Козули*
Лана Борисова
Форма: Миниатюра
Жанр: Психоделическая проза Объём: 13204 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
Я чувствую скольжение его тени. Иней на шее от дыхания. Он подобрался слишком близко. Его отражение в моем зеркале, рыло плещется в чашке, корчится в глянце кафельной плитки. Я слышу урчание голода в его брюхе. Длинный палец с ужасающим когтем не встретит сопротивления: мой затылок мягок, глубок и гостеприимен. Сера разливается по мыслям, поглощает, чавкает. Мне хорошо. Это не займет много времени. Одна земная жизнь, кусок гнилого мяса. Ты можешь хотя бы в Сочельник подумать о боге? Хоть раз сделать правильно что-то? Мука сыплется, это правильно, больше воздуха, воздуха, воздуха... Кто даст его мне? Я черная, черная, белая сыплется, сыплется, горкой могильной. Нет, Света, всего лишь для теста, всего лишь печенье. Какая хорошая мысль: испечь на Рождество, на елку нацепить для него, он оценит. Он тоже хочет есть. Иначе зачем ему жертва. Голод помню - это кирпич в желудке: углы, грани, вес. Соседка пытается накормить колбасой котенка. От запаха зябнет лицо, какой странный эффект, тру щеки."Ты бледная" - "Много работы". Мы обе "по вызову": я - варю инвалидам супы, мою окна, перебираю перины, все что угодно, тридцать рублей в час. У нее другие клиенты, другие часы и в других местах кирпичи. Не отвлекаться. Желтки тереть с сахаром. Все в прошлом. Хотя нет, почему же? А забыла уже, как завидовала красоте её? А помнишь, какой она стала, когда хозяева по лицу сапогами? Не надо об этом сейчас. Надо думать о нем, о любви его, о страданиях. Я ведь умею, я ведь так преуспела когда-то. Когда нельзя было о другом. Ты хранил меня: улицы я не хлебнула так, как могла бы, но девочке нужна "крыша". Был выбор - панель или ... Теперь просыпаюсь и думаю, что ошиблась тогда. Дала вые*ть себе мозги, душу натянуть. Воспитание роль сыграло или брезгливость природная - какая разница. Тебя найти хотелось. Одиночество, голод, страх, необходимость где-то быть. А ведь они ловят по выражению глаз. Сама потом ловила - натаскали как. Рассказали, что говорить, все варианты поведения обыграли, все ответы на возможные вопросы назубок. Юбки носить, краситься - обязательно. Зубрили библию хором. Все контакты в миру обрываются, потому что всем друзьям-близким я обязана "проповедовать". Мне что, я зомби, мне все логичным кажется, а здоровый человек уже в построении фразы слышит безумие. Смешно: тогда заправляли миссионеры из Штатов. У нас у всех был акцент, и говорили мы штампами типа "это просто невероятно об этом", и ударения на первый слог, и интонация взлетала к концу фразы - даже идиоту понятно, кто мы и откуда. Но самое страшное - это бесконечные уверения-заверения в любви. Постоянные. Ежеминутно. Это режет слух постороннему, но внутри как-то свыкаешься, подсаживаешься на это слово, на объятия, на пустячки и открыточки. И плевать, что заставляли нас это делать! А как стыдили, если мы не слушались. Пи*ц. Сцены из дешевых ужастиков. Смотрю теперь фильмы, а внутри страх-страх-страх. Мало любите, плохо любите, Бог смотрит на вас, он умер за вас, а вы не стараетесь, а вы ленитесь, вы говорите: бог, нам не до тебя, не до твоих страданий... Смотри, Господи, мне смешно! А тогда мы рыдали, как усравшиеся детки. Вне зависимости от пола и возраста: студенты, тети с высшими образованиями, со степенями, мужики воевавшие. Мы вообще как-то легко плакали. Прямо расшатанные парадонтозом зубы - тронь - и до крови сразу. Влюбилась. Гормоны, весна, нам по 17 лет. Гадали, от бога любовь, или от антипода. А нет никаких антиподов, везде только тыыыы. Я тогда начала "просыпаться", видимо, изменилась восприимчивость. Это сразу заметили. Засуетились, что я "зачерствела в грехе". Сестры-лидеры, заботясь об овечке твоей, приглашали меня ночевать - одна за другой. Меня надо было обрабатывать заново. Взгляд изменился, я все чаще пыталась улизнуть, все чаще врала про зачеты-экзамены, ведь оставаться без присмотра