Туа, туа, госпожа Эрлих

Аркадий Маргулис

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 27453 знаков с пробелами
Раздел: "Прозарий: рассказы и повести"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

1
Удача, хотя и редкость, часто досада: проклюнется, как солнце сквозь столбняк непогоды и растворится в повседневности, разбередив душу привкусом небытия. Исключения есть, но разве постичь их туманную суть? Они для фаворитов.
Последний бросок «Летучего Голландца» приходится на конец смены. Раздаётся зуммер, кабину насыщает стылый голос диспетчерши и тотчас запускает наши сборы. Пока фургон не на скорости, свет фар вылущивает мокрый бетон, обнажая фактуру до трещин, толщиной в волос. Выезжаем. За воротами станции скорой помощи Альгирдас выжимает газ. Дорога превращается в просеку к звёздам, морозно колким через лобовое стекло. Он прав. Летим, как на пожар - опаздывать к госпоже Эрлих нельзя: мало ли что вздумается авантюристке со стажем в жизнь. Если суицид - отмучается, кому-то ещё полегчает, но мне грех в излишек. Кто знает, не вмещает ли её завещание кару на мою голову.
Городская кутерьма вытесняет нас в молочно белую кипень трассы. Выпавший снег в мегаполисе не задержался, расстаял, здесь же, на загородной трассе остался нетронутым, и колёса трамбуют его рыхлость в наледь. Летим в ночи к «Дворянскому Гнездовью», как в пропасть. По обе стороны лес или поле. В стекле, отражающем азарт заядлого гонщика, пробивают брешь огни посёлка. Глушь, конец света, однако мы здесь чуть ли не завсегдатаи.
Неожиданно Альгирдас поворачивается ко мне:
- Гляди-ка... Приключение...
На дороге настигнутый светом заяц, потерявший от ужаса голову. Мы сама неумолимость. Альгирдас жмёт на клаксон, мигает фарами, и в конце концов включает сирену. Но, кажется, бедняга в ступоре, не пронять. И всё же, когда до столкновения остаются мгновения, срывается, скачет посреди трассы и, наконец, исчезает в придорожном мраке.
- Каков косой! - восхищаюсь с облегчением.
Мелочь, капля оптимизма на будущее. Альгирдас улыбчив и солидарен:
- Шустряк зайчишка...
Огни концентрируются в стекле, «Дворянское Гнездовье» рядом. Нагибаюсь к микрофону - предупредить медсестру в боксе. Оттуда невесомая благодать.
- Фройляйн Юлия... - шепчу заговорщически.
В ответ умилительный придых, стронувший в памяти что-то знакомое, оживляемое потугами вспомнить:
- Сколько ни мучусь, всё не спится.
- Грацио, сеньорита, это сугубо профессиональное, - уверяю её, - как по твоему, деточка, отчего жевательную резинку мусолят с открытым ртом?
- Как же, - с пафосом провозглашает она, - чтобы освежить дыханием затхлость мира.
- Ну, не чудо ли? - вопрошаю я.
Что касается нашей участи, она слеплена из трёх.
Судьба Альгирдаса - вираж на вираже. Не столько из карьеры гонщика, как вообще по жизни. Я застал его спившимся после головокружительных успехов. Выправился, с тех пор со мной и до сих пор легенда гоночных турниров.
Удел Юлии - сопричастность: переживать чужие страдания, как свои. Её руки освобождают от боли, а это уже Божий дар.
Моя планида - созерцать. Соглашаться или противиться, что в действительности одно и то же, ведь всё-равно в итоге получится нечто новое.
Мы трое экипаж. Понимаем друг друга с полуслова, даже если молчим. Даже, если врозь.
Заруливаем. В недрах своего обиталища госпожа Эрлих изнемогает без лакомства, пока оно у меня. Зрачок телекамеры настороженно считывает фургон. Наконец, створки ворот расползаются. Выходим: я - налегке, Юлия с саквояжем, у Альгирдаса бортовой чемодан с оборудованием. С порога нас встречает скульптурный ренесанс под чарующую мелодию - кажется, она выскальзывает из пасти расчувствовавшейся химеры. Зима, отключённый фонтан, заброшенное бездействие. Неправда, что всё остаётся людям. Всё остаётся кому-нибудь. Я не завидую, я устал.
