На чердаке у Юма

Юрий Копылов

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 44981 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

На чердаке у Юма

Этот многим старым лыжникам хорошо знакомый чердак стоит того, чтобы ему посвятить ряд тёплых и благодарственных слов.

Чердак был постоянным жилищем Юрия Михайловича Анисимова, в прошлом государственного тренера по горным лыжам, которого близкие друзья, а вслед за ними и все остальные звали просто Юмом. Многие не были друзьями, но не прочь были примазаться. Он был хороший человек, хотя, например, Алексея Александровича Малеинова, известного альпиниста, заслуженного мастера спорта СССР, директора строительства базы отдыха, туризма, горнолыжного и конькобежного спорта в Приэльбрусье, тоже, на мой взгляд, хорошего человека, он терпеть не мог.

Часть чердака принадлежала Василию Дмитриевичу Захарченко, известному московскому литератору, отчасти поэту, главному редактору популярнейшего в те времена журнала «Техника – молодёжи», в прошлом президенту федерации горнолыжного спорта СССР. Он, безусловно, был хороший человек, и, видно, поэтому жена его, Зинаида Александровна, называла супруга ласково Вэдэша, а он её в ответ – Зэашенька. Хотя, надо признаться, не все безоговорочно признавали литературный дар Захарченко выдающимся, а некоторые собутыльники по литературному цеху считали его националистом, если не сказать шовинистом, и нередко – «жополизом».

Я в своих размышлениях часто пытался понять, где тут зарыта собака: почему один и тот же человек для одних хорош, а для других не очень.

Если задуматься как следует, то, на мой взгляд, плохих людей не бы-вает в принципе. Так же, впрочем, как не бывает хороших. Для одного это плохой человек, для другого – хороший. Всё зависит от того, у кого спрашивать. Количественные соотношения мнений недостаточно точны, потому что никто толком не знает, что такое много и что такое мало. То, что для одних много, для других мало. А большинство и меньшинство тоже понятия относительные и не всегда соответствуют истине. Они столько раз вводили в заблуждение наивных советских людей, верящих лукавой официальной пропаганде, что лучше на них не полагаться. Чтобы окончательно не заблудиться в двух соснах, будем считать, что наиболее подходящая характери¬стика человеку дана великим пролетарским писателем Максимом Горьким, сказавшим устами одного из своих героев: «Человек – это звучит гордо!». Та¬кой неожиданный поворот годится на все случаи быстротекущей жизни.

Юрий Михайлович Анисимов, человек весёлый, целеустремлённый, хотя и с не очень простым характером, наивно полагал, что если где и можно вырастить настоящих мастеров горных лыж, которым он посвятил свою богатую событиями жизнь, то лишь только в горах. Там где живут те самые мальчишки, будущие чемпионы, которые могут тренироваться у себя дома практически круглый год и для которых горы родная стихия. При этом он опирался на опыт Австрии, Италии, Франции, Швейцарии, Испании и других развитых альпийских стран. И переехал из Москвы в Терскол. И навсегда влюбился в горы. И остался там жить. Чем более он убеждался в том, что с выращиванием чемпионов в нашей стране не всё так просто, как казалось вначале, тем с большим энтузиазмом он занимался обустройством своего быта. И обнаружилось, что у него – золотые руки.

Сначала Юм получил в первом же построенном в Терсколе кирпичном доме двухкомнатную квартиру на втором этаже, в которой он на протяжении ряда лет набирался опыта по совершенствованию своего мастерства в столярном деле. Научился даже фанеровать берёзовым шпоном «птичий глаз» столешницы с помощью горячего утюга и столярного клея, остро пахнущего дохлятиной, когда его заливаешь водой в старой банке из-под консервов и разогреваешь на медленном огне.

Личная жизнь его не всегда складывалась, как хотелось бы, зато друзей, приезжавших в горы покататься на лыжах, становилось всё больше и больше, од¬ним из самых близких оказался Вася Захарченко. Идея поселиться рядом родилась спонтанно, как деление ядер урана, о которых главный редактор помещал статьи в своём журнале. Вася загорелся бередящим душу внутренним огнём от захватывающей дух перспективы, срочно согласовал «вопрос» с председателем республиканского Совета профсоюзов Розой Кочемасовной, с которой был близко знаком, и начал делать денежные вливания для захвата чердака над квартирой Юма.

Он всё чаще стал наведываться в Нальчик, установил нужные контакты с нужными людьми и взял на себя во многом заботы по снабжению «стройки века» отборным древесным материалом. А Юм тем временем «поднатужился немножко», пробил в потолке большую дыру, пристроил замечательную, поскрипывающую под шагами лестницу из отборной лиственницы и вышел, как юный царь Гвидон, в необозримый простор «чердачного пространства».

Весь технологический процесс этой стройки века я описывать не стану. Скажу только, что, возможно, то был первый опыт использования в ранее построенных домах чердачного пространства для жилья, получивший в дальнейшем широкое распространение в Москве, где всегда первейшей докукой начальства оставалось увеличение всеми доступными методами квадратных метров жилой площади. А они, эти квадратные метры являются, как известно, той самой питательной средой для испортившего москвичей квартирного вопроса, ставшего со временем притчей во языцех.

Вот написал я: «испортившего москвичей квартирного вопроса» и остановился, призадумавшись. Для тех, кто не знает, я позаимствовал эти слова из романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». А кто такой этот Булгаков? Классик советской литературы. Так? Так. Здесь сомнений нет. А в слова классика всегда следует вдумываться особенно крепко, потому что в них бывает скрытый смысл. И вообще в словах классика есть нечто такое, чего не бывает в словах простых людей, не классиков. И вот напрашивается ещё одна важная мысль.

