Времена и Бремена. Книга первая "Время невостребованной любви"

Сергей Кузичкин

Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 413636 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Сергей КУЗИЧКИН

ВРЕМЯ НЕВОСТРЕБОВАННОЙ ЛЮБВИ
Книга первая из трилогии «Времена и Бремена»

Повествование в новеллах и размышлениях о простых и сложных взаимоотношениях мужчины и жен-щин на протяжении 25-ти лет с лирикой и суровой правдой.

Эпиграф:
Из всех вечных вещей любовь длится короче всего.
Жан Батист МОЛЬЕР

ШУРУП И ВОБЛА
Начало
Сентябрь 1988 года, с отступлениями во времени.

***
Воблой местные остряки называли Наташу — худую молодую женщину, если присмотреться, даже не-сколько стройную, а потому кажущуюся высокой. Наташа жила одиноко с пятилетней дочуркой Настенькой на первом этаже кирпичного двухэтажного дома, в квартире, доставшейся ей от заблудившегося по жизни мужа. Муж был свободным художником, легко сходился с женщинами и девушками, легко вступал с ними в брачные отношения и так же легко оставлял их вместе с нарожденными чадами, но не забывал аккуратно платить али-менты. Наташа была одной из таких жён художника, не то второй, не то третьей, ничем особенным не отлича-лась от других избранниц живописца и даже, по ее собственному мнению, во многом проигрывала им и в уме, и в образовании, и в фигуре. Но почему-то двухкомнатную квартиру в центре районного центра и недалеко от автостанции (что немаловажно) вконец заблудившийся и запутавшийся в женщинах рыцарь холста и кисти ос-тавил именно ей.
Почему так произошло? Как случилось, что Наташа вначале вроде бы удачно вышла замуж, а потом, через очень короткое время стала матерью-одиночкой?
Попробуем сразу же, чтобы не томить читателя, поведать ему об этом. А вначале сообщим, что Наташа стала задумываться над этими вопросами, когда Насте исполнилось года полтора. Находясь в отпуске по уходу за ребенком, она не редко, успокоив и укачав развитую не по возрасту дочку, сидя у экрана телевизора, ловила себя на том, что не следит за героями телепередач и фильмов, а размышляет и думает, что придёт то время ко-гда нужно будет сказать ребенку об отце. Что же она скажет? Не про космонавтов же…
Осенними и зимними вечерами Наташа все чаще и чаще думала и о том, что ее судьба, как это не редко бывает в России, напоминает в чем-то судьбу ее матери.
Мать ее, Антонина Кузьминична всю жизнь жила в небольшом селе под названием Казанцево. Наташа вспоминала теплые вечера холодных зим, когда они, дети, сидели у горячей стены, в небольшом закутке за жарко топившейся печкой, читали вслух сказки или учили уроки, а мама не редко глядя на них, говорила: «Си-роты вы мои, казанские…»
В прямом смысле сиротами назвать их было нельзя. Единственный отец всех троих детей, был жив и на первый взгляд даже здоров. Жил он отдельно от семьи: в небольшом домике, у своей старенькой матери, на другой улице села. Бывало проходил и мимо их дома, бывало даже останавливался и заговаривал с матерью у калитки, но в дом никогда не заходил и детей, в отличие от бабушки, гостинцами не угощал. Наташе со време-нем стало известно, что отец ее был в молодые годы не последним парнем на селе. Работал кузнецом в совхоз-ной мастерской. После службы в армии уезжал в город, но вернулся. До того как жениться на Антонине Кузь-миничне, привозил из города невесту, но та не смогла привыкнуть к сельской жизни и, погостив недолго, уеха-ла из Казанцева навсегда. Родители жили вроде бы неплохо (у отца даже был мотоцикл с коляской). Первой родилась Наташа, через полтора года её сестра Люба, еще через два года долгожданный сынок Коля.
Но вот однажды нашла на папу блажь -- не блажь, вселилась в его сознание мечта – не мечта… В об-щем познакомился он как-то, в райцентре с сезонными рабочими приехавшими к ним в глубинку на заработки, аж из-за Карпатских гор. Гуцулы рассказали ему, что трудятся по договору в химлесхозе: собирают смолу с хвойных деревьев и эта, таёжная слеза -- живица, приносит им за три месяца работы, до тысячи и более рублей. Молодому тогда еще Наташиному родителю тысяча рублей казалась заоблачно-недосягаемой суммой и воз-можность заработать ее за одно лето, подвигнула сельского кузнеца оставить почетную на селе работу, отбить-ся от уговоров директора совхоза и, попрощавшись с женой и поцеловав детей, уехать в тайгу на сбор живицы с бригадой закарпатцев. Тысячу рублей отец действительно заработал и вторую, обещанную матери, корову для семьи купил, но вернулся из тайги уже другим человеком. Говорил матери, что наконец-то понял, что такое жизнь, что разгадал ее вечную загадку, познакомился со знающими: что по чём людьми, и теперь, будущим летом поедет сплавлять лес по реке от заготучастков до деревообрабатывающего комбината и заработает уже не тысячу, а две или даже две с половиной. Всю зиму он не жил, а маялся в ожидании весны. А весной, в конце апреля, собрал небольшой чемоданчик и сказав на этот раз супруге лишь: «Пока», отбыл: «В сторону большой воды». К семье он больше не вернулся. И дело здесь не в том, что встретилась ему другая женщина и «прибра-ла» к себе мужика с деньгами. Нет. Все произошло гораздо проще и даже банальнее, но и трагичнее, чем можно себе представить. На этом самом сплаве, скорее всего по неопытности, сорвался Наташин отец с плота, ударил-ся головой о проплывающую лесину и чуть не ушел ко дну. До дна ему дойти не дали, спасли, откачали, увезли в больницу, но когда больной пришел в себя, оказалось, что память ему проплывающим по реке деревом от-шибло. Не всю, но основательно. Как говорил один из героев фильма «Джентльмены удачи»: «Тут помню, тут не помню». То ли по аналогии с каким-то другим популярным в те годы фильмом, то ли еще по каким-то при-чинам, но прозвали в больнице неудачного сплавщика Водолазом. Прозвище это пришло вслед за ним и в род-ное село, название которого Водолаз почему-то хорошо помнил. Узнавал он и свою мать и название улицы и номер родительского дома тоже вспомнил, а вот жену и детишек узнавать не хотел и дом, где был хозяином, не признал. Получив инвалидность, он стал жить в доме матери. Из дома выходил редко, а когда ходил по селу, никого не узнавал и ни с кем не здоровался. Но иногда, видимо в какие-то минуты светлых проблесков ума, Водолаз останавливал вдруг на улице одного из односельчан (а то бывало двух или трех сразу) и начинал гово-рить о погоде, видах на урожай в полях и огородах, о борьбе со снегом на дорогах района и о том, устоит ли Куба против Америки. Минуты просветления сознания у Водолаза были не долгими, и он прекращал общение с народом так же резко, как и начинал. К причудам этим бывшего кузнеца в селе постепенно привыкли. Агрес-сии «больной на голову» (это еще одно прозвище, которое дали острые на словцо сельчане Наташиному роди-телю) не проявлял, а иногда высказывал очень даже умные суждения. И многие его охотно слушали. Некото-рые даже с интересом и вниманием и искренне жалели, что речь Водолаза была недолгой. Раза два-три в год, бывшего кузнеца и неудавшегося сплавщика, возили на обследование в районную или краевую больницы. Ино-гда оставляли на месяц-другой в лечебнице, но всегда возвращали на малую родину. Несколько раз в числе со-провождающих бывшего мужа в столицу края была Наташина мать. Водолаз её даже стал выделять среди дру-гих, но женой не признавал. На собственных детей он по-прежнему не обращал никакого внимания.
Оставшись без мужа, Антонина Кузьминична одну корову продала. И хоть было ей, работающей на ферме по выращиванию телят, тяжело одной с тремя чадами, никаких попыток привести в дом нового кор-мильца, она не делала. А когда в совхозе предложили отдать дочек в школу-интернат, она долго отказывалась. И лишь когда девочки подросли и стали рассуждать как взрослые (Наташа пошла в пятый класс, а Люба в тре-тий), мать, посоветовавшись с ними, решила перевести детей на учебу в райцентр.
В интернате у девочек во многом похожих по характеру стали проявляться видимые различия. Худень-кая, ростом выше некоторых мальчишек Наташа была мало общительна, часто стеснялась даже спросить что-то лишний раз, уроки делала всегда сама, никому не надоедая. Ей не редко поручали выполнять какую-нибудь общественную работу, от которой другие отказывались. Она не отказывалась. Никогда не отказывалась от об-щественных дел и Люба. У младшей сестры неожиданно проявился организаторский талант, ее выбрали снача-ла звеньевой в своем классе, потом членом школьной дружины, а когда училась в восьмом, ей, едва приняв в комсомол, доверили место комсорга школы. Уже в те годы, она заметно расцвела и похорошела, и в компании школьного комсомольского секретаря не редко можно было видеть и молодых учителей-мужчин и инструкто-ров из райкома. Любе пророчили большое будущее и университет. Но она неожиданно для всех, сразу после школьных экзаменов, вышла замуж за вернувшегося только что из армии совхозного паренька – водителя ди-ректорской «Волги». Пошла работать к матери на ферму. Но разбуженную в ней в интернате общественницу было уже не остановить. Через полгода Люба выбилась в заведующие фермой, через год родила сына, но дома не усидела, вышла на работу. Должность заведующей совмещала с работой в профкоме, а еще через год посту-пила на заочное отделение сельхозинститута и (в двадцать лет!) была избрана депутатом районного совета.
Жизнь же старшей сестры не была такой бурной. После восьми классов Наташа поступила учиться в сельскохозяйственный техникум. Техникум был специфический. Находился он не в краевом центре, как боль-шинство подобных ему учебных заведений, а в небольшом городке и учили там не на агрономов, ветеринаров и животноводов, а выпускали специалистов по переработке зерна. Там, в этом городке, в техникуме, вернее в общежитии техникума и произошла у Наташи первая ее любовь. Произошла – не больше и не меньше. Такой же худой, высокий студент Витя, как и Наташа, не любил физкультуру и, однажды во время урока физвоспи-тания Наташа с Витей оказались не в спортивном зале, а в скверике возле общежития.
Если говорить откровенно, то этот хиляк Витя не был героем Наташиного сердца. Но он был первым, кто обратил на нее внимание и был настойчив в своей цели. Оказавшись рядом на скамеечке, молодые люди разговорились. Вначале их объединила общая нелюбовь к занятиям физической культурой, а потом…
Потом выяснилось, что Витина семья сродни семье Наташи. Разница в том, что там Витина мать-одиночка воспитывает двух старших сыновей и маленькую дочь. Витя в семье старший ребенок, но не глав-ный. Вся инициатива в доме принадлежит его брату-вундеркинду, который хоть и помладше Витька на год и учится только в десятом классе, но уже мнит себя чуть ли не академиком, а главное, командует всеми и всем. Это по его совету, мать выпросила направление в совхозе и Витю отправили на учебу в техникум. Отправили как в ссылку, против его воли.
-- А я зубным врачом хотел стать, -- сказал Витя Наташе, едва сдерживая слезу.
-- А я воспитателем в детском саду, -- призналась ему Наташа. Ведь и она, по настоянию младшей сест-ры, поступила в техникум. Наташе стало жалко Витю, Витя пожалел Наташу. После откровенных признаний на скамейке общежитского сквера, они подружились. Витя стал даже приходить к Наташе в общежитие (студенче-ское общежитие состояло из двух раздельных корпусов: для юношей и для девушек), несколько раз приглашал ее в кино и танцевальный клуб. И как-то, ближе к ноябрьскому празднику, он пришел в ее комнату с бутылкой вина, сказав, что у него день рождения и что он прошел мимо вахтерши незамеченным. Перед праздником в общежитии народу было не много. Наташа в комнате скучала одна и обрадовалась гостю. В тот вечер она впер-вые выпила крепленого красного вина, и голова у нее закружилась…
Первый поцелуй, и первая близость тоже случились тем ноябрьским вечером и не принесли ни радости, ни страсти, ни восторга. Двое молодых неискушенных еще никем человека целовались не умело, не говоря уже о чем-то более серьёзном. Разочарование было обоюдным. Когда же после смеха и предвкушения счастья, на-ступила неловкость и даже раскаяние в содеянном, Витя поспешил уйти, не допив вина, а Наташа проплакала до утра, решив больше никогда не иметь дела с мужчинами.
Утром, встретившись с Витей в коридоре техникума и видя, как он молча кивнув ей, отвел взгляд, На-таша еще больше укрепила себя в принятом решении.
Еще более крепкой стала мысль о неприятии в своем сердце мужчин, после того, как на бедную Ната-шу напал озабоченный решением полового вопроса тридцатилетний мужик, оказавшийся впоследствии чуть ли не дальним ее родственником. Наташа проходила практику на мелькомбинате в родном районном центре, жила в Доме колхозника и работала до позднего вечера. Обычно вечернюю смену в период уборочной страды, разво-зил по домам комбинатовский «пазик», но «пазик» задержался на полевом стане, и студентка-практикантка решила пойти до места своего квартирования пешком. Что уже не раз делала, и короткий путь хорошо знала. Шла через околок – небольшую березовую рощицу и вот там, среди молодых пожелтевших и облетающих ли-ствой березок и подкараулил её этот охотник, повалил на павшую листву...
Хватило тогда у семнадцатилетней девчонки ума-разума, не впала она в панику, а применила разворот-ливость и открыла в себе умение убеждать. За короткое время словесно-силового единоборства стороны успели выяснить, что их матери являются хорошими знакомыми и чуть ли не родственниками. Детина-охотник вмиг охотку на сближение с родственницей потерял, стал извиняться и даже проводил объект своего недавнего пося-гательства к месту ее временного жительства.
Наташа о своем вечернем приключении никому не рассказала, но на мужчин после этого старалась не смотреть совсем. И не смотрела. Почти целый год. А через год после окончания учебы на ее жизненном гори-зонте возник свободный художник. И вся Наташина неприязнь к мужчинам в один миг пропала.

***
Они встретились на автовокзале. Свободный живописец не был в то время еще до конца свободным, но уже стремился к этому изо всех сил. Не был он тогда еще и известным на весь район живописцем, а числился штатным художником конторы кинофикации. В рабочее время писал афиши для кинотеатра и Дома культуры, а в не рабочее, оформлял по заказу разных предприятий стенды и рисовал стенные газеты. Ну а творчеством для души, а не для денег: пейзажным и портретным занимался исключительно дома.
Одним осенним ноябрьским угасающим деньком, когда снег уже лег на землю, и на уличной площадке автостанции стало холодно поджидать автобус до Казанцева, Наташа зашла погреться в здание автовокзала. Народу почти не было: три- четыре человека сидели на жестком диванчике, да какой-то шустрый паренек, взо-бравшись на стремянку норовился над окошком кассы подцепить на гвозди за петельки расписание движения автотранспорта. Подцеплять одному было неловко: щит размером метр на полтора то и дело качался в руках паренька, он терял равновесие, раскачиваясь на лестнице, и петельки на гвоздики не попадали.
Потом, не один раз вспоминая встречу с будущим мужем, Наташа не могла объяснить ни себе, ни кому другому, почему она, уже имея билет на руках, подошла к окошечку кассы и что самое необъяснимое, сама не ожидая от себя, вдруг предложила парню:
-- Может вам помочь?
Он посмотрел на нее с высоты двух ступенек стремянки, улыбнулся и сказал просто:
-- Помогите.
Общими усилиями они быстро водрузили вывеску на отведенное для нее место. Паренек поблагодарил помощницу, убрал стремянку в подсобку, а потом подсев рядом с ней на деревянный диванчик, улыбаясь, по-благодарил и спросил:
-- А вас как звать?
-- Наташа, -- сказала она, уставшим голосом, давая понять, что у нее нет никакого желания знакомить-ся.
-- А меня Саша, -- сказал паренек, все еще улыбаясь и не давая ей возможности ни что-либо сказать, ни даже подумать, сразу продолжил: -- Везет мне на Наташек. У меня жена была Наташа, дочь Наташа, недавно познакомился с одной преподавательницей из училища и ее зовут Наташей. Вот и вы Наташа.
-- Ну и что? – спросила она.
-- А то, что в этом что-то есть. Саша – Наташа, Саша и Наташа, Саша плюс Наташа. Мне нередко попа-дались семейные пары с такими именами. А еще Сергей и Лена часто сочетания бывают. У меня и друзья, и родственники есть такие. По моему наблюдению Сергеи с Ленами чаще лучше живут, чем Саши с Наташами. Браки у них крепче. А вот Сашам и Наташам что-то не хватает в отношениях…
Чего не хватило в отношениях с ней художнику Саше, она не поняла ни год спустя, когда они расста-лись, ни после. Несмотря на такой поворот событий, Наташа осталась в душе благодарна бывшему мужу. За то, что с ним она научилась легче смотреть на жизнь, за то, что он помог ей преодолеть ее закомплексованность, заставил испытать трепетные чувства любовного ожидания и ревности. За то, что подарил ей Настю, и благо-родно при расставании оставил им с дочерью квартиру…
За год жизни с художником она испытала столько чувств, стрессов, волнений и, в меньшей степени ра-достей, сколько не испытывала до этого никогда.
Именно тогда на автостанции районного центра, что теперь видна из ее окна, началась новая страница ее жизни. Новая глава или даже новая часть ее жизненной повести. И первый ее настоящий любовный роман.
Но это все произошло позже: быстро и стремительно. А начиналось на закате короткого ноябрьского дня на скамейке автостанции. И начиналось тоже стремительно. За каких-то полчаса, пока они ожидали автобус до Казанцева, художник так заговорил Наташу, что она полностью потеряла ориентир. Он говорил связно, складно, а главное безостановочно. Одновременно исповедовался, философствовал и дарил ей комплименты. Никогда еще в жизни Наташе не встречался человек, так запросто рассказывавший о своих жизненных неуда-чах, превращающий на глазах свои недостатки в достоинства, а достоинства выдавая за недостатки.
-- Конечно же, я любил свою жену, -- признавался Саша, -- А что ее не любить – она была первая кра-савица в их задрыпаном поселке. За ней все колхозные кобели табунами ходили. А она им всем улыбалась – глазками стреляла. Может, кого и обнадёживала. Ну и я вначале в хвост хотел пристроиться, а потом думаю, что мне канитель разводить? Времени у меня мало, я к ним приехал клуб оформить. Взял да нарисовал ее порт-рет от нечего делать. По памяти. Что очень редко, кстати, делаю. Сходства портрета с оригиналом было мало, но чувств, вложенных в холст и краску, столько! И она это оценила. Поулыбалась еще немного для отвода глаз и со мной уехала. Сначала у матери жили моей и все нормально было. Я в гору пошел. Отработал как надо рай-онную партконференцию, нарисовал им в райкоме, то, что они хотели: плакаты там разные и меня тогда по дос-тоинству оценили. Как только Наташка родилась – сразу районный отдел культуры квартиру дал в новом доме, вот тут недалеко от автостанции. В этой квартире потом и начались выяснения отдельных обстоятельств.
И Саша стал рассказывать об обстоятельствах, которые привели к распаду его семьи. По его словам вы-ходило, что в его жену красавицу влюбились сразу все мужики всех окрестных двухэтажек. «Буквально прохо-ду не давали». Но она держалась стойко. Держалась долго, почти полгода и только тогда, когда он уехал в ко-мандировку на целый месяц…
-- Она как-то гуляла с дочкой по улице и одноклассника встретила. Он агрономом в сельхозуправлении работал. У них, как потом оказалось, еще со школы любовь была. Ну и не удержалась Натаха, молодость вспомнила. Привела его к себе, то есть к нам в квартиру, и оторвались они там как хотели… Потом я приехал, а у них любовь продолжается – остановиться не может… Наташка сама мне все рассказала. Понимаешь? А мне каково было? Дочку жалко, дочка не причем… Я бы простил ее, раз сама призналась -- вину свою чувствовала, значит, совесть ее мучила… Я тоже не святой был. С одной дело абортом закончилось. Тоже Наташей звали, позировала мне, когда я «Девушку и море» рисовал. Ну, ладно, сейчас не об этом. Не захотела… Я, говорит, Вовика люблю, всегда любила и прощения твоего мне не надо. Ну не надо, так не надо. Собрала вещи. Вовик за ней на папиных «Жигулях» подкатил, и уехали они в родной колхоз, в ту самую Тьмутаракань, откуда я эту кралю привез. А знаешь, как мне обидно сначала было? Я даже плакал. Никогда со мной так еще женщины не поступали… А потом успокоился, подумал: может это и к лучшему. И для нее и для меня. Кто я? Неизвестный никому живописец. Маляр рисующий афиши и плакаты. Еще неизвестно: способен ли я прокормить семью. А Вовик -- главный специалист, перед жизнью ставит реальные цели. Вот живу теперь один, третий год уже по-шел… Правда, раз чуть не женился по новой. Продавщицей одной увлёкся. Молодуха одна приехала после училища. В гастрономе у нас работала. Хотел даже ее на квартиру к себе взять. Да вовремя остановился. У нее на уме не понять что. Песенки поёт какие-то детские. Мультики любит смотреть по телевизору. Говорить с ней просто не о чем. Другое поколение уже выросло, пока я картины писал… А может ничего у нас с ней не полу-чилось, потому, что ее не Наташа звали, а Лариса. Лорочка-Лариса.
Художник Саша засмеялся, в лазурных его зрачках отразились веселые огоньки, зажженных на автово-кзале лампочек и Наташа, сама того не желая, улыбнулась. Она так и не поняла: правдивую историю рассказал он ей или все придумал на ходу, чтобы обратить на себя внимание. Еще больше растерялась она, когда Саша махнул рукой, и сказав: «Ну да ладно, что было, то было», неожиданно взял ее руку.
-- Знаешь, что: пойдем ко мне. Мне сейчас очень нужно, чтобы кто-то рядом был. Ты человек, я вижу добрый. Помочь людям всегда готова. Мне лицо твое понравилось: я хочу портрет твой написать.
И снова не давая ей ни опомниться, ни проронить ни слова, он начал рассказывать ей о художниках, об одиночестве творцов и не легкой, почти человеческой судьбе их творений.
-- Знаешь, как важно художнику, чтобы его понимали? Чтобы кто-то мог его оценить, мог ему подска-зать: туда ли он идёт, то ли рисует? Веришь как это необходимо!..
Наташа ничего не знала из жизни художников, но, слушая сидевшего перед ней творца, уже хотела ему верить и сама того до конца не сознавая, была готова попробовать его понять. Он это заметил и, улучив минут-ку, коснулся ладонью ее щеки, поправил спадавший на глаза локон волос.
-- Пойдем ко мне…-- он прошептал это ей тихо, касаясь губами кончика ее уха. Она не отодвинулась от него и сказала, еще тише, чем он, произнося слова:
-- А как же билет? Мне ехать нужно…
Билет он сдал кассирше в два счета. Они вышли с автовокзала, когда подкатил казанцевский «пазик». Постояв положенное время и забрав немногих пассажиров, автобус ушел без Наташи, точно по расписанию, которое висело теперь над окошком кассы.
А дальше…
Дальше попавшая под влияние гипнотических чар художника Наташа вела себя смирно и послушно. Они пили вино на кухне его квартиры, и он показывал ей свои картины и эскизы. Он целовал ей руки и волосы, гладил колени и говорил, говорил, говорил…
Наташа уже не понимала его слов, сознание отказывалось ей подчиняться. Она плыла по течению жиз-ни навстречу неизбежной судьбе, в объятия мужчины, который должен был стать ее мужем. Она чувствовала, что не уйдет отсюда до тех пор, пока не произойдет что-то важное, а потому, когда он предложил ей принять ванну, покорно взяла из его рук полотенце, а когда молча расстелил постель на двоих в маленькой комнате, не говоря ни слова, разделась и легла.
На другой день они вместе приехали в Казанцево и Александр, в присутствии Антонины Кузьминичны, Любы и ее мужа, сделал официальное предложение Наталье. В первый же будний день молодые люди в сопро-вождении двух совершеннолетних свидетелей отправились в районный отдел записей актов гражданского со-стояния, где подали заявление о заключении между ними брачного союза. Художника в загсе хорошо знали, и он договорился, чтобы их расписали не через месяц, как положено, а пораньше. Ему пошли навстречу, и через десять дней, после исторической в жизни жениха и невесты встречи на районном автовокзале, они стали мужем и женой. Свадьбу гуляли три дня: два в райцентре и один в Казанцево. Причем, в деревне народу нашло в дом Антонины Кузьминичны раза в три больше, чем в районном центре. Приходила и бабушка невесты -- мать па-пы Водолаза. Сам же папа, так и продолжал пребывать в неведении и в день свадьбы дочери никто в поселке не видел, чтобы он выходил из дому.
Отношения между Сашей и Наташей оставались бархатными почти все время их семейной жизни. Ху-дожник от природы своей не был грубым человеком, ругаться не умел. Злился тоже не умело, да и не долго. К столовым разносолам, которыми Наташа вначале пыталась его удивить, отнесся спокойно, без эмоций и до-вольно скоро молодая жена, исчерпав свою кулинарную фантазию, стала ограничивать меню до щей, пельме-ней и салатов.
Первое и сразу ощутимое покушение на совместную жизнь новобрачных состоялось ровно через две недели после их свадьбы. Около полудня, когда они только позавтракав, стали обклеивать обои в зале, в при-хожей раздался звонок. Открывать пошел Саша и, открыв, застыл в нерешительности. Громко играл подарен-ный к свадьбе молодым магнитофон, но даже музыка и зычный голос певца Рената Ибрагимова, который пел, что будет вечно молодым, не мог заглушить нарастающего из коридора шума. С громкими ругательствами в квартиру ворвалась небольшого роста полненькая дамочка. Она называла художника подонком и мразью, иска-телем дешёвых девок-колхозниц и без конца повторяла, что она ждет ребенка.
-- Я уже три месяца как беременна, а ты себе жену завел! Ты, что совсем без ума. У нас же ребенок будет, а ты расписываешься с этой колхозницей. Ну, нет, я вам жить тут не дам! Воспользовался тем, что я на учебу уезжала, быстренько нашел себе простушку и в загс! Молодец! А я как? Побоку? Только ты, милок мой, просчитался. Я на алименты подам. Посмотрим, когда тебе присудят два по двадцать пять, как ты тогда запо-ешь? И она от тебя тут же сбежит. Сбежит, дурочка. А отказываться от ребенка начнешь, я на экспертизу подам и свидетели есть, что мы с тобой как муж и жена жили. Найдутся!
Дамочка металась из прихожей в зал и обратно. Толкала в бок Наташиного мужа, подбегала к Наташе.
-- А ты, кто? Кто ты? – кричала она разъяренно в лицо молодой жене, -- Ты, что не знала, что он уже был женат, что платит элементы одной. Теперь будет платить второй. А на твоих детушек уж денег не останет-ся. Так, что не думай заводить…
Наташа не проронила ни слова. Ее подсознание с первой встречи с художником, слабым импульсом подсказывало ей: что-то откровенный вроде бы Саша, ей недоговаривает, что-то скрывает от нее важное. И вот теперь выяснилось, что.
Сколько бы продолжалась буря в квартире молодоженов, сказать трудно. Но вскоре на шум стали схо-диться проводившие дома выходной соседи. Спустилась сверху любительница тишины корреспондентка рай-онной газеты пятидесятилетняя Валентина Петровна, пригрозила вызвать милицию и все сразу утихли. Хлоп-нув дверью, убежала бывшая подруга художника, разошлись по квартирам соседи. Остались он и она. Она мол-чала. Стояла у окна, в зале, с клейстером в руке, а сознание ее медленно завоевывала мысль, о том, что счастья ей с художником не видать, что Саша никогда не будет принадлежать только ей. Но сердце было спокойно. Душа не рвалось из груди, слёзы не подступали к глазам. Она по взрослому приняла все как неизбежное и предначертанное ей судьбой.
Первое покушение на совместную жизнь молодоженов, внешне ничего не изменило в жизни молодоже-нов. Саша попытался было что-то объяснить Наташе, начал было извиняться, но она его перебила, сказав тихо и коротко: «Не надо» и он замолчал. Она его ни о чем не расспрашивала и в дальнейшем. От людей позже узна-ла, что маленькая дама была та самая подруга, о которой говорил в день знакомства художник, работала она преподавательницей эстетики в местном СПТУ и звали ее, как уже догадался читатель, никак иначе, как только Наташей. Не задавала жена мужу лишних вопросов и потом, когда он уезжал куда-то на сутки, двое, неделю. Она волновалась, бывало не спала ночами переживая за художника, к которому, она не смотря ни на что все же питала свои женские чувства и, когда он возвращался, в душе радовалась и ждала, когда он захочет близости. Через полгода после первого покушения на семейную жизнь художника и его жены, произошла вторая. Насту-пало время родить преподавательнице СПТУ и перед тем, как уйти в роддом, она за неделю до этого пришла с вещами к ним на квартиру и заявила, что будет жить у них. И жила несколько дней, заняв маленькую комнатку.
Что было дальше, и как складывались отношения двух Наташ и Саши (можно рассказывать несколь-ко часов подряд или даже написать любовный роман страниц на семьсот. Но мы не будем делать этого. Ибо, художник далеко не главный герой нашего произведения. А главный находится еще за тысячу километров от райцентра, где живет теперь Наташа. Он живет пока своей интересной жизнью, не подозревая о нашей героине, не зная и не ведая о районном центре, куда приведет его скоро судьба-судьбинушка. Скажем лишь о том, что через год, когда обе Наташи принесли ему по дочери, рыцарь холста и кисти не вынес такой нагрузки и бежал от обеих женщин. Официально его отъезд побегом не казался. Он уехал якобы учиться в художественное учи-лище. И, говорят, действительно первое время там учился. Но уже через несколько месяцев, все знающие в районном центре люди, в числе которых была корреспондентка районной газеты, поведали обеим Наташкам, что видели Сашу на одной художественной выставке в сопровождении «одной молодой шикарной особы». А еще через некоторое время, когда на свет родилась Настя, Саша прислал Наташе длинное письмо, в котором просил ее дать ему развод в обмен на квартиру и обязанность регулярно выплачивать денежное пособие на со-держание дочери. Наташа не стала препятствовать мужу. И тридцатилетний мужчина вскоре оформил третий официальный, не запрещенный законом брак. На этот раз в городе. Его избранницей стала молодая художница, дочь известного в крае культурного деятеля. Как ее звали, думаем, читатель догадался без нашей подсказки.
Вот так Наташа осталась жить одна в квартире в центре районного центра. Работала, воспитывала На-стю, ездила в Казанцево к матери и сестре. Набравшее было вес в замужестве и при беременности тело ее, вновь выглядело похудавшим. Вот тогда и загуляла среди местных балагуров ее прозвище – Вобла.
Да, она была худа, со слегка впалыми щёками, с плоской, ребристой, словно лист шифера, грудной клеткой и, наверное, могла бы спрятаться за ручку швабры, но ни разу это сделать не пробовала, хотя имела дело с поломойным орудием труда почти ежедневно, потому работала нянечкой в детском саду.
Вот что пока нужно знать читателю о Наташе. Всё остальное, или, во всяком случае, многое он узнает из нашего дальнейшего повествования.
А пока другая –

СОВСЕМ ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ
Сентябрь 1979 года.
В мире ничего не произошло. Также безмятежно порхают на привокзальной площади голуби, точно по расписанию подходят и отходят поезда, на углу опять продают горячие пирожки, и кто-то целуется на шатком подвесном мосту.
Кажется, ничего...
Я делаю круг по опустевшему зимнему парку, прохожу под часами с застывшими намертво стрелками, а потом пишу на снегу твоё имя -- такое короткое, всего из четырёх букв, и долго брожу по городу. Встречу ли я хотя бы похожую на тебя? Я помню тот день.
Порывистый ветерок беспощадно срывает пожелтевшие листья с молодых тополей и кружит их по ал-лее. Капли мелко моросящего дождя расходятся кругами в лужах на асфальте, и промокшие, озябшие воробьи жмутся под козырьком павильона. Осень.
Я прохожу мимо застывшей карусели и направляюсь к летней эстраде, где одинокая девушка что-то ти-хо поёт под гитару.
-- Вам грустно? -- спрашиваю я девушку. Она поднимает голову. Пальцы уверенно продолжают пере-бирать струны. Она красива! Темные роскошные волосы разбросаны по плечам, в больших голубых глазах лукавые искринки.
-- Нет, -- выдержав паузу, говорит она, -- просто сегодня мой день... День моего рождения.
-- От души поздравляю! -- я протягиваю ей ветку клёна с еще не опавшими листьями. Наконец-то и я отыскал человека, который родился со мной в один день...
Девушка благодарно улыбается.
-- Спасибо, -- говорит она, -- значит, мы с вами просто счастливые люди, ведь не каждому удаётся ро-диться в такой день -- день увядания осени...
Я сажусь напротив.
-- Хотите, я вам спою? -- предлагает она.
-- Хочу.
Она поёт весёлую шуточную песню, и мы смеёмся. Гитара перекочёвывает в мои руки, потом снова в её, опять в мои... На душе у меня тепло и хорошо, и мир, сжавшийся до размеров этой вот эстрады, становится светел и прекрасен, и исчезает куда-то нудный дождь, прохладный ветер, тяжёлые, свинцовые тучи.
-- Давайте прогуляемся, -- говорит она, когда наступает неожиданное молчание.
Я не против, хотя не очень-то хочется уходить с уютной эстрады опять под дождь.
-- Вот и хорошо, -- она берёт гитару, подаёт мне руку, и мы, спрыгнув на землю, идём по кружащейся в листопаде аллее навстречу моросящему дождю.
Мы бродим по не широким улочкам моего родного городка. Промокшие до нитки, подолгу стоим у витрин магазинов и, смеясь, прыгаем через лужи на асфальте. Пожилые прохожие с зонтиками смотрят на нас и почему-то улыбаются… Может, они вспоминают свою молодость?
-- Тебе не холодно? -- спрашиваю я.
-- Нет, ведь твоя рука крепко сжимает мою.
Незаметно мы переходим на "ты". У неё красивое редкое имя. Жаль только, что сегодня вечером она уезжает на “скором”. Между тем, чтобы совсем не промокнуть, мы заходим в молодёжное кафе, что под город-скими часами. Она, обжигаясь, пьет горячий кофе, а я смотрю на неё: лицо, пылающее розовым румянцем, и руки, ещё не совсем согретые от холода. Слушаю её голос и не могу представить, что знаком с этой девушкой всего каких-то полдня. "Ты знаешь её давно... Очень давно, с самого детства. Она всегда была с тобой: в твоих мечтах и снах. Ты долго искал её и вот, наконец, нашёл. Не упусти теперь, слышишь? Не упусти!.." шепчет из глубины души голос.
-- Подожди минутку, -- говорю я и, встав из-за стола, выбегаю на улицу.
Через минуту возвращаюсь с букетом гвоздик.
Она удивлена.
-- Сегодня твой день, -- стараюсь быть спокойным я.
-- Однако у тебя тоже праздник и половина букета по праву твоя.
Я беру её руку в свою. Она пристально смотрит мне в глаза, пытаясь что-то понять, а потом склоняет голову на моё плечо.
Совсем стемнело. Дождь перестал, тучи рассеялись, и на холодном небе выступили по-осеннему круп-ные звёзды. Мы стоим на мосту, укутавшись в мой плащ. Под нами чуть слышно течёт блестящая река, а где-то далеко грохочет железнодорожный состав и виднеются огни семафора. Мы стоим, прижавшись друг к другу, и мечтательно смотрим на звёзды.
-- Ты знаешь, -- тихо говорит она, -- я всегда восхищалась звёздами, их величиной и красотой, в то же время боялась: боялась их холодного мерцания и недоступности!
Она вдруг замолкает и переводит взгляд на меня. На её глазах наворачиваются прозрачные слезинки. Я чувствую, как дрожит её тело. Букетик из гвоздик и клёна выскальзывает из рук и летит вниз, в холодную осен-нюю воду. Она не замечает этого, положив руки мне на плечи и уткнувшись головой в грудь.
-- Прости меня... Пожалуйста... Прости... Прости, что больше не встретимся... Прости, что не сможешь понять, как трудно мне прощаться со звёздами и шелестом листопада. Шумом осеннего дождя и безмолвием этой реки... Как больно топтать землю, прыгать через лужи и скользить по мокрому асфальту. Не видеть боль-ше знакомые лица, расстаться с родными, навеки потерять тебя... Прости...
Я ошеломлён. Не в силах ничего понять, машинально глажу её пушистые волосы и растерянно пытаюсь успокоить.
-- Ну, не плачь. Не надо... Зачем нам расставаться? Ведь всё так хорошо. Мы встретились. Я не знаю, что тебя беспокоит, но думаю, всё поправимо. Ведь правда же? Правда?
Она поднимает лицо, глаза залиты слезами.
-- Не спрашивай меня ни о чём, ладно? -- неокрепший её голос дрожит. -- Обещай.
Не в силах возразить -- я обещаю.
-- Мы больше не увидимся.
-- Но... я не отпущу тебя!..
-- Сделаешь хуже себе и мне.
-- Но почему?
-- Ты обещал...
Я опускаю голову. Она вытирает слёзы, пытается улыбнуться.
-- Что-то я сегодня совсем дала волю слезам. А судьба всё-таки подарила мне счастливые часы. Жаль только, что под самый занавес... Последние слова она произносит как-то загадочно, с горечью улыбаясь.
-- Ты простил меня?
-- Да.
-- Как, однако, быстро летит время, -- она смотрит на часы. -- Поцелуй меня.
Мы стоим на шатком подвесном мосту. Прямо над нами горят звёзды, а под ногами серебряной лентой блестит река, и где-то уже далеко на её волнах качается ярко-красный букет.
...До отправления поезда остаётся минут пять. "Ещё успею, -- стучит в висках, -- в крайнем случае, бу-кет в окно?". Я стою у привокзальной оранжереи уже пятнадцать минут, однако бабуля-сторож неприступна, как крепость.
-- Ну, бабуль, ну, пожалуйста. Я деньги дам.
Я достаю из кармана бумажник.
-- Убери! Я продажей не занимаюсь. Говорю, не могу, значит, не могу. Попадет мне от заведующей.
-- Ну, хоть три цветочка...
-- Иди, сынок, иди. На поезд опоздаешь.
-- Успею, -- машу я рукой.
-- Ну, сколько тебе говорить, -- бабуля хлопает себя по коленке. -- Куда цветы-то?
-- Девушке одной, понимаешь? Девушке, -- в который раз объясняю я.
-- Сильно, видать, любишь... Ох, и попадёт мне от заведующей. Ох, и попадёт!.. Ну да ладно, только три штуки разве... Каких?
-- Что, каких? -- от неожиданности переспрашиваю я.
-- Вот-те раз! -- удивляется бабуля. -- Цветов каких?
-- Гвоздик! -- кричу в восторге.
Я буквально влетаю в вагон. Она сидит у окна, и крупные слезинки скатываются по бледному лицу.
Увидев меня, она встаёт. Её улыбка сквозь слёзы, словно радуга во время дождя.
-- А я думала, что ты уже не придёшь.
-- Как можно...
-- А ты неисправим... -- говорит она, заметив цветы.
Я пытаюсь улыбнуться.
-- Однако и у тебя сегодня день ангела, -- она смотрит мне в глаза, -- и ты тоже заслужил подарок.
-- Твоя улыбка -- лучший для меня подарок.
-- На, возьми, -- она протягивает мне гитару.
-- Ну что ты...
-- Возьми, возьми. Мне она больше не понадобится. Хоть изредка вспомнишь обо мне.
Капельки горячих слезинок падают мне на руку и до боли обжигают сердце.
-- Но почему? Почему? -- шепчут губы.
-- Я напишу... Обязательно, напишу. Всё объясню, ладно? Ты будешь ждать моего письма?
Я согласно киваю.
-- А теперь иди... Иди, пожалуйста. Поезд отправляется.
Вагон качнулся и медленно поплыл вдоль перрона.
-- Иди...
Еще несколько минут я стою в нерешительности, затем, обняв её за плечи, с силой прижимаю к себе и крепко целую в горячие, дрожащие и солёные от слёз губы, а потом спрыгиваю уже почти на полном ходу и долго бегу по шпалам среди чернеющих рельсов.
С той поры минуло много времени. Очень много. Грустный вальс листопада не раз менялся снегопа-дом: уходили в дальнее плавание по весенним, мутным ручьям бумажные кораблики и буйно распускались подснежники, поднимались в рост травы, а затем ложились под свистящей косой.
...Сколько? Я не хочу считать. Ежедневно, ежечасно и ежесуточно я жду твоего письма... Где ты сейчас и что с тобой?.. Может, тебе плохо и ты неизлечимо больна? Тогда я, преодолев все преграды и расстояния, прибегу, прилечу, приплыву и, усевшись у изголовья, нежно коснусь твоей руки. Может, умерла? Тогда в хо-лодный, морозный день я отыщу твою могилу и положу на неё букет жарких гвоздик. А может, ты живешь где-то далеко-далеко, счастлива в своих заботах и радостях и давно забыла обо мне? Но может быть, однажды, пе-ребирая старые бумаги, ты обнаружишь вдруг небрежно написанный мною адрес и вспомнишь эту осеннюю встречу, улыбнёшься и захочешь написать? Пожалуйста, не откладывай надолго.
Ведь я очень и очень жду...
Напиши.