сестер надолго было запрещено. Дни, как и прежде, начинались и заканчивались Библией и занятиями по специальным книгам. Только училась я уже другому: не вздрагивать от вопросов и прикосновений, от липко-участливых взглядов. Я посмела думать не о тебе, я ждала наказания. Ждала от сестер, потому что ты был не ревнивый и добрый. Летом уехал Денис, на вокзале не плакала, хоть и знала, что потеряла навсегда. А он и не догадывался. Я все не решалась уйти от братьев-сестер, все тянула, потому что без "я тебя люблю", пусть казенного и фальшивого, жизнь не имеет смысла. Устроилась на работу в реанимацию, дури в голове не осталось совсем. Какой отходняк! Орала в потолок о себе, о том, как умирала мама, о том, как умирают дети, о своей любви похеренной - обо всем, что в голову приходило. Сектантам было запрещено со мной общаться: те, кто вчера говорил "люблю" - просто переходили на другую сторону улицы. А тут еще лето чертово, "Игры доброй воли". Облака разгоняли, жара до 40, мы снимали халаты, мочили в ведре и одевали их мокрыми - на полчаса хватало. Дети лежали с открытыми ртами, белыми от лихорадки, а мухи жрали налет с губ и с языков. Я совсем перестала спать, сердце стучало то пугливо-быстро, то падало в прорубь, я падала с ним, туда, где вместо воздуха холод и темнота. Барбитуратовая пришибленность мешала работе. И не только ей: я шла навстречу трамваю - думала по тротуару иду, какая-то тетка выдернула, наорала, что я наркоманка, а ведь я даже не слышала, как он звенел. По ночам рисовала, писала Денису письма, рисунков своих боялась, читала все подряд от Ницше до Свами Вивекананды. А потом - ты сломал меня, ты сломал. Привезли гидроцефалов. "Кушать все хотят", - честный ответ на мое "зачем?". Так ты знаешь, что такое голод, Господи? Это когда ребенку, чье тело меньше головы ставят шунт за машину или за дачу. Это их, "голодных" вина, Господи, или того, кто позволил детям так болеть, а родителям так любить? Сломалась, да. А в дурке - главврач смеялся так же, как Денис, запркидывая голову. Он водил меня по мужскому отделению и показывал мальчиков военных, говорил, что "поехали" они не потому, что пережили больше чем могли, а потому, что не захотели работать над собой. Меня отпустили, с условием, что я уйду с работы и заведу себе е**ря. Около сотни мелких костей выше шеи. Я ощущаю их танцы под скальпом. Я слышу твой хохот. Я знаю, я знаю. Это всего лишь я. Сама. Зае*ла, сука, со своими приколами. Мни-ка тесто лучше, думай, думай о нем, не нужно вспоминать ничего, не от него это. Она же сказала тебе, эта милая женщина в милом платочке: если ты думаешь что-то не то, быстро перекрестись и скажи: “Это не я, Господи! Бес попутал”. Это не я, а жена моя, Ева. И Авеля тоже не я. И Тридцать слишком тяжелых монет я случайно нашел на дороге. Если я что-то и думала, Господи, это не я была, верь мне, пожалуйста. И все, что я впредь буду думать, ты знаешь, короче... Я только костюм. Две штанины. Два глаза. А все, что в карманах, в желудке, в башке – не я, Господи. Бес. А как же мне жить иначе, среди таких же бесов в костюмах? Ну что же это! Надо свечку зажечь у икон, помолиться, пройдет оно, займи же ты голову! Господи, Господи... Господи? Что сказать-то? Рожденная на смерть приветствует тебя! Не терновых ли шипов полны мои легкие? Задержалась однажды в палате, засмотрелась на щечки-реснички: "Красивый какой..." "Значит, скоро уйдет. Не замечала разве, они перед смертью всегда такие. И крови в моче больше нет". Больше нет, и на утро не спрошу, кто под простынкой в коридоре. А когда над моим спящим сыном кто-нибудь шепчет "красивый" я не знаю, через какое плечо мне плевать. Что я о тебе знала тогда, после училища? Радовалась, что дышит девочка, после одинадцати-то минут под водой - разве это не чудо? Ликовала, а все головами качали: "подожди-подожди, вот очнется...". А может и ничего, что она такая теперь? Говорят, дурачки - люди твои. В восемнадцать не страшно, страшно после шестидесяти. Когда