В чём, собственно, заключается квартирный вопрос и почему именно он испортил москвичей? Начнём по порядку. Кто из героев романа те слова произнёс? Собственно говоря. Оказывается, сказал это Воланд, сидя в кресле на сцене Варьете, где давался сеанс чёрной магии. А Воланд – это же Сатана, чёрт бы его побрал! А Сатана знает всё про всё – что было, что есть и что будет. И вот сдаётся мне, что Воланд, выдвигая этот бесспорный тезис, имел в виду не прошлое и не настоящее, когда состоялся разговор на сцене Варьете и москвичи испытывали острый дефицит жилой площади и жили сплошь в коммунальных квартирах, а будущее. Вот, понимаешь, какое дело.

И кажется мне, что здесь вкралась досадная «очепятка». Воланд на самом деле сказал «не испортил», а «испортит». Вот где наверняка зарыта собака. И вот теперь самое время перенестись в наше странное время, когда пишутся эти воспоминания. И это нынешнее время я рискнул бы назвать временем квартирного вопроса. Объясняю почему.

В1991 году от рождества Христова, то есть спустя всего-то полвека после московских событий, описываемых в романе «Мастер и Маргарита», горячие головы либералов и демократов разных мастей придумали так называемую ваучерную приватизацию общенародного добра, чтобы доставить наивным и доверчивым москвичам радость обладания частицами национального богатства великой страны. Но, как и следовало ожидать, ваучеры для подавляющего большинства обманутого населения превратилась в пустые бумажки, точно так же как червонцы в романе Булгакова.

После того, как до верившего в чудеса населения дошло, что его надули, как лохов, у домашних любимцев появились новые оригинальные клички: кобелей стали называть Гайдарами, а котов – Чубайсами. У меня тогда была замечательно красивая и породистая дворняжка по прозвищу Фил-Лимон. Многие спрашивали: «Ой, какая это порода?». А я отвечал, не моргнув глазом: «гольден-ваучер». И почти все интересующиеся граждане искренне верили, что такая редкая порода существует на самом деле и выведена она совсем недавно в России.

Но что действительно свалилось, как снег на голову, в руки жадных до денег москвичей, так это их квартиры, которые было разрешено приватизировать. И это была единственная собственность и ценность, доставшаяся москвичам задарма. Квартиры из мест банального проживания превратились в средство дохода, причём самого что ни на есть примитивного свойства.

Сдал квартиру в наём и греби под себя «бабки», не затрачивая на это никаких особенных трудовых усилий. Ну, разве что нанять ремонтную бригаду для приведения в надлежащий вид квартиры после съехавших жильцов, перед тем как сдать её новым. Да и налоги можно постараться не платить в казну, потому что всё шито-крыто: поди докажи, что ты её сдал за деньги, а не пустил своих знакомых из стран ближнего зарубежья временно пожить бесплатно. Да и зачем их платить, налоги-то, когда только и слышишь, что кругом коррупция и одно жульё с ворами, которые должны сидеть в тюрьме, но почему-то не сидят.

Некоторые глупые умники полагают, что нужно создавать средний класс, способствуя и поддерживая развитие малых и средних предприятий, тогда дескать и налоги будет легче государству прибрать к рукам. Ещё чего! Ведь на этих предприятиях, будь они самые что ни на есть малые, трудиться надо, вкалывать с утра до вечера, как рабу на галерах, да ещё алчущей братии чиновников взятки давать, бандитов содержать, от милиции-полиции откупаться – никакой прибыли не хватит. А тут квартиру сдал, от налогов увильнул и спи себе спокойно. Так, вместо среднего класса появился полусредний, или класс квартирных сдатчиков.

Вопрос только в том, где взять эти квартиры. Где-где? Всегда можно выход найти. Жена, к примеру, из трёхкомнатной квартиры может к мужу в однокомнатную квартиру переселиться. Родственники могут потесниться, высвободить одну из квартир, сдать её, а доход поделить. Можно деньжат накопить и вторую квартиру купить. И её сдать. Да мало ли вариантов. Пошарьте взглядом вокруг себя и найдёте множество родственников, друзей, знакомых, соседей, которые сдают квартиры. А спрос такой, что будьте спокойны: в Москву потоком прут из бывших союзных республик да и просто безработные из других разорённых мест, желающие как-нибудь устроиться и что-нибудь заработать, чтобы прокормить семью. А Москва всё пухнет и пухнет и скоро она вытянется до Калужской губернии. Вот вам и квартирный вопрос, который имел в виду Воланд. И он, этот вопрос, становится бесконечным: сколько ни строй, всё равно будет мало.

А испортил москвичей этот вопрос, потому что он позволяет людям жить без труда, пусть не очень-то зажиточно, зато припеваючи, как Емеле на печи. Вот ведь какое дело, понимаешь. Ну, это так, к слову пришлось.

Короче говоря, под железной крышей двухэтажного дома в Терсколе появилось сработанное умелыми руками Юма уютное горное шале, получившее негласное название: «На чердаке у Юма». Здесь разместились три больших комнаты с наклонными потолками, как в мансарде, кухня, душевая, туалет, мастерская (о ней следует сказать особо, что будет сделано несколько позднее), различные кладовки, коридорчики, плюс отдельный выход в лестничную клетку по крутой лесенке через лежачую дверь, легко открывающуюся с помощью блока и противовеса. Чтобы попасть на чердак, не заходя в квартиру, надо было подняться по лесенке, открыть лежачую дверь, втащить на пол рюкзак и лыжи, а затем и самому на коленках взобраться внутрь. Не сказать, чтобы это было очень удобно, зато оригинально.

Вся внутренность освоенного чердака была отделана деревом, от этого на чердаке стоял восхитительный запах лесопилки, где недавно производилась обработка хвойных пород древесины.

