, будем бычки по пепельницам вылавливать…
Слегка пришедшая в себя после поцелуя и неожиданного для нее согласия Аньки на приглашение подруг, Александра деловито, едва ли не по пунктам, перечислила, что пьют и едят подруги, какие марки сигарет курят. И за этим разговором осторожно остановила машину подальше от входа в придорожный магазин.
Впрочем, придорожным магазинчик можно было назвать только условно, Анька легко сориентировалась и вспомнила, что за следующим поворотом, в полукилометре отсюда, прикрытые сейчас невысоким холмом и ночной мглой начинались городские кварталы, да в и темноте за магазинчиком скрывались спящие, без единого огонька, жилые дома – городская окраина.
В самом магазинчике было тихо, неподалеку от входа, где в иных мирах помещается касса, за широким прилавком полудремала продавщица средних лет, в светло-синем, рабочем халате и косынке. В глубине, среди стеллажей с товарами, бродил, разгоняя сон, контролер-охранник, парень лет тридцати, явно только-только оторвавший голову от подушки.
– Доброй ночи! – поприветствовала невольных полуночников Анька. – Ехала мимо, дай, думаю, заскочу, возьму чего-нибудь себе для приятственной ночки…
– Заходите, всегда рады, – через силу сдержала зевок кассирша. – Ваша машина-то там, возле угла? А чего ближе не подали? Тащить же неудобно будет…
Но настаивать и выспрашивать не стала, не принято здесь было домогаться с разговорами до человека. Захочет, так сам все расскажет. Но Анька не захотела объясняться, тем более, ничего вразумительного по дороге от автомобиля до магазина она не придумала. И теперь просто прошла в глубину и принялась быстро заполнять прихваченную между стеллажами решетчатую тележку.
Прошло не более четверти часа хождения по пустынному, гулкому, ночному магазинчику, и Анька принялась выгружать на прилавок перед встрепенувшейся и оживившейся кассиршей содержимое тележки: коньяк, пара сортов вина, шампанское, минералка, прихваченное на всякий случай пиво, виноград и лимоны, буженина, нарезка мясного ассорти, пельмени и майонез, немного шоколадных конфет и стеариновые свечи.
– Ого, – дружелюбно покачала головой кассирша, шустро занося в свой планшет наименования продуктов, вернее, их местные цифровые обозначения. – С таким ассортиментом ночка вам грозит очень приятственная…
– Не люблю сидеть за столом в одиночестве, – в тон ей ответила Анька, – одной мне этого и за неделю ни съесть, ни выпить… Я на тележке все это до машины довезу?
– Вези, конечно, – отозвалась кассирша, – а тележку прямо там и оставь, утром, кто первым пойдет, подгонит её сюда, а тебе чего зря возвращаться, только ноги топтать понапрасну…
– Спасибо, – кивнула Анька, возвращая приобретенное с прилавка обратно.
Пискнул планшет в руках кассирши, мигнула зеленый светодиод, подтверждающий, что Анька включила свою «элку» и коснулась большим пальцем миниатюрного экрана-сканера на ней. Выглянувший на всякий случай, ночь все-таки на дворе, из-за стеллажей охранник-контролер неторопливо подошел к кассирше, продолжая при этом глядеть в спину выкатывающей на улицу тележку Аньке.
А девушка тем временем, стараясь не выглядеть слишком уж торопливой, остановилась возле машины и одернула приоткрывшую дверцу Александру:
– Сиди уж, не светись лишний раз, я сама переложу всё…
– Да ладно, – махнула рукой Саня. – Все равно машинку видели, наверное, и меня за рулем разглядели…
Не понаслышке зная обычаи и жителей своего городка, она оказалась права.
Едва только Анька покинула магазинчик, как подошедший к кассирше охранник поинтересовался:
– Приезжая?
– Ну, а кто же? – пожала плечами окончательно взбодрившаяся женщина. – Вот только машина там, на углу, Натахина, Голиковых, то есть. А кто за рулем, я не поняла. Не сама Натаха, та ведь блондинка, да еще последнее время с короткой стрижкой ходит, а там – лохматое и черное кто-то. Небось, подружка её, эта… ну, чернявая, девок еще любит… Санька Короткая… ну, Короткова, в смысле…
– А с этой как? – вновь повернул разговор к Аньке охранник.
– Да по вчерашней базе все нормально прошло, – недоуменно пожала плечами кассирша. – А что в ней не так? Я не заметила, разве что – загорелая не по нашему, да только откуда сейчас люди к нам не едут, если командировочных взять… может, и эта из каких южных краев только-только. А чего это ты любопытствуешь так? Понравилась?
– Да так, всё нормально, – ответил охранник, – все-таки ночь на дворе, мало что, да и новолуние сегодня…
– Да ну тебя в жопу с твоей мистикой, – беззлобно ругнулась кассирша. – Пошел бы вон снова прилег, чем на психику давить, все больше пользы будет, и тебе хорошо и мне спокойнее...
– Да разгулялся уже, – усмехнулся охранник. – Лучше вокруг дома обойду, и время пройдет, и польза для дела: тележку обратно пригоню, чего ей до утра на улице-то стоять…
– Обойди, обойди, – устраиваясь поудобнее на стуле проворчала кассирша. – Подгони, подгони…
Охранник вышел на улицу, мельком глянув на одинокую, брошенную возле самого угла здания тележку. А где-то далеко в ночной мгле еще были заметны красноватые стоп-сигналы удаляющейся натахиной машины…
***
Низенький широкий столик, в край которого Анька уперлась кончиками каблуков, уже не являл собой образец порядка и заботливой хозяйственности. Полупустая литровая бутылка коньяка царствовала на нем, но, пожалуй, была единственным предметом, выглядевшем относительно трезво. Ибо блюдо с объедками мясного ассорти, полуобглоданная кисть винограда, вкривь и вкось порезанные остатки лимона, лежащий на боку пустой стакан из-под вина трудно было назвать трезвыми. Так же, как и окружающих столик девушек.
Несколько часов назад, еще в машине, только-только отъехав от магазинчика, Александра, будто извиняясь, сказала:
– Я позвоню…
И тут же извлекла откуда-то из кармана брюк плоский переносной телефон, откинула крышку и, продолжая вести машину одной рукой, с привычной ловкостью набрала номер. А дальше разговор пошел уже вовсе непонятный даже для понятливой Аньки.
– Тынц, Кузя!.. Конечно, я, а кто же еще… как это – почему трезвая? жду тебя… Тынц, карга, влили, понимай! Ага, была… скоро и дома… уже приехали, если что…
С трудом, все-таки брючки на ней были в обтяжечку, засовывая телефон обратно, Саня пояснила:
– Это моя… ну, теперь уже не моя, но подруга. Она просто умная девчонка, всегда есть о чем поговорить, не только про шмотки и мальчиков, она и про город лучше меня знает, и про «Белый ключ» все-все легенды помнит, может ночь напролет рассказывать… Она, конечно, не одна придет, но ведь нам не помешает? У меня три комнаты, если что… всегда разойтись можно… Ой, Ань, а ты в какой гостинице живешь?
«Вот те раз! подумал Штирлиц, – в легком недоумении замерла Анька. – А их тут что ли много, гостиниц?» Но к счастью Александра тут же сама попробовала прояснить свой вопрос:
– В первой, временной? или на постоянке, во второй?
– Это как? – по-прежнему недоумевая, переспросила Анька.
– Ну, ближе к центру у нас для временных гостиница, кто на несколько дней приезжает, ну, или на недельку, – разжевала, наконец-то, местные традиции Саня. – А во второй, ближе к комбинату, постоянные живут, кто на месяц-два-три приезжает. Ну, обычно наладчики, контролеры всякие, кому долго работать приходится…
– В каждом монастыре свой устав, – хмыкнула Анька, разобравшись, что имела в виду подруга. – Я пока во временной остановилась, кто знает, как тут дела пойдут, может, уже и завтра уезжать придется…
– В одном номере со своим мужчиной? – сделал вид, что спросила вскользь о самом обычном, бытовом, Александра.
– А ты настырная, – засмеялась Анька. – Люблю настырных, но не люблю, когда меня ревнуют, особенно вот так – сразу…
Александра вдруг покраснела так, что это стало заметно сквозь макияж, но продолжать расспросы не стала, поняв, что невольно вторглась недозволенную пока для нее область личной жизни Аньки. Да и некогда уже было особенно расспрашивать, они подъехали к тихому затемненному, как во время войны, дому, и Саня осторожно, чуть ли не по миллиметру продвигая машину, остановилась у самой стены.
– Темно, как у негра в жопе, – ругнулась Анька, извлекая из салона и пытаясь удержать в руках часть покупок. – На лампочках что ли экономите?
– Привыкли так, – пожала плечами Александра, помогая подруге. – Всю жизнь в темноте с фонариками ходим, говорят, еще до войны такая привычка появилась, а потом уже никто не стал уличным освещением заботиться. Приезжие, правда, все удивляются, но нам как-то привычно, дорогу-то домой наизусть с детских лет знаем, да и весь городок еще до школы успеваем облазить, это тебе не губернский центр…
В огромной, по меркам Аньки, трехкомнатной квартире Александры они не успели еще толком расставить в кухне принесенный из машины груз, как появилась «Кузя-Тынц», высокая, худая и большеротая блондинка примерно одних с Саней лет, но с таким роскошным бюстом, что даже равнодушная к этому женскому украшению Анька завистливо отвела в сторонку глаза. Блондинку звали Машей, а «Кузя» и «Тынц» были обыкновенными школьными прозвищами: первое, естественно, от фамилии, а второе, от любимого словца, вставляемого в речь по делу и не по делу. Правда, со школьных времен речь блондинки потихоньку исправилась, но прозвище-то так просто не поправишь. Маша привела с собой еще одну девчонку, постарше, симпатичную, но какую-то застенчивую и тихую, будто бы полуспящую, за весь вечер вряд ли проронившую пару слов.
Восемь женских рук – это все-таки не четыре. За какие-то считанные минуты был накрыт в центральной, большой комнате низенький широкий столик, по углам расставлены и зажжены четыре свечи, приобретенные Анькой в придорожном магазинчике. Сама же Анька и настояла, что бы свечи поставили по углам, а позади них обязательно выставили хоть небольшие, но зеркала. И теперь простое уже действо по освещению комнаты стало казаться едва ли не колдовским ритуалом. Поближе к столу, на спинки свободных стульев, прилепили еще пару свечей, а потом Саня отыскала где-то в темных комнатах старинный подсвечник на пять рожков, бронзовый, позеленевший, и сразу стало светло, чуть празднично и весело.
Хорошо знакомая с обстановкой в квартире, Маша вынесла из спальни пузатый динамиками стереопроигрыватель и целую стопу лазерных дисков с музыкальными записями, и через несколько минут, под бульканье разливаемого вина и коньяка послышалась уже знакомая, но такая отличная от живого исполнения студийная запись:
«Мы играем во что захотим.
Мы упали и летим и летим
А куда не знаем до поры до поры
Мы слепые по законам игры

Послушай ветер свистит атональный мотив
Ветер назойлив ветер игрив
Он целует меня он кусает меня
А тем кто сам добровольно падает в ад
Добрые ангелы не причинят
Никакого вреда никогда…»
И странная энергетика мелодии впивалась куда-то под сердце, разливаясь по телу то ли ностальгией по прежним временам и мирам, то ли тоской по никогда не познанному декадансу…
И Машка, раскрасневшаяся, взлохмаченная, по-домашнему сбросив туфли и узкие брючки, оставшись в коротенькой, едва прикрывающей пупок, просторной распашонке сочного синего цвета и миниатюрных голубеньких трусиках, извивалась в эротическом танце в углу комнаты, соблазнительно, заманчиво встряхивая своими упругими большими грудями… потом к ней присоединилась сильно опьяневшая Саня, сняв перед этим под надуманным предлогом хмельной жары сидевшую на ней, как вторая кожа, блузу… и без того крупные, вишневого цвета соски на её маленьких грудках напряглись до чрезвычайности и, казалось, вот-вот лопнут, когда Саня проводила ими по телу и обнаженным рукам подруги…
Расслабившаяся от коньяка, домашней обстановки и непременных предстоящих удовольствий Анька за компанию расстегнула до пупа свой френчик и задрала кончики каблуков на край столика.
Когда же она последний раз вот так отдыхала в спокойной обстановке, в компании девчонок? Кажется, в общаге с Маринкой, со свадьбы которой они так удачно улизнули с Пашей от «ликвидаторов»? А может быть, еще раньше? В каком из миров? Все слегка запуталось и перемешалось в её голове… И время кануло куда-то в бездну… сколько же его минуло с тех самых пор, как она случайно посмотрела в окно на осенний дождь и увидела там совсем не то, что было на самом деле…
А потом, вместе с закончившейся музыкой, куда-то исчезли Маша и её тихая подруга, будто испарились в неверном колеблющемся свете, а возбужденная танцами и прикосновениями к когда-то любимому и до сих пор не оставляющему её равнодушной телу Александра буквально рухнула на массивный подлокотник кресла, в котором удобно расположилась Анька.
– Всё, не могу больше, – простонала Саня, растирая ладонями свои соски. – Как только вижу Машку, сразу завожусь с пол-оборота…
– Вы долго были вместе? – мягко, будто бы невзначай спросила Анька, положив ладонь на бедро девушки.
– Почти полгода, – вздохнула Саня. – Вот здесь почти жили вместе, но… понимаешь, Машка, она такая, хочет всегда быть главной, что бы все слушались, что бы подчинялись без слов… Нам было так хорошо, когда… но я ведь тоже люблю, что бы было по-моему, ну, или чуть-чуть по-моему, а не только всегда подчиняться… А еще она любит разнообразие, и не только с женщинами, она же, как ты, «лягушка»…
«Три тысячи чертей! – как в древнем пиратском романе, декоративно выругалась про себя Анька. – «Лягушка», «амфибия» – одинаково хорошо себя чувствующая и на суше, и в воде… и с мальчиками, и с девочками… вот что значит, отказаться от англицизмов… никаких «бисексуалок», просто «бишек», лесби и прочего…»
– А я несдержанная, – продолжила Саня с очередным вздохом. – Надо бы промолчать, а не могу… леплю сразу такое, о чем потом жалею… вот хорошо хоть, что Машка не обидчивая, а то бы давно разругались вдрызг…
– А ты ведь тоже любишь разнообразие? – соблазнительно провела ладонью по её бедру Анька, задержала руку на круглой коленке…
– Люблю… но ты же…
– Считай, что мне просто приятно, не надо все так усложнять, – лукаво попросила Анька. – Когда усложняешь, то голова идет кругом, а если попроще, то – легче, а кругом голова пусть идет от хорошего коньяка и крепкого мужского хера, остальное – для разнообразия, для простого и легкого разнообразия, личного удовольствия, кайфа, как говорят в Магрибе…
– Знаешь, а я по тебе сразу поняла, что ты издалека, – чуток подуспокоилась Александра, опуская свои ладони на колени. – Вот и про Магриб говоришь, а там ведь наших еще нет… или есть? Извини, у меня с географией проблемы всегда были, еще в школе. Все, что дальше сотни километров от города, для меня темный лес – где это…
– Ну, уж таки темный лес… – успокаивая подругу и аккуратно переводя разговор на нужную ей тему, покачала головой Анька. – Сама же мне про «Белый ключ» рассказывала, а это, небось, не ближний свет…
– Это совсем рядом с городом, мы в детстве в те края часто за грибами выбирались, – нарочито возмутилась Александра. – Ну, не сами по себе, конечно, со взрослыми. Кто-нибудь из родителей соберет дворовую малышню, возьмет на комбинате автобус и – на весь день… Слушай, сколько же тогда восторгов было, как готовились, корзинки-ножики с вечера собирали, одежонку поплоше, чтоб, значит, в лесу не жалко потрепать было…
Глаза у Саньки загорелись уже совсем другим блеском, она, кажется, позабыла, что сидит возле растерзанного стола, полуголая, только что желавшая «слиться в экстазе» с новой или хотя бы со старой подружкой. Она будто бы перенеслась в детство, в те дни, когда мелюзга хвасталась друг перед другом родительскими или старших братьев самодельными ножами, удобными материнскими лукошками и огромными, на три-четыре портянки надетыми кирзовыми сапогами…
«Ехали почти два часа, дорога-то туда пусть и хорошая, но там везде горки, вечный спуск-подъем, а потом, перед самым лагерем, сворачивали в сторону, проселком давно заброшенным… Останавливались в лесу, всей оравой завтракали… знаешь, как это вкусно – крутые яйца, хлеб, огурцы малосольные, а у кого-то и бутерброды с колбасой были, с ветчиной. Соль брали в спичечных коробках. Делили обычно на всех, пусть и по маленькому кусочку, но поровну. А потом расползались по лесу. Места там ужас до чего грибные, далеко ходить не надо, даже у самых малых через пару часов полные ведерные корзинки были. За малышней, конечно, присматривали строго, одних даже за кустики пописать не отпускали. И ни разу никто не пропадал, как про те места нам не рассказывали, сколько не пугали…
Там, бывало, взрослые исчезали, и не грибники или охотники, хотя, какая там охота, так просто, с ружьишком побродить. Не любит зверь и птица эти места. Не гнездуется, нор не роет, разве что случаем пробегает. Так вот, пропадали те, кто туда за чем-то другим ходил. Разное рассказывали, да и до сих пор говорят. Мол, стоят в тумане бараки, как новенькие, а бараки там строили не простые, получше иных изб деревенских, даром, что для зеков. А подходишь ближе, видишь уже и колючку на столбах, и стены бревенчатые, слышишь голоса, люди там вроде как ходят, перекликаются, по именам друг друга зовут, часовые пароли спрашивают… Еще шаг – и всё, кончается туман и на поляне, подлеском заросшей, замшелые срубы, подгнившие, упавшие столбы и ржавая колючка в густой траве… Кто-то кому-то в городе всегда рассказывает, что там, в лагере, зеки оставили свои заначки, мол, и золотишко там есть, и всякие раритетные вещицы, вроде старинных часов, браслетов лагерной выделки… ну, народ-то у нас легковерный, вот и бросаются на поиски, особенно, кто умишком послабее или из новеньких, приезжих. А когда наши-то, постарше, отговаривать начинают, так только таких раззадоривают. Мол, старые пердуны тут всю жизнь прожили, а лесной тени боятся. А мы вот какие смелые-бесстрашные. Вот такие и пропадали не раз. Потом, через месяцы уже, находили совсем в других краях того леса, что от лагеря к нам, к городу идет, вещички разные, приметные, которые эти храбрецы с собой брали. А вот ни тел, ни костей не находили ни разу… хотя, вру… было один разок…»
В комнату, тихонько ступая, вошли и, стараясь остаться незамеченными, пробрались поближе к столику Машка с подругой. И если скромница-подруга, казалось, даже не изменилась в лице, и по-прежнему была строго застегнута на все пуговки даже на рукавах блузки, то глаза Маши затянуло удовлетворенной истомой получившей полное расслабление женщины. И трусиков на ней уже не было, видимо, они остались где-то там, в темных комнатах или даже на кухне, а сейчас расплывчатые, мутные тени от взволнованных легким сквозняком свечей пробегали по чисто выбритому, чуть раскрасневшемуся лобку девушки.
Конечно, хозяйка дома всё заметила, какой бы подвыпившей и возбужденной она ни была, но возбуждение, благодаря Аньке, уже начало спадать, а собственный рассказ о чудесах в «Белом ключе» отвлек Саньку от мыслей о ветрености и блудливом характере своей бывшей подруги, но, будто бы в отместку за полученное ею удовольствие, которого лишилась сама хозяйка, Александра спросила:
– Маш, помнишь ту историю с профессором? Когда череп его нашли?
– Еще бы, – охотно отозвалась Маша, видя, что подруга не собирается устраивать сцен и разбираться с ней за такое откровенное поведение в своем доме. – Мы же тогда только-только в школу пошли, совсем сопливые девчонки, и тут – такие новости… весь город недели две только об этом и говорил…
Плотно сжимая красивые ножки, Маша устроилась на стуле сбоку от Александры так, что бы лишний раз не попадаться той на глаза. При всей своей несдержанности девушка была достаточно умна, чтобы не дразнить попусту обыкновенно не сдержанную на язык и поступки Саню. Как и куда устроилась её до сих пор безымянная и безмолвная подруга, казалось, не заметил никто из присутствующих.
– Этот профессор был из Питера, то есть, Петрограда, – начала рассказ Маша. – С ним человек десять командировочных приехали. Рабочие, инженеры какие-то, даже, кажется, кто-то из военных был, или из чекистов, тогда разные разговоры ходили. А сам профессор из института Физики Земли. Чего-то он там узнал-услышал про наш «Белый ключ». То ли в архивах прочитал, то ли люди рассказали, но приехал он с кучей разных приборов, что бы, значит, эту аномалию засечь и изучить.
«Ну, пока они по лесу-то вокруг и около лагеря мотались, приборы расставляли, показания записывали, всё было тихо-смирно, тынц, чинно-благородно. А потом решил профессор в сам лагерь пойти, там посмотреть, что есть на месте. А тогда уже с ним приехавшие мужики наслушались наших, местных баек, и кое-кто заупрямился, мол, не хочу в пасть к черту лезть… не к ночи будь нечистый помянут…
И пошел в лагерь только сам профессор, его зам по научной, значит, части, какой-то инженер, фамилия из головы вылетела, а с ними еще тот военный или чекист. Остальные всякими правдами и неправдами отказались. Кто-то из инженеров больным прикинулся, что бы трусом там или мистиком не прослыть, но в основном прямо профессору сказали, мол, у всех жены-дети, родители-семьи, рисковать головой в мирное время, да еще непонятно ради чего не хотят. Троих ушедших до самого лагеря провожали еще трое, кто посмелее. Они потом и рассказали, что туман над лагерем развеялся, как обычно и бывало после видений всяких и голосов давно умерших зеков и охранников. Видно им было, как прошли в центр лагеря профессор со спутниками, расположились там, начали распаковывать аппаратуру, что с собой прихватили… тут опять наполз туман – и, тынц, всё.
Исчезли люди без следа. Больше никто из приехавших в лагерь не полез, но, как туман разошелся, внимательно всё в бинокли осмотрели и даже на пленку засняли. А чего ж снимать-то? Скособоченные от времени бараки? Ржавую колючку под ногами? Там же без этого чертова – не к ночи будь помянут нечистый – тумана просто старый, тынц, заброшенный лагерь стоит не первый уже десяток лет.
Шуму в городе тогда было – знатно. Еще бы, не просто какой местный дурачок исчез без следа, а приезжий, да еще целый профессор из Петрограда. Губернская милиция приезжала, какое-то еще начальство, даже, кажется, чекисты интересовались. Слух ходил, хотели военных просить, что б лес в округе лагеря прочесали, но потом – отказались. Нету у нас поблизости больших гарнизонов, чтобы можно было много людей взять. А издалека вести – только время и ресурсы, тынц, народные тратить, всё без толку. А и в самом деле, какая разница, кто ищет то, что вообще пропало? Хоть наш участковый, хоть городские сыщики, хоть губернские, а хоть и всю армию на ноги подымай…
Казалось, тынц, так всё и кончилось. Те, кто уцелел, ну, не ходил в центр лагеря, по домам разъехались, а чего им тут дальше-то сидеть? Что уж там семьям профессора и спутников его сообщили – не знаю, но ровно через год, день в день, а может даже и час в час, совсем рядом с лагерем, у лесной тропочки, что грибники для себя пробили, нашелся череп – профессорский. По очкам его сперва опознали. Золотая оправа была, заметная, её в городе хорошо все запомнили. А тут – глянь, лежит под кустом, уцелевшими зубами щерится и те самые очочки на нем…
Конечно, у многих с души отлегло тогда, хоть что-то, да обнаружилось от пропавших. Всегда так бывало с другими, значит, и профессор туда же пропал, как все. А старое, привычное, будь оно трижды чертовщиной – не к ночи будь помянут – уже не такое страшное, как что-то новое. Всегда так, тынц.
Но вот сдали череп в милицию, те его – на анализ, проверить-то надо тот ли это, а вдруг в городе шутник какой завелся? Подбросил чужой череп с похожими очками, да издевается, хихикает исподтишка, гад… Но – всё верно оказалось. Запросили в Петрограде зубную карту этого профессора, сравнили с найденным. То самое. Да еще и фотки раздобыли, где профессор в очках, опять сравнили. И очки – те самые.
И надо же было какому-то из молодых лейтенантов, умнику, додуматься, что выглядит череп очень уж старым. Ну, за год, пусть и не в земле, а на поверхности, под дождями, под снегом, под солнцем не мог он так состариться. Прихватил этот лейтенантик череп, с разрешения начальства, само собой, и отвез даже не в губернию – в Самару. Там как раз во всю шли работы по радиоуглеродному анализу. Слышали про такой? Физики с историками объединились и по изотопам определяют возраст разных древностей. Ну, костей динозавров, скажем, или рыцарских доспехов. Прославляют отечественную науку, значит.
Вот только лейтенантик, как потом сказал, для «чистоты эксперимента», через своего дружка-одноклассника подсунул на анализ череп, не предупредив, чей он и откуда взялся. Мол, нашел и – всё, тынц. И получил через неделю официальное заключение из лаборатории, справку с подписями и печатями, что представленной лейтенантом таким-то находке такой-то, за инвентарным номером таким-то не меньше пяти и не больше семи тысяч лет… Оплошали маленько историки с физиками, не полезли смотреть на зубы запломбированные, вот и получили вместо скандала о фальсификации настоящие данные.
Но только после этого всё и заглохло. Привез лейтенант этот череп обратно в город, а тут же, через день считай, из самой Москвы нагрянули гости. Из контрольного отдела, ревизоры. Всего-то двое, мужчина и женщина. Походили по городу, послушали всякие наши байки, поговорили с народом. А потом – взяли со всех милицейских, да и вообще, кто в поисках профессора участвовал, подписки какие-то странные о неразглашении того, о чем и так все в городе знают. Изъяли череп профессора – и зачем он им-то? – и укатили обратно…»
– Слушай-ка, а ты-то откуда всё это знаешь? – с легким удивлением спросила Анька. – И про поиски, и про анализ радиоуглеродный… так в городе обо всем этом и рассказывали?
– Ну, уж нет, – чуть ехидно улыбнулась вместо Маши Александра. – В городе таких подробностей мало кто знает… Просто лейтенантик этот, ну, что инициативу проявил и в Самару ездил… он – отец машкин. Сейчас уже третий год в губернии служит, а вот Машку с мамкой здесь оставил пока, что б школу закончила. Он нам эту историю и рассказывал, когда мы в очередной раз за грибами собрались и решили втихаря в лагерь заглянуть, проверить по детской наивности разговоры все эти страшные…
– Напугал, значит, вас, – успокоилась слегка Анька, разъяснив для себя несложную, почти бытовую загадку осведомленности девчонок. – Отбил охоту по всяким потусторонним местам шастать, где люди на пять тысяч лет пропадают?
– Ну, напугать-то, конечно, напугал, – томно произнесла Маша, чувствуя, что сейчас убьет гостью наповал своими словами. – Но охоту не отбил, сходили мы все-таки в лагерь…
По комнате прошел сквозняк и будто дохнуло в теплую ночь поздней весны тяжелой сыростью глубокого колодца, со дна которого и днем видны звезды… забегали, заметались по потолку и стенам шероховатые причудливые тени… затрещало пламя свечей, да так громко и внятно, что даже готовая к любой неожиданности Анька вздрогнула и непроизвольно потянулась прижаться к сидящей рядышком, на подлокотнике кресла Александре…
***
В административном корпусе было тепло, в сравнении с бараком – так даже жарко, и еще очень вкусно пахло свежей сосной, будто бы совсем недавно тут закончились строительные работы и еще продолжали плакать светлой смолой совсем недавно превратившиеся в бревна стволы деревьев... Конвоируемый молоденьким солдатиком, несуразно лопоухим, но с неожиданно твердым, жестким взглядом, зека Чехонин только незаметно постреливал глазами по сторонам, не давая повода к окрику или удару прикладом промеж лопаток. А что ж, пока его здесь не признали окончательно, во всех сферах лагерной жизни, и такое вполне могло случиться, от грубости и рвения рядовых конвойных не застрахован ни один самый авторитетный сиделец.
Солдатик провел Чехонина мимо стола дежурного офицера, расположенного в глубоком эркере в нескольких шагах от входной двери, только коротко и важно проговорил: «К самому!» Чехонин заметил, как офицер слегка напрягся от упоминания начальства и молча кивнул. «Видно, побаиваются здесь «кума», раз «самим» кличут, надо будет ухо-то востро держать», – подумал Чехонин, направляясь по команде конвойного вверх по лестнице, на второй этаж. На лестнице зека и сообразил, откуда распространяется на весь корпус этот чудный смолянистый аромат: резные перила крутой, но невысокой лесенки были свежими, только-только из мастерской.