ШУРП И ВОБЛА
продолжение
Сентябрь 1988 года.

***
Кличку Шуруп Андрею дали ещё до службы в армии его друзья из вокально-инструментального ан-самбля “Орфей”.
Было это лет семь-восемь назад и далековато от мест, о которых пойдёт наш рассказ, — более суток ез-ды на восток на поезде дальнего следования. В то время Андрей, окончив школу, учился тренькать на гитаре в ДК железнодорожников, но, быстро поняв, что виртуозом ни на шести, ни на семи струнах ему не стать, начал солировать голосом на вечерах молодёжи, ловко перебрасывая микрофон с правой руки в левую и обратно. Здесь он добился больших успехов и вскоре стал любимцем молодёжи. Особенно балдели пятнадцати-семнадцати летние девчонки, когда он пел на танцах:
“А ты опять сегодня не пришла,
а я так ждал, надеялся и верил,
что зазвонят опять колокола-а-а-а
и ты войдёшь в распахнутые двери...”
Или: “Ты придёшь — сядешь в уголке, подберу музыку к тебе...”.
Сделавшись популярным в своем городке, Андрей стал ходить в черном костюме-троечке, с бабочкой и чёрной шляпе. Причем верх шляпы, вбивая вовнутрь, он делал не пирожком, как и положено по моде, а пилот-кой и, надевая, надвигал почти на глаза. Так и ходил повседневно, так и пел на эстраде, держась уверенно, без эмоций и модных ныне выкрутасов и дёрганий. Был он небольшого роста. И если во время выступления кто-нибудь глянул бы сверху на солиста, то сходство с шурупом обнаружить, при определённой фантазии, мог. И обнаружил.
Как известно, правда, весьма узкому кругу личностей, слава девка не только капризная, но иногда и ко-лючая. И вот однажды в самом начале очередного молодёжного вечера в зале кто-то выкрикнул: “Шуруп, давай “Колокола”!” И пошло-поехало.
Как мы знаем, случилось это несколько лет назад в тысяче километрах на восток от описываемого на-селённого пункта. А в этом населённом пункте, о котором пойдёт речь, о кличке Андрея никто не знал, как не знал никто и его самого.
С того самого дня, когда Андрей однажды вечером получил кличку Шуруп, до другого — когда объя-вился в районном центре, где проживала Наташа-Вобла, прошло, как мы уже говорили, лет семь, ну от силы восемь. Где только не пришлось побывать за эти годы Андрею!
Во-первых, в армии. А во- вторых…
После того, как не смог он покорить сердеца членов приёмной комиссии в театральном училище и Мельпомена отвернулась от него, “загребли” Андрюшеньку в Вооружённые Силы. Служил в музыкальном взводе, выучился играть на баяне и продолжал петь в армейском ансамбле. За два года к боевому оружию -- автомату прикасался только один раз, когда принимал воинскую присягу. В общем, как говорил о нём впослед-ствии отчим, пропел два года. Андрюша о годах, проведённых на службе, не жалел и не считал их потерянны-ми, как некоторые из его однополчан-музыкантов. На мир посмотрел, на людей, жизненный опыт приобрел.
После армии вернулся он в родной свой ДК железнодорожников, поступил заочно в культурно-просветительное училище, сколотил новую музгруппу в основном из молодых ребят, назвав её “Паровоз”, и с головой окунулся в работу. Дав несколько концертов на танцевальных вечерах и в стенах ДК, он вдруг ощутил репертуарный дефицит. Нет, недостатка в песнях, которые он принимал и понимал и которые исполняли из-вестные певцы, у него не было, но хотелось что-то своё, новое, необычное, и он, подключив к работе слепого от рождения музыканта Геру — сорокапятилетнего мужика, работающего в Доме культуры и иногда подыгры-вающего “Паровозу” на танцах, принялся творить, выдумывать и пробовать.
Творческий процесс происходил следующим образом: Андрей сочинял стихотворение и пытался его напеть Георгию, тот улавливал мотив, наигрывал мелодию на рояле, и если, по мнению обоих, получалось, Ге-ра дорабатывал, доводил сочинение до ума, и в тот же день музыканты начинали репетировать новую песню. Нередко премьера проходила уже в ближайший выходной и, как правило, под одобрительные крики кайфую-щей под музыку молодёжи.
Примерно через год-полтора после прихода Андрея из армии и образования ВИА, состоялся областной конкурс вокально-инструментальных ансамблей, на котором “Паровоз”, управляемый Шурупом, на всех парах подкатил к первой премии и, выпустив пар, вернулся домой с триумфом. Пятеро парней-музыкантов и слепой Гера, переживавший за ребят дома, после успеха стали национальными героями городка. Их групповой портрет напечатала городская газета, фотографии “паровозников” были вывешены в фойе Дома культуры, в их честь устроили прием в городском отделе культуры и горисполкоме. Имел с ними беседу даже первый секретарь пар-тии, который, как бы между прочим, посоветовал название “Паровоз” сменить, по крайней мере, хотя бы на “Локомотив”, на что Андрей заметил, что паровоз — чугунно-стальная машина пролетариата, который они имеют честь представлять на эстраде, и напел:
“Наш паровоз, вперёд лети — в коммуне остановка!”
Было видно, что секретарь несколько смутился в ответ на эту реплику, но ничего не сказал, лишь слегка покаш-лял, ещё раз поздравил с удачей, пожелал успехов в творчестве и поспешно попрощался.
А “Паровоз” стал готовиться к поездке на зональный российский конкурс ВИА. Андрей был уверен в успехе, он включил в репертуар группы уже забытую песню Валерия Ободзинского “Льёт ли тёплый дождь...”, которая на “ура” прошла на последнем концерте в ДК. Работа кипела, ребята горели, начальство и власти денег не жалели и пообещали в случае успеха в конкурсе каждому из участников ансамбля, включая слепого Геру, предоставить по трехкомнатной благоустроенной квартире в лучшем районе города, а также обновить музы-кальный инструмент на все сто процентов. Группа, а особенно Андрей, жили предвкушением успеха, и чувст-вовалось, что успех этот неизбежен и “Паровоз” не пройдёт мимо станции с названием “Победа”.
Но судьба, как и слава, вещь непредсказуемая и капризная.
Квартиру, которую пообещали Андрею, была бы кстати. Он собирался жениться. Еще до службы в ар-мии он был знаком с Катей — лет на пять помладше его девчушкой, дочерью начальника охраны ремонтного завода. Когда Андрей уходил в армию, Катя училась в восьмом классе. Вернувшись, он застал её, белокурую и неотразимую, сочную и живую девушку, студенткой второго курса городского медучилища. Катя постоянно посещала танцы и концерты, на которых играл “Паровоз”. Бывало её приглашали на танец, но чаще она стояла с подругой возле одной и той же колонны в танцевальном зале и слушала, как поёт Андрей. Он это заметил, и чутье ему подсказало, что Катюша отнюдь не равнодушна к нему, и в один из вечеров объявил по микрофону, что новая песня посвящается Кате. В зале захлопали, а Катя смутилась и ушла, не дождавшись конца вечера.

***
Примерно неделю Катя не показывалась, а затем Андрей подкараулил ёе возле медучилища и пригла-сил на репетицию. Катя пришла, потом ещё раз и ещё. Они начали дружить. И додружились. Примерно месяца через три после посещения первой репетиции “Паровоза” Катя объявила Андрею, что она того — залетела и у неё намечается ребёнок. Объяснение молодых произошло сразу после очередного танцевального вечера, и Анд-рей долго успокаивал Катю, утверждая, что это надо было предвидеть, ничего страшного нет, в ближайший выходной он отправит мать с визитом к Катиным родителям и та засватает Катю за Андрея, а потом они пода-дут заявление в ЗАГС.
Однако Катя не успокаивалась, она не знала, как объяснить всё родителям и в училище. Ведь при по-ступлении в медицинское учебное заведение с неё взяли клятву: не выходить замуж до окончания учебы. Она боялась отца, который нещадно наказывал её с младшей сестрой в детстве за любую провинность, да и теперь спрашивал строго за малейший проступок. Дело усугублялось ещё и тем, что директор училища и Катин отец были приятелями, и от кого-кого, а от дочки приятеля директор училища сюрпризов не ожидал...
В общем, решили так: Катя сообщает новость родителям, они с Андреем пережидают “грозовую бурю”, а затем мать Андрея идёт сватать Катю.
В тот вечер Андрей проводил подругу до самой калитки, долго пояснял ей, что, в какой форме и в какое наиболее удобное время выпалить родичам сообщение о том, что у них намечается внук. Они расстались во втором часу ночи, и взволнованный Андрей долго не мог заснуть: ворочался с боку на бок, раздумывая о том, как и где лучше гулять свадьбу. Как оказалось, это была не последняя его беспокойная ночь и на долгое время последняя в родительском доме.
Часов в одиннадцать на другое утро, едва только началась репетиция, в фойе ДК зазвонил телефон, и взявшая трубку техничка подозвала к аппарату Андрея. Звонил директор медучилища. Он сообщил, что Катя находится в тяжёлом состоянии в городской больнице и просит, чтобы к ней позвали Андрея.
— Что с ней? — крикнул в трубку Андрей. — Отец её избил?!
На другом конце провода раздался лишь глубокий тяжёлый вздох. Через полчаса Андрей был уже в хи-рургическом отделении горбольницы.
В палате, помимо медицинской сестры, находились ещё две женщины с заплаканными глазами. “На-верное, мать и сестра”, — успел он подумать. Катя лежала на кровати с закрытыми глазами. Лицо и лоб её были в синяках, губы припухли, голова забинтована. Андрей несмело приблизился к ней, женщины, сидевшие на краю кровати, приподнялись.
Катя открыла тяжёлые веки и жестом руки показала на кровать. Он присел, она взяла его руку в свою — холодную и слабую. В глазах её сверкнул на секунду огонёк. “Живи”, — прошептала она и закрыла глаза. Рука ёе ослабла и, соскользнув с его ладони, упала вдоль кровати.
— Катя-а-а! — закричала одна из находившихся рядом женщин и, оттеснив Андрея, упала на кровать, навалившись телом на дочь.
Дальнейшее Андрей помнил смутно. Из палаты его вывела медсестра, за больничной оградой поджида-ли ребята из группы на “Жигулях” бас-гитариста Василия. Они посадили его в машину и отвезли домой.
До вечера Андрей лежал на диване, пробовал закурить, но, сделав затяжку, раскашлялся и отшвырнул сигарету, выпил пятидесятиграммовую рюмку коньяка.
Пришла с работы мать, глянув на сына, ничего не сказала и пошла на кухню готовить ужин. Андрей до-гадался — она в курсе. Мать сварила пельмени и окликнула его к столу. Он сначала отказался, но мать настоя-ла, сказав, что необходимо поесть. За ужином он выпил еще одну рюмку коньяка. Мать покачала головой и ска-зала, что Катиного отца допросили в милиции и выпустили под расписку, что он себя виновным не признает и грозится расправиться с Андреем. Андрей на это заявление никак не прореагировал.
После ужина он вышел на улицу, дошёл до городского парка, присел на скамейку. Наступал вечер, и парк был пуст. Он вспомнил, как бродил по этим аллеям с Катей, как сидели они на скамейках. Возможно, даже на этой самой. От воспоминаний перехватило горло, и он с трудом проглотил слюну. Солнце уже клонилось к закату, когда Андрей решился.
Домой он вернулся незаметно от матери, прошел на балкон, отыскал в ящике, что остался от отца, охотничий нож, положил его во внутренний карман пиджака. К дому Катиных родителей он подошёл, когда уже совсем стемнело. В окнах горел свет, и было видно, как суетились люди. Андрей решительно распахнул калитку, прикрикнул на залаявшего было пса, и направился к входной двери.
Перед тем как войти, он достал нож из кармана, взял за край рукоятки, а лезвие спрятал в рукав пиджа-ка. Катин родитель и ещё несколько человек сидели в зале за столом. Увидев вошедшего Андрея, отец Кати поднялся. “Что надо?!” — крикнул он резко и сквозь зубы, как кричал на тех, кто пытался пройти без пропуска через проходную ремонтного завода. Андрей неторопливо подошёл к нему вплотную, вскинул нож и саданул несостоявшегося тестя в область солнечного сплетения. “Тесть” широко раскрыл рот, закатил глаза, захрипел и рухнул на колени. На мгновение наступила тишина — никто до конца не понял, что же произошло. Андрей по-вернулся и быстрыми шагами направился к выходу.
Милиционеров он ждал дома. Они приехали часа через полтора. Он был уже готов: собрал рюкзак со сменным бельём, ложкой, кружкой, чашкой. Ничего не подозревающая мать, разбуженная приходом милиции, вначале спросонья лишь крутила головой, а когда поняла, в чём дело, завыла белугой. Андрей молча обнял её, поцеловал и направился впереди сотрудников горотдела к милицейской машине.
Катин отец остался жив. Ему сделали операцию, и всё обошлось. Уголовное дело в отношении него из-за болезни отложили на неопределённый срок, и на суде он ни в чём не обвинял Андрея, на вопросы судьи от-вечал рассеянно. Адвокат старался вовсю, рассказывая судье и заседателям о том, кто такой Андрей и какой он хороший, что преступление было совершено на нервной почве и подсудимого можно понять. Судья кивала го-ловой, соглашаясь. Однако, зачитывая приговор, сказала, что тяжкие телесные повреждения нанесены потер-певшему были и суд приговаривает обвиняемого к четырём годам лишения свободы.

ИМЕНА.
ИМЯ ПЕРВОЕ
Декабрь 2001 года.
Два имени преследуют меня по жизни вот уже тридцать лет. Два женских имени. Одно из них – Ната-ша. Ещё бессознательным шестилеткой я почему-то уверял всех, что когда вырасту, то обязательно женюсь на Наташке. Причём, ни на какой попало, а на дочери первого космонавта планеты, портрет которого с обложки журнала “Огонёк” долго хранился у нас среди книг и старых газет. Я не знал и до сих пор не знаю, была, есть ли у Юрия Гагарина дочь по имени Наташа, но тогда я в этом не сомневался. И все со мной соглашались. И дя-дя Игорь, которого я звал просто Игорь и ныне покойный двоюродный брат моего отца Станислав и второй отцов двоюродный брат Сан Саныч. Когда они приходили к нам в гости, то первым делом спрашивали родите-лей (непременно громко, чтобы я слышал): “Где, Серёжка? Он ещё не в Москве, на Наташке не женился?”. “Ещё собирается”, -- отвечали отец с матерью или бабушка. “Пусть поторопится, а то его опередят”, -- давали совет гости и громко добавляли, уже обращаясь ко мне, чтобы я мог слышать в другой комнате: “Серёга, торо-пись, не то невесту отобьют”. “Не отобьют!—кричал я, выбегая к гостям, -- Я с ней на Луну улечу!” “А папку с мамкой возьмёшь?” – не унимались гости. “А они к тому времени умрут” – находил я что сказать. “Ты, что до старости невесту мариновать будешь? – смеялись родственнички, -- зачем ты ей старый с бородой нужен?”
В школе про дочь космонавта я забыл (впрочем, и о том, что собирался стать лётчиком). Появились другие интересы. Примерно в третьем-четвёртом классе, мне понравилась девочка-одноклассница с другим именем (об этом позже) и имя Наташа стало для меня рядовым, но не надолго. Уже в шестом классе Наташка в образе девчонки с нашего двора снова вошла в мои, ещё не серьёзные мысли и чувства. Но это не вылилось ни во что. Как не оставила следа в сердце и ещё одна Наташа – старшая пионервожатая школы, повстречавшаяся мне в ранней юности и с которой у нас было много общего. Ничего не получилось у меня и с продавщицей из таёжного районного центра на берегу Ангары.

НАТАШКА
Лето 1988 года.
То, что в Наташку влюбился корреспондент районной газеты, в магазине знали все.
Несколько раз корреспондент поджидал её после работы и, провожая, домой, пытался уговорить пойти с ним в кино (однажды фильм шёл индийский!), а как-то даже помог донести ведро с водой. Но дальше этого дело не шло. На все последующие его инициативы Наташка отвечала принципиальным отказом.
Однако корреспондент не сдавался. Почти ежедневно он появлялся в магазине и подолгу ходил среди полок обувного отдела, искоса бросая взгляд в Наташкину сторону. Наташка же, принципа ради, уходила в от-дел радиотоваров и, включив на всю мощь магнитофон, делала вид, что равнодушна к постоянному посетителю торговой точки.
Потолкавшись около получаса, иногда приобретя какую-нибудь безделушку, но чаще так и не купив ничего, корреспондент уходил. Вся бригада продавцов молчаливым взглядом провожала его до дверей, а затем так же молчаливо переводила взгляд на Наташку. Наташка же выключала магнитофон, шла к себе в отдел и, если не было покупателей, долго и задумчиво смотрела в окно.
Подруга Алька, работающая в паре с ней, тяжело вздыхала, но с советами не лезла, однако Наташка прекрасно понимала, что, подвернись корреспондент Альке, та бы его ни за что не упустила.
Работала Наташка в самом большом магазине райцентра — универмаге, жила на квартире у хозяйки, а на выходные ездила в деревню к матери. Было ей на вид лет двадцать пять, и была она не то чтобы красивая, скорее даже нет, но общительный характер и почти не сходящая с лица улыбка делали её привлекательной и даже обаятельной, что, по-видимому, и вызывало к ней интерес некоторых молодых людей, среди которых по-падались и более настойчивые, чем корреспондент. Однако Наташка никому никакого повода не давала, и все её поклонники отступали ни с чем.
Впрочем, кой-какой жизненный опыт у Наташки уже был. После школы окончила она в большом горо-де профессионально-техническое училище, поработала с годик продавцом и даже неудачно вышла замуж. Всё её замужество — от знакомства до развода — не заняло в Наташкиной жизни и одного года, зато глубокая кро-воточащая рана надолго легла отпечатком на сердце. Может, потому и стала она так осторожна в отношениях с теми, кто настойчиво добивался от неё взаимности.
Однако время шло. Корреспондент по-прежнему ежедневно заглядывал в магазин и интересовался по-ступившими в продажу грампластинками. И как-то неожиданно для себя Наташка все чаще и чаще стала ду-мать о нём и проникаться к нему симпатией. А однажды, проснувшись рано утром в один из понедельников, вдруг поняла, что очень хочет увидеть его сегодня, поговорить о грампластинках и, быть может, даже сходить с ним (если предложит) в кино, пусть даже на самый последний вечерний сеанс.
В то утро она впервые за долгое время пришла в магазин с подведёнными тушью ресницами и слегка накрашенными губами. Однако в этот день корреспондент в магазине не появился, не пришёл он ни во вторник, ни в среду, ни в последующие дни недели.
В субботу подруга Алька, как бы между прочим, сказала о том, что слышала, будто где-то недалеко от райцентра, в небольшом селе, живут родственники корреспондента и что при сильном желании можно навести кой-какие справки о нём. Алька специально сделала ударение на слове “сильном” и пристально глянула Наташ-ке в глаза. Наташка взгляд выдержала, но промолчала. А в выходной Алька на попутном молоковозе всё-таки добралась до того села.
Следующий понедельник был днём сенсаций. Оказалось, что корреспонденту двадцать восемь, что он был женат и что у него есть ребёнок — мальчик пяти лет, что раньше он был археологом, а два года назад во время раскопок в Средней Азии машина, на которой ехала экспедиция перевернулась на горном склоне и жена его погибла. После этого он приехал в наши края и сейчас, говорят, пишет какую-то повесть, а не то даже ро-ман.
Алька на едином дыхании выдала эту информацию дружной бригаде продавцов перед самым открыти-ем магазина, и вся бригада, выслушав её, повернулись в Наташкину сторону.
— Вот ещё, не хватало мне только стать мамой для чужих детей!— вспыхнула Наташка и побежала от-крывать дверь требовательно стучащим покупателям.
Всю эту неделю она не красилась, но в начале следующей подвела ресницы и даже выщипала брови.
Он не приходил.
В среду, перед закрытием магазина на обеденный перерыв, Наташка решительно сняла трубку телефона и набрала номер редакции.
— Он увольняется, хочет уезжать,— ответили ей.— Нет, расчёт ещё не получал. А что передать?
— Ничего, ничего...
Наташка быстро, словно испугавшись, положила трубку и посмотрела в окно. Порывистый ветер рвал с тополей пожелтевшие листья, и крупные капли дождя, словно дробью, били по стеклу.
“Вот уж и осень,— подумала Наташка.— Настоящая осень...”
Усилившийся дождь распугал покупателей, и магазин после обеда опустел. Наташка, чтобы не терять времени даром, уселась поудобнее за прилавок и стала писать письмо подруге по училищу. Она так увлеклась, что не услышала, как хлопнула входная дверь и на пороге появился ОН. Она подняла глаза и увидела ЕГО то-гда, когда ОН был уже очень близко от неё. Да это был ОН и ОН шёл к ней. Шёл решительно и даже слишком решительно. От неожиданности Наташка растерялась. Отложив авторучку, встала. Он подошёл к прилавку так близко, как никогда раньше, и она впервые хорошо разглядела его. В эту минуту он был красив: капельки дож-дя, словно крохотные алмазы, застыли в его тёмных кудрявых волосах.
— Наташа, вы знаете, я уезжаю,— сказал он.
Она кивнула.
— Можно, я вам напишу?
Она опять кивнула.
— Но я не знаю вашего адреса,— сказал он, достав ручку и блокнот. Руки его тряслись.
— Но вы же знаете дом, в котором я живу, там указаны номер и улица,— неожиданно для самой себя ответила Наташка.
Он с грустью посмотрел ей в глаза, спрятал в карман блокнот и авторучку и, медленно повернувшись, пошёл к выходу.
С минуту Наташка стояла, как припаянная, а затем, стремительно обогнув прилавок, выбежала на крыльцо.
Улица была пуста. По-летнему крупный дождь колотил по лужам, образовывая пузыри, которые лопа-лись и расходились кругами по воде.
Несколько капель коснулись Наташкиного лица: губ и ресниц. Наташка провела ладонями по векам и размазала тушь. Глаза защипало. Сбежав с крыльца под дождь, она стремительно перебежала магазинный двор и, заскочив в подсобку, усевшись среди пустых коробок, поджала под себя колени и громко, навзрыд, заплака-ла...
Прошли осень, зима и весна. Наташка с нетерпением, каждый день ждала почтальона, и с надеждой за-глядывала в висевший у калитки ящик — писем не было.
В конце лета она вышла замуж за бывшего одноклассника и переехала жить в деревню...

ШУРУП И ВОБЛА
Продолжение
Сентябрь 1988 года.

***
И покатила для Андрюшеньки другая жизнь. Первое время было трудно, особенно в тюрьме, когда че-тыре стены ограничивающие физическую свободу, казалось, сдавливали сознание и душу.
В зоне было несколько просторней и в прямом и переносном смысле: там тоже нашлись музыканты и даже инструментальный ансамбль, куда с радостью приняли нового солиста.
Везде привыкает жить человек: на Северном полюсе и в Антарктиде, в тропических джунглях, саваннах и пустыне. Привык к подневольной жизни и Андрей. Он выучился играть на трубе у пожилого, со вставленным глазом еврея-флейтиста, сочинял стихи, теперь, правда, больше лагерного толка, разучил несколько классиче-ских лагерных песен.
По большим праздникам в столовой исправительно-трудового учреждения начальство устраивало кон-церты, на которых разрешалось среди классического песенного репертуара из советской эстрады спеть одну-две “блатные” песни. И Андрей тут уж старался. Кличка Шуруп, казалось, уже начисто забытая за последние годы на воле, каким-то образом преодолела и колючую проволоку, и путанку, и запретную полосу и прочно ввинтилась в Андрея. “Давай, Шуруп!” — кричали зеки, когда он пел “Мурку” или “Гоп-стоп”. “Давай, Свири-дов!” — кричал замполит учреждения, когда Андрей затягивал жалобную песню о голубоглазой девушке, кото-рая, проводив возлюбленного в неволю, стала ходить по кабакам. Эта песня вышибала слезу не только у зампо-лита и начальника колонии, но и у старого зама по режиму, повидавшего на своем веку не одно поколение аре-стантов. Андрей и здесь стал всеобщим любимчиком.
Через полтора года после начала срока Андрея освободили из-под стражи и направили на стройки на-родного хозяйства. Выражаясь более популярным языком — на химию. Прошло ещё полгода. Андрей работал на стройке каменщиком, жил в общежитии комендатуры, с разрешения начальника посещал репетиции местной музыкальной группы. За хорошее поведение и хорошую работу его дважды отпускали в краткосрочный отпуск домой и пообещали освободить подчистую досрочно. Но и этому не суждено было сбыться.
Возвращаясь из отпуска, предоставленного ему второй раз за полгода, Андрей познакомился в поезде с пареньком, который, несмотря на свои двадцать лет, прошел в жизни, как говорят, “и Крым, и Рым”. Он пове-дал Андрею о своей жизни, сказав, что ему тоже приходилось бывать “в химиках”, правда, недолго. Едва его успели выпустить из зоны на “химическую свободу”, как он сделал несколько нарушений и снова попал за ко-лючку.
“Закрыли, падлы!” — сказал зло паренек и добавил: “Смотри, могут и тебя прикрыть перед самым кон-цом срока”. — “Да ну!” — воскликнул Андрей, но червь сомнения уже заточил, заерзал в его душе. На вокзале в областном центре он занервничал. Лето дурило голову: то и дело сновали взад-вперед загорелые девочки в коротеньких платьицах, юбчонках, шортиках, рядом била в гранитные плиты ласковой и зовущей волной вели-кая сибирская река, по голубому небу-океану плыли неторопливые белые облака-пароходы — всегда вольные и беззаботные. И всё: эти девочки, эта речная волна, эти облака, эта вольная летняя суета у железнодорожных касс и на автовокзале окончательно растеребили Андрею душу, и он, купив в хозяйственном магазине десяти-литровую канистру и, заполнив ее под завязку пивом, направился по адресу, который дал ему один из его това-рищей по зоне, освободившийся год назад и проживающий в этом городе.
Было прекрасное воскресное утро, и Валерьян оказался дома. Он смотрел по телевизору “Утреннюю почту” и одновременно стряпал пельмени.
— Заходи, — сказал он Андрею, протянув для пожатия руку повыше кисти, потому как руки его были в муке, — а я один. Жена же, знаешь, сука, не дождалась меня. Сама посадила, сама и не дождалась. Приехал какой-то аспирант и увез ее к себе в деревню. Детей, стерва, моей матери оставила. Ну ладно, девчонке уже семнадцать лет, а пацан-то в шестом только учится. Отправил ребятишек на лето к ней, пусть поживут, к ново-му папе попривыкнут. Он помоложе, пускай лиха хлебнёт. Моя-то скоро тоже родит... так что семейство у них будет обширное.
— А тётя Таня где? — спросил Андрей, имея в виду мать Валерьяна, семидесятилетнюю старушку, жившую вместе с сыном и его детьми.
— Вчера на “скорой” увезли. Желтуху признали. Сегодня какие-то жмурики приходили, брызгали тут с краскопульта по углам. До сих пор мутит. Чуешь, запах какой?
Андрей пожал плечами.
— Я уж тут насквозь все окна пооткрывал, балконную дверь, форточки — всё равно воняет. Ну, а ты как? Отмучился?
— Хватит. Хорошего помаленьку, — соврал Андрей.
— Это дело надо вспрыснуть, — улыбнулся Валерьян. — У меня две недели выходных впереди. Мы вахтовым методом работаем. Да и получку я в пятницу получил. Еще не пил, с бабкой этой... Так что гони в магазин.
— Да я тут пива привез, — сказал Андрей, ему не хотелось начинать гулянку.
— Да брось ты, пиво... Пусть его алкаши пьют, а мы будем водочку. Слава богу, те времена прошли, когда её штурмом брать надо было. Иди, возьми пару пузырей. А я тут с пельмешками разделаюсь.
Кроме литра водки, Валерьян наказал Андрею купить каретку яиц, два килограмма огурцов и редиски. Когда “горючее” с продуктами питания было доставлено к столу, у Валерьяна уже доваривалась первая порция пельменей.
Три дня прошли как в тумане. Так беспробудно Андрей в своей жизни ещё никогда не пил. В первый день он ещё дважды ходил в магазин за водкой, а на другой, опохмелившись, Валерьян повез его на химзавод, где они купили у охранника трехлитровую банку очищенного спирта и, возвращаясь домой, чуть не подцепили двух каких-то шустрых малолетних девиц. Валерьян приглашал их к себе, но находившийся в более ясном уме Андрей дал им на мороженое и поспешил увести Валеру от греха подальше.
Два дня они из квартиры не выходили и на звонки в дверь не реагировали. Пили спирт, ложились спать, а проспавшись опохмелялись. Покончив с пельменями, запивали спирт сырыми яйцами, выбрасывая скорлупу прямо в форточку — во двор пятиэтажного дома. Банка была какой-то бездонной — спирт не кончался и к кон-цу второго дня уже не лез в рот.
***
Андрей промучился всю третью ночь на диване, многое передумал и к утру решил податься на запад, правда, запад недалёкий. Часов в шесть утра он растолкал Валерьяна, попрощался с ним, налил с собой пол-литра и отправился на железнодорожный вокзал. Через два часа он был уже в пути, а через двое суток заявился к армейскому приятелю Саньке Пяткину, который работал агрономом в совхозе. Соврал, что был, мол, недале-ко от их мест на гастролях и решил завернуть на адресок. Пяткины встретили Андрея гостеприимно, особенно рада была гостю Санькина жена — некрасивая Светлана, уроженка волжских берегов: она тосковала в Сибири по родным местам.
— А мы живём одиноко, — говорила она Андрею, — никто к нам не ходит, и мы ни к кому не ходим. Скучно живём: работа — дом, дом — работа.
С Санькой они пили водку, ходили в околки по маслята, окучивали картошку, топили баню и парились. Иногда Андрей играл на гитаре и пел. Через неделю он, почувствовав себя неловко за то, что загостился, хотел было распрощаться с гостеприимными хозяевами, но Светлана попросила его не торопиться:
— Погости ещё. Куда спешишь? Когда с Санькой ещё встретитесь?
Андрей согласился. Пролетела ещё одна неделя. К её исходу Света, очевидно, заподозрившая, что у Андрея не всё так гладко в жизни, как он хочет это показать, вдруг сказала:
— А может, у нас на работу устроишься? В нашем-то клубе музыкантов хватает, но в райцентре, ду-маю, можно. Попробуй.
И Андрей решил попробовать. На следующий день на совхозном автобусе поехал в райцентр к заве-дующему отделом культуры — предлагать свою кандидатуру. Он уже обдумал легенду, согласно которой он якобы с отцом приехал в гости к родственникам, ему приглянулись эти места, и он решил остаться, однако отец был против и уехал, прихватив его документы с собой. Если можно, то Андрей поработал бы пока в ДК вре-менно, а потом съездил домой и всё уладил.
В РДК вакансий культработников не оказалось, но заведующая предложила ему обратиться в соседний район, там, как она сказала, местный завкультурой сколачивает агитбригаду на время сенокоса и уборочной. До другого райцентра было километров шестьдесят, и Андрей решил попытать счастья там. Он прибыл туда уже после обеда и, не застав заведующего отделом культуры, зашел в РДК, где познакомился с директором Степа-ном Петровичем, здоровым басистым мужиком-хохлом.
— На баяне играть можешь? — спросил директор Андрея и, когда тот ответил, что может, подал ему стоящий на книжном шкафу баян: — Сыграй.
Андрей наиграл “Яблочко”.
— Годится, — сказал директор. — А частушки какие-нибудь знаешь?
Андрей пропел ему пару куплетов из серии “Про милёнка”.
— Да ты, парень, для меня просто находка, ещё и на трубе играешь... Вот что, давай приезжай в начале следующей недели, я поговорю с заведующим насчет тебя и твоих документов. Будь уверен, уговорю и жильё тебе подыщу. Уразумел?
Андрей ответил, что уразумел, с тем и отбыл к Пяткиным за вещами, вернее, за дорожной сумкой, ибо больше ничего у Андрея и не было. Светлана обрадовалась, что Андрей будет жить неподалёку от них, и нака-зала ему поспешно не жениться, ибо она нашла для него невесту — сельскую учительницу.
— Кого ещё? — спросил её Санька.
— А Зинку Дегтярь. Муж от неё уехал — одна живет с двумя детьми. Чем Андрею не невеста? Баба ра-ботящая.
— Нужна ему эта корова Зинка. Зануда та ещё. Думаешь, от хорошей жизни от неё муж убежал? До-пекла его, — сказал на это Пяткин.
— А может, и нужна ему именно Зинка? — не сдавалась Света. — Кто знает, где найдёшь, а где потеря-ешь? А что касается Зины и её мужа, то ещё не ясно, кто кому хребет переел. Ревнивый был Колька до невоз-можности. На учительский педсовет даже не отпускал. Вот так мужик!
Санька со Светой заспорили, а Андрей улыбнулся. Начинался новый этап в его жизни.
Вот таким образом и попал он в районный центр, где проживала бедная Наташа, спокойно и размерен-но, не подозревая, что уже в скором времени нарушатся ее спокойствие и одиночество, и ворвется в её жизнь, свалится на её голову певец и музыкант, сочинитель песен Андрей Свиридов по кличке Шуруп.
Андрей поселился на квартиру к бывшей активной участнице художественной самодеятельности рай-она, а ныне техничке Дома культуры бабе Паше. Та выделила Андрею отдельную комнату, строго наказала “не шляться по столовым”, а питаться с её стола.
— Много не возьму, не бойся, — сказала она новому культработнику. — Картошка, солонина есть, хлеб я сама пеку. Перезимуем.
Баба Паша для безденежного Андрея была просто находкой. Она жарила ему кабачки на сале, стряпала блины с творогом и большие мясные манты, не говоря уже о щах, борщах и супах.
У бабы Паши был сын Валентин, который, дослужившись до большого начальника в краевом центре, к старушке-матери наведывался один раз в два года, не нуждаясь ни в её овощах, ни в сале-мясе. Старушка была несколько обижена этим, скучала по внукам, которые практически её не знали, и всё, что у неё накипело на этот счёт, высказывала вечерами Андрею во время просмотра телевизора.
Примерно с месяц жил он у бабы Паши. Разъезжал по колхозам и совхозам, по полевым станам в соста-ве агитационной бригады с популярным по всей России названием “Глобус”, наяривал на баяне и подпевал трём женщинам и самому директору ДК. Женщины, две из которых были молодые, а третья — жена директора, выступали в старинных русских сарафанах, директор и Андрей были в косоворотках, шароварах и подпоясаны красными поясами с тесёмками. В репертуаре “агитчики” использовали в основном частушки прошлых лет, но были и новые, которые директор ДК Степан Петрович сочинял не без помощи Андрея.
Нельзя сказать, что в районном центре совсем не бывало никаких молодёжных мероприятий: по вос-кресеньям проходили в ДК дискотеки, где молодёжь развлекалась под магнитофон. Но это было совсем не то, что “живая” музыка, по которой скучал Андрей. Это прекрасно понимал Степан Петрович и всячески старался способствовать стремлению Андрея создать вокально-инструментальную группу. Они вместе ездили по сель-ским клубам, собирали списанные музыкальные инструменты, разговаривали с преподавателями музыкальной школы, с ребятами из СПТУ.
Усилия культработников не пропали даром — им удалось собрать и отремонтировать две электрогита-ры, ударные инструменты. В комплектовании музыкальными инструментами пообещали содействие заведую-щий районным отделом культуры и директор крупнейшего совхоза района. В общем, работа шла и вечерами. Андрей подолгу пропадал в ДК, возвращаясь домой уже ближе к полуночи. Баба Паша не ложилась, пока не убеждалась, что Андрей поужинает. Только проконтролировав это мероприятие, она со спокойной душой отхо-дила ко сну.