В дверях монумент самому себе, консьерж Мозес, нанятый госпожой Эрлих среди матёрых туманов Ирландии. Гора, утыканная именитыми вершинами: Монблан плоти с Эльбрусом на носу и рыжайшей Джомолунгмой шевелюры.
Гигант величественно ведёт нас в аппартаменты. С потолка ниспаряется, впитываясь в ворс обоев, охмуряющий аромат. Светлее становится лишь у входа в салон, богато убранное пространство, достойное царских чертогов. На резном канапе госпожа Эрлих в кимоно с вышитым драконом, выдыхающим жар. Восседает, поджав под себя ногу, спустив на паркет вторую - плотный загар, лаковая кожа, узкая лодыжка. Не отвести глаз.
Госпожу Эрлих мучит нетерпение, распирает коктейль настороженности, презрения, насмешливости, подобострастия и чего-то ещё, неуловимого. Возможно, перезревшей навязчивости, выдернутой из воспоминаний и наложенной на сиюминутные обстоятельства. При всём своём финансовом могуществе сейчас госпожа Эрлих зависит от нас. Странная мысль: эта ситуация задумана, сеньоре по душе снадобье лишь из моих рук. Найти его в другом месте - пара пустяков. Тем более, её пройдохе Мозесу. Кто знает, почему она сдерживает его прыть. Он бы в лепёшку разбился, чтобы ей угодить.
В моих глазах накатанное спокойствие, и госпожа Эрлих отводит взгляд. При этом соскальзывает и мягко, по-кошачьи красиво, подходит ко мне. Суверенная львица. Прима балетной сцены.
- Катастрофа, - облизывает она сухие губы.
Звенящий масляный голос. Ни у кого не слышал подобного.
- Моё сокровище Мозес - вахлак, проворонил, пусть простится ему, - продолжает она, - но что делать мне, если не осталось ни пилюли.
Мозес невозмутим. Понимает, но не подаёт виду. Так ему легче в чужеродной стихии. Он при своём физическом великолепии духовно гном и прощелыга. Отдаю должное его изворотливости - не исключено, госпоже Эрлих хотелось, чтобы консьерж не обратил внимания на недостачу. Угадывать замыслы хозяйки Мозес зубр, спец, как никто.
- Зато вы подстраховали, - отвечаю ей, - как раз вовремя вызвали нашу команду. Молодчина, что дали о себе знать.
И поворачиваюсь к Юлии.
- Юлия, поройтесь-ка в своих закромах, нам нужна пачечка омнапона. Непочатая.
- Что за исключения, док... - ворчит, подыгрывая мне Юлия, именно так и надо, чтобы усыпить недоверие госпожи Эрлих. Находит и вручает мне. Получается натурально. Я импровизирую, проверяя надписи.
- Умница, полный порядок: наименование, срок годности, штрих-код...
Альгирдас и Юлия деловито изображают спешку.
- Всё, как надо, - подвожу итог, - девственная упаковка.
Но госпожа Эрлих пышно краснеет, грозит издевательской улыбкой. Зреет скандал. Ладно, знаю до мелочей, что произойдёт дальше. Добросовестное единоборство. Два бойца напротив - я и госпожа Эрлих. Две роли, предоставленные друг другу. Что ж, я готов - со времени предыдущей встречи. И той, что была до неё. И каждой до этого. Госпожа Эрлих в молодости пошалила. Но исправилась и вышла замуж. Её супруг безбедно пожинал плоды трудов, но вдруг подался в лучший мир, заранее осчастливив молодую супругу богатством.
У госпожи Эрлих прожигающий взгляд - как угадать, что у неё на уме! Вглядывается в прошлое? Интригует? Всякий раз при новой встрече с ней сжимаюсь, как от опрокинутого стакана. Верно, одна из ролей моя. Но вторая - не единственная ли на всю жизнь? Теперь уж не проверить.