В узком, светлом коридорчике второго этажа очки Чехонина окончательно отпотели, и в кабинет заместителя начальника лагеря по режиму, «кума», он вошел совершенно зрячим и, казалось, готовым к любым неожиданностям.
За привычного вида казенным начальственным столом покрытым стареньким зеленым сукном сидел седой мужчина в поношенном, чистом кителе, с удивительно прямой спиной, будто аршин проглотил и быстрыми, обжигающими глазами. Зам по режиму чуть шевельнулся на вошедших, демонстрируя небольшие полевые погончики с майорскими звездами, махнул рукой на раскрывшего для доклада рот конвойного и тут же спрятал глаза в какую-то папку обыкновеннейшего, казенного вида, раскрытую перед ним на столе.
– Заключенный Чехонин по вашему приказанию доставлен, – все-таки пробубнил солдатик, исполняя букву Устава.
– Свободен, Васильев, – скомандовал майор, по-прежнему не отрывая взгляда от бумаг. – Иди, подождешь в караулке, позову потом.
Видимо, авторитет кума здесь и в самом деле был высок, раз не побоялся майор оставаться наедине с новеньким зеком. Конечно, почитав личное дело Чехонина, можно было не опасаться, что этот заключенный способен физически навредить куму. Да и вообще, такое если когда и случалось, то покрылось давно пылью времен. А вот общаться наедине с авторитетными, теми, кто стоял на верхушке воровской, все еще до конца не уничтоженной пирамиды, и сыскари и вертухаи избегали. И неписанное ни в каких инструкциях правило это соблюдалось строжайше.
– Садись, – ткнул пальцем в сторону простого, видимо, тут же, в лагере изготовленного табурета кум.
Чехонин осторожненько шагнул вперед и пристроился на краешек, отметив, что табурет к полу не прикручен, свободно стоит, как обыкновенная мебель. В этот момент ему жутко, до чесотки, захотелось распахнуть казенный ватник. В комнате, пожалуй, было еще теплее, чем в коридорах корпуса. Да что там теплее, было в кабинете кума по-настоящему жарко.
– Узнал я тебя, – поднял глаза майор. – Узнал. Никакой ты не зека Чехонин. Ты ведь рядовой Авдотьин, верно? Память-то у меня на лица всегда была хорошей…
«Про память – кокетничает, – подумал Чехонин. – Феноменальная – вот как такая память называется».
– Верно, гражданин начальник, – кивнул то ли Чехонин, то ли Авдотьин. – Я вас сейчас тоже признал. Сорок четвертый год, на румынском фронте, весной это было…
Чехонин, постепенно превращаясь в Авдотьина, чуток помолчал и добавил:
– Такие глаза, как у вас, разве когда забудешь…

Отдельный штурмовой батальон стоял во втором эшелоне, поодаль от линии фронта, уже второй месяц. Обыкновенно их присылали в нужное место перед самым-самым наступлением, хорошо, если давали три-четыре дня на «оглядеться», а потом уже бросали в бой. А тут – застряли. То ли накладка какая случилась в штабах, как же без накладок-то? то ли застопорилось что-то с готовностью наступления, но… Батальон отдыхал.
Нет-нет, без дела солдаты и сержанты не сидели, и офицерам хватало забот и хлопот и в такие дни, но вот когда в тебя не стреляют, вокруг не рвутся мины и снаряды, а вечера и относительной тишины ждешь, как царствия божья – это и есть отдых. Тем более, что и баня в деревеньке, где квартировал батальон, была. И с кормежкой тыловики не обижали, доставляли все в срок и по норме.
Как по заказу, погоды стояли все это время роскошнейшие. Южная, буйная весна сбросила слабенький в этих краях снежный покров, высушила землю, зазеленела свежей травкой, забелела распустившимися цветами черешни. Солдаты, те, кто постарше и из крестьян, душевно вздыхали, глядя на такое великолепие и вспоминая не только суровость и затяжную распутицу своих краев, но и оставленные далеко-далеко отсюда семьи, хозяйство, жен и детей… как-то они там без мужиков справляются? Но таких солдат в батальон было раз-два и обчелся, в основном на хозяйстве, да при минометном взводе. С первых же дней и по сию пору батальон предпочитали пополнять тем же контингентом, из которого он был сформирован изначально: повзрослевшими зеками с «малолетки». Как исполнялось пацану восемнадцать, ну, или за неделю две до официального, по бумагам, дня рождения, так и переводили их вместо взрослой зоны в такие вот штурмовые батальоны, кому-то значительно сокращая срок, кому-то – жизнь.
Из тех первых пяти сотен человек, попавших в батальон весной сорок второго, продолжали воевать едва ли полсотни, да и те в основном после возвращения из госпиталей. Рядовой Авдотьин, снайпер второй роты, был чуть ли не единственным счастливчиком, которого не коснулись за эти два года ни пули, ни осколки, ни близкие разрывы снарядов и мин. Хоть и не прятался он за чужими спинами, честно отсиживая в окопах, бегая тяжелой рысцой в атаку, пролеживая сутками напролет в снайперских засадах.
Той ночью, почти перед рассветом, их роту, да и весь батальон, кроме приданной в расчете на наступление самоходной батареи, подняли по тревоге. Глядя, как суетятся, засовывая голые ноги в сапоги, а портянки в карманы бушлатов, молодые, не успевшие повоевать пацаны, двадцатилетние «старики» усмехались, собираясь неторопливо и основательно. А зачем спешить? После пробуждения по команде дневального: «Рота! Подъем! Тревога! В ружье!» никто из них не услышал ни частых, заполошных выстрелов на улице, ни леденящего кровь лязга гусениц чужих танков возле здания местной сельской школы, которое занимал батальон. Означало это только одно: тревога-то плановая, и ничего страшного не случилось. И совсем не обязательно выбрасываться из окон в обнимку со штурмгевером, чтобы не словить вражескую пулю, выбегая из дверей дома.
Как понимали «старики», так все и оказалось. Батальон выдвинулся к передовой, подменить сидевших в окопах солдат обыкновенного стрелкового подразделения. И хотя такая подмена выглядела странно – штурмовиков в окопы, как простую «махру», но – как всегда, начальству виднее, кто где нужнее, кто из них фрукт, а кто – овощ…
Авдотьину повезло. Снайперская точка, на которой он сменил крупного, сумрачного мужика лет тридцати, была оборудована отлично. Окопчик на склоне небольшого холма сообщался с парой таких же, отрытых метрах в пятидесяти от него, а еще почти рядом начиналась узкая щель будущего оврага, промытая дождями. Перекатился с десяток метров – и вот уже ты недоступен ни для пуль, ни для минных осколков. Красота, а не позиция.
Мрачный сменяемый немногословно, больше жестами и междометиями, пояснил Авдотьину обстановку, мол, стрельбы особой нету, напротив, во вражеских окопах, сидят румыны, а им воевать не очень-то хочется, это тебе не германцы. Указал на ориентиры по пулеметным гнездам, по траншеям и наблюдательному пункту. И посоветовал под конец передачи места особо не напрягаться.
– Все равно скоро вперед пойдем, сколупнем этих цыганов, как плюнуть раз…
Про боевые способности румын Авдотьин знал не понаслышке, уже довелось полгода назад столкнуться с элитой их вооруженных сил. Вот только воевала эта «элита» похуже простых германских пехотинцев, да и трусовата была, чего уж тут греха таить. Значит, предстоит ему спокойная двухнедельная отсидка в окопе с редкой стрельбой с той стороны. Ну, если, конечно, за эти две недели ничего не случится. Наступления, к примеру. Или еще какой пакости, на которые судьба в отношении штурмовиков была очень щедра.
Подумал так Авдотьин и – как сглазил. Уже после завтрака сухим пайком, полученным еще в сельской школе после построения, его вызвали на батальонный командный пункт. Ничего хорошего от таких вызовов рядовой Авдотьин никогда не ждал.
В просторном блиндаже, оборудованном тут несколько месяцев назад, когда линия фронта стабилизировалась, и румыны перестали отступать, вернее, наши перестали гнать их взашей со своей земли, в блиндаже собрались почему-то командиры всех четырех рот и – ротные снайперы, всего двенадцать человек, потому как снайперов было в батальоне побольше, чем ротных.
Их встретили комбат и особист, и само присутствие особиста говорила, что дело тут непростое. Он и начал разговор, когда прибывшие пристроились по уголкам, мгновенно превратив просторное, казалось бы, помещение в тесное и душное.
– Дела такие, ребятки, – сказал капитан Сомов, протирая замшевой тряпицей свои роскошные, профессорские очки. – Нас сюда не просто так поставили, а по приказу из Москвы, совместному от Генштаба и центрального аппарата НКВД. Инструкция будет очень простая. Сидеть смирно, иногда постреливать, но так – для виду, чтобы с той стороны никто и не подумал, что вместо «махры» теперь в окопах штурмовики сидят.
«Во дела какие…» – не успел удивиться про себя Авдотьин, как особист продолжил:
– Особо касается снайперов. Вы, ребята, про отстрел офицеров да всякие там соревнования на дальность просто позабудьте. Но – свои сектора изучите до последней травинки, пристреляйте, чтоб ночью могли на звук попадать. И сразу ваши вопросы предупреждаю: зачем и почему все это надо, мне неизвестно. Но вот такую директиву, очень подробную прислали…
В блиндаже повисла недоуменная тишина. Никто из офицеров, а уж тем более рядовых снайперов, не знал, что сказать в ответ.
– Инструкцию послушали? – вмешался комбат. – Вопросов нет?
– Какие вопросы, – отозвался лейтенант Бородин, он, пожалуй, был единственным из офицеров батальона, который не смог бы промолчать даже при встрече с Верховным. – И так понятно. Сидим, «махру» изображаем. Кому и зачем это надо – не наше дело.
– Правильно, – согласился комбат. – Играйте. Но не переигрывайте. Все должно быть так, будто просто один батальон на другой поменялся. Вот и все дела. Снайперов еще разок предупреждаю – под личную ответственность! Ясно? А раз все ясно – по местам!
Возвращаясь на свою точку, Авдотьин раздумывал, с чего бы это и особист, и комбат так прицепились именно к снайперам, да еще и на него поглядывали искоса? Ну, бывало такое пару раз, когда за сутки он перебил едва ли не половину офицеров противостоящего им германского батальона. Так это ж не специально, так сложилось, что лезли эти германцы под пули чуть ли не сами, видать, расслабились перед нашей-то «махрой», что только и умеет, так залпами пулять. А про то соревнование на дальность с одним новоприбывшим пацаном с британской винтовкой, Авдотьин и вспоминать не хотел, глупо тогда все получилось, захотелось постоять за честь своей «мосинки», пусть и старенькой, но дело свое знающей получше и британских, и американских. А то, что погиб тот пацан – вины Авдотьина никакой не было, не стоит высовываться из «щели», когда тебя в ответ на меткий выстрел германцы минами забрасывают…
В следующие два дня и ночь между ними Авдотьин как следует разглядел и пристрелял положенный ему сектор, старательно не обращая внимания на мельтешащих то там, то здесь румынских офицеров и унтеров, которые, похоже, расслабились на весеннем солнышке совершенно и перестали бояться, чего на войне делать ну никак непозволительно. Впрочем, ставший уже давно бывалым солдатом, Авдотьин понимал, что выполнение приказа должно всегда быть на первом месте, а уж приказа, исходящего аж из самого Генштаба и центрального аппарата НКВД – тем более.
Впрочем, для того, чтобы освоиться на новом месте опытному снайперу не нужно было так много времени, и на второй день Авдотьин в хвост и гриву гонял своего необстрелянного напарника, отрабатывая, по большей части словесно, всяческие нестандартные ситуации, как если бы румыны смогли прорваться от передней линии окопов к их маленькой высотке. Ну, и тренировал глазомер у молодого пацана только-только, чуть больше месяца назад, прибывшего в батальон с очередной партией новобранцев.
А на вторую ночь это и случилось. Едва-едва начало темнеть, как в окопчик Авдотьина прибежал особист. Сам по себе дядька не вредный, должностью своей не козыряющий, как некоторые из его ведомства, но профессиональные обязанности исполняющий скрупулезно и педантично, капитан Сомов оглядел, как устроились снайпер с напарником, скупо похвалил и попросил! – не приказал, а именно совсем не по-армейски попросил быть готовым к визиту некоего таинственного начальства.
– Прибыли тут под вечер, – пояснил он солдатам. – Со взводом сопровождения, а во взводе такие волкодавы… я таких и до войны-то всего разок видел…
Капитан Сомов энкаведешником был кадровым и знал, о чем говорил.
Загадочное начальство это не заставило себя ждать. В темноте в окопчик свалились трое в помятой полевой форме, при общевойсковых погонах и петлицах, вообщем, ничем особо не выделяющиеся на общем армейском фоне. Полковник, а при нем капитан и старший лейтенант.
– Что солдат, удивляешься, небось? – поинтересовался полковник в ответ на тихий доклад Авдотьина о готовности.
– Наше дело маленькое, – пожал плечами снайпер, не испытывая особой робости, но и никак не обрадованный такому тесному соседству. – Раз вы тута, значит – так надо.
– Правильно рассуждаешь, – одобрил полковник. – Сектор свой пристрелял? Ночью не обознаешься – где-что?
– Никак нет, не обознаюсь, вторую ночь уже здесь, – ответил Авдотьин.
– Тогда слушай и на ус мотай, – полковник подсел поближе к солдату. – Сегодня ночью, поближе к рассвету, с той стороны будет выходить наша группа. Человека три-четыре, не больше… А с ними… вот кого они с собой притащат тебе лучше не знать, но груз этот ценнее, чем все наши жизни вместе взятые.
«Тут линия фронта такая, что без шума им не пройти. Твоя задача – прикрыть наших ребят от румын, а может и от германцев, думаю, их преследует не только сигуранца, там людишки из РСХА всегда рядом паслись… Прикрыть так, что б ни одна сволочь к ним не подобралась с той стороны. Ну, а мы, пока не начнется, рядышком побудем, поглядим, что и как…»
Авдотьин не знал, да и не мог знать, что за несколько часов до прибытия к нему таинственного полковника, тот организовал при комбате оперативную группу с простой и самоубийственной задачей: при необходимости, по команде того же полковника, ворваться в румынские окопы и своими телами прикрыть выходящих из вражеского тыла чекистов.
А потом ночь потянулась муторно и беспокойно. Казалось, все было, как и раньше, но вот присутствие рядом сразу трех офицеров, да офицеров не простых, сделало не только тесным окопчик, но нервозной, тревожной обстановку в нем.
Румынские ночные часовые изредка постреливали в сторону наших окопов то одиночными винтовочными выстрелами, то пулеметными очередями, подвешивали осветительные ракеты, но ничего особенного не предпринимали. Так было на этом участке фронта уже не первый месяц. Затишье.
А когда чернота ночи начала таять, потихоньку превращаясь в синеву утренних сумерек, из румынского тыла послышалась частая, заполошная пальба, взрывы гранат, запустили сразу три ракеты: две красных и белую.
– Началось, – подтолкнул слегка Авдотьина полковник. – Будь готов!
– Всегда готов, – отозвался снайпер, отгоняя усилием воли предрассветную дрему.
Он первым и заметил ту самую группу из пяти человек, короткими перебежками пробирающуюся в стороне от возникшей суматохи в сторону наших окопов и скупо постреливающую по непреднамеренно мешающим им румынам, просто оказавшимся на пути. А потом с того пяточка, на котором активно стреляли и рвали гранаты, отделилось человек десять-двенадцать и кинулось вдогонку за ускользающими чекистами.
Как, каким чувством – шестым ли, седьмым или десятым – это понял Авдотьин остается для него загадкой до сих пор. Но он твердым, резким движение отстранил с бруствера жадно всматривающегося в происходящее полковника, привычно растопырил локти и прижался щекой к прикладу.
Ба-бах!!! Лязг затвора, и горячая гильза полтела на дно окопа. Еще выстрел, еще…
– Обойму! – скомандовал Авдотьин напарнику, стараясь не особо отрываться от винтовки.
Ему, как говорили еще в лагере, «маза пошла», каждую пулю снайпер клал точно в цель, в живого человека, открыто бегущего на той стороне фронта и палящего в темноту из германского автомата Шмайссера.
А группа чекистов уже проскочила передовую румын и залегла среди полудесятка воронок на нейтралке. И тут же откуда-то справа, с нашей стороны, раздалась бешеная пальба, видимо, навстречу выходящим двинулась батальонная штурмовая группа.
– Не успеют, – тихо сказал Авдотьин.
– Вперед, – тут же скомандовал полковник, первым выбрасываясь из окопчика и на ходу доставая из кобуры массивный, ни на что раньше виденное Авдотьиным не похожий пистолет.
Следом за начальник из окопа выпрыгнули капитан со старлеем, вооруженные ППШ, но так уж получилось, что легкий, худенький и щуплый снайпер, замешкавшийся, прилаживая трехгранный штык к громадной для его роста винтовке Мосина, опередил их всех и первым оказался среди воронок.
И тут, в просветлевших сумерках, все окончательно смешалось. И Авдотьин так и не понял, как сумел поддеть самым кончиком старинного штыка рослого германца со шмайссером и тут же, с разворота, достать его прикладом… и как потом этот шмайссер оказался в его руках… и как он перекатывался с боку на бок, паля в синеву сумерек… и как все-таки успели добежать до них штурмовики… и как тащили буквально на себе троих сильно подраненных и какого-то еще человека в удивительной, грязной и пестрой от аксельбантов, нашивок и золоченых погон форме…
И только четверть часа спустя, когда сердце перестало биться в бешеном ритме, и нервы чуток притихли, возвращаясь к норме, и когда пришла привычная мелкая дрожь от пережитого напряжения, четверть часа спустя всех уцелевших в этой бешеной круговерти встречного рукопашного боя в предрассветных сумерках выстроили возле комбатовской землянки. Их оказалось всего-то шестеро, считая и Авдотьина, остальных перевязывали и готовили к срочной эвакуации в санбат, и молодого напарника снайпера тоже.
Полковник быстро прошелся перед измазанными землей, своей и чужой подсохшей кровью солдатами, остановился рядом с Авдотьиным, продолжавшим мелко вздрагивать и совсем не по-строевому опираться на свою винтовку, как на посох, сказал веско, убедительно и спокойно, будто и не было только что кровавой схватки:
– Спасибо, солдаты. Помогли нам. Куда же без вас на войне. Но… Обо всем случившемся – забыть! и не вспоминать никогда. Ни боя не было, ни выходящей оттуда группы. Не видели, не слышали, не знаете. Так вам же проще жить дальше будет. Если просто забыть!!!
И посмотрел в глаза стоящего рядом снайпера. Как будто бледно-синим, острейшим, бритвенным лезвием полоснул по незащищенному, нежному человеческому горлу. И тогда Авдотьину стало страшно. Так, как никогда не бывало ни в бою, ни перед и не после боя. Пожалуй, еще никогда в жизни молодому ветерану войны не было так страшно, как от этого ледяного, нечеловеческого взгляда.
В глазах полковника стояла беспощадность уже произнесенного приговора, будто не он всего полчаса назад подымался вместе со снайпером из окопа навстречу пулям, не он выплескивал из себя ярость, до побелевших костяшек сжимая в руках пистолет.
«Никакого прощения не будет, – понял Авдотьин. – Ни прощения, ни выяснения причин. Стоит только где-то хоть разок сболтнуть…»
Он понял, что это не прихоть полковника, а та железная, фронтовая необходимость, которая посылает на смерть сотни людей, чтобы спасти тысячи. И никогда не будет у чекиста никаких сомнений в правильности исполненного…
***
То ли майор внутренней службы, а может быть все еще полковник военной разведки, или уже целый генерал НКВД усмехнулся и подмигнул то ли зеку Чехонину, то ли снайперу Авдотьину, как обычно подмигивают люди старым знакомцам.
– Ну, а раз вспомнил, так подсаживайся поближе, – пригласил майор. – Поговорим кое о чем по-своему, по-фронтовому.
Усмехнувшись в свою светлую бородку так, что бы не выглядело это вызывающе, Авдотьин подтащил вплотную к столу табурет и с интересом глянул на майора, набравшего в этот момент какой-то короткий, трехзначный номер на телефоне и скомандовавшего:
– Чай, сахар, лимон, бутерброды свежие!
И тут же обратился запросто, будто к другу, к Авдотьину:
– Я вот еще ничего с утра не ел, а тебе тоже не в тягость будет, а то какая б у нас хорошая пайка не была, а всё казенная…
Местная пайка еще три дня назад, по прибытии в лагерь, удивила Чехонина до невозможности. Так не кормили не только в полутора десятке предыдущих лагерей, пересылок и тюрем, где он успел за свою жизнь отметиться, но иной раз и на фронте. И судя по лицам местных старожилов пайку эту не выгоняли из многострадальных зековских тел неподъемными нормами выработки.
– А пока, хочешь ты или не хочешь, – переключился с приятного на необходимое майор, – начинай потихоньку рассказывать, как ты из Авдотьина Чехониным стал, да и как сюда попал – тоже интересно…
Кум приподнял над столом пухленькую папку с надписью «Дело» и непонятными для непосвященных буквенно-цифровыми аббревиатурами на обложке.
– Вот тут про тебя много чего написано, да только все нечеловеческим языком, казенным. А мне вот интересно, как сюда тот самый снайпер попал… Да, а с глазами-то у тебя что? Про зрение нигде ничего не сказано…
– Форс это, – пояснил Авдотьин, снимая красивые очки в тонкой золотистой оправе. – Понты, если по-нашему. Тут стеклышки простые, да и не стеклышки вовсе, плексиглас авиационный, тот, что на фонари кабин идет.
– А зачем тебе пустые очки? – и насторожился, и удивился одновременно майор. – Под интеллигента косить? Так ты и без них на громилу не тянешь. Да и неудобно, небось, по камерам да пересылкам их сохранять? Начальство, да конвой так и спешат от греха подальше прибрать…
– Так я, гражданин начальник, не уркаган какой и не бухгалтер-растратчик, что б меня опасаться, – солидно огладил бородку Авдотьин. – Себя уважаю, да и другие меня тоже. По лагерям немало бывал, знают меня, да и конвойные на всем пути наслышаны были, кого везут. Кой-кто говорил даже: «Побольше б таких, не служба была б, а малина»…
– Слышал-слышал, как же, – покивал в ответ майор. – Где Часовщик, там всегда порядок, тишина и покой. Сам не шумит, другим не дает. Закона старого держится, с начальством уважителен, но не сучится.
– А как же без уважения? – согласился Авдотьин. – Мы воруем, вы ловите. Поймали, доказали – изволь отбыть без бузы и шороха, что положено. Вот только если и тебе выдается положенное. Да что ж я вас, гражданин начальник, учить-то буду? Сами все знаете получше меня, раз теперь в должности такой.
– А прямо спросить? – подсказал майор. – Как, мол, сюда попал? На чем погорел?
– Так не мое это дело, – уклончиво ответил Авдотьин, – вот только, помнится, в сорок четвертом на вас полковничьи погоны были… Ну, да времена меняются, люди нынче кругом новые…
– А ты на этот маскарад не смотри, – посоветовал майор. – В сорок третьем я к вам в батальон тоже не в чекистском обмундировании приезжал.
– Вот-вот, я и говорю, какое мое дело? Разве вы, гражданин начальник здесь, да в майорских погонах, значит, так надо. А мое дело – вас слушать, помогать, если смогу, на ошибки ваши указывать, если такие случатся.
– И частенько в прежних местах указывал? – искренне поинтересовался майор.
– Да бывало, все мы люди живые, кто не работает, тот не ошибается. Важно ошибку во время заметить, не дать ей в непоправимую перерасти…
– А что по-твоему непоправимо?
– Да смерть человеческая непоправима, – пояснил Авдотьин. – Остальное всегда можно как-то поправить, ну, или компенсировать…
Тут в их разговор, доброжелательный и спокойный, вмешался дневальный по корпусу, такой же молоденький солдатик, как и тот, что конвоировал сюда Авдотьина. Солдатик принес на чеканном медном подносе, сделанном где-то в Центральной Азии лет двести-триста назад, пару граненых стаканов в мельхиоровых, фигурных подстаканниках, сахарницу, полную мелкого, ослепительного белого, как снег за окнами, песка, блюдечко с тонко нарезанным лимоном и тарелку с горкой бутербродов, накрытую цветастой салфеткой. Следом за ним второй паренек в потрепанном, грязноватом мундирчике, явно подменном для хозработ, притащил здоровенный, литров на пять, закопченный чайник, исходящий жаром, чувствительным даже в таком протопленном помещении. Поднос с нехитрой, но такой аппетитной снедью был водружен на стол, а чайник второй солдатик поставил на пол, предупредив: «Оно, тарищ майор, огнянное! Кяпиток!»
– Приступай, рядовой, – пригласил майор, разливая чай.
Отказываться Авдотьин не стал, в лагерях от угощенья не отказываются, прихватил лежащий сбоку большущий бутерброд с толстым, смачным куском любительской колбасы – когда еще такую попробуешь, в посылках с воли сырокопченую иной раз пропускают, да только на нынешней зоне не посылок, ни писем ждать неоткуда и некому. Так хитро накрутили после приговора исполнители, что исчезли с людских глаз и почтовых адресов несколько сотен приговоренных, будто и не было их никогда на свете.
– Рассказать вы меня о себе попросили, – прожевав бутерброд и запив его кисло-сладким, крепким чаем, сказал Авдотьин. – Понимаю, что не просто так, особенно с переменой фамилии. Значит, начал я свою жизнь лагерную в пятнадцать лет, считай, перед самой войной. Осудили тогда нас за один грабеж, дальше рыть не стали, поленились, а в самом деле за нами много чего к тому времени числилось…
На детской зоне тогда порядки были копией взрослых. В авторитете те ходили, у кого статья посерьезнее, да кто за себя постоять мог не только кулаками, но и головой. Не скажу, что жизнь там райская была, но устроился я неплохо, если с другими сравнивать. Да и как не устроиться, если старшие мои подельники со «взросляка» на меня маляву отправили, да и с воли по их наущению посылки подбрасывали. Я-то сам сирота, есть где-то в Саратове или Самаре тетка какая-то по материнской линии, если живая еще, да только я её никогда не видел, не искал и искать не собирался. Зачем человеку своим объявлением привычную жизнь ломать, какая б она, жизнь эта, не была.
Ну, прокантовались мы худо-бедно до войны, а как попер германец на нас, так и в самом деле стало и худо, и бедно. Никто, правда, не ворчал, не возмущался, что пайки урезали, что нормы выработки прибавили, хоть пацаны, а понимали, что положено. Я-то там в основном слесарил. Говорят, талант у меня к механике, ко всяким железкам. Я ведь и в серьезной банде оказался из-за него, любой замок в городке своем мог женской шпилькой открыть. Это я уж после войны до сейфов-то добрался, а по первости – магазины, склады, квартирки кого из богатых. В стране пусть и полное равенство, а богатые люди есть.
По весне сорок второго мне, да еще полусотне ребят, восемнадцать стукнуло, думали, на «взросляк» переводить будут. Мне еще два года тянуть полагалось, а по военным временам никакой досрочки никому не светило. Однако, собрали нас в клубе лагерном, и кум объявил, что прерывает советская власть нашу отсидку и дает возможность судимость вообще снять. Короче, отправили всех воевать.
Уже потом, лет через десяток после Победы, слышал я истории, как таких вот пацанов с одними лопатами под танки германские бросали, как с одной винтовкой на троих в атаку посылали. Вранье это всё, кто и зачем такое придумывал – не знаю, да и знать таких людей не хочу. А нас определили в полевой лагерь, учиться. Вот там зона за сказку нам показалась. Пусть и кормить стали чуток получше, но к вечеру до коек едва добирались и падали, как убитые. Серьезно готовили, без дураков.
Комбат наш будущий, он тогда начальником этого лагеря был, частенько выходил с «дегтяревым» на полигон, где мы ползали, окапывались, бегали то в атаку, то обратно. Посмотрит-посмотрит, бывало, на нас, да как даст пару-тройку очередей над головами… Пули свистят, душа в пятки уходит, а комбат только посмеивается. Мол, вот на фронте посерьезнее будет, да и там я вам трусить и лениться не дам. Спасибо ему, хорошо выучил, я эту науку до сих пор помню.
Почти три месяца нас гоняли, как сидоровых коз. И вот что интересно, будь это на зоне, давно бы половина из собранных в «учебке» в бегах ушла или бунт учинила, а тут никто даже не пикнул. То ли понимали, что за свою жизнь драться учат, то ли просто народ у нас такой, что раз уж беда пришла, так для всех она, что для воров, что для фраеров, что для прочих граждан. А через три месяца перебросили наш батальон подо Ржев, там как раз наступление началось наше, пытался тогда генерал Жуков германскую оборону сломать. Говорят, если б не получилось, то и на юге нас поперли бы аж до самой Волги. А что? Там ведь степи кругом, зацепиться-то не за что… Но – получилось у Жукова, жаль только сам он там голову и сложил, говорят, отчаянный был генерал, ничего не боялся и того же от остальных требовал.