ИМЕНА.
ИМЯ ВТОРОЕ
Декабрь 2001 года.
Ещё одно женское имя идет со мной рядом по свету. Причём постоянно и независимо от меня. Оно воз-никло в моём сознании гораздо раньше, чем-то, первое, и его вполне можно поставить на первое место, а то первое на второе и это тоже будет правильным. Лена. Так зовут мою младшую сестру, так звали первую девоч-ку, что понравилась мне в школе, так звали мою первую жену, так, по воле судьбы, зовут жену сына. Более то-го, так зовут женщину, при виде которой у меня перехватывает дыхание и которая, при определённых обстоя-тельствах могла стать мне самым близким человеком. Но пока не стала. Как будет дальше: не знаю. Роман за-кончится – жизнь продолжится. А пока она продолжается – будут случаться и писаться новые романы и всё может быть…
А та девочка по имени Лена, что училась со мной в маленькой деревянной начальной школе, а потом перешла в новую – среднюю, и снова оказалась в моём классе. Ещё на четыре года. Влечение моё к ней про-должалось наверное года два – два с половиной – не больше, но казалось вечностью в детские годы. Случилось это неожиданно: мы классом выходили на прогулку, а потом вернулись на урок. Я сидел в среднем ряду, а она в третьем, по диагонали и чуть впереди от меня. Мы расселись по-детски возбуждённые, после выхода на свежий воздух и я неожиданно взглянул на неё, раскрасневшуюся, немного взлохмаченную, с косичкой спадающей на правое плечо и понял…
Нет. Я ничего не понял. Я ощутил какое-то непонятное влечение к ней и подумал, что она лучше всех других девчонок в классе. Дома, когда меня принудили делать домашнее задание, я снова вспомнил о ней, уже сравнивая с девчонками нашего двора. После, когда я ходил по улицам, то отмечал, что с ней не может срав-ниться в городе ни одна её сверстница. За все то время, которое я был увлечён Леной из моего класса, я не по-дал ни малейшего вида, что неравнодушен к ней. Причем нигде и никогда. Она была моей тайной любовью. В то время я обожал всякие тайны, читал соответствующие книжки типа: “Приключения Тома Сойера”, “Таинст-венный остров”, “Плутония” и, пробегая глазами по печатным строкам веющих дальними странами страниц, улетал мысленно в эти страны и не хотел возвращаться в реальную жизнь. Может быть тогда, ещё подсозна-тельно у меня появилась тяга к писательству: к созданию мира своих собственных героев. Выдумать мир, за-ключить его под обложку книги и пригласить туда своего читателя. Лена была частью того не реального мира, тайной, которую нельзя доверять никому. Таковой она и осталась. Потом мне нравилась Наташа, потом Катя, ещё какие-то девчонки. А потом появилась Лена. Явилась и заслонила собой остальных. Три года она была ря-дом со мной. Под одной крышей, под одной фамилией, родила мне сына. Но однажды ушла морозным январ-ским утром и не вернулась. Её тело привезли через несколько дней, точнее то, что осталось после трагического события. А душа билась рядом, бессильно пытаясь соединиться, и вернуться в мир, где остались муж, сын, мать… Красное платье скрывало последствие трагедии, под глазами виднелись синие круги… Она ушла, забрав у меня что-то такое, о чем ни я и никто другой не знал и не знает. Ровно десять лет я жил вдовцом. Одиноким, холостым, не женатым – как угодно. Все мои попытки найти подругу жизни оканчивались ничем. Все усилия людей пытающихся способствовать этому, терпели крах. Почему? Никто не может дать объяснений. Ровно че-рез десять лет заклятие оставило меня. Это тоже никто не смог объяснить.

В ДЕНЬ ТВОЕГО РОЖДЕНИЯ
Август 1990 года.
Десятого августа день твоего рождения. В этот год тебе исполнилось бы тридцать, но вот уже семь с половиной лет тебя нет с нами. Я давно не был на кладбище и в этот год, оказавшись по стечению обстоя-тельств в родном городе, не мог не задержаться на денёк-другой, и не сходить на могилку в день твоего рожде-ния. Со мной засобирался сын — девятилетний, аккуратный мальчик, все эти годы воспитывающийся у бабу-шек и здорово соскучившийся по редко наведывающемуся к родительскому гнезду отцу. Тебя он не помнит совсем, меня знает плохо — бывало не видел по полтора-два года, но узнает сразу и по моему приезду не отхо-дит от меня то и дело повторяя: “Папа, папа”. Мамой он зовет одну из бабушек — мою мать.
— Папа, а можно я сам для молодой мамы цветы выберу? — спрашивает он меня, когда мы приходим на цветочный рынок, и, получив согласие, деловито спрашивает цветочниц:
— Белые розы есть?
Белых роз нет, и мы покупаем красные.
— Ты бывал уже на кладбище, Саша?— задаю я вопрос сыну.
— Был. С мамой один раз и один раз с бабой Шурой,— утвердительно кивает он.— Мы сажали цветы на могилке молодой мамы, а я нарисовал маму в красном платье, и папу-моряка и положил под камушек, но портрет папы унёс ветер, а маму размыло дождём.
“О Господи!— задумываюсь я.— Меня действительно носит, словно ветром по свету, а тебя омывает дождём, забрасывает снегом, мимо тебя бегут весёлые журчащие ручьи и расцветают цветы на могилке...”
— Когда ты, папа, был моряком, то, проезжая мимо нашего города, увидел на вокзале молодую маму и влюбился в неё, — продолжает говорить сын, и я с интересом слушаю его.
Я никогда не служил на флоте и не ходил на катерах и баржах, но тебя я действительно встретил на во-кзале. Ты поджидала поезд, на котором должен был приехать твой приятель, а я со своим приятелем пытался достучаться в двери закрытого ресторана.
Своего приятеля ты не дождалась, а я не достучался в ресторан и потерял своего товарища, но зато мы познакомились. Правда, вначале ты была не в восторге от нашей встречи и мое настойчивое желание познако-миться, приняла настороженно. Даже попыталась убежать. Я же, преследуя тебя, споткнулся в темноте обо что-то лежащее на асфальтовой дорожке, упал и разодрал гачу брюк. Это тебя здорово рассмешило. Так мы позна-комились.
— Потом, папа, ты уплыл в море, а мама тебя ждала...
Мне никогда наяву не приходилось видеть море, всё больше путешествовал по большим городам, тайге, да степным просторам, но я помню, как мы с тобой собирались к морю, однако этой поездке не суждено было осуществиться...
А фантазия у сына все разыгрывается...
— Корабль, на котором ты плыл, попал в бурю, и его разбило о скалы, а тебя выбросило на остров. Ко-гда буря затихла, ты, папа, построил себе лодку, вместо паруса натянул тельняшку и поплыл обратно, а когда доплыл до берега, мама встречала тебя с цветами.
— А что было потом?
— А потом мама вышла за тебя замуж.

... На кладбище тихо и малолюдно. За годы моего отсутствия в родном городе, последняя обитель для бренных людских тел, заметно расширилась. То и дело на крестах, памятниках, тумбах я встречаю фотографии знакомых мне ранее людей. Вот одноклассник Володька Рубахин. Боже! Похоронен два года назад! А вот фронтовик дядя Степан. Всю жизнь он работал вахтером на заводе, любил выпить, и с каждой получки угощал ребятишек дорогими конфетами. А это кто? Неужели первая красавица нашего двора Любка—морковка?! На фото её и не узнать. Все мальчишки-подростки нашего двора в свое время были влюблены в тебя — весёлую и ветреную. Царство тебе Небесное. Спи спокойно. Никто теперь не потревожит тебя...
Вот и твоя могилка. Позолоченная оградка видна издалека. Заходим. Ты внимательно смотришь на нас с фотографии — на возмужавшего мужа и подросшего сына. В первый раз мы вместе пришли к тебе. Ах, Лена, Лена, ты мелькнула в этой жизни вспыхнувшей яркой, но быстро сгоревшей звездой...
Сын аккуратно кладёт к памятнику цветы и внимательно рассматривает фотографию.
— Папа, а мама смеётся?— спрашивает он меня.— Баба Шура говорит, что да, а тетя Лариса, что нет, не смеётся...
— Улыбается,— говорю я.
— И я тете Ларисе сказал, что улыбается. Разве мама не будет улыбаться мне?
... По пути домой сын рассказывает о том, как он ездил с дедом на рыбалку и поймал огро-о-ом-ную, как он говорит, рыбину.
— Как акула. Во какая! — сын разводит руки, как заправский рыбак. Я улыбаюсь и ничего не говорю.
“Боже! Куда еду? Зачем? Куда и кто или что тянет меня снова в дорогу? Подальше от родительского дома, от сына, от матери, от родных и знакомых, от дорогих моему сердцу улиц, двориков, могил? Куда?”

... На вокзал идут меня провожать мать с Сашей.
— Когда теперь приедешь?— спрашивает мать.
— Даже не знаю,— вздыхаю я.— На следующее лето, наверное...
— А ты возьмёшь меня к себе в гости, папа?— задает вопрос сын.— Насовсем я не хочу уезжать от ма-мы, а в гости бы поехал. Возьмёшь?
— Возьму, Саша...
— Правда?
— Правда...
— Мама, папа на следующее лето возьмёт меня к себе в гости. Ты меня отпустишь?
— Отпущу, — невесело говорит мать, в её глазах слёзы.
... Поезд медленно отходит от платформы, и мать с сыном машут мне вслед. Я киваю им из окна, груст-но улыбаясь и думаю о том, что хорошо, что сын не чувствует себя сиротой.
Пока не чувствует...

ШУРУП И ВОБЛА
Продолжение
Сентябрь 1988 года.

***
Время шло, как принято говорить, размеренно, и Андрей уже стал привыкать к этой размеренности, и, наверное, привык бы, если бы однажды в Дом культуры не заглянула пожилая корреспондентка местной газеты Валентина Петровна. Она освещала вопросы культуры и образования в районной прессе и знала всех работни-ков культуры по именам, и, естественно, инициативный новичок сразу же попал в поле её зрения.
Надо сказать, что Валентина Петровна была своеобразным человеком. В молодые годы жила весело: участвовала во всех комсомольских мероприятиях, учительствовала, дружила с парнями, однако осталась оди-нокой и теперь, перестроившись, вела непримиримую борьбу с пьянством и алкоголизмом, уважала деловых, увлечённых людей, но среди коллег и знакомых считалась немного странной. Эту странность в её поведении заметил и Андрей: когда Валентина Петровна задавала ему вопросы, а он отвечал ей полушутя, она заливалась таким громким басистым смехом, что окружающие невольно вытягивали лица в удивлении.
После знакомства с Андреем Валентина Петровна зачастила в ДК по вечерам, пыталась вначале вник-нуть в творческий процесс, а примерно через неделю запросто заявила Андрею, что он ей нравится, и она хочет познакомить его со своей соседкой. Андрей принял её заявление вначале за шутку, а потому отреагировал соот-ветственно.
— А на каком этаже невеста живёт? Не высоко прыгать будет, когда законный муж заявится? — шутя спросил он.
— На первом. Так что прыгать не придётся, — ответила она серьезно и одобрительно похлопала Анд-рея по плечу: мол, ценю шутку. — А что? Зима не за горами: у бабушки там дрова готовить нужно, а у Натальи ничего не надо — придёшь с работы, приляжешь на диване и смотри телевизор — плюй в потолок. Наташка девчонка хорошая, но несчастливая, обманул её Сашка и сам в бабах запутался. Сейчас он далеко отсюда. А Настя у неё просто чудный ребёнок. Давай я тебя отведу к ней?
— К кому, к Насте? — попробовал продолжить шутку Андрей, но Валентина Петровна сделала лицо ещё более серьёзным.
— К Наталье.
— А она согласна, чтобы ей постояльца привели?
— Будет согласна. Никуда не денется. Она сейчас в детском саду работает, поэтому зайду к ней вече-ром — предупрежу, что завтра придём. Понял?
Андрей промолчал, но задумался.
— Чего она от тебя хочет? — спросил его Степан Петрович, когда Валентина Петровна удалилась.
— Сватает.
— За кого?
— Да за какую-то Наталью из детского сада.
— Ты смотри поосторожней с ней, а то найдёт тебе такую же, как сама, — сказал директор ДК и покру-тил у виска указательным пальцем.
Тут как тут оказалась баба Паша.
— Наташа хорошая девчонка, — сказала она, — даром что брошенка. Я её знаю. Слышала, о ком Ва-лентина Петровна говорила. Не бойся, я тебе, как сыну, плохого не пожелаю. Она спокойная, ты парень смир-ный — пойдёт у вас дело. Совместный, глядишь, ребёнок народится.
— Да я разве против того, чтобы Андрей осел у нас? — сказал директор. — Кадр он для нас ценный, а если ещё семьей обзаведётся и квартирой... Я и мечтать об этом не смею.
Весь вечер, до того как лечь спать, баба Паша без умолку рассказывала Андрею о Наташе, о её сестре, активной в прошлом комсомолке, проживающей в дальнем хозяйстве, о матери-труженице, живущей в двена-дцати километрах от райцентра.
Она говорила так, будто вопрос о совместной жизни Андрея и ни разу не виденной им Натальи уже ре-шён, что Андрей поддался её настроению и подумал о том, что, видимо, встречи с этой женщиной ему никак не избежать.

***
Следующего вечера Андрей ждал с опаской и любопытством. Валентина Петровна зашла за ним ровно в шесть вечера.
— Ну, пошли, жених! Или испугался? — едва войдя, выпалила она.
— Кто? Я? Плохо вы меня знаете.
— Тогда давай побыстрее собирайся. У меня времени мало — дома стирка ждёт, хлеба купить надо. Пошли.
Они вышли из ДК и направились по центральной улице села. По пути Валентина Петровна купила в гастрономе булочек и вермишели. Андрей постоял возле витрины, решая, купить или нет торт к чаю, но Вален-тина Петровна потянула его за руку:
— Не трать зря деньги, может, ещё тебе невеста не понравится.
Не без волнения подходил Андрей к дому, где жила Наташа.
— Дома ли она на беду на нашу? — сама себя спросила вслух Валентина Петровна и громко засмея-лась. — Обещала быть дома. Если не испугалась, конечно. Ты-то как? Коленки не дрожат?
— Ой, и не говорите, — попробовал пошутить Андрей, — сейчас эпилепсия заколотит.

***
Наташа тоже в этот вечер собиралась затеять стирку — залила на кухне в ведро воды, опустила туда кипятильник. Она также чувствовала какое-то беспокойство в душе и не могла до конца понять: пошутила ли соседка, обещая ей привести жениха, или же говорила обо всем на полном серьёзе. После шести вечера она от-правила Настю поиграть к соседям и, готовясь к стирке, то и дело подходила к окну. По улице и на автово-кзальной площади сновали по делам и в ожидании транспорта люди. Валентина Петровна не показывалась, и Наташа уже стала подумывать о том, что та всё-таки пошутила. Она налила из-под крана в ковш воды и стала поливать стоявшие на подоконнике цветы.
В дверь позвонили неожиданно. Наташа знала, что это может произойти с минуты на минуту, но в глу-бине души надеялась, что этого всё же может и не произойти...
Она замерла с ковшом в руке, постояла без движения и даже без дыхания несколько секунд. “Тук-тук-тук”, — учащенно застучало её сердце. Второй звонок — непривычно длинный — вывел её из оцепенения, и она пошла открывать.
На лестничной площадке стояли сияющая Валентина Петровна и молодой человек в чёрной кожаной куртке.
— Можно? — спросила хозяйку Валентина Петровна и, не дожидаясь ответа, проследовала в прихо-жую, парень тоже несмело переступил порог.
— Это Андрей, — представила Валентина Петровна, — а это Наташа.
— Очень приятно, — сказала Наташа, — проходите в комнату.
— Проходи, Андрей, — потянула за рукав гостя Валентина Петровна, — не стесняйся. Наташа своя девчонка. Правда, Наташа?
Наташа смутилась. Валентина Петровна по-хозяйски села на диван. Наташа присела рядом. Андрею предложили стул у стоявшего возле стенки стола.
— Я вас тут введу немного в курс дела и пойду. Дальше без меня разберётесь. — Валентина Петровна откинулась на спинку дивана и закинула ногу на ногу. — В общем, Наташа, Андрей песни сочиняет и поёт пре-красно. Я слышала. Так что зимой скучать не будешь — ляжете вдвоем на этом вот диване и будете петь. А Наташенька у нас, Андрюша, хорошо готовит. Помню, как она меня булочками угощала.
— Шаньгами, — поправила сваху Наташа.
— Ах, да. Шаньгами. Объедение. Голодным здесь не будешь, Андрюха. Будешь жить не хуже, чем у бабы Паши. Понял?
Андрей глянул на Наталью, та опустила глаза.
— Ну что молчите-то? — продолжала брать на себя инициативу Валентина Петровна, — может, мне уйти?
— Подождите, я чай согрею, — сказала Наташа.
— Некогда мне чаи распивать, — Валентина Петровна подмигнула Андрею, поднимаясь, — я попозже зайду.
Наташа проводила соседку до двери, вернулась в комнату, снова присела на диван.
— А вы заканчивали что-то? — спросила тихо она.
— Культпросветучилище. Хоровой факультет.
— А почему именно хоровой? — улыбнулась Наташа.
— А потому что, кроме режиссерского и хорового, никаких других факультетов в нашем училище не было. Хоровой ближе к эстраде, чем режиссерский, вот я и пошел на хоровой.
— А я сельхозтехникум закончила. Отделение зернообработки. Три месяца поработала на хлебоприем-ном пункте, до декретного отпуска, а потом в садик пошла: чтобы ребенка в ясли устроить. И не жалею. На ХПП такая грызня была — бабы друг друга буквально “съедали”, а в садике дружно живём. Дни рождения вме-сте после работы отмечаем, праздники.
— Не скучаете, в общем? — не то спросил, не то проконстатировал Андрей.
— Да. Некогда скучать. А вам ваша работа нравится? Валентина Петровна говорила: с агитбригадой по полевым станам разъезжаете.
— А-а, — Андрей махнул рукой, — с агитацией этой... Суета всё. Я поп-музыку люблю, эстраду. Глухо здесь насчёт этого.
— Да, у нас дыра настоящая. Никогда ничего путного не было, разве что духовой оркестр. И что вас в наши края занесло?
— Судьба, видимо...
— А вы что, в судьбу верите?
— Верю. От неё, голубушки, никому не суждено уйти. И обмануть её никому не под силу.
— А я не верю. Всё в мире состоит из случайностей. Вот и вы случайно попали в наше село, случайно попались на глаза Валентине Петровне, она случайно привела вас ко мне, я случайно в это время оказалась до-ма. Хотя хотела к соседке уже уходить.
— А не кажется вам, что сеть случайностей — это уже закономерность?
Наташа пожала плечами.
— Интересная эта корреспондентка, — соседка ваша, — сказал Андрей о Валентине Петровне, — всё у ней запросто.
— И не говорите. Давай, говорит вчера мне, я тебе, Наталья, мужика приведу. Я её спрашиваю: как? А она: да просто, приведу, и всё, жалко парня — у бабушки на квартире живёт, питается, как попало, а талант-лив…
— Ну, уж талантлив... — смутился Андрей.
— Она так и сказала: талантлив и менестрель. А вы, правда песни сами сочиняете?
— Да так, — махнул рукой Андрей. — Несерьёзно это. Для того чтобы стать популярным исполните-лем или поэтом-песенником, нужно в Москве или Питере жить, а здесь — баловство одно.
— Ну, а если для души? Для души можно хоть где сочинять. Правда, ведь?
— Конечно, только хочется большего. Большего, понимаете? Тем более что знаешь про себя, что спо-собен на большее.
— Ну, какие ваши годы? Еще выйдете с микрофоном на сцену в концертной студии “Останкино” в про-грамме “Песня года”.
Андрей и Наташа засмеялись одновременно.
— Чай пить будем? — спросила хозяйка.
— Да нет, наверное. В другой раз я с тортиком приду. Если можно, конечно. А сейчас пойду, бабушка Паша беспокоиться будет.
Андрей поднялся, Наташа тоже.
— А я люблю торт, — сказала Наташа. — Приходите, будем рады. И гитару приносите. Вы споете, а мы послушаем.
Андрей хотел что-то сказать, но входная дверь с шумом отворилась, и в комнату вбежала девочка лет четырех в голубеньком платьице, с косичкой и большим белым бантом.
— Мама! — крикнула она. — А тётя Оля...
Она осеклась, увидев незнакомого дядю, и замерла на месте.
— Что, Настенька? — улыбнулась Наталья, — испугалась? Не бойся, дядя хороший. Ну, иди ко мне.
Настя подошла к матери и протянула ей маленькую куклу.
— Вот. Тётя Оля подарила, — она прижалась к Наталье и стала внимательно рассматривать гостя.
— Ну, всего хорошего, — сказал Андрей, направляясь к выходу.
— До свидания, — ответила Наташа, и в это время на кухне в ведре закипела вода — хлынула через край и побежала по полу.

***
— Ну, как? — прямо с порога спросила Андрея баба Паша.
— Да ничего. Только худая уж больно.
-- Раньше она такой не была. Роды у ней тяжело проходили, да и переживала. Сашка-то, дурак, этот ху-дожник-недоучка, ребёнка никак не хотел поначалу своим признавать. Попил он ей крови... А она понравится тебе. Жизнь спокойная будет: быстро раздобреет. Ну что, к ней жить пойдёшь? О чём договорились?
— Да пока ни о чём. Не всё сразу же. Надо ещё пару раз в гости сходить, а потом уж решать, — ответил Анд-рей, снимая куртку в прихожей.
— Чует моё сердце: уйдёшь ты скоро от меня, — вздохнула баба Паша, — и опять я буду одна: ни по-говорить не с кем, ни пожаловаться некому... Не везёт мне на квартирантов. До тебя корреспондент один жил, так тот и месяца у меня не простоловался, Валентина Петровна его через две недели после приезда женила на одной учительнице. И вот снова она у меня квартиранта уводит.
— Так, значит, я не первый, кого сватает Петровна?
— Какой первый! — воскликнула баба Паша. — Десятый! У неё это сватовство здорово получается, и всегда она знает, кого с кем свести. Гордится здорово тем, что кого она свела — все живут семьями, ни одного развода. Она и редактора районной газеты в своё время познакомила с женщиной из Дома быта. Теперь у Ива-ныча уже двое ребятишек. А сюда приехал — хандрил, уезжать хотел. Теперь же, как говорят: “и палкой не выгонишь”. И тебя здесь окрутят. Хотя, как я посмотрю на тебя, ты не такой, как наши мужики. Ты — птица вольная.
***
Андрей не сомкнул глаз всю ночь. Нельзя было сказать, что Наташа произвела на него впечатление, но в данной ситуации, когда на руках у него не было ни документов, удостоверяющих личность, ни даже трудовой книжки, он понимал, что выбирать ему не приходится. Андрей временами чувствовал себя подлецом: как будто обманывал молодую девчонку — обещал жениться, а сам, что называется, “делал ноги”. Ну а вдруг, несмотря ни на что, Наташа окажется для него той самой единственной, которая нужна ему сейчас и до конца жизни? Вдруг именно она та, которая сможет понять, простить, ждать? Да, ждать. Ибо Андрей был уверен в том, что рано или поздно его бега прекратятся и ему придётся быть либо повязанным где-нибудь милицией или же прийти самому с повинной. Тюрьмы и зоны ему не избежать. А когда находишься там, сердце согревает мысль о том, что тебя кто-то любит или хотя бы ждёт.
Он встал рано: приготовил себе яичницу, помог бабе Паше по хозяйству — покормил кур и поросёнка.
— Не спал сегодня, — догадалась баба Паша. — Утро вечера, говорят, мудренее. Что решил-то?
— Ой, не знаю, баб Паш. Сегодня, наверное, в гости не пойду, а до завтра решу всё. Завтра у меня день рождения ко всему.
— Ну, как знаешь, — вздохнула баба Паша.
День выдался суетливым. С утра Андрей со Степаном Петровичем ходили к директору совхоза, обе-щавшему купить им клавишную музаппаратуру японской фирмы “Ямаха”. Директор обещание подтвердил, сказав, что как только закончится уборочная страда, “Ямаха” в ДК будет. Затем они прослушивали игру на ги-тарах молодых ребят-пэтэушников, а после обеда директор попросил Андрея помочь ему размолоть мешок зер-на. Возвращаясь с мельницы, Петрович купил бутылку водки, и пригласил Андрея в гости. Андрею уже прихо-дилось бывать у директора. По концертам он был знаком с его женой Галиной и уже познакомился с двумя до-черьми — Марьей и Ксюшей. Девчонки учились в школе — Маша в шестом, а Ксюша в третьем классе.
Пока Галина готовила на кухне ужин, Степан Петрович с Андреем затеяли баню: натаскали воды, рас-топили котел, выпили по стопке в гараже. Вечером мылись, парились, пили водку и домашнее пиво, смотрели по телевизору футбол — розыгрыш европейских кубков, ели плов и жареные кабачки, разговаривали до полу-ночи.
Когда Петрович узнал, что у Андрея завтра день рождения, он нырнул в погреб и достал бутылку само-гона, а затем дал команду жене: расстелить Андрею постель в зале на диване.
— У меня переночуешь. Куда на ночь пойдёшь. Места хватит.
Эту ночь Андрей спал, как младенец, а весь следующий день обдумывал, как поступить вечером, и ре-шил полностью положиться на судьбу.
Прихватив гитару и купив торт, он после шести вечера направился к дому Наташи.
На первый звонок в дверь ответа не последовало, он позвонил ещё раз — тишина. “А может быть, это и к лучшему, — подумал он, — не судьба”. Андрей уже было собрался выйти из подъезда, как услышал сверху:
— Не открывают? — по лестничным ступенькам спускалась Валентина Петровна. Одета была она в спортивный костюм, голова повязана лёгкой косынкой.
— Она, наверное, у соседки. Вчера тебя не было, и бедная женщина подумала, что ты разочаровался в ней. Отвечай: почему так быстро позавчера ушёл? Я через час пришла, а тебя уже и след простыл.
— Ну, так меру надо знать, Валентина Петровна, — нашёл, что ответить на замечание свахи Андрей.
— Да. Ну ладно, помогу тебе сделать ещё один шаг.
Валентина Петровна нажала кнопку звонка соседней квартиры, и когда через несколько секунд, никто не открыл, позвонила нетерпеливо ещё и ещё. Дверь отворилась, и из-за неё показалось испуганное лицо На-тальиной соседки Ольги.
— Давай сюда Наталью, — приказала ей, не давая опомниться, Валентина Петровна, — мы знаем: она у тебя.
— Сейчас, — часто заморгала глазами Ольга и закрыла двери.
— А я думала, что вы больше не придёте, — Наташа вышла тут же.
Сегодня она, как и Валентина Петровна, была в спортивных штанах и футболке.
— Да ты что, Наташа, как он не придёт. Ты мужиков, видимо, плохо знаешь: им паузу выдержать нуж-но, показать свою независимость. Это он с виду невозмутим, а сам, небось целые сутки только и думал, как бы тебя увидеть поскорее. Ты его не обижай, он парень у нас скромный.
Валентина Петровна громко захохотала, и Ольга с любопытством снова выглянула из-за двери.
— Ну, пойдёмте, — пригласила Наталья, открывая ключом замок своей квартиры, — вы, Валентина Петровна, с нами?
— Да нет уж, я думаю, что сегодня разберётесь без меня, правда, Андрей?
Тот пожал плечами и шагнул через порог квартиры вслед за Натальей.
— Счастливо, — бросила им вслед Валентина Петровна.
— Сегодня уж точно без чаю не уйдете, — сказала Наталья, приглашая Андрея на кухню. — Тем более, я вижу, вы с тортиком пришли.
— Да. Сегодня у меня день рождения как раз.
— Серьёзно? А покрепче вы ничего не прихватили?
— Да как-то постеснялся.
— Ну и правильно. Мы лучше чаю попьём, музыку послушаем, правда?
— Правда. А дочка-то где?
— У соседей. Пусть поиграет до передачи “Спокойной ночи, малыши”.
Пока Наташа ставила чайник, Андрей настраивал гитару.
— А может, на “ты” перейдём? — спросил он неожиданно, так что Наташа не сразу нашлась, что ска-зать.
— Давайте попробуем.
— Давай. Я вообще не люблю церемоний, — сказал Андрей и напел:
Сгорела осень золотая,
Пришла зима, и снегопад
Шёл долго-долго, разделяя
И отдаляя нас. Назад
Ты не смогла уже вернуться,
И эти новые снега
Припорошили память, чувства,
Нас разбросав по берегам.
Остались письма без ответа,
И телефонные звонки
Тебя преследовать по свету
Не успевают и гудки.
Разрежут комнату пустую
И разошьёт мороз окно,
И вновь по памяти рисую,
Я краски взяв и полотно...
— Твоя песня? — спросила Наташа, еще неуверенно произнося слово “твоя”.
— Моя. Одна из ранних.
— И стихи твои?
— И стихи, и мелодия. Правда, в обработке одного слепого музыканта. От рождения слепого.
— Надо же, — удивилась Наташа. — И почему талантливым людям в жизни не везёт: то рано умирают, то живут калеками...
— Не везёт — это -- правда, — согласился Андрей и продолжил:
Тебя. И имя повторяю —
Плохой художник и поэт,
Но не смогу и кисть роняю —
Вновь не закончен твой портрет.
Потом, всю ночь гляжу на звёзды
Не в силах справиться с тоской,
А утром покупаю розы
И целый день живу тобой.
— А почему песня про художника? — спросила Наталья.
— Сам не знаю. Захотелось, чтобы художник был героем песни, вот и написалось про художника. Мо-жет, самому мечталось картину нарисовать, а таланта не хватило.
— А я за художником замужем была, — сказала Наташа и внимательно взглянула Андрею в лицо.
— Я знаю, — спокойно отреагировал тот, продолжая перебирать струны.
— Валентина Петровна сказала?
— Она.
— Ну, всё доложила, — улыбнулась Наташа, — хотя правильно, должен же ты знать, откуда у меня ре-бёнок.
Наташа разрезала торт, сняла с газовой плиты чайник.
— Кофе будешь пить или чай?
— Все равно.
— Тогда кофе. Иди мой руки.
Андрей отложил гитару, поднялся, прошел в ванную, вымыл руки. Заметил, что кран на кухне не дер-жит воду и она течет тонкой струйкой.
— У тебя резина толстая дома есть? — спросил он хозяйку, снова садясь на табурет возле кухонного стола.
— Была где-то. А зачем?
— Кран починить нужно.
— Потом. Именинников мы работать не заставляем. Завтра придешь и починишь. А сегодня вечер от-дыха. Идёт?
— Идёт, но только дело-то это минутное. Можно после кофе и работой заняться.
— После кофе с тортом ты будешь петь, а я оценивать твое исполнение, ясно?
— По пятибалльной системе? — улыбнулся Андрей.
— Зачем по пяти, по десятибалльной, — Наташа лукаво подмигнула.
“Видимо, здорово соскучилась по мужику, — отметил про себя Андрей, — придется оставаться ноче-вать”.
— Ну, с днём ангела, — сказала Наталья, разлив кофе по маленьким фарфоровым кружкам и поднимая одну, словно бокал с шампанским.
— Спасибо.
— И сколько стукнуло, если не секрет?
— Ой, не говори. Двадцать пять уже.
— А мне через две недели двадцать три будет. Приглашаю.
— Приду обязательно. Спасибо за приглашение.
Едва они приступили к кофепитию, как в прихожей раздался звонок, и Наташа пошла открывать дверь.
— Кого там ещё принесло?
Зашла соседка.
— Наташа, у тебя черные нитки есть? — задавая вопрос Наталье, Ольга скосила взгляд на Андрея. Вслед за ней вбежала Настя. Сегодня она была в желтом платьице и с желтым бантом. Увидев Андрея, она сно-ва замерла, но на сей раз быстро вышла из оцепенения и вприпрыжку проследовала в комнату.
Наташа стала искать нитки, а Ольга остановилась в прихожей и продолжала метать взгляды в сторону Наташиного гостя.
— Может, с нами кофейку с тортиком, — предложил ей Андрей.
— С удовольствием, — сразу согласилась Ольга и крикнула в комнату: — ладно, Наташа, потом най-дёшь.
Прихватив из комнаты два стула, Наташа усадила за стол Ольгу с Настей, налила им кофе.
— А мы день рождения отмечаем, — сказала Наташа, как бы между прочим.
— Поздравляю, — отозвалась Ольга мгновенно и улыбнулась Андрею. — У вас что, безалкогольный вечер?
— У нас кофепитие и тортоедение без употребления спиртного, — объяснил ей Андрей, отметив про себя, что Ольга довольно симпатичная, лет двадцати дамочка, чрезмерно любопытная и общительная.
— Вкусный торт? — спросила Наталья дочку.
— Ага, — закивала головой та, — это дядя принёс?
— Дядя Андрей, — пояснила Наталья.
— А он что, моим папой будет? — не долго думая, полюбопытствовала Настя.
На несколько секунд наступила тишина. Наталья слегка покраснела, Ольга осторожно поставила фар-форовую кружечку на стол, Андрей поднял глаза, и посмотрел в потолок.
Наталья подала дочери большой кусок торта и отправила погулять:
— Иди, поиграй с Галочкой, тортом её угости.
Настя нехотя слезла со стула.
— Можно, тётя Оля, к Галочке? — спросила она Натальину соседку.
— Можно. Иди, там открыто, — разрешила Ольга.
Неловкость не проходила, стоя преградой к дальнейшему общению. Андрей понял, что нужно брать инициативу на себя, и взял гитару.
Я куплю тебе дом
У пруда в Подмосковье,
И тебя приведу в этот собственный дом,
Заведу голубей,
И с тобой, и с любовью
Мы посадим сирень под окном — напел он.
А белый лебедь на пруду
Качает павшую звезду,
На том пруду,
Куда тебя я приведу.
Андрей повторил припев еще раз и посмотрел на слушателей. Наташа сидела, подперев подбородок обеими руками. Ольга же, открыв рот, казалось, ловила каждое слово Андрея.
Когда Андрей закончил и убрал руку со струн гитары, Ольга зааплодировала.
— Это, к сожалению, не моя песня, — сказал исполнитель, — я до таких ещё не дорос.
— Зато исполнение отменное, — оценила Наташа, — правда, Оля?
— Вы настоящий певец. Вам по телевизору петь нужно -- ещё более хвалебную оценку дала соседка и попросила: — научите меня на гитаре играть.
— Охотно, — согласился Андрей.
В дверь снова позвонили. Пришёл Ольгин муж, водитель самосвала Коля.
— Николай, — представился он Андрею.
— Андрей.
— Ты что тут расселась? — спросил Коля жену. — Корми мужа, с работы пришёл. Варила что?
— Суп варила. На плите стоит, — ответила Ольга, поднимаясь. — Без меня поесть не можешь? Прямо из дому не выйти, в гости не зайти.
— Ты только и делаешь, что к Наталье в гости ходишь. Целыми днями и вечерами.
Соседская чета, продолжая словесную дуэль, удалилась. Через минуту пришла Настя. Наташа включила телевизор, и они перешли в комнату.
Садись на диван, — предложила хозяйка гостю, уходя мыть посуду. По телевизору шёл какой-то ино-странный фильм. Андрей попытался было понять происходящее на экране, но к нему подсела Настя и тихонеч-ко, чтобы не слышала Наталья, спросила:
— Ты будешь моим папой?
— Не знаю, — так же тихо ответил Андрей, — если мама захочет.
— Она захочет, — убедительно сказала Настя.
— А ты хочешь?
— Да, — кивнула девочка и пододвинулась к Андрею поближе.
— Красивое у тебя платье, — сказал ей Андрей, — мама купила?
-- Не-а, — замотала головой Настя, — тетя Люба.
-- А это кто?
— Мамина сестра. А бантик баба подарила. Она у нас в деревне живет. И тетя Люба в деревне. Только в другой. Хочешь в гости к тете Любе?
— Если мама возьмёт, то погостить можно.
— Она хорошая. У них Антошка есть и Костя. А дядя Паша на машине работает.
— Вы о чем там шепчетесь? — Наташа закончила мытьё посуды и, войдя в комнату, села рядом с На-стей.
— Настя про тетю Любу рассказывает, — пояснил Андрей.
— К тёте Любе хочешь? — спросила Наталья дочь.
— Угу, — закачала та головой.
Фильм закончился, и на экране телевизора появились Хрюша со Степашкой — началась передача “Спокойной ночи, малыши”.
— Так, Настя, смотрим мультик, прощаемся с Хрюшей и бай-бай, понятно? — сказала дочери Наташа.
— А вы что делать будете? Тоже спать ляжете? — спросила девочка, опять поставив в неловкое поло-жение маму и её гостя.
— А мы будем кино смотреть для взрослых, — ответила Наташа.
— Я тоже кино хочу смотреть! — закапризничала Настя.
— Никаких кино! Спать! — строго приказала ей мама и пошла разбирать постель в маленькой комнате.
— А ты на диване будешь спать? — опять спросила шепотом Андрея любопытная малышка.
— Я, наверное, домой пойду, — тихо ответил ей Андрей.
— Не ходи, темно уже на улице. Спи у нас, мама разрешит, не бойся.
— Ну, всё. Настя, в кровать! — прервала их доверительную беседу вошедшая Наталья.
После программы “Время” начался ещё один художественный фильм. Теперь Андрей сидел на диване рядом с Натальей.
— Не холодно? — спросила она, — у нас ещё не топят, а уже вторая половина сентября, ночью холод-но, и мы включаем электрокамин. Включить?
— Если хочешь. Я не замёрз, — сказал Андрей, хотя давно чувствовал, как холодный воздух стелется по полу.
Наташа принесла электрокамин, включила и снова села рядом с Андреем. Дальше пошёл доверитель-ный разговор. Вернее, Наташа рассказывала о том, как училась в техникуме, как отдыхала, будучи студенткой, на Байкале, как трудно рожала... Андрей слушал рассеянно, кивал головой и думал о том, стоит ли ему уходить сейчас или же дождаться, когда Наташа сделает намёк на то, что уже поздно.
“Если она намекнёт на то, что мне пора, значит, быть нам вместе не судьба”, — решил про себя Андрей.
А время потихоньку шло. Закончился фильм, прошла передача о разведчиках времен второй мировой войны, вышел в эфир блок новостей... Вот уже по одной программе передачи подошли к концу, и Наташа пере-ключила телевизор на другой канал. Вскоре и там закончилось время трансляции. Выключив телевизор, Наташа сладко зевнула и потянулась.
— Поздно уже, — сказала она, — наверное, бабушка Паша закрылась, и тебе не достучаться. Могу предложить место на диване.
Андрей пожал плечами.
— Решено, будешь спать на диване. Сейчас постелю.
Наташа расстелила простыню, положила подушку, ватное одеяло.
— Готово. Извини, пойду, спать хочу, — сказала она, — завтра к семи на работу. Ложись и гаси свет.
Андрей выключил свет, разделся и лёг.
“Нормально, — подумал он. — Второй раз в гостях и уже с ночёвкой. Ну, кто мне завтра поверит, что я спал отдельно от хозяйки?”
Он думал в ту ночь о многом: о матери — бедная, как она там, наверное, изошлась слезами? О ребятах из группы “Паровоз” — играют ли они теперь вместе, без него? О себе: неужто у него судьба такая — снова пройти по кругам тюремного и лагерного ада? О Наталье: что принесёт ей эта встреча с ним? Разочарование? Надежду? Любовь?
***
...Он проснулся оттого, что замёрз, — одеяло упало на пол. За окном уже появились первые проблески рассвета. Часы показывали шесть. Андрей поднялся, закутался в одеяло и прошел в прихожую, затем открыл дверь в туалет. Выйдя из него, он остановился возле комнаты, где спали Наталья с Настей. Дверь была приот-крыта, и он увидел, что Натальино одеяло сбилось в сторону, а открытые её колени покрылись от холода пупы-рышками, словно кожа ощипанной гусыни. Что касается Насти (её кроватка стояла в самом углу, перпендику-лярно Натальиной), то та вообще отбросила одеяльце на спинку кровати, а сама свернулась в клубок. Андрей осторожно вошёл в комнату, накрыл одеялом ребёнка и подошёл к Наташе.
— Наташа, — тихо позвал он, — Наташ...
Наталья открыла глаза, кивнула головой, прикрыла колени.
— Наташа, давай объединимся против холода, — предложил шёпотом Андрей.
— Каким образом? — спросила она.
— Под одним одеялом. Вот так. — Андрей накрыл её сверху своим одеялом, приподнял край пододе-яльника и нырнул в объятия хозяйки.