снимают очки, чтобы задавить углы глаз, из которых "нельзя так на работе" хлынет вот-вот: "Я в первый раз молилась, чтобы не выжил человек". Потому что умерли дети, умер их отец, а вот маму спасли. Ей меньше других досталось таллия - дедушка-электронщик добавлял его в пищу. Ходила я, за руки хватала, в глаза заглядывала, у икон спрашивала. Почему умирают дети. Поп сказал - для того, чтоб пришли к тебе родители. Как же так, Господи. А младенчик тот, изнасилованный собственным отцом, с порванным горлом? Ему было всего две недели, а он уже умер. Или, тот, что дважды "падал с лестницы"? Родители ведь убили. Проламывали малышу голову по пути к тебе? Как долго он не умирал, полгода овощем... Или раковые, те, что на ИВЛ, те, что с трупными уже пятнами, а сердце бьется? Папы-мамы не видят их, они покупают батоны и смотрят по вечерам в телевизор. А трехмесячную девочку ночью выбросили в окно. А у пятилетнего мальчика в животе оказались те самые черви, от которых спасает только кремация. Потому что он умер, а ты его - не забрал. Это все - для меня? Чтобы я мяла тесто и благодарила. За то, что в моей жизни нет этого. Чтобы, держа сына за маленькие-теплые-цепкие-доверчивые-хрупкие пальчики, осознавала, как ты добр ко мне? Черви в ладонях моих, прекрасная музыка в душе. Шутки пятиконечны, дороги разобраны. Родила на мучения, на наказание, как когда-то меня. Каждый здесь обречен, что поделаешь, но дать жизнь, зная, что после нее будешь ты... Жестокость бездумья. Не слишком ли просто: всего 2 пути. От Баха растения ярче цветут, и коровы брызжут молоком. А от того, что слушаю я – лететь со скалы и биться о камни. Другое ты у меня, небо. Слава идущим, слава нашедшим-ушедшим. Буддам, Ламам, Магометам, Христам. Снимаю шляпу перед отказавшимися, отрекшимися, победившими страсти. Земные. Можно, я подберу? Вам не надо? Встану в лужу, буду плакать в пробегающие под ногами облака. Не скуплюсь я на слезы для неба, не должно быть в обиде оно. Мне чужих путей не надо, а моим никто не пойдет. Сына жаль. Мне счастья хотелось. Земного. А что за ним, я не думала. Щекотно червям на ладони, сердце ангелам подпевает. Что сказать мне сыну о смерти? Что сказать о Создавшем, как описать, что нас ждет? Я смешная, я глупая, не сердись на меня. Я вот корицы возьму, и мускатный орех с имбирем добавлю. Сделаю для тебя самое лучшее печенье. Это все, на что я способна? Я способна ненавидеть. Тебя. За глубокие окна "Скворечника" - снаружи решетки, внутри сетка рабица. Там, за сеткой, Наташка, она ушла от тебя чуть дальше, чем я. Или нет? Пока потрошила дежурная передачку, выхватывая то расческу, то ручку, то ложку, с полагающимися "не положено", слишком новая дверь пропустила без звука безволосо-бесполо-безвозрастное обезличенное лицо. "Ой!" вдавилось обратно в горло от брошенного в меня отсутствия взгляда, от любопытства вовнутрь, которое тихо схлопнулось вместе с дверью под грозный окрик. Ненавидела за то, что неисповедимы. Упрямо таскала на причастие сына, не веря нисколько, что ты поможешь. Так же, как делала ему массаж и гимнастику, несмотря на его крики, как давала таблетки, больше не вспугивая снов чтением инструкций по применению. Только потому, что надо-надо-надо собраться, и сделать все возможное. А ты помог. Но я все равно ненавижу - боюсь: не отнимешь ли? Много лет, под бой новогодних курантов, я сжигала бумажку “хочу быть счастливой”. Пока ровеснички резали вены с вопросом “зачем”, боролись с похмельем, диктатом, прыщами, я тихо спала, спокойненько так. Я точно знала, в чем смысл жизни. Просто надо всех сделать счастливыми. Вот и все. В чем счастье? Забить все голы, родить всех детей, заработать все деньги, всех влюбить, трахнуть, бросить. Обскакать, обокрасть, оболгать. Всех уничтожить… нет, нет, так скучно будет… всех воспитать. Прилежание, терпение, целомудрие, смирение, безответность: из этих камней сложить себе добровольно “одиночку”, в напрасной надежде угодить тебе, испытать-таки невозможное счастье. А