Все лето мы там провели, то в наступлении, то в обороне, когда германцы огрызались, но дело свое сделали. Пусть и народу потеряли… да вот хоть бы и из нашего лагеря. Пятьдесят человек призвали Родину защищать, все вместе со Ржева и начинали. Под Смоленском нас уже и двадцати не было, да и то если раненных считать.
Ну, да это война, кого убивают, кого бог милует. Меня как раз в тех боях и произвели в снайперы, заметил сперва взводный, потом ротный, что получается у меня с винтовочкой обращаться. Нас ведь сначала чем попроще вооружили, старыми мосинками, карабинами, да еще судаевскими автоматами, теми, что на коленке фэзэушники делали, под пистолетный патрон. Вот мне и досталась мосинка, наверное, еще дед мой с такой служил, но – вещь. И безотказная, и неприхотливая, а уж бой какой – сказка. Жаль, не дожила она до Победы. Разбило винтовочку уже в Румынии, миной накрыло, а я вот – целехонький.
Потом, с Западного фронта на Южный нас перебросили, после пополнения и отдыха, конечно, потом на Румынский, вот где мы с вами, гражданин начальник и познакомились, а уж заканчивал я войну в Белграде югославском. Тоже еще те оказались братья-славяне, почище иных германцев на своей же земле зверствовали. Ну, да это их дело, семейное, пускай хоть совсем друг дружку перережут. Нас они задевать всерьез боялись, так, иной раз постреляют издалека, подранят кого…
Из Белграда меня и демобилизовали, помню, везли нас по железке зачем-то по кругу, через Германию, Польшу, почти месяц в дороге провели, вечно на узловой в тупик вагоны загонят, пару дней простоим, все какие-то эшелоны с грузами сюда, в Россию, пропускали.
А дома меня никто не ждал, да и не было дома-то у меня. Поехал на Урал, там заводов много еще до войны было, думал, найду применение своим рукам. Но… Как обещали, судимость с нас всех сняли, да только метка-то в личном деле все равно осталась, как же без этого. На оборонные заводы лучше было не заходить, там проверяли крепко и всех ненадежных гнали взашей, потому как претендентов – очередь за воротами стояла. На «оборонке» и пайки получше, и зарплата повыше. А я тогда пристроился в часовую мастерскую. А что? Город большой, народ с заграницы себе часов всяких понавез много, а заграничные вещицы – они ж капризные, ломаются то и дело, да и чистить их надо, обихаживать. С тех времен меня Часовщиком-то прозвали, по профессии, стало быть.
Промаялся я там полгода. Заработков особых не было, заведующий строго следил, что б не подхалтуривали, на дому не поработаешь, за пришлыми присматривали ой как сильно. Одна отдушина, что с любимыми железками повозиться, да еще инструмент у нас был отличный, германский и австрийский, трофейный. Ну, присмотрел я себе за полгодика кассу кооператорскую, что бы, значит, с государством не связываться, под большую статью, если что, не попасть. А тут, как на грех, нашли меня старые знакомцы, из тех еще, довоенных, кто вместе со мной, но на «взросляк» загремел. Со взрослой зоны на фронт не брали, вот они полную катушку «от звонка до звонка» и отбыли. Встретились случайно, стали они клинья подбивать, на дело звать, а я вижу – нефартовое дело у них, засыпятся с полпинка. Отговорился кое-как, сделал им как бы откупной инструмент, ну, отмычки, фомки да прочую снасть.
Как в воду глядел тогда, повязали их на этом деле, да и меня отследили, таскали по следакам, опера пытали, но – отговорился, даже инструмент за свой не признал. Повезло, что их на горячем взяли, особо-то копать не стали. Чуть поутихло это дело, я за свое взялся. Не один, с напарником, как раз его Чехониным Володькой звали.
Кассу мы оприходовали запросто, мне даже не поверилось, как легко получилось. Ну, и рванули из города на юга, что б отсидеться, да отдохнуть. Тут как раз всё в масть прошло, на меня вряд ли кто подумал, ведь только что в уголовку таскали, не должен был я светиться, а что из города уехал, тоже понятно, не стало бы мне там житья.
Пока могли, мы с Володькой артельщиков изображали сибирских, золотишников, кто при больших деньгах в отпуск вышел. Потом приболел мой кореш, то ли потравился чем, то ли здоровьишко слабое оказалось, но помер он прямо на одном полустанке, мы тогда с курортов на север возвращались.
Покумекал я, как мог, решил, что надо бы личину сменить. Ему свои документики оставил, а его себе взял. Сироты, одногодки, да еще чем-то на лицо похожи, вот только он потемнее меня мастью был, да ведь на паспортном фото кто углядит разницу? А еще, не судимый был мой дружок покойный, чистый. Не первое у него, конечно, дело было, но не попадался ни разу. А тут ведь, помните, наверное, гражданин начальник, тот самый Указ и вышел, что до трех раз…»
Майор кивнул понимающе. Про Указ ему напоминать не надо было. После войны преступность в стране разгулялась не на шутку, оружие было много неучтенного, брошенного, да и страх перед насилием народ терять стал после такого-то побоища с германцами. Вот и подняли голову всякие… личности. Пришлось меры срочные и суровые принимать. На второй уже ходке срок по статье просто удваивался автоматически. А третья становилась последней. В народе, конечно, слухи правильные ходили, что не расстреливают рецидивистов в третий раз попавшихся. Мол, отрабатывают они на урановых рудниках да в других для здоровья вредных местах оставшиеся полгода-год жизни. Конечно, и рассстреливали без лишних церемоний, выводя под корень породу профессиональных преступников, особенно тех, кто и до войны успел отметиться в милицейских картотеках.
Как бы то ни было, удушливую волну преступности погасили быстро, а скоро и вовсе загнали наиболее изворотливых, авторитетных воров, поддерживающих старые, царских еще времен, порядки и правила в уголовной среде, в убийственные лагеря «третьей ходки».
– Так и получилось, что сел я через три года, как стал Чехониным, первый раз, – закругляя свои устные мемуары, сказал Авдотьин. – По мелочи, но два года получил, да еще год в лагере мне набросили, но – не по справедливости. Да я не жалуюсь, чего ж теперь-то вспоминать… Потом я долго на воле гулял. И кассы брал, и пацанов помоложе на дело наводил, и уходить от закона удавалось. Пока вот… с поличным на «медвежонке» взяли… Вот только ума не приложу, почему ж меня-то со второй ходкой к вам направили?
– И не прикладывай, – посоветовал майор серьезно. – Ничего не придумаешь… и – хорошо, что такой знакомец ко мне попал, нам пора бы уж вплотную за дело свое приниматься, а вот беда – не было среди зеков надежного человечка, чтобы я довериться мог. Не подумай, стучать-наушничать мне не надо, без тебя любители есть… А вот порядок держать, такой, как ты привык, это – да.
«Помнишь, как тогда, в Румынии, ты сказал: «Раз пришли, значит, так надо…» Вот и сейчас просто надо. Сделать так, как велят умные люди. Это не я, не начальник лагеря, даже не Верховный Совет, хоть и там тоже не дураки сидят. Тут ум другой… Но – не наше это дело – зачем и почему. Нужны люди серьезные. Кто просто так, из прихоти, со скуки или по глупой любопытности не запорет результат всеобщих трудов… Ладно, это я тебе всё, как с трибуны объясняю. А конкретнее, надо бы вот что организовать…»
***
Назойливые, настырные солнечные лучи упорно давили на веки, прорывались сквозь них, будоражили все еще утомленный мозг, заставляя с громким, душевным стоном потянуться всем телом, закинуть руки за голову и выкрикнуть на выдохе что-нибудь матерное, идущее от самого сердца… Но резко двигаться после вчерашнего, ночного было бы неаккуратно и могло привести к самым плачевным последствиям, понимала сквозь полудрему принужденного пробуждения Анька.
Осторожно открыв глаза, она с удивлением заметила, что никаких солнечных лучей, заливающих комнату и широкую постель, стоящую по центру её, не было. Свежий утренний воздух спокойным потоком вливался через раскрытую настежь форточку, слегка колыхал подзадернутую занавеску, и от этого движения по постели метался взад-вперед маленький солнечный зайчик, изредка пробегая по лицам спящих рядом с Анькой девчонок…
Черт! черт, черт… сейчас уже утро и пусть он хоть трижды будет помянут…
По правую руку от Аньки виднелись голые плечи, спина и попка Александры, её черные волосы разметались по пестрой наволочке подушки. А слева, прямо в плечо и руку упирались соски машкиной роскошной груди, и белокурые волны волос сверкали серебром, когда и до них добирался блик солнечного зайчика. А вот третьей, тихони и скромняшки Томы, на постели и в комнате не было, хотя, кажется, ночью она была отнюдь не бесстрастной свидетельницей их буйных развлечений.
Совсем не заботясь о спокойствии подруг, Анька резко села на постели, подтянув ноги к груди и сбрасывая с них легкое покрывало. Огляделась. Это была вовсе не та комната, где они вчера выпивали и рассказывали страшилки про лагерь «Белый ключ», и где начинали свои сексуальные забавы. Но вот момент, когда они все вместе перебрались на широченную постель в спальне Александры Анька помнила смутно, и не коньяк был тому причиной… «Ну, надо же было так увлечься, – подумала Анька, продолжая оглядывать комнату в поисках одежды. – Давно мне так хорошо не было… кой черт хорошо, давно я такой глупости себе не позволяла, что бы не просто с едва знакомой девчонкой, а сразу с тремя… и тоже – едва знакомыми… А все равно – хорошо было…»
И тут же в голове всплыло ощущение шершавого, ловкого язычка… и набухших сосков Сани, трущихся об её спину… и роскошные груди Машки перед глазами… и шустрые пальчики Томки там… внизу…
А вот дальше расслаблять воспоминаниями уже не стоило, сообразила Анька, бесцеремонно выбираясь из постели на пол. Впрочем, подруг она не разбудила, Саня продолжала тихонечко сопеть в подушку, да и заворочавшаяся, забеспокоившаяся Маша только в очередной раз похвасталась своими налитыми грудками… «Никогда по этому поводу никому не завидовала, а себе такие хочу», – мельком подумала Анька, так и не найдя вокруг ничего похожего ни на свои френчик и юбочку, ни на одежду девчонок.
Вот только туфли почему-то стояли на прикроватной тумбочке. Её остроносые, с высоченными тонкими каблуками.
Обувшись, Анька вышла из комнаты и тут же попала в другую, ту самую, где этой ночью они пили коньяк и вино, разговаривали до умопомрачения и слушали неожиданную, такую знакомую и совсем неподходящую для этого мира музыку.
Сейчас в комнате было светло, весь налет мистики, таинственной загадочности и мрачных страшилок улетучился после восхода солнца и о вчерашнем напоминал только тяжелый запах выгоревших дотла свечей. «Как мы еще квартирку-то не спалили, четыре дуры», – подумала Анька, разглядев в углах комнаты свечные огарки. А вот широкий низенький столик был уже тщательно прибран и даже протерт от следов вчерашнего застолья. При этом одежда всех девчонок валялась, видимо, там, где они её сбросили. Во всяком случае, свой френчик и юбку Анька обнаружила почему-то на маленьком диванчике с ажурной резной спинкой, спрятавшемся в дальнем углу комнаты. А трусики лежали в том самом кресле, на котором она провела начало этой ночи. Аккуратно так лежали, будто специально расправленные и уложенные, что бы не помяться.
Анька фыркнула от смеха, представив себе, как делала это, но тут же спохватилась, уловив посторонние звуки, доносящиеся из-за приоткрытой двери комнаты. Прихватив с собой одежду, Анька прошла дальше, в узенький короткий коридорчик с двумя дверями в туалет и ванную и заглянула на просторную, залитую солнцем кухню. Здесь шумела вода, выливаясь из-под крана в заваленную посудой раковину, что-то негромко шкворчало на большой чугунно-черной сковороде и стоял умопомрачительный запах свежего воздуха, перемешанного с поджариваемой яичницей. Над небольшим разделочным столиком колдовала скромняшка Тома, одетая, видимо, в хозяйский, черный, с китайскими драконами, легкий, коротенький халатик. Заслышав шаги, Тома глянула на вошедшую через плечо, и улыбка просто-таки озарила её лицо.
– С добрым утром, – сказала девушка. – Окончательно встала?
– Ага, привет, – отозвалась Анька и невольно подумала, что Томка-то оказывается самая красивая в их компании: короткая стрижка темно-русых волос, правильный овал лица и матовая чистая кожа, симпатичный точеный носик, пухлые яркие губки, фантастические густые ресницы, скрывающие под своей тенью цвет глаз, ладная, крепкая фигурка с длинными ножками, средними по размеру, но оттого не менее привлекательными грудками…
«Какие у тебя мысли с утра пораньше… фу», – остановила сама себя Анька.
– Завтракать будешь? – спросила Тома. – Или лучше пивка?
– Буду, – решительно ответила Анька, к собственному удивлению не ощущая в организме гнетущего, тяжелого похмелья. – И пивко буду, вот только сначала в душ…
– Давай, – кивнула Тома, – а пока яичница дожарится…
После нескольких минут пребывания под струями воды, Анька окончательно проснулась, взбодрилась, оделась и вернулась на кухню уже в приподнятом настроении. Тем временем Тома домывала посуду и кивнула на притулившийся в уголке небольшой холодильник:
– Возьми себе пиво сама и садись за стол, я сейчас яичницу положу…
– Вообще-то, я и сама могу… – попробовала возразить Анька, но Тома уже захватила инициативу на кухне, видимо, памятуя о том, что в этом месте должна быть только одна хозяйка.
– Садись-садись, – повторила она, – нечего жоп об жопу толкаться, сейчас еще девчонки встанут-набегут, совсем не развернуться будет…
Усмехнувшись неожиданно, но так кстати проявившейся хозяйственности девушки, Анька открыла холодильник и вместе парой бутылок пива достала оттуда и недопитый коньяк.
– Ого! Что так плохо? – поинтересовалась Тома, выставляя вслед за тарелкой на столик стакан под пиво и пузатую коньячную рюмку.
– Нет, наоборот, хорошо, – отвергла предположение Томы Анька. – Вот только привыкла следовать старинному, мудрому правилу: «Лечить подобное подобным»… Вчера-то всю ночь только коньяк пила…
– Наверное, правильно, – согласилась Тома. – Но мне не понять, я больше бокала шампанского пить не могу.
И поймав недоуменный взгляд Аньки, с легким вздохом тут же пояснила:
– Болею я очень после спиртного… такая вот уродилась…
Сочувственно кивнув подруге, Анька подхватила запотевшую бутылку коньяка, наполнила рюмку и выпила благородный напиток одним глотком, будто простую водку. Но, право слово, и обстановка была на кухне не подходящая для аристократического, снобистского смакования: ранее утро, скворчащая на сковородке яичница, ледяной, из холодильника, коньяк…
Тома вывалила на тарелку, стоящую перед Анькой, огромную порцию яичницы с копченой колбасой, услужливо открыла бутылку пива и присела рядышком к столу, то ли передохнуть между хозяйственными делами, то ли просто получить удовольствие, глядя, как подруга за обе щеки уплетает приготовленное ею простенькое холостяцкое блюдо.
Только сейчас, запивая пивом яичницу, Анька ощутила, как она проголодалась. Еще бы, всю ночь девчонки в основном пили, не считать же закуской виноград, лимон и несколько ломтиков буженины. А вместе с насыщением, после рюмки коньяка и стакана пива, пришла легкая эйфория. Захотелось закрыть глаза и прилечь куда-нибудь в уголок, лучше – под лучи весеннего теплого и ласкового солнышка, чтобы окончательно выгнать из организма все последствия ушедшей ночи. Но едва только Анька прикрывала веки, как мерещились ей крупные соски Александры, чей-то шершавый язычок, настойчиво проникающий в рот, умелые, ласковые пальцы…
– Ну, вот, я уже и позавтракала, да и пора мне, а девчонки все еще не проснулись, – с сытым вздохом отвалилась от тарелки Анька. – Как думаешь, долго они еще?
– Долго, – кивнула Тома. – А если вместе проснутся, то опять начнут… и снова задремлют…
– А ты молодец, спасибо, – не стала заострять внимание на том, чем же займутся девчонки, проснувшись вместе, Анька.
Привстав с места, она перегнулась через стол и дружески чмокнула Томку в щеку. Та вспыхнула, покраснела от невинного, казалось бы, поцелуйчика.
– Тебе спасибо… – тихонько ответила Тома. – Мне так никогда хорошо не было…
– Эх, ладно, мне в самом деле уже пора…
Анька поднялась и решительным, чисто мужским движением потянула Томку со стула, прижала к стене и впилась в сладкие, вкусные губы…
Ох, как же долго, бесконечно долго тянулся этот поцелуй… но закончился он, как кончается все на этом свете…
Все так же по-мужски Анька отстранилась от раскрасневшейся, встрепанной Томки, провела ласково ладонью по её груди и, усмехнувшись, сказала:
– Помнишь, когда Сане сегодня на смену-то? говорили вчера, а из головы вылетело…
– А… х-м… вечером она… – хрипловато, будто через силу, ответила Тома, старательно пряча глаза. – С восьми до полуночи она…
– Вот и хорошо, – кивнула Анька. – Я тогда пойду, а ты подожди, как девчонки проснутся и натешатся… привет передай, скажи, увидимся еще, я не пропаду…
Тома, сглотнув набежавшую слюну, послушно кивнула и, как маленькая девочка, старательно глядя в пол, двинулась за Анькой, закрывать входную дверь.
На улице на несколько секунд Анька остановилась в двух шагах у подъезда. Нет, она не старалась запомнить дом, квартал, расположение окон и прочую шпионскую ерунду. Она просто наслаждалась легким ветерком, горячим солнышком и свежим, после квартиры, весенним воздухом. Прищурившись, она посмотрела на бездонное голубое небо… красота-то какая… нежный ветерок коснулся обнаженных ног и тут же Аньке страстно захотелось запахнуть свой френчик, подставить под солнечные лучи и ветреные нежности голую грудь. Но она сдержалась, все-таки в этом мире было не принято с утра гулять по улицам провинциального промышленного городка топ-лесс, а под френчиком у Аньки было только её собственное тело, вчера, собираясь на танцы, она пренебрежительно откинула в сторону даже простенькую хлопчатобумажную футболку…
Свернув за угол дома и пройдя по улице едва ли пару сотен шагов, Анька услышала позади себя звук мотора. Её догоняла маленькая, рассчитанная на двоих пассажиров машинка, модная среди молодежи города. Даже не оглядываясь, Анька поняла, кто сидит за рулем, и когда машинка притормозила рядом, девушка без колебаний и быстрых, детективных взглядов вокруг себя распахнула дверцу и юркнула внутрь.
Сидящий за рулем угрюмый, выбивающийся из общего настроения и погоды этого утра, Паша тут же прибавил газу, и машина резво покатила по пустой улице.
– Ты чего такой надутый? – поинтересовалась вместо приветствия Анька. – Ревнуешь меня что ли? Уже и к девчонкам?
– У тебя одно только на уме, как из очередной передряги выберешься, – буркнул Паша, продолжая усиленно смотреть прямо перед собой, на дорогу. – Еще и мысли свои мне приписываешь…
– А что же я еще могу подумать, глядя на тебя? – удивилась Анька. – Сидит тут, как сыч надутый…
– Вот бы я на тебя посмотрел, если бы довелось тебе переночевать в этой машинке, – огрызнулся Паша. – Была бы ты, наверное, веселой и довольной, хорошо отдохнувшей…
– Бедненький, – искренне посочувствовала Анька, оглядев тесный даже для нее салончик. – Так всю ночь и простоял возле дома?
– А ты в это время на пуховых перинах развлекалась со всякими…
– Ну, положим, никаких перин там не было, – парировала Анька. – Ты же знаешь, здесь мода – спать на жестком. Говорят, так лучше для позвоночника. Да и не спала я почти всю ночь, сон, конечно, это святое, но дело прежде всего…
– Дело? – саркастически хмыкнул Паша. – Мне бы такие дела…
– Собираешь на мальчиков переключиться? – съязвила Анька, но тут же прикусила язычок. – Паша, давай поедем в гостиницу, выспимся, отдохнем, я обо всем расскажу… нам сказочно повезло…
– Не нам, а тебе, – не собирался сдаваться Паша.
– Нам, именно нам… ты представляешь, что эта готичка, которая меня подцепила на танцах, и есть та самая Короткова… мы еще думали-гадали, как к ней подойти, а она сама подошла и не просто подошла…
Паша удивленно приподнял бровь. Лицо его слегка разгладилось, изгоняя выражение угрюмости, и он искоса посмотрел на Аньку.
– Да-да, она, та самая, – еще разок подтвердила девушка. – И немедленно перестань дуться, ведь риска же не было ни малейшего… это тебе не в городе перестрелку с «ликвидаторами» затевать или на голом песке от басмачей отбиваться. Пули не свистят, никто во мне шпионку не видит. Люди тут простые, душевные, подлянки не кидают… И в машине ты ночевал по собственной инициативе…
«Потому что люблю тебя, и без меня ты пропадешь», – хотел брякнуть Паша, но сдержался и спросил:
– И что же эта… как её назвала-то? готичка какая-то?
– У меня каша в голове после этой ночи, – призналась Анька. – Были когда-то такие, ну, молодежь одевалась в черное, красилась под «декаданс», металлом обвешивалась. Называли себя «готами», вот только где это было – уже вылетело из головы. Просто ассоциация возникла…
– Ладно-ладно, понял, что просто ассоциация, – согласился Паша. – Так что же она?
– Она не просто она… там была вся их компания, ну, две из трех девчонок, что успешно сходили в лагерь и вернулись, – пояснила Анька. – И мы всю ночь говорили об этом… ой, только не хихикай так, конечно, говорили не только об этом и не только говорили, сам понимаешь, но про лагерь, про всякие местные аномалии я узнала гораздо больше, чем из всех архивов Пухова…
– Хорошо, – кивнул Паша. – Мир, дружба, жвачка, колбаса. Успокоились, помирились, переходим к делу. Что там еще было?
– В подробностях или в общих чертах? – привычно съязвила Анька, поняв, что Паша оттаял и перестал сердиться на нее за собственные переживания и ночь, проведенную в малюсеньком салоне автомобильчика.
– Подробности из тебя Пухов пытать будет, – ответил Паша. – Мне бы попроще, например, что дальше делать будем?
– А дальше – едем в гостиницу, отдыхаем, отсыпаемся, а потом… – Анька выдержала театральную, многозначительную паузу, – сегодня Саня, готичка которая, в вечернюю смену на свои отвалы идет, с восьми до полуночи будет там дежурить, может, и задержится, как у нее бывает… Думаю, нам бы тоже туда не помешало сходить, разобраться…
– А смысл? В чем можно там, на месте, разобраться? – покачал головой Паша. – Самим посмотреть на горы породы… и что-то увидеть? или считаешь, что какой-то контакт возможен?
– А кто его знает, – пожала плечами Анька. – Хотя, сегодня-то как раз шансов побольше, чем в другое время…
– А что так?
– Новолуние, ночь темная, да и чувство у меня такое, ощущение, можно сказать… понимаешь?
– И может получится всё, как и желал Пухов, – в тон Аньке договорил Паша. – Без всякого принуждения, добровольно, спокойно и не напрягаясь…
– Ага, вспоминается тот разговорчик-то? – подхватила Анька…
***
Битый час они сидели в комнате для транзитных пассажиров самарского аэропорт и от нечего делать разговаривали обо всем на свете, не забывая, естественно, свою главную тему, постоянно возвращаясь к ней, потом, отходя в сторонку, описывая все расширяющиеся круги, снова осторожно, будто исподволь, слово за слово продолжали разговор.
Комнатка была небольшой, сидели практически рядом, в удобных, не слишком мягких, но оттого не менее комфортных креслах. Из встроенных в стены динамиков лилась какая-то классическая музыка, что-то легкое, не обременительное, вроде бы даже – Григ, но ни Анька, ни Паша знатоками не были, вряд ли отличили бы на слух Бетховена от Моцарта. Но музыка им нравилась прежде всего тем, что не перебивала разговор, не заставляла прислушиваться к себе, как это частенько бывает с песнями, а лилась незатейливым и неназойливым фоном. На стенах, куда не глянь, висели в скромных рамочках фотографии самолетов, от первых поднявшихся в воздух «этажерок» до современных реактивных лайнеров и боевых штурмовиков в камуфляжной раскраске.
Пухов, сперва обозлившийся на собственную помощницу, элементарно проворонившую нужный борт до места назначения, уже отошел, успокоился, но и теперь нет-нет да и порывалась в нем едкая ехидность.
Сначала пили чай, потом Анька вспомнила, что видела в буфете кофе, а к кофе полагался и коньяк, наконец-то, через полчасика разговора, перешли уже на чистый напиток, не смешанный с кофе.
– … вот ты говоришь – «взяли», «потрясли как следует», – воспитывал Пашу Пухов. – Как будто буржуинской пропаганды наслушался, ну, или этих австралийских книжек про ОГПУ начитался. Я бы в такое поверил, если б не знал, откуда вы, двое, взялись…
«Ну, не принято у нас просто так людей «брать», «трясти». Не потому, что по уставу не положено или закона такого нет. Просто не принято, как вы не поймете? Обычай у нас повыше любого закона будет. Это же еще на первом курсе юридического учат: закон, любой закон, рождается из обычаев, норм поведения, уже принятых в обществе. Вот у нас эти обычаи и нормы ценят выше любых прописанных и пропечатанных законов.
За что ж я буду «трясти» малолетних девчонок? Пусть они уже по закону совершеннолетние, полностью подсудны и за себя отвечают, работать могут хоть по двенадцать часов в сутки, будь на то их воля, а все равно – малолетки. Просто за то, что полезли «на кладбище в двенадцать часов ночи»? А ведь по сути своей их прогулка в лагерь и есть то самое путешествие на кладбище, что б перед мальчишками и подругами храбрость показать.
Да и смысл какой в этом «трясении»? Ничего они не расскажут вразумительного, такого, чтобы никто, кроме них не знал. Вся эта история покрыта таким туманом, что разбираться в ней надо только изнутри, начиная вот с этой девчачьей компании…»
– А ты думаешь, тут что-то такое? – Анька повертела в воздухе пузатенькой рюмкой с остатками коньяка. – Такое-этакое, государственного значения, как эти твои «летающие тарелки»?
– А у нас все государственного значения, – серьезно ответил Пухов. – Иным заниматься не стоит. Даже если пацанчик после школы, с друзьями в футбол гоняя, ногу подвернет – и это тоже событие государственного значения. Потому как пацанчик этот в будущем – или рабочий, или солдат, или инженер. И если ему этот самый вывих плохо вправят, поленятся врачи или квалификации не хватит, то страна потеряет рабочего, солдата, инженера. Мы на такие бытовые, казалось бы, дела только так и смотрим. Тоже – обычай, за мелким глубокое видеть.
– Так все-таки, отчего ж не попробовали кого-то из чекистов, ну, или чекисток к этим девчонкам внедрить? – поинтересовался Паша. – Может, там бы, на месте, и разобрались, что разбираться не с чем…
Он не очень-то верил в эти мистические штучки-дрючки, всякие «летающие тарелки» и «снежных людей», но понимал, что подоплекой любой мистики могут быть обычные и не очень человеческие деяния.
– Да ведь нету там никакой компании, – махнул рукой Пухов. – Это я её так называю, что б, ну, хоть как-то обозначить. Девчонки-то давно выросли, по разным домам разъехались, вот и школу закончили в прошлом году. Одна – на комбинате работает, вторая уехала из города, в институт поступила, третья пока бездельничает, вроде как, себя ищет, а я думаю, что просто замуж собирается, не хочет нигде особо пристраиваться, что б потом не рвать по живому, к рабочему коллективу-то привыкаешь не хуже, чем к родителям или дворовым друзьям-подругам.
Но это только во-первых. Во-вторых, на такие дела серьезных людей отвлекать смысла нет. Это не оперативная надобность, ни шпионы заграничные, ни диверсанты или какой еще подрывной элемент, непосредственно безопасности страны угрожающий. Стажерок брать тоже не хочется, они же, как любой стажер, подвигами грезят, достижениями, славой, а тут нужно просто походить вместе на танцы, в кино, поговорить, послушать, авось, что и прояснится.
Ну, и третье. Пробовали мы этот вариант. Не в том смысле, что кого-то внедряли, а просто поручили сотрудникам местным с той девчонкой, что на комбинате работает, потоптаться месячишко… ну, быть постоянно рядом, приглядывать за контактами. Так вот, проделали такую комбинацию несколько раз. И, значит, местных привлекали, и своих людей давали, иногородних, пришлых, то есть. И всё в пустую. Не получается этот контакт мистический, когда с ней кто-то рядом из тех, кого не было тогда в лагере… Плохо сказал? Ну, пока рядом с девчонкой посторонние, никто на контакт не идет. Если она одна или с теми же подругами, с кем в лагерь ходила, то – получается. Уже через пару дней они свои «страшные сказки» по всему городу рассказывают… Как «…вышел из зыбкого тумана черный человек, посмотрел на нас железными глазами…», ну, и так далее…»
– А на самом деле кто выходит? – усмехнулся Паша, внимательно прослушав рассказ Пухова. – Зеленые человечки или маленькие разумные динозавры?