Смотрю на портрет. Несомненное сходство. Там госпожа Эрлих молодая. Она перехватывает мой взгляд.
- Красавица, - вслух восхищаюсь я.
- Такой я была до того, как овдовела, - кокетничает она.
- Не изменилась, - преувеличиваю я, но про себя мыслю иначе: сколько бы времени ни прошло, запомнилась именно такой.
Какая разница, я-то прежний... Банально...
Разрываю завалы памяти. Метро кажется нескончаемым. Снуют прелые сквозняки, пропущенные через нутро вентиляции...

2
«Ту-а, Ту-а, Туа, Туа» - урчали эскалаторы, мелодичный дуэт близнецов. Один спускал меня вглубь, второй - поднимал наружу встречных. Я оглянулся, и тотчас в глаза бросились переминавшиеся в такт ноги. По таким легко узнать человека. Наверное, этого напева, следовавшего за предчувствием, не существовало вовсе, и девушка пританцовывала под музыку из наушников. Я перескочил на встречный эскалатор, догнал и подал ей руку. От неожиданности она оступилась. Взглянула на меня с укором.
- Ой! - шутовски воскликнул я, заминая неловкость, - чуть не упал. А мог расшибиться. Наше вам - за спасение!
Она посмотрела благожелательно, как на чучело из зоологического музея.
- Откуда ты выпал, птенчик? - спросила снисходительно.
Это помогло. Изобразив недоумение, я лихо парировал:
- Летаю, радость моя, праздную свободу... Хочешь, угадаю твоё имя?
- Валяй, - согласилась она, - пустой номер, можешь не пытаться.
Где-то в глубине сознания сверкнула подсказка и я сразу же продублировал:
- Пять букв, начинается на «С»!
- Предположим... - изумилась она.
- И посреди, моя несравненная, затесалась «Ф»! - выкрикнул я единственную, как мне показалось, в алфавите букву.
- Сногсшибательно, - прошептала она, - а дальше?
- Деточка, ты сама сказала: «а дальше»... Но «А» - дальше, чем в конце, не бывает... Крепись, наступил момент истины! Тебя зовут... Тебя зовут... Стефа! - выпалил я.
Её глаза едва не вывернулись наизнанку: зелёная оторопь отозвалась во мне сладкой жутью, и я замер - братья, мне погибель!
- Ну да - Стефания! Как тебе удалось? - впилась она в меня цепким взглядом.
- Знак свыше... Смирись, юница... Мы не абы какие... - объяснил я, смакуя патоку, изливающуюся из её глаз и ещё дружелюбнее взглянул на неё, - значит, Стефа-Стёпа-тёпа-растрёпа...
Её локоны и впрямь вздыбились. Масляной звонкости голос, умащённый улыбкой.
- С чего всё-таки начнём? - рулил я так, будто мы условились провести время заранее.
- Я захватила купальник, собиралась позагорать, - ответила она просто, - да и позавтракать не мешало бы.
- Начнём с загара, - согласился я, - заодно нагуляем аппетит.
Дорога стлалась по другую сторону вокзала, и это придавало ей благовидный смак. С пешеходного моста виднелись рельсы, сплетённые в жирные вязки, ныряющие под горизонт.
Казалось, горожане поголовно подались к воде. По стечению обстоятельств мы выбрали малолюдный отрезок пляжа, облюбованный пожилыми. Они возлежали на простынях, погрузив в зной свои покорёженные тела и обсуждая недуги.
Солнце, благоволившее загару и поспевавшее всюду, облапило её стан. Она в сверкающем ореоле казалась первой женщиной, ступившей на землю. Я завороженно всматривался. Может быть, и она любовалась мною, как верным спутником. Мы стояли на берегу древней реки, роняя тени в вечный сплав. Её тень плыла по течению, моя поплыла против. И слились. «Стефания...» - позвал я. Наверное, это был дерзкий вызов остальному миру. И мир отрыгнул старуху, отвратительную в своей вражде. Оказавшуюся необычайно гибкой - она согнулась пополам, зачерпнула чашку воды и плеснула в нас, прокаркав, будто завистливая ворона: «Расцепитесь... Кобель с сучкой!».