если природа любого счастья - греховна, если создано не для наслаждения жизнью, а с единственной целью - показать, как велик Господь. Чтобы все убоялись, чтобы все охренели и сразу обрели его. Значит, по принципу маятника, любое страдание имеет природу божественную. В нем милость и спасение. Но нет. Нет никакого маятника. И те, кому выпало жить в блокаду, быть в энкавэдешных списках, стать жертвой инквизитора, фанатика, садиста - страдали бессмысленно. Их гибель – за ничто, ничто и получат взамен. Жертвы попущения. Я подружка Иова, на все неправильные свои "зачем" слышу Горшечника: «Кто ты, чтобы спрашивать?» Что ты, что же ты говоришь-то, ты ведь знаешь, что для любви. Для радости. Люби быдло. Люби палача. Маньяку, сожравшему дочь, отдай вторую. Люби толпу. Люби грязь и слякоть, колкий ветер в лицо, язвы до костей. Вшей не дави, люби: твари божии. Радуйся. Ликуй. Стоя в церкви в сотый, в тысячный, в десятитысячный раз. Что не надо тащить барана в жертвенный костер. Бог-Отец сам с собой расплатился сыном. За наши грехи. За то, что мир слишком хорош для нас, а мы им пользуемся. Бессовестные. Наслаждайся. Не сексом, не пищей, не закатом, не жизнью. Нежизнью, нежизнью, нежизнью наслаждайся. Усмиряй. Обуздывай. Отсекай. Вот. нарезала тебе звезд. Пятиконечных, как любишь. Огонь горит. Ты для меня жарче сделаешь? Прости. * Козули - обрядовое печенье в виде домашних животных. Выпекается перед Рождеством. © Лана Борисова, 2009 Дата публикации: 15.06.2009 13:33:16 Просмотров: 2811 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|
РецензииИнна Кайлин [2009-06-15 22:47:52]
До упоминания о сере всплывает множество вариантов того, чья тень, чье рыло, и чье отражение преследовало героиню.
Сера сводит все к одному варианту, к теме рассказа, собственно (две стороны – вечное). Но остается вопрос об образе визуальном и осязаемом. Какой была тень? Может, тень чего-то из прошлого, узнаваемого в настоящем, ведь именно память ведет героиню к «нему». На мой взгляд, пассажи про скольжение тени, ледяное дыхание – обычные слова для устрашения, которые, не принимая никакой формы в глазах у читателя, забудутся быстро (или не забудутся, потому что именно так видится шаблонный образ…) Почему она именно сейчас увидела тень, рыло, дыхание? Героиня должна была связать события, хотя бы пояснив все для себя, но она наоборот отрицает связь: «Ты можешь хотя бы в Сочельник подумать о боге?» То есть, и тень, и рыло, и палец в затылке были всегда (супротив хотя бы), тогда почему: «Мне хорошо. Это не займет много времени. Одна земная жизнь, кусок гнилого мяса» - это дань дьявольщине или намек на какой-то сеанс? Испытывала ли она ранее, и вообще стоит ли говорить о земной жизни, если героиня не собирается умирать. «Длинный палец с ужасающим когтем не встретит сопротивления: мой затылок мягок, глубок и гостеприимен» - также и тут. Ну чем он ужасает-то? Может, героиня не хочет вспоминать, а он тянет из нее эти воспоминания… потому затылок глубок (колодец памяти), гостеприимен – не хватает образа, не хватает мотива для всплывающих воспоминаний. «Ты можешь хотя бы в Сочельник подумать о боге? Ты можешь хоть раз сделать правильно что-то?» - я не против риторики, но здесь очевидна связь: земная жизни и бог. Думаю, нужна связка. А слова о правильно стоит вложить в уста того, кто чаще всего героиню укорял. «Мука сыплется, это правильно, больше воздуха, воздуха, воздуха... Кто даст его мне?» - вижу неиспользованный прием. От читателя спрятано настоящее героини, потому ее восклицание про воздух зыбко. Предложение - набор связанных (с трудом) по смыслу словосочетаний. «Мука сыплется, ей нужно больше воздуха, воздуха дайте мне» - по-моему, сыплется мука по законам физика, а не по правилам героини. «Я черная, черная, белая сыплется, сыплется, горкой могильной, нет, Света, всего лишь для теста, всего лишь печенье» - до мантры не дотягивает. Может, сделать упор на то, что героиня в черном (потому черная), показать контраст? «всего