– Кто-то выходит, – укоризненно ответил Егор Алексеевич. – Иначе бы я к вам не обратился с просьбой. Понимаешь, исчезает материал из отвалов. Пропадает как раз в смену этой девчонки. И не надо говорить, что это пустая порода. То, что может быть использовано хоть через сто, хоть через тысячу лет – сегодня уже стратегическое сырье.
– Так ведь с нее же за пропажу и спросить можно? – уточнила Анька. – Кем она там на комбинате? Завскладом?
– Нельзя спросить, не принято так, – вновь вздохнул Пухов. – Сырье стратегическое только для умных голов, для всех остальных отвалы – пустая порода. И пропадает-то немного, с десяток-другой килограмм с тонны. Разве тут какое хищение? Так, дядька-дачник на тачку нагрузил и свез к себе на участок. Но вот не нравится мне это внимание именно к этой породе, к микроэлементам, к редкоземельным металлам. Что-то тут есть не от простого воровства или желания поживиться за чужой счет, хотя и это тоже присутствует…
Подыскивая слова поубедительнее, Пухов замотал головой, зажестикулировал отчаянно, но так и не смог ничего умнее придумать, махнул рукой и поднял свою рюмку.
– Ты считаешь, что нас эти «черные дядьки с железными глазами» за своих примут? – засмеялась было Анька. – Слушай-ка, а ведь если они их так описывают, то вдруг это просто роботы? Человекообразные, этакие… ну, не то, что у вас в цехах…
– За кого вас примут, я не знаю, но то, что вы «не от мира сего» уже должно как-то сказаться, – уверенно ответил Пухов. – Да и вам самим может быть повезет. Все-таки место там, что ни говори, мутное, загадочное, а гробница вас обратно, к себе, не пускает, сколько не пробовали… Оно, конечно, вам бы и здесь неплохо было, тем более, Анна Ивановна, ты вон как нашу систему снабжения вскрыла, с полоборота, вот что значит – взгляд со стороны, то есть, совсем с другой стороны, но… Вольному – воля, как говорится. Может быть, через этот лагерь вы к себе и шагнете? Почему нет?
«А что же до роботов… вряд ли это, ну, не нужны человекообразные создания для решения конкретных задач, а роботов ведь только под конкретные задачи разрабатывают. Человекообразность нужна, когда задачи четко не определены. А если надо куда-то пойти, что-то взять и вернуться, то не проще ли соорудить тележку с манипуляторами?»
– Ладно, пусть не роботы, – согласилась Анька, – пусть какие-то потусторонние личности шастают…
– Вот именно – шастают, – перебил её Пухов. – Правильное слово нашла. Пока по нашей земле кто-то шастает, я должен знать: кто, зачем, почему? На прогулку – пускай гуляют, сколько влезет, развлекаются, даже и друзей с собой приводят. А вот если шпионить за нами посланы – другой разговор. На кого шпионить? Что выведывать? Какой нам от этого вред может быть…
– Контрразведка, – уважительно выговорил Паша. – Серьезное дело…
– Да как хочешь называй, – кивнул Пухов. – Безопасность у наших людей должна быть. Ото всего. Вот и приходится и с «летающими тарелками» разбираться, и с этими аномалиями всякими…
– Да, кстати, а что с той гробницей? – поинтересовалась Анька. – Что там за фрукт такой лежит, явно нечеловеческой наружности?
– Работаем, – веско ответил Егор Алексеевич. – Понятно уже многое, но… чего я вам буду мозги пудрить? Почти ничего непонятно. Ясно только, что те «тарелочники», что я пояти живьем видел и этот фрукт – одного поля ягодки. Но «тарелки» с нашей территории убрались почти сразу после той аварии, ну, после того, как сбили одну такую. Не видать и не слыхать нигде уже лет пять, хотя мы особую ориентировку по ним давали. Зато теперь в американской прессе бум. У них они объявились. Ну, да это ко мне уже сбоку припеку, хотя и приходится контролировать, ведь они же не Россией или САСШ интересуются конкретно, а, похоже, Землей в целом…
«И как-то у них получается своим появлением время-пространство искривлять, иначе того перехода в гробнице не было бы, и вы продолжали себе спокойно шашками махать в своем, мирном Белуджистане…»
– Вот уж мирным-то его никак не назовешь, – хмыкнул Паша.
– Да чего там обижаться, – согласился Пухов. – По сравнению с тем, что у нас тут творится на границах с Пакистаном, там, у вас, тишь да гладь, да божья благодать…
Возразить было нечего. «Великое переселение народов», вызванное химической и биологической войной между индусами и пакистанцами, подогреваемое буржуинскими спецами из разведок всех мастей, выглядело натуральным кошмаром, ожившими картинками Иеронима Босха и Дюрера.
Анька и Паша притихли невольно, вспоминая все, что успели они повидать в Белуджистане, пока Пухов не решил все свои дела, связанные с гробницей, вернее, захороненной в ней таинственной персоной, и не вытащил их в Россию. Даже нервные, навеянные жутковатой явью сны Аньки не шли ни в какое сравнение с увиденным наяву: десятки тысяч мертвых людей, лежащих в пустыне, прямо на песке, там, где их застала смерть; десятки тысяч гниющих заживо, буквально на глаза превращающихся в пока еще живой, с трудом передвигающийся, но ощущающий боль и страдания кусок распадающейся плоти; тысячи сожженных, считай, заживо в карантинных лагерях при попытках прорыва из-за колючки; а еще были боевые стычки с уцелевшими, пусть и зараженными боевыми подразделениями непонятно чьих армий, были мрачные, с горящими глазами диверсанты, подсыпающие отраву в колодцы, пытающиеся заложить мины или просто взорвать себя в людном месте…
Скрипнула певуче приоткрытая входная дверь, это Анька, не так давно в очередной раз выглядывавшая в буфет за добавкой коньяка, не стала прикрывать её плотно. Как по команде все присутствующие повернули головы и уставились слегка ошалевшими от потусторонних разговоров и коньячка глазами на вошедшего. А он замер в дверном проеме от неожиданности, чего-чего, а на такое всеобщее внимание при встрече он не рассчитывал. Простецкого вида белобрысый паренек в мешковатом темно-синем комбинезоне летного состава, с пилоткой, засунутой по традиции под левый пристегивающийся погончик, раскрыв дверь, замялся, будто бы выбирая, к кому из присутствующих обратиться, а потом, тяготясь затянувшимся молчанием обитателей депутатской транзитной комнаты, сказал в пространство:
– Товарищ инспектор, там борт попутный образовался…
– Какой-такой борт? – спросил Пухов. – Откуда?
– Вертолетный, внеплановый, – обрадовался техник, которого послали к инспектору Контрольного отдела более опытные, умудренные жизнью товарищи, считающие, что поговорка «Подальше от начальства, поближе к кухне» распространяется не только на армию, но и на все сферы человеческой жизни.
– Там, конечно, без удобств, да и по времени больше, чем рейсовым самолетом получается, – затараторил парнишка, – но пока вы дождетесь, пока лететь будете… вообщем, вертолетом вы часа на два раньше на место попадете…
– Вы как, если без удобств лететь? – повернулся Егор Алексеевич к своим гостям.
– А чего нам удобства? – пожала плечами Анька. – Возьмем коньячка в запас, сигарет… Вот и все удобства…
Паша молча кивнул, соглашаясь на перелет без слов.
***
Подвешенные высоко над рукотворными островерхими холмами пустой породы прожектора заливали окружающее пространство пронзительным, синеватым светом. И неестественно четкие черные тени лежали в узких проходах между конусами отвалов. Поскрипывали под подошвами мелкие, как песок, и покрупнее, размером с речку гальку, окатыши. И кроме этих звуков ничто не нарушало ночного покоя «склада открытого хранения», как называлось это место в официальной комбинатовской документации.
В маленькой, поднятой над землей метра на четыре на высоких сварных опорах дежурке: стандартной три на четыре метра будке из двойных гофрированных листов алюминиевого сплава, проложенных утеплителем, – горела настольная лампа-прищепка, закрепленная за оконную раму. И желтоватый свет в окне издалека указывал, что учетчик, дежуривший в эту ночь, находится на месте, а не бродит где-то по своему обширному и пустому в ночное время участку.
Под лампой, уткнувшись в электронный планшет-книгу сидела Александра. Аккуратно причесанная, совсем без макияжа, сейчас она не выглядела той мрачноватой девочкой-«готкой», что встретилась на танцах с приезжей «лягушонкой». Даже большинство сережек и странную английскую булавку она оставила дома. На работу, пусть и в такое укромное местечко, не на виду, принято было ходить без новомодных штучек и дерзкой, «боевой» раскраски.
Тяжко вздохнув над завершившейся в читаемом романе любовной сценой – девушка, как большинство её сверстниц, была сентиментальной в глубине души, – Александра подняла глаза от перелистнутой странички… и увидела, как абсолютно бесшумно распахивается входная дверь и на пороге дежурки возникает невысокий, худенький силуэт…
– Анечка! ты!!! – пролепетала, почему-то страшно взволновавшаяся Саня, вставая с места и делая движение то ли броситься на шею вошедшей, то ли просто подойти поближе.
– А почему не я? – нарочито удивилась Анька. – Сама же приглашала вчера, помнишь?
– Я? приглашала? Хотя, может быть, – смущенно пробормотала Александра.
Анька не дала ей закончить фразу, шагнула ближе, крепко обняла, привлекла к себе и впилась губами в губы…
– Вот так-то вот, – удовлетворенно сказала Анька, когда бесконечный, казалось бы, поцелуй окончился. – Говорила, мол, заходи ко мне на склад и не такое еще увидишь…
– Правда-правда, – переводя дыхание, кивнула Саня. – Тут бывает, особенно такими ночами, без Луны… А как ты… ну, подошла бесшумно?
Анька засмеялась, она сразу же поняла, как её появление задело девчонку. Еще бы, прилипший к подошвам песок и кусочки окатышей должны были звучно скрипеть на железной лестнице, ведущей от земли к дверям дежурки. А в такой ночной тишине этот звук был бы слышен за многие десятки, если не сотни метров.
– Я материализовалась, – сделав таинственные глаза, пояснила Анька. – Процесс не сложный, но требует твердой воли и длительных тренировок…
– Ох, ты же не одна… – ошеломленная внезапным бесшумным появление Аньки и страстным поцелуем с порога Александра как-то не сразу заметила громоздкую фигуру Паши, заслонившую собой дверной проем.
– Еще бы, кто ж меня одну отпустит среди ночи в такое место, – засмеялась Анька, отодвигая подругу в дальний уголок дежурки и бесцеремонно подхватывая с подоконника её планшет. – Интересный роман? А я давно уже ничего художественного не читала, все как-то не до того было… Да ты знакомься, не скромничай. Это Паша, он себя моим мужем считает, а я себя – его женой. Извини, вчера тебе соврала слегка про него… Но вряд ли иначе бы что-то у нас получилось… чтобы запросто вот так… посидеть в тесной девичьей компании… пообщаться… поболтать…
Женской трескотней заговаривая Сане зубы, Анька притиснула её в уголке комнаты к стенке и с трудом подавила собственное желание второй раз впиться в сладкие губы…
– Ага, а это что такое? – Анька поймала левую руку девушки, преодолевая сопротивление, подтянула повыше, как бы демонстрируя еще и Паше старинный перстенек желтого металла явно ручной, штучной работы на среднем пальце. – А говорила, что таких побрякушек не любишь… вот и верь после этого людям…
– Это просто… это подарок… от одного… – с трудом переводя дыхание, ответила Александра, похоже было, что и она с трудом справляется с желанием. – Он просто сказал, где лежит, подарил, просил иногда носить…
– Да ладно, чего ты, подруга? – неожиданно резко сбавила нахрапистость Анька. – Я же так, без умысла. Для связки слов спросила, чтобы не молчать тут, как истукан в чистом поле, а ты как-то чего-то сразу разволновалась…
Отстранившись от Сани, Анька попыталась было переместиться в другой уголок дежурки, но сделать это в присутствии Паши, окончательно вошедшего внутрь, было затруднительно. Все-таки мужчина он был габаритный, если сложить вместе обеих присутствующих девушек, то надо было бы добавить еще изрядно, чтобы получился один Паша.
Уткнувшись плечом в грудь Паши, тут же, без перехода, не меняя взятого болтливого тона, Анька поинтересовалась:
– Ты с ним сегодня свидишься? Раз перстенек-то на тебе, то должно быть… он как – сюда придет? Нет? Вот и я думаю, вряд ли, в такой дежурке гостей не принимают… а можно нам с тобой? Мы просто так… ничего… из любопытства… понимаешь…
Молчаливый и неподвижный, как памятник самому себе, Паша смотрел, слушал и удивлялся, как ловко, профессионально обрабатывает девушку Анька. Как-то раньше он не замечал за ней допросных талантов, впрочем, скорее не было повода их заметить.
– Да он не подойдет, если вы будете, – дрогнула Саня. – Нет, не вы конкретно, он просто не подходит, если посторонние рядом, только ко мне или Машке, ну, есть еще одна девчонка, она тогда с нами в лагерь ходила, к ней он тоже подходил, только она уехала сейчас… в институте учится. А потом он говорит, что были рядом лишние, не мог подойти. Я и сама не знала иной раз, а он как-то чувствует…
– Ах, ты какая, – игриво погрозила девушке Анька. – Изменяешь нам, девочкам с ним… пока нет никого…
– Какое там – изменяю, – вдруг покраснела Саня. – Он уже старый, дедок совсем. Я его так сперва и звала «дедок», а он сердился… потом уж неудобно стало, он же от души, а я его как бы дразню…
– И как же его называть? – уточнила Анька деловито, будто уже договорилась о рандеву с неким потусторонним «дедком».
– Он просил «Часовщиком», говорит, его так раньше звали, ну, вроде бы кличка или просто прозвище такое было…
– Ну, и ладно, пусть Часовщиком будет, – будто бы согласилась Анька. – А что мы? Давай попробуем? Если не подойдет, значит, не подойдет… мы же ничего не теряем, да и ты тоже… ведь он не обижается, если возле тебя кто-то лишний оказывается? Ты же не в безвоздушном пространстве живешь, не в космосе, люди кругом…
Она снова прильнула к Сане и нежно погладила её по плечам, как бы невзначай скользнув ладонями ниже, на грудь… и тут же отдернув руки…
– Ну, если так, конечно, – отозвалась Александра, чувствуя, как путаются её мысли между перстеньком, прикосновениями Аньки, Часовщиком, присутствующим Пашей, возможной встречей…
Анька коснулась кончиками пальцев её щеки, провела нежно-нежно, будто боясь поранить чувствительную кожу… шепнула в самое ушко:
– Я хочу тебя… как вчера… сзади… резко… и чтобы ты на каждое движение отвечала выдохом «еще», «еще»… «еще»…
– А как же Паша? – спросила растерянно Саня, решив было, что Анька тут же, немедленно, начнет её раздевать.
– А что Паша? – Анька вновь отстранилась, прошла два шага до замершего в позе Каменного Гостя мужчины. – Паша… не здесь же такими вещами заниматься, на рабочем месте – фи… вот мы поболтаем с Часовщиком… потом поедем к тебе, возьмем по дороге вина, коньяку, фруктов… А Паша поедет в гостиницу, ничего нового и интересного он в нашей компании не увидит. Правда, Паша?
Паша Комод никогда не был асексуальным, бесстрастным или равнодушным к женским ласкам, но наблюдать за лесбийскими играми в жизни не любил. Это красиво и эффектно получается в кино, ну, или у некоторых платных, специально приглашенных на вечеринки девчонок, а в реальности… переплетенные руки и ноги, трение тел друг о друга и невнятное сопение в полумраке… Тем более, на пашиной, не такой уж богатой практике девчонки частенько настолько увлекались друг другом, что напрочь забывали о своем третьем партнере…
– Я сегодня в две смены, – чуть растерянно сказала Саня. – Попросили меня, вот и вышла, почти до утра… ну, и с Часовщиком тоже удобнее, когда после полуночи…
– Ты думаешь, я не дождусь конца твоей работы? – почти промурлыкала Анька, снова вселяя в девушку трепет плотской надежды на…
– Нет, только сейчас-то всего половина… нет уже без четверти полночь, – отозвалась Александра. – Еще четыре часа впереди…
«И вот интересно, чем же её таким Анька накрутила и приворожила? – подумал Паша, вслушиваясь в трепещущий, полный надежды голосок девушки. – Всего-то ночь вместе были, да и то – после танцев, со спиртным – и болтовни ночью, небось, вполовину больше было, чем дела, а вот на тебе – едва не молится на мою-то…» В последнее время он все чаще и чаще стал называть Аньку своей, правда, обыкновенно только в мыслях, но иной раз местоимение это случайно проскальзывало и в разговорах.
– Вот и хорошо, что времени много, – по-своему успокоила девушку Анька. – И по участку погулять успеем, и с Часовщиком поболтать, если появится он…
– Ну, тогда пошли, наверное? – предложила Александра. – Я вот только обуюсь…
И правда, рядышком с дверью стояли короткие, десантного образца, сапоги с застежками на голенищах, явно женского, «мелкого» размера. А Саня передвигалась по помещению в простецких, потрепанных домашних тапочках. «А в квартире у нее никакой такой обувки не наблюдалось, фасонит девчонка», – подумала Анька…
***
Не было никакого тумана. И мистических эффектов. И вспышек, и рассыпавшихся по округе электрических искр. Не задул сильный, порывистый ветер, звездное небо не скрыли рваные, зловещие облака. Всё оказалось проще простого.
Присевший на склон отвала Паша спокойненько дымил сигареткой «в рукав», Анька, подсвечивая себе и Саньке фонариком, что-то рассматривала в неглубокой канаве, в двух шагах от пустынной бетонки, которая окружала склад под открытым небом полукольцом. Здесь, почти в километре от дежурки, висящий над геометрическим центром отвалов прожектор давал лишь слабенькое подобие освещения, наверное, в полнолуние и то бывало светлее.
Может быть, из-за этого странного полумрака, может быть, потому что так было кому-то нужно, но появление Часовщика все как-то прозевали. А он подошел почти неслышно, но вовсе не скрываясь, со стороны густого, темного в ночи подлеска.
– Странные друзья с тобой сегодня, Шурочка, – голос Часовщика прозвучал отчетливо и не был ни старческим, ни молодым, обыкновенный слегка усталый голос сорокалетнего человека. – И мужчина этот… потусторонний он, а уж про девушку и говорить не приходится…
– А что ж про меня не сказать? – отозвалась Анька, выпрямляясь и тактично светя сильным лучом фонарика чуть в сторону от Часовщика.
– Доброй вам ночи! – поздоровался тот, оценив деликатность Аньки. – Про тебя трудно что-то сказать, ты в тумане вся. Не просто потусторонняя, даже не придумать – с какой не той стороны.
Рассеянного света фонарика хватало, что бы разглядеть серую, выцветшую телогрейку Часовщика, синеватую, без ворота, плотную фуфайку под ней, такого цвета потертые, латаные штаны, растоптанные, но еще крепкие, добротные кирзовые сапоги, давно не видевшие ни щетки, ни гуталина. И седой густой ежик волос на голове, очки в тонкой, золотистой оправе и неожиданную коротенькую чеховскую бородку, тоже седую, будто пылью припорошенную. То ли от недостатка света, то ли так и было в самом деле, но кожа Часовщика показалась Аньке бледной и блеклой, какой она бывает у людей давно не видевших солнечного света.
– Шурочка, ты бы огоньку что ли вздула? – обратился Часовщик к замершей в неловкой позе Александре. – Или не приготовилась, позабыла?
– Ох… – громко выдохнула Саня. – Да все готово, хоть сейчас… это – растерялась я что-то, не думала, что ты подойдешь-то… Идемте все…
Александра резво метнулась куда-то в темноту, в сторону от Паши и Аньки, ей вовсе не нужен был фонарик, что бы отыскать на знакомом, как собственная квартирка участке с неделю назад еще заготовленный хворост и десяток поленьев.
Местечко для костерка было организовано с умом, и Паша тут же решил, что к этой организации приложил голову их таинственный новый знакомец. Небольшой то ли овражек, то ли заброшенный и успевший одичать и обрасти травой и кустарником котлован метров на пять углублялся в землю. Края его терялись в ночной темноте, но вряд ли он был очень обширным, иначе привлекал бы к себе внимание, а этого как раз и не хотелось ни Часовщику, ни Александре. Луч фонарика пробежался по неумело, но старательно сложенному из простых кирпичей очажку в застарелой копоти, заполненному хворостом и полешками, по нескольким массивным, явно с незапамятных времен здесь лежащим чурбакам, служащим сиденьями.
– А хорошо у вас здесь, – оценила Анька, пристраиваясь тощей попкой на ближайший чурбак. – Теперь и нам надо бы свою долю внести, верно? Паша, доставай…
– Как тащи и доставай, так Паша, – привычной приговоркой ответил тот, скидывая с плеча на землю модненький гибрид вещмешка и переметной сумы.
Из небольшого, в сравнении с пашиными габаритами рюкзачка появилась завернутая в полотенце и полиэтилен кастрюлька, пара пакетов с вареной картошкой, селедкой, нарезанный уже черный хлеб, гроздь винограда, пара яблок и две бутылки: с каким-то красным вином и водкой.
– Коньячок для любителей тут, – Паша похлопал по поясной фляге. – Думаю, народ не обидится, если не из бутылки…
– Да какие уж тут обиды, – с явным удовольствием сказал Часовщик, разве что руки не потер в предвкушении. – Давненько я так не отдыхал у огонька…
В кастрюльке оказалось замаринованная, порезанная крупными кусками свинина. А шампурами послужили тонкие, прочные прутки из какого-то явно непростого сплава. «По дороге подобрал», – буркнул в ответ на немой вопрос Аньки Паша.
– Лук, чеснок взяли, даже про соль не забыли, – похвасталась Анька. – А вот помидоры Паша отговорил тащить, придумал, что помнутся они в рюкзаке…
И все засуетились, занявшись исключительно хозяйственными делами, отложив на «потом» все вопросы, занимающие, как выяснилось, не только Пашу и Аньку. По всему видать, Часовщик тоже был не против и поспрашивать сам, и подумать над ответами загадочных для него приятелей Александры.
А та уже разжигала костер, привстав возле очажка на колени, и Анька проворно раскладывала на чурбаке парочку старых газет, расставляла бутылки, раскладывала картошку и селедку. Паша, достав из потайных ножен свой постоянно носимый нож, резал мясо на равные доли, а Часовщик, с блаженной, застывшей улыбочкой счастливого человека, умело насаживал его на прутья, готовя к поджарке.
– Эх, как всегда не всё в порядке, – проворчала от чурбака через плечо Анька. – Стаканы-то мы забыли…
– Ты сказала, что сама положишь на всю компанию, – флегматично отозвался Паша, не прекращая своего занятия.
– Мог бы и проследить, – огрызнулась недовольная собой девушка.
– Ну, еще и следить за тобой, – ответил Паша. – Я так, про запас, парочку в рюкзак сунул, походных, металлических…
– Ну, вот они нам с Саней и достанутся, – категорически заявила Анька. – Мужчины вы или нет?
– А причем тут мужчины? – успел вставить реплику Паша, но тут в их милую перебранку вмешалась Александра:
– Ребята, пусть забытые стакашки будут самой большой неприятностью на сегодня, да и вообще в жизни, ладно?
За пустопорожним разговором, продолжая пластать мясо, Паша обратил внимание, какие длинные, ловкие, будто живущие отдельной жизнью от их хозяина, пальцы у Часовщика, как умело, не глядя, подхватывает он из кастрюльки кусочки свинины, протыкает их, держа на отлете металлический пруток, что бы не закапать маринадом свою одежонку. «По виду и впрямь старик, а руки, пальцы молодые и шустрые, – подумал Паша. – Наверняка, бывший карманник, как оно там называется – щипач? По часам карманным работал, вот такую кличку и получил? А потом уж, как попался, мотал срок в лагере и как-то встрял в эту передрягу…»
Он почему-то ни секунды не сомневался, что Часовщик вышел к ним именно из «Белого ключа». А вот как он туда попал…
А тот, интуитивно уловив небрежный, казалось бы, взгляд Паши на свои руки, усмехнулся в усы, пояснил:
– Нет, по карманам я не шарил… и на часах не специализировался. А пальчики такие – от тонкой работы. Инструмент разный изготовить, в дело его пустить. Так что – ошибся ты, малеха. А прозвище… на досуге нравилось с часами возиться, починять, чистить их… вот и привязалось. А по основной-то специальности я – шниффер…
И после маленькой паузы пропел совсем немузыкально, перевирая мелодию и ритм:
– Деньги советские ровными пачками с полок смотрели на нас…
– Ух, ты… – отозвалась от чурбачка Анька, казалось бы полностью увлеченная хозяйственными заботами, но к разговору прислушивающаяся. – Это ведь как получается…
«Прилично одетый, с гвоздикой в петлице,
В сером английском пальто,
Я ровно в семь тридцать покинул столицу,
И даже не глянул в окно…»
Пела она, конечно, тоже так себе, но на порядок лучше Часовщика. Тот удивленно закивал:
– Вот не думал, что кто-то сейчас такие песни помнит…
И тут же спохватился, сообразив, что Анька-то свое знание воровской баллады могла принести из очень дальних мест, про которые лучше иной раз и не вспоминать.
– А шниффер – это кто? – подала голосок Саня, подымаясь от очажка.
Но ей не ответили. Наверное, Часовщик постеснялся объяснять девушке свою воровскую специализацию, а Анька и Паша не стали лезть поперед батьки в пекло со своими, далеко не местными, понятиями.
Ну, а потом разгорелся костерок и стало совсем не до разговоров. Будто бы зачарованные, они сидели кто подальше, кто поближе к огню и смотрели на рыжеватые языки пламени. Верно говорят, на огонь можно смотреть бесконечно и никогда это не надоест. Наверное, продолжает жить в самом современном человеке тот самый первобытный дикарь, пришедший с охоты в свою пещеру и усевшийся отдыхать у живительного, теплого, такого ласкового и доброго огонька.
Когда прогорели поленья и над красными, подернутыми пеплом углями возник ореол голубовато-синих огоньков, Паша пристроил над очажком мясо, и уже через пару минут угли зашипели сердито, недовольные тем, что на них попадают капли свиного жира… Аромат разливался от огня такой, что невольно слюна набегала… А если к этому еще добавить свежий воздух, невнятную, но, похоже, сулящую обоюдный интерес встречу, то было от чего закружиться голове. Впрочем, ни Анька, ни Паша голову не теряли, да и не были они голодными на шашлык и ночные посиделки у костра. Вот Часовщик и Александра – другое дело. Но если девушка уже давно, не стесняясь, сглатывала слюну и вожделенно посматривала то на шампуры, то на чурбак с выставленными на нем бутылками, то загадочный её гость пока держался.
До того самого момента, как приступили к трапезе.
Мясо ели, снимая его с прутьев руками, и с посудой быстро разобрались. Анька завладела коньячной фляжкой и использовала для питья крышку с нее, крышка была маленькой и потому пила девушка чаще других, то и дело наливая себе в серебристую емкость и вскидывая руку со словами: «Прозит», «Ну, будем», «На здоровье», «Желаю, чтоб все». Казалось, запас таких кратких и выразительных тостов у нее неисчерпаем. Саня, наверное, чтоб показать свою взрослость, решительно отказалась от стакана и прихлебывала красное вино прямо из горлышка. А Паша и Часовщик солидно, с истинно мужским достоинством пили под шашлык прохладную по ночному времени водку.
– Эх, душевно-то как, – минут через десять после начала пиршества сказал Часовщик, обращаясь к Паше и обтирая руки об обрывок газеты. – Ты, я помню, человек курящий, угостил бы что ли?
– Да мы все тут курящие, – прокомментировала Анька, тоже вытирая руки, поддержать перекур она была готова всегда, даже если приходилось прикуривать следующую сигарету от предыдущей.
Паша, слегка расслабленный от выпитого и съеденного, без разговоров протянул гостю пачку местных сигарет. Часовщик извлек одну штучку, повертел её перед глазами, понюхал, едва ли не облизал, аккуратно прикурил и глубоко затянулся. Курил он не жадно, как это обычно делают люди, лишенные табака длительное время, но с каким-то явным удовольствием.