Я опешил. Не всякий раз бывает такое! Но Стефа, выгнувшись, словно рассерженная гусыня, защищающая выводок, двинулась на обидчицу. Я тронул её плечо, предотвращая скандал. Прояснилось, чем мы взбесили старуху. Разве вернёшь ей молодость? На её стороне мораль. Пристыдив нас, она свершила правое дело. Мы ретировались под суровые порицания сопляжников. Да простятся им, утомлённым ратникам, их ворчливые сетования и хандра! Не постигнет ли нас уныние в своё время?
- Не бери в голову, - успокаивал я Стефу, - пенсионерам одна забава: символический стриптиз. Телесные утехи вообще недоступны. А тут мы со своими прелестями. Представь, каково!
- Перебьются... - отмахнулась она.
И мы ушли, преисполненные созвучия. Остальное обесценилось, ничего не подходило взамен. «Не может быть!» - ликующе и резонно подумал я.
Кафе, уютное прибежище, пуще прочих подходило для такого случая. Пустовали места, и нас накормили быстро.
У парка мы присели на скамью, наслаждаясь покоем и сытостью. Проезжающий мимо грузовик притормозил, выглянула физиономия водителя, и он мрачно пригрозил кулаком.
- Что за день сегодня! Твой хахиль? - спросил я, - он всегда такой агрессивный?
- Понятия не имею, кто это, - передёрнула она плечами.
- Жара сводит людей с ума, - обрадовался я, - ладно, рехнувшаяся старуха, но водила-то трезв и невредим.
Она задумалась. И спросила:
- Кстати, знаешь, как спасаться от наезда?
- Если тебя преследуют автомобилем? - предположил я.
- Точно. Если охотятся. Надо ступнёй оттолкнуться от колеса, вот так, - показала она.
Я потренировался, заслужив одобрение.
- Вот, полюбуйся, - показала она руку, тыльный участок за кистью.
- Что это? - спросил я, разглядывая гроздь шрамов.
- Клеймо на память, - вздохнула она, - тушили о кожу сигареты... резали в кровь... уроды, мразь... затолкали в машину... изнасиловали...
Я молчал. Что говорить? Слова оказались бы лживы.
- Всё враки, - сказала она, - например, что человеку не спрыгнуть с иглы... Я же смогла.
Я смотрел на неё - столько всего в шестнадцать лет.
Мы шли бесцельно. Она вела меня сквозь фрагменты жизни. На одной из улиц особняк за кованой оградой стерегли каменные купидоны.
- Поместье моего любящего отца, - показала ладонью, как на экскурсии, - иногда захожу к нему отъесться... папочка выделяет доченьке мелочишку на молочишко.
- Он у тебя из олигархов? - сделал я страшные глаза.
- Что-то вроде того, не бедствует, - ответила она, - вообще, в семейном котле мне выпала тухлая похлёбка. Мама заболела, выявилась шизофрения, папочка сразу же бросил нас... Маму упёк в психушку... Я досталась бабушке - нужна ей, как черепахе стопкран.
Я молчал, раз уж она доверилась мне. Я умел слушать. Лишь иногда осторожно поворачивался к ней. Она что-то рассказывала - о себе и друзьях, о цветах и наркотиках, о ненависти и любви. Тяжело вспоминалось, труднее слышалось, но от выссказанности дышалось легче, роднило. Такое случалось и прежде - я замечал.
Расставаться не хотелось. Путь к её дому показался бесконечным, пока мы шли, меня подгоняла жалость. Огромная клумба благоухала, я нарвал охапку цветов. Стефа погрузила нос в лепестки, печально и трогательно.