В самой просторной комнате, между двух отполированных сосновых стволов, подпиравших голые бревенчатые стропила, стоял дощатый, тоже отполированный до зеркального блеска локтями многих друзей, длинный стол, за которым временами собиралось множество гостей. Здесь всегда звучал смех, сыпались искромётные шутки, и люди хоть на какое-то время чувствовали себя счастливыми и свободными. Тут же находилась барная стойка с высокими вращающимися стульчиками и подсвеченными за стеклом тёмными нарядными бутылками с веселящей жидкостью, привозимыми друзьями в качестве подарков из столиц, а то порой из загадочной заграницы.

В соседней комнате (это была собственно комната хозяина – Юма) размещалась библиотека, музыкальный центр, журнальный столик с креслами и широченная лежанка под названием «сексодром». Ещё был ложный медный камин, изготовленный талантливыми руками студентов Строгановского художественного училища под руководством одного из друзей Юма, архитектора и известного в прошлом горнолыжника, Адриана Алексеевича Овчинникова, между прочим, автора значка «Мастер спорта СССР». У Адриана Алексеевича отсутствовало одно лёгкое, но он был человеком неунывающим, весёлым и, естественно, хорошим.

Юм собирался со временем превратить этот ложный камин в настоящий, но не успел. По банальной и широко распространённой среди хороших людей причине – преждевременного исчерпания жизненного срока. Во всяком случае, сидеть и беседовать после лыжного катания в удобных креслах, даже у имитации камина, было всегда очень приятно и клонило ко сну от душевного тепла, который с лихвой заменял собою временно лучистое тепло горящих и потрескивающих искрами берёзовых поленьев.

На чердаке, сквозь кровлю, были проделаны, по типу слуховых, уютные вертикальные окошки. Одно из них смотрело в сторону далёкой поляны Азау, два других – на серебряную стену величественного Донгуз-Оруна и мохнатый, словно дикий зубр, горб Чегета. В дальней комнате, служившей кабинетом и спальней для четы Василия Захарченко и Зинаиды Александровны, Вася временами писал свои нетленные стихи. Строки одного из них я запомнил, потому что в связи с этим поэтическим бурным словоизвержением со¬чинил тогда примитивную и грубую эпиграмму.

Обращаясь к красавице-кубинке, Вася писал: «Где предел твоей длинноногости?» В ответ на этот риторический, полный восхищения перед заграничной ногастой дивой вопрос, я хулигански отвечал:

Не знает Вася – вот удел!
Где длинноногости предел.
Давно известно и везде,
Предел находится в…Тынде,
Скажу по совести,
В Амурской области.

Подобные шутливые «приколы», розыгрыши и пикировки на чердаке у Юма были обычным делом. Мне Вася как-то перед встречей Нового Года написал стихотворение под названием «Свобода, бля…»:

В борьбе с собой проходят годы,
Закоренелый холостяк,
В бесплодных поисках свободы
Он вертится и так и сяк.
О, женщины! Он в Лету канет,
Коли его не заарканят.

Кстати, о женщинах. В гостиной, на чердаке у Юма, один из деревянных подлокотников широкой лавки при столе был сделан в форме колена милой дамской ножки, и те, кому недоставало живого общения с прекрасным полом, могли это колено гладить, сколько душе заблагорассудится. Не знаю, как другим, мне такого общения было вполне достаточно. Впрочем, если всё же чуть-чуть при этом утверждении покривить душой.

Кто-то по поводу этого, как все его в шутку называли «деревянного колена прекрасной дамы», сочинил такой стишок:

Наш Юм умён и в меру лыс,
Почти как мудрый горный лис.
У него живёт полено,
Можно гладить как колено.

Мне посчастливилось принять участие в отделке помещений чердака: с помощью эпоксидной смолы и различных порошковых пигментов, используя в качестве натуры красочные картинки из журнала «Плейбой», я делал кустарные витражи для кухни, душевой-умывальни и мастерской. Не знаю, сохранились ли они. Думаю, вряд ли. Ничто не вечно под луной, как справедливо заметил великий Шекспир. Однако мастерская, я уверен, сохранилась, ибо без хорошей мастерской в заброшенном посёлке под величественной горой Эльбрус – просто никуда, как безногому без костылей.

Здесь стоял обширный стол-верстак с могучими тисками. Их зубчатыми «губами» мы зажимали лыжи, когда готовили их к очередной борьбе с крутыми горами: точили напильником железные канты, пробуя их пальцем, наплавляли утюжком на скользящую поверхность цветные парафиновые мази и, дав им остыть, снимали острой циклей тонюсенькие лишние слои, доводя тефлоновую часть до зеркального блеска.

На стенах той мастерской висели в образцовом порядке редкие тогда электроинструменты, привозимые друзьями из заграницы, вызывавшие вполне простительную мужскую зависть: лобзики, циркулярные пилы, ударные дрели, шуруповёрты, рубанки и многое другое, делавшие мастерскую своеобразным храмом. Все эти инструменты пригодились Юму, когда он вышел на пенсию и вынужден был подрабатывать, чтобы жить, не побираясь, и купить хоть что-то, чтобы угостить друзей.

Все, кто, приезжая покататься на лыжах в Терскол, устраиваются на ночлег в кафе «Ай» на Чегете, знайте, что крепкие и удобные двухъярусные нары, на которых вам придётся, надеюсь, сладко спать, сделаны золотыми руками Юрия Михайловича Анисимова.

Когда я приезжал в Терскол, всегда останавливался на чердаке у Юма, и мы вспоминали минувшие дни, радуясь тёплой дружеской встрече. У него же постоянно хранились под самодельным диваном мои старенькие лыжи «Кестли», которым досталось на орехи от торчавших повсюду из укатанного снега верхушек прячущихся камней Чегета.

Ну, и конечно, было бы странным, если бы в Терсколе для меня обошлось без романтической истории, которую назвать романтической можно лишь с большой натяжкой.