МОЯ ВЕРОНИКА
Конец 70-х – начало 80 годов ХХ века.
***
Когда стрелки часов приближаются к двенадцати и бледный месяц заглядывает в наполовину замёрз-шее окно, Вероника, откинув одеяльце, осторожно встает. Крадучись, на цыпочках, чтобы не разбудить меня, она идёт в противоположный угол комнаты, туда, где возле телевизора стоит наша ёлка. Я не сплю: лежу с от-крытыми глазами и слежу за каждым её шагом. Подойдя к ёлке, Вероника садится на корточки напротив игру-шечного Деда Мороза.
— Здравствуй, дедушка Мороз! — обращается к нему вполголоса Вероника, -- Мы с тобою не виделись долго-долго -- целый год! Сегодня на тебе новая красивая шубка, совсем не такая, как в прошлом году, у ба-бушки. Ты снова принёс подарки? Не хитри, дедушка, не улыбайся, я уже не маленькая и знаю, что под Новый год игрушечные Деды Морозы оживают и раздают детям подарки. Пока дети спят… А знаешь что, дедушка, подари подарок и моему папе. Ну и что, что он большой! Подари ему жужжащую бритву, а то он бреется такой, которая режет лицо, и у него потом идёт кровь. Знаешь, какой мой папа добрый-предобрый, хороший-прехороший. Мы с ним ходили в парк катались на карусели и ели мороженое, а потом он купил мне куклу Аленку и маленькую кроватку. А летом мы с ним поедем далеко, на море, и папа покажет мне настоящего дельфина, а может быть, мы даже увидим большого кита... такого большущего-пребольшущего… Подари... Ладно?
Я представляю, как сейчас смотрит Вероника на игрушечного Деда Мороза: пристально, чуть прищурив глаза. Так смотрит она и на меня, когда что-нибудь просит купить. Причём просьбу она всегда заканчивает сло-вами:
— А, папа?..
Папа... Подумать только, не прошло и полгода, а я уже привык, что меня называют папой. А тогда...

* * *
Тогда, когда я приехал в этот город…
Однако, чтобы было понятно многое, мне всё-таки, лучше начать рассказ с дождливого осеннего сен-тябрьского дня, когда я познакомился с Надей.
Я хорошо запомнил тот день, ту долгую осень: большей частью тёплую, но иногда с продолжительны-ми по нескольку дней моросящими дождями. Осень ставшую поворотной в моей судьбе.
Итак, была осень, конец сентября – время тихой светлой грусти и пожелтевшей листвы, когда думается возвышено и непременно с оттенком чего-то утраченного безвозвратно, но больше всё же о хорошем: да, уже что-то прожито, но главное, лучшее и долгое в жизни верится, всё же впереди.
В тот день я долго бродил по городу, а когда заморосил дождь, решил зайти в парк, надеясь переждать, когда стихнет дождик под крышей деревянной летней эстрады.

Ещё, казалось недавно наполненный музыкой, гамом, криками детворы, скрипом качелей теперь город-ской парк пуст и уныл.
Порывистый ветерок беспощадно срывает пожелтевшие листья с молодых тополей и кружит их по ал-лее, капли мелко моросящего дождя расходятся кругами в лужах на асфальте, и промокшие, озябшие воробьи жмутся под козырьком павильона.
Да, уже настоящая осень.
Я прохожу мимо застывшей карусели, направляюсь к летней эстраде, вот и она. Я поднимаюсь по сту-пенькам на сцену и вижу девушку, она тоже укрылась здесь от дождя, но не теряет времени даром: что-то оди-ноко и тихо поёт под гитару.
-- Вам грустно? -- спрашиваю я девушку. Она поднимает голову. Пальцы уверенно продолжают пере-бирать струны. Русые волосы разбросаны по плечам, в больших голубых глазах лукавые искринки.
-- Нет, -- выдержав паузу, говорит она, -- Просто сегодня мой день... День моего рождения.
-- От души поздравляю! -- я протягиваю ей ветку клёна с еще не опавшими листьями, -- Наконец-то и я отыскал человека, который родился со мной в один день...
Девушка благодарно улыбается, а я замечаю, какая красивая у неё улыбка.
-- Спасибо, -- говорит она, -- значит, мы с вами просто счастливые люди, ведь не каждому удаётся ро-диться в такой день -- день увядания осени...
Я сажусь напротив.
-- Хотите, я вам спою? -- предлагает она.
-- Хочу.
Она поёт весёлую шуточную песню, и мы смеёмся.
-- Автор песенки Новелла Матвеева. Знаете такую? – спрашивает девушка.
-- Знаю, -- говорю я, -- Слышал даже кое-что в авторском исполнении. А хотите, я вам, что-нибудь из Визбора спою. Слышали про этого автора?
-- Слышала, -- кивает она и напевает: -- Милая моя, солнышко лесное…
-- Где, в каком краю встретимся с тобою… --подхватываю я, и мы поем уже в два голоса.
Гитара переходит в мои руки, потом снова к ней, затем опять ко мне…
Девушка поёт о куколке-бедняжке, а я всё смотрю и смотрю на неё и не могу насмотреться. Она краси-ва! Как она красива! Как всё в ней красиво: и голос, и движенья, и песни, которые она поёт… А как она их по-ет!
На душе у меня уже тепло, хорошо и спокойно, и мир, сжавшийся до размеров этой вот эстрады, стано-вится светел и прекрасен, и притихает как-то сразу нудный дождь, не беспокоит прохладный ветерок, а тяжё-лые, свинцовые тучи на небе редеют.
-- Давайте прогуляемся, -- говорит она, когда наступает неожиданная минутка молчания.
Я соглашаюсь, хотя не очень-то хочется уходить с уютной эстрады опять под дождь.
-- Давайте.
-- Вот и хорошо, -- она берёт гитару, подаёт мне руку, и мы, спрыгнув на землю, идём по устеленной листопадом, умытой дождём мокрой аллее, навстречу уже не так часто моросящему дождю.
Мы бродим по широким улицам большого города: промокшие, подолгу стоим у витрин магазинов, и, смеясь, прыгаем через лужи на асфальте. Нам не надо никаких зонтов, мы просто не думаем о них, а пожилые прохожие, прикрывшись от дождя зонтиками, как рыцари от стрел щитами, смотрят на нас и некоторые из них не скрывают улыбок… Наверное, они вспоминают свою молодость…
-- Тебе не холодно? -- спрашиваю я, когда мы выходим на центральную площадь города.
-- Нет, ведь твоя рука крепко сжимает мою.
Как-то вполне естественно и незаметно мы переходим на "ты". Она называет свое имя. Оно коротко и красиво слетает с её губ, и я немного теряюсь, прежде чем произнести своё.
-- Ну, вот и познакомились, -- говорит она.
Между тем, чтобы совсем не промокнуть, мы заходим в молодёжное кафе, что под городскими часами. Я заказываю две чашечки кофе и шоколад. Она, обжигаясь, пьет горячий кофе, а я снова с восхищением смот-рю на неё: лицо, пылающее розовым румянцем, руки, ещё не совсем согретые от холода, слушаю её голос, и не могу представить, что знаком с этой девушкой всего каких-то полдня.
"Ты знаешь её давно... Очень давно… Ты знал её всегда, и она всегда была с тобой: в твоих мечтах и снах. Ты долго искал её, а она была рядом. Ты проходил мимо неё, но не видел. Ты искал и не находил… И вот, наконец, нашёл. Нашел… Это именно она, та, что снилась тебе не один раз, приходила и оставалась с тобой до рассвета, а потом исчезала… И вот сейчас она рядом с тобой, наяву, и ты должен сделать всё, чтобы не поте-рять, не упустить её, не дать ей исчезнуть... Не упусти, слышишь? Не упусти!.."— шепчет мне голос ликую-щей души моей.
-- Подожди минутку, -- говорю я и, встав из-за стола, выбегаю на улицу.
Через минуту возвращаюсь с букетом гвоздик.
Она удивлена.
-- Сегодня твой день, -- стараюсь быть спокойным я.
-- Однако у тебя тоже праздник и половина букета по праву твоя.
Я беру её руку. Она смотрит мне в глаза, словно пытаясь что-то понять, а потом склоняет голову на моё плечо.
***
Вот так я познакомился с Надей.
Я учился тогда на последнем курсе архитектурно-строительного института. В свои двадцать пять имел уже за спиной, как полагал, не мало: три года детского дома, год работы на стройке, два года армии и вполне резонно считал, что кое-что в жизни уже повидал.
До тринадцати лет, даже почти до четырнадцати я был обыкновенным нормальным ребенком и жил как большинство детей, с родителями, и даже бабушкой и учился в обычной школе. Правда, в нескольких обычных школах. Ничего необычного в то время не было в том, что родители мои были романтиками -- строителями, вернее мостостроителями и кочевали по стране в поисках духа романтики, строили железнодорожные и авто-мобильные мосты, через большие реки Урала и Сибири и, естественно возили меня с собой. До седьмого класса я сменил три школы, а родители построили несколько мостов. И отец, и мама работали, как они выражались, на переднем крае – на передовой и порой не бывали дома по нескольку недель. Я рано привык к самостоятельно-сти, воспитывался рядом с такими же, как и я, соседскими ребятишками – детьми мостостроителей. Бывало жил в семье у соседей, а иногда случалось, что дети друзей моих родителей жили у нас.
Я учился в пятом классе, когда умерла бабушка, а потом, спустя два года…
Событие, изменившее всю мою дальнейшую жизнь, случилась, когда я перешел в седьмой класс. «Про-изводственная трагедия», как потом было написано в газете, произошла летом. В июне, неожиданно в реку упал новый пролёт моста. Как потом установила приехавшая из Москвы комиссия, строители все делали по технологии, нарушений при монтаже не было, но установленный за сутки до трагедии и практически уже испы-танный новый пролёт нового моста почему-то все же упал. Рухнул он в самый разгар рабочего дня, когда на нем находились люди и некоторая техника. Видимо не выдержал нагрузки. Среди работающих там в то время людей, были и мои родители… Их так и не нашли. Ни отца, ни матери не было ни среди выплывших, ни среди тех, кого выловили потом, спустя несколько дней, ниже по течению. После трагедии на мосту, без родителей, как говорили: сиротами, остались четверо детей. Самому старшему было пятнадцать. Паренька взяла под свою опеку бригада монтажников, устроив его в городское профтехучилище – учиться на монтажника. За двумя дру-гими: братом и сестренкой приехали родственники и увезли куда-то, подальше от места трагедии. А я попал в детский дом. Родственников желающих взять меня на воспитание не нашлось. Да я, откровенно говоря, и не знал: есть они у меня. Родители мои познакомились в начале пятидесятых. Отец потерял родителей в войну, в то же время жизнь разлучила его с единственным братом, о котором я только слышал в раннем детстве. А мама была единственным ребёнком у бабушки. После того, как родители закончили учебу и стали строить мосты (на стройке они и познакомились), а затем появился я, бабушка, выйдя на пенсию, оставила свой дом в деревне и приехала жить к нам. Других родственников я не знал. До пятого класса и всегда видел только её, а когда ба-бушки не стало, привыкал к самостоятельности, проводив родителей на стройку, один.
Смерть родителей и детский дом изменили мою жизнь, сделав из общительного в детстве мальчишки, замкнутого в отрочестве человека.
Я не стану рассказывать подробно о моей жизни в детском доме, годах армейских и даже студенческих, ибо они, в общем-то, мало имеют отношения к этому повествованию. И думаю, что буду прав, если скажу, что упоминание о моем детстве и юности для дальнейшего рассказа нужно, но не более чем.
Наверное, с тех самых юных лет, когда я оставался надолго без родителей, мне стало нравиться одино-чество, тогда: и появилась привычка бродить одному по улицам города один на один со светлыми мыслями. Эта привычка: думать о хорошем, прогуливаясь по городу, осталась у меня, и когда я стал взрослым. Иногда, когда ко мне приходило, неожиданное вдохновенье и тогда я записывал в тетрадку стихотворные строчки. По-этом себя я не считал, желанием непременно почитать кому бы то ни было свои сочинения, я не горел, а потому никому не показывал свои вирши. Некоторые из стихотворений я пытался сопровождать аккордами под гитару и даже напевал негромко. Никому я не хотел демонстрировать и своего песенного творчества. А вот любовь к спорту я никогда не скрывал. Со школьного детства я любил бегать эстафеты, стайерские дистанции и играть в футбол. Футбол не оставлял ни в детдоме, ни в армии, а в институте даже играл за студенческую команду.
За время учёбы я ни разу ни с кем из студентов и студенток не поссорился. Может быть потому, что с первого дня был избран старостой и имел определённый авторитет среди остальных – на два, а то и три года помладше меня ребят. Может быть потому, что был постарше, я так и не сблизился толком ни с кем из ребят своей группы ни в институте, ни в общежитии. Не складывались у меня дружеских отношений и с девушками. Правда, в то время в архитектуру и строительство девушки шли не часто, всё больше предпочитали педагогику и медицину. Нельзя сказать, что я совсем не смотрел в сторону противоположной мне половины рода человече-ского. Смотрел, и мне иногда нравились некоторые скромные на вид студентки, и даже молодые преподава-тельницы, но не более как нравились. Я продолжал сочинять стихи и песни. С возрастом они были все больше и больше о любви. Однажды я понял, что делаю это только для того, чтобы встретить ЕЁ и не пройти мимо. Я ждал ЕЁ и знал, что ОНА должна вот-вот появиться в моей судьбе, встретиться на жизненном пути и этой встречи мне никак не миновать. Несколько раз я приходил на студенческие дискотеки, но атмосфера их мне не очень нравилась, а потому, в часы нахлынувшей меланхолии и светлой грусти, я предпочитал вновь и вновь бродить по улицам и скверам города, часто ходил в театры, библиотеки, на концерты авторов самодеятельных песен – близких мне по духу людей. Но ОНА не появлялась и не встречалась мне ни на пешеходных дорожках улиц, ни на скамейках скверов, ни в фойе или партере театров, ни в концертных залах, ни в библиотеках. Время шло, а она никак не появлялась. Но я упорно продолжал свои прогулки и верил, что предчувствие не может меня обмануть.
Не редко я заглядывал в городской парк, что был недалеко от медицинского института.
Как тогда, в тот день…

А Надя училась в медицинском…
Жила она с мамой – Ниной Петровной в однокомнатной квартире панельного пятиэтажного дома. Ни-на Петровна работала медицинской сестрой в поликлинике речного пароходства, а Надя собиралась стать вра-чом-терапевтом.
Почти месяц, после знакомства, местом наших встреч был парк. Мы бродили по аллеям, ходили в кино и в театр, сидели в любимом кафе. Осень в тот год хотя и была затяжной и тёплой, но всё же медленно, но не-умолимо катила к холодному и снежному ноябрю. В конце октября мы перенесли наши свидания в кафе. Они стали короче. После часа-двух общения, я провожал Надю до подъезда, ещё около часу мы стояли в подъезде, говорили, мечтали. Потом расставались и скучали до следующего свидания – до завтрашнего дня.
В канун ноябрьского праздника Надя решила пригласить меня в гости и наконец-то представить своей маме.
-- Время пришло, -- сказала она, улыбаясь.
Представился и повод: Надя купила новую люстру и теперь нужно было сменить в зале старую люстру на новую. А я, как Надя объяснила Нине Петровне, понимал кое-что по электрической части.
Я никогда не причислял себя к людям из робкого десятка, но на встречу с Ниной Петровной шел не без волнения. Причем волновался как никогда ранее. Видимо не совсем привычно чувствовала себя накануне встречи со мной и Нина Петровна. Она встретила меня в прихожей, молча кивнула на приветствие и ушла на кухню. Я смутился еще сильнее, но выручила Надя: потянула меня за рукав в комнату, напоминая мне: зачем я пришёл сюда и что пора браться работу. Люстра с тремя плафонами в виде раскрытых лепестков лилии, уже ждала на диване.
Я быстро справился с работой электрика: новая люстра всеми тремя лампочками светила ярче старой и Надя, в благодарность, при матери поцеловала меня. Как бы мимолетно, чмокнула в щеку, похвалив:
-- Молодец! Вот, что значит мужчина в доме.
На этот раз смутилась Нина Петровна и снова заторопилась на кухню, пояснив на ходу нам: нужно при-готовить чай.
Потом мы пили чай с пирожками, которые Надя напекла специально «к встрече электрика», говорили об учёбе, студенческой жизни. Я отвечал на вопросы Надиной мамы, рассказывал о себе: о детском доме, ар-мии, институте. Нина Петровна, осторожно поинтересовалась моими планами, и я ответил, что собираюсь по-сле окончания учебы поехать в Сибирь, на строительство комбината и нового города.
-- А мы с Наденькой родились в этом городе, и жить намерены только здесь, -- сказала Надина мама, посмотрев при этом на дочь и добавила: -- До скончания века, наверное.
Но Надя, казалось, не заметила взгляда матери: в это время она листала страницы принесенного ей фо-тоальбома, в котором упорно искала какую-то фотографию.
-- Здесь и бабушка Нади всю жизнь прожила, и дедушка и мать бабушки… Если уж всю родословную вспоминать… -- продолжала говорить Нина Петровна, поглядывая то в мою сторону, то на дочь.
-- А твой дедушка здесь почти не жил: железную дорогу строил, -- сказала, вдруг Надя матери, показы-вая на фото в альбоме, -- Вот он, какой… В форме железнодорожника. Ты сама рассказывала, что он, только и делал, что по стране ездил – стальные магистрали строил.
-- Ну, тогда другое время было…-- быстро отреагировала на слова Нади Нина Петровна, подсаживаясь ближе к дочери, -- Время строительства стальных магистралей...
-- Каждое время другое, сейчас в стране тоже строек не мало…-- заметил я и никто мне тогда не возра-зил, а даже, как мне показалось, и Надя, и её мама мысленно со мной согласились.
Как мне показалось, в тот вечер мы сидели за столом долго: смотрели альбом, несколько раз принима-лись за чай, слушали рассказы Нины Петровны из её молодости. Помню, что я засобирался, когда на улице ста-ло смеркаться, и пришел в общежитие, когда совсем стемнело.
С того памятного вечера я стал бывать в гостях у Нади. Нельзя сказать чтобы бывал часто, но один раз за две недели обязательно задерживался на вечерний чай, с обязательным просмотром фотографий. Единствен-ный фотоальбом просматривался так регулярно, что вскоре я уже стал узнавать на фотографиях дедушку и ба-бушку Нади, её тётю живущую, где-то далеко – на Крайнем Севере. Узнавал и Надиного отца. Его фото храни-лось отдельно, и о нём говорили всегда не много. «Он погиб, когда я была маленькая…» -- объяснила мне крат-ко Надя и больше никто на эту тему не говорил.
Надина мама теперь уже приветливо встречала меня и охотно общалась с нами, всегда умело поддер-живала разговор, зная, когда лучше вставить реплику, когда оставить наши высказывания без комментариев, а когда надо уйти на кухню. За время визитов я узнал, что Нина Петровна умела хорошо заваривать чай и пекла очень вкусные пирожки с картофельной, капустной, грибной и рисовой начинкой, а также пончики с повидлом и вареньем.
-- Наденька у меня опыт неплохо переняла, знает теперь: как стряпать и печь, и главное умеет это так же неплохо делать, -- говорила мне, не без гордости за себя и дочь Нина Петровна, -- А я в свою очередь у сво-ей мамы научилась. Главное: тесто во время использовать. И запомните, молодой человек, стряпать из хороше-го теста – это одно, а печь постоянно поддерживая нужный огонь и нужную температуру – это совсем другое. И то и другое искусство, а сочетание их дают хороший результат. Как вам результат?
-- Отличный результат! – восклицал я, под одобрительную улыбку Нины Петровны.
На пироги иногда заглядывала соседка по лестничной площадке, пенсионерка Марина Николаевна, много лет работавшая врачом-терапевтом в больнице речников. Марина Николаевна своим неторопливым го-ворком (как она пояснила: «то ли вятским, то ли нижегородским, не знаю сама, рано оторвалась от родителей и жить начала самостоятельно») умела расположить к себе, как я впоследствии убедился, всех окружающих её людей. Разговор она начинала всегда с тем вроде бы обыденных, а потом как бы «по случаю» переходила (как говорила она сама: «на другую колею», и «по случаю и по теме» рассказывала нам какую ни будь интересную историю. Часто из своей медицинской практики. Рассказывала всегда забавно и всегда громко смеясь, так, что слушающий её человек, не вольно поддавался настроению рассказчицы и сам начинал смеяться еще до того, как понимал над чем, собственно, смеяться надо. Каждый раз во время своих визитов или случайных встреч возле дома, Марина Николаевна непременно спрашивала: что нового у нас с Надей и, как она говорила: «на ниве нынешнего образования».
Проявляла интерес к моей дипломной работе и Нина Петровна, она интересовалась современными на-правлениями в архитектуре. И я думаю, делала это вполне искренне, потому, что всегда слушала с интересом мои рассуждения на эту тему. Почти каждый раз, когда случалось заглянуть на чаепитие Марине Николаевне, она просила Надю спеть что-нибудь под гитару, и не было случая, чтобы Надя отказалась. Она послушно брала в руки гитару и пела песни из репертуара Новеллы Матвеевой, которые очень любила, а потом, под одобри-тельные аплодисменты соседки передавала музыкальный инструмент мне, и я пытался развлекать женщин, ис-полняя им песни современных бардов, в основном Окуджавы и Визбора.
Обе женщины не возражали, если мы оставляли их компанию в разгар чаепития и уходили с посиделок в кино, на творческий вечер бардовской песни в архитектурно-строительном институте, или даже (что случа-лось реже) на дискотеку. Куда идти, мы решали с Надей заранее, и разногласий у нас не возникало. Почти не возникало, а если мнения, все же расходились в чем-то, то мы, немного поспорив, быстро приходили к едино-гласию. Чаще побеждало её мнение. Я уступал, не потому, что она была права, а потому, что не хотел видеть её милое личико, хмурым.
А время шло, и защита моего диплома приближалась. Надя знала, что я не изменю своего решения ехать в Сибирь, и между нами уже было решено, что после того, как она закончит учебу, тоже приедет ко мне.
Решение это далось нам вроде бы просто и в тоже время не совсем просто. Надя согласилась сразу, а вот её мама…
Чем ближе было прощание с институтом, чем чаще я стал бывать у Нади в гостях, тем яснее стал пони-мать, что с поездкой Нади в Сибирь могут возникнуть не маленькие проблемы. Нина Петровна становилась в своих разговорах всё настойчивее. Вначале она вроде бы только намекала мне: на аспирантуру, на возможность устроиться в этом городе «в строительный трест, или в какое-нибудь архитектурно-проектное бюро», а когда поняла, что её намёки никак не могут повлиять на меня, и я решения своего менять не собираюсь, то однажды открыто и просто сказала:
-- Если вы молодой человек отправитесь на далёкую стройку, то о моей дочери можете забыть.
Произошло это за очередным чаепитием с пирожками, без присутствия Марины Николаевны.
Откровенно говоря, я уже был настроен на то, что однажды Нина Петровна заговорит со мной откро-венно, ждал прямо поставленного вопроса, и даже не один раз мысленно готовился к тяжелому разговору, как уже полагал, с будущей тёщей, но всё же был застигнут заявлением Надиной матери, высказанным в такой вот форме, врасплох. Я ответил ей не сразу. И даже не ответил, а только попробовал объясниться.
-- Понимаете, Нина Петровна…-- начал было я.
-- Я-то понимаю! – перебила меня хозяйка, -- А вот вы, дорогой мой молодой человек, очень привлека-тельной наружности, такой привлекательной, что вам верить безоговорочно хочется, вы понимаете: куда зовёте и собираетесь увезти мою дочь? Она же ведь, кроме мамы, этой квартиры и этого города ничего не знает… Она погибнет там! Просто погибнет. Погибнет вместе с вами! Я понимаю, что гены ваших родителей, страсть к перемене мест, эта ваша романтику, зовут, даже манят вас в дали дальние и вы не можете усидеть на месте. Но Надя другая. Другая! Неужели вы этого не видите?
Такого резкого выпада от скромной, на мой взгляд, женщины я не ожидал. После этих слов я хотя и понял, что противостоять сегодня мне Надиной маме нет никакой возможности, она не примет никаких возра-жений, но все же попробовал вначале робко, а потом немного увереннее, предпринять попытку если не пере-убедить, то хотя бы успокоить разволновавшуюся Нины Петровну. Я сказал что-то стандартное, что говорят обычно все в таких случаях: о том, что романтика помогает людям жить интересно и о том, что молодым надо начинать с нуля, с самого начала и всего добиваться самим. Сказал об этом как-то не свойственно робко и поч-ти сразу понял, что сделал это напрасно. После моей неуверенной речи, меня, мягко говоря, попросту выстави-ли за дверь.
Ни на второй, ни на третий день, ни неделю спустя эта дверь для меня не открылась, и в ответ на на-бранный номер телефона в трубке долго и протяжно гудело.
Я надеялся встретить Надю на улице, ходил возле мединститута, бродил по парку, но там, где мы виде-лись раньше каждый день, она теперь не появлялась. Однажды, набравшись смелости, я пришел к Надиному дому. Шел туда решительно: намереваясь непременно увидеть Надю, обязательно поговорить с Ниной Петров-ной и получить ответы на мучающие меня вопросы. Поговорить не получилось и ответы на вопросы, я не по-лучил. Возле подъезда мне встретилась Марина Николаевна и отговорила от «горячего», как она сказала, визи-та.
-- Поймите, Саша, Нина Петровна одна без мужа воспитывала Надю. Всё это было на моих глазах. Мы вместе долго работали с ней в одной поликлинике, вместе переезжали в этот дом, построенный для медработ-ников речного пароходства, вместе обживались на новом месте. Я помню Наденьку еще дошкольницей, потом первоклассницей… В общем, знаю их семью хорошо… Нина Петровна делала все, чтобы Надя училась и не чувствовала себя обделённой. У неё были свои планы, свои взгляды на будущее дочери, а тут вы со своим заяв-лением и своей непоколебимой решительностью непременно ехать в Сибирь. Конечно, маме не хочется, оста-ваться одной, отпускать свою дочь куда-то далеко, очень далеко. Поверьте, она тоже очень переживает, что наговорила вам многое, что не было нужно, сгоряча, но она не могла себя сдержать. Поверьте, только поэтому, а не потому, что она относиться к вам плохо. Очень даже не плохо. Я то уж знаю. Но боюсь, что если вы сейчас придёте, и начнете опять доказывать свою правоту, то она снова не сдержится...
-- Я хотел Надю, увидеть… Мне нужно ей, хотя бы что-то сказать…
-- Я понимаю вас, понимаю хорошо, очень даже хорошо. Но прошу вас, погодите и с этим. Вы можете, поспешно все испортить. Наденька, я знаю, тоже переживает. И за вас и за маму... Я вижу, как она страдает, мучается... Она любит вас, поверьте, любит. Так, как она, могут переживать только влюбленные люди… По-слушайтесь меня, потому, что я хорошо знаю Нину Петровну, поэтому не советую вам искать сегодня с ней встречу, не к чему нынче вообще затевать какой бы то ни было разговор. Вот увидите, она сама найдёт вас, са-ма придёт с разговором. До вашего отъезда еще есть время, и, я уверена, всё образуется и всё у вас будет хо-рошо…
И я послушался добрейшую Марину Николаевну, поблагодарил её, и вернулся в общежитие. Но тоска не оставляла меня, я не находил места. Мысленно, едва не каждый вечер, я прощался со своей любовью, рисо-вал себе самые печальные картины своего одинокого будущего, плохо спал. За неделю я исписал две тетради рифмованными строчками. Вечерами я писал стихи, ночами мучался от тяжелых раздумий, а утро встречал с новой надеждой на встречу. Я жил Надеждой и с надеждой.

Как долго длился тот июль —
Его вторая половина.
К окошку тянулась рябина,
Туман качался словно тюль.
Мне о тебе листва шептала,
Ночами тихо плакал дождь,
И знал я: где-то ты идешь,
Но так тебя мне не хватало!
Я жил предчувствием той встречи,
И ждал тебя мой дом и сад,
Дороги не было назад...
И больше века длился вечер!
И ночи не было конца...
И звезды на реке купались,
И эхом в сердце отозвались
Шаги под утро у крыльца...
И ты вошла...
Дверь настежь отворила,
Ворвался август с ароматом трав...
И буднично сказала:
— Ты был прав...
Как будто никуда не уходила...

Я терпел, верил и жил надеждой.
И не напрасно.
Насколько хорошо знает жизнь и людей Марина Петровна, я убедился очень скоро. Примерно за неде-лю до моего отъезда, Надина мама действительно нашла меня сама – она пришла ко мне в общежитие.
Нина Петровна ждала меня во дворе на скамеечке, и я, проходя мимо, даже не сразу узнал её. Поджида-ла она, видимо, меня не один час и проявила не малое терпение: я вернулся в общежитие из института под ве-чер, а она, как я потом понял, приехала после полудня.
-- Молодой человек, моя дочь больна. Больна из-за вас, -- сказала она, едва увидев меня, -- Нам надо по-говорить и что-то, в конце концов, решить.
-- Давайте поговорим, -- согласился я, приглашая её к себе в комнату.
Наш с ней разговор нельзя было назвать откровенным. Она в основном осторожно расспрашивала – бы-ло видно: боясь обидеть неделикатным вопросом, а я, в свою очередь, так же осторожно отвечал, опасаясь ска-зать лишнего и обидеть её.
-- Наверное, всё складывается, как и должно быть: попробуйте пожить в разлуке, -- сказала на проща-ние Нина Петровна, -- Если у вас любовь, то вы выдержите данное вам испытание, а если… В общем, время покажет и всех нас рассудит: кто был прав, кто не прав…
Я не спорил и лишь согласно кивал головой в такт её словам. Можно сказать, что мы расстались по-хорошему, и даже восстановили, прерванные было, отношения.

Провожать меня Надя пришла с Мариной Николаевной. Пожилая женщина вежливо сообщила мне, что Нина Петровна сегодня «неотложно занята и прийти к поезду не смогла», а потом деликатно, ушла изучать рас-писание пригородных электропоездов, оставив нас с Надей наедине. А Надя, сразу же, едва сдерживая слёзы, неожиданно стала говорить напутственные слова о том, чтобы я «обязательно зарекомендовал себя там с самой наилучшей стороны и сумел выдвинуться». Сделать это я должен был для того, чтобы после того как она за-кончит учебу, мы, поженившись, «сразу же получили ключи от квартиры, а не мыкались, как некоторые, по общежитиям». Я понимал откуда шли эти наставления, так непривычно срывающиеся с Надиных губ, поэтому кивал, делая вид, что соглашаюсь, и успокаивал себя мечтою на то, что когда мы будем жить вместе, самостоя-тельно, вдвоем, все у нас будет так, как было в первые дни нашего знакомства: возвышено и романтично, а о том недоразумении, как я считал вынужденном, мы никогда и не вспомним.

Капельки горячих слезинок падают мне на руку и обжигают сердце.
-- Но почему? Почему? -- шепчут её губы, -- Почему ты уезжаешь? Зачем?..
-- Так надо Наденька. Ведь я не надолго, скоро мы опять будем вместе… Я как только приеду на место, сразу же напишу... Обязательно, напишу, ладно? Ты будешь ждать моего письма?
Она согласно быстро и часто кивает.
-- Поезд отправляется! – кричит мне проводница, но я не слышу её.
-- А теперь иди... Иди, пожалуйста. Поезд уже отходит... – шепчет она, а глаза наполняются слезами, всё больше и больше. Кажется: вот-вот и она разрыдается.
Вагон качается и медленно плывет вдоль перрона, мимо меня.
-- Иди...
Еще несколько секунд я стою в нерешительности, затем, обняв её за плечи, с силой прижимаю к себе и целую в горячие, дрожащие, солёные от слёз губы, а потом запрыгиваю уже в почти набравший ход поезд. Я запрыгиваю на подножку вагона, и, держась одной рукой за поручни, другой машу ей. Машу, до тех пор, пока проводница, не втягивает меня в тамбур, и не закрывает дверь.
Я уехал.

* * *
Ехал я в Сибирь действительно по зову сердца. Гены моих родителей, видимо и вправду не давали мне покоя, и я верил, и даже предчувствовал, что маленький сибирский городок, больше известный как железнодо-рожная станция, расположенная чуть в стороне от Транссибирской магистрали, ждёт меня, как ждали реки и мосты моих отца и мать. Я был уверен, что еду навстречу судьбе. Городок имел большие перспективы: на его окраине начинали возводить домостроительный комбинат, и строительство было объявлено всесоюзной строй-кой. Я чувствовал, что вступаю в большую самостоятельную жизнь, может даже во многом неожиданную. Предчувствие неожиданного не обмануло меня.
Подъезжая к незнакомому пока для себя населенному пункту, я из окна вагона с интересом рассматри-вал его улицы и дома. Отметив, что городок состоит, в основном, из небольших деревянных двухэтажных до-миков, собранных из брусьев. Да и само здание вокзала небольшое и деревянное. Время было вечернее и наро-ду на перроне было много. Не знаю, может быть от почти трехсуточной езды, а может быть, от необычного та-ежного воздуха, у меня, едва я ступил на перрон, слегка перехватывало дыхание, и закружилась голова. Но чувство необъяснимого буйного восторга уже наполнило мою душу и сразу же уверенно подумалось, что я не ошибся в предчувствиях и этот город действительно станет моим.
На-все-гда!