Дорогу к пятиэтажке, торцом уткнувшейся в переезд, перекрыл шлагбаум. Вблизи надменно пыхтел товарняк. Переглянувшись, мы перебежали рельсы перед локомотивом. Машинист уязвлённо протрубил сиреной.
Бабушку дома не застали. Пожевали картофель с холодной сковороды. Стоял безутешный вечер. Сумеркам никак не удавалось затушевать ниспадающую с небес аморфность. В такой час охотно молчалось. Я мог поручиться, что вообще ничего не нужно, даже напоследок.
Вскоре, когда пространство заполнила ночь, вернулась бабушка. Поздоровалась, не заглянув в комнату внучки. Наверное, почуяла гостя.
- Стефанида, - жалобно позвала она с диванчика, - разбуди меня с утреца. Собрались с подругой на пляж.
Мы беззвучно захихикали, похожие на спятившую семейку глухонемых.
Стефания прикрыла дверь, погасила свет. Прижалась к стене, дав мне место. Я прилёг в лунную лужицу, не смея ни противиться, ни шелохнуться. Наша сопричастность казалась посвящением друг другу, откровением двух существ, дышущих в унисон. Означавшим больше, чем нестерпимость. Но именно она, коленопреклонная, наделила меня могуществом. Никогда ранее я не испытывал такого праведного желания. Наверняка Стефания, вся прильнув, чувствовала мои муки. Я знал это. Оставалась толика усилий или даже не стоило усилий вовсе, чтобы лишиться сил. Но я стерпел, оставшись недвижимым. Её прошлое и моё существовали раздельно, и я боялся разрушить их хрупкую связь. Страдал, подавляя желание, пока не ощутил на губах поцелуй благодарности.
Занялся рассвет, мы ушли, забыв разбудить бабушку. Она упоённо всхрапывала. Город нежился в сумеречности, той же, что и вчерашним вечером. Мы шли беззаботно, пока Стефания не спохватилась - оставила дома сумку. «Тёпа-растёпа, - пожурил я её, - придётся вместо коледжа посвятить время мне». Она согласилась.
Некуда было торопиться. Мы направились к центру города. Из закоулков, как нищие за подаянием, выползали тени. Подслеповатый сквозняк, выбежав из подворотни, поднял и прижал к стене обрывок книжного листка. Вот оно предостережение - нетленность тоже обречена. Лишь в продолжении смысл жизни. Мне часто хотелось сына, сейчас - особенно, как никогда раньше.
Из зева подвальчика пахнуло кофе. Клюнув на приманку, мы выпили по чашечке и двинулись дальше. Трелью разразились колокола, брусчатка отозвалась сдержанной медью. Показались гранёные купола собора. Шло венчание, и мы вошли в храм. Жених и невеста склонили головы у аналоя. Батюшка, бормоча напутствия, надевал им обручальные кольца. Мы постояли немного, наблюдая.
Потом Стефания провожала меня к автобусу - в мой город, где я жил, где меня ожидали пациенты. Я пронзительно почувствовал разлуку. И она оказалось враждебной, ведь недавнее дивное оставалось позади.
Мы стояли перед открытой дверью автобуса, пассажиры занимали места.
Стефания тускло светилась изнутри:
- После того случая... - подняла на меня глаза, лучистые и влажные, - едва не свихнулась... у меня не будет детей...
Я скомкал вспыхнувшую сигарету, обжигая пальцы. Водитель устроился в кресле пилота. Я поднялся вслед. Стефания осталась на платформе, одинокая и беззащитная. Автобус отъехал, будто навсегда. Виски сдавило отчаяние, хотелось закричать, чтобы водитель остановил, и выскочить, пока она не ушла. Но я остался у окна.