Так вот. В какой-то очередной раз я приехал в ставший для меня традиционным зимний отпуск в Терскол и остановился, как всегда, «На чердаке у Юма». Уж не помню точно, какая по счёту жена любвеобильного, почти как великий Казанова, Юрия Михайловича – её звали редким русским именем Наташа – работала в те годы старшим экономистом в дирекции заказчика, возглавляемой Алексеем Александровичем Малеиновым. С этим, на мой взгляд, довольно добродушным человеком Юм находился, мягко выражаясь, в натянутых отношениях по какой-то пустяковой причине, доведённой обоими, со свойственным многим хорошим людям мстительным всепрощением, до непримиримых принципиальных разногласий.

В то же самое время по соседству, в строительном управлении СУ-3, не иначе как по судьбоносному совпадению, тоже старшим экономистом трудилась некая молодая незамужняя особа по имени Маргарита. Тогда мы ещё не знали о существовании – ставшего впоследствии классическим – романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», но имя Маргарита всегда носило для нас (по крайней мере, для меня) магическую печать волшебной таинственности. Не исключаю, что это было вызвано воздействием Гётевского «Фауста». Терскольскую Маргариту, возможно, для краткости, но всё же с каким-то шаловливым намёком на некоторую лёгкость её поведения, многие называли просто Марго. А некоторые – королевой Марго.

Обе женщины по роду своей деятельности и общим плановым задачам находились между собой в постоянном деловом контакте, общаясь почти ежедневно. Обе не имели никакого экономического образования и мало что смыслили в экономике, однако, вполне успешно справлялись со своими служебными обязанностями, потому что для этого достаточно было всего-то уметь читать, писать и считать. А этому у нас все были обучены, ещё со средней школы, как известно, лучшей в мире.

В качестве счётных устройств обе старшие экономистки легко и непринуждённо использовали обычные, ныне давно уж забытые, одновременно изящные и уродливые, громоздкие канцелярские счёты, щёлкать отполированными костяшками которых они довольно скоро научились с цирковой виртуозностью, что придавало их нехитрым расчётам дополнительную основательность и достоверность.

Обе женщины быстро подружились между собой не столько на основе близких служебных интересов, сколько по причине куда более значительной и романтической: они неожиданно открыли друг в друге необычайную тягу к великой поэзии серебряного века. Они обе одинаково бурно сходили с ума от стихов Марины Ивановны Цветаевой, могли часами обсуждать сложные перипетии её трагической судьбы и читать наизусть запавшие в их тонкие восторженные души не всегда и не сразу понятные простые волшебные строки из её поистине гениальных стихотворений.

В селе Эльбрус, отстоявшем от Терскола в десяти километрах вниз по течению бурливого Баксана, московской проектной группой под руководством выдающегося архитектора Владимира Михайловича Маргулиса, был запроектирован и потом, как водится, мучительно долго строился рабочий посёлок. Он предназначался первоначально для строителей туристско-спортивного комплекса в Приэльбрусье, а затем – для обслуживающего персонала этого самого комплекса.

В одном из унылых четырёхэтажных домов посёлка, выражающих своей непревзойдённой архитектурой и безукоризненным качеством исполнения неизбывную тоску по другой, светлой жизни где-нибудь подальше от этого забытого Аллахом места, «плановичке» СУ-3 Маргарите была выделена небольшая однокомнатная квартирка. Получить отдельную квартиру для одинокой женщины вообще считается несказанным везением повсюду, а уж в таком захолустье, как село Эльбрус, тем паче. Причиной подобного везения, по всей видимости, являлись выдающиеся деловые качества молодой старшей экономистки. Но многие доброжелатели, которыми обычно славятся рабочие посёлки, находили объяснение в другом. А именно в том, что начальник СУ-3 Эгоянц Шота Руставельевич якобы «приударял» за Марго, то есть имел на её счёт сугубо грубые сексуальные намерения. Возможно, это и так, дело житейское, но я этому не хочу верить. От этих грязных слухов мне становится грустно и даже немножко тоскливо.

По утрам в рабочие дни служебные автобусы, а то и просто грузовики с лавками, покрытые глухими брезентовыми тентами, собирали рабочих и служащих управления и развозили их по объектам строительства. С одним из таких транспортных средств Маргарита добиралась до конторы. Вечером те же автобусы или грузовые машины развозили по домам тех, кого привозили утром. Маршрут со всеми остановками в пути занимал не так много времени, не более получаса, так что дорога обычно не представляла собой каких-либо неприятностей. Но Маргарита не любила ни этого пустынного села на небольшом плоскогорье, возвышавшемся над окаймляющей его бурной рекой, ни своей пустой квартиры, где не с кем было поговорить и отвести душу. Поэтому она нередко оставалась ночевать у своей подруги Наташи.

Первое время Юму это шибко не нравилось, но поскольку Маргарита спала на диване в нижней квартире и никогда не заглядывала на чердак, строгий хозяин выражал своё недовольство неприступным молчанием. Однако со временем он привык к этим ночёвкам и даже начал строить Марго легкомысленные куры, оказывая ей двусмысленные знаки внимания со свойственным ему донжуанским волокитством. Наташа не придавала этому невинному, как ей казалось, флирту особого значения, так как была уверена в себе и своём муже. Со временем такая неосторожная уверенность обернётся большой трагедией, но это уже совсем другая история.

Марго нельзя было назвать красавицей или даже просто хорошенькой, но у неё были необыкновенные, какие-то особенно широко распахнутые глаза. И дело даже не в распахнутости её карих глаз, а в том выражении, которое было в них заключено. Я бы рискнул назвать такое выражение глаз кратким и мощным словосочетанием: «вечный зов».