Опьянённый предвкушением перемен, вокзальной суетой, запахом тайги и новостроек, я поправил ги-тару на плече, взял в руку чемодан и уже хотел было направиться вслед за приехавшими этим же поездом людьми, к автобусной остановке, как вдруг услышал...
— Папа! Папа!
Вначале я не придал этому никакого значения: мало ли кого могут окликать на вокзале города, где у меня пока нет знакомых. Народ сновал по перрону, каждый был озабочен чем-то своим и почти не обращал внимания на окружающих. Ехавшие со мной в поезде люди слились с встречающими, и уже трудно было отли-чить, кто минуту назад был пассажиром, а кто пришел их встречать. Кругом шумели и окликали по имени. Раз-глядывать кого-то, оборачиваться на оклики, мне в голову не приходило. Но когда маленькая девочка лет пяти-шести со слезами на глазах подбежала ко мне и, обхватив ручками мои колени, стала говорить не кому-то, а именно мне: «Папа, папа, я знала, что ты приедешь ко мне, папа!», -- я откровенно растерялся.
Я присел на корточки стараясь внимательно разглядеть девочку. На ней было светло-зелёное платьице, поверх которого была одета легкая курточка синего цвета, из-под платочка в горошек, проглядывали две косич-ки. Глаза ребёнка были в слезах.
-- Девочка, ты, наверное, обозналась? – попробовал вступить в объяснения я.
-- Папа, папа, ты приехал! Пойдём домой, пойдем, скорее… Бабушки уже нет…
Девочка обняла меня за шею и прижалась к лицу, своей мокрой от слез щечкой.
Я не знал, что мне делать. Первым делом, подумав о том, что она потерялась в толпе, отстав от своего папы, попробовал было поискать глазами человека, который мог быть отцом девочки, но напрасно: никто не давал мне ни повода, ни даже намека, что ищет ребёнка. Напрасно я пытался успокоить девочку, говорил, что я не её папа, а её папу мы сейчас поищем и обязательно найдём, она лишь крепче прижималась ко мне. Тогда я открыл чемодан, достал кулёк конфет, печенье…
Но все это было напрасным, она не проявила интереса к гостинцам, а продолжала всхлипывать, никак не унимаясь, и все время повторяла:
-- Папа, папа, пойдем домой. Пойдём…
Вокруг нас стали собираться любопытные. Народ, в большинстве своем, продолжал суетиться, но не-которые уже стояли рядом и откровенно наблюдали: чем закончиться моя встреча с девочкой. Мне даже пока-залось, что две или три женщины были готовы принять участие в том, чтобы я признал в девочке дочь, а одна даже предложила позвать милиционера. В этой не простой для меня ситуации смущение моё вдруг стало пере-растать в любопытство. Девочка продолжала настаивать на своем, и мне оставалось только одно средство, что-бы утешить ребенка, согласиться и пойти с ней.
— Хорошо, пойдём, -- сказал я девочке, поднимаясь.
Она почти сразу успокоилась, вытерла слёзы, взяла меня за руку и уверенно повела к автобусной оста-новке.
События принимали интересный оборот. Я ждал романтики и неожиданностей от этого города и новой самостоятельной жизни, и вот они случились. Неожиданность случилась, едва я шагнул на перрон, причем не-ожиданность полная. И романтика в этом случае тоже имела присутствие. Своеобразное.
«Куда интересно приведёт меня судьба с помощью вот этой девочки?» -- думал я, смирившись с об-стоятельствами.
Мы обогнули здание вокзала и вышли к автобусной остановке. Среди ожидающих автотранспорта ока-зались и несколько человек из числа тех, с кем я недавно ехал в поезде, в одном вагоне и которым говорил, что никого в этом городе не знаю, и меня никто встречать не придёт. Одни теперь посматривали на меня с улыбкой, другие вовсе: делали вид, что не замечают.
Автотранспорт не заставлял себя ждать: один автобус подходил за только что отошедшим. И мы ждали не долго: сели в автобус, на переднем стекле которого выделялась цифра «1». Автобус прошел несколько квар-талов, примерно остановки через три, девочка потянула меня за руку, давая понять, что надо выходить. Мы со-шли у типичного двухэтажного домика, стоявшего несколько в стороне от других. Девочка, как и в салоне ав-тобуса, продолжала крепко держать меня за руку и повела именно к этому, одиноко стоящему дому. Мы вошли в подъезд, как оказалось единственный в доме, поднялись на второй этаж.
-- Позвони, папа, -- кивнула мне девочка, показывая на дверь квартиры под номером восемь.
Я уже был готов, как мне казалось, ко всему, и, не раздумывая, позвонил.

* * *
Дверь нам открыли сразу двое, молодая ещё женщина и мужчина в очках.
— Вероника! — не то радостно, не то удивленно вскрикнула женщина и наклонилась, чтобы обнять мою спутницу. Но та сделала шаг назад, крепко, что было силы в детской ручонке, сжала мою руку и уверенно проговорила:
— Это мой папа, и мы здесь будем жить!
Женщина на секунду застыла, а мужчина, глядя на меня, снял очки...

-- Вы кто? – спросил меня мужчина.
Я не знал, что сказать.
-- Понимаете… Я сейчас только с поезда… Приехал на строительство комбината… -- начал было про-яснять ситуацию я, но девочка решительно шагнула за порог, потянув меня за собой.
-- Это же мой папа, -- сказала она отчетливо и мужчина с женщиной расступились, пропуская нас.
Потом началось выяснение, вернее прояснение некоторых обстоятельств. Мне сказали, что Вероника сирота, что недавно умерла её бабушка, жившая в смежной комнате, не оставившая никаких сведений о роди-телях девочки и теперь одному Богу известно, где они есть и есть ли и вообще были ли. Говорили о том, что хотели было взять девочку к себе, может на время или как получится, и даже ходили в городской совет и другие инстанции, но столкнулись с такой бумажной волокитой, что желание ходить по кабинетам у них быстро отби-ли. Меня на кухню, где мужчина признался, что теперь они находятся в ожидании, когда за девочкой приедут из детского дома.
-- Уже решено: документы находятся на оформлении в детдом, но мы ей пока ничего не говорим. Не хотим травмировать. И так недавно с бабушкой рассталась, а теперь ещё… Там ведь для неё совсем другая жизнь начнется…
-- Ну, а что прикажите делать? – спрашивал меня мужчина, по имени Геннадий, -- Ведь она нам всё-таки чужая, а я собираюсь привезти сына от первого брака. Хотя может быть дети бы и поладили между собой. У Аллы детей нет, а мы уже привыкли к девочке –
до смерти бабушки жили рядом почти целый год, так, что Веронику хорошо знаем: хорошая, спокой-ная девочка, очень послушная. Все последние дни жили мы спокойно, даже дружно, можно сказать, ладили с ней как с родной нам. А сегодня утром Вероника потерялась, исчезла, как выясняется, ушла спозаранку из дома на вокзал… Видимо почувствовала, что снова наступают перемены в её жизни. Дети, говорят, обладают пред-чувствием иногда даже более острым, чем взрослые... Беду предчувствуют… Мы, поверьте нам, очень волнова-лись, искали… В милицию, правда, не ходили, а так: где только не искали… Ведь жалко ребёнка… Сиротка теперь…
Потом женщина по имени Алла, показала мне ордер на всю, как она сказала, жилплощадь, пояснив, что кое-что из мебели они уже перенесли в пустующую комнату, а бабушкину утварь вынесли в подвал: ведь зани-мать комнату когда-то нужно.
Алла смотрела на меня несколько виновато, будто ища сочувствия и поддержки. Я, впервые в жизни оказавшийся в такой не простой ситуации и, не зная как вести себя, лишь несколько раз кивнул ей.
Всё это время Вероника старалась стоять рядом со мной, а когда я отходил от неё ненадолго, она испу-ганно хлопала ресницами своих больших глаз, и умаляющее смотрела в мою сторону. Когда же я хозяева при-гласили нас в комнату и я сел на стул, она обхватила меня ручонками за шею и не отходила, пока разговор не закончился. При этом все повторяла: “Папа, папа, ты ведь не уйдёшь, папа?”

По просьбе Геннадия и Аллы я остался ночевать. Мне постелили в комнате бабушки, Вероника уле-глась на свою детскую кроватку, ещё стоявшую в этой же комнате. Вся ночь прошла в раздумьях и воспомина-ниях. Я вспомнил свое детдомовское детство, попытался представить бабушку Вероники и её родителей, думал о том, как лучше написать об этой истории Наде. Вероника же, раскинув ручонки, крепко спала, улыбаясь во сне и, казалось, губы её беззвучно шептали лишь одно слово: “Папа”.

* * *
-- Ну, что делать будем с девчонкой-то? – спросил меня утром Геннадий, -- Она в тебе папу признала. Тебе и надо что-то решать.
-- А что решать? Раз признала: так тому и быть – буду папой, а там как судьба повернёт.
Геннадий покачал головой:
-- Решительный ты парень, вот так сразу: вчера был свободный, а сегодня уже с ребёнком...
-- Ну, а вы как бы поступили: случись с вами такое?
-- Не знаю, -- смутился Геннадий, -- Думаю, что со мной, во-первых: такого не случилось, а во вторых: тут же сложностей много возникает: отцовство брать на себя в этой ситуации слишком ответственно, а если и взять, то никто не даст просто так – доказывать надо долго всем, походить по инстанциям… Разрешат ли?..
-- Думаете, что в детдом отдать девочку лучше?
-- Не думаю, но всё же… Ведь уже дело с детским домом почти решённое, инспекторша к нам прихо-дила, забрала документы старушки и ещё какие-то бумаги, заставила нас копию свидетельства о рождении ре-бёнка сделать и заверить…
-- Знаете, что, Геннадий, я вас хочу попросить, если это понадобиться конечно, чтобы вы сказали, что я родственник Вероники. Или дядя, или двоюродный брат. Узнал мол, о смерти бабушки и приехал.
Геннадий задумался.
-- Ты думаешь, что нас могут привлечь к разбирательству?
-- Ну, мало, что может быть? Может и потребуется какое-то разбирательство по этому случаю. Скажите хотя бы, что я вам назвался родственником.
-- Сказать-то, скажем… Правда, мы тебя совсем незнаем, но раз девочка признает, может ты и родст-венник действительно… А может и вправду отец? Скажи мне, честно, как мужчина мужчине.
Геннадий засмеялся.
-- Конечно, если потребуется мы скажем, что вы представились нам, как родственник Вероники, -- вступила в разговор Алла, -- Мы видим человек вы хороший. Во всяком случае, впечатление, на первый взгляд такое складывается… Но понимаете…-- Алла замолчала, перевела взгляд на Геннадия, потом снова посмотрела на меня: -- Понимаете, если окажется, что вы родственник, у нас могут быть проблемы: с нашим заселением на жилплощадь покойной бабушки… При некоторых обстоятельствах комнату могут передать вам.
-- Я обещаю вам, что на жилплощадь, переданную вам, претендовать не собираюсь и не буду, -- успо-коил я Аллу с Геннадием, -- Мне, как молодому специалисту, приехавшему сюда по направлению, с красным дипломом обещали сразу же предоставить жилье – комнату в общежитии. И предоставят, должны предоста-вить.
-- Конечно, предоставят, -- согласился Геннадий, -- Вон, сколько сейчас новостроек под жилье возводят. Я сам на стройке работаю, в строительно-монтажном поезде, инженером в плановом отделе. Мы производст-венные цеха, дом культуры, больницу, стадион для комбината строим. У нас всех молодых или комнатами в общежитии или квартирами-маломерками обеспечили и в первую очередь, тех, кто прибыл по направлению или как говорят ещё: по путёвке.

-- Возьмите вот это – тут какие-то вещи её и бабушки, -- сказала Алла, -- провожая нас с Вероникой до порога и передавая не большую хозяйственную сумку, -- И вот метрики – свидетельство о рождении Вероники. Тут фамилия родителей указана и как их звали. В милиции наводили справки о них, узнайте там. Может, ещё какие-нибудь родственники найдутся…
-- Спасибо, я обязательно узнаю… -- пообещал я.
Попрощавшись с хозяевами, утром нового дня, вместе с Вероникой мы вышли из подъезда деревянной двухэтажки, бывшей для девочки до вчерашнего дня домом. Я обратил внимание, что она без сожаления рас-ставалась с местом, где, как я понимал, прожила не один год. Она взяла с собой только куклу и бабушкины оч-ки. Видимо прав был Геннадий: потеряв бабушку, Вероника своим детским чутьём поняла, что для неё насту-пают не лучшие перемены и место, где она жила с бабушкой теперь перестало быть её домом.
Первым делом мы пошли в отдел кадров строительного управления, потом к заместителю начальника по кадрам и быту, затем к заму по производству и снова в отдел кадров. Изучив направление, мой диплом и выслушав историю с Вероникой, после нескольких долгих и непродолжительных бесед, объяснений, удивлений и консультацией по телефону, нас отправили в рабочее общежитие, где добродушная, и ещё не пожилая жен-щина – комендант Серафима Сергеевна, выдала мне ключи. Она же провела нас, попутно объясняя, где и что расположено, сначала по длинному коридору, а потом вверх по деревянной лестнице и снова по коридору, в угловую комнату, с одним, но зато большим, почти на всю стену, окном.
-- Ну, располагайтесь, -- сказала Серафима Сергеевна, -- Постельные принадлежности получите у кас-телянши, а если, что надо будет еще, какие вопросы решить, то обращайтесь или ко мне, или к дежурной.
Она подбадривающее кивнула нам и ушла.
-- Ну вот, Вика-Вероника, здесь мы будем жить, -- сказал я, поставив вещи к окну и присев на кровать.
-- Одни? – спросила Вика-Вероника, несмело присаживаясь рядом.
-- А кто нам ещё нужен? – улыбнулся я.
-- Никто! – радостно воскликнула девочка и шустро забравшись ко мне на колени, чмокнула меня в плохо, на сей раз, в утренней спешке, побритую щеку.
А потом мы долго бродили по городу, ели мороженное, кружились на карусели и смеялись, смеялись, смеялись...

* * *
Комнатка в двенадцать квадратных метров на втором этаже общежития оказалась уютной. Солнце с рассвета заглядывало в наше окошко, а на карниз открытого окна то и дело садились осмелевшие воробьи, и, реже, голуби. Мы поспорили с Вероникой: были голуби дикими или ручными. Я говорил, что они ручные и, наверное, принадлежат, кому-то из местных любителей с детства обожающих этих Божьих птичек, а Вероника утверждала, что они прилетели из лесу, как предвестники хороших для нас новостей.
-- Перед тем как тебе приехать за мной, папа, ко мне тоже прилетал голубь, -- сказала она, -- И поэтому я узнала, что ты приезжаешь…
Что можно было сказать в ответ на эти слова ребёнка. Я не нашел ответных слов.

Вероника оказалась хорошей хозяюшкой. Я уходил на работу рано, когда она ещё спала, а она не только не боялась оставаться одной, но еще и следила за чистотой и порядком в комнате, а вечером, когда я возвращался кормила меня ужином. Помимо супа или каши, меня всегда ждали ещё салаты из огурцов и поми-доров. Чаще со сметаной, как готовила ей, когда-то бабушка, но иногда с подсолнечным маслом, как учил её теперь я.
Я начал работать мастером на строительстве городского дома культуры. Строил его, почти в центре го-рода, строительно-монтажный поезд, где работал бывший сосед Вероники Геннадий. Однажды мы встретились с Геннадием случайно в конторе СМП, мы разговорились, и вечером он зашел к нам в гости, а потом пришел еще раз, в выходной день, уже с Аллой и сыном – десятилетним мальчиком Витей. Складывающаяся дружба с Геннадием и его семьёй имела для нас с Вероникой не мало положительного. Во-первых, они нам помогали в бытовом плане: стульями, скатёрками, наволочками, даже ложками и вилками, а во-вторых, я был благодарен Геннадию за то, что он помог мне остановить дело с оформлением Вероники в детский дом, и устроил её в дет-сад, неподалеку от общежития. А в третьих…
В третьих, а, скорее всего, это и было во-первых, Геннадий сделал большое, я бы сказал, главное дело. Он нашел время, силы, проявил терпение и настойчивость и узнал кое-что о родных Вероники. Я сам не раз пытался узнать об этом, но в милиции мне долго обещали навести справки, говорили, что направили запрос или даже несколько запросов по месту жительства и работы родителей девочки, но ответы на запросы, очевидно не торопились… Я подал документы на удочерение Вероники (меня поправили, сказав, что правильно будет: усы-новление ребёнка) и долгий процесс рассмотрения моей просьбы начался. Где, в каких инстанциях, проходило это рассмотрение, но оно тянулось месяц за месяцем не давая никаких результатов. «Вот если бы вы были че-ловеком семейным, то вопросов было бы к вам меньше, -- говорили мне, -- А холостому человеку, без собст-венного жилья, живущему в общежитии… В этом случае необходимо все взвесить. При том ребенок с вами разного пола, тут тоже есть свои нюансы. Будет ли девочке удобно жить со взрослым мужчиной в одной комна-те? Ведь не будет она все время ходить в детский сад. Дети имеют обыкновение подрастать и взрослеть...» В общем, препятствий в том числе неожиданных появлялось не мало. Я особо не комплексовал по этому поводу. Нас с Вероникой никто не разлучал, и даже не предпринимал попытку это сделать, наоборот, многие окружав-шие нас люди всячески старались посодействовать, даже те, кто говорил нам о сложностях усыновления. А это было для нас главным. Хотя я не однажды выдвигал мысленно предположения, что о судьбе родителей Веро-ники мне просто не хотят говорить, но был спокоен и по этому поводу, полагая, что рано или поздно все прояс-нится. Очевидно, глядя на мои переживания и видя, как мы с Вероникой все больше и больше становимся при-вязанными друг к другу, Геннадий и проявил настойчивость. Узнал он немного, но в то же время достаточно, чтобы было понятно, что Вероника после смерти её бабушки, действительно осталась одна на целом свете и жалостливое русское слово «сиротка», как это ни печально, больше других подходит к ней. Вернее, подходило, пока она не встретила меня.
Как я узнал из рассказа Геннадия, судьба родителей Вероники была очень схожа с судьбой моих отца и матери. Во многом, если не сказать: почти во всем. Даже в том, что жизни их также оборвались неожиданно, в один день и очень рано. Они были археологами и по полгода, а то и больше времени проводили на раскопках, оставляя маленькую Веронику на воспитание бабушки – матери Вероники. Скорее всего, Вероника не знала своих родителей, -- просто не помнила. Когда девочке было два года, молодые археологи работали на междуна-родных раскопках в Южной Америке, часто летали самолетами, которыми управляли не профессиональные пилоты, а любители из числа ученых-археологов, что на западе не редкость. И однажды спортивный самолет, потеряв управление, врезался в скалу недалеко от места раскопок. Самолет взорвался, и от него, а также от пи-лота и двух пассажиров мало, что нашли. Вероника осталась у бабушки и все время, сколько помнили соседи, жила со старушкой в доме, куда позже переехали Геннадий с Аллой. О других родственниках девочки никто ничего не знал. Геннадий сделал на этом основании вывод, что их просто нет.
-- Старушка не разу ни о ком из родных не вспоминала. Никому не писала писем, никто к ней в гости не приезжал, и она ни к кому не ездила, и ехать не собиралась. Мы почти три года рядом прожили, хоть бы сло-вом обмолвилась о ком-то. Про родителей Вероники говорила смутно, что они не приедут и ей самой подни-мать ребёнка надо и все… -- сказал Геннадий, -- Та, еще партизанка бабушка была – слова лишнего не вытя-нешь…
Надо ли говорить какое впечатление произвела на меня история Вероники, ее родителей и бабушки. Я был потрясен, кроме всего прочего и тем, что судьба, по одной ей ведомым законам, свела именно меня, а ни кого-то другого, с этой сироткой и доверила заботиться о ней. Мне нужно было сесть именно в этот поезд, хотя я мог поехать и несколькими днями позже, приехать в город именно в этот день, а Веронике в этот час оказать-ся на перроне и увидеть меня. Неужели это все только совпадения? «Нет в мире ничего случайного», -- убедил-ся я еще раз и дал сам себе клятву: не оставлять бедную девочку никогда, ни при каких обстоятельствах.

В общем, жизнь моя на новом месте началась необычно и живо и, как я все более убеждался, вполне за-кономерно и, я её принял такой. На работе дела шли у меня хорошо. Дело своё я знал, и опыта набирался. Оче-видно, встреча с Вероникой, частое общение с Геннадием и его семьей, повлияли и на мой не простой характер. Я стал более открытым. И на производстве, и в общежитии, у меня появились новые знакомые: интересные лю-ди из числа монтажников, инженеров, работников культуры, врачей, с которыми я часто бывал на различных культурно-массовых мероприятиях, во многих участвуя лично. На которые из них я брал с собой Веронику. С новыми друзьями мы всегда живо обсуждали успехи наших спортсменов на соревнованиях, говорили не только об этом и о прошедшем недавно в городском кинотеатре новом кинофильме, но и мечтательно заглядывали в недалекое будущее, пытались представить наш город через год, полтора, два. Пожалуй, не было в городе жите-ля, кто бы с интересом не рассуждал на эту тему. Интересно: каким он будет, наш город в недалёком будущем? Ведь всё меняется у нас буквально на глазах, и мы сами вершим эти перемены. И беседы на спортивные темы, не заканчивались только разговорами. Спортивная жизнь в городе тоже кипела бурно, и я не оставался в сторо-не от неё. Ходил в спортивный зал и даже несколько раз участвовал в лыжных переходах на десять километров. Недалеко от дома культуры, заканчивалось строительство стадиона, там обещали соорудить ледовый каток, и я уже мечтал о том, как мы с Вероникой, среди шумной толпы взрослых и ребятишек будем кататься на коньках под светом ярких фонарей и громкие музыкальные мелодии.
Всё складывалось и шло вроде бы не плохо, но было то, что все время тревожило меня тогда: отсутст-вие каких-либо вестей от Нади.
Ответа на свое первое письмо, в котором я написал Наде о моих впечатлениях в новом городе: истории с Вероникой, работе, доме культуры и общежитии, я ждал почти три недели, потом написал второе – более подробное, и ждал ещё полмесяца. Я заказывал переговоры, но телефон далёкой от меня Надиной квартиры, на мои запросы отвечал лишь длинными, как мне казалось, необычно длинными гудками. Я уже начал серьёзно беспокоиться: а не случилось ли там какого-нибудь несчастья с Надей и Ниной Петровной? Почему они мол-чат? Но, буквально, тут же, вспоминал о Марине Николаевне и успокаивал себя: уж она-то бы уж точно сооб-щила мне, случись что. Но все же что-то произошло опять с Надей, и она снова поменяла свое отношение ко мне. Я в этом был уверен. Иначе: почему она не отвечает мне?
Прошел ещё месяц, потом второй. За летом пришла осень, за сентябрём октябрь…

Иногда вечерами, когда Вероника засыпала, я подходил к окну и долго смотрел на освещенный улич-ными фонарями двор общежития, проглядывающую из-за сосен часть улицы, где ходили автобусы и автомоби-ли. Прибитые ветром или дождем к окну листочки берёзок растущих во дворе, напоминали мне осень прошлого года и нашу встречу в городском парке.

Порывистый ветерок беспощадно срывает пожелтевшие листья с молодых тополей и кружит их по ал-лее. Капли мелко моросящего дождя расходятся кругами в лужах на асфальте, и промокшие, озябшие воробьи жмутся под козырьком павильона.
Я прохожу мимо застывшей карусели и направляюсь к летней эстраде, где одинокая девушка что-то ти-хо поёт под гитару.
-- Вам грустно? -- спрашиваю я девушку. Она поднимает голову. Пальцы уверенно продолжают пере-бирать струны. Она красива! Русые волосы разбросаны по плечам, в больших голубых глазах лукавые искрин-ки.
-- Нет, -- выдержав паузу, говорит она, -- просто сегодня мой день... День моего рождения.

Примерно недели за две до её и своего дня рождения, я отправил Наде подарочную бандероль, а утром в наступивший день рождения поздравительную телеграмму-молнию, но ответа и на эти послания так и не по-лучил. Все чаще и чаще я задумывался о том, почему вначале вроде бы благосклонная судьба моя, вывела ко мне на жизненную дорогу прекрасную девушку, дала возможность установить дружеские отношения, достичь почти полного взаимопонимания, а потом послала испытания в виде каких-то не совсем ясных преград? Может быть, все дело только в моем не совсем решительном характере? Может быть, нужно быть более настойчивым и решить однажды все одним махом: раз и навсегда. Я уже стал подумывать о том, чтобы отпроситься с работы – взять неделю за свой счет и…
Но как быть с Вероникой? Навряд ли стоит её отрывать от детского сада и везти с собой. Оставить на Геннадия и Аллу? Конечно, ей там не будет скучно вместе с Витькой, но захочет ли она возвращаться в дом, где жила и откуда ушла с такой лёгкостью? Ведь я уже звал её несколько раз туда, нас приглашали в гости, но она отказывалась, и я один не шёл, а находил предлог. Геннадий и Алла, я думаю, понимали: в чём причина, и хозяин приглашавшего нас семейства в таких случаях находил всегда находил правильный выход:
-- Ну, коль Магомед не идёт к горе, то ждите, гора сама нагрянет. Так и знайте, придем и что есть в хо-лодильнике из продуктов – ничего не оставим.
-- Будем рады разделить с вами наши продукты питания! – поддерживал его инициативу я.
Вариант оставить Веронику на Геннадия и Аллу, отпадал, как отпадал и вариант оставить её на милей-шую Серафиму Сергеевну, так не похожую на типичных комендантов общежитий, которых нам показывают в кино. Вероника, (я почему-то был уверен) не пошла бы и к Серафиме. И вообще никуда бы и ни к кому бы, не пошла. Поэтому вариант был один – никуда не ехать и ждать.
И я ждал. Ждал. Ждал…

Как-то сразу и нежданно
Осень в двери постучалась.
Отворил, листвой румяной
На крыльцо она спускалась.
— Разреши.
И в дверь впорхнула,
Краски мне перемешала,
Покачала абажуром,
Холодком в лицо дышала.
— Что молчишь?— меня спросила.
Я в ответ пожал плечами.
— Ту не жди, она забыла,
Там, за дальними холмами.
Улыбнулась:
— Я оттуда.
Без тебя легко, поверь ей.
А с тобою было трудно —
Нужно адское терпенье:
Угождать, любить и верить
В те туманные мечты,
В те несбыточные цели,
Что выдумываешь ты.
То не каждому по силам,
В том с тобою мы сродни...
Подмигнула мне игриво.
Я ответил:
— Уходи...
Осень хлопнула дверями,
Рассердилась:
— Посмотри...
И дождями, как слезами,
Била в окна до зари.

А солнце становилось уже не таким ласковым и всё позже и позже заглядывало в окно, заставая нас с Вероникой дома только в выходные дни. Птички уже всё реже и реже садились на карниз, теперь окно было закрыто и даже утеплено нами на зиму и Веронике приходилось открывать форточку, чтобы насыпать голубям, воробушкам и присоединившимся теперь к ним синичкам хлебных крошек или пшена и тем самым заманить к нам в гости. Дело кончилось тем, что из фанерки от посылочного ящика я соорудил небольшую кормушку, и мы пристроили её к оконной раме. Для этого пришлось взять большую лестницу у рабочих жилищно-коммунальной конторы.
Чем больше узнавал я Веронику, тем больше удивлялся её не по годам развитой деловитости и само-стоятельности. Она сама собирала себя в детский сад: готовила одежду, без робости бралась за утюг и гладила платьица, колготки, юбочки, даже носовые платочки. Она бралась и за стирку и за приготовление не только обедов, но и ужинов. Чистила картошку и лук, и не редко сама брала инициативу на себя по доведению супа или каши до полной готовности, а что она не редко ходила за хлебом, сахаром и другими продуктами в близко-расположенный от нас магазин – «Гастроном» и говорить не стоит. Как само разумеющимся можно считать её еженедельную субботнюю генеральную уборку всей комнаты. В время уборки я не редко бывало играл, как говорят в театре, роль второго плана, выполняя приказания Вероники. А именно: приносил воду в ведре из умывальника, протирал пыль на гардине, полке с книгами, отодвигал шкаф и холодильник.
А по вечерам или выходным, когда у нас не было намечено культурного выхода в город, мы садились за книги. Я читал ей про Гулливера в стране великанов, про живущего среди зверей мальчика Маугли, о весе-лых приключениях Тома Сойера и Нильса – путешествующего на диких гусях, про Карлсона, который живет на крыше. Это были пока толстые не посильные для неё книги, а вот детские книжки-брошюрки про царя Салтана и Мойдодыра, Вероника уже могла осилить сама. Не редко она удивляла меня тем, что просила вдруг расска-зать что-нибудь об авторах уже знакомых ей книг и уверенно, даже без малейшей заминки, произносила имена и фамилии зарубежных писателей: Даниэль Дефо, Джонатан Свифт, Самуэль Клеменс, Редьярд Киплинг, Сель-ма Лагерлёф.

* * *
В один из длинных-предлдинных, (как любит говорить Вероника), вечеров закончившегося выходного, уже в начале ноября я написал письмо Марине Николаевне, а в конце следующей рабочей недели, под вечер, меня вызвали на междугородний переговорный пункт. Надо ли говорить, что я не бежал, а летел по городу, мимо автобусной остановки не дожидавшись автобуса, оказавшись от услуг Геннадия, который хотел подбро-сить меня до переговорного, на новеньких, только, что купленных им «Жигулях» и уже пошёл было к автосто-янке… Я бежал не замечая знакомых, сокращая путь дворами, боясь только одного – опоздать. Примчавшись на переговорный за сорок минут до назначенного времени, я несколько раз надоедал телефонистке вопросом: можно ли соединить пораньше, если вызываемый и вызывающий уже ждут? «Разговор может начаться позже намеченного времени, но никак не раньше», -- отвечала мне русоволосая девушка. После назначенного времени пришлось прождать еще минут пятнадцать и вот, наконец…
-- Вам в третью кабинку, -- сказала телефонистка. Она говорила еще что-то, но я не слышал. Через не-сколько секунд, оказавшись в кабинке и взяв в руки телефонную трубку я уже не слышал никого в этом мире, в том числе себя самого. Видимо я кричал громко -- не помню, видимо мне делали замечание -- не знаю, но ус-покоился только тогда, когда понял, что со мной говорит Марина Николаевна.
-- Я восхищаюсь вами, Саша, -- говорила она, -- Вы молодец! Усыновить ребенка, вернее удочерить, в наше время, это подвиг. Подвиг – поверьте мне. Наденька она молода еще, она еще многого не понимает, но я уверена, она поймет, поймет, Саша. А вот с Ниной Петровной сложнее. Ей надо это все перебороть в себе, пе-редумать, понять, принять… Поймите и её тоже, Саша. Вы не так много знакомы с Надей… Вы старше её и Нина Петровна вполне могла допустить, что у вас уже был ребенок до того, как вы познакомились с Надей… Или от первого брака, или незаконнорожденный, как раньше говорили… Я то понимаю, что вы не такой чело-век и обманывать никого не станете, тем более Наденьку… Но матери… Матери имеющей единственную дочь и готовой сделать все, чтобы дочь ее была счастлива… Ей трудно понять, представить даже: мужчина с ребен-ком и молодая девушка – её дочь, почти сама еще ребенок… Саша, держитесь, крепитесь… Я думаю, разум победит – все образуется… Передавайте привет от меня малышке… Напомните, как её зовут?
-- Вероника. Спасибо за поддержку, Марина Николаевна, -- поблагодарил я, -- Спасибо, хоть вы меня немного успокоили… Теперь знаю: ничего страшного ни с Надей, ни с Ниной Петровной не случилось…
-- Не случилось, Сашенька, не случилось. Живи, работай спокойно и верь, что Надя умная девочка, и вы будете вместе. Все вместе: вы, Надя и Вероника… И Нина Петровна с вами счастлива будет. Вот увидите…
-- Спасибо, я тоже верю и надеюсь: скоро это произойдёт.
И я верил и надеялся на свою Надежду.

Совсем стемнело. Дождь перестал, тучи рассеялись, и на холодном небе выступили по-осеннему круп-ные звёзды. Мы стоим на мосту, укутавшись в мой плащ. Под нами чуть слышно течёт блестящая река, а где-то далеко грохочет железнодорожный состав, и виднеются огни светофора. Мы стоим, совсем близко друг от дру-га, и мечтательно смотрим на звёзды.
-- Ты знаешь, -- тихо говорит она, -- я всегда восхищалась звёздами, их величиной и красотой, в то же время боялась: боялась их холодного мерцания и недоступности!
Она вдруг замолкает и переводит взгляд на меня. В её глазах блестят прозрачные слезинки, в которых отражаются электрические огни. Я чувствую, как дрожит её тело. Букетик из гвоздик и клёна выскальзывает из рук и летит вниз, в холодную осеннюю воду. Она не замечает этого, уже положив руки мне на плечи и уткнув-шись головой в грудь.
-- Прости меня... Пожалуйста... Прости... Прости, что больше не встретимся... Прости, что не сможешь понять, как трудно мне прощаться со звёздами и шелестом листопада. Шумом осеннего дождя и безмолвием этой реки... Как больно ходить по земле, прыгать через лужи и скользить по мокрому асфальту. Не видеть больше знакомые лица, расстаться с родными, навеки потерять тебя... Прости...
Я ошеломлён. Я не могу понять этой резкой перемены её настроения, глажу её пушистые волосы и рас-терянно пытаюсь успокоить.
-- Ну, не плачь. Не надо... Зачем нам расставаться? Ведь всё так хорошо. Мы встретились. Я не знаю, что тебя беспокоит, но думаю, всё поправимо. Ведь правда же? Правда?
Она поднимает лицо, глаза полны слёз.
-- Не спрашивай меня ни о чём, ладно? -- её слабый голос дрожит. – Не спрашивай, Саша, ладно? Обе-щай, что не будешь ни о чём спрашивать.
Не в силах возразить -- я обещаю.
-- Мы больше не увидимся.
-- Но... я никуда не отпущу тебя!..
-- Сделаешь только хуже… И себе и мне.
-- Но почему?
-- Не спрашивай… Ты же обещал...
Я опускаю голову. Она вытирает слёзы, пытается улыбнуться.
-- Что-то я сегодня совсем дала волю слезам. А судьба всё-таки подарила мне счастливые часы. Жаль только, что под самый занавес... -- Последние слова она произносит как-то загадочно, с горечью улыбаясь.
-- Ты простил меня?
-- Да.
-- Как, однако, быстро летит время, -- она смотрит на часы. -- Поцелуй меня.
Мы стоим на шатком подвесном мосту. Прямо над нами горят звёзды, а под ногами серебряной лентой блестит река, и где-то уже далеко на её волнах качается ярко-красный букет.

Я просыпаюсь от непонятного мне страха, и первые минуты силюсь понять: кричал ли я во сне? В ком-нате тихо. Со стороны Вероникиной кроватки слышится лёгкое посапывание. Значит, она спит, и ничего не слышала. В прошлый раз, когда мне приснился похожий сон, и я вскрикнул во сне, Вероника, не просто слы-шала, но, даже проснувшись, пыталась меня успокоить. Не ребенок, а чудо. Настоящая находка. А ведь и вправду – находка.
В глазах все еще стоит качающийся на волнах букетик из гвоздик и кленовых листьев, а в ушах слы-шится стук вагонных колес, мчащегося вдали поезда. Стук колес и вправду слышен – день и ночь на стройку подают вагоны с оборудованием, кирпичом, железобетонными блоками. Подъездные пути проходят недалеко, примерно в километрах полутора-двух от нашего общежития и ночью, когда стихает уличный шум, иногда слышно, как тепловоз катит вагоны, а особенно когда подает сигналы.
До утра мне, наверное, опять не уснуть. Когда, некоторое время спустя, сон не приходит, встаю осто-рожно, нащупываю в темноте ногами тапочки, надеваю их, и тихонько подойдя к письменному столу, зажигаю настольную лампу. Не яркий её свет сразу падает на толстую общую, как у школьников-старшеклассников тет-радку. В неё я записываю мои стихи. Я открываю тетрадь на новой не начатой пока странице, в крупную кле-точку и начинаю записывать пришедшие на ум строчки новых стихов.
А на дворе уже декабрь. Снег лежит во дворе, на крышах домов, на карнизе, в кормушке, которая, бла-годаря Веронике не заледенела, постоянно пополняется кормом и собирает птиц. Окно подернуто ледком и через проталинки смотрят в мою тетрадь со стихами тихие звезды. Если бы я не был строителем, то, наверное, стал бы художником.
Но декабрь не всегда балует ясной звездной ночью. Чаще стоят короткие морозные белые дни и хо-лодные красные, от встающей над лесом зорьки, рассветы, синие недолгие вечера, и тёмные снежные, буранные ночи, когда ветер стучится в окно, с завыванием, похожим на безутешный долгий плач.

Дни коротки —
словно точки,
Ночи длинны —
как тире...
И морзянкой, в одиночку
Воет вьюга во дворе...