– Давненько я такого блаженства не испытывал, – сказал Часовщик, отправляя щелчком докуренный почти до основания «бычок» в окончательно притухшие угли. – Тут тебе и шашлык, и водочка, и сигаретка… все радости жизни, можно сказать…
– А что ж это тебя Саня не баловала? – спросила Анька, подкидывая в очажок новое небольшое поленце, не для дела, а чтоб слегка оживить огонек.
– Шурочка человек правильный, – строгим тоном встал на защиту Александры Часовщик и тут же смущенно добавил: – Вот только, что же это я буду девушку-то напрягать по такому делу? Огонька мне разведет – уже порядок, удовольствие, так сказать.
– А сам что же? и огонек уже развести не можешь? – без тени ехидства поинтересовалась Анька. – Дело-то простое, это тебе, небось, не сейфы ломать…
– Да-да, – без всякой особенной реакции на намек о своем прошлом ответил Часовщик. – С железом всегда труднее, оно упрямее… А огонь мне не поддается. Ежели хотите узнать «как» – расскажу, а вот ежели вам любопытно «почему», то тут уж не ко мне вопросы…
– Ну, тогда расскажи, – серьезно попросила Анька. – Только сначала расскажи, и так, что бы понятно было, как ты попал в лагерь?
– Как в лагерь попал – история долгая, больше на автобиографию похожа будет, – слегка замялся Часовщик, видно было, что не очень ему хочется некоторые стороны своей жизни открывать при Александре, вряд ли он хотел что-то этакое скрыть от Паши или Аньки. – А вот про то, как в… ну, в обстоятельства такие… попал – расскажу. Наливай еще, мил-человек, выпьем-закусим, возьмем по сигаретке, и я начну…
***
«Стой, кто идет?»
Паренек прогуливающийся по нейтралке со старым, обшарпанным симоновским штурмгевером в руках был совсем молоденьким, зеленым. «Небось, войну никаким боком не зацепил, – подумал Часовщик, продвигаясь привычным маршрутом прямо на солдатика. – Брат старший и тот к концу из школьного возраста не вышел. А отец, видать, погиб где-то, мать дома теперь одна, ждет сына… а он – вот тут, по нейтралке гуляет…» На патрулирование между двумя оградами из колючей проволоки в четыре кола наряжали обычно «молодых», тех, кто только-только начинал служить. Старшие уютно устраивались на вышках, в теплых тулупах, с запрещенными уставом сигаретками, при пулеметах. А молодые топтали ноги по мокрому снегу.
– Чего орешь-то? – спросил Часовщик, приблизившись. – Не узнал что ли?
– Как не узнать? Узнал, конечно, – отозвался совсем не по Уставу охранник. – Только положено так – окликать. В армии, небось, служим…
– Ну, служи-служи, – буркнул Часовщик. – Открывай калитку, мне на дежурство пора. Сегодня пароль – Корсика.
Часовщик подозревал, что назначающий пароли лагерный кум на самом деле не просто любит и уважает географию, а вспоминает те места, в которых он побывал за время своей беспокойной службы. Вспоминает и – называет, назначая паролем, то Милан, то Черногорию, то Бухарест… Сегодня пришел черед Корсики.
«А что ж, почему это нашим разведчикам в войну, а то и после, не побывать на острове Наполеона? – подумал Часовщик. – Чего уж там такого для них интересного не знаю, но…»
Закинув на плечо штурмгевер, охранник завозился с несложным, но капризным замком на небольшой калиточке, выводящей протоптанную от бараков тропинку на ту сторону колючки, вроде бы, как на волю, а на самом-то деле просто на продолжение зоны. Ближайшие от «Белых ключей» пятьдесят километров давным-давно были объявлены особой территорией, и даже промышленный городок на самой границе этой территории перевели на военное положение. Появление там любого нового человека без отметки в военной комендатуре приравнивалось к чрезвычайному происшествию… со всеми вытекающими отсюда последствиями.
– А правда, гражданин хороший, что вы любые часы починяете? – полюбопытствовал охранник через плечо.
По молодости лет, по неопытности он еще не знал, как надо бы разговаривать с охраняемыми заключенными, да и не ощущал особой разницы между «бычком» Семой Рыбиным по прозвищу Сом, любителем подраться и побузить, из третьего барака и «смотрящим» авторитетом, которым и был Часовщик-Чехонин.
Обижаться на него за это было бы глупым, а учить уму-разуму прямо здесь, между двумя рядами колючки – бесполезно, потому Часовщик только хмыкнул в бородку и согласился:
– При желании всё, что человек сделал, починить можно… или восстановить. Было б умение в руках и инструмент.
Несмотря на свое высокие положение в лагере и воровские заповеди, Часовщик работой не брезговал, впрочем, выбирая необременительную и для себя лично интересную. Ну, вот, как эти суточные дежурства в тоннеле, когда можно было побыть одному, без постоянного присмотра десятков и сотен глаз. Или починка часов во время дежурств.
– У меня… это… ну, отцовские еще часы остались, – проговорил охранник, распахивая перед Чехониным калитку и глядя на зека какими-то по-детски жалостливыми глазами. – Он на фронте… где-то под Бухарестом… а вот часы… они уже лет десять не ходят, просто лежат дома… как память… А вы тут нашему комвзвода его «Павла Буре» починили, он рассказывал, говорил – даже в Самаре ни один часовщик не брался, а вот вы…
– Под Бухарестом, говоришь… – задумчиво, будто прицениваясь, протянул Часовщик. – Я, знаешь ли, тоже на румынском фронте повоевал… Чего так смотришь? Думаешь, мы, воры, в войну только по лагерям да в тылу по складам шуровали? А кое-кто и кровь проливал…
– Так вы… это… – охранник окончательно смутился, уже не зная, как сказать и просить.
– Ну, пускай высылают твои часы, – согласился Чехонин. – Посмотрю на досуге, что с ними можно сделать. Досуга-то у нас тут у всех – до Страшного Суда…
И, не дожидаясь ответа, привычно пошагал по пробитой в снегу тропинке за небольшой перелесок в полукилометре от колючки. Солдат, позабыв затворить калитку, смотрел ему в спину, обтянутую серым, казенным ватником, и думал, что и среди заключенных попадают приличные люди, не только оторви и брось по лагерям мотается, да всякая шпана и убийцы. Вот тот же Часовщик, человек для всех авторитетный, а не брезгует простому молодому солдатику помочь. Поможет – не поможет, уже дело третье, а готовность высказал, можно сказать, уважение проявил.
А Чехонин уже забыл, выбросил из головы этот разговор с солдатиком, ведь помогал людям он не от душевной щедрости или природной тяги к благодеяниям, а от простой лагерной скуки, чтобы скоротать бесконечное время отсидки. И, шагая по жесткому и рыхлому, чуть хлюпающему под ногами сыростью снегу, он забормотал себе под нос: «Вот идет за вагоном вагон, С мерным стуком по рельсовой стали, С пересылки идет эшелон Спецэтапом в таежные дали…» Как большинство безголосых людей, Часовщик петь любил страстно, но делал это чаще всего наедине с собой, да и то негромко.
Он успел дважды наговорить слова этой песенки, почему-то полюбившейся в лагере в последнее время всем зекам, пока тропинка в снегу не привела на небольшую полянку, вернее сказать, пологий овражек, густо обросший кустарником. В летнюю пору, которую Часовщик не застал в лагере, наверное, вся эта прогалинка полностью скрывалась от глаз, но сейчас, сквозь голые ветви кустов отчетливо было видно и нетронутый снег по краям, и тропу, ведущую к невысокому срубу колодца, изготовленному из серого, угловатого железобетона. Крышка на колодце была под стать срубу – тяжелая, массивная, внушительная. На боку её, прикрытая жестяным козырьком, виднелась обыкновенная кнопка звонка, будто бы на дверях в квартиру где-нибудь в Москве или Петрограде.
Чехонин, подойдя к колодцу, трижды нажал на кнопку, оповещая своего сменщика о прибытии, а потом, скинув прямо на снег небольшую заплечную котомку, принялся орудовать рычагом домкрата, приподнимающего крышку. Конечно, при необходимости проделать эту операцию можно было и с помощью мощных электромоторов, причем, как снаружи, так и изнутри, но, во-первых, по указанию начальства, а, во-вторых, по фронтовой еще привычке, Часовщик предпочитал беречь механизмы. У любого из них ограниченный ресурс, а человек – что ж, отдохнет и снова готов к применению…
В мрачной бездне открывшегося колодца, у самого его края, дальше не позволяла кромешная темнота, виднелись грубоватые металлические скобы, вмурованные прямо в бетон и служащие лестницей.
В глубине мелькнул слабый свет, и невнятный, неузнаваемый голосок выкрикнул:
– Ты что ли, Часовщик? Что у нас там сегодня?
– Ганновер, – сложив руки рупором и склонившись над краем колодца, ответил Чехонин.
Город Победы, в котором была поставлена последняя точка в войне с германцами, в качестве пароля употреблялся редко, но сегодня выпал именно он.
– Тогда слазь потихоньку, – пригласил Часовщика голос снизу.
– А то без тебя не знаю, лезть мне или туточки подождать, – проворчал себе под нос Чехонин, начиная спуск.
Через пару десятков метров колодец окончился небольшой, овальной комнаткой с невысоким потолком. В углу стоял, дожидаясь сменщика, в чем-то похожий на Чехонина человечек, такой же невысокий, сухонький, в лагерном бушлате и казенных штанах.
После почти нулевой, весенней температуры на поверхности, колодец обжигал морозцем, и Часовщик невольно поежился.
– Держи хомут, – протянул ему коробку полевого телефона сменщик.
Они так называли не только сам телефон, но и обязательную к нему небольшую по размерам катушку провода, подвешиваемую на спину. Без трубки дежурному запрещалось передвигаться по тоннелю. А куда вел провод, уходящий в пробитое в стене дежурки отверстие, никто не знал. Иной раз на пост звонили какие-то люди, требуя уточнить показания многочисленных приборов, развешанных по стенам тоннеля, иной раз – кто-то из лагерного начальства осведомлялся, все ли в порядке на объекте. Чехонину казалось, что в один прекрасный момент, сняв трубку и представившись по установленной форме, он услышит глубокий старческий голосок с неистребимым акцентом, выговаривающий: «Ну, здравствуйте, гражданин. Как обстоят дела? Все ли нормально?»
– Дежурство сдал, дежурство принял, – хмыкнул Часовщик, прилаживая на спину катушку. – Давай фонарь и ступай с Богом…
Фонарик, которым пользовались дежурные, был еще одной «загадкой природы». Маленький, помещающийся в ладони, он давал отличный яркий свет, не требовал батарей и, казалось, был под завязку наполнен энергией. Его можно было оставлять включенным на сутки-двое, и он на исходе такой неформальной проверки по-прежнему светил ярко и стабильно. Всегда интересовавшийся новинками техники Чехонин давно хотел переговорить с «кумом» насчет этого «чуда», да как-то не получалось.
Выставив маленьким реостатом мощность фонарика на максимум, Часовщик подсветил снизу скобы, по которым уже начал карабкаться сменщик. Хотя бы и чуток, но с подсветкой снизу веселее было ползти вверх – к дневному свету. Дождавшись, пока не захлопнется наглухо крышка колодца, отрезающая его от всего мира на целые сутки, Чехонин отправился по холодному заполненному естественной, первородной тьмой тоннелю в дежурку.
Кто и когда прорубил, да и прорубил ли эти тоннели в вечной мерзлоте не знал никто ни в лагере, ни за его пределами. Современный уровень горнопроходческой техники и даже самые оптимистичные прогнозы на будущее не позволяли даже предположить, что это могли сделать люди. Но, как обычно, не зная кто и зачем сотворил то или иное природное чудо, народ приспособил его под свои нужды, да так, как обычно приспосабливают подсобные рабочие микроскоп: для забивания гвоздей. Дышащие вечным холодом стенки тоннеля были обвешаны загадочными и очень ценными, если верить начальству, приборами и аппаратурой, в которых доступными для понимания были лишь градуированные циферблаты. Вот за их показаниями и следили постоянно находящиеся на глубине дежурные из числа заключенных. Регулярно, раз в два часа, они совершали обход своего полукилометрового участка, ограниченного резким сужением тоннеля с одной стороны и обрывом в бездну – с другой. А оставшееся время коротали в «дежурке», будто специально для этих целей вырубленной нише размером три на три метра. Туда, в дежурку, затащили топчан, на котором можно было подкемарить до той поры, пока очередной телефонный зуммер не поднимет с лежанки и не направит в темноту нерукотворного лабиринта. Там же стояли и автомобильные аккумуляторы, запитывающие летные спецунты с электроподогревом. А вот разжиться таким же костюмом для высотных полетов лагерному начальству всё никак не удавалось, да и, кажется, на него уже махнули рукой, мол, зеки – не летчики-высотники, пересидят сутки в бушлатах и ватных штанах, как обычно. Ведь в таком же одеянии они валили лес в иных лагерях при температуре ничуть не выше тоннельной, да еще на ледяном ветру. Правда, от той точности, с которой дежурный доложит показания того или иного прибора, говорят, зависело очень многое, но… где-то там, неизвестно где… а вот простуженный на лесоповале зек просто не мог выполнить норму, что в итоге отражалось и на нем самом, и на всей бригаде, а иной раз – и в целом на лагере. Жизнь и здоровье человеческое после войны начали ценить особо, невзирая на ранг и положение человека в обществе.
Едва Часовщик сбросил на топчан свою котомку и успел развязать её горловину, зазуммерил телефон.
– Дежурный Чехонин!
Первоначально в трубку отвечали, как положено: «Дежурный по объекту номер пять заключенный такой-то», но потом кому-то из принимающих доклады это не понравилось. И длинноватой показалась вводная фраза, да и словечко «заключенный», видать, покоробило слух, а уж то, что вызов прошел именно на пятый объект… Подумав несколько минут после объявленной претензии, лагерный кум нашел простой выход: должность-фамилия.
– Вот что, солдат, – раздался в трубке голос то ли бывшего полковника, то ли нынешнего генерала в майорских погонах лагерного кума, старого знакомого Чехонина. – Я с утра инструктаж так, поверхностно провел… Но сейчас мне звонили и предупредили. Какой-то там сегодня особенный день. В чем особенный и как – не знаю, но ты чуть подсоберись, хоть и лишнее тебе о таком говорить. Понял?
– Яснее ясного, гражданин начальник, – позволил себе некоторую фамильярность Часовщик. – Буду готов к любым неожиданностям…
…Где-то за тысячи километров от лагеря в бездонном арктическом небе вышел в запланированную точку тяжело груженный стратегический «Туполев». Командиру корабля, подполковнику, со дня на день ожидающему третьей звездочки на погоны, доложили о полной готовности и взятые по такому случаю на борт инженеры Ядерного Центра, и постоянный спутник в полетах, друг-товарищ штурман, и остальные члены экипажа. По имеющейся инструкции, да и по устной договоренности с командованием окончательное решение должен был принимать только он. А что тут принимать? Все прошло в штатном режиме: загрузились, взлетели, вышли к точке… сбросили, пошли домой. «Сброс! – скомандовал подполковник и тут же продолжил: – Всем отвернуться от иллюминаторов, одеть черные очки!»…
…Положив телефонную трубку, Чехонин присел на топчан и тут его повело… будто после стакана чистого спирта, схваченного натощак… будто после двухчасового копания в сложнейшем механизме сейфового замка, когда, казалось, еще пара минут и придется уходить из банка не солоно хлебавши, а замок вдруг поддался…
Легко, в непонятной эйфории закружилась голова… тело показалось невесомым, как во сне, а вытянутая вперед, к котомке, рука – полупрозрачной, как у призрака, которых показывают в кино… А тяжелый, холодный воздух подземелья сгустился, превратился в настоящий плотный кисель неопределенного сероватого цвета… и стены зашевелились, то выгибаясь наружу, то надуваясь внутрь … и непонятная волна будто бы прошла через тоннель, через Чехонина, будто само мироздание содрогнулось и выдохнуло…
Часовщик не смог ни в тот момент, ни позже, задумываясь и вспоминая, определить, сколько же времени продолжалось такое состояние. Но пришедшему в себя, ему показалось, что его подключили к непонятной, огромной, всеобъемлющей системе, в которой для каждого предмета или явления есть свое место. И для врывающегося в земную атмосферу на бешеной скорости метеорита, и для беснующихся в капле воды бактерий.
Чехонин не знал, что именно в эти миллионные доли секунды за тысячи километров от его подземелья над островами Новой Земли сработало термоядерное устройство невиданной доселе мощности в две сотни мегатонн. И часть рукотворной дьявольской энергии, выплеснутой из могучего стального корпуса сброшенной бомбы на высоте почти полутора километров от земли, перешла в специальную, заранее установленную аппаратуру, связанную с тоннелями «Белых ключей» через множество посредников. И то, что выплеснулось здесь было лишь легкой щекоткой, почти насмешкой в сравнении с тем, что ушло неведомо куда…
Передохнув несколько секунд после наваждения и ощупав себя, что бы убедиться в целостности ног и рук, Чехонин приподнялся было с топчана и тут же схватился за голову… Боли не было, но видение как будто обожгло мозг своей реалистичностью, достоверностью до мельчайших деталей…
Все на поверхности земли стало белым, ослепительным и прозрачным, и длилось это несколько миллисекунд, а потом – запылали вышки и стены бараков, обращенные на север, будто облитые отличным авиационным бензином. Загорелись, как спички, не успев даже отреагировать на возникшее на них пламя, часовые. Задымился от жара стоящий у административного корпуса «нгазик», и краска запузырилась по его бокам, готовая вспыхнуть через доли секунды. А те из охранников и зеков, кто по случайности смотрел в этот момент на север, еще не поняв, что они ослепли, пытались лихорадочно сообразить, что это за полная темнота обрушилась на них сразу после диковинной вспышки невиданного доселе света…
Огонь еще не успел разгореться, люди еще не успели отреагировать и почувствовать себя обреченными, как пришел с севера раскат грома, и тугой, могучий и беспощадный поток воздуха с силой движущейся бетонной плиты ударил по лагерю, сметая всё на своем пути. И подгоняемые жутким ветром летели вслед за воздушной волной тлеющие бревна, обуглившиеся трупы часовых, автоматы с расплавленными стволами, разваливающийся на лету «нгазик», вспыхнувший, наконец-то, в полете…
А затем на лагерь обрушилась тишина. Мертвая тишина на мертвый, уничтоженный чудовищной рукотворной силой лагерь. Беззвучно потрескивал огонь на развалинах бараков, административного корпуса, бани, беззвучно качались чудом уцелевшие клочки колючей проволоки, беззвучно дымили кирпичи разрушенных печей, беззвучно тлели непонятно как уцелевшие трупы заключенных и охранников. В этом сумрачном безмолвии, в неожиданно наступившей тишине была какая-то загадочная, чудовищная, высшая справедливость, которую невозможно понять, как не понимают муравьи справедливость весеннего половодья, затопившего их муравейник.
…сила видения высосала из Часовщика все соки, он не смог даже пошевелиться, просто осел мешком на топчан и так сидел несколько часов, не замечая, как пролетает время…
Когда же он хоть немного пришел в себя, смог спокойно, без нервных всхлипываний вздохнуть, то первой реакцией его была – позвонить! проверить невозможную достоверность своего бреда. Но – телефон молчал. Никто не отзывался на призывы Чехонина, на его алёканье, дутье в трубку. Так бывало, он помнил, на фронте, когда осколком, или еще хуже – диверсионной группой – перебивало кабель.
Подумав немного, Часовщик принял единственно возможное для бывшего снайпера и медвежатника решение: переждать. Пересидеть сколь возможно долго здесь, в подземелье, а уж потом подыматься и смотреть, что же случилось на поверхности. Неторопливо и привычно он разделил принесенное с собой питье и еду на аккуратные маленькие порции, ведь при необходимости суточный рацион дежурного вполне можно было растянуть на двое-трое суток. Вспомнил, что аккумуляторы для подогрева унтов только-только на днях спустили в тоннель, значит, и они смогут греть ноги довольно долго. Пожалуй, это была единственная положительная новость за прошедшее время.
А потом… процесс ожидания как-то выпал из памяти, стерся, будто и не было его вовсе. Может быть, сказалось то нервное перенапряжение в самом начале, и сознание человеческое «пережгло предохранители», но Чехонин не мучил себя размышлениями, не гадал о природе происшествия, а просто то сидел, то лежал на топчане, периодически проглатывал кусочек хлеба с салом, запивал водой и снова ложился, бездумно глядя в потолок. За всеми этими треволнениями он даже не заметил, что совершенно не хочет ни оправиться, ни покурить, как бывало это раньше на холоде подземелья. Да и сам холод уже не ощущался с назойливым дискомфортом, казалось, что он есть, что его нет – всё равно.
Решившись, наконец-то, выбраться наружу, ведь по его прикидкам прошло не меньше трех суток, Чехонин добрался до колодца и первым делом проверил: запускаются ли электромоторы, открывающие неподъемную для простого человека крышку. Но – не сработало, видимо, вместе со связью отрубилась и подача электроэнергии. Пришлось вручную, привычно, ворочать рычаг домкрата… и осторожно, будто бы опасаясь получить вражескую пулю в лоб, выглядывать из колодца… сначала – чуть-чуть, так, чтобы понять – никаких пожаров, разрушений и боевых действий в округе нет. Потом уже смелее, почти без оглядки, Часовщик выбрался на поверхность и замер в удивлении.
Окрестности, выжженные гигантским, неведомым пожаром были совершенно неузнаваемы. Как неузнаваемо было грязно-серое, изрисованное причудливыми узорами клубящихся облаков небо. И чужим был далекий, на границе зрения, белесый и плотный туман. И еще, с неба непрерывно валили крупные грязные, черно-белые хлопья то ли снега, перемешанного с сажей, то ли сажи, замершей в снегу. И почему-то не казалось странным, что, несмотря на внушительный размер, хлопья медленно порхали в воздухе. Как фантастические, потусторонние, мертвые бабочки.
Чехонин долго и бесцельно бродил по сгоревшей, растрескавшейся земле, пустынной, как в первый день её сотворения, и нигде, никак не мог найти даже следов от остатков лагеря, даже малейших намеков на присутствие поблизости людей или животных. С каждым часом ему становилось все страшнее и страшнее. И уже начал он подумывать, что в самом-то деле просто помер, и душу его Господь забросил в такое вот странное место, посчитав это персональным Адом для Часовщика. А в то, что после смерти он заслуживает лишь адских мук, Чехонин никогда не сомневался, даже в глубине души не льстил себе надеждой на лучшую долю. Наконец, он добрел до тумана, вдоль его границы, бесплотными призраками перемещались полупрозрачные силуэты людей, которых когда-то знал или видел в своей жизни Часовщик. Бродил здесь первый его воровской учитель, старый, седой шниффер Николаев, бродили ребята из штурмового батальона, даже лагерный кум мелькал где-то на периферии зрения, и женщины, все чаще в халатиках или нижнем белье, а то и вовсе обнаженные, перемещались куда-то неторопливо…По мере того, как Чехонин приближался к туману, силуэты эти истончались, бледнели, исчезали, как настоящие призраки, и Часовщик даже размышлять не стал, что за силы вызвали к жизни образы из его памяти, а просто окунулся в туман , как с разбегу окунаются в холодную речную воду, бросаясь с обрыва или раскаленного пляжного песка, и… вышел к лагерю.
Правда, это был уже совсем не тот лагерь, который он покинул несколько дней назад, уходя на дежурство. Никаких разрушений, увиденных еще там, в тоннеле, и напоминающих об ужасном по силе взрыве двухсотмегатонной бомбы, не было и в помине. Лагерь просто пребывал в запустении, оставленный людьми много лет назад. Заросли травой протоптанные когда-то в снегу дорожки, обветшали мощные, капитальные стены бараков, кое-где потрескались от времени стекла, проржавела насквозь колючая проволока. А по всему периметру, в полусотне метров от ограды, напрочь отрезая Чехонина от колодца, висел густой, клубящийся белый туман.
И потом, сколько ни пытался Часовщик вернуться к тоннелю, туман снова и снова выводил его в пустой, заброшенный лагерь.
…Иногда в лагере появлялись люди. Они, на взгляд Часовщика, были странно одеты, вели себя неестественно настороженно и испуганно, что-то искали в обветшалых бараках и старательно не замечали единственного живого человека на территории. Из их разговоров Чехонин узнал, что со времени его дежурства прошло почти двадцать лет, что жить в России стало хорошо, но людям всегда хочется чего-то лучшего, чем просто хорошо, вот и лазали эти пришельцы по баракам в поисках сказочных заначек и легендарных поделок зеков. Сначала это Чехонина смешило, потом, когда появление посторонних в лагере стало регулярным, начало раздражать. А со временем он просто успокоился и с равнодушным удивлением смотрел, как туман не выпускает забредших в лагерь незваных гостей, раз за разом выталкивая их на заросшую травой полянку перед административным корпусом. Но кого-то и отпускал, вот только не туда, откуда они пришли. Видимо, раскидывал по таким местам, в которых эти люди вовсе не хотели бы оказаться…
***
– … Вот таким я стал, болтаюсь как бы между небом и землей, – заканчивая рассказ, огладил бородку Часовщик. – Как бы и человек, а как бы и не совсем. Ни есть, ни пить мне не надо. Курить тоже. Вот только старая память свербит… как оказалось, ну, что может быть для человека слаще, чем шашлычок под водочку, сигаретка, да вот – огонь… сам-то я огня развести не могу, не знаю, что за запрет на меня наложен, но… Вот и прилепился к Шурочке, она-то меня и балует, ну, конечно, подружки её иной раз помогают. А я им за это всякие страшилки рассказываю, что-то сам в тумане видел, что-то от других людей давным-давно слышал…
– А Саню, значит, туман и впустил, и выпустил? – с легкой иронией в голосе поинтересовалась Анька. – И за что ж такая благосклонность, а?
– Видать, с чистым сердцем девахи шли, без корысти, – серьезно сказал Часовщик и тут же ухмыльнулся: – А по правде-то, я и сам не знаю. Туман – он и есть туман, загадка, то есть…
– А профессора, чей череп потом нашли в лесу, ты видел? – спросила Анька.
– На очочки золотые намекаешь? – уточнил Часовщик. – Так эти очочки мои, специальные. В них, понимаешь, стекла простые, не совсем, конечно, простые, но без этих… без диоптрий. Мне их на заказ сделали, очень уж хотелось в те годы посолиднее выглядеть, да и была, понимаешь, у каждого солидного во… человечка в моем окружении этакая примета особая. Кто-то шляпу носил, не снимая, кто-то брился каждый день даже в предвариловке, кто-то даже книжки писал на досуге… вроде как – на счастье, на удачу во… человеческую. А я вот – очочки себе придумал.
– И как – повезло тебе в них? – без ехидства, заинтересованно спросила Анька.
– Да как сказать? Вот, живой же, однако, хоть и странной какой-то жизнью, а те ребятишки, что в лагере со мной были, небось уже того… времени-то сколько прошло, даже если и вышел кто на свободу по случайности какой, от старости померли…
Последние слова были сказаны тоном уже несколько неестественным. Конечно, со времени испытания двухсотмегатонной «страшилки» прошло побольше тридцати пяти лет, это Анька помнила хорошо, не даром не только помогала местных программистам своими знаниями, но и полазала в местной Сети изрядно. И живы еще были не только почти все летчики, бомбу сбрасывавшие, но и многие из её создателей…
Затянувшаяся пауза, во время которой каждый обдумывал свои и собеседника слова, реакцию на них и дальнейшие в этом свете свои действия, как-то плохо повлияла на Саню. Девушка сжалась в комочек на своем чурбаке, будто хотела стать невидимой, неслышимой, незаметной в полумраке догорающего костра. Ей показалось, что именно сейчас произойдет что-то неприятное, постыдное, о чем она будет позже вспоминать с тоской и отвращением. Может быть, симпатичная ей Анька и её дружок накинутся на Часовщика, повяжут его и уволокут с собой, допрашивать, мучить, выбивать какую-то ценную для них информацию. Может быть, Часовщик достанет из-под полы телогрейки пистолет и хладнокровно расстреляет саниных знакомцев, как некие мишени в тире – без эмоций, с легонькой своей улыбочкой из-под усов. Почему-то Александра абсолютно не боялась за себя, твердо знала, что её лично не ждут никакие неприятности, она не нужна и не интересна сейчас всем сидящим у огня. А вот сошедшиеся к очагу на шашлык и вино Анька, Паша и Часовщик непременно сотворят друг другу какую-нибудь пакость.
Не сдержавшись, все-таки не было у девчонки закалки и практики по игре в такие взрослые игры, Александра, стараясь оставаться незамеченной, шустренько, в одно движение, перескочила к чурбачку Аньки и зашептала той что-то прямо в ухо. Анька хихикнула, как хихикают всегда девчонки-подростки, обсуждая между собой либо достоинства проходящих мимо парней, либо недостатки отсутствующих подруг, и громко сказала:
– Уважаемые джентльмены! Леди вас покинут на одну минуточку… Сказала бы, что пойдем, попудрим носики, да вот беда – пудреницу дома оставила. Так что – не скучайте тут без нас…
И уже через мгновение обе девушки скрылись в темноте, отходя подальше от очага, наверное, чтобы не было слышно мужчинам предательского журчания.