Вероятно, подобное выражение характерно для любых женских глаз везде и всегда. Только для одних женщин это свойственно в большей, для других в меньшей степени. Однако глаза Маргариты из Терскола выражали этот вечный зов каким-то таинственным, колдовским образом. По крайней мере, для меня. Так мне казалось.

Помните Сикстинскую Мадонну Рафаэля? Может быть, кому-то из вас посчастливилось побывать в настоящей Дрезденской галерее. А может быть, живы ещё те, кому довелось посетить в Москве Музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина на Волхонке (детище отца Марины Цветаевой), когда там единственный раз, после войны, некоторые спасённые картины великих художников выставлялись на показ советскому зрителю – смотри и наслаждайся великий народ-победитель! Чтобы затем вернуть их великодушно законному владельцу, поверженному немецкому народу, отправив в целости и сохранности малой скоростью восвояси, в Дрезден.

Я отстоял тогда длиннющую многочасовую очередь, с зигзагами и поворотами, перед тем как попасть в зал, где висела в торжественном одиночестве эта картина. Я устал и, не скрою, был настроен брюзгливо критически с изрядной долей скепсиса.

Картина сразу приковала к себе мой настороженно-сомневающийся взгляд и долго его не отпускала. Меня теснили спереди и сзади, с боков, толкали в спину и грудь, потому что перед картиной сгрудилась объятая любопытством большая живая толпа. Она, эта толпа, дышала миазмами, пахла потом, волновалась, сжималась, распрямлялась и смещалась из стороны в сторону. А я, вовлекаемый стихией толпы в эти человечьи водовороты, не отрываясь смотрел на Мадонну и пытался понять, что выражает её чуть затуманенный взгляд, обращённый одновременно наружу и внутрь.

Наконец, мне показалось, что я разгадал тайну: её прекрасные глаза выражали материнство как некую благую сущность. Не любовь к конкретному младенцу на её руках, не заботу именно о нём, своём божественном ребёнке, не желание оградить его, единственного, от всех невзгод и опасностей (хотя всё это, выражаясь низким «штилем», имело место быть), а материнство вообще как всеобъемлющее чувство, обращённое на всех младенцев грешной земли. Возможно (и почти наверняка), Рафаэлю крупно повезло тогда с натурщицей, и он встретил женщину, в глазах которой смог прочитать то, что сделало его творение непревзойдённым шедевром.

Одно время меня занимала, казалось бы, пустая никчёмная мысль: чем достигается выражение глаз? Почему мы один взгляд называем умным, другой – глупым (дура-дурой!), почему в одних глазах светится любовь, в других – безразличие или даже гнев? Где тут зарыта собака? Известно, что зрачок имеет свойство расширяться или сужаться, но это связано, скорее всего, с освещённостью, нежели с внутренним состоянием так называемой души. Не так ли? Радужка всегда остаётся неподвижной в своих границах, если не считать изменения зрачка, но, правда, иногда меняет свой оттенок. Голубые глаза вдруг становятся синими, а карий цвет сгущается почти до черноты. Вот ведь какая штука! Может быть, она и зарыта здесь, эта собака?

Я помню, как однажды, когда моя спокойная семейная жизнь текла, как тихая река, поросшая осокой, и ничто не предвещало бури, меня вызвала в больницу жена, где она, что как раз выяснилось во время моего посещения, проходила обследование по поводу возможного венерического заболевания. Она уже не могла скрыть факта своей измены, потому что полагалось, чтобы я тоже прошёл через постыдное испытание этим обследованием и сдал, как мне представлялось тогда, позорные анализы. Никогда не забуду её изменившихся глаз. Обычно они были водянисто-голубыми, подчас бледно-серыми, а тут в трагический момент открывшейся тайны становятся вдруг ярко-синими, как васильки. Признаюсь, мне стало нестерпимо жалко её, и я подумал: «Какие, чёрт побери, у этой дряни красивые несчастные глаза!» Что их сделало такими физиологически? Неужели эта загадочная радужка?

Известно, что в радужке нескончаемым числом своих кажущихся бездонными лакун представлены все части тела и все внутренние органы человека. И каждая такая часть или орган через соответствующий (свой) участок радужки получает по нервным путям необходимую для его жизнедеятельности порцию света, или солнечной энергии. Без солнца нет жизни на земле. И если в организме человека происходят какие-либо изменения – повреждаются части тела; заболевают внутренние органы; нарушается обмен веществ, или, как выражается остроумный архитектор Маргулис, «обмен вещей»; барахлят железы внутренней секреции; портится кровь; расшатываются нервы, ну и так далее – то всё это находит своё адекватное отражение в радужке. Только и всего. И что из этого следует? Что нет никакой тайны и нет никакой любви? И всё только чистая физиология? Не знаю, не знаю. Но всё это как-то непонятно и грустно и смешно.

Случилось тогда так, что Юм, по поручению каких-то спортивных чиновников, уехал на несколько дней в Закарпатье, самонадеянно вознамерившись консультировать мастеров старейшей Мукачевской лыжной фабрики, как из гикоря и гнущихся в руках железных кантов с дырочками для шурупов можно делать слаломные лыжи, не уступающие по качеству австрийским или французским. Лёша Малеинов по этому поводу весьма своеобразно смеялся: он надувал нижнюю челюсть и краснел голыми веками глаз, как будто их неожиданно поражал конъюнктивит.

Был четверг, в этот день Маргарита всегда оставалась ночевать у своей подруги Наташи. Нежданно-негаданно к Наташе приехала погостить на пару-тройку дней многочисленная родня из Пятигорска, и в нижней квартире все спальные места оказались заняты любимыми родственниками, чёрт бы их всех побрал! Наташе ничего не оставалось, как в нарушение строжайшего запрета постелить для Марго постель на чердаке, на Юмовском «сексодроме».