* * *
Однажды, в субботнее зимнее утро, после того, как мы с Вероникой навели порядок и, вымыв полы, сели на диван, чтобы позаниматься азбукой, в дверь постучали, а затем резко открыли. Открыли так резко, что я даже не успел надеть тапочки, встать и подойти к двери. А когда встать попытался, то не смог.
На пороге стояла Надя. Зимняя новая шубка, меховая шапка под чуть рыжеватый цвет шубы, румянец на щёчке.
— Не ждали?
Оставив дверь раскрытой, не дождавшись от меня никакой видимой реакции на её появление: ни моего кивка, ни моего приглашения, Надя энергично вошла в комнату, решительно подошла к столу и, выдвинув стул, сначала поставила на стол дорожную сумку, а потом села напротив нас.
Мы с Вероникой растерянно смотрели на неё.
Да это была она -- Надя! Надя!!!
Сердце готово было вылететь из груди, чувства рвались за ним наружу. Что касается души, то она уже парила где-то под самым потолком, только я сам продолжал сидеть на месте и смотреть на долгожданную и нежданную в этот день и эту минуту, гостью.
— Ну что же ты сидишь? -- спросила Надя, глядя на меня, -- Не рад мне, что ли?
— Что ты, Надя! Рад я, конечно. Просто не могу опомниться, ты появилась так неожиданно...
Быстро встав с дивана, я подошел к двери и закрыл её. Повернувшись, увидел на еще мокром полу све-жеотпечатанные следы.
— Раздевайтесь, Надежда Павловна. Пожалуйста, будьте как дома,-- проявил я готовность помочь снять гостье пальто, подойдя к ней.
Но Надя с интересом продолжала осматривать нехитрый интерьер нашей комнаты. А я смотрел на неё. О, она была красива, как фея! И новое пальто, и длинный вязаный шарф, и такая же вязаная шапочка, и даже пышный, живой румянец на щёчках — все это невероятно шло ей!
— Неплохо устроились,-- после паузы проговорила, наконец, гостья, -- А я, собственно, за вами.
— За нами?..— не понял я, -- А куда нам? Ехать или идти?
Вопросы мои видимо звучали нелепо.
— Какая милая девочка! — Словно не слыша меня, Надя перевела взгляд на Веронику, -- Иди, девочка, поиграй во дворе, побегай с ребятами, на санках покатайся. А мы поговорим немного с дядей, а потом все вме-сте пойдём, погуляем: ты, я и дядя, а может даже поедем на автобусе за город.
— Ты, я и папа? -- поправила Вероника и, отложив азбуку, посмотрела в мою сторону, -- А мы тоже со-бирались за город. Правда, папа?
Я кивнул.
— Папа?! — удивилась Надя.-- А я, признаться, никогда бы не подумала, что у такой взрослой девочки может быть вот такой молодой папа.
Она посмотрела на меня, мне показалось, не совсем по-доброму, а затем, попытавшись улыбнуться, снова обратилась к Веронике:
— Ну, хорошо, пусть будет так: ты, я и твой папа.
На лице Вероники засияла улыбка, она взглянула на меня.
-- Папа, можно, пойти погулять?
Я кивнул:
— Только не далеко от дома.
Прежде чем Вероника побежала одеваться, я заметил, с каким любопытством и настороженностью На-дя поочередно взглянула на нас с ней.
-- Да у вас тут, я смотрю, просто идиллия. Полное взаимопонимание! Ну, Саша, ты делаешь успехи. Причем огромные и быстрые успехи. За такое короткое время приручил ребёнка. У тебя, вернее у вас Алек-сандр бесспорный педагогический дар. Может даже более, чем у Макаренко. Бросайте свою стройку и айда в школу. Воспитывать молодое поколение.
Мне показалось, что в словах Нади звучала ирония. Заметила это, видимо и Вероника. Она останови-лась у двери, возле вешалки и, взяв в руки пальто, посмотрев на Надю сказала:
-- Меня никто не приручал…
Надя смутилась, но не надолго.
-- А взрослых перебивать не хорошо. И в разговор, который они ведут между собой встревать тоже де-тям не следует, -- сделала она уже с более добродушным тоном в голосе, замечание, -- И вообще, с незнакомы-ми или малознакомыми взрослыми дети твоего возраста разговаривают лишь после того как их о чем-нибудь спросят.
-- Извините, -- сказала тихо Вероника, -- Но вы не правильно говорите: детей не приручают, приручают животных, чтобы они в цирке выступали…
-- Какая ты умная… -- снова заметила и снова не без доли иронии Надя, -- Ни девочка, а просто вундер-кинд.
-- Вундеркинды на пятерки учатся, а я только на следующий год в школу пойду, -- снова не удержалась от ответа Вероника.
-- А я уже сейчас вижу, что ты самым умным ребенком в классе будешь… -- сказала Надя, уже более спокойно. Как мне показалось, сбавляя колкости в голосе.
Я проводил Веронику до порога и едва только я закрыл за ней дверь, как снова почувствовал не совсем доброе отношение к себе со стороны Нади. Повернувшись ко мне, она осмотрела меня с ног до головы. Осмот-рела очень внимательно.
— Ты вообще-то на что-нибудь способен? — спросила она.
Я пожал плечами.
— Не понимаю. Что ты имеешь в виду?
— Почему ты не можешь сделать всё сам? Почему я должна ехать к тебе за тысячи километров только для того, чтобы пристроить в детский дом привязавшуюся к тебе девчонку.
— Какой детский дом? Надя, ты, о чём говоришь?!
— Что Надя, что Надя?! Ты думаешь, что она вечно будет жить с тобой?
— Я не знаю... Может быть, потом и отыщутся родители.
Надя с силой задвинула стул, подошла ко мне, глядя прямо в глаза. Я попробовал обнять её, но она от-странилась.
— А я знаю. Никаких родителей у неё нет, и не было. Тебе её специально подбросили. Да-да. Спе-ци-аль-но. Видят: простачок такой, спокойный, давай ему подбросим ребенка, нам гора с плеч...
-- Да, что ты, что говоришь? Кто мне кого подкинул! Ты знаешь, скольких мне усилий стоило, чтобы разрешили оставить ребёнка? Чтобы Вероника осталась со мной…
-- А ты не перебивай меня! Мне и знать этого не надо, понял? Ты думаешь, что только у тебя одного и есть сострадание к другим? У меня тоже есть. Есть! И мне жалко эту девочку, но пойми, у нас у самих будут дети. Как они будут относиться к ней? Как она будет относиться к ним? Да и вообще... Вообще мы с тобой ещё молоды, чтобы иметь такую взрослую дочь. Сколько, ей лет, кстати?
— Скоро будет семь.
— Вот видишь! Мне только двадцать три, тебе двадцать шесть… Мама говорит…
-- Я так и понял, что без мамы дело не обошлось? Это она тебе советовала не отвечать на письма?
-- Я сама не маленькая! И мама не причём!
-- Знаю я, как она не причём…
Надя замолчала, села на диван и мне показалось, что она, словно мёртвая царевна, проснулась от долго-го тяжёлого сна и теперь приходила в себя, изучая окружающий её мир.
-- Знаешь, как я устала, Саша… -- сказала она и почувствовал, что передо мной сейчас та самая девушка с мокрой эстрады из того сентябрьского дождливого дня, оставшегося далеко-далеко в прошлой жизни. И вот она, жизнь та и та девушка возвращаются ко мне.
-- Вижу, Наденька, вижу…
Я присел рядом. Она склонила голову мне на плечо.
-- Как думаешь, мы будем счастливы? – спросила она.
-- Конечно, -- ответил я уверенно, -- Нам много для этого не надо. Лишь бы взаимопонимание было.
-- И я тоже об этом, -- встрепенулась Надя, -- Давай, чтобы у нас во всем было взаимопонимание.
-- Давай…
-- Тогда ответь мне на один вопрос. Ответишь?
-- Отвечу.
-- А почему Вероника сразу стала называть тебя папой?
— Да откуда мне знать… Наверное она никогда не видела своего папу и решила, что папа должен быть таким, как я.
-- А почему она выбрала именно тебя?
-- Ну, выбрала и выбрала! – сказал я уже громче обычного, -- Хорошо, что меня, а не другого. Теперь я даже рад этому. Зачем ты задаёшь эти вопросы?
— А может, она больна? Может, у неё с головой что? – спрашивала больше себя, чем меня Надя, уже отстранившись и не глядя на меня.
Она встала, подошла к окну.
-- Ну, ничего, в детдоме, её обследуют.
— Надя! – выкрикнул я уже раздражённо, -- Как ты можешь так говорить? Ни в какой детский дом я ребёнка не собираюсь отправлять и не отправлю! Я хочу, чтобы ты об этом знала точно.
— Я прошу тебя: не повышай на меня голос. Ты раньше никогда не был таким. Я тебя таки не видела… Моя мама и то...
— При чём тут твоя мама?! Ну, при чём тут мама?! — не в силах больше сдерживаться, выкрикнул я.
— Не кричи, понял? Не кричи,-- Надин голос дрогнул, казалось, она вот-вот заплачет. Мне стало жаль её, и я виновато опустил глаза.
-- Ты тоже раньше не была такой. И я тебя такой не знал…
-- Какой такой?
-- Жестокой! Вот какой! Когда я писал тебе письмо и рассказывал о Веронике, я думал и не сомневался даже, что ты меня поймёшь и не думал даже, что у нас будут какие-то проблемы с Вероникой. Раздор из-за ре-бёнка.
-- Но ведь это не наш, не знакомый нам ребёнок. Неизвестно чей. Ты не боишься, что вдруг найдутся её настоящие родственники и обвинят тебя в том, что ты украл их ребёнка.
-- Если бы они были, то уже нашлись бы. Так, что не найдутся. А если и найдутся, навряд ли будут пре-тендовать…
-- Саша, извини, но мне иногда кажется, что ты не совсем здоров…
-- Ты что имеешь в виду? Мои умственные отклонения? Так их нет. Я совершенно здоров.
-- Ну, извини, извини, я не хотела тебя обидеть…
Она, подошла ко мне, снова присела рядом, коснулась пальцами моих волос.
— Ну, как ты не понимаешь, Саша? – голос её стал мягким, почти бархатным, -- Ну, подумай хотя бы обо мне. Я ведь никогда не смогу полюбить чужого ребёнка. Тем более её… Мне не полюбить её насильно. Да и она тоже никогда не будет относиться ко мне как к матери… Видишь какая она…
-- Какая?
-- Настырная. Слышал, как она мне ответила? Какое замечание сделала?
-- Ты же её прирученной назвала, вот она и обиделась. Она ведь почти взрослая. Всё понимает.
-- Вот видишь, всё понимает, всё помнит, и сегодняшний день запомнит и не простит мне никогда мои нечаянно вырвавшиеся сравнения.
-- Да откуда ты знаешь? Откуда у тебя такие предположения? Ты ведь не знаешь Веронику совсем! Ви-дишь её сегодня в первый раз… Она добрый, ласковый ребенок. Вы поладите… Поймете быстро друг друга. Вот увидишь…
Я взял Надю за руки – еще холодные от мороза.
-- Почему ты не сообщила, что приезжаешь? Хотела сюрприз?
-- Хотела! – воскликнула Надя, отдернув руки и снова поднимаясь. Об этом потом поговорим. Сейчас главное девочка…
-- Да с девочкой всё в порядке, -- я тоже поднялся, -- Отличная девочка Вероника. Отличная девушка Надя. Всё отлично! Сейчас будем пить чай, раздевайся, давай к столу. Мы вчера суп вкусный сварили. Сейчас разогреем…
Я достал из холодильника кастрюлю с супом, включил электроплитку. Надя продолжала стоять. Она подошла к окну и смотрела теперь во двор.
-- Ну, давай, раздевайся, давай, -- я снова подошел к ней и на этот раз, без усилий шуба оказалась в мо-их руках, а затем и на вешалке, возле двери.
Надя молча отошла от окна, села за стол.
-- Неужели ты хочешь, чтобы у нас из-за нее были постоянные ссоры? -- спросила неожиданно она, когда я ставил на стол кастрюлю с разогретым супом.
-- Ну, что ты всё выдумываешь? Никаких ссор не будет у нас.
-- Ты оптимист… Оптимист… -- вздохнула Надя, -- Я тоже совсем недавно была оптимисткой… А те-перь…
-- А что случилось теперь? – Я сел рядом, -- Что там без меня случилось?
-- Без тебя ничего не случилось… Всё случилось раньше… При тебе или с тобой… Как правильно и лучше сказать, не знаю… Когда ты стал настаивать в разговоре с мамой на своем отъезде в Сибирь, я вдруг по-няла, что я тебя совершенно не знаю. Не знаю какой ты… Тот наш порыв, та наша встреча осенью на эстраде, тот дождь – все это было так неожиданно и романтично и казалось, что это любовь…
-- А что, если не любовь? Я уверен, что это и была и есть любовь…
-- А я теперь не уверена… Не совсем уверена… Ты понимаешь…
Предчувствие не ладного вдруг колыхнулось во мне.
-- Тебе встретился кто-то другой? – спросил я, не дав Наде договорить.
-- Нет, нет! – Она, взяла меня за руку, -- Кто мне мог встретиться? Живу без тебя отшельницей и думаю о только о тебе… Но, какие-то сомнения подступают иногда. А вдруг это нечто другое – наши с тобой отноше-ния. Вдруг они не любовь? Вдруг это романтическая дружба, а любовь мы еще настоящую н6е встретили. Не ты, не я… Если мы ошибаемся? Что тогда?
-- Мне сердце подсказывает, что я не ошибаюсь, -- сказал я.
--
А? Будь умником! Я специально разузнала, что недалеко, километрах в пяти-шести отсюда, в селе есть детский дом. Директором там мамина одноклассница. Мама написала ей письмо, и я уже побывала там, догово-рилась. Поехали сейчас. Все документы мы оформим позже. А пока пусть девочка поживёт там, привыкнет.
Всё сказанное Надей не укладывалось в голове. Я закрыл лицо руками, пытаясь сосредоточиться. Надя осторожно коснулась моих волос.
— Ну, соглашайся, Саша, соглашайся. Ради нашей любви. Поедем, пожалуйста. Автобус туда четыре раза в день ходит, так что часа через два-три будем уже здесь. Вдвоём. Возьмём шампанское, я торт привезла. Посидим славненько. А?
Я молчал. Надя решительно встала, сняла с вешалки куртку и стала одевать меня.
— Ну, хорошо, езжайте вдвоём. Так даже будет лучше. Отвезёшь и пообещаешь ей скоро приехать. А я пока здесь похозяйничаю.
Она потянула меня за руку, поставила, словно манекен, на ноги, застегнула куртку, надела шапку и, дружелюбно похлопывая по плечу, подтолкнула к двери.
— Сейчас до автостанции, а потом на автобус, в Берёзово. Там найдёшь детский дом, спросишь Тамару Васильевну. Передашь привет от меня, ну и объяснишь всё, конечно. А потом... Потом мы обсудим наши дела.
Она вытолкнула меня в коридор, подбадривающе кивнула и захлопнула двери.

* * *
Вначале я по инерции брёл по узкому коридору, затем спустился по лестнице, постоял в вестибюле. На-верное, вид у меня был не самый лучший, потому как вахтёрша, с которой я поздоровался, посмотрела на меня сострадательно. Выйдя из подъезда, я увидел на скамейке Веронику.
— А где та тётя? Она что, не пойдёт с нами? — спросила она.
Я посмотрел на девочку, молча взял за руку, и мы пошли. Мы шли к автобусной остановке. Итак, как я понял, мне предстояло выбирать между Надей и Вероникой. Только так и не иначе. Ну откуда, откуда у Нади такая жестокость? За тот небольшой промежуток времени, что мы прожили вместе, я привык к Веронике и те-перь даже не представлял, как буду без неё. Кто будет помогать мне мыть посуду на кухне и подметать в ком-нате? Кто будет читать выученные в детском садике стихотворения и петь детские песенки? Надя, милая, неу-жели это ты? И что тому причиной — снова наставления матери или уже собственная инициатива?
Автобус долго ждать не пришлось. Он подошёл сразу и, что самое удивительное, несмотря на выходной день, был почти пуст. Я посадил Веронику на сидение, а сам встал напротив, на задней площадке и, глядя в ок-но, продолжал размышлять. О Веронике, о Наде, о себе. Время, однако, шло. И автобус медленно двигался впе-ред, удаляя нас от нашего дома. Когда он сделал очередную остановку, никто из него не вышел, и никто не за-шёл.
— Папа, следующая “Парк”,-- сказала Вероника.
Я посмотрел на неё и промолчал. Её взгляд был по-детски печален.
— “Парк”,-- некоторое время спустя, сказала женщина-кондуктор,-- следующая — “Автостанция”.
— Папа, мы сходим? — снова спросила Вероника.
Я молчал.
— Поехали! Никто не сходит! — крикнула кондукторша водителю автобуса.
Одна створка задней дверцы захлопнулась, а вторая осталась открытой, словно приглашала выйти. Вне-запно шальная, даже безумная мысль нахлынула на меня. Страшная мысль о том, что если мы не сойдем с Ве-роникой из этого автобуса сейчас, то не выйдем из него никогда!
Никогда!
Не знаю, какая сила управляла мною в тот момент, но я, схватив Веронику на руки, быстро устремился к полуоткрытому проёму двери. Автобус, уже было тронувшийся с места, снова притормозил, и я услышал, как вслед нам закричала кондукторша:
— Пьяный! Ей-богу, пьяный! И как только таким детей жёны-то доверяют?!
Вероника смотрела на меня удивлённо.
— Ты не испугалась, Вика? — спросил я её.
— Не-а. Нисколечко,-- ответила она.-- Я сильно не хотела ехать на автостанцию. А теперь ведь мы не поедем туда, да?
— Нет. Теперь-то уж мы поедем домой,-- убеждённо сказал я.

... Когда дверь в нашу комнату открылась и Надя увидела нас с Вероникой, то от неожиданности выро-нила из рук вазу с яблоками. Яблоки рассыпались по столу, сбив фужеры, несколько штук упали прямо в торт, а остальные, упав на пол, покатились к нашим ногам. Одно, второе, третье...
— Мы будем жить втроём, Надя,-- отчетливо выделяя каждое слово, произнёс я.

Вероника, прочитав вполголоса игрушечному Деду Морозу стихотворение, встаёт, на прощание машет ему рукой и, пожелав спокойной ночи, направляется к окну.
— Что там, Вика? — спрашиваю я её тихонько.
— Идёт снег. Пушистый-препушистый,-- говорит она, повернувшись ко мне вполоборота.-- А ты, что, не спишь, папа?
— Нет.
— Тогда можно, я лягу к тебе?
— Можно.
— И возьму свою куклу?
— Бери.
Я представляю, как на лице Вероники вспыхивает улыбка. Она подбегает к своей кроватке, берёт куклу и, радостная, бежит ко мне.
— Мы сегодня еще поспим, а завтра будем сидеть долго-долго, пока часы не пробьют двенадцать, а по-том ляжем спать, а когда проснёмся, то дедушка Мороз уже положит нам под подушку свои подарки. Правда, папа? — говорит моя лепетунья, укладываясь поудобнее.
— Правда,-- я глажу ее по пушистым длинным волосам.-- Спи, Вероника.
Рядом на стуле лежит её белое платье Снегурочки. Завтра Вероника наденет его, и мы отправимся на детский утренник. Она будет читать стихи, петь новогодние песенки и кружиться в хороводе. А я, выбрав вре-мя, куплю ей новую куклу, большую шоколадку и школьный букварь. Ведь на будущий год Вероника пойдет в школу. А себе, наконец-то, куплю электробритву и всё это после незаметно положу под подушку.
Но это будет завтра, а пока, обняв куклу и прижавшись ко мне, моя Вероника крепко-крепко спит.

ШУРУП И ВОБЛА
продолжение
Октябрь 1988 года.

***
Была суббота. Андрей, одетый по-домашнему в трико, футболку и тапочки, сидел на диване и смотрел утреннюю телевизионную программу. Наталья стирала в ванной, а Настя играла в спальне: наряжала и уклады-вала в кроватку куклу.
Андрей уже больше недели жил у Наташи и чувствовал себя по-хозяйски. За эту неделю он стал своим для Натальи и Насти, и ему уже начинало казаться, что он живет здесь давно.
— Андрюш, что хорошего кажут? — крикнула из ванной Наталья. — Скоро эстрадный концерт начнет-ся?
— Уже начался, — ответил Андрей, — Валя Толкунова первой поет.
Наташа вышла из ванной комнаты и, вытирая о фартук мокрые руки, подошла к нему и поцеловала в щёку. Ей нравилось, когда Андрей запросто называл артистов по именам: Ира Муравьева, Лёва Лещенко, Саша Збруев. Словно он был лично знаком с каждым из них и состоял с ними в приятельских отношениях. Наташа присела рядом с Андреем, обняла его за шею, прижалась лбом к его щеке.
В комнату вбежала взволнованная Настя.
— Дядя Андрюша, надевай скорее брюки, — крикнула она, — тётя Люба идет.
Она сняла висевшие на спинке стула брюки и свитер и передала их Андрею.
— Быстрее! Быстрее! — подпрыгивала Настя и хлопала при этом в ладоши.
Наташа пошла к входной двери, а Андрей, засуетившись, стал одеваться.
Тетя Люба оказалась живой и не лишенной привлекательности женщиной, на два года помладше Ната-льи и совсем не похожей на неё. Познакомились. Потом пили чай с малиновым вареньем, которое привезла Люба. Сёстры говорили о родственниках, о брате, к которому нужно было вскоре кому-то из них ехать. Улучив момент, когда Наталья вышла, Люба прямо спросила Андрея:
— У вас это серьёзно?
— Надеюсь, — ответил он.
Не обижай её, ладно? — попросила Люба. — Она у нас невезучая.
Андрей кивнул.
Прощаясь, Люба пригласила их в гости на ноябрьские праздники. Наталья сказала, что они постараются приехать.
Как оказалось, в этот день Натальина сестра была первой, но не последней гостьей. Часам к четырём пришёл двоюродный брат Наташи Сашка с женой Валентиной. Снова знакомились, снова пили чай с малино-вым вареньем, ели домашнюю колбасу. Валентина с нескрываемым любопытством рассматривала нового чело-века, а потом попросила, нет, стала умолять, чтобы Андрей спел. Он взял гитару и наиграл мелодию из кино-фильма “Земля Санникова”.
Призрачно всё в этом мире бушующем.
Есть только миг, за него и держись.
Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь.
Андрей еще ни разу в жизни не видел, чтобы так слушали кого-то, как слушала его Валентина. Она пропускала каждое его слово, каждый звук через себя и непроизвольно подвигаясь к нему ближе и ближе, отче-го Андрею становилось не по себе. Однако он допел песню до конца и пододвинул табурет, на котором сидел, поближе к Наталье.
— А ты понравился Валентине, — сказала Наталья, проводив гостей.
— Неужели? А я что-то не заметил.
— Не лукавь. Этого нельзя было не заметить. Наверняка Сашка ей сейчас предупреждение делает по этому поводу.
— Слушай, ну я тут явно не при чем. Я не подавал никакого повода, — начал было Андрей.
— Не оправдывайся! — перебила его Наталья, и он почувствовал, что ее голос срывается. — Скажи лучше честно: ты будешь мне изменять?
— Ты что, Наташа? О чем ты говоришь.
— Да все вы... — На глазах у Наташи выступили слезы, она махнула рукой, и, забежав в спальню, за-крыла дверь на защёлку. Андрей попытался достучаться, звал её по имени, но она не отзывалась. Андрей про-шел в зал, сел на диван.
“Вот и первая кошка между нами пробежала, — сказал он тихо сам себе, — то ли ещё будет в этом до-ме?”
Примерно через полчаса Наташа вышла из комнаты, глаза ее немного припухли от слёз.
— Прости меня, ладно, — сказала она, усаживаясь рядом с ним, — и почему они влюбляются в тебя? И соседка, и Валентина, и...
— Да никто не влюбляется. Выдумываешь ты всё. Сама придумываешь, вот тебе и кажется.
Андрей обнял её и поцеловал вначале в щёку, а затем в губы. Наталья взяла его за голову обеими рука-ми, крепко сжала и от души горячо поцеловала.
— Я тебя никому не отдам! Понял? — сказала она с железной уверенностью в голосе. И повторила: — Не отдам. Ты понял?
Андрей, отвечая ей на поцелуй, кивнул головой.
***
В понедельник утром Петрович вызвал Андрея к себе.
— Слушай, — сказал он, — мне нет разницы, есть у тебя трудовая книжка или нет, но зава нашего во-енкомат затормошил, требуют чтобы ты встал на воинский учет, ещё и штрафом пугают. Поэтому получи у кассира получку, я тебе дам недельку, а ты смотайся за документами. Годится?
— Годится, — согласился Андрей.
— Неделю хватит обернуться?
— Хватит.
“Видимо, последнее денежное довольствие”, — думал Андрей, получая месячную зарплату и пожимая на прощание руку директору ДК.
— Пока ты катаешься, — говорил Степан Петрович, — я у директора совхоза аппаратуру выбью. Прие-дешь и начинай играть на танцах. Уборочная страда закончилась, молодёжи вечерами делать нечего — пойдут в ДК.
Андрей кивнул и пошел готовиться к поездке. Он чувствовал, что настало время ехать домой. Нет, он не собирался заявляться с повинной. Пока, во всяком случае. Андрей надеялся, что у матери сохранился воен-ный билет, который почему-то не потребовал следователь, ведший его дело. Забрал паспорт, спросил о билете, но почему-то не забрал воинский документ. Главное, считал Андрей, приехать в родной город ночным поездом, прийти домой незаметно, не встретив знакомых, а под утро сесть на проходящий поезд и вернуться назад.
Так он и сделал, поехав первым утренним автобусом в краевой центр. Наташа проводила его до авто-станции, прощаясь, крепко поцеловала.
...Как и рассчитал Андрей, в родной город он приехал около полуночи. Темной холодной октябрьской ночью он пробирался к родному дому через весь город. Не без волнения постучал в двери своей квартиры.
— Кто? — услышал он испуганный и уставший голос матери.
— Я, мама, Андрей...
— Андрюша!.. — едва открыв дверь, мать бросилась на грудь сына. — Что же ты наделал? Зачем? Уча-стковый говорил, что тебя бы через месяц-два совсем отпустили, а теперь ещё два года сидеть придется! Ой, сынок-сынок...
Военного билета дома не оказалось. Мать отдала его участковому, когда тот спросил, есть ли дома до-кументы Андрея.
— Ой, Андрюша, Андрюша, два раза приходили, дома тебя искали, под кровать заглядывали. Потом меня в милицию вызывали, спрашивали, куда поехать мог. Я назвала адрес тети Маши, а больше и не знаю ку-да. Покорись, Андрюша, всё равно ведь поймают. Милиция везде найдёт.
Андрей не стал есть приготовленный ночной ужин — гороховый суп и котлеты. Попил лишь чаю с ма-линой, а несколько котлет завернул с собой. Мать отварила ему в дорогу с десяток яиц, положила банку тушен-ки, сахару, пачку чаю. В шкафу он нашёл старый овечий полушубок, взял с собой зимнюю шапку, перчатки, шарф. Прощаясь поцеловал мать в лоб и только тут заметил, как она постарела: волосы покрылись сединой, лицо морщинами.
— Куда теперь, сынок? — заплакала у двери мать.
— Далеко, мама. Не плачь, как-нибудь переживём.
— Работаешь ли где? Может, денег надо, я пенсию вчера получила.
— Не надо, мама, спасибо. У меня есть, на дорогу хватит, а там заработаю.
— Смотри, не хулигань нигде. Да, забыла тебе сказать: Катин-то отец совсем плохой — из больницы не выходит, почки отнимаются, люди говорят -- это наказание ему за дочь. А Тамара, сестра Кати, сейчас на твоем месте — на танцах молодёжи поёт.
— А ребят моих не встречаешь на улице?
— Встречаю. И Геру слепенького — всё с женой под ручку ходят. И Ваську-гитариста. На машине меня несколько раз домой с рынка подвозил, про тебя спрашивал. А что я ему скажу? Сказала, что не знаю где.
На вокзал Андрей пришел около пяти часов утра. У билетных касс никого не было, и он, разбудив в окошечке кассиршу, дремавшую за столом, без лишней суеты приобрёл билет на семь часов. Два часа, дабы не встретить знакомых, он бродил по перрону и изрядно продрог, а потому, когда подошёл поезд, забрался в ва-гон, купил постельный комплект и, расстелив, завалился спать.
Вернулся он в райцентр вечером следующего дня. Был день рождения Натальи, и у неё в гостях собра-лись соседи — Николай с Ольгой. Вечеринка уже подходила к концу, но по поводу возвращения Андрея Ната-ша достала из холодильника новую бутылку. Дружно поздравляли Наталью, потом просили Андрея спеть. Он, наверное, впервые в жизни, отказался, сославшись на усталость. Примерно через час после возвращения Анд-рея гости ушли, Наташа уложила Настю в постель и достала еще одну бутылку портвейна.
— Ну, как поездка? Удачно? — Наташа погладила Андрея по волосам. — Устал, бедненький...
Андрей взял её за голову, притянул к себе, поцеловал.
— Разговор есть, — сказал шёпотом он.
— На сто рублей? — пошутила Наталья, принимая его поцелуй.
— Серьёзный разговор, Наташа, — Андрей отпрянул чуть в сторону и отвел глаза, — обещай мне, что если вдруг после этого разговора ты захочешь чтобы я ушёл, то пусть это будет утром. Позволь мне остаться до утра, я устал с дороги.
Наташа напряглась и тревожно посмотрела на Андрея.
— Ты что, убил человека? — вполне серьёзно спросила она.
— Да нет! — выкрикнул он и, немного успокоившись, добавил: — чуть не убил в своё время, но дело сейчас не в том.
— А в чём?
Андрей встал, прошёлся по комнате.
— Знаешь, я... Можно я начну немного издалека?
Наташа пожала плечами. Она сидела на диване, поддерживая подбородок руками и поставив локти на колени.
И Андрей начал говорить. Он говорил вполголоса, не торопясь, словно взвешивал каждое слово. Он го-ворил о том, как начинал играть на гитаре, как служил в армии, как пел в группе “Паровоз”, рассказал про Катю и Катиного отца, про тюрьму, зону и “химию” и о том, как и при каких обстоятельствах оказался здесь, у неё в доме.
— Вот так, Наташенька, теперь у меня нет документов, меня разыскивает милиция, и я нахожусь в бе-гах.
Наташа с минуту сидела молча, затем закрыла лицо руками, плечи её задрожали. Андрей подсел к ней, обнял.
— Завтра я уеду, — сказал он.
— Куда? — Наташа оторвала руки от заплаканных глаз. — Куда ты поедешь? Скоро зима. Где тебя ждут?
— Поеду в Кемеровскую область, там ещё один друг армейский живёт. Попробую поискать его.
Наташа снова заплакала:
— Ну почему? Почему мне так не везёт?
— Знаешь, Наташа, пойдём допьём портвейн, и пропади оно всё пропадом, а? — предложил Андрей.
Наташа всхлипнула, утёрла концом халата слёзы и, поднявшись, кивнула Андрею. Они прошли на кух-ню, где Наташа достала из холодильника тарелку с холодцом, остатки винегрета и недопитую бутылку вина, сама разлила по фарфоровым бокалам. Выпили молча, закусили.
— Что ты скажешь на работе? — спросила Наташа.
— Да найду что сказать, — ответил после паузы Андрей, — скажу, что родители не хотят, чтобы я уез-жал из дома, и не отдают документы, а я здесь жить хочу. Петровичу музыканты нужны, он за меня перед заве-дующим заступится. Зиму прокантуюсь.
— А потом?
— Потом что-нибудь придумаю. Голова на плечах есть.
— Голова-то у тебя есть — правильно говоришь. Наверное, не одной бабёнке мозги запудрил.
— Не успел.
— Что не успел?
— Не успел запудрить. Некогда было. То пел, то сидел. Ты первая, кому запудрить попытался, и то не получилось. Видимо, нет таланта на эти дела.
— Ладно, — сказала Наташа, разливая остатки вина в бокалы, — допьём и пойдём спать, а завтра -- будь что будет. У меня ведь сейчас тоже брат в зоне сидит.