И вернулся в привычное: город, квартиру, работу. Будни понеслись, как скакуны одной масти. Одинаково измотанные тоской. Я часто вспоминал Стефу. Но чем чаще думал о ней, тем явственней ощущал утрату. Покорности перед неизбежным, грусти, лучистых глаз. Работа обогащала блудливым разнообразием. Бывало замечательно спокойно - когда в ординаторскую не вбегали медсёстры, отсутствовало начальство, благодушествовали пациеты. Но последняя смена явила бал неприятностей. Я приполз домой гофрированный, чуть ли не на четвереньках. И сразу же забрался в постель. Звонок в дверь сорвал с места - принесли телеграмму. Я развернул и прочёл: «Степа встречай завтра первым рейсом речпорт». «Какой, к чёрту, Стёпа!» - раздражённо чертыхнулся я и тут же сообразил. Видно, обращение «тёпа» оператору показалось ошибкой, и впереди появилась «С». Сон исчез, я лихорадочно принялся за уборку. Хотелось успеть. И уточнить судоходное расписание. Недавно вообще не подозревал о существовании Стефы.
Предрассветную синь увлажнил дождь, и цветы в городе выдохнули сказочный аромат. Все вместе, чтобы я торжественно встретил Стефанию. Я принял её с палубы в плачевном состоянии - бедняжку укачало. Выручила утренняя свежесть. Мы отправились вдоль берега «тарелки» - рукотворного озера, соединяющего причал с намытыми дюнами, упирающимися в полевую твердь. На разнотравьи, за нелепым земснарядом на барже, паслось стадо. Дюны сверкали чистым, как крупицы золота, песком.
Ничто не мешало, и мы, обойдя окрестности, попали домой, когда солнце, перевалив полуденый пик, потрошило окна. Разогрели обед - я заготовил на первый случай.
- Славно бывает иногда, - сказала она, - появляется исподволь и так же незаметно исчезает.
- Недавно думал об этом, - ответил я, - когда не знал о тебе. А теперь будто помню с пелёнок.
- Вот ещё, - возразила она, - в точности не известно - ни тебе, ни мне, никому.
- Нет. Я уверен, что в предыдущей жизни ты была моей.
- Правда? - рассмеялась она, - значит, не будем повторяться.
- Наоборот, - приложил я пальцы к груди, - я намерен, не откладывая, сделать предложение.
- Тогда будем считать, что оно состоялось, - ответила она, - я его обдумаю.
- Прозвучало обнадёживающе, - сказал я, - но не явно, а это вредит пищеварению.
Мы пообедали и устроились под телевизором. Шёл фильм, паршивенькое порно, тошнотворная убогость под линзой. Уж что-что, а интим лучше, если остался за ширмой.
Потом снова отправились в кухню. Я принялся готовить ужин, Стефания взялась за посуду. Я смаковал эликсир из звуков, цвета, запахов, настроения, возвеличенных её присутствием. Кастрюля с жарким булькала на огне. Я смотрел, как управляется Стефа. Почудилось, будто она спешит, а я любил тщательность. Бесцеремонная профессиональная дотошность. Лучше бы промолчал.
- Берусь помочь тебе...
- Мне? Помочь? В чём? - удивилась она.
- С тыльной стороны. Никогда не замечал, чтобы тарелки мыли только с внутренней.
Она промолчала, обессиленно кивнув, а потом кольнула:
- Вон оно что... Я невежественная хозяйка, некому было учить.
- И я не учу, - примирительно заявил я.
- Ой ли, - вздохнула она с сарказмом, - впрочем, есть аргумент в мою пользу. Ты же не чистишь кремом подмётки туфлей.
Я сдался, пришлось согласиться. Подмётки кремом не чистят. Не так уж не права эта умничка. Но какая муха укусила меня? Всё соткано из противоречий. В их столкновениях - истина. И всё же! Размолвка была напрасной.
Вернувшись к телевизору, мы надолго замолчали. Я злился - но лишь на себя. Бедная девочка. Столько натерпелась, поверила мне, а я, чистоплюй, заварил чепуху. Я чувствовал вину. Порывисто встал и обнял её - о, да, солёные щёки, как при расставании. Не хватало предзнаменования к разлуке!
- Прости, - попросил я, - ничего обидного для тебя.
- О да, ещё бы. Вдобавок наследственность, - понесло её, - мать у меня шизофреничка. Отец негодяй. Бабушка эгоистка. И сама я - дрянь.