А я, как всегда, ночевал в соседней гостиной, за тонкой перегородкой, на широкой низкой тахте, сработанной, как впрочем, и вся остальная мебель на чердаке, умелыми руками Юма. Тахта очень музыкально скрипела во время малейшего движения спящего на ней человека, так как была собрана из досок, скреплённых деревянными клиньями и нагелями, и время от времени расшатывалась. А Юм время от времени подбивал эти клинья деревянным молотком. Кроме того, тахта была излишне «жаркой», так как на дощатом основании лежал толстый слой поролона, заправленный в широкий байковый чехол. Кстати, под этой тахтой хранились лыжи постоянных друзей Юма, в том числе и мои старенькие польские «металлы».

Может быть, я никогда не узнал бы, что рядом со мной, в соседней спальне будет спать Маргарита и ничего не случилось бы в ту ночь, если бы ко мне в гостиную не зашла перед сном Наташа.

– Надеюсь, тебе не помешает, что Марго сегодня будет ночевать в комнате Юма, рядом с тобой? – спросила она. – Ты не возражаешь?

– С чего бы мне возражать? – ответил я равнодушным тоном, однако, почувствовал, как сердце моё застучало чуть-чуть сильнее. Я почему-то решил, что сказанного мною недостаточно, и добавил игриво: – Мне даже будет лестно, что мой крепкий сон станет охранять приятная во всех отношениях молодая женщина.

Наташа не поддержала шутливого разговора и сухо бросила:

– Ну-ну. Спокойной ночи! – И ушла, плотно притворив за собой дверь в Юмовскую опочивальню.

– Спокойной ночи! – прокричал я ей вдогонку.

Пожалуй, единственным конструктивным недостатком Юмовского чердака была излишняя звукопроницаемость его перегородок. Юм со свойственной ему настойчивостью боролся с этим досадным дефектом, но преуспел в длительной борьбе совсем немного. Первые минуты, после того как ушла Наташа, я слышал горячий шёпот двух молодых женщин. Потом он смолк, и до меня донёсся грохот ролевой лежачей ставни, которой закрывался проём в перекрытии, служивший проходом на чердак. На время всё стихло.

Я поправил подушку, устроился поудобнее и вознамерился почитать книгу, что я обычно делаю перед сном, выполняя программу культурного самосовершенствования. Не помню, что именно я читал в тот поздний вечер (обычно я предпочитаю классику, которая быстрее навевает сон), но помню, что в голову ничего не лезло. Смысл прочитанного ускользал от меня. Приходилось по нескольку раз возвращаться к началу прочитанного абзаца, но это не помогало, туман в голове не рассеивался. Признаюсь, боролся я недолго, отложил книгу, выключил свет над головой и попытался уснуть. Но сон не только не приходил, но всё дальше удалялся от меня. Я вздыхал, кряхтел, ворочался, стараясь поменьше скрипеть своей тахтой.

Пока ещё слабо светился наружным закатным светом прямоугольник окна, глядевший на запад, и можно было едва различить некоторые предметы в комнате: еле отсвечивающуюся поверхность стола, за которым обычно собирались гости; уходящие косо вверх отполированные стропила; подлокотник в виде дамского колена; отблески стекла в барной стойке. Потом, видно, солнце за горами погрузилось в далёкое Чёрное море, и наступила кромешная тьма. Во тьме мне стали мерещиться видения.

Я представлял себе и даже, чудилось, ощущал воспалённым истосковавшимся телом, что рядом, буквально в нескольких шагах от меня лежит молодая женщина, совсем одна. И вокруг нас никого нет, мы одни на всей планете, как в Эдеме. И у неё такие прекрасные зовущие глаза. Почти наверняка она лежит под одеялом совершенно голая. Или спит в короткой шёлковой ночной рубашке, такая тёплая и податливая. И ждёт! Что, если я сейчас встану, тихо проберусь к ней и лягу рядом! Меня стала донимать неукротимая постыдная эрекция, и охватило непреодолимое желание близости. Я стал ворочаться, уже не обращая, как прежде, внимания на скрип тахты.

И вдруг я услышал, как лежанка в спальне Юма, его знаменитый «сексодром», ответила мне похожим скрипом, точно близкое эхо отозвалось. Что это, случайное совпадение или перекличка, отклик? И зачем приходила Наташа? Зачем она сказала мне, что в соседней комнате будет спать Марго в полном одиночестве? Уж не намёк ли это? Или даже подсказка? Да нет, всё это чистое совпадение. У страха глаза велики.

Я почувствовал, как меня начинает трясти, как в сильном ознобе – до стука зубов. Вдруг она уже давно и крепко спит! И каким же я буду выглядеть идиотом, когда припрусь к ней без приглашения. Ну, и пусть себе спит. Это даже хорошо, если она спит. В этом есть даже что-то авантюрное, приключенческое, что-то от подвигов бессмертного Казановы. А если она вдруг спросит ледяным тоном: «Что вам угодно, милостивый государь?» Что я отвечу? Извините, заблудился спросонья в темноте – так, что ли? Нет, это глупо. И низко! Ещё не хватало, чтобы она возмутилась, стала звать на помощь Наташу. Поднимется переполох, сбежится вся Наташина родня из Пятигорска – что тогда делать? Позору не оберёшься! А впрочем, пожалуй, не так уж и глупо. Скажу, искал дверь в туалет, в темноте спросонья перепутал направление и сбился с пути. Сделают вид, что поверили. А что им ещё остаётся? Часто верят не потому, что правда, а потому, чтобы не вскрылась неправда.