– Ишь ты, а раньше Шурочка этого дела как-то не стеснялась, попроще себя вела, – прокомментировал Чехонин, привычным жестом оглаживая бородку ладонью.
– А ведь ты не шниффер, Часовщик, – заговорил совсем о другом Паша, слова его прозвучали веско и спокойно, как некий приговор. – Ты медвежатник, никогда ты ничего не ломал, только вскрывал, да так иной раз, что после тебя еще по нескольку дней никто не замечал, что «медвежонка» раскупоривали…
– Вот оно как, значит… при Шурочке-то не стал разрушать её детские иллюзии? – с легкой иронией спросил Часовщик.
И тут же преобразился, будто скинул маску. Теперь вместо добродушного старичка в профессорских очках, с седенькой бородкой, в простецком лагерном ватнике у костра сидел, напружинившись, холодный, расчетливый вор, готовый к любым ударам судьбы и способный постоять за себя. «Ох, не хотел бы я с таким где-нибудь на «малине» столкнуться, – решил для себя Паша. – Непонятно мне, кто бы из нас живым оттуда ушел…», но на вопрос Часовщика о шурочкиных иллюзиях ответил:
– А ты думаешь, она до сих пор тебя за благородного разбойника или простого бухгалтера-растратчика считает?
– Пускай, как хочет, считает, – махнул рукой Чехонин. – А тебя, стало быть, гражданин начальник, не прошлое мое воровское интересует и не существование между небом и землей? тебя настоящее интересует. И не только мое… А может, и вовсе не тебя? Как так, солдатик?
– Что меня интересует, ты угадал, – согласился Паша. – А вот про солдатика ошибся… замначальника штаба батальона, при том, что батальон в отрыве от своих частей выполняет задачи как бы не армии… чины у меня повыше твоих будут…
– Да какие-такие у меня чины, их и на службе-то не было, – вздохнул было Часовщик и тут же ехидно поинтересовался: – И где ж у нас такая война-то идет, что батальон за армию считают?
– А как в туман свой войдешь, поверни сразу налево, – грубовато посоветовал Паша. – А вот повадки свои брось, не прошибешь. Был опыт, потолкался среди вашей уголовной братии. Конечно, элиты у меня в знакомцах не было, но чем король от простолюдина отличается? Разве что – свитой, а так: ест так же, спит так же, по нужде тоже ходит…
– Красиво излагаешь, прямо по писанному, – одобрил с иронией Часовщик. – И что же теперь – по душам поговорить предложишь, гражданин начальник?
– А у тебя душа-то где? Здесь, у костра, или там, в тумане, осталась? – прищурился на собеседника Паша.
И тут же, без перехода, даже не заметив, а почувствовав некий намек на шевеление со стороны Чехонина, добавил:
– Не надо… резких движений. Кто кого – это еще бабушка надвое сказала, а смысла никакого нет. Ты же правильно сообразил, что я не сам от себя здесь. Да и ты там, в тумане своем, сорок лет не в одиночестве бродишь. Такие сказки оставь вон – для Александры…
Часовщик будто окаменел, удивленный провидением Паши. Ведь сам он только-только собирался, прикидывал, как половчее испытать своего визави на прочность, а если дело выгорит, то и верх взять. А его, будто сопливого фраера, размазали по земле вот таким вот предвидением.
А довольный результатом своей интуитивной догадки Паша продолжил:
– Кем ты был, кем стал, да почему, да зачем – этим пусть дядьки умные, с большой лысиной и в очках интересуются. Мне оно не по рангу, да и желания никакого нет, если честно…
Он хотел выругаться, но сдержался, солидно, крепко помолчал и добавил:
– Мне надо знать, кто научил тебя брать пробы с отвалов. И чем таким они тебя купили – бессмертного этакого, без еды и питья живущего, не от мира сего… Все остальное для меня пусть будет покрыто твоим же туманом…
– Были такие… – подумав немного, нехотя, как всегда начинал «признанку», ответил Часовщик. – По облику – люди, вот только изнутри – совсем нет… нелюди они даже в нашем обличии. А кто – демоны? ангелы? разве разберешь? Беды в том, что взял чуток из пустой породы для комбината, да и для всей России никакой. Все равно лежит земля никому не нужная… Да, так вот, а посулили они мне – возвращение. Как-то я им поверил, когда говорили, что могут они. В любое место, в любое время моей жизни. По собственному, так сказать, выбору. Могут они… чувствую…
Чехонин замолчал и расстроено уставился на совсем уже почти погасший костерок. Сдача, даже и более сильному противнику, никакого повода для оптимизма не давала. А раскрытие главного, пожалуй, своего секрета вводило в некое уныние. Впрочем, Часовщик очень хотел надеяться, что Паша не сможет никак повредить ни ему самому, ни тем «ангелам-бесам», что обещали ему возвращение… да и самому возвращению – тоже.
– Ну-ну, – подбодрил его Паша добродушным тоном. – Не маленький ведь, чего замолчал? Или думаешь, что мне хватит? Нет уж, колоться, так колись до конца, до донышка. Как с ними встречаешься, где, когда… не сиди пнем, Часовщик, несолидно для тебя так-то вот…
– Э-хе-хе, – вздохнул Чехонин и махнул рукой…
«Да уж, сколько они не пытаются доказать народу, сколько не сочиняют песен и баллад о воровской романтике, дружбе, бескорыстной любви, а нигде у них не получается даже и самим в свои рассказы поверить, – подумал Паша, слушая торопливую, чуть сбивчивую речь Часовщика, он спешил завершить признание до возвращения к огню девчонок. – Да и как может быть иначе? Человечишки-то мелкие, через совесть свою перешагнувшие… любого возьми – хоть тот, хоть этот… нутро гнилое…»
… Когда девчонки вернулись к окончательно затухшему костру от ближайших «кустиков», и Паша, и Часовщик уже слегка успокоились после нервозной, полной внутреннего напряжения схватки. При этом Часовщик испытывал еще и легкое, запоздалое раскаяние от «сдачи подельников», как это называлось на его языке, оставшемся в далеком прошлом не только самого Чехонина, но всей страны.
Едва завидев в блеклом свете костерка, снова разгорающегося от подброшенного Пашей поленца, девичьи фигурки, Часовщик вскочил со своего сиденья, привычно потянулся всем телом, разминая чуток затекшие мышцы и так же привычно ссутулился, становясь как бы пониже росточком, понезаметнее для постороннего глаза.
– Ну, спасибо за посиделки и угощение, – сказал он, адресуясь, конечно, в первую очередь Александре. – Пора и честь знать. Уже рассвет недалече, мне тут задерживаться нельзя…
– Приходи еще, – искренне пригласила Саня, чувствуя, что непременно придет Часовщик, что просто некуда ему больше деваться.
– Загляну-загляну, ты держи дровишки-то наготове, – подтвердил её догадку Чехонин, легонько взмахнул рукой Аньке и Паше, вроде бы в знак прощания, а может и просто так, и мелко-мелко посеменил во тьму.
Проводив его взглядом, Саня тихонечко сказала:
– Как-то не очень все хорошо получилось, а?
– Ну, уж как получилось, – не стал нарочито утешать девушку Паша. – Да и не всегда в жизни всё гладко, вот и наскочил твой знакомец с размаху-то на корягу в нашем лице… Только ведь ничего плохого мы ему не сделали. Просто поболтали о том, о сем…
– Да я понимаю, – чуть печально согласился Александра. – Но все-таки всегда хочется хорошего…
– И побольше, – в тон ей засмеялась Анька, ласково приобнимая подругу за плечи. – Будет у нас еще много хорошего, правда?
– Знаешь, чего сейчас хочу? – редкостным для него мечтательным тоном сказал Паша. – Не поверишь, сигару… толстенную такую гавану… чтоб только прикурил, а аромат за километр чувствовался…
– Ну, ладно, давайте перекурим на дорожку и тоже… – Анька сделала неопределенный жест рукой и как-то сладко причмокнула…
– Да, мне тоже пора, скоро смену сдавать, – сказала Александра, не очень хорошо понимая связь между произошедшим в её отсутствие между Пашей и Часовщиком и гаванской сигарой.
– А если нас при сдаче увидят – это ничего? – поинтересовалась Анька.
– Ну, если двоих, то нормально, вот была бы ты одна – тут же выговор влепили за… ну, за то, чего не было, – смутилась Саня. – А с мальчиками я ни-ни, все знают…
– Вот и красота, что так получается – подхватила Анька. – Идем все вместе смену сдавать, а потом нас Паша до дома довезет… до твоего…
И посмотрела на Александру серыми бесстыжими глазами так, что той стало жарко.
***
Встречу с Пуховым Паша назначил в небольшом кафетерии при гостинице, той самой, для приезжающих на несколько дней. Он мог бы без церемоний прямо приехать в служебную квартирку Егора Алексеевича или пригласить того к себе, ведь на самом деле они с Анькой поселились во временно пустующем жилище одного из местных оперативников комитета госбезопасности. Но неистребимая конспиративная привычка назначать встречи в людном, желательно – многолюдном месте, имеющим несколько входов и выходов, заставила Пашу выбрать именно этот кафетерий, в котором они с Анькой побывали уже несколько раз, но не успели примелькаться или стать временными завсегдатаями.
«Как-то странно, никто не преследует, ни от кого не скрываюсь, но по-прежнему, живу, как на вулкане», – подумал о себе Паша, пристраивая машину в нескольких сотнях метров от гостиницы, в тихом утреннем переулке, и это тоже стало для него обязательным ритуалом – не подъезжать прямо к месту встречи.
В кафетерии тоже было по-утреннему тихо. Заспанная, но бодренькая девушка за стойкой буфета о чем-то трепалась по карманному телефону, но тем не менее на Пашу внимание обратила и очень миленько ему поулыбалась, пока тот неторопливо прошел от входа к столику в дальнем углу.
Развалившись в казенном, но на удивление удобном полукресле, Паша привычно оценил обстановку и привычно же про себя отметил, что мог бы и не делать этого. Здесь всё было спокойно, размеренно и благодушно. Гостиничные жильцы в такой ранний час еще не начали покидать своих номеров, да и предпочитали завтракать они в основном на работе, в комбинатовских цеховых столовых, где и кормили ничуть не хуже, и до рабочего места было гораздо ближе. Этот кафетерий, как и ресторан при гостинице был скорее данью традиции, чем необходимостью. Ну, и, конечно, пристанищем для только что въехавших и уезжающих, кому делать на производстве было пока или уже нечего.
– Привет, я Лера, как ты рано к нам, – появилась у столика Паши девушка-буфетчица в модненьком, слегка помятом френчике, видно, прикорнула ночью прямо в нем на какой-нибудь кушетке в подсобке. – Чего ж не спится? Хочется кушать?
– Привет, а я Паша, – он не любил лишний раз представляться и афишировать себя, но здесь, в этом обществе, не назвать свое имя при встрече означало привлечь к себе ненужное внимание. – Кушать не хочется, а вот коньяку я бы выпил с удовольствием…
– С утра пораньше? – удивилась девушка с провинциальной непосредственностью.
– Именно с утра лучше всего и пить коньяк, – убежденно сказал Паша, не нахально, но пристально глядя в глаза девушке. – Налей двести граммов, хорошо? Большой стакан, надеюсь, здесь найдется?
– Да у нас всё найдется, – несколько озадаченно ответила Лера. – А закусить чем?
– А закусить лучше всего этим прекрасным весенним утром, – улыбнулся Паша.
– Ну, может быть, хотя бы лимончик?
– Не люблю кислого… – он чуть поморщился, ощутив во рту набежавшую слюну. – Просто коньяк…
«Надо было бы заказать закусок, – подумал Паша, глядя вслед девушке, сперва дождавшейся сигнала от его «элки» на свой планшет, и лишь после этого ушедшей к буфету за коньяком. – Но все равно она запомнит раннего посетителя, пусть уж лучше в девичьей головке отложится ранний утренний алкоголик, чем непонятный для здешних мест кутила…»
Вот так он и встретил Пухова – внешне расслабившийся, развалившийся в полукресле, с сигаретой в одной руке и огромным коктейльным стаканом, наполненным коньяком, в другой.
Пухов появился, как обещал, минут через пятнадцать после Паши, одетый в длинный, по щиколотки, просторный плащ, темную широкополую шляпу, разве что, черных очков не хватало для образцово-показательного шпиона из старинных фильмов. Немного смазывал получившуюся картину только небольшой электронный планшет, зажатый Пуховым в левой руке. Такие планшетки здесь служили заменителем папки для бумаг, видимо, разбуженный ранним утром Егор Алексеевич не стал терять даром время и занялся по дороге в кафетерий текущими делами.
Уже размышлявшему этим утром над собственной конспироманией Паше внешний вид Пухова показался смешным, а может быть, тут сыграл свою роль и коньяк, принятый после водки с шашлыком, бессонной ночи, потребовавшей значительного напряжения духовных сил, и морального давления на Часовщика. Громко рассмеявшись в пустынном и гулком от этой пустоты помещении, Паша помахал рукой:
– Проходи, присаживайся…
На ходу Пухов успел что-то сказать девушке в буфете, наверное, что б она не мешала их разговору заботливостью о новом посетителе. И через пару секунд уже расположился напротив Паши, бросив на стол планшетку и извлеченный из кармана плаща телефон.
– С утра коньяк? – подобно буфетчице, поинтересовался Егор Алексеевич. – Есть за что выпить?
– Если не выпью, то прямо здесь упаду и усну, – добродушно ответил Паша. – Все-таки бессонная ночь под шашлык и водочку в мои годы бесследно не проходит… Но и безрезультатно – тоже…
Пухов сдвинул на затылок шляпу и напряженно всмотрелся в сияющее улыбкой лицо своего визави. И легкий этот жест превратил псевдошпиона в ряженного, под широкими полями шляпы скрывалось простоватое, удивленное лицо обыкновенного белобрысого мужичка лет сорока. При этом казалось, что он просто не поверил, как можно всего за одну ночь решить сильно попахивающую мистикой задачку, над которой работал несколько лет не один десяток профессионалов в самых разных областях человеческой деятельности.
– Ты, вот что, Егор, поройся в своих архивах, посмотри из любопытства, сидел ли в «Белом ключе» некто Часовщик. Медвежатник, значит, личность известная. Невысокого роста, среднего телосложения, седой и – с бородкой. Вот это прямо натуральная особая примета для зека – борода… – говорил Паша неторопливо, то и дело прикладываясь к коньяку. – В лагерь мог попасть накануне испытаний вашей «царь-бомбы»… Хотя, может и просто время на этом потеряешь, кто знает, из какой реальности этот мужичок выплыл?
Бывший подпольщик-боевик и, пожалуй, уже бывший помощник начальника штаба крыловского батальона, наслаждаясь ситуацией, испытывал двойственное чувство. С одной стороны ему очень хотелось выложить сразу всё самое ценное, посмотреть на ошарашенную реакцию Егора Алексеевича, мол, вы тут годами стараетесь, а мы с Анькой за одну ночь смогли… А с другой стороны Паше, как бы в компенсацию за пережитое напряжение, очень хотелось поиграть, тем более – время позволяло, проговорить сначала малозначительные детали и нюансы ночной встречи, и только в заключение выдать тот самый лакомый кусок, прикладывая Пухова к «ковру» на лопатки.
– Вы с ним встречались этой ночью? – поинтересовался Пухов.
Несмотря на легкую растерянность и ощущение некой неправдоподобности ситуации, сейчас он так же, как Паша, не торопился, а немного нервничал из-за необходимости переключаться с иной проблемы, материалы по которой он изучал по дороге сюда, на текущую. Такого вот переключения, требующего максимального внимания и концентрации, Егор Алексеевич не любил, понимая, что нет людей неошибающихся, а в данном случае вполне можно было не учесть существенные факторы, что из первой, что из второй задач.
– Да, с ним, и спасибо тебе, что согласился с нами, убрал всех своих людей… и подстраховывающих и просто наблюдателей, – Паша сделал рукой, держащей стакан, неопределенный жест. – В их присутствии, даже отдаленном, вряд ли бы что получилось. Не пошел бы этот че… э-э-э… Часовщик на контакт, я так думаю. И без того не очень хорошо сложилось, что девчонка-учетчица, Александра, там была… Конечно, конкретику она не поняла, да и не слышала основное, но – девчонка-то оказалась сообразительная, сразу ухватила суть, что мы по его душу явились. И что свое от Часовщика получили – тоже поняла.
– Ты на что-то намекаешь? – нахмурился Пухов. – Ликвидация свидетелей, бесследное исчезновение людей и прочее у нас иной раз практикуется, но против своих граждан – никогда. Да и какой смысл?
– Ваша воля, ни на что я не намекаю, – пожал плечами Паша. – Просто довожу до сведения, а там, гляди, хозяин – барин…
–… хочет – живет, хочет – удавится… – продолжил Пухов, доводя поговорку до логического конца. – Пусть живет и не тужит. Если, конечно, от этого не будет вреда…
– Вреда кому и чему? – вопросительно поднял стакан Паша. – Впрочем, не мое это дело, вряд ли она кому-то расскажет что-то конкретное, а с Часовщиком… с Часовщиком она в ближайшие лет пять-десять не увидится…
– Ты так уверен?
– В сроках – нет, – пожал плечами Паша. – Может, на пять лет, может, на десять, а то и на все двадцать пять Часовщик этот заляжет на дно и на «отвалах» показываться больше не будет. И не только на «отвалах». Вряд ли он вообще будет в эти годы «выходить из тумана»…
– Ждешь вопроса – почему? – усмехнулся Егор Алексеевич. – Считай, что я его уже задал.
– Жду-жду, – честно признал Паша. – Приятно вот так-то, когда по собственному желанию ждешь ожидаемого вопроса, а то все больше норовят со всякими подковырками в самый неподходящий момент влезть…
– Ко мне, надеюсь, это не относится? – серьезно уточнил Пухов.
– К счастью, нет, наверное, поэтому мы с тобой и решили поработать… Ладно, продолжаю. Часовщик нам сдал своих «хозяев». Какие у него там с ними взаимоотношения – не уточнял, но брал пробы из «отвалов» он по просьбе неких существ, внешне очень похожих на людей…
– А внутренне – полностью отличающихся? – с жадным интересом уточнил Пухов.
– Вскрытия он им не делал, но уверен, что это не люди. А ты подумал про свои «летающие тарелки» и нашу гробницу?
– Почему бы и нет, – пожал плечами Егор Алексеевич. – Но тут – одно к одному – имеется еще неприятный фактик. Иной раз из моргов пропадают трупы. Простых, казалось бы, людей. Причем, погибших хоть и от естественных причин, но насильственной смертью.
– Несчастные случаи?
– Вот именно. И хотя таких вот исчезновений совсем немного, их мы тоже взяли на карандаш. Ну, не проходят мимо нас такие случаи, не могут проходить…
– Считаешь, что эти самые… нелюди которые, своих погибших изымают от греха подальше?
– И от греха в первую очередь, ну, и мы же не знаем, может быть, они тоже своих никогда не бросают, даже мертвых…
– Все может быть, кто же поймет нелюдей? – согласился Паша. – Продолжаю? В отвалах нелюдей интересовали в первую очередь два элемента: ниобий и гафний. Как Часовщик эти слова выучил – не представляю, все-таки не по его это мозгам, хоть и совсем не дурачок этот медвежатник, но с химией, похоже, никогда связан не был…
– Ниобий и гафний… – проговорил вслед за Пашей Егор Алексеевич, будто обкатывая во рту эти слова. – Ниобий и гафний – это электроника и ядерная энергетика, так ведь?
Паша пожал плечами, он тоже не был крупным знатоком ни в той, ни другой области.
– Суть вопроса: чем они интересуются? – попробовал погадать Пухов. – Нашими в этой области достижениями или – возможностью поживиться неиспользуемыми пока ресурсами?
– Забавно, но я подумал практически о том же, – хмыкнул довольный Паша. – Совпадение мыслей на расстоянии, материализация нелюдей и раздача… А что раздавать будешь, Егор Алексеич?
– Похвальная забота о поощрении, – хмыкнул Пухов.
– Да кое тут поощрение, в вашем-то коммунистическом королевстве, – засмеялся Паша. – Все бесплатное, чего душе угодно… Одна беда – сигар нету. Правда-правда… возникло у меня после этой ночки страстное желание выкурить гаванскую сигару, ну, бывают такие заскоки. Нет нигде…
Паша комично развел руками.
– Ладно уж, сигарой ты меня позже угостишь, теперь – интересное… Крепко в креслице-то устроился, Егор? – Паша отхлебнул коньяк, поставил на столик стакан, держа паузу, но Пухов тоже старательно молчал, выдерживая характер, и пришлось Паше продолжить. – Завтра-послезавтра эти нелюди должны будут взять у Часовщика очередные пробы… И при этом придут они не из тумана. Из города придут, Егор… чувствуешь?
Пухов не сдержался и вскочил с места. Работа Аньки и Паши оказалась не только информативной, но и результативной, да еще настолько!!! Что бы слегка придти в себя и обдумать ситуацию, Егор Алексеевич сходил, даже, вернее, сбегал к буфету и вернулся с коньячной рюмкой в руках, наполненной благородным напитком…
– Ага, не сдержался, – ехидно отметил Паша. – А еще меня попрекал, что с утра коньяк глушу… Еще бы тут не выпить от таких-то новостей…
– Почему из города? – задал вполне резонный вопрос Пухов.
Он не подвергал сомнению информацию Паши, а просто анализировал её, докапываясь до сути.
– Все просто, – пожал плечами бывший подпольщик. – Идешь на задание, получаешь в процессе промежуточную информацию, объемную при этом, заметь… Просишь довольно-таки случайного человечка эту информацию сохранить, пока твое задание не будет выполнено. Мол, на обратном пути – заберу. Видимо, сейчас они и находятся на обратном пути. Захватят пробники и – к себе…
«И это еще не все. Помнишь, у вас в базе снабжения-сбыта Анька вычислила с десяток доппельгангеров? – Егор Алексеевич кивнул. – Помнишь… Так вот, подумал я и решил, что неприменно кто-то из них должен был в город прибыть вчера или сегодня. Крайний срок – завтра…»
Несколько месяцев назад, заинтересовавшись системой защиты информации в гигантской базе служб снабжения по неистребимой женской привычке совать свой нос туда, куда не просят, Анька вычислила несколько случаев, когда один и тот же человек одновременно отоваривался продуктами или ширпотребом, брал билеты на поезд или самолет или пользовался иными услугами в Москве и Владивостоке, Вологде и Перми, Костроме и Челябинске. Учитывая, что при этом использовались обязательные в стране «элки», получалось, что кто-то влезал в систему, а это не имело реального смысла – никаких доходов или иных дивидендов от двойного забора продуктов в двух разных магазинах никто получить не мог.
В тот момент Пухов просто взял на карандаш это странное явление и бросил на его проверку и анализ с десяток программистов и системщиков, надеясь выловить обыкновенные сбои в электронике или программах. И вот, совершенно неожиданно, Паша связал этих двойников с нелюдями, давшими задание Часовщику…
– А где, кстати, сама наша Анна Иоанновна? отдыхает? – поинтересовался Пухов, пытаясь взять паузу на обдумывание пашиных слов.
– Еще как отдыхает, я надеюсь… – ухмыльнулся Паша. – Я их к Александре завез, пусть порезвятся девчонки после такой-то ночи…
– Я не в свое дело лезу, – осторожно сказал Пухов, понизив голос почти до шепота. – Но ты-то сам как к этому относишься? Ну, девочки с девочками, мальчики с мальчиками, да еще тут волна какая-то у нас пошла – втроем-вчетвером жить, всем вместе спать и на одной кухне хозяйничать… на досуге как-то думал об этом – ничего в голову не пришло хорошего… или я уже старый стал?
– А зачем думать? – искренне удивился Паша. – Все было придумано до нас, достаточно классиков почитать…
«…Обыкновенная пища малого из крестьян - хлеб, квас, лук; он жив, бодр, здоров, работает легкую полевую работу. Он поступает на железную дорогу, и харчи у него - каша и один фунт мяса. Но зато он и выпускает это мясо на шестнадцатичасовой работе с тачкой в тридцать пудов. И ему как раз так. Ну а мы, поедающие по два фунта мяса, дичи и всякие горячительные яства и напитки,- куда это идет? На чувственные эксессы. И если идет туда, спасительный клапан открыт, все благополучно…»
– Что-то дореволюционное? – не узнал цитату Пухов.
– Лев Толстой, – кивнул Паша. – Умный был мужик и объяснить мог все просто и доходчиво…
– Значит, пусть молодежь бесится, выпускает излишки энергии, раз не загружена работой до упаду? – задумчиво произнес Пухов, но было видно, что думает он вовсе не о сексуальных привычках современных юношей и девушек. – Значит, считаешь, что брать надо этих допелльгангеров здесь, в городе?
– Брать или просто поговорить – это по обстоятельствами, – согласился Паша, сразу поняв для чего нужен был Пухову неожиданный зигзаг в разговоре. – А вот искать – точно здесь. Я, как узнал, сразу почувствовал – они обратно идут, через туман. И не пустые, пустые бы не пошли. Но вот как среди полусотни тысяч людей за день двоих-троих вычислить – это тебе и карты в руки, Егор…
– Карты – это да, без карт какая ж игра получится, – кивнул Пухов. – Ладно, придумаем, и побольше народу шерстили, если надо было, приходилось, опыт есть… подумаем до обеда и решим – как…
– Вот теперь последняя просьба будет, Егор Алексеич, – сказал благодушно Паша. – Общая, так сказать, и от меня, и от Аньки… Если успеете, выйдете на допелльгангеров, про нас не забудьте. Очень уж хочется на этих красавцев глянуть…
– Да куда уж теперь без вас-то? – искренне ответил Пухов. – Теперь без вас, ребята, я никуда…
***
И все было, как первый раз. Ушла, исчезла где-то в бездне прошлого вчерашняя безумная ночь. Будто бы и не бесились они вчетвером на этой широкой, удобной кровати, взбодренные вином, коньяком и общим желанием. А, может быть, и было ничего подобного, а просто привиделось в странной эротической фантазии эта групповая, греховная, но от того не менее сладкая, запретная любовь….
Но сейчас они были вдвоем, только вдвоем во всей вселенной. И Анька, стараясь не дать подруге опомниться, задуматься о прошедшей в эту ночь встрече на отвалах, а странном поведении всех её участников, ласкала и ласкалась сама, принимая и отдавая ласки с неожиданным рвением и страстью. Казалось, она совсем забыла о собственном удовольствии, о вечном желании оргазма в компании, что мальчишек, что девчонок. Ей хотелось просто дотрагиваться до Александры, касаться её крупных сосков, трогать губами нежную, тонкую кожу на шейке, улавливать под пальцами дрожь возлюбленного тела…
Потеряв голову от счастливого желания обладать и отдаваться, Анька при этом все равно отлично осознавала происходящее и помнила, где и какие в комнате припрятаны игрушки… такие неожиданные здесь, в глубокой провинции, но такие забавные стеклянные, звенящие при соприкосновении… и длинные, что бы хватило на обеих, со специальным держаком в середине… и даже крепкий, каучуковый, розовый, закрепленный на шлейке, что бы можно было застегнуть его на бедрах и почувствовать себя мужчиной в отношении Сани…
И солнечные лучи, ворвавшись в комнату, уже никого не тревожили и не стесняли, а только ярче оттеняли наготу и прекрасные движения близкого и любимого здесь и сейчас тела… и в солнечных лучах Саня стояла перед Анькой на локтях и коленях, оттопырив совсем еще не женскую, худенькую попку и ожидая того сладостного мига, когда подруга войдет в её лоно, только что целованное и обласканное, упругой резиновой штукой, сделает десяток движений, заставляющих замереть от восторга, рождающегося где-то внутри, внизу живота… и припадет своими острыми, колкими сосками к обнаженной спине…
И фантазия меняла позы… заставляя искать все новые и новые, что бы крепче прижать… подальше отстраниться… ничего не видеть, кроме любимых глаз и рассмотреть всю – от макушки до кончиков пальцев на ногах… и видеть… видеть… видеть… трогать… касаться… сходить с ума…
И чуть шершавый, розовенький язычок, приводящий к блаженству, скользящий то в потаенных глубинах, то на самой поверхности… облизывающий и теребящий… легонько и сильно… страстно и нежно…
А потом был взрыв… нет, много-много оргазменных спазмов, взрывов, фейерверков, затмевающих и солнечный свет, и сознание…
И накрывающая всё и вся своей непонятной энергетикой музыка…
«Твои драные джинсы и монгольские скулы…
Ты была моей тайной, зазнобой моей...»
Анька очнулась от чуждого, непонятного звука. Ему было не место тут, в уютной спальне Александры. И пусть звук этот, казалось, никому не угрожал, но был чужеродным, лишним и ненужным.