УЧИТЕЛЬНИЦА НЕМЕЦКОГО
Осень 1990 года.
— А вы от какой газеты корреспондент будете? — задаёт она, улыбаясь вопрос, когда директор, позна-комив их, оставляет одних в опустевшем классе.
— От районной,-- говорит он, хотя внутренне уже предчувствует, что тема которой он коснется, вполне может заинтересовать и краевые газеты. Зовут ее Светлана Анатольевна, два года назад она закончила факуль-тет иностранных языков педагогического института, и приехала в эту сельскую школу преподавать немецкий.
Казалось, что в этом особенного, сотни, а то и тысячи выпускниц вузов ежегодно приезжают в сельские и городские школы, и работают преподавателями английского, немецкого, французского, а то и испанского языков. У одних это получается здорово, у других — не совсем, но тем не менее...
Но, тем не менее, особенное в данном случае есть. Дело в том, что в этом поселке почти сплошь живут немцы. Те, кого в сорок первом выслали сюда из Поволжья, их дети и внуки. Более сорока лет иностранный язык — естественно немецкий — в местной школе вели учителя-немки, а вот теперь русская учит ребятишек-немцев их родному языку. Впрочем, относительно родного языка вопрос, как оказывается спорный, в некото-рых, казалось бы “чисто немецких” молодых семьях по-немецки не говорят, потому как язык знают плохо или не знают совсем, тем не менее...
Тем не менее, она преподаёт немецкий язык ребятишкам, носящим немецкие фамилии, имея фамилию чисто русскую — Макарова.
Она небольшого роста, жива, подвижна, симпатична: карие глаза, слегка поддернутый носик, тонкие губки, толстая длинная пшеничная коса, повязанная на конце голубеньким бантиком, переброшенная через плечо, лежит на её белой кофточке, касаясь груди.
— Да вы проходите, садитесь, не стесняйтесь, товарищ корреспондент, мы не кусаемся,-- приглашает она уже сидя за учительским столом.-- К нам корреспонденты не каждый день приезжают. При мне, например, вообще впервые, так что на все вопросы отвечу. А вы давно в газете работаете?
— В вашем районе недавно, а вообще одиннадцатый год уже — говорит он, садясь за первый стол на-против ее, как ученик перед учительницей и достает из кожаной, черной сумки диктофон, блокнот, авторучку. Перед командировкой в этот поселок, когда он сказал, что кроме всего прочего: леспромхоза, сельской админи-страции, хочет зайти и в школу, ответственный секретарь редакции, ещё молодая веселая женщина, отреагиро-вала своеобразно.
— Вот там-то тебя и женят,-- сказала смеясь она,-- Светлана Анатольевна там есть. Женщина неотрази-мая, в меру скромная, в меру разговорчивая — как раз в твоём вкусе, и волосы у неё длинные, как ты любишь, — до пояса... Так что, держись или наоборот -- в плен сдавайся!
Он заинтересовался и, подыгрывая ответсекретарше, улыбнулся.
— Скажи, что она ещё девушка невинная.
— Вот с этим небольшие сложности есть,-- сделала лицо серьезным ответсекретарь.-- Она ещё студент-кой познакомилась с одним аферистом. Он “химию” отбывал. Но красивый гад был и обольстил её. Увлеклась она, девочку родила, а он, сволочь, срок отбыл и смылся — ни ответа, ни привета.
Три года одна дочку растит, но молодец — ничего не скажешь, интереса к жизни не потеряла, по-прежнему весёлая и открытая.
Сказать о том, что по дороге в посёлок он только и думал о том, как бы поскорее глянуть и оценить очередную потенциальную невесту, было бы неверно. Был он корреспондентом по жизни не раз битым, не один раз менял местожительство, а заодно и редакции, не один раз его пытались оженить и заземлить, но всё как-то не получалось. Когда дело доходило до серьёзных отношений с женщинами, и нужно было решать: оставаться и узаконить отношения или расставаться, почему-то получалось второе.
То в “деле” возникал бывший муж, то недовольство высказывали родители невесты, то, как было один раз, перед тем, как идти в ЗАГС, он потерял паспорт.
“Не судьба значит”, -- успокаивал он сам себя, будучи твёрдо уверенным, что рано или поздно, она, судьба его, на жизненном горизонте появится и не узнать её, а тем более пройти мимо или обойти её будет не-возможно. Однако годы шли, а она никак не появлялась.
Годы шли, а она никак не появлялась и, не веря в то, что она может появиться здесь, в этом посёлке, он, приехав в командировку, первым делом зашел в администрацию, отметил командировочные, проинтервьюиро-вал сельского главу, затем побывал на пекарне, в конторе ОРСа леспромхоза, выехал на место лесозаготовки и складирования леса и только уж тогда, когда “материала” нагрёб, что называется под завязку, заглянул в мест-ную школу.
Директор школы, седой пенсионер, сорок лет отдавший народному образованию, оказался весьма и весьма разговорчивым и человеком радушным — организовал для корреспондента и водителя обед, подробно рассказал о школьных делах и во время беседы неожиданно спросил:
— А ты женатый?
— Нет,-- ответил он и слегка смутившись от внезапного вопроса.-- Был одно время, но не получилось...
-- Ничего. Молодой ещё, получится. У нас тут дивчина одна работает, немецкий преподает. Тоже у ней не всё в жизни гладко получается. Я вот смотрю на тебя и знаешь какая мысль мне в голову приходит — мне, кажется: вы друг для друга подходите. Сейчас я тебя с ней познакомлю, материал о ней напишешь, ну и оце-нишь заодно.
Сказанное директором ещё больше подогревало его интерес к незнакомой пока женщине, и он не без волнения переступил порог кабинета, где она преподавала иностранный. Но волнение это исчезло, как только он увидел её.
— Светлана Анатольевна: я понимаю, многие девчонки в школьном возрасте мечтают стать учителями, такими, как их первая учительница. Но почему именно иностранный, немецкий? — задаёт он ей первый вопрос и включает диктофон.
— А можно без этой штуки? — улыбаясь, кивает она на записывающее устройство.
— Можно, конечно, но, откровенно говоря, я писать авторучкой уже отвык, и потом, диктофон запишет всё более подробно с интонациями и паузами, а это поможет написать более объективный материал — объяс-няет он.
— А послушать потом дадите?-- спрашивает она, -- Ужа-асно хочется себя послушать!
— Обязательно.
— Ну и договорились.
“Ну и договорились” — она произносит так, как будто знакома с ним, по меньшей мере, года три.
— Договорились,-- говорит и он ей, как старой знакомой.-- Ну а теперь ответьте на мой вопрос, пожа-луйста.
— А вы задали вопрос? Совсем забыла,-- говорит она лукаво, и карие глазки ее наполняется блеском.-- Извините, пожалуйста. Итак, почему иностранный и почему именно немецкий? Всё так, как и сказали: была без ума от первой учительницы. Она вообще-то закончила иняз, но учителей иностранного в школе в то время хва-тало, и ей дали начальные классы. Вернее наш первый класс. Знаете, как это бывает в сельских школах, где учитель физкультуры запросто может преподавать биологию и химию, а преподаватель математики вести уро-ки черчения и рисования. Вот и учила она нас три года, а потом и по своему предмету работать стала, так что все десять лет и была у нас классным руководителем.
Она снова улыбается озорно и весело.
— Правда, ничего интересного? А вы, какой предмет в школе любили?
— Историю, хотел археологом стать...
— Ой, а это как раз, наоборот, интересно, а почему не стали?
— Газета не дала. Всего к себе забрала, для археологии места не осталось...
— А я читала ваши стихи в газете. Мне понравилось... Прочтите что-нибудь, так хочется услышать в авторском исполнении...
— Да что там стихи – баловство,-- говорит он, смутившись.
— Ну, прочтите, пожалуйста. Хоть парочку самых любимых ваших стихотворений,-- просит она снова и, поставив локти на стол, сложив ладони и, подперев ими подбородок, приготавливается слушать.
Он, выключив диктофон, начинает ей читать: одно стихотворение, второе, третье. Она слушает, при-тихнув, почти не дыша, и когда он останавливается, кратко говорит:
— Ещё...
И он читает ещё и ещё. В дверь заглядывает водитель редакционной “Нивы”, и нетерпеливо спрашива-ет:
— Куда ещё поедем?
— Домой скоро поедем,-- говорит он.
— Ко мне сейчас поедем,-- произносит она, вставая из-за стола.-- Не могу я поэта голодным отпустить. Никогда себе потом этого не прощу. В кой-то век заглянул к нам стихотворец, а я его в гости не пригласила, автограф не взяла.
— Понятно,-- шофёр многозначительно кивает головой и, закрыв дверь, уходит. В коридоре уже опус-тевшей школы слышна его тяжелая удаляющаяся поступь.
Он, несколько оторопевший от её неожиданного и необычного приглашения, торопливо задав ей не-сколько вопросов “под диктофон”, фотографирует “Кодаком” за столом с учебником немецкого.
— Фотографию чтоб обязательно мне привез и подарил,-- говорит она, вновь улыбаясь и он, несколько смутившись ее резким переходом с “Вы” на “Ты”, не сразу находит нужную точку, откуда лучше сделать сни-мок.
— Ну, хватит,-- говорит она, когда он делает пару кадров.-- Лучше Верочку мою сфотографируй или нас вместе с ней, хорошо?
— Хорошо,-- соглашается он, отмечая про себя, как с ней легко и просто. Она накидывает на ходу на себя кожаную куртку, берет в руки сумку, складывает туда тетради.
— Ну что пошли, поэт, -- говорит она, выходя в коридор, и он послушно выходит.
Он послушно выходит следом, и она закрывает дверь кабинета ключом.
-- Сейчас заедем в детский сад, заберём дочку и ко мне, -- это она произносит уже на ходу, когда они идут по длинному школьному коридору.
— У самого школьного порога техничка заканчивает мытьё полов, отжимает тряпку.
— Смотри, Анатольевна, заберёт тебя с собой корреспондент, -- бросает реплику она.-- Уж очень хоро-шо вы вместе смотритесь, так друг к другу и подходите. Ой, смотри, увезёт, как без тебя ребятишки-то наши будут?
— А зачем ему меня увозить? — реагирует на это она.-- Он сам к нам, если надо приедет. Место у нас красивые, поэтичные. Ведь, правда, товарищ корреспондент?
Она подмигивает ему и громко смеётся.
— Конечно, я хоть завтра бы переехал,-- включается в игру-разговор он.-- Места у вас действительно красивые: река, грибы, орехи...
— Вот хорошо бы было, а, — говорит нараспев техничка.-- Дай Бог, счастья тебе, Светочка.
Она садится рядом с водителем и показывает дорогу. Они едут до детского садика.
— Я быстро,-- говорит она, выходя из машины и бегом направляется к калитке детского сада.
— Шустрая! — покачивая головой, восхищается шофёр.-- По-моему ты ей понравился. А вы чем-то да-же похожи друг на друга.
— Ты не первый, кто мне это говорит сегодня.
— Ну, значит, я прав. Смотри, не теряйся -- бабёнка она, по всему видно, хорошая.
— Так что: ты предлагаешь мне жениться?
— Ну и женись. Хватит по свету без угла мыкаться. Такой случай и такая встреча один раз в жизни бы-вают. Тем более, я вижу она к тебе в душу запала.
Она возвратилась скоро, минут через пять с дочкой — маленькой копией своей мамы. Такие же карие глазки, такой же поддёрнутый кверху носик и даже такая же пшеничная коса, выходящая из-под голубой косы-ночки и заканчивающаяся голубым бантиком.
Потом они едут в конец посёлка, где стоят не так давно выстроенные двухквартирные брусовые дома.
Аккуратный дворик: сарай, банька, сложенная в два ряда поленница дров.
— А кто дрова тебе колол? — спрашивает её водитель, осматривая двор,-- Нанимаешь кого?
— Сама колю-рублю,-- улыбается она,-- директор у нас молодец — заботится, чтобы учителя не за-мерзли, каждую осень нам по десять кубов подвозят. Вот в октябре снова привезут. Ну, а во двор перенести и переколоть — это уже я сама. Родилась и выросла в городе, а тут всему научилась и дрова колоть, и веники для бани заготавливать, и за курами ухаживать.
Они проходят на веранду, а затем в квартиру, состоящую из двух комнат, просторной прихожей и кух-ни. Она приглашает гостей в зал, усаживает на диван. Включает телевизор, потом ставит перед ними журналь-ный столик, приносит варенье, шаньги, наливает через некоторое время горячего чаю.
— Может вам пельмени сварить? — спрашивает затем деловито уже подвязанная фартуком и в косын-ке, -- Что для мужиков чай, еда разве?
— Нет, нет! Спасибо! — в один голос отказываются гости.-- Нас директор ваш сегодня супом кормил.
— Ну, как знаете...
В косынке и фартуке, слегка раскрасневшаяся с закинутой за спину косой, она выглядит ещё привлека-тельнее.
Они пьют чай, кушают шаньги, рассматривая аккуратную, уютную квартирку. Затем он фотографирует её с дочкой на фоне фотообоев -- берёзовой рощи.
— Знаете, а мой любимый поэт Николай Рубцов,-- говорит она потом, доставая с полки небольшой то-мик стихов.
— Как ни странно, мой тоже,-- теперь улыбается он и произносит:
Светлеет грусть, когда цветут цветы,
Когда брожу я многоцветным лугом,
Один или с хорошим давним другом,
Который сам не терпит суеты.
— Однако пора ехать,-- говорит шофер, вставая и направляясь к выходу. Он поднимается следом. Она, накинув на плечи куртку, провожает их до машины, на крыльце сует ему в руки полиэтиленовый пакет, в кото-ром шаньги.
-- Отказываться нельзя, потому как это от всего сердца, -- Опережает она его реакцию на это,-- сама стряпала и пекла, попьёте дома с чаем. Небось, на квартире живёшь?
Он кивает головой и прячет шаньги в сумку.
— Счастливого пути,-- говорит она ему у машины и пожимает на прощанье его руку.-- Как фотографии сделаешь, так сразу позвони мне. Из райцентра легче дозвониться, чем от нас.
— Обязательно позвоню.
— Ну а когда статью в газете читать?
— Примерно через неделю,-- говорит он, и только тут замечает, что держит её руку в своей.
— Ну, счастливо, звони.
— Счастливо оставаться.
Он садится в машину и смотрит назад, она машет вслед рукой, другой поддерживает на плече куртку. Машина всё дальше и дальше удаляется от неё и вот, повернув, они теряют её из виду.
Повернув, они теряют её из виду. Стоит тёплый сентябрьский вечер, воздух кажется не колышется. Ли-ства деревьев словно вылита из золота и меди — красотища!
— Ну, чё, всё-таки втюрился? — говорит ему шофёр.-- Теперь покой и сон потеряешь. Я тебе говорю, решайся, лучше её навряд ли найдёшь. Это судьба, поверь мне.
“Неужели судьба?” — думает он, глядя на дорогу.
Думает он, глядя на дорогу о многом. А когда приезжает домой, то квартирная хозяйка, семидесяти-двухлетняя старушка сразу замечает в нём перемену.
--Ты какой-то не такой сегодня,-- говорит она ему.-- Светишься весь.
Уж не влюбился ли?
Он молчит и улыбается.
“Неужели действительно влюбился?” — спрашивает он себя, укладываясь в постель и предчувствуя пе-ремены в жизни.
Он долго ворочается с боку на бок, не может уснуть, вспоминает слова шофёра: про покой и сон. Засы-пает уже около четырех часов утра, а засыпая, успевает подумать о том, что шофёр наверняка расскажет на ра-боте о том, как он читал стихи учительнице немецкого и как они были у неё в гостях, и о том, что ответов на ироничные вопросы женской половины редакции, и особенно ответсекретарши ему сегодня не избежать...

ШУРУП И ВОБЛА
Продолжение
Декабрь 1988 года. – Январь 1989 года.

***
Наступал Новый год. Андрей кое-как сколотил группу ребят, желающих играть на гитарах, нашел и девчушку-пианистку, которой поручил “Ямаху”. 27 и 28 декабря с десяти утра и до одиннадцати вечера Анд-рюшина группа репетировала до изнеможения. Андрей никому спуску не давал и требовал строго. Ребята пона-чалу ворчали, а потом смирились. Очевидно, их убедил пример самого Андрея, игравшего без устали и певшего до хрипоты. В репертуар он включил свои старые песни и наскоро сочинённую им накануне. “Зимняя песня” — так назвал ее Андрей. Петрович попросил, чтобы они спели что-то про Новый год.
Не долго думая, Андрей взял песню со словами: “А Новый год, а Новый год несёт нам счастье новое”.
Раза два на репетиции заходила Валентина Петровна, одобрительно кивала Андрею, не отрывая его от работы, и громко хохотала в фойе ДК. Директор Дома культуры хотел было, чтобы ребята играли всю новогод-нюю ночь, но дома Наталья закатила Андрею нечто вроде скандала, сказав, что они идут на встречу Нового года к Сашке с Валентиной и что она уже им пообещала. Андрею ничего не оставалось делать, как уговаривать Петровича начинать вечер в девять часов, а заканчивать в одиннадцать.
— Все равно все домой Новый год встречать пойдут, — говорил он, — и мы с тобой не проклятые — отметим за семейным столом.
Петрович тяжело вздохнул, но согласился.
— Может, к нам придёте? — спросил он Андрея. — Приходи, Андрюха, посидим, наливочки попьём, пивка домашнего. Галка такой пирог состряпала.
— Не могу, Степан Петрович, сам видишь, человек я теперь подневольный.
***
...Выступление группы прошло скверно. Нет, ребята старались вовсю, но их почти никто не слушал. Уже в девять вечера добрая половина молодёжи, пришедшая на вечер, едва держалась на ногах.
В зале курили, не стесняясь, пили из горлышка вино и водку, свистели. Когда нужно было танцевать танго, молодые невежды начинали дёргаться, образовывая круг. А один стриженный наголо, очевидно, впал в экстаз: упал на колени, изогнулся и пытался, закинув руки назад, достать ладонями пол. При этом он не забы-вал извиваться музыке в такт. Примерно к половине одиннадцатого зал изрядно разгрузился.
В десять сорок за Андреем пришла Наташа, и Степан Петрович объявил, что вечер закончен. Он не реа-лизовал и добрую половину из задуманных им аттракционов и, махнув рукой, раздал ребятам гонорар и ново-годние подарки. Взял для Насти подарок и Андрей.
Перед тем как им разойтись, Степан Петрович затащил всех в свой кабинет и раскрыл бутылку коньяка и коробку шоколадных конфет. “С наступающим!” — сказал он, обнося единственный стакан по кругу. За ком-панию пригубила коньячку и Наталья, взяла из коробки несколько конфет, положила в карман -- для Насти.
В гости они пришли в половине двенадцатого. Ребятишки — Настя и хозяйские Васька с Надюшкой иг-рали у ёлки, Санька с Валентиной возились на кухне, а в комнате сидел Санькин школьный друг — одинокий мужик тракторист Лёха. На полную катушку орал телевизор — шла праздничная программа. На их приход пер-выми отреагировали дети — подбежали всей стайкой и, получив от Наташи подарок, пошли делить его снова под ёлку. Санька оторвался от кухонных дел, подошел к ним с блестящими глазами и раскрасневшимся, лосня-щимся лицом, помог раздеться.
— Ты где потерялся? — спросил он Андрея, — давай проходи, за старый год выпьем, проводить его нужно. Год-то, в принципе, неплохой был, хотя и олимпийский, високосный. Иди в комнату, а я сейчас пельме-ни принесу.
— Да они уже в ДК старый год проводили, — подала было голос Наталья.
— А ты дома будешь командовать, — полушутя, полусерьёзно бросил реплику в её сторону хозяин, — а в гостях нечего. В гости ходят, чтобы пить и есть то, что хозяева предлагают.
Наталья махнула рукой: “Ну, вас”, и отправилась на кухню, помогать Валентине.
Андрей подсел к Лёхе:
— С наступающим!
— С наступающим!
Санька принёс пельмени в большой кастрюле.
— А ты что, Андрюха, без гитары? Нечего без неё делать. Давай или ты за инструментом, или Натаху посылай. Петь всё равно заставим.
— Наташ, — крикнул он в сторону кухни, — иди к нам, Валюху зови. За старый год выпьем, да за гита-рой сходишь. До Нового года ещё двадцать минут -- успеешь.
Валентина с Натальей уселись на диване. Причем Валентина села рядом с Андреем, оттеснив Наташу к краю стола. Санька открыл бутылку “Русской”, разлил по рюмкам.
— Ну, давайте. Вот грибочки, помидоры маринованные, пельмешки. Потом Валя подаст манты, селе-дочку под шубой, огурчики. Закуски и выпивки до утра хватит.
— Прощай, високосный, — поднял рюмку Санька и поочередно чокнулся со всеми, — что ж год гря-дущий нам готовит?
Пять рюмок сошлись в центре стола, зазвенели.
— Ладно, я пойду за гитарой, — сказала Наташа, вставая, когда все выпили и закусили, — заодно На-стино одеяло принесу. У вас, наверное, ночевать будет?
— Конечно, о чём разговор, — сказал Санька.
— С тобой пойти? — спросил Наташу Андрей.
— Да не надо. Я быстро, — ответила она и пошла в прихожую.
— Давай ещё по одной, — предложил Санька. — А то, что пили, что не пили, и где только Валька такие маленькие рюмахи нашла?
— Не гони, — сказала Валентина, — пятнадцать минут потерпеть не можешь. Сейчас Наташа придёт, послушаем поздравление по телевизору, и тогда пей -- сколько влезет.
— Да брось ты, Валюш, мы по пятьдесят грамм ещё прилепим, что от них будет? Не бойся, раньше времени не забалдеем.
— Пошли лучше на кухню, — потянула его за рукав Валентина, — манты неси к столу, салат.
— Может, я сгожусь в помощники? — спросил Андрей.
— Пошли, — сказала Валентина, — пусть этот сидит себе.
— Иди, Андрюха, разомнись, а то, небось, застоялся на сцене с гитарой-то, — одобрил решение жены Санька.
— Хочешь коньяку? — спросила вполголоса Валентина, когда они пришли на кухню, — я от Сашки прячу. Армянский три звёздочки. Андрей пожал плечами.
— Сейчас, — Валентина открыла духовку газовой плиты и достала бутылку. — На, открывай.
Андрей взял нож, срезал пробку. Валентина поставила перед ним две пятидесятиграммовые рюмки. Андрей наполнил их.
— Закусывай мантами. Эти гаврики всё равно там бутылку допивают, — сказала Валентина, кивнув в сторону комнаты, — ну и пусть. Завтра, если болеть сильно с похмелья будешь, приходи, я тебя похмелю, а этого идиота Сашку не буду. Пусть сегодня до упора пьёт, а завтра болеет.
Едва они выпили, как в прихожей раздался звонок, и Валентина пошла открывать двери. Пришла Ната-лья с гитарой и детским ватным одеялом.
— А вы что не за столом? — спросила она Валентину с Андреем. — Пять минут до Нового года оста-лось.
— Мы сейчас, — заверила Валентина, — помогай нам. Бери салат из холодильника, неси к столу. А ты, Андрюша, из мантоварки переложи манты на тарелочку.
В течение двух минут к новогоднему столу было подано всё, что было необходимо, по мнению Вален-тины. Кроме холодца, который хозяйка решила подать под занавес торжества.
Едва уселись за стол, как в Москве куранты пробили восемь и по местному времени наступила полночь. По телевизору шла запись новогоднего обращения главы государства к народу. Санька дал команду всем встать. Он уже налил женщинам шампанского, а мужикам водки. “Нечего нам эту мочу пить”, — сказал он про шампанское.
И вновь, на этот раз уже двухсотграммовые, фужеры сошлись в центре праздничного стола. Валентина снова присела рядом с Андреем, а Наташа с краю стола. Санька с Лехой расположились напротив них. По теле-визору после обращения официального лица к своему народу начался праздничный концерт, и Санька потребо-вал выпивку повторить. Выпили ещё раз, а затем дружно налегли на манты.
— Андрюха, теперь твоя очередь. Берись за инструмент, — скомандовал инициативный хозяин кварти-ры.
Наталья принесла из прихожей гитару, передала Андрею.
Тот взял, перебрал струны.
— “Зимняя песня”. Текст и музыка Андрея Свиридова, — объявил он, — мой ранний шлягер. Стихи сочинил, когда мне было лет шестнадцать, потому прошу строго за текст не судить.
— Не будем судить, — заверил уже захмелевший Санька, — тут прокуроров нет.
— С неба падали снежинки
Белою зимой.
По заснеженной тропинке
Ты ушла домой, — запел Андрей, уверенно перебирая струны.
И напрасно ожидая,
Я смотрел в твое окно
Так прекрасно понимая —
Всё прошло давно.
Пусть вокруг трещит зима
Лютыми морозами —
До весны я сохраню
Тот букетик с розами.
Андрей еще дважды пропел припев, и Валентина ему подпела.
Наташа ревниво глянула в сторону Валентины.
— Ладно, хватит музыки. Давайте лучше за то, чтобы все было хорошо, выпьем, — сказала она, забирая у Андрея гитару.
— Правильно, сестренка, — поддержал ее Санька. — Он потом споет. А сейчас давайте выпьем за вас с Андреем. Чтобы вы в наступившем году стали законными мужем и женой, чтобы родила ты ему, Наталья, сына. Да, да, Андрюха, хватит по белу свету мыкаться. Наташка баба хорошая, добрая. Ты уже сам в этом убедился. Квартира у вас есть, и давайте живите, добро наживайте.
— Споёшь потом? — тихо спросила Валентина Андрея. Тот кивнул.
— Хватит там шептаться, — заметил Санька, — не то ревновать начну. Давайте встанем и выпьем за наших молодых.
Когда поднимались, Валентина незаметно для других тихонько пожала руку Андрея. Он посмотрел на неё, пунцовощекую, с горящими и без смущения смотрящими на него глазами. Снова чокнулись. Выпили и набросились на закуску.
— Так, Валюха, — снова взял на себя инициативу Санька, — тащи сюда магнитофон, ставь кассету с “Миражом” — танцевать будем. На первый танец я приглашаю Наташу.
— А я -- Андрея, — сказала Валентина. Она раскрыла дверцу серванта, достала оттуда магнитолу “Ве-га”, поставила кассету. Из колонок полилась красивая музыка, и мягкий неторопливый голос певицы запел:
Встретились мы не случайно,
Знаем мы тайны звёзд,
Но после нашей встречи
Все будет всерьёз.
Санька с Натальей заняли середину свободного пространства между столом и шифоньером, Валентина с Андреем кружились в медленном танце на весьма ограниченном участке — возле двери, ведущей в прихо-жую. Санька, уже изрядно захмелевший, клал голову Наталье на плечо и закрывал глаза. Видя такое дело, Ва-лентина плотнее и плотнее прижималась к Андрею, обхватив левой рукой партнера за талию и жарко дыша ему в ухо. Леша тоже терял над собой контроль. Пока шли танцы, он пару раз причастился к рюмашке и теперь тщетно пытался зацепить вилкой винегрет.
— Что, Лёха, не получается? — сыронизировал Сашка, когда песня закончилась. — Хорош танцы-манцы, давайте еще по соточке прилепим.
Все прекрасно понимали, что возражать ему не стоит, и покорно расселись вокруг стола.
— Я что-то водку больше не могу, — сказал Андрей, — шампанского бы выпил.
— Сейчас принесу, — сказала с готовностью Валентина и направилась на кухню.
— Эх ты, музыкантишка, интеллигентик, — покачал головой Санька, осушив рюмку, — слабак. Ты водку пей и никогда болеть не будешь. А смешаешь со всякой бурдой, ерша сделаешь, быстрее свалишься и назавтра не поднимешься — стонать будешь.
— Он не будет, — сказала Наташа. — Он никогда не болеет.
— Знаете что? — Валентина принесла бутылку “Советского” шампанского и подала Андрею, чтобы от-крыл. — Пойдёмте на горку, покатаемся.
— Я сейчас ещё выпью пару соток и спать пойду, — сказал Санька, — а вы идите, если хотите. Пойдём, Лёха, спать?
— Не-а, я на горку пойду кататься, — замотал головой Леша, — я на горку хочу, а потом домой. Ма-тушка дома одна сидит, скучает.
— Вы идите, — сказала Наталья, — а я ребятишек спать уложу, зевают уже, сладенькие, под ёлкой. Убаюкаю и приду.
— Пойдём, — потянула Валентина Андрея за руку. Вслед за ними оторвался от стула Лёха.
На улице шёл снег лёгкий, пушистый. Крупные снежинки медленно кружили и ложились на освещен-ные фонарями ветки тополей, тропинки, проезжую часть улицы. Было два часа ночи, но народ не торопился смотреть новогодние сны, а спешил в сторону парка или просто гулял по улицам районного центра. Валентина взяла Андрея под руку, Лёха шел сзади, покачиваясь из стороны в сторону.
Парк, расположенный неподалеку от микрорайона двухэтажек, был битком заполнен народом. На дере-вянной и ледяной горках слышались смех, крики, громкая речь. Сверху вниз катили кто на санках, кто на фа-нерках, кто на картоне от коробок, а кто на собственном заду. Вокруг плотным кольцом стояли любопытные. Мелькала гирляндами большущая, метров семь высотой ёлка, установленная в центре парка.
Валентина потянула Андрея наверх, попросив у знакомого парнишки санки с кошевкой. Лёха пошёл за ними.
— Давай садись, а я к тебе на колени, — сказала Валентина, когда они забрались на вершину ледяной горы, — Лёшка пусть сзади цепляется, на ногах поедет, вприсядку.
-- Ага, — кивнул головой уже совсем пьяный Лёша. — Поехали-и-и!
Он, бедный, не удержался, отцепился от санок где-то посредине спуска и покатился на спине. Падая, он внёс корректировку в движение санок, они слегка развернулись боком и, съехав с горы, помчались не прямо, а несколько в сторону, а когда врезались в сугроб, то седоки не удержались и свалились в мягкий снег. Андрею залепило снегом глаза, но он чувствовал, что лежит на чём-то мягком и лохматом, не сразу сообразив, что это Валина шуба. Он попытался приподняться и протереть глаза, как вдруг ощутил на шее руки Валентины, а за-тем её поцелуй. Прикосновение Валиных губ было необычно мягким и сладким. От неё слегка пахло вином и ароматом. Запах снега был сравним с запахом разрезанного спелого арбуза. Ничего подобного раньше при встречах и близких отношениях с женщинами Андрей не испытывал. Вкус Валиного поцелуя словно застыл на его губах. Андрей поднялся, протер глаза. Валентина варежкой отряхнула снег с его пальто и попросила сде-лать то же самое с её шубой. Подошёл заснеженный Лёша. Привели в порядок и его одежду.
— Ребята, проводите меня домой, — попросил он. — Я один боюсь идти, еще не дойду. А меня матуш-ка ждёт, переживает.
— Пошли, проводим. Он недалеко здесь живёт, — сказала Валентина Андрею.
— Давайте все-таки Наталью подождём, — предложил Андрей, — сейчас должна подойти. Не то у ме-ня неприятности будут.
— Да она ещё не скоро подойдёт. Ребятишек не так просто уложить, особенно моих. Так мы сорок раз обернуться успеем, — заверила Валентина.
Вернув санки мальчугану, Валентина взяла под руки обоих мужиков, и повела их через парк. Лёша жил в домах управления районной Сельхозтехникой, база которой была расположена сразу за парком. Миновав проходную и бетонный забор, они свернули в первый же переулок. Третий дом по правую сторону, первая квартира. На кухне горит свет.
— Не спит маманя, сыночка ждёт, — прокомментировала Валентина. — Ну, ты, Лёша, уже не заблу-дишься — иди прямо на свет, а мы тоже домой двинем.
Лёша молча вошёл в калитку и, не закрывая её, направился к дому. Залаяла собака.
— Пойдём, — сказала Валентина, прикрыв калитку и снова взяв Андрея под руку, — сейчас к тёте Ане зайдём на проходную СХТ, поздравим её с Новым годом.
Вахтёр “Сельхозтехники” тётя Аня была занята чтением книги. На стук в дверь она отреагировала сра-зу, но, прежде чем открыть, посмотрела в окно и, убедившись, что стучатся к ней люди знакомые, откинула крючок. — С наступившим тебя, Васильевна, — едва переступив порог, сказала Валентина.
— И вас также! — отозвалась вахтёрша. — Сашку где своего потеряла? —спросила она Валентину, усаживаясь на табурет у стола и электрообогревателя.
— А променяла вот на Андрюшу, — засверкала глазами Валентина, сев на старинный диван с валика-ми, увлекла за собой Андрея, — этот лучше: и моложе, и меньше пьёт.
— Ох, и шустрая ты, Валька. Побьёт ведь тебя опять Сашка.
— Если ты ему не скажешь, то и не побьёт, а побьёт — посажу его на пятнадцать суток — пусть поза-горает, о жизни подумает. Да к мужу двоюродной сестры он меня ни в жизнь не приревнует.
— Ну ладно, — махнула рукой тётя Аня, — мне-то какое дело. Чай пить будете?
— Будем, — согласилась Валентина, — только мы его тут сами разогреем, а ты сходи пока своих дома попроведай: может, там дядя Петя уже за столом уснул, на винегрете?
Валентина громко рассмеялась.
— И правда, что-то нет его, — сказала обеспокоенная вахтёрша, — обещал к часу прийти, меня охра-нять, а не пришел. Ну ладно, вы тут минут пятнадцать-двадцать полюбезничайте, а я до дому добегу.
— Ну, давай, — Валентина проводила её за ворота, закрыла их, потом вернулась на проходную и за-двинула занавески на окне.
С минуту они сидели на диване молча.
— Андрюша, я тебе нравлюсь? — спросила Валентина.
— Как человек — да, — ответил Андрей и покашлял в кулак.
— А как женщина? — не унималась она.
— Как женщина? — переспросил Андрей. — Ну, ты симпатичная, общительная...
— Ты что, мне характеристику в партию даёшь, что ли? — перебила его Валентина, — ладно, не говори ничего, лучше потом дома споешь. Ты поешь лучше, чем речи говоришь.
Она снова засмеялась и начала снимать с Андрея шапку, шарф, потом взяла его за вьющиеся кудри и повалила на диван. Андрей не успел ничего сообразить, как губы Валентины вновь коснулись его губ. Она все крепче и крепче впивалась в его губы, касалась их кончиком языка, накручивала смуглые кудри на свои паль-цы. Новый импульс жизненных ощущений, ранее не испытанных, нахлынул на Андрея: внутри его тела что-то заклокотало, сердце забилось учащенно, душа заликовала, и он осторожно погладил Валентину по шелковис-тым волосам.
— Я выключу свет, — прошептала она.
— А может, не надо? — так же шепотом спросил Андрей. — Как я потом Наташе в глаза посмотрю?
Валентина резко приподнялась и села.
— Ой, какие мы впечатлительные! — почти крикнула она. — А как она тебе в глаза посмотрит? Ты знаешь, что азербайджанец Азат к ней на работу приходит и уговаривает, чтобы она его в гости пригласила. Над ней все в детсаду смеются. А спроси, как она с милиционером — капитаном Ломакиным рассчитывалась за то, чтобы он их с матерью пустил на свидание к брату Коле, которого потом на шесть лет посадили за изнаси-лование. Спроси её, как? Ты думаешь, об этом никто не знает? А знаешь ли ты, как в прошлом году к ней один лысенький приезжал на “Ниве”? Чуть стемнеет — он уже у подъезда машину ставит, а чуть рассветет — уезжа-ет. А дома у него жена и две дочери-малютки, между прочим. Спроси ее об этом, пусть тебе свои любовные истории поведает.
Андрей сел и обхватил голову руками. Валентина взяла его руки в свои, прижала к своей груди, погла-дила по кудрям.
— Я выключу свет? — тихо спросила она.
Андрей молчал.
— Молчание — знак согласия, — сказала Валентина поднимаясь. Она подошла к столу и щёлкнула вы-ключателем...

ПРИЗНАНИЕ
Май 2000 года.
-- Люся, привет! Ты как всегда отлично выглядишь, -- говорю я ей при встрече,-- Хочешь я подарю тебе свою новую книжку про любовь?
-- Хочу.
Я достаю из сумки розовую брошюрку с новеллами о любви и других чувствах и протягиваю ей.
-- Спасибо,-- говорит она и, открыв обложку, добавляет:
-- А автограф?
-- Запросто, всего за один продолжительный поцелуй.
-- А почему бы нет? – соглашается она и после моего письменного пожелания ей любви и счастья в личной жизни, мы нежно целуемся.
-- Знаешь, Люсь, когда я прохожу мимо твоего дома, то всегда смотрю на третье окно слева и делаю тебе ручкой,-- говорю я вдохновлённый, переведя дыхание. – Ты меня замечаешь хоть иногда?
-- Я всегда тебя замечаю,-- улыбается она, стирая носовым платком с моих губ оставшуюся после по-целуя свою губную помаду,-- Как тебя-то и не заметить из моего шестого окна.
-- Во-во… -- начинаю я развивать сюжет: -- Иду и думаю: может хоть сегодня пригласит на чай? Хоть бы раз пригласила…
-- А я смотрю в окно и думаю: хоть один бы разок в гости зашёл, а то всё мимо, мимо…--- подыгры-вает она мне.
-- Я бы зашёл, но как без спроса. Ведь я не мужчина твоей мечты. У меня нет родственников ни в Ита-лии, ни во Франции… Нет денег в швейцарском банке… Нет даже захудалой машинёшки…
--- Это не главное,-- говорит она,-- главное, Серёженька, любовь. Любовь не проходит с годами. Зна-ешь, я даже своего сына назвала твоим именем…
--- Именно моим? – удивленно спрашиваю я.
--- Именно, именно твоим, – говорит она утвердительно,-- Когда давала ему имя, думала исключи-тельно и только о тебе…
--- Я польщён…
--- То-то… А ты говоришь…
Мы знакомы с Люсей четыре года. Ее сыну двенадцать лет. Тем не менее я действительно польщён ее признанием…

ТАМАРА
Осень 1989 года.
Тамара увидела его в центральном кинотеатре во время демонстрации очередного фильма про любовь. Сеанс был дневной, и народу было немного. Они сидели в одном ряду где-то посередине зала, разделённые друг от друга двумя пустыми креслами. Фильм был так себе, если не считать, что в одном месте, когда героиня пыталась прервать свою жизнь самоубийством, Тамара немного всплакнула. Он же откровенно скучал. Бараба-нил пальцами по спинке переднего кресла, шуршал чем-то в карманах, пил через горлышко бутылки лимонад, а потом, пригнувшись пониже к полу, чиркнул спичкой. Через минуту Тамара почувствовала запах табачного дыма и поняла, что он закурил. Нагибаясь и втягивая в себя дым, он ненадолго выпрямлялся, озирался по сто-ронам и, снова пригнувшись, вдыхал. Покончив с этим делом, он подсел к ней, и бесцеремонно спросил:
— Семечек хочешь?
— Нет! — резко ответила Тамара и пересела подальше.
— Ну и зря, — сказал он и, закинув ногу на ногу, стал щелкать.
Когда сеанс закончился, и немногие зрители заторопились к выходу, они снова оказались рядом.
— Ну и мура! — словно выдохнув очередную порцию дыма, произнёс он.
— А мне понравилось, — возразила Тамара и тут же подумала, что напрасно ввязалась в разговор. Он только этого и ждал.
— Ты, наверное, путних фильмов не видела, вот тебе и нравится, — сказал он, когда они уже вышли к проспекту. — Хочешь, я тебя на сеанс свожу, где такую любовь показывают!.. Сидя закачает...
— Не хочу! — перебила его Тамара и остановилась. — Мне на автобус надо... А вам, я думаю, в другую сторону?
Он стоял перед ней, кудрявый и немного взлохмаченный, в белом, уже вышедшем из моды плаще, пе-ретянутом поясом, держал руки в карманах и улыбался.
— А вот и не угадала. Мне тоже в ту сторону, что и тебе.
— Знаете, если вы думаете, что я какая-то... То глубоко ошибаетесь, — сказала Тамара, пытаясь загля-нуть ему в глаза.
— Никогда и ни за что, — ответил он и, осторожно взяв ее под локоть, отвел с середины тротуара, тем самым давая проход группе каких-то туристов. — Ты, я вижу, девушка неплохая и незамужняя, главное...
— А если незамужняя, так что, грубить можно? — голос Тамары звучал уже несколько мягче. Ей явно импонировало слово “девушка”. Тем более, что оно было обращено к ней, тридцатидвухлетней даме, уже не по годам располневшей и потому казавшейся со стороны значительно старше своего возраста.
— Слушай, я вовсе не хочу тебя оскорбить. А что грубоват, так это точно. Но пока ничего поделать с собой не могу. Жизнь и работа в строгом мужском обществе отложили свой отпечаток. Исправлюсь, конечно, со временем. А пока, давай вечерком встретимся... Часов в семь, а?
— Встретимся. Ну и что?
— Чё, что?
— Встретимся, и к тебе чай пойдём пить, да?
— Можно и чаю попить. Но только не у меня. В моей комнате, в общаге, кроме меня еще трое “арти-стов” живут, и, как назло, сегодня и завтра все отдыхают. А главное — никуда их не сплавишь, ни за какие деньги.
— И не надо...
--- Чё не надо?
— Сплавлять никуда не надо. Шустрый ты больно... Но ничего у тебя не выйдет...
— А никому и нечему ни выходить, ни заходить не надо, — продолжал настаивать он, подражая ей. — Не хочешь вечером, давай днём... Завтра. Часиков в двенадцать... Я буду ждать на этой вот автобусной останов-ке возле кинотеатра... Идёт?
— Посмотрим... — ответила Тамара и побежала к подошедшему автобусу.
Уже протиснувшись на заднюю площадку, Тамара из окна автобуса увидела, что он пошёл в противо-положную сторону.