лишь для теста, всего лишь печенье. Какая хорошая мысль: испечь на Рождество, на елку нацепить для него, он оценит» - в одном бы слить и убрать «какая хорошая мысль», «для него» (он оценит все поясняет). «Он тоже хочет есть, ты же знаешь. Иначе зачем ему жертва?» - опять вопрос. Иначе: он тоже хочет есть. Ты же знаешь зачем ему жертва (хотя печенье, скорее подношение). «Голод помню - это кирпич в желудке: углы, грани, вес» - связка с его голодом пропадает из-за «помню». Без «помню» - героиня примеряет на себя, как и должно быть. «От запаха зябнет лицо, какой странный эффект, тру щеки» - чувствует, думает, трет – все в одну фразу без разбора. Может, странно зябнет, и растирает она как на морозе (каком-нибудь там эмоциональном). «я - варю инвалидам супы, мою окна, перебираю перины, все что угодно, тридцать рублей в час» - вталкивание в одно предложение через запятую. Почему нет тире? « - все, что угодно за тридцать рублей» - логичнее «У нее другие клиенты, другие часы и в других местах кирпичи. Не отвлекаться. Желтки тереть с сахаром. Все в прошлом» - плохой монтаж, ведь в воспоминания главное плавность перехода. Кирпичи-тереть – мне видится связка. Кирпичи – почти жизнь – перетирают их, как она желтки с сахаром. «Все в прошлом. Хотя нет, почему же?» - зачем загонять в прошлое, чтобы извлечь, вопроса ради: «А забыла уже, как завидовала красоте её? А помнишь, какой она стала, когда "хозяева" по лицу сапогами?». А потом – «Не надо об этом сейчас. Надо думать о нем, о любви его, о страданиях». Топтание на месте, нельзя, но буду. Лучше бы смотрелось не чередование вопросов и ответов, а настоящего и прошлого(и не нужно называть прошлое прошлым, а контраст в сравнении делать). «Я ведь умею, я ведь так в этом преуспела когда-то. Когда нельзя было о другом» - зачем здесь второе «я» и «когда»? «Ты хранил меня: улицы я не хлебнула так, как могла бы, но девочке нужна "крыша". Был выбор - панель или ... Теперь просыпаюсь и думаю, что ошиблась тогда. Дать вые*ть себе мозги, душу натянуть! Воспитание роль сыграло или брезгливость природная - какая разница. Тебя найти хотелось, но не так чтобы очень» - здесь потерян порядок изложения. «не хлебнула так, как могла, но девочке нужна "крыша"». Скорее, сперва нужда, потом выбор, а уже следом – итог. Все можно было уместить в одну-две фразы. «Тебя найти хотелось, но не так чтобы очень» - это невразумительно. «Теперь просыпаюсь и думаю, что ошиблась тогда. Дать вые*ть себе мозги, душу натянуть!» - а хладнокровнее смотрелось бы жестче, и вообще – ошиблась, дала (согласование времен). «Одиночество, голод, страх, необходимость где-то быть. А ведь они ловят по выражению глаз» - почему «а ведь»? здесь уместнее тира и пояснение (одиночество, голод, страх …. – они ловят по выражению глаз). «Юбки носить, краситься - обязательно. Зубрили библию хором» - опять же либо в настоящем, либо в прошедшем «Мне что, я зомби, мне все логичным кажется, а здоровый человек уже в построении фразы слышит безумие. Смешно: тогда в секте заправляли "миссионеры" из Штатов. У нас у всех был акцент, и говорили мы штампами типа "это просто невероятно об этом", и ударения на первый слог, и интонация взлетала к концу фразы - даже идиоту понятно, кто мы и откуда» - громоздко, много лишнего: зомби все логичным кажется, а здоровый уже в построении фразы слышит безумие «миссионеров» из Штатов. Их акцент, их штампы «это просто невероятно об этом»…. «Но самое страшное - это бесконечные уверения-заверения в любви. Постоянные. Ежеминутно. Это режет слух постороннему, но внутри как-то свыкаешься» - аналогично, замусорен: бесконечные, постоянные, ежеминутно – избыточность. «Смотри, Господи, мне смешно! Неужели я смеюсь, вспоминая все это?» - самое время вспомнить о печенье. Дальше: «Вне зависимости», «Все. Мы вообще как-то» - это лишнее. «Влюбилась. Гормоны ли, весна ли, или то, что нам было по 17 лет? Чья любовь была это?» - от крови к гормонам, кстати, надо сделать переход. «запрещено