Мгновенно приходя в себя, будто сигналу тревоги, Анька поняла, что слышит «белый шум» только-только включенного радиоприемника, этакий набор шорохов, шипения, еле слышного, далекого присвиста… В поисках источника шума Анька наткнулась глазами на небольшую серую коробочку, подвешенную на стене, в углу. Её не было заметно ни в первый, ни во второй раз, когда Анька попала в эту комнату, да и не обращала она тогда внимание на особенности интерьера, ни на что не обращала, кроме своих подруг…
Не успела Анька сообразить, зачем и к чему раздается «белый шум» из неведомой радиоточки, как шум этот сменился резкими ударами металла о металл, такими звонкими и немузыкальными, будоражуще-тревожными, что иначе, чем каким-то сигналом очень неприятного свойства, их назвать было трудно. Свернувшуюся калачиком и сладко дремлющую на самом краю постели Саню звук этот подбросил, усадил еще не проснувшуюся, трущую глаза кулачками и пытающуюся оглядеться, что бы спросонья понять – где же она находится?
– Тьфу ты! это ж гроб, – выговорила Саня, вскакивая и оглядываясь на настороженную Анька. – Ты уже не спишь? Хорошо, значит, будить не придется!!!
«Какой гроб? Кому и зачем?» – успела подумать Анька, а Александра уже деловито металась по комнате, одновременно запихивая в шкафчики и комоды разбросанные повсюду интимные игрушки и доставая что-то крайне необходимое сейчас.
– Сигнал у нас такой от «гражданки», гражданской обороны, – на ходу поясняла Саня, уже натягивая прямо на голое тело хорошо знакомый Аньке солдатский комбинезон, правда, выглядевший поизящнее, видимо, ушитый и подшитый где надо самой Александрой. – Только не делай вид, что ты впервые его слышишь, а то сейчас у некоторых мода такая: делать круглые глаза и прикидываться дурачками…
«Вот так и прокалываются в плохих фильмах хорошие разведчики, – подумала меланхолично Анька. – На пустяках, о которых им забыли сообщить… Вот встречу Пухова – пух от него полетит…» Она лениво потянулась, оглядывая комнату еще разок и примечая, где же валяются её вещи, и ответила Сане:
– В командировке – первый раз, все время как-то бог миловал…
– Так чего тогда сидишь? – Александра была уже готова, в комбезе, коротких сапогах, с противогазной сумкой на боку, явно предназначенной не для хранения презервативов. – Мне в цех надо, там моя пятая дверь в убежище, да и вообще… а тебя, наверное, в гостинице учитывали, ну, если не в цеху, куда приехала, а ты же не на комбинат… Вообщем, тебе так и так в гостиницу…
Саня выскочила куда-то из комнаты и через полминуты вернулась с маленьким чемоданчиком в руках, по-прежнему взбудораженная, энергичная, будто и не кувыркалась она с Анькой последние шесть часов напролет, и не продремала слегка часок, а нормально выспалась и отдохнула после двойной ночной смены на «отвалах».
– Давай-давай, Анечка, быстрей- быстрей… – поторопила она в ленивой грусти застегивающую френчик подругу. – Хорошо, у меня мотик, успею тебя к гостинице подбросить, а то бы…
«Ух, сейчас веселуха начнется, – говорила она, вытаскивая Аньку из квартиры и буксируя за собой по лестнице на улицу. – Давно уже не было… представляешь, сутки-двое сидеть в убежище, на поверхность – только в противогазе и «химке», а у нас еще гермозона плохая, иногда командуют: «Газы!» и прямо в подвале сидим в противогазах…»
Стараясь не споткнуться, Анька волоклась вслед за подругой и думала, что для семнадцати лет учебная тревога гражданской обороны может и кажется развлекухой, но вот десяток лет спустя… А вслед подругам из-за дверей квартир доносился жесткий, хорошо поставленный голос, изрекавший, казалось, незыблемые истины: «Граждане! В городе начались учения гражданской обороны… сохраняйте спокойствие и действуйте согласно указаниям…»
На улице смеркалось, синие, длинные тени уже легли на тротуары и мостовые, а солнышко спряталось где-то за далекими домами. Но вот людей неожиданно оказалось больше, чем могла бы себе представить Анька. Видимо, сигнал «гроб» многих оторвал от ежевечерних дел и выгнал из уютных квартир. Деловитая и слегка суматошная Александра протащила подругу через двор к какому-то импровизированному навесу из брезента и армейской маскировочной сети, под которым стояли полдесятка мотоциклов, старенький мопед и десяток велосипедов очень оригинальной конструкции. Бросив Аньку возле навеса, Саня устремилась к одному из мотоциклов, настоящему монстру на двух колесах, отнюдь не гоночных, а скорее уж раллийных форм и габаритов. Но вот катился этот монстр на удивление легко, кажется, Саня даже не прилагала особых усилий, что бы толкать машину к выходу со двора, и Анька, заметив это, просто поплелась в хвосте, стараясь не отстать.
– Вперед, Анечка! – скомандовала Александра, – держись за меня…
И хлопнула позади себя по кожаному сиденью, Анька и не заметила, как успела Саня взобраться на своего железного коня, и теперь оставалось только ей пристроиться позади девушки, чтобы тронуться в путь. Коснувшись голой попкой прохладной кожи сиденья, одеваясь, трусики Анька по дурацкой привычке сунула в карман френчика, она вспомнила многолетней давности такие же ощущения от прикосновения обнаженным телом к автомобильному сиденью, но тут же все воспоминания исчезли… поворот ключа, рев двигателя, и за несколько секунд Александра разогнала внешне массивного, неуклюжего монстра под сотню километров, вырвалась на проспект, тут же сбросила скорость и свернула в лабиринт узеньких переулков, чтобы еще через пару минут лихо тормознуть у фасада гостиницы, в кафетерии которой еще утром Паша пил коньяк и общался с Пуховым.
Жаль, мотоцикл не позволял полноценно, лицом к лицу, обняться, а Саня не захотела слезать: «Некогда… потом…» Но расцеловались девчонки с чувством, будто бы расставались на всю жизнь. Хотя в этом была доля истины, ведь никто еще не знал, как сложится дальнейшее пребывание Аньки в этом мире, и она сама – в первую очередь.
– Езжай, я на тебя посмотрю, – попросила подругу Анька.
Ей вовсе не хотелось, чтобы Саня заметила, как она уйдет от гостиницы в другую сторону, к своей «конспиративной» квартире, что бы уже оттуда связаться с Пуховым. Но едва железный монстр с юной наездницей скрылся за поворотом, как темная, маленькая машина, казалось бы испокон века стоявшая у стены дома напротив, вся такая пустая и мертвая, мигнула светом фар. Не понять такой сигнал было трудно, и Анька неторопливо подошла поближе.
В машине, за рулем, сидел Паша и улыбался. Улыбался так, что едва оказавшись в салоне Анька спросила:
– Ты чего такой довольный, как кот, который сметаны объелся? Или хочешь сказать, что весь этот тарарам ты устроил?
– Ну, не совсем я, – признался Паша. – Но с моей подачи – точно…
– Вот ведь вредный ты мужик, – вздохнула Анька. – Но ведь все равно опоздал, точнее, не успел мне день любви с Санькой испортить… вот только концовку, да и то – к лучшему. Долгие проводы – лишние слезы…
– Ну, не до такой же степени я ревнивый, – скромно заметил Паша. – Просто Пухов правильно воспринял мои мысли о доппельгангерах…
– Твои мысли? – подозрительно ласково переспросила Анька.
– Твои-твои, – поспешил исправиться Паша. – Ну, не стал я ему в подробностях растолковывать, что все это придумала ты, а я – только передаточное звено. И вообще, беспокоилась бы за свой приоритет, поехала бы со мной, а не осталась с Александрой…
– Жизнь такая, – вздохнула Анька. – Всегда приходится выбирать и чем-то жертвовать. Вот и пришлось во имя любви пожертвовать авторством. Ладно, а что тут происходит-то, можешь нормально объяснить?
– Обыкновенные для них учения по гражданской обороне в условиях, максимально приближенных к боевым, – чуть надменно, менторским тоном начала Паша. – Здесь это практикуется чуть ли каждый квартал, помнишь, мы еще в Белуджистане попали «с корабля на бал»? Так вот, то же самое во всех городах и на всех предприятиях, вплоть до хлорпикрина. А нужно это… Понимаешь, Пухов заставил своих ребят землю рыть, но за полдня вычислили доппельгангеров. Двое из четко установленных двадцати несколько дней назад взяли билеты на поезда до этого города. Еще трое – точно установлено – передвигаются на машинах в этом же направлении, причем, хитрецы, на всех бензозаправках берут чуток лишку бензина, чтобы в какой-то момент их нельзя было засечь по покупкам. Но все-таки направление отслеживается. Значит, Часовщик нас не обманул, хотя в этом-то я был уверен…
«Так вот, в городе учения, весь народ на пару суток садится в убежища и подвалы, причем, заметь, здесь к этому относятся очень серьезно, без дураков и разгильдяйства. А вот наши доппельгангеры ни к каким убежищам и подвалам не приписаны. Да и хлорпикрина, я думаю, они не боятся. А даже если бы и были приписаны – им с часа на час уходить в туман, а не сидеть в убежище надо. Что они будут делать? Правильно, отсидятся в какой-нибудь квартире, сделав вид, что там нет никого. В самом деле, это довольно просто. Ну, а ребята Пухов, плюс местные чекисты, пройдутся по городу с инфракрасной аппаратурой, засекут тепловое излучение из якобы пустых квартир и…»
–…и полезут сдуру штурмовать эту квартирку, благо, город пустой, можно делать всё, что заблагорассудится без оглядки на нежелательных свидетелей, – закончила слегка раздраженно Анька.
– А вот и нет, – снова заулыбался Паша. – Тут ты прое… проспала самое интересное…
– Хамишь? – Анька подозрительно уставилась на Пашу, но тот не стал ни делать вид, что не понял её реплики, ни извиняться.
– После обнаружения доппельгангеров Пухов позовет нас с тобой и попросит сходить к ним и попробовать для начала поговорить…
Наверное, только расслабленность после такого великолепного дня любви и полная неожиданность этого сообщения заставили Аньку резко выдохнуть:
– Ни хера ж себе…
И тут же продолжить после легкой паузы:
– Как ты Пухова на такой вариант уломал?
Паша махнул рукой, будто говоря, как бы не уломал, а результат на лицо.
– Знаешь, есть у меня одна мыслишка по этому поводу… – сказал он, делая загадочное лицо. – Ну, не всю же жизнь нам сидеть здесь, у Егора, в чиновниках по особым поручениям…
– А что? здесь неплохо, – отозвалась Анька. – И девчонки такие милые… может, останемся, а то как бы твоя мыслишка не привела нас прямо в мир этих доппельгангеров, а они-то, по словам Часовщика, совсем не люди…
– И как ты обо всем догадалась, – нарочито вздохнул Паша. – Умная, поди… лесбиянки, они все умные…
– Опять хамишь? – рассмеялась Анька.
***
Володька Колокольцев любил выпить. Нет, не напиться до бесчувствия, не упасть мордой в салат, не жевать занавески и не пугать потом полночи унитаз. Он любил именно выпить, быть навеселе, когда жизнь кажется прекрасной и удивительной, все окружающие женщины красивыми и забавными, собаки и кошки – милыми, а детишки – очаровательными. К сожалению, на работе делать этого не позволяло начальство, да и сам Володька был человеком разумным, понимал, что выпившему в цеху делать нечего, не приведи бог, сунет не туда, куда нужно руку или обознается с маркировкой деталей. После работы же начиналась семейная жизнь, и жена Володьки на его легкое подшофе смотрела неодобрительно. Вот и приходилось выкраивать время между концом смены и появлением дома, чтобы привести себя в любимое состояние, в котором и брань привычно рассерженной жены звучит музыкой.
Сегодня, наглядевшись в обеденный перерыв на весеннее, веселое и вполне уже жаркое солнышко, Володька решил непременно отметить такую хорошую погодку стаканчиком-другим неплохого портвейна, который в изобилии завезли не так давно в магазинчик, находящийся аккурат посередине между комбинатовской проходной и его домом. Мало того, неподалеку от магазинчика имелось заветное местечко, маленький то ли скверик, то ли просто заросший кустами сирени и густой травой пустырь, оборудованный любителями выпить на свежем воздухе по всем, ими придуманным, правилам полудесятком бревнышек, положенным на деревянные чурбачки листом титанового сплава, что идет на нужды самолетостроения. Говоря по совести, листу этому место было отнюдь не в скверике, а, как минимум, в заводском музее. Это был один из первых, выпущенных комбинатом легких листовых сплавов, и возрастом он был солиднее многих из тех, кто собирался вокруг него за стаканом портвейна или водочки.
Еще в душевой Володька перешептался с парой своих дружков, таких же любителей подсесть к титановому листу, как и он сам, и на проходной появился в отличнейшем настроении. Солнце еще только-только собиралось клониться к закату, а план, как скоротать вечерок без ворчливых жен и вечно нудных прочих семейных родственников, а особенно родственниц, уже начал воплощаться в жизнь.
Сам Володька зашел в магазинчик за портвейном, а дружки Саня и Леха – в соседний, чуток подальше, за нехитрой мужской закуской. Такое разделение между приятелями сложилось уже давно, с тех самых пор, как неуклюжий и нерасторопный в жизни Леха разбил при подходе к скверику две бутылки только что взятого вина. Обида была нанесена компании едва ли не смертельная, ведь у всех уже слюнки текли в предвкушении первого, самого сладкого и желанного стакана приторного, горьковато-сладкого напитка. А вместо этого пришлось еще разок бежать в магазин, да еще долго извиняться перед продавщицей за неуклюжесть Лехи. Можно было бы, конечно, и просто так взять пару бутылок, но тогда эта кобра Зоя из-за прилавка завтра же разнесла бы по всему городу, что мужики с пятого цеха, мол, превысили свою ежедневную норму вдвое… С нее бы сталось еще и женам накапать. А женатому человеку зачем такие вот ненужные приключения?
В магазинчике Володька подзадержался, беседуя все с той же Зойкой, оказывая ей такую любезность, чтобы поддержать и без того неплохие отношения, а когда подошел к месту общего сбора, там уже все было готово. На старенькой газетке, постеленной поверх металлического листа Саня и Леха разложили порезанную еще в магазине аккуратными тоненькими кусочками любительскую колбасу, буханку хлеба, парочку плавленых сырков и даже пяток помидоров. Натюрморт этот в лучах заходящего солнца выглядел настолько аппетитно, что у Володьки, после смены проголодавшегося, как и его товарищи, набежала слюна. Выставив рядом с закуской две бутылки портвейна – самое то, что бы выпить троим, но не напиться, а только слегка, в самую меру, захмелеть, он извлек из своей старой, прихваченной домой еще при дембеле, сержантской сумки пару стаканов небьющегося авиационного стекла, подарок дальнего родственника жены, заезжавшего к ним в город в командировку и оставившего на память еще и пару таких же «вечных» пепельниц, осмотрел их на свет и выставил на краешек импровизированного стола. Открывал бутылки и разливал вино тоже сам Володька, компания знала и его отличный глазомер и твердую руку, можно было проверить, можно не проверять, но в стаканы вошло ровнехонько по сто пятьдесят граммов пахучего, желанного напитка.
Легкой, весенней прохладой уже потянуло от земли, невесомо шелестели раскрывшиеся листья сирени, солнышко почти совсем спряталось за стоящими в отдалении домами, когда первый, такой сладостный и ожидаемый глоток пахучего, чуть липковатого на вкус портвейна прошел через гортань к желудку… Володька от удовольствия аж глаза закрыл.
А открыть не успел… откуда-то будто со всех сторон сразу: от ближайших домов, от заводской проходной, даже, показалось, и от кустиков сирени, – раздался тревожный резкий звук рынды, совсем не похожий на колокольный. Скорее уж это был просто звонкий и заполошный удар металла о металл, рельсы о рельсу.
– Вот, как всегда, – с печалью в голосе констатировал Леха, который ждал своей очереди на стакан – ну, не из горлышка же пить рабочему человеку. – Вы успели, а я теперь второпях хлебать буду…
– Судьба, – кивнул Володька, открывая глаза и прищуриваясь. – А куда ты спешишь? Мы, кажись, во вторую смену идем по расписанию, значит, будем дома отсиживаться. До дома тут – рукой подать, можно и не спешить, допить всё аккуратненько, да еще и с собой в запас захватить, мало ли сколько это учение продлится? Помнишь, год назад почти, мы тогда четыре дня в подвале сидели, на комбинат всего раз выползали, да еще потом неделю химики плохие места обрабатывали…
Леха и Саня в такт володькиным словам послушно кивнули. В самом деле, около года назад военные вылили на город настоящую «химию», без каких-то скидок на гражданское население и условности учения. Ну, да тогда как раз разгар боевых действий индийцев с пакистанцами был, вот и решили своих потренировать серьезно, а то ведь – всякое случается. До любой границы от городка «хоть три год скачи, ни до какого государства не доедешь», но вот свихнется индийский или мусульманский пилот, обкурится своей анаши или опия, да и рванет совсем не туда, куда его посылали. А ракетам с химическими боеголовками все равно над чьим городом рвануть: индийским, пакистанским, иранским, русским…
Звякнув горлышком бутылки о край своего же стакана, Володька ловко наполнил его портвейном, протянул Лехе, а сам быстро подхватил с газетки сразу пару кусков колбасы, хлеб. Не мешкая, Леха в два глотка осушил емкость и тут же подставил стакан за повторением, так в их компании было положено: кто пил вторым, пил дважды подряд.
– Не спеша-то, конечно, не спеша, но и засиживаться не стоит, – обтер залоснившиеся жиром губы тыльной стороной ладони Володька. – Я ведь, как-никак, а старший по дому, придется еще все квартиры обходить, да вспоминать, где-кто на сей момент находиться должен…
– Да ладно, – махнул рукой Саня, включаясь в разговор. – У Надьки своей спросишь, она всегда всё про всех знает, вот с её слов и запишешь в отчете…
– Вот ведь баба, – покачал головой Володька. – Сама на работе, да у подруг околачивается целыми днями, а знает и в самом деле всё про всех… как так успевает?
– Бабы – они существа такие, – авторитетно заявил Леха, проглотив и вторые сто пятьдесят, а потому заметно окосев по сравнению с приятелями. – Не от мира сего… нет, не так… потусторонние… опять не то. Вообщем, внеземные какие-то… как инопланетяне. Я в какой-то статейке читал, что нам их понять труднее, чем сигналы из космоса расшифровать…
Где-то в отдалении уже бубнил-проговаривал жесткие, необходимые слова диктор, объявлявший о начале учений, но до скверика доносился лишь невнятный гул ожившего, засуетившегося города, рокот далеких автомобильных движков, тарахтение мотоциклов и неожиданно пронзительные вскрики матерей и бабушек, зовущих с улицы пока еще неразумных детишек. Те, кто постарше, давно уже сами с удовольствием забросили привычные игры и убежали в свои квартиры играть вместе со взрослыми в новую, интересную и увлекательную игру…
– Ну, ладно, ребята, – аккуратно укладывая под импровизированный стол опустевшие бутылки, скомандовал Володька. – Пора бы и к делу… Значит, сперва к Зое, затоваримся впрок, потом уж к дому, там – сразу обход, ты, Саня, потрезвее, пойдешь по квартирам, простучишься, а Леха – прямиком в подвал, и чтоб сидел там тихо, без всяческих выкрутасов…
Ну, бывал грех, любил Леха, выпивши, позаводить «умные» разговоры, поспрашивать совсем не во время и не о том, да так, что даже и без всякого портвейного запаха любой сказал бы, что мужик употребил.
Без суеты, но торопливо сметя в специально неподалеку выкопанную ямку остатки пиршества, трое приятелей поспешили из скверика в магазин. А когда вышли из него на улицу, то очутились уже в густых сумерках. Весенний вечер скоротечен и быстро переходит в ночь, вот и сейчас – только-только солнышко золотило высокие облака в небе, а уже и пора включать освещение возле подъездов и в квартирах… Хотя, нет, сегодня освещения не будет. Вместе с учениями по гражданской обороне в первую очередь в город приходит светомаскировка, вещь, кажется, архаичная, кто-то же сейчас ориентируется только по городским огням, но тем не менее соблюдаемая строго.
Подсвечивая себе изготовленными в соседнем цехе диодными фонариками, друзья молча пробирались с детства знакомыми закоулками, прислушиваясь к утихающему шуму затаившегося города. И едва успели выйти на улицу, к своему дому, находящемуся сейчас от них через дорогу, как замерли у стены, как какие-нибудь диверсанты-подпольщики из фильмов про давно прошедшую войну.
По улице неторопливо, солидно и важно двигался армейский бронетранспортер с непонятной широкой и плоской «тарелкой», пристроенной над кормой. Позади него также спокойно катил на малой скорости «нгазик» последней модели нижегородского завода, в армейских же камуфляжных цветах.
– Как у нас тут все серьезно, – кивнул на проезжающую мимо технику Володька. – Вот уж не ожидал…
– А что такого? – напрягая голос, что бы перекричать рык мощного дизеля, спросил почти в ухо друга Леха. – Подумаешь, военные катаются… так они, может, вообще по своим делам… или просто – посредников катают, не пешком же проверяющим ходить…
– На таких «брониках» посредники не ездят, – авторитетно заявил Володька. – Я позже вас всех служил, успел захватить… это же – ЗАПа, понятно? Засекреченная Аппаратура Поиска. Работает в ультразвуке, инфракрасном да и еще бог знает в каких диапазонах… может обнаружить скопление вражеских танков, бронетехники, пушек, минометов… а может и одиночного снайпера засечь, только настройки задавай, да показания считывай…
– А ты-то откуда знаешь? – чуток подозрительно поглядел на товарища Саня. – Ни разу даже рта не раскрывал, а тут – прям политинформацию выдал…
– Когда служил в Манчжурии, было дело… – Володька чуть замялся, ему не хотелось рассказывать эту историю на повышенных тонах, но бронетранспортер со своим неожиданным эскортом уже удалился достаточно, что бы можно было говорить спокойно, и бывший сержант начал: – Там такое вышло, ну, короче, с лагеря бежали хунхузы, десятка два, не меньше. Местное начальство, и лагерное, и уездное, к нашему сразу же бросилось, очень они не хотели, что бы до верхов это дело дошло. Ну, докладывать все равно пришлось, но одно дело – доложить: «Меры приняты, преступники изловлены», и совсем другое, ежели: «Бежали, ищем…» А там у них все-таки не Россия, могут не просто с должности снять, а еще и в соседний лагерь определить. Ну, да ладно, про такое я вам говорил. А про побег… Нас по тревоге подняли, марш-бросок, оцепление, прочесывание… ну, все прелести, сами, небось, знаете, как это оно… Человек пятнадцать нашли, кого сразу постреляли, кто с умом – сдался без сопротивления, пусть плохо, но жить будет… А еще пятеро-шестеро исчезли. Как корова языком слизнула. А местность там гористая, кругом то гроты, то пещерки небольшие, если по ним искать, то месяца на два все растянется. Ну, наш командир посоветовался с особистом и придумали. Оказывается, такую аппаратуру в несколько частей на пробы раздали, к нам она только-только поступила, спецы с ней возились, налаживали еще… Выглядит – точь-в-точь, как то, что мимо проехало. Тарелка такая на заднице у «броника», а основная начинка – внутри, ох, чего там только нету…
– Хунхузов-то беглых нашли? – поинтересовался сутью Леха.
– Еще как нашли… Покрутился, значит, этот «броник» среди холмов, потом по кругу поездил и через четыре часа выдают нам приказ: в точке с такими-то такими-то координатами есть четыре человека, а еще в одной – двое. Про четверых, как там было, врать не буду, а этих двоих мы брали, и всё точка-в-точку… Где сказали, там у них лежка и была, хитро так устроена, что мы, похоже раза два мимо проходили и не заметили поначалу. Но тут-то знали, где искать…
– И чего с ними?
– Чего-чего… сопротивления не оказали, как только их окликнули – отозвались и сдались… – пояснил Володька. – Передали местным, вот и все, а нам потом – всем, кто участвовал, благодарность в приказе, ну, и расписку о неразглашении, понятное дело…
– А ты вот сейчас разглашаешь, – подтолкнул приятеля в бок Саня. – Нарушаешь, однако…
– Да ладно, я ж только вам, да и то – к слову, как увидел эту «тарелку» на «бронике», так и вспомнил, – слегка смутился Володька.
– А вот к нам-то зачем такую ЗАПу привезли, как думаешь?
– Думаю, сейчас она не такая уж и засекреченная и диковинная, как тогда была, – подумав, сказал Володька. – Времени-то сколько уже прошло. А к нам… может, опробовать какое новшество? Да и проверить заодно, как народ инструкции выполняет, все ли по убежищам сидят, а то иной раз молодежь рисуется друг перед дружкой, остается дома, мол, в «химке» и противогазе можно и в квартире пересидеть, зато поглядим, как самолеты химию распыляют…
– Бывают такие чудаки, – согласился Саня. – Риска им, видишь ли, в жизни не хватает… хочется «перчика»…
– Вот и у нас в доме такие есть, – уверенно сказал Володька, – за ними бы приглядеть надо особо…
– Ты про кого? – уточнил Саня, ведь ему полагалось обходить дом поквартирно.
– Блондиночка на третьем этаже во втором подъезде, – подмигнул Володька. – Ох, лихая девка, скажу вам… чего они там у нее в квартирке не вытворяют… был бы неженат, так день через день к ним бы заглядывал…
– Хорош трепаться, – оборвал их Леха. – Пошли, а то вот – видишь – какая-то машинка в темноте стоит, а в ней огоньки сигарет горят, как бы не посредники были…
– Н-да, посредники не посредники, а от греха подальше, пожалуй, и в самом деле надо сматываться, – согласился Володька. – Значит, мы с тобой, Леха, в подвал, Саня – по этажам…
Три темных силуэта проскользнули через улицу и растворились в сгустившейся уже темноте дворика.
А заметившая это движение Анька небрежно стряхнула пепел себе под ноги, прямо в салон, несмотря на открытые настежь окна, и спросила у Пухова:
– Не наши ли клиенты тут дорогу перебегают?
Расположившийся на переднем сиденье рядом с шофером Пухов развернулся к ней всем телом, одновременно устраиваясь поудобнее, и ответил:
– Нет, крайне маловероятно. Скорее всего, наши сидят сейчас в квартире и ждут окончания учений, ну, или наступления своего часа «икс». Как только все успокоится, нам доложат о результатах проверки…
Егор Алексеевич чуть нервно похлопал ладонью по карманному телефону, который привычно держал в руке.
– Ну, доложат, так доложат, – согласилась Анька. – Тогда будем скучать дальше…
***
– Здесь, товарищ Пухов, точно – здесь…
Стоящий у машины военный, впрочем, какой он военный, разве что по униформе, изо всех сил изображал позой и лицом почтительность к «товарищу из Центра», облеченному серьезнейшими полномочиями.
– …четыре адреса проверили, там везде свои были, этот – последний, кроме как здесь – негде… да и ведут себя странно, не как люди то есть… лейтенант Абрамов из соседнего дома в бинокль ночного видения наблюдал. Просто сидят в креслах, кажется, даже не шевелятся…
– Это что же – ваш лейтенант в квартиру заглядывал? Да еще со спецбиноклем? – тихо-тихо, но очень яростно проговорил Пухов.
– Да, там еще двое, прикрытие… а что…
– Немедленно, слышите – немедленно убрать из квартала всех ваших и не ваших людей, – процедил Пухов, и вот по этому сдержанному выплевыванию слов местный начальник сообразил, что «товарищ из Центра» разъярен до крайней степени. – Оцепление держать за пределами квартала, но так, чтоб сквозь него муравей не прополз…
– Слушаюсь, – чуток отступил от окошка автомобиля местный. – Мы же так и сделали, но надо же было убедиться, товарищ Пухов? Сами видели – почти полтора десятка нарушителей, своих то есть... а вдруг бы и эти нашими оказались?
– Был бы очень рад, если бы они оказались вашими, местными, – сказал Пухов, чуток остывая; сделанного не воротишь, а обстановка и без того нервная. – Факт нарушений режима гражданской обороны отразит в своем отчете ваш уполномоченный, для меня это сейчас не принципиально.
– Так вы отдельно, от себя, замечания писать не станете? – с надеждой уточнил местный.