- Стефа, пожалуйста. Не хочу оправдываться, мне без тебя гадко.
- Не смей повторять это, - попросила она, - обещай...
- Клянусь, - сказал я, - даже во сне не стану.
Это почему-то взволновало её:
- Тем паче, - оживилась она, - во сне человек откровеннее.
- Что так? Ты уверена? - осторожно подыграл я.
- Наблюдала, - объянила она, - если кто-то спит, могу войти в сон.
- Твои фантазии, мистика, - возразил я.
- Нет, реальность. Выложит всё, как миленький.
- Кто он, этот счастливчик, кому ты явишься во сне? - спросил я.
- Кто-нибудь... - ответила она, - да хоть ты...
Просмотрев телепрограммы, легли спать, очень рано. Стефании я застлал широчайшую софу, сам же устроился на раскладной койке. Свершился день. Она уснула. И я после неё - тоже.
Пробуждение оказалось нежданным - меня тряс озноб. Пот жёг глаза, или точились слёзы. Сквозь мутную завесу, солёный туман, проступал лик Стефании. И, когда приблизился, руки её соскользнули с моей груди, оставив на шее догорающий жар пальцев. Дыхание поперёк горла сжал спазм.
- Ты не спишь? - с трудом выговорил я.
- Бедный мальчик, - вздохнула она, - единственный, кому я запала в душу.
- О чём это? - спросил я, не придавая значения словам.
- О ком. О тебе, - повторила она, - ты сам рассказал...
Последние слова я едва услышал. Снова провалился в сон. А когда пробудился, Стефании не было рядом. Стоял предрассветный час, последний час ночи. Я всполошился. Рывком поднялся. Её не было ни в комнатах, ни в ванной. Светилось окно в кухне. Луна увлажняла пол багровыми разводами, исчерна кровавыми, как дороги человечества. Лунную округлость скрадывал дрожащий саван. Стефания стояла за шторой, повернув к окну усеянное сыпью лицо, искажённое решимостью. И повернулась ко мне, хватая воздух, как рыба.
- Выпусти меня! - вскричала она. - Сейчас же! Слышишь? Я хочу выйти!
- Успокойся... Ночь... Почему так внезапно? - спросил я, чувствуя, как уплывает земля.
- Не ищи причину! Отопри дверь! - потребовала она. - Теперь всё иначе! Позарез!
- Ведь ни автобусов, ни пароходов, - пытался я сдержать её порыв.
- Скорее! - запихивала она в рюкзачок вещи. - Оставь меня в покое! Первым же рейсом! Не провожай!
Но я провожал. Не знал, есть ли у неё деньги на дорогу. По пути Стефания успокоилась. Автобус стоял под парами. Я купил билет и усадил её. Было странно, что салон полон. «Кто они такие, чтобы уезжать друг от друга?» - подумал я.
- Попутчики... ненадолго... - сказала она, словно подслушав.
Я обнял её и вышел. Что случилось, зачем же так...
Через пару дней она позвонила мне на работу.
- Салют, тёпа, - сказала бесцветно, будто ничего не произошло, - не приезжай больше... я обещала обдумать... короче - замуж за тебя не пойду.
- За кого же тогда? - вспылил я, - за шофёра грузовика?
- Всё шутишь? - возмутилась она. - За компаньона моего папы!
И в трубке застучали гудки.

3
Время бряцало датами, как изголодавшийся зверь зубами. Иногда я наезжал в столицу. Бесцельно бродил, завершая маршрут всегда возле дома Стефании. Город, разрастаясь, поглощал окраины. Когда-то вокруг клумбы разворачивались машины, теперь она оказалась в центре обжитого района.
Вскоре я перебрался поближе - срочно требовался врач на станцию скорой помощи. Пройдя собеседование, устроился. Получил комнату в приличном общежитии. Стефа жила с бабушкой врозь, иначе встретил бы её. Слишком многое она значила для меня.