Вряд ли Марго станет кого-либо звать. Не похожа она на стерву и на скандалистку. Она, возможно, даже обрадуется, что я пришёл. Ещё скажет мне спасибо, что я не струсил и поступил, как настоящий мужчина. Что здесь такого уж дурного? Мужчина пришёл к женщине – это естественно, обычное дело, житейское. Мне кажется, я ей не безразличен. Во всяком случае, не вызываю неприязни. Вспомни её глаза! И улыбается она хорошо, всегда так приветливо. Что ни говори, а это будет классно: подойти тихо на цыпочках к кровати, осторожно отвернуть одеяло и лечь рядом, как будто ты здесь не причём. Нет, надо действовать решительно и смело.

В конце концов, я так себя завёл, что не выдержал искушения и решился на авантюру. Бедное сердце моё, как сумасшедшее, колотилось о прутья моей грудной клетки, словно стремилось вырваться на волю и улететь в просторы вселенной. Я откинул одеяло, которым был накрыт, резко поднялся и… остановился в нерешительности.

Потом проделал несколько шагов боком вдоль тахты, вытянул перед собой дрожащие руки, чтобы не натыкаться на предметы, которые могут вызвать шум, и медленно двинулся в том направлении, где, как я представлял себе, находилась дверь в комнату Юма. Меня трясло так сильно, что стучали зубы, выбивая дробь. Нащупав дверь, я толкнул её легонько, стараясь, чтобы она не скрипнула в петлях. Она легко подалась, я перешагнул через небольшой порог и очутился в спальне Юма. Я прислушался, до меня доносилось ровное дыхание Марго. Мои глаза так напрягались, что в них проявились некие кошачьи способности, они привыкли к темноте и стали смутно различать затушёванные очертания предметов.

Отступать было поздно, я быстро прошёл к широкой кровати и, словно прыгнув в омут, юркнул под одеяло. Марго не пошевелилась. Она лежала на боку, лицом к стене, спиной ко мне. Её толстенькие ножки были прижаты к животу, ночная рубашка задралась, оголив круглую тёплую попку. Я прижался к ней, дрожь моя внезапно унялась.

Я осмелел, ощупал руками все выпуклости и мякоть промежности, легко нашёл заветный вход и, выражаясь библейским языком, беспрепятственно вошёл к Марго. Она по-прежнему никак не отреагировала на мои вероломные действия и продолжала лежать неподвижно, как сфинкс. Это совпадало с моими ощущениями: я испытывал какой-то необыкновенный, пожалуй, даже вселенский покой, которому более всего подходит слово блаженство. Я вдыхал запах её тела, и мне не хотелось суетиться, шевелиться, вздрагивать, но лежать, примкнув к ней, нескончаемо долго, сдерживаясь и оттягивая неминуемое извержение коварного вулкана.

Однако я подумал, что, может быть, как раз ей нужны эти мои животные движения, и она ждёт их, и с моей стороны бессовестно заставлять её ждать. Я обхватил её руками, нащупал закраины её широкого таза, ухватился за них, как за ручки, и начал было несколько медленных ритмических движений. Марго не шевелилась. Я был так взбудоражен, что через пару секунд по моему напряжённому телу прошла судорога, и всё было кончено.

Мне захотелось обхватить её всю, ухватиться за её пышные податливые груди и потискать их изо всех сил. Но я не стал этого делать, мне показалось, что это будет уже слишком нахально, или чересчур неделикатно, что, впрочем, одно и то же. Я полежал немного, прижавшись к Марго, и не знал, что делать дальше. На меня навалилась сильнейшая сонливость. Я осторожно отодвинулся, вылез из-под одеяла, поправил его, очутившись босиком на полу, и тихо, как тать, на цыпочках удалился.

Я испытывал смешанные чувства: с одной стороны, я ощущал удовлетворение, освобождение от чрезмерного возбуждения и некий авантюрный восторг, с другой стороны, меня одолевал стыд из-за того, что моя мужская мочь оказалась так постыдно посрамлённой. Я добрался до своей кушетки, уже не обращая внимания на её противный скрип, улёгся, легонько взбив подушку, натянул на себя одеяло, укрывшись с головой, смежил веки и стал неотвратимо погружаться в глубокий сон.

Перед тем как забыться, я машинально понюхал свои пальцы, которыми десять минут назад ощупывал сокровенные части тела Марго. Запах был не то, чтобы откровенно отвратительный, но – как бы это потоньше и поделикатней выразиться – нечистый, что ли. «Так и должно быть, – мелькнуло в затухающем сознании, – не парфюмерия всё же, а живой человек».

Когда утром, пробудившись от тяжкого обморочного сна, я вспомнил, что произошло ночью, меня охватила оторопь. Я не знал, как поступить дальше, что сказать Марго, когда её встречу. Я стал сумбурно обдумывать варианты своего поведения. В конце концов, что уж такого особенного, или даже ужасного произошло? – спрашивал я сам у себя. Ну, пришёл ночью молодой мужчина к молодой женщине. И что здесь такого невероятного? На Земле живёт почти 7 миллиардов людей, половина из них мужчины, половина – женщины. Правда, говорят, что женщин немного больше, чем мужчин. Этим, кстати, многое объясняется. И каждый божий день, каждую колдовскую ночь огромное количество людей сходятся в любовном соитии. И вовсе не обязательно, чтобы это происходило только для продолжения рода человеческого. Так устроена жизнь. И это придумано не людьми, это просто закон природы. Кстати, очень приятный, чёрт его побери!

А как же быть с честью? Её-то куда приткнуть? Говорят, береги честь смолоду. С другой стороны, Марго ведь не возражала против моего вторжения. И вовсе она не спала, я убеждён в этом, и всё она прекрасно чувствовала, только не показывала вида и ловко притворялась, бестия. В чём же моя вина? Зачем я себя казню? Только в том, что я оказался не на высоте как мужчина. Вот и всё. Но я был слишком возбуждён. Это, естественно, меня не оправдывает, но всё же в какой-то мере объясняет мою слабость. Я же не всегда такой, я себя знаю. Что же мне теперь жениться на ней с бухты-барахты – так, что ли? Этого только не хватало! Вот ещё! Это совсем глупо, просто нелепость какая-то сплошная…

Пожалуй, надо найти какие-нибудь подходящие и красивые слова, чтобы извиниться и оправдаться… Ладно, пора вставать, уже поздно. Всё равно этим самоедством изменить ничего нельзя. Что случилось, то случилось, И будь что будет. Я уверен, что, как всегда, всё образуется само собой. Это, если хотите знать, и есть мой жизненный принцип, нечто вроде девиза.