Сидящая на заднем сиденье автомобиля Анька жизнерадостно захохотала. Ей, может быть из-за общей нервозности и излишней суетливости обстановки, показалось очень забавным, что перед возможным контактом двух различных разумов один из местных начальников так печется о мелком нарушении режима. Ишь ты, пятнадцать человек почти из семидесяти пяти тысяч! В каком-нибудь другом мире эта цифра была бы просто умопомрачительно ничтожной, а здесь казалась вызывающей – дисциплина и разгильдяйство в крови у человека. Как-то даже странно видеть такое вместе, почти в одинаковых пропорциях… Правда, Анька тут же спохватилась, ведь местный начальник, конечно же, не знал о предстоящем контакте с доппельгангерами. При всей внешней демократичности и простоте здешнего коммунизма, секреты тут хранить умели так, как не снилось в иной диктаторской стране.
Местный начальник покосился на сидящую на заднем сиденье, странно одетую девицу, сердито так посопел носом, но промолчал. Все-таки авторитет у Контрольного отдела в среде граждан и любого начальства был настолько высок, что никому и в голову не приходило, что Анька находится в машине Пухова по простой человеческой приходи последнего. А поводов для таких мыслей было предостаточно. Одна только одежда чего стоила! Перед началом операции «Ловля доппельгангеров», как насмешливо окрестила её сама Анька, девушка переоделась в черные кожаные брюки и такую же плотную массивную жилетку, одетую прямо на голое тело. И загорелые – до локтей еще пустынным, несошедшим за эти месяцы загаром – обнаженные руки резко выделялись в темноте на фоне остальной её фигуры. Сидящий рядом с ней Паша оказался гораздо консервативнее, предпочитая куртку любимого, свободного покроя, под которой можно было спрятать, ну, если и не боевой солдатский штурмгевер, то уж обрез охотничьего ружья – точно.
– Все-все, – уже откровенно раздраженно махнул рукой Пухов. – Все за оцепление. Ни шагу, ни единого движения без команды! Моей команды! Выполняйте, подполковник!
– Он не похож на военного, – поделилась своим наблюдением Анька, когда местный начальник легкой рысцой отбежал от машины.
– Не строевой, – пожал плечами Пухов. – Может, потому и инициативный сверх надобности?
– Такая инициатива должна быть наказуема, – глубокомысленно, будто серьезный философский постулат, сказал Паша. – Ладно, будем надеяться, что и для доппельгангеров учения по гражданской обороне у вас не в новинку, как и эта проверка оставшихся в квартирах…
– Будем-будем, – согласился Пухов, – но все это почему-то необычайно нервирует… А вас?
– Ну, не сказала бы, что необычайно, – пожала плечами Анька. – Но неприятное чувство есть…
– Чувство провала? – тут же пытливо спросил Пухов, надеясь, кроме своей «гвардии» еще и на интуицию Аньки и Паши.
– Нет, чувство беспокойства, – пояснила девушка. – Странное какое-то беспокойство. Ну, да и не до разборов сейчас, не у психоаналитика на приеме… значит, выдвигаемся к лежке доппельгангеров?
– Если вы готовы, то выдвигаемся, – согласился Пухов и, не получив возражений, скомандовал единственному сохранявшему молчание и полное спокойное равнодушие к происходящему – шоферу: – Поехали, адрес слышал? Не заблудимся?
Последний вопрос был, конечно, нервозной шуткой. Такие ребята, как тот, что сидел сейчас за баранкой автомобиля, казалось, физиологически не могли заблудиться даже в Кносском лабиринте.
Когда впереди замаячила темная, показавшаяся мрачной из-за почти полного отсутствия освещения громада именно того дома «что надо», Паша легонько дотронулся до плеча водителя и попросил:
– Подай вперед, до конца, и встань на углу так, что бы из ближайших окон машина не просматривалась…
Ни слова ни говоря, даже не оглянувшись на Пашу и не скосив глазом на Пухова, водитель исполнил указание в лучшем виде. За годы службы он научился интуитивно воспринимать в какой момент и чьи приказания следует исполнять безоговорочно.
– Ну, что, выходим? – поинтересовался Паша. – Ань, ты готова?
– Готова, готова, – проворчала та, продолжая в темноте салона возиться с чем-то громоздким. – Выхожу уже, первой, как всегда буду…
Но все-таки из машины выбралась последней, держа в руках своего любимца – С-96, к которому стараниями Пухова, по индивидуальному заказу ей настрогали в изобилии патронов.
– Подъезд третий, этаж четвертый, – повторил для порядка Паша. – Квартира сорок семь… трехкомнатная, с центральной проходной комнатой, с маленьким балконом. Туалет, ванная, кухня – при входе слева, по коридору…
– Электричество, газ, водоснабжение, телефон отключены, вся связь в городе только на военных частотах, – дополнил Пухов.
Тут Паша недовольно оглянулся на Аньку, которая, натужено пыхтя, прилаживала рукоятку маузера к тренчику своего ремня. Наконец, ей это удалось и тяжеленный пистолет провис, оттягивая ремень, едва ли не до середины бедра.
– Я без него не пойду, – предупреждая сварливый вопрос Паши, заявила Анька.
– Взяла бы чего поменьше, – посоветовал было Пухов.
– Взяла бы… недели две назад, – огрызнулась Анька. – Пока обстреляла, пока привыкла… а идти с чужим пистолетом… я лучше с перочинным ножиком пойду… надежнее будет…
– Ладно, раз управилась, двинулись, – обреченно махнул рукой Паша.
С легким беспокойством Пухов проводил взглядом громоздкую, медвежью фигуру мужчины и изящную, тоненькую женскую, неторопливо, но неотвратимо удаляющиеся от машины по узенькой асфальтовой дорожке, проходящей прямо под стеной притихшего, затемненного дома. «Что ж, мой ход сделан, – подумал Пухов, нашаривая в кармане френча пачку сигарет. – Теперь остается только ждать… результата… или?»
А в полусотне метров от него, споткнувшись в очередной раз, глухо чиркнув победитовой подковкой сапога об асфальт, Анька выругалась и спросила:
– А почему бы фонариком не подсветить?
– А зачем? – уточнил злорадно Паша. – Я и так хорошо все вижу…
У него, в отличие от Аньки, «кошачье», ночное зрение было развито прекрасно, и темная, беспросветная ночь казалась лишь густыми сумерками.
– Вот ты всегда так, Паштет, – нарочито обиделась Анька. – Только о себе и думаешь…
– Кто из нас без греха, пусть первым начинает кидаться камнями, – усмехнулся Паша, перефразируя известное выражение Иисуса. – Но уже поздно ныть и придираться, вот он, подъезд…
Пусть плохонько, одной на два этажа, синеватой «дежурной» лампочкой, запитанной от встроенного аккумулятора, но подъезд был освещен. Сразу при входе Анька отцепила бьющий по бедру маузер от пояса.
– А зачем было так мучиться возле машины? – уточнил Паша. – Могла бы сразу в руке понести…
– Зачем-зачем… – огрызнулась Анька. – Ну, хочется мне иной раз помучиться…
– Раньше в тебе мазохистских мотивов не замечал…
– Раньше мы с тобой и доппельгангеров не замечали, – парировала Анька. – Как думаешь, они уже чувствуют, что мы на подходе?
Паша пожал плечами. Размышлять сейчас о том, что чувствуют, а чего нет доппельгангеры, ему не хотелось. Тем более, находясь уже на площадке четвертого этажа, куда они как-то незаметно поднялись.
– Тишина какая-то… жутковатая… – сказал негромко Анька.
– Пустой дом, шуметь некому, – кивнул Паша. – Вода не журчит, света нет… вот и настроение такое создается…
Он пригляделся к дверям сорок седьмой квартиры, вздохнул:
– Хорошая дверь, крепкая… ломать, что ли, её? Или стоит просто постучаться?
– Зачем ломать? И стучаться? – хихикнула Анька, подымая ствол пистолета. – Я сейчас замок вынесу, входи, кто хочет…
– Все бы тебе палить дел не по делу, – недовольно поморщился Паша.
Несколько секунд помявшись в раздумьях, он шагнул к двери и несильно толкнул её ладонью. Мягко-мягко, бесшумно и легко дверь приоткрылась…
– Ого, да тут и не заперто совсем… – мастерски изобразив удивление, повысил голос Паша. – Несолидные какие-то люди живут, ушли, а дверь не закрыли… или, Ань, это нас с тобой ждут? Зайдем, что ли?
В маленькой прихожей и в коридорчике, на кухоньке и в большой центральной комнате было темно и тихо. Так тихо бывает только в совершенно пустом, безлюдном помещении. Но тем не менее абсолютно пустой квартира не была.
В разных углах напротив двух небольших окон в центральной комнате, в глубоких, непонятно откуда здесь взявшихся креслах расположились доппельгангеры. Смутные в темноте очертания их фигур и вовсе терялись в глубинах странных, нечеловеческих кресел. И только одного можно было разглядеть достаточно хорошо. Вернее, одну. В проеме между окнами замерла в неестественной неподвижности явно женская фигура, обтянутая то ли тончайшей пленкой, то ли вообще просто слоем краски. Высокая, крепкая и стройная, с маленькой грудью и сильными ногами, с короткой стрижкой и почти незаметными глазами и ртом даже на фоне блеклого, белесого лица.
Никто из них не шевельнулся, не подал признаков жизни, когда в комнате появились Анька и Паша. И никакого иного внимания к своим персонам вошедшие не заметили, даже на интуитивном уровне.
– Как на кладбище, – передернула плечами Анька. – Паша, а может все-таки включить свет?
– Включай, – согласился Паша. – Только не на полную яркость…
– Боишься вспугнуть? – нервно сострила Анька, нажимая кнопку на корпусе фонарика.
Сильный, бело-голубой луч света уперся в пол, разгоняя темноту вокруг себя, но Анька тут же убавила освещение, исполняя просьбу напарника. В таких делах прислушиваться к его мнению она считала за благо.
Никаких изменений среди доппельгангеров не произошло. И тогда Анька посветила на стоящую в проеме женскую фигуру и непроизвольно выругалась… Действительно будто облитая серой краской от самой шеи до кончиков пальцев рук и ног, девушка у стены напоминала статую. И глаза… теперь стало понятно, почему они не были заметны в темноте. Глаза будто подернула странная розоватая пленка, поглощающая свет. Мертвая пленка.
– А….а...а…э…э…э… – промычала Анька, переводя луч фонарика на сидящих в креслах.
Их было трое, в одинаковых, бурых бесформенных балахонах, скрывающих очертания тел и стелящихся по полу. Головы доппельгангеров покрывали капюшоны из такого же грубоватого на вид материала, что и сами их «рясы». А вот глаза у сидящих были прикрыты, и разглядеть под веками розовую мутную пленку сразу не удалось.
Паша легким, плавным движение столкнул с головы одного из таинственных существ капюшон, и удивленно хмыкнул. На него смотрела точная копия посмертной маски из злополучного склепа: переносица, уходящая на лоб, специфический разрез полуприкрытых продолговатых глаз, подернутых мертвой пленкой, хищные клыки, выглядывающие из-под губ…
«Вот так гости!» – успел подумать Паша, надвигая капюшон обратно, на голову пришельца.
Бегло оглядев сидящих и убедившись, что сюрпризов от них вряд ли дождешься, Анька настороженно подошла поближе к стоящей женской фигуре и, как ребенок, потыкала сначала в живот, а потом в грудь доппельгангерше стволом маузера. Как ни странно, плоть отзывалась на тычки упругим, живым сопротивлением.
Плоть отзывалась, а вот доппельгангерша продолжала стоять у стены то ли живым, то ли мертвым памятником…
– Отключили, – расстроено сказала Анька и витиевато, длинно выругалась. – Это ж надо! Весь город перебаламутили, учения объявили, народ по подвалам и бомбоубежищам попрятали, электричество и воду отключили, район спецназом блокировали… А их просто взяли и – отключили…
– Думаешь, дистанционно? – мгновенно отреагировал Паша.
– А как иначе? – пожала плечами Анька. – Вели их по каким-то там сигналам, считывали окружающую обстановку, а как стало чересчур опасно – отключили…
– И просто так бросили? – язвительно уточнил Паша. – Хоть бы заминировали что ли, а то ведь тут народ ушлый, мигом доппельгангеров на запчасти разберет и все, что нужно, узнает…
– А вот оно как сейчас е…т, – зловеще улыбнулась Анька, – будешь знать, как каркать…
– Каркай не каркай, а я бы заминировал, – уже серьезно сказал Паша. – Значит, не проходит твоя теория.
– Тут теорий можно до небес лесом нагородить, – отбоярилась Анька. – И вместо взрывчатки в туловище им просто кислоту в мозги впрыснули, или нету там, внутри доппельгангеров, ничего особенного… да и вообще, кто сказал, что их отключили специально?
– Вообще-то, ты, – засмеялся Паша.
– Ну, я сказала, я себя и поправлю. Просто связь оборвалась. Сложилась экстремальная ситуация, при которой они должны в «спячку» впадать, ждать, пока все разрешится без их участия… Чем не вариант?
– Вариант-вариант, – успокоил Аньку Паша. – Лучше вот о чем подумай. Они, конечно, нелюди, да и вообще доппельгангеры, но вот в то, что они приехали в город вовсе без вещей, ты бы поверила?
– Нет, совсем без вещей – это просто подозрительно, а им привлекать к себе внимание не нужно было…
– А где вещи?
Паша, как обычно, разглядел интересный момент в тупиковой, казалось бы ситуации. Вместо того, чтобы вызывать Пухова с его экспертами, технарями и прочими специалистами, можно было попробовать найти хотя бы минимальный багаж, с которым доппельгангеры прибыли в город. Если, конечно, они не сдали его в камеру хранения где-нибудь на вокзале или в аэропорту. Но – ведь не в этих бурых балахонах, похожих на театрализованные одеяния средневековых монахов, они передвигались по улицам?
Как ни неприятно было оставлять пусть и отключенных доппельгангеров без присмотра в комнате, Анька и Паша решили не разделяться, и вместе обнаружили на кухне, под небольшим разделочным столиком плоский чемоданчик, очень похожий на местные «павки» или ноутбуки по более привычной для Аньки терминологии. Рядышком с ним лежали солидных размеров вещмешки, плотно забитые одеждой, обувью, прочими вполне человеческими аксессуарами.
– Только бы аккумулятор рабочий оказался, – пробормотала Анька, подцепляя фонарик к поясу, водружая чемоданчик на обеденный стол и оглядываясь – куда бы на время пристроить маузер.
Она хотела сказать еще что-то, но Паша вдруг замер, вскинув вверх указательный палец…
– Зашевелились? – одними губами спросила Анька, одновременно легким касание приглушая свет до минимума.
Паша отрицательно покачал головой и изобразил средним и указательным пальцами левой руки шаги. В правой у него уже расплывался в полумраке силуэт привычного армейского пистолета.
«Кто? кого несет? запоздавший доппельгангер? случайный человек? или – «третья сила»? – мелькало в голове у Аньки, и вдруг, как яркая вспышка-озарение: – Часовщик?!!»
***
Первым в квартиру Пухову войти не дали, дружелюбно, уверенно и очень твердо оттеснили от дверей, прикрыли своими габаритными телами, увеличенными еще и спецкольчугами. Не помог даже статус «товарища из Центра», вернее, именно этот статус и заставил сотрудников спецгруппы не пустить Егора Алексеевича вперед.
Возмущаться, а уж тем более что-то предпринимать было невозможно, в считанные секунды внешне громоздкие, но шустрые и ловкие, как ящерицы, парни обследовали все три комнаты, балкончик, кухню, ванную и туалет, и только после этого их командир обратился к переминающемуся с ноги на ногу перед входом в квартиру Пухову:
– Егор Алексеич, четыре объекта в комнате, обездвижены до нас, то ли в коме, то ли – не знаю что… опасности не представляют, а вот на кухне… гляньте-ка сами, похоже, это специально для вас…
«Вот ведь сказанул – похоже…», – усмехнулся Пухов, пройдя на кухоньку и увидев раскрытого «павку» на столе, а прямо перед ним, на столешнице, корявую надпись то ли губной помадой, то ли еще каким женским причиндалом, тут Егор Алексеевич специалистом не был: «Для Пухова». А на светящемся экране «павки» застыло изображение Аньки, видимо, записанное только-только, здесь же, на кухне. В уголку экране плавало, подмигивало сообщение «нажать любую клавишу».
«…Уважаемый Егор Алексеич!!! – Анька с экрана улыбнулась. – Или лучше так – товарищ Пухов? Да ладно, как ни начинать, а все равно заканчивать придется.
Вам от нас обоих большое спасибо за все, что успели сделать, а еще большее – за то, что хотели сделать для нас, но не успели. Как бы в благодарность оставляем в комнате трофеи…»
Изображение скользнуло, зарябило, задергалось… видимо, кто-то… да что там кто-то, наверняка, Паша перенес вычислитель со встроенной видеокамерой в комнату и продемонстрировал подсвеченные фонариком фигуры расположившихся в креслах доппельгангеров и стоящей в проеме между окнами их женщины.
Пухов нажал на первую подвернувшуюся под пальцы кнопку, останавливая «прощальное письмо» и позвал деликатно вышедшего в коридорчик старшего группы захвата:
– Товарищ капитан, гляньте-ка… Все так и оставалось, когда ваши вошли?
– С первого взгляда – да, товарищ Пухов, – кивнул капитан госбезопасности.
– Спасибо, идите…
«…да и кроме этих тел сам по себе вычислитель очень интересный, – продолжила Анька. – Ты его спецам подсунь, думаю, восторгов будет – до небес. Я с вашими спецами малость познакомилась, знаю, как реагировать на чужую игрушку будут.
Гарантий безопасности в работе с телами, да и вообще, мы, к сожалению, никаких дать не можем, сам понимаешь, детально разбираться времени не было, но вы-то, думаю, докопаетесь до молекул и все, что надо, поймете.
Куда мы уходим? Наверное, обратно, а может, в какой еще иной мир. Тут ведь никакой достоверности, одни догадки и загадки. А вот после нашего ухода замуруйте в подвале проход к тоннелям «Белого ключа», найдете его сами, небось, не маленькие. На всякий случай, лучше туда не соваться… пока, а со временем… кто знает, что будет со временем…
Ладно, накаламбурилась и хватит. Паша тебе привет передает и массу наилучших пожеланий, а ты… ну, если не затруднит, конечно, от меня передай Сане, что буду её помнить… Передала бы и поцелуй, так она от мальчика не примет... – Анька засмеялась, усталым жестом потерла лицо. – И последнее. Паша просил про Часовщика узнать, ну, в архивах покопаться, справки навести. Не надо, это дело бесполезное. Надеюсь, ты меня правильно поймешь.
Ну, за сим остаюсь навеки ваша…»
Чуть озорная улыбка Аньки застыла на экране.
…
В тоннеле было холодно. Или – даже не так. В тоннеле было очень холодно. Застоявшийся, промороженный до последней молекулы воздух обжигал лицо и руки, требовал движения, чтобы разогнать застывающую кровь.
А может быть, так просто казалось после теплого, весеннего вечера там, на поверхности земли, в спокойном, но взбудораженном учениями гражданской обороны городе? Но так или иначе, но в тоннеле было очень холодно.
– Дьявол, – ругнулась Анька и аккуратно, чтоб не прилипнуть губами, приложилась к фляжке с коньяком. – И как они тут сутками высиживали?
Паша только хмыкнул за её спиной, старательно подсвечивая промерзшую вечной мерзлотой землю под ногами. Передернув плечами то ли от холода, то ли от солидной дозы согревающего, Анька сунула фляжку в пашины руки и пригляделась к стенам. Где-то здесь должны быть обещанные Часовщиком знаки.
Ага, вот и первый. Ножом, а может и простым заточенным гвоздем, зеки на такие штучки мастера, на стене, возле давным-давно неработающего прибора со странной, ни на что ранее виданное не похожей шкалой был старательно и заметно выцарапан православный крест.
– Не обманул… – сказала сама себе Анька.
– А ты сомневалась? – переспросил из-за спины Паша.
– Лучше лишний раз посомневаться, чем потом, в самый неподходящий момент, обломаться, – пояснила Анька свою позицию. – Да и сам говорил – уголовникам веры быть не может, а Часовщик наш…
– Ладно, уговорила, красноречивая, давай дальше смотреть…
Метров через сто пятьдесят, возле похожего прибора, вмурованного в замерший грунт стены, они обнаружили уже два нацарапанных креста.
– Верной дорогой идем, товарищи, – порадовалась Анька и даже, казалось, плечи чуток расправила.
И три креста оказались на месте. Возле очередного прибора, на странный циферблат которого ни Паша, ни Анька уже не обратили никакого внимания.
– Ну, и где эта пелена? – раздраженно спросила Анька, вглядываясь вперед, в сумрак подземелья. – Говорил, что рядом, а мы битый час тут бродим по лабиринтам…
– Это ты называешь – бродим? – усмехнулся Паша. – Ну, хорошо, теперь буду знать, как бродят…
В самом деле, по ледяным тоннелям они путешествовали не больше часа, а до этого долго и нудно пробирались неизвестно кем выкопанным лазом от подвала жилого дома в городе до тоннелей в «Белом ключе». Лаз был узким, низким, кое-где укрепленным от обвалов короткими замшелыми деревянными столбами. Паше пришлось перемещаться по нему на полусогнутых, а кое-где и боком, да и Аньке, несмотря на малые габариты, пришлось несладко.
– Глянь, может, за поворотом сразу… – посоветовал Паша, кивая на резкий, практически под прямым углом начинающийся в трех шагах от условного знака поворот тоннеля.
В полуметре от поворота заполняя собой все пространство между стенами, потолком и полом, висела – пелена. С чем бы её сравнить? Подвешенная вертикально беспокойная серо-свинцовая гладь, совсем не похожая на шумное, могучее и живое падение водопада с обрыва, а напоминающая о безмолвной и бездонной глубине омута. Иногда по ней пробегала рябь, мелкие волны, что-то всплескивало в таинственных глубинах, выбрасывая на поверхность белесые, странные барашки пены, и снова пелена замирала в статичном многовековом покое.
– Пришли, – выдохнула Анька, непроизвольно отшатываясь от пелены и прижимаясь к Паше спиной.
– Ну, раз пришли, то пошли дальше, – крепко обнимая девушку за талию, буднично сказал тот. – Чего ждать, да гадать…
…
Горячий воздух бросил в лицо песчаную пыль. Где-то за далеким барханом озверело ревел раненый верблюд. Под ногами струился желто-серо-бурый песок вперемешку с мелкими камнями. Песок ссыпался вниз, в небольшую ложбинку, заполненную мертвыми телами в знакомой до боли экипировке. Наверное, их застали врасплох, никто не успел даже занять позиций, но оборонялись бойцы бывшего крыловского батальона отчаянно, прихватывая с собой, на тот свет, столько врагов, сколько могли.
Разрубленные, расстрелянные, в поношенных яловых сапогах, обмотках, солдатских, неуклюжих ботинках, старых, застиранных гимнастерках и побелевших кожаных куртках… они лежали здесь уже давно, высохшие под нестерпимо жарким, злым солнцем пустыни. Уцелевшие в бойне винтовки, револьверы, шашки были подобраны и унесены нападавшими, остались только разбитые, искореженные, погибшие куски металла и дерева. И они, уже полузанесенные песком, смотрелись рядом с погибшими людьми, как их боевые товарищи, павшие с ними в одном бою.
Анька отвернулась, уткнувшись в плечо Паши. Душевная боль, горячий воздух и песчаная пыль выжимали из глаз слезы, но плакать очень не хотелось. Хотелось еще немного постоять на склоне бархана, помолчать над судьбой тех, кто не раз помогал тебе выжить и кому помогала выжить ты.
«…им теперь не больно, и сердца чисты,
И глаза распахнуты по-детски…»
А потом – спуститься по сыпучему такому мягкому, жесткому и жестокому песку вниз и…
Справившись с нахлынувшими эмоциями, Анька отстранилась от Паши, тронула тыльной стороной ладони глаза – влаги не было, – резким движением сбросила с плеч пропахший жестяным холодом зековский ватник и шагнула…
…
По голым смуглым плечам стеганул холодный, осенний дождь. Здесь моросило уже не первый день, и город пропитался влагой, холодным ветром и – гарью.
Горели частные, маленькие домишки, неизвестно чьим упущением сохранившиеся на окраинах. Горели трущобы, построенные полсотни лет назад, панельные, но забитые жутчайшим, легко воспламеняющимся человеческим барахлом. Как спички пылали фешенебельные коттеджи в «зеленой зоне», среди черных, обуглившихся от нестерпимого жара стволов деревьев. Плавился асфальт, уложенный не так давно вместо брусчатки в переулках городского центра. По стенам домов, испаряя черную копоть, сползали к земле жгучие языки напалма.
Где-то совсем недалеко, на соседней улице, частил бухающими разрывами автоматический гранатомет. А уже гораздо дальше, заглушая невнятный шум винтов, с вертолетных подвесок с утробным пронзительным взвизгом срывались ракеты, уносясь на огненных хвостах к невидимым целям.
Они стояли у выхода из подъезда, того самого, в который они попали когда-то, убегая от «ликвидаторов» с чужой свадьбы. Анька растерянно озиралась, не узнавая привычного города, придавленная запахом гари, резким, холодным дождем и бесконечной полифонией далеких и близких разрывов, пулеметных очередей, одиночных выстрелов…
– Что же это, Паша, что? мы же успели, мы же ушли еще до…
Отстранившись от Аньки и сделав пару скользящих шагов в сторону, Паша уже опускался на колено, одновременно выставляя перед собой армейский тяжелый пистолет. С подсвеченной пожаром стороны улицы на них надвигались двое солдат в спецснаряжении. Две громады, лишь общими очертаниями напоминающие людей.
И Паша, то и дело дергаясь влево-вправо, чуть выше и снова – вниз, начал стрелять по ним снизу вверх, надеясь на удачу найти пулями то единственное уязвимое место между броней шлема и воротником жилета… а если уж не будет удачи, то хотя бы опрокинуть силой пулевого удара бойцов, выиграть пару-тройку секунд, уйти обратно в подъезд, найти вход в подвал…
«Странно, как много я успеваю понять и обдумать»… Как в замедленной съемке, как в страшном давно виденном и заученном чуть не наизусть сне, Анька начала медленно подымать ствол маузера…
Вспыхнул за спинами солдат, обжигая глаза, белый всепожирающий огонь… Огонь не знает друзей и врагов, сильных и слабых. Он только горит и сжигает всех, кто окажется на его пути. И бойцы вспыхнули, как два тяжелых, облитых бензином бревна. Они еще шли, не поняв своей участи, передвигали ноги, пытаясь разглядеть что-то в темноте ночи и ярком пламени термита… Но были уже мертвыми, ибо нельзя выжить при трех тысячах градусов жары…
…
За спиной было что-то твердое. И прохладное. Воздух пах сырой свежестью, осенью и почему-то подгоревшими котлетами. И еще – было светло. И освещенность эта ощущалась и через закрытые веки.
«И страшно… и надо…» – подумала Анька, открывая глаза.
Она стояла на лестничной клетке, прижавшись спиной к стене, выкрашенной блекло-зеленой краской. Вместо привычной бесформенной серо-буро-малиновой футболки на ней, прямо на голое тело, была одета кожаная жилетка с полудесятком кармашков; вместо вызывающе короткой юбчонки – черные брюки, не стесняющие движений; а любимые высокие шпильки сменили короткие, полувоенные сапоги с едва заметным каблуком. И еще – правую руку оттягивала тяжесть фантастического здесь и сейчас маузера С-96. А на тыльной стороне ладони запеклась сероватая клякса ссохшейся песочной пыли.
«Полный пушной зверек, – решила Анька. – Не хватает, чтобы сейчас на лестницу вышел кто-то из соседей…»
Помянув пушного зверька, она тут же заметила, что парой ступенек выше по лестнице сидит, настороженно уставившись на нее громадными глазищами, черный кот.
«Он самый, – едва не простонала Анька. – Который мне под юбку заглядывал… И сидит, подлец, на том же месте… Не может такого быть…»
Она осторожно, будто боясь спугнуть наваждение, поглядела налево, на дверь володькиной квартиры, в которой она была всего полчаса или полжизни назад. А была ли? Или ей только-только предстоит ошалело ворваться к соседу, спросить какую-то глупость и вновь очутиться на площадке?
А вот направо, на свою дверь, за которой и начиналось это бешеное, безумное приключение с простого взгляда в окно, она посмотреть почему-то испугалась до мелкой дрожи в коленях.
«Надо успокоиться… просто успокоиться и хоть немного придти в себя…»
Тем более, что кто-то осторожно, крадучись подымался по лестнице снизу…
Он появился в поле зрения ожидаемо и внезапно. Большой, чуточку неуклюжий на вид, с бритой головой, в привычной куртке на пару размеров большей, чем требовалось бы для его габаритов. И взгляд снизу вверх опасной бритвой полоснул по Аньке.
На правой щеке медленно подымающегося по лестнице мужчины Анька отчетливо разглядела следы копоти. Левая рука непроизвольно, сама по себе, метнулась ко рту, но не успела предупредить радостный вскрик:
– Паштет?!!! Ты?..

© Юрий Леж, 2011
Дата публикации: 05.04.2011 10:15:00
Просмотров: 2388

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.