Жизнь в столице добавила хлопот. Всё реже вспыхивала надежда на случай, иногда я заново предпринимал поиски. Всегда безрезультатно. В таких местах Стефа не могла появиться.
Но неожиданно я её встретил. Диспетчерша торопила, предупредив о богатой наркоманке со стажем. Альгирдас бешено погнал машину: вызов к страждущему - упрямое оправдание.
Я сразу узнал её. Я приехал по вызову. Стефания воплотилась в госпожу Эрлих.
По сей день вопрос - узнала она меня, или нет. С поры, когда мы расстались, я запустил бороду. Успел потускнеть. Возможно, она притворилась, что не узнала. Ладно, если ей так легче. В конце концов, ничего не изменилось. Всё, что нужно женщине для равновесия, у неё было. Даже утешительные возможности ирландца Мозеса. Консьерж знал своё место. Зачем же ей я, пусть в качестве доктора? Странно распорядилась жизнь. За первым вызовом последовали остальные, всегда совпадающие с дежурствами нашего экипажа. Парами выстроились совпадения. Дворянское Гнездовье и Летучий Голландец. Я и Стефания. Альгирдас и консьерж Мозес. Юлия и госпожа Эрлих. Может быть, ей нужны кратковременные экскурсы в прошлое? Я твёрдо решил держать язык за зубами. Пусть всё остаётся как есть. Пусть хоть так.

4
В действительности непочатая упаковка омнапона - бутафория. Пытаюсь уберечь госпожу Эрлих от бездны. Если получится. Загодя вскрываю пачку, вытряхиваю и вместо омнапона заправляю анальгином - таблетки похожи, не отличить. Ведь анальгин утоляет боль, значит, и жестокую постнаркотическую ломку. Аккуратно заклеиваю, так, чтобы не рассмотреть.
Результат всегда удручающ. На этот раз тоже.
- Я влипла! - визжит госпожа Эрлих. - Шарлатан! Это не омнапон! Думаешь не понимаю?
Невредимая упаковка, не подкопаться. Госпожа Эрлих кричит, не стесняясь. Надрывно, как близкому человеку. Чужаку, исполняющему обязанности, не кричала бы так. Очень заметно, особенно Юлии. Юлия - тонкая натура. Не проведёшь. Она во все глаза смотрит на меня и госпожу Эрлих. Уязвлённая неразделённостью догадывается, что существует между мной и госпожой Эрлих. Фройляйн Юлия уверена и страдает. Но я не могу дать ей счастья, потому что несчастлив сам.
Госпожа Эрлих мечется на лезвии неуюта, ломает ногти, царапая стену. Консьерж Мозес пытается втереться ей в глаза, но она отмахивается от него, как от мухи. Он смотрит исподлобья, вот-вот схватит меня за шиворот. Альгирдас, настоящий сатана в потасовках, придвигается поближе. Что делать, ведь я не кудесник. Госпожа Эрлих не спешит успокоиться. Конечно, она мне не верит. Её не остановить. Решаюсь на последнее средство, пора: из брючного кармана вытаскиваю мобильник. Поспешно нахожу мелодию. И в музейной тиши салона раздаётся «Туа, Туа».
«Ту-а, ту-а, туа, туа...» - скрупулёзно выводят очаровательные двойняшки. Дожидаюсь эффекта. Ещё немного. Ну вот, наконец-то! Истерика гаснет, госпожа Эрлих сникает. Облегчённо вздыхает консьерж Мозес. В глазах Юлии расплываются печальные тени.
Вот так, милая госпожа Эрлих! Туа, туа.
Теперь у нас всё устроилось, правда?
Всякий раз хочется задать плёвый вопрос о времени, о его философской исключительности: замкнутости, безудержности и беспредельности.
А что же наше прошлое? Как с ним?
Или иногда подмывает бессмысленно попрекнуть, намекая на ловушки и скоротечность жизни.
Скажи, деточка, сколько лет живёт зайчишка?

© Аркадий Маргулис, 2013
Дата публикации: 28.02.2013 22:18:09
Просмотров: 2846

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.