Весь день я самозабвенно катался на лыжах по крутым склонам Чегета, упиваясь свободным скольжением, изображая на искрящемся снегу извилистые дуги красивых поворотов и вдохновляясь восхищёнными взглядами «чайников», завистливо следящих за моими, как мне казалось, совершенными и лёгкими спусками то с разгоном, то с внезапной остановкой.

Иногда я лихо «заруливал» на дощатую палубу кафе «Ай», останавливаясь на тонком слое слежавшегося снега боковым соскальзыванием. Снимал лыжи и шёл отдохнуть и выпить горячего крепкого чая со сгущённым молоком в каморке у Светки Шевченко, многие годы бессменной хозяйки этой своеобразной высокогорной хижины советского розлива с неповторимым видом на Эльбрус и заледенелым, продуваемым со всех сторон деревянным туалетом на одно очко на отшибе. И рассказывал ей (в который уж раз!), прихлёбывая чай из обжигающей губы алюминиевой кружки, о том как нас принимали французы в Куршевеле, когда мы попали туда по линии Союза журналистов СССР на очередную (и первую для меня) встречу СКИЖа. Я видел и чувствовал, что Светку волнует, «как там» чемпион мира Леон Лякруа, приезжавший к нам на Кавказ и забивший гвоздя в «Долине химер», и я старался больше говорить о нём, как мы вместе с ним катались по склонам Вальдезера. И конечно привирал немножко, чтобы её потешить. Рассказал даже, что он про неё спрашивал. Она этому не поверила, но была рада. И я забыл о своём ночном приключении на чердаке у Юма.

А когда я, усталый, размагниченный, с пылающей от загара «мордой лица», возвращался вперевалку, с отяжелевшими лыжами на плече, едва переставляя затекшие ноги в негнущихся ботинках, направляясь к крайнему дому в Терсколе, где находилась квартира и чердак Юма, я увидел Маргариту, стоявшую в ожидании автобуса в группе рабочих, отправлявшихся на выходные дни по своим домам, кто в посёлок Эльбрус, кто ещё дальше – в Тырныауз. Её невысокая, коренастая, полноватая фигурка выглядела сиротливо и одиноко, хотя её окружали люди. Мы встретились глазами, я кивнул, она кивнула мне в ответ. В её прекрасных, широко раскрытых, словно распахнутых настежь, глазах я не прочитал ни вопроса, ни удивления, ни упрёка. Подойти к ней и объясниться в присутствии рабочих я не решился. Да и не знал, если честно признаться, что ей сказать.
В это время подошёл обшарпанный, припадающий на одно колесо, густо запылившийся автобус, я подождал, пока все ожидавшие его пассажиры войдут внутрь и рассядутся по местам. Маргарита устроилась возле окна, рядом с шофёром. Я неловко помахал ей рукой, но она, по-моему, этого не заметила. Автобус покатил вниз, переваливаясь с боку на бок, как хромая утка, а я, постояв немного в задумчивости, продолжил свой путь наверх, к дому Юма. Я испытывал сложную смесь чувств: облегчения, горечи и грусти. А через два дня и я уехал в Москву – кончился мой отпуск.

Я уверен, или почти уверен, что многие требовательные читатели и особенно, конечно, нежные читательницы, воспринимающие жизнь как волшебную сказку с алыми парусами, отнесутся к моему сомнительному повествованию с недоумением, негодованием и даже, возможно, гадливостью: какая мол мелкая душонка у этого автора и сколько в его словах неприличия. Согласен, каюсь, дурно это. Но, с другой стороны, как на всё это посмотреть.

Одно время в Терсколе, в доме, где квартировал тогдашний директор строительства Алексей Александрович Малеинов, проживала толстая тётка Нюся, обладавшая огромными холмами колышущейся при ходьбе плоти. Ох, и весёлая была бабёнка! Она частенько говаривала так:

– Что естественно, то и общественно.

Вот и я так же считаю. А вы? Считаете по-прежнему меня распутником и ловеласом без чести и совести? Печально это. Хотя, возможно, и справедливо. Поэтому я каюсь. А покаянную голову меч не сечёт.

А рассказал я об этой авантюрной истории по странной прихоти памяти. Чтобы не «капнуло» навсегда в Лету то, что представляется мне живым и вечным. До этого, её богу, никогда и никому не рассказывал про ту ночь. А теперь подумал, что можно. Юм и Наташа, да и Вася Захарченко и многие другие, кто бывал «На чердаке у Юма», давно уж покинули сей бренный мир, да и сам я собираюсь потихоньку вслед за ними.

Нижняя квартира отошла к балкарцам, а на опустевшем сиротливом чердаке, значительно усечённым хищными претендентами, живёт Кирилл, сын Наташи и Юма. Он «экстремал» и зарабатывает на жизнь тем, что «прокатывает» любителей острых ощущений и смертельного риска по «целику» на крутых склонах Чегета и Эльбруса, зачастую лавиноопасных. Не знаю, жива ли Марго. Если жива ещё, и если бы довелось встретиться невзначай, я бы поклонился ей до земли, поблагодарил бы её и попросил бы у неё прощения. За что? Не знаю. Решайте сами.

––––––––––

© Юрий Копылов, 2012
Дата публикации: 01.12.2012 14:42:46
Просмотров: 2602

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.