правилами» - тавтология Здесь я хочу спросить: а где настоящее, где печенье, где то, с чем можно сравнить, чтобы забыть или вспомнить то или другое. Например, о том же Денисе, который как бы подразумевается, стоило бы больше сказать. «Летом уехал Денис, на вокзале не плакала, хоть и знала, что навсегда. А он и не догадывался. Я все не решалась уйти из секты, все тянула, потому что без "я тебя люблю", пусть казенного и фальшивого, жизнь не имеет смысл» - вот здесь я хочу спросить кто «он», и почему навсегда? Перехода к реанимации нет, побег не показан: скачок от «люблю» к работе. «Боооооже, какой отходняк!» - мне кажется, это выбивается из контекста, потому что бог изменился… «Сектантам было запрещено со мной общаться: те, кто вчера говорил "люблю" - просто переходили на другую сторону улицы. А тут еще лето чертово, "Игры доброй воли"» - где связь между сектантами и жарой? Может, ей жарко становилось от встреч? «Облака разгоняли, жара до 40, мы снимали халаты, мочили в ведре и одевали их мокрыми - на пол-часа хватало» - выстроить фразу нормально, не перечислять словосочетания. «Барбитуратовая пришибленность мешала работе. И не только ей: я шла навстречу трамваю» - откуда взялись барбитураты? «и не только ей» - в фразу о работе. «А потом - привезли гидроцефалов. Ты сломал меня, ты сломал» - перепутана причина со следствием: ты сломал меня, когда привезли гидроцефалов. «Сломалась, да. А в дурке - главврач смеялся так же, как Денис, запркидывая голову» - здесь можно не повторять про сломалась. А просто: в дурке главврач… «Меня отпустили, с условием, что я уйду с работы и заведу себе е**ря. Около сотни мелких костей выше шеи» - утрачена связь? Говоришь А, продолжай Б или не говори А. Нельзя пускать вопли и восклицания на самотек, оставляя жизнь героини за кадром. Что-то ведь изменилось? «Я ощущаю их танцы под скальпом. Я слышу твой хохот. Я знаю, я знаю. Это всего лишь я. Сама. Зае*ла, сука, со своими приколами» - какими приколами? Факты из жизни, если приколы продолжаются,потому что это: «Если я что-то и думала, Господи, это не я была, верь мне, пожалуйста. И все, что я впредь буду думать, ты знаешь, короче...» - пустые причитания, которые составляют большую часть второй половины текста. «Я только костюм. Две штанины. Два глаза. А все, что в карманах, в желудке, в башке – не я, Господи. Бес. А как же мне жить иначе, среди таких же бесов в костюмах?» - в одну фразу, и как «оправдание» пойдет. Можно костюм связать со свечкой. «Задержалась в палате, засмотрелась на щечки-реснички: "Красивый какой..." "Значит, скоро уйдет. Не замечала разве, они перед смертью всегда такие. И крови в моче больше нет." Больше нет, и на утро не спрошу, кто под простынкой в коридоре. А когда над моим спящим сыном кто-нибудь шепчет "красивый" я не знаю, через какое плечо мне плевать» - отрывок сам по себе интересный. Его бы упорядочить, да и к тексту привязать. Ведь для читателя героиня вышла из «дурки» и должна была найти семью. «В восемнадцать не страшно, страшно после шестидесяти» - это надо ближе к училищу. В дальнейшем тексте надо убрать вопросительные фразы, а факты выстроить в беспощадную череду. Потом завершить не так: «Это все - для меня? Чтобы я мяла тесто и благодарила». Вроде: замешиваю тесто и благодарю за то, что в моей жизни нет этого, и, держа сына за маленькие-теплые-цепкие-доверчивые-хрупкие пальчики, осознаю, как ты добр ко мне. «Черви в ладонях моих, прекрасная музыка в душе. Шутки пятиконечны, дороги разобраны» - с этой фразы реальность пропадает, слова витают где-то, как говорится в «высших сферах», может, и сияя красивыми сравнениями, но без привязки к реальности они выглядят так, будто автор из рассказа скатился до эссе с вопросами и беспросветно-слезливой риторикой. Можно оставить: - как сказать сыну о смерти (описание эпизода из жизни героини); - про счастье (только сократить вопросы); - про радость; - финал. Но не размазывая на абзац, ведь смысл умещается в двух-трех фразах. Ответить |