...Эту неделю Тамара работала во вторую смену. С шести вечера до двенадцати. Когда после окончания смены она, миновав проходную, вышла из ворот фабрики, на улице было совсем темно.
Тамара пересекла улицу и свернула в тёмный узкий переулок, ведущий к фабричному общежитию. Этот переулок она старалась всегда проскочить как можно быстрее. Про него ходили разные нехорошие слухи, и потому девчонки из фабричных общежитий в одиночку тут по вечерам не ходили. С работы шли группами или встречали друг друга. Тамару тоже частенько встречали её подруги по комнате Люба и Светка. Но сегодня они подались на дискотеку в железнодорожный Дом культуры вместе с двумя парнями — машинистами элек-тровозов, которые уже месяца три ходили к ним. Правда, вначале парни наведывались к ним в комнату погос-тить не одни — прихватывали с собой усатого лысеющего детину, уже с брюшком и дважды разведённого. Лы-сеющий этот друг, по словам парней (они называли его Прокопыч, а за глаза — Мозоль), имел к Тамаре самые серьёзные намерения, подкреплённые однокомнатной благоустроенной квартирой на пятом этаже девятиэтаж-ного дома и приличной заработной платой. Мозоль первые два посещения вёл себя довольно корректно. Оста-ваясь наедине с Тамарой (остальные, как правило, уходили на дискотеку или вечеринку), он предлагал ей сыг-рать “в дурачка” и, едва Люба со Светой возвращались, любезно прощался и уходил. Третий раз он явился в канун Международного женского дня, в дупель пьяным, и потребовал, чтобы Тамара незамедлительно собирала вещи и следовала за ним. Когда же бедная Тамара наотрез отказалась, Мозоль на всё общежитие закатил кон-церт, состоящий из нескольких отделений: вышиб дверь в комнате — раз, выбил стекло в вестибюле — два, разбил в кровь лицо кочегару котельной, пытавшемуся его успокоить — три, и, улёгшись спать в красном угол-ке на диване, обмочил его — четыре. На диване ему, однако, выспаться не удалось, вскоре за ним явились из горотдела милиции и увезли. С той поры парни стали приходить в общежитие вдвоем.
...Благополучно проскочив переулок, Тамара побежала через площадь, свернув на центральную улицу и, пройдя несколько зданий, оказалась у подъезда общежития.
— А твоих-то нету... — сказала ей вахтёрша тётя Шура, не отрываясь от вязания.
— Я знаю... На дискотеку ушли...
Миновав лестничные марши трёх этажей, Тамара, наконец, поднялась на четвёртый и, захлопнув за со-бой дверь комнаты, тяжело отдышалась.
Она любила оставаться одна. Любила тишину, которая напоминала ей в такие минуты уют родитель-ского дома, маму. Она вспоминала те дни, когда мама приходила с работы и вот так же, не спеша закрывала за собой дверь и минут пять стояла, тяжело дыша, а потом уже, раздевшись, шла на кухню и жарила картошку. Как вкусно пахла жареная картошка, и какими неподражаемо аппетитными были поджарки!
Тамара собрала со стола грязную посуду (“Ах, девчонки, девчонки! Вечно у вас беспорядок. А еще за-муж собираетесь!...), унесла на кухню, где вымыла горячей водой. Здесь же, на кухне, поджарила себе яичницу, согрела чай. Затем вернулась в комнату, поужинала и легла. Она любила и это неторопливое время жизни, ко-гда можно, забравшись под одеяло, помечтать, когда время, кажется, останавливалось, а впереди была целая вечность (особенно если завтра не надо было рано вставать). Тамара закрыла глаза и попробовала было настро-ить себя на лирический лад — думать о чем-то приятном. Но сегодня это ей не удавалось. Встреча в кинотеатре не выходила из памяти. Фигура парня в белом плаще, его немного нагловатая улыбка и какой-то полный со-страдания взгляд стояли перед глазами...
Тамара долго ворочалась с боку на бок, вспоминая эпизоды из своей жизни, но уже не те, из разряда детских и приятных, а другие — встречи с молодыми людьми, желанные и случайные...
Она так и не смогла уснуть до самого прихода девчонок. А когда те пришли, сделала вид, что спит — закрыла глаза и отвернулась к стенке. Девчонки были чуть навеселе и долго не могли угомониться: ходили из комнаты в коридор и обратно, хлопали дверьми, шуршали какой-то бумагой, а когда, наконец, улеглись, то прежде, чем уснули, еще долго перешёптывались. Тамара так и не сомкнула глаз...
Утром Светка объявила, что выходит замуж. На что Люба иронично сказала, что молодожёнов ждёт как минимум пятилетнее мыканье по общежитиям.
— Нет уж, я так, как Светка, не хочу. Найду себе жениха с квартирой, — сказала она, стоя у зеркала и повязывая пояс недавно подаренного ей Вадимом симпатичного халатика с рисованными павлинами.
— И с машиной... — съязвила Светка.
— И с машиной, если попадется... С “девяткой”... “Жигули”. С милым рай в шалаше не для меня. Сей-час на первый план в любви выходит материальная часть. Запомни это, доченька...
— А зачем тогда с Вадимом дружишь? У него ведь кроме электровоза и матери-старушки ничего и ни-кого нет...
— Вадик — это уже почти пройденный этап... Хотя, конечно, не лишён привлекательности. Он мне ну-жен лишь для того, чтобы я смогла через него пойти дальше.
— Знаешь, кто ты? — Светка переменилась в лице.
— Ну, кто же? — закурив сигарету и усевшись на стул, спросила Люба.
Девчонки заспорили, не обращая внимания на Тамару. А та подумала, что Люба всё-таки красивая, а Светка добрая, и обе они, в общем-то, неплохие деревенские девчонки, но ещё довольно глупые, потому как молодые.

...К одиннадцати часам Тамара решилась. Надела новое платье, взяла в руки синий плащ, сумочку и, сказав удивлённым девчонкам: “Чао!”, пошла к автобусной остановке. Постояв, однако, минут двадцать и не дождавшись транспорта, Тамара решила прогуляться до кинотеатра. В принципе, ходу до него было немного, и минут через пятнадцать она была уже у переговорной станции. Остановившись у таксофона, она осторожно выглянула из-за угла. На площади у кинотеатра в тех же помятых брюках, в том же белом плаще и немного взлохмаченный, с бумажным свёртком в руке стоял он.
“Цветы, что ли, так завернул?” — подумалось Тамаре, и в душу хлынуло тёплое и одновременно тре-вожное чувство восторга. Ей ещё никто и никогда не дарил цветов!.. Сердце забилось учащённо, стало трудно дышать, из глаз сами собой покатились слёзы, и Тамара присела на край скамейки. Он повернулся неожиданно, но сразу заметил её, а заметив, приветливо помахал завёрнутым букетом. Через полминуты он был уже возле неё.
— Привет! Ты чё? — глаза его светились добрым светом.
— Здра... Здравствуйте... — выдавила из себя Тамара.
— Ты чё, плачешь, что ли? — спросил он и совершенно неожиданно стал вытирать ей слёзы шершавы-ми ладонями и пальцами.
Она ещё больше смутилась и растерялась. Но сказать ничего не смогла и не успела. Неожиданно над ними раздался громовой и противный хохот.
— Ха-ха-ха! Смотри-ка, Барашек Торбочку успокаивает! Вот умора! — И Тамара увидела, как сзади не-го неожиданно выросли трое подвыпивших парней. Его правая рука замерла на её щеке, и он медленно повер-нулся.
— Барашек!... — потрепал его по шевелюре самый высокий детина в куртке с надписью “Модерн”, а двое других засмеялись, потянув друг друга за рукав:
— Ладно, пошли. Пусть воркуют, голубочки сизыя...
Его рука соскользнула с ее щёки, и она почувствовала, как он напрягся.
— А ну, стой! — крикнул он хрипло уже отошедшим на значительное расстояние парням, и она не уз-нала его голоса.
“Не надо! Не надо! Стой!” — хотела крикнуть вслед Тамара, но голос не повиновался ей, и она успела лишь подумать о том, что не знает его имени. Дальнейшие события происходили с неимоверной быстротой. Он с разбега ударил высокого ногой в спину. Высокий не удержался и упал, ударившись лицом об асфальт. Но дружки его не растерялись и сориентировались мгновенно: один нанёс ему удар ниже пояса и, когда он скор-чился от боли, другой сбил с ног. А еще через некоторое время трое подвыпивших били лежащего ногами. Он стонал и катался по тротуару, затем выпал на проезжую часть. Тамара, закрыв лицо руками, кричала. Она кри-чала, не слыша собственного голоса и, как ей казалось, кричала долго. А когда оторвала руки от лица, то увиде-ла, что её “жених” уже на ногах, и в руках у него металлическая урна, которой он охаживает высокого по голо-ве... Возле “бойцов” стали собираться любопытные, но драку никто не пытался разнять, пока не подъехала, ми-гая и наполняя улицу воем сирены, милицейская машина, и двое ретивых служителей правопорядка бросились к дерущимся. Один из них ударил его по руке, пытаясь выбить урну, но тут же получил ответный удар и рух-нул на колени, схватившись за голову. Фуражка отлетела метров на шесть. Недолго думая, “приятель” Тамары, ловко орудуя урной, уложил наземь и второго сотрудника горотдела... Однако и на него уже накинулась группа из числа добровольных помощников милиции...
Через некоторое время его скрутили, защёлкнули на запястьях наручники и запихали в УАЗик. Вскоре подъехала “Скорая” и ещё одна милицейская машина — значительно больших размеров. Нарушителя общест-венного порядка с окровавленным лицом и в перепачканном кровью плаще перекантовали в неё. На это потре-бовалось немало усилий, но даже когда операция эта успешно закончилась, нарушитель не сдавался. Он разбил кулаком стекло на дверце, и через решётку поливал матом сотрудников МВД и весь белый свет, пытаясь вы-бить ударом ноги дверь.
Тамара же продолжала сидеть на скамейке и отрешённо смотрела на постоянно хлопающие двери пере-говорной станции. Она силилась понять, что же в конце концов произошло, и не могла. Неожиданно для самой себя она заплакала. Заплакала так громко, что некоторые из прохожих инстинктивно вздрогнули.
-- Что с вами? — спросил ее какой-то старичок с тросточкой. — Вам плохо?
-- Да! Да! Да! — прокричала Тамара в лицо старичку, а потом вдруг вскочила и побежала, побежала, побежала...

ШУРУП И ВОБЛА
Продолжение
Январь 1989 года.
***
Когда они вернулись к месту застолья, то обнаружили там храпящего на всю квартиру Саньку, уснув-шего на диване прямо в одежде, и посапывающих в спальне ребятишек.
— Пойдём на кухню, — сказала Валентина, помогая Андрею раздеться, — Наташка всё равно сюда придёт.
Она чмокнула Андрея в щёку и поспешила на кухню. Через полминуты на столе появилась распочатая бутылка коньяка, две маленькие рюмки, тарелка с холодцом, горчица, хлеб.
— Иди сюда, — позвала Валентина, — выпьем и споёшь. Ты какую-нибудь песню знаешь, чтобы в ней про Валю пелось?
— Знаю, — ответил Андрей, усаживаясь на табурет, — “Валя моя, Валентина” называется.
— Вот и споёшь, — Валентина залпом выпила содержимое рюмки, подцепила кусочек холодца.
Андрей не торопился с выпивкой. Заметив это, Валентина пересела ему на колени, взяла его руку с рюмкой в свою и поднесла к губам. Когда Андрей выпил, она стала кормить его холодцом, целуя в лоб, глаза, щёки. Звонок в дверь заставил обоих вздрогнуть. Валентина пошла открывать.
— Вы уже здесь, а я вас по парку ищу, — в прихожую вошла Наталья, — а где Лёша? — спросила она осмотревшись.
— Мы его домой проводили, — пояснила Валентина, — он совсем расклеился.
— Так, Сашка спит, дети тоже, а вы чем занимаетесь? — то ли шутя, то ли серьёзно спросила Наташа.
— Коньяк пьём, — быстро отреагировала Валентина, — а теперь вот Андрюша споёт песню про Вален-тину. Правда, Андрей?
— Неси гитару, спою, да домой, наверное, пойдём, — сказал Андрей, — время уже четвёртый час.
Наташа прошла на кухню, налила себе коньяку, выпила, попробовала на вкус холодец, но есть не стала.
— Давай, запевай, — Валентина подала Андрею гитару и присела на край Наташиного стула.
— Ну, спой, спой, — поддержала Наташа Валентину, отодвигаясь на край стула. Андрей, как всегда пе-ред исполнением песни, привычно перебирал струны гитары.
Валентина замерла в предвкушении, глаза её светились любовью.
Тебя сегодня я случайно встретил,
Как видно, нас с тобой судьба свела.
И в этот миг я даже не заметил,
Когда ко мне моя любовь пришла.
Валя моя, Валентина
Снова шепчу я любя
Валя моя, Валентина,
Как же я жил без тебя?
Забыл друзей, живу одной тобою,
Не мог об этом раньше я мечтать.
И выросли вдруг крылья за спиною,
И понял вдруг, что я могу летать.
Пение Андрей заканчивал уже дуэтом с Валентиной, трижды повторив куплет.
— Да вы, ребята, спелись, — покачала головой Наташа, — вот этот товарищ, — кивнула она на Андрея, — живёт у меня уже три месяца и не спел ни одной песни про Наташу, а Валю он знает всего ничего и, пожа-луйста, напевает: “Валя, моя Валентина”. Что вы мне прикажете думать?
— Он нам сейчас и про Наташу споёт, правда, Андрюша? — попыталась перехватить ускользающую инициативу Валентина.
— Спою, — согласился Андрей, — я и про Наташу знаю. Просто раньше случая не было исполнить.
— А вот про Валентину быстро случай представился. — Наташа поймала взгляд Андрея и попыталась пристально взглянуть ему в глаза. Ему стало не по себе.
— Знаешь, а мы на санках с горки катались, — сказала Валентина, разливая по рюмочкам остатки конь-яка, — а этот дурачок не русский Азат прямо на заднице рассекал.
Андрей заметил, как дрогнули мускулы на лице Наташи, лицо ее заалело, она отвела глаза.
— А ментов там — видимо-невидимо, — продолжала применять запрещённые приёмы Валентина, — машину прямо в парк загнали, и чокнутый Ломакин снова ко всем бабам приставал, а потом зацепил какую-то в дупель пьяную, посадил в машину и повёз в неизвестном направлении.
У Наташи затряслись руки.
— Пора идти домой, поздно уже, — сказала она переменившимся, каким-то жалобным голосом, и Анд-рей понял, что Валентина была права: Наталья действительно имела какие-то отношения и с Азатом, и с Лома-киным.
— Ты же про Наташку песню хотела послушать и вдруг заторопилась. Ничего не пойму, — сделала удивленное выражение лица Валентина.
— Устала я что-то, — вздохнула Наташа.
— Ладно, давайте допьём, споём и пойдём спать, — Валентина первой взяла рюмку.
Из зала послышались громкие Санькины стоны.
— Начинается! — сказала Валентина, ставя рюмку на стол. — Сейчас только налью ему полстакана водки на похмелку, а остальное спрячу. Пусть, собака, подыхает. А утром сами похмелимся. Часиков в десять меня ждите, я ребятишек к вам приведу.
— Давайте допивать коньяк, да идти нужно, — заторопила Наташа.
— Давайте, — Валентина выпила первой и подмигнула Наталье. Та отвернулась и тоже выпила. Потом наступила очередь Андрея. Ему уже не хотелось больше ни пить, ни есть, но нужно было поддержать компа-нию женщин.
— Ну, Андрюша, повесели нас, женщин, напоследок. Праздник кончается, а завтра уже будет не то, — попросила ещё раз Валентина. Андрей снова перебрал струны и немного устало запел:
Опустел перрон, можно уходить.
Мне теперь цветы некому дарить.
За колонной я так и простоял,
А тебя другой с поезда встречал...
Наташка, Наташка, если бы диво случилось,
И стала б вдруг ты некрасивой.
Быть может, тогда бы могла ты заметить,
Что я с тобой рядом один в целом свете.
— Ну, молодец, Андрюша! — воскликнула Валентина, не дождавшись окончания песни. — Наташа, можно я его поцелую?
Не дожидаясь разрешения, она чмокнула Андрея в щёку.
— Ну ладно, пойдем, — сказала Наташа, — скоро уже пять утра. Хоть немного подремать нужно.
Домой шли молча. Снег хрустел под ногами, чувствовался морозец. Молча открыли входную дверь, молча разделись в прихожей. Андрей умылся в ванной комнате, утёр лицо махровым полотенцем.
— Где спать будем? — спросила Наташа, готовясь расстелить постель, — в зале на диване или в спаль-не?
— Давай в спальне, — отозвался Андрей, усаживаясь на диван.
— Может, вина еще выпьешь? — снова спросила Наташа. — У меня бутылка припрятана.
— Ой, спасибо, напился уже до отрыжки.
— Ну, тогда давай спать.
— Давай...
— Ты не спишь? — спросила Наташа примерно через полчаса.
— Нет, — отозвался Андрей.
Он лежал с закрытыми глазами на спине и думал о том, что же будет дальше. Валентина, было ясно, те-перь не отстанет, и будет добиваться взаимной любви, и рано или поздно об их близких отношениях станет из-вестно всем. Этого он не хотел, как не хотел верить тому, что сказала Валентина о Наталье и её “кавалерах”. Он понимал, что сейчас не совсем трезв, сильно устал, и не хотел говорить ни о чём.
— Что тебе Валентина обо мне говорила? — спросила Наталья, очевидно, не считая, что утро вечера мудренее.
— Ничего, — лениво отозвался Андрей.
— Совсем ничего? Не может быть. Ты меня обманываешь. Я же видела, какими влюбленными глазами она смотрела на тебя.
— Ничего особенного она не сказала.
— Значит, всё-таки сказала кое-что? — не унималась Наташа.
— Да ничего, я тебе говорю, особенного. Давай спать. Завтра будем отношения выяснять, — Андрей повернулся на левый бок, в противоположную от Наташи сторону...
— Вот ты уже и переменился ко мне, — Наташа повернулась лицом к стенке, — охладел как-то сразу, не обнимешь, не поцелуешь.
— Устал я сильно сегодня. Надо хоть часика три-четыре вздремнуть, — попробовал было оправдаться Андрей.
— Если один человек любит другого, то он никогда от него не устанет, — сказала Наталья.
— А ты не устала, что ли? — спросил Андрей.
— Нет. Я любви хочу, настоящей. А ты не хочешь и при первой же возможности сбежишь от меня.
— Кто это тебе сказал? — Андрей повернулся к Наташе.
— Сама вижу. Чувствую это.
— Надо же, какой индикатор чувствительный, — Андрей сел. — А к этому азербайджанцу, что к тебе в гости набивается, ты что чувствуешь?
Наталья приподняла голову над подушкой:
— Так значит, вот что тебе твоя Валя-Валентина рассказала.
— Во-первых, она не моя, а твоего брата женушка, а во-вторых, ты мне про своего ару сама рассказать могла. Так было бы гораздо честнее.
— Ну, знаешь что? — Наташа встала. — Во-первых, я за свою прошлую жизнь ни перед кем отчиты-ваться не собираюсь, а во-вторых, этот Азат ни разу не перешагнул порог моей квартиры. Ходит, набивается в гости, ну так и что? Если человек не понимает, что я могу сделать?
Минут пять помолчали. Часы показывали начало шестого. Спать расхотелось.
— Конечно, если б я знала, что где-то есть ты, что мы встретимся, я бы вообще ни с кем не связывалась, как бы мне тяжело не было.
— А со многими связывалась? — спросил неожиданно для себя Андрей.
— Связывалась, — бросила ядовито Наташа. — Что, хочешь знать, с кем? Хочешь, чтобы я рассказала. Расскажу всё, не то Валентина опередит, если не опередила. Только одно условие — больше к этому возвра-щаться не будем, ладно?
— Да я не настаиваю, — проговорил Андрей, — конечно же, ты не святая, и у тебя была своя личная, интимная жизнь. Было бы глупо считать, что это не так.
— Нет уж, пусть новогодняя ночь будет ночью откровений и очищения.
Наташа набросила на себя халат и пошла на кухню, включила свет. Через минуту он услышал, как хлопнула дверца холодильника, зазвенела стеклянная посуда.
— Иди сюда! — позвала его Наталья.
Андрей натянул спортивные штаны, надел футболку, прошёл на кухню. Наташа сидела за столом, перед ней стояли бутылка вина, два стакана, тарелочка с винегретом.
Наташа кивнула на свободную табуретку.
— Налей мне полстакана, а себе, сколько хочешь, — сказала она.
Андрей налил в обе тары до половины.
— Когда мне было пятнадцать лет, меня чуть было один дебил не изнасиловал, — Наташа опустошила содержимое стакана, посмотрела было на винегрет, но махнула рукой, — я тогда перешла в девятый класс, и нас с подругой отправили в пионерский лагерь помощниками воспитателей к младшеклассникам. Лагерь был недалеко от нашего села, и мы иногда, если было очень нужно, отпрашивались на денёк-другой домой. Вот и в тот вечер я шла домой с ночевой. Утром рано должна была поехать с матерью на поле на прополку. И вот уже у самого села, недалеко от автозаправочной станции, подкараулил меня этот подонок. Место-то там тихое, наро-ду никого. Он, гад, вынырнул откуда-то из-за кустов, схватил меня, повалил, лезет слюнявыми губами в рот, а от самого таким перегаром прет…Я испугаться даже не успела — так все неожиданно произошло. Потом в себя пришла, давай отбиваться, царапать его. Потом вижу, бесполезно всё, начала уговаривать. Сказала, что знаю его, и его мать, и жену.
— Действительно знала? — спросил Андрей.
— Как выяснилось потом, знала, а тогда чисто интуитивно старалась девственность свою сберечь. Он хоть и обкумаренный был, а спросил, как моя фамилия, я ответила. Он назвал имя моей матери, потом сестры и отпустил. Проводил до села, вначале сказал, что пожалел, а когда подходить к окраине стали, заговорил о том, что пошутил, хотя я понимала, что он совсем не шутил. Или побоялся, что я его посажу, или одумался вовремя. Я никому об этом никогда не рассказывала и общения с парнями долго избегала — противно как-то из-за этого гада было на мужиков смотреть.
— Пожалел он, наверное, тебя, — сказал Андрей, выпив вино.
— Наверное, — согласилась Наташа. — А вот моего брата посадили за изнасилование. Хотя эта Вика ждала его с армии и по согласию пошла с ним, а отец её, управляющий отделением, не хотел, чтобы братец мой был ему зятем, и заявил в милицию, после того как Вика ему призналась. Дали бедолаге шесть лет. В апреле на свидание ехать нужно.
Наташа ненадолго замолчала.
— Что-то хмель не берёт совсем, всю ночь пьём, а толку никакого, — сказала она после паузы, — налей ещё. То, о чем я расскажу тебе дальше, будет не совсем приятно.
Андрей налил опять по половине, выпили на этот раз вместе.
— Как-то ездила я с Настей в город, в краевую больницу, назад поехали поездом. До станции доехали, а автобуса нет. Вышли на трассу. Я сроду никогда с незнакомыми мужиками не ездила, а тут “жигуль” остано-вился, мужик лет под сорок посадил нас. Ну, дорога дальняя — разговорились. Он Насте шоколадку дал, кон-фет. Сказал, что у него две дочки-двойняшки, по девять лет им. Когда же подъезжать к селу стали, то стал в гости проситься. Уже темнело, я подумала, что никто не увидит, и согласилась. Откуда-то коньяк появился, шампанское. Потом он сказал, что не может ехать дальше выпивши. Ну, я и оставила его ночевать. Не знаю, как получилось, но утром мы проснулись на одной кровати. Потом месяца через полтора он снова приехал с подар-ками и снова заночевал, потом ещё пару раз приезжал. Может быть, ездил бы до сих пор, но как-то приехал ко мне, а у меня гость. С материной деревни. Когда он поехал в район, мать передала с ним баночку меда, платье для Насти. Гость заехал к нам под вечер. Пока поговорили, пока накормила его, тут и тот “старичок” подкатил. Зашёл, увидел гостя, проходить не стал, поспешно попрощался и был таков. Мне как-то обидно стало, я тогда баночку наливки из подвала достала, угостила гостя и назло всем упоила и ночевать оставила. А он и не возра-жал. Правда, в отличие от водителя “Жигулей”, ко мне больше не наведывался и теперь, как увидит меня в де-ревне, старается, чтобы наши пути разошлись. Вот такие у меня любовные романы были. Что было, то было. Никуда от этого не деться.
— И всё? — спросил Андрей. В этот час и в эту минуту он ненавидел себя — вынудил женщину излить душу. А дальше что? Но злоба, какая-то непонятная неизвестно на кого обида так и выходили из него. — Все романы?
— Нет, не все, — Наташа, не мигая, смотрела ему в глаза. — Есть ещё один, о котором я тебе не рас-скажу, противно больно.
— С капитаном Ломакиным? — Андрей уже не владел собой. Он разлил остатки вина, причем себе на-лил почти полный стакан.
— О-о! Я недооценила Валечку. Её коварство. А когда же и при каких обстоятельствах успела она по-ведать вам, сударь, обо мне все-все-все? Я сижу, распинаюсь перед тобой, а ты уже все знаешь. Ну, раз знаешь, так что спрашиваешь?
Наташа залпом выпила вино и закрыла лицо руками.
— А что, что мне оставалось делать? — выкрикнула она неожиданно. — Когда брата посадили, привез-ли в КПЗ, я пришла, попросила свидания. Дежурил Ломакин. Он сказал, как бы в шутку, что свидание не поло-жено, но если рассчитаешься, то, мол, сделаю исключение. Я тогда не придала его словам значения. Он тогда разрешил нам с матерью поговорить с братом, а через неделю примерно приехал ко мне часа в два ночи. За рас-чётом, сволочь, воспользовался моей слабостью. Знал, что я кричать не буду, когда дочка спит. Залез под одея-ло прямо в брюках, в носках, до сих пор запах его потных носок помню. Побыл минут двадцать — и ни до сви-дания, ни прощай, ушёл, козёл. А через неделю мне кто-то стекло кирпичом вышиб. Я раньше слышала, что он охотник до баб, а когда жена начинает его выгонять, он перед ней исповедуется, а она потом разборки с его любовницами устраивает.
Наташа замолчала. Андрей выпил вино, поднялся, зашёл в спальню, взял подушку, покрывало и молча перенёс их в зал, положил на диван, лёг.
Наташа ещё немного посидела на кухне, потом выключила свет, вошла в зал, присела у его ног.
— Ты ненавидишь меня теперь, Андрюша? — спросила она. — Я знаю, что это так. Тебя менты поса-дили, а я с одним из них спала. Если бы брат мой узнал, он бы, наверное, от свидания со мной отказался.
— Иди, Наташа, ложись. Давай немного поспим, а завтра всё будет ясно, — сказал Андрей. — Сколько впечатлений за эту ночь, я не могу всё сразу переварить.
— Понятно, — Наташа поднялась, — спокойной ночи. Можно я тебя хоть перед сном поцелую, компо-зитора, пока ещё своего.
Она чмокнула его в переносицу и ушла. Через некоторое время Андрей услышал, как она заплакала. Он хотел было встать и попробовать её успокоить, но это было выше его сил. Примерно через час всхлипывания прекратились, и стало слышно, как по улице пошли первые автобусы. Андрей определил, что время приближа-ется к семи. Он поднялся, прошёл в прихожую, тихонько включил свет. Наташа лежала не шелохнувшись, оче-видно, в конце концов сон всё же сморил её. Андрей раскрыл дверцу шкафа, достал свою сумку, сложил в неё туфли, свитер, ещё кое-что из своих вещей, и стал одеваться. Он уже застёгивал сапоги, когда в спальне заго-релся свет и к нему выбежала Наташа.
— Ты куда?
— Пойду к Петровичу, — сказал Андрей, — так будет лучше. Всё равно ведь когда-нибудь это должно закончиться. Или меня посадят, или придётся бежать дальше. В любом случае ты меня ждать не станешь.
— Прекрати, — Наташа вытащила ключ из замка, — ты меня ещё плохо знаешь. Никуда ты не пой-дёшь. Понял?
— Пойду, отдай ключ.
— Не дам. Не валяй дурака. Я тебе настойки принесу — напейся и усни. А проспишься, всё на трезвую голову обдумаешь, тогда и решай, слова не скажу. А сейчас нет, не пойдёшь никуда.
— Нет, Наташа. Я лучше сейчас пойду, открой дверь.
— Нет, нет, нет! — закричала Наташа и рванула Андрея за пиджак так, что посыпались пуговицы.
— Ты что делаешь? — вскипел Андрей. — Дай ключ. Он попробовал перехватить Наташину руку, но получил такую затрещину, что невольно отпрянул к стене.
— Сука! — закричала Наташа и ударила его ещё раз. Андрей качнулся в сторону вешалки, не удержал-ся на ногах и, падая, повлёк за собой одежду.
— Гад, ты, гад, такой же, как и все! — кричала Наташа, замахиваясь его же сумкой.
Андрей пытался подняться, но удар за ударом по голове, затылку и плечам не давали ему возможности этого сделать.
Наташа продолжала кричать и наносить удар за ударом. Андрей всё-таки поднялся, но, споткнувшись об обувную полку, снова упал, больно ударившись головой о дверь. А Наташа, впав в истерику, срывала с ве-шалки оставшуюся одежду и бросалась ею в него. Когда одежда на вешалке кончилась, Наташа стала кидать в Андрея обувь. Туфли, зимние сапоги, тапочки летели над его головой.
Сколько это продолжалось, сказать трудно. Трель дверного звонка заставила прекратить бой. Звонок раздался нежданно-негаданно, и Наташа замерла с валенком в руке.
— Наталья, что там у вас? — голос Валентины Петровны был явно встревоженным, — может, милицию вызвать?
— Не... не надо, Валентина Петровна, все в порядке, — всхлипывая, сказала через дверь Наташа, — са-ми разберёмся.
— Ну, смотрите, а то я позвоню сейчас же.
— Не надо.
За дверью покашляли, и вскоре послышался шум удаляющихся шагов.
Андрей поднялся, молча собрал одежду, сложил на стоявшую в прихожей стиральную машину. Подоб-рал и составил обувь. Наталья стояла у дверей и бесшумно плакала. Она повернулась лицом к двери, и было видно, как вздрагивают её худенькие плечи. Андрей подошел и обнял её за талию. Наталья повернулась к нему, положила голову на плечо и зарыдала. Потом они целовались, просили друг у друга прощения, ходили вместе в подвал за солениями и настойкой, снова пили и разговаривали. Наташа рассказывала о том, как и почему они разошлись с мужем. Как жил он, её художник, сразу с двумя женщинами: с ней и преподавательницей проф-техучилища. Причем, когда они одновременно забеременели, то преподавательница, обидевшись на то, что в квартиру художник привел Наталью, а не её, пришла жить к ним. Причём, пришла в наглую, и выгнать её не было никакой возможности. Она ложилась на диван, и ни в какую не хотела вставать. Пришлось в маленькой комнате врезать замок и вселить её туда.
— Представляешь, я ухожу утром на работу, а они остаются дома вдвоём. Что мне думать было? — го-ворила Наташа. — Вот так и жили два месяца, а потом мы узнали, что в городе у него есть ещё одна “заряжен-ная” подруга. Был долгий разговор, после которого преподавательница ушла жить к родителям, а он уехал в город.
Настойка дала о себе знать уже после первого причастия. А может быть, они так сильно устали за эту ночь, и потому, как легли в кровать, так сразу же заснули. Они спали эти недолгие три-четыре часа, как мла-денцы — беззаботно, сбросив с себя груз недоверия и недовольства друг другом. Очистившись, исповедавшись и раскаявшись, Наташа лежала, положив голову на плечо Андрея и свернувшись калачиком. Андрей спал на спине, обвив правой рукой Наташину шею. Видевший бы их в это время со стороны незнакомый человек ни за что бы не подумал, что ещё час назад эта женщина была готова нанести телесные повреждения этому мужчине, а мужчина хотел уйти из этого дома, и от этой женщины навсегда. Наверняка тот, кто впервые увидел бы их мирно спящих в это время, подумал бы об идеальной семье и уж наверняка бы не смог предположить, что эта пара проводит вместе последние часы в своей жизни, и не пройдет и половины суток после их пробуждения, как Наташа и Андрей: Вобла и Шуруп — расстанутся навсегда.

НЕ СУДЬБА
Лето 1987 года.
Небольшой городок и одноимённая железнодорожная станция назывались Залари. Стоял этот населён-ный пункт на Транссибирской магистрали и все пассажирские поезда, следующие в сторону Москвы или Вла-дивостока хоть на пару минуток, да останавливались там. Я попал в Залари проездом, выбираясь из глухого таёжного райцентра, где был в командировке, с целью побыстрее взять билет и на ближайшем поезде добраться до родной редакции. Но не тут-то было. Из-за схода грузового состава, случившегося где-то на востоке, все пассажирские поезда следующие в западном направлении опаздывали минимум на десять часов. К тому же, едва я добрался до вокзала, как зарядил не по-летнему мелкий дождь и настроение моё, с утра державшееся на высокой отметке, упало едва ли не до нуля. Положение, казалось безвыходным. Некоторые из суетливых пас-сажиров сдав билеты, попробовали было на попутном автотранспорте добраться до большого города и попы-таться уехать оттуда. Не знаю, на что они рассчитывали, ибо железнодорожная магистраль была единственной, и в большой город поезд мог бы попасть только после того, как миновал Залари. Может быть, они собирались лететь по своим делам самолётом или же переждать вынужденное свободное время в более комфортных, чем в Заларях условиях. Меня же такая перспектива из-за ограниченного количества денег, не очень прельщала. Не-лишне будет, наверное, сказать читателю и о том, что события описываемые автором происходили в конце той самой пресловутой перестройки государства, когда в магазинах было “шаром покати”, а то, что осталось из запасов социализма, продавалось строго в ограниченном количестве и, в большинстве случаев по талонам. Спа-сибо главе таёжного района, по настоянию которого мне навязчиво уложили в дорожную сумку маринованных грибочков, копчённой рыбы, солённого сала и булку мягкого круглого хлеба. Так, что о питании я не думал, но мысль, о том, что придётся ещё неопределённое время провести в походных условиях, тяготила. Собираясь ут-ром на скорую руку и рассчитывая к вечеру добраться до дома, я не успел побриться, и теперь физически ощу-щал щетину на щеках и подбородке. Вдобавок ко всему, у меня не было зонта и промокшая причёска моя, а с ней и вся моя внешность, наверное, имели далеко не привлекательный вид. Немного комплексуя по этому по-воду, я вышел на привокзальную площадь, намереваясь, снять номер в гостинице и завалиться на боковую до завтрашнего утра, но тут услышал, как меня окликнули...
Меня окликнули по имени, и я от неожиданности вздрогнул. Первое, что пришло мне в голову: зовут не меня, ибо в этом городке у меня не было ни одного знакомого человека. Я оглянулся, увидев даму городско-го вида в модной шляпке и хорошо сшитом женском костюме. Она стояла на автобусной остановке метрах в двадцати пяти от меня, рука её в перчатке, аккуратно сжимала рукоятку раскрытого над нею зонта.
-- Вы меня? -- подошел я к ней.
Полуоткинутая вуаль на шляпке прятала от меня её глаза, но улыбка на губах и лёгкая пунцо-вость кругленьких щёчек были так хорошо знакомы.
-- Не узнаёшь? – спросила она, откидывая вуаль.
-- Нет, -- честно признался я.
-- А Татьяну Александрову, помнишь?
-- Таня! – воскликнул я, узнав блеск почти родных когда-то мне глаз.
-- Именно я, -- сказала она, подойдя ко мне и прикоснувшись к небритой щеке моей губами. Нежный аромат духов и близкое дыхание тридцатилетней дамы, некогда бывшей мне дороже всех женщин мира, вскру-жил мою голову, а сердце забилось сильнее и чаще.
-- Та…Таня…-- слетело с моих, вмиг пересохших губ.
-- Я, Серёжа, я. Как долго мы с тобой не виделись… Целую жизнь. Или даже две…

-- Ты, почему больше не приходил ко мне, после того?…-- спросила она, когда мы сидели потом в парке на скамейке.
-- Но ты ведь не хотела, чтобы я приходил…
-- Я сказала, чтобы не приходил, а сама ждала тебя каждый вечер, каждый выходной день. А ты всё не шёл и не шёл…
-- Я ушёл в армию…
-- В армию ты ушёл через год после того, как мы с тобой последний раз встречались.
-- Да, но ты так сказала мне тогда, резко… Даже зло…
-- Не приходил и потом, когда вернулся. А я ждала и два года, когда ты служил. Надеялась, что напи-шешь… И потом ещё, когда ты учился в университете и приезжал на каникулы…
-- Мне сказали, что вышла замуж за Лазарева и уехала с ним в какой-то дальний гарнизон…
-- Это было потом, когда ты женился на Алёне…
-- Я женился на Алёне, только потому, что думал, что ты…
Я осёкся, не вспомнив, что же я думал, когда женился на Алёне. О Тане я тогда точно уже не думал… Правда, вспоминал…
-- Я тебя часто вспоминал… -- сказал я.
-- А уж как я тебя вспоминала! – воскликнула она, -- Вспоминала, как мы бродили с тобой по чужим дворам и прятались от знакомых в подъездах. Хотели, чтобы про нас никто не знал.
-- Да…-- сказал я, -- А конопатая Маринка выследила нас в парке и рассказала всей школе.
-- Это было, когда ты учился уже в девятом…
-- А ты в восьмом.
-- Зато, когда ты училась в девятом, мы уже не прятались…
-- Да, не прятались…
-- Что ты всё “да”, да “да”, сказать больше ничего не можешь? А ещё журналист! Зачем ты повёл меня тогда за город, перед твоей поездкой в университет. Не хотел мальчиком уезжать? Хотел перед друзьями там похвастаться, что у тебя со мной было…
-- Может быть и хотел… -- сказал я смущённо.
-- Хорошо, хоть честно признался…
-- А может быть и не хотел… Сам не знаю. Мы ведь с тобой два года дружили и ничего, кроме поцелуев не было. У других было, а у нас нет. Вот я и подумал. Ты же тоже этого хотела…
-- Я не хотела… Тогда не хотела… Я думала, что это как-то произойдёт само собой и позже. А ты…
-- Но ты не сопротивлялась и даже не говорила: “Не надо…” Мы раньше никогда не заходили так дале-ко. А тут пошли в поле, в лес, на скошенные луга.
-- Ты заманивал меня на солому, а я думала, что ты хочешь показать мне туманность Андромеды. Ты тогда о ней только и говорил. Бредил буквально.
-- Скажи честно: ты тогда обиделась?
-- Обиделась, что ты это делал молча, не подготовив меня, и прижал сильно и больно, как мужик…
Я не знал, что сказать на это. Наверное, это было именно так, тогда в тёмный августовский, тёплый ве-чер сто лет назад. Не сто, правда, но годков пятнадцать или четырнадцать назад.
-- Ну а как сейчас живёшь? – спросила она. Она спросила так легко, как будто уже не держала на меня обиды.
-- Да так… -- не сразу ответил я, а, отвечая, преодолел сопротивление пересохших голосовых связок.
-- Где твой сын? Я слышала, что Алёна погибла… Прости…
-- Ничего, я уже привык…Все спрашивают… Семь лет уже прошло… Сын у матери моей. Тоже привык уже, зовёт её мамой. А я в свободном полёте…
-- А я разошлась с Лазаревым года три назад. Надоело болтаться по гарнизонам. То в Монголии, то в Средней Азии, в Тьму-Таракани. Пожила одна, у мамы, потом уехала в один райончик с партаппаратчиком. Он в райкоме работает с перспективой на обком, связи у него в области большие. Замуж не зовёт, так не расписан-ными живём. Мне доверяет, хотя вижу – ревнует. Виду, правда не подаёт, даже одну на курорт отправляет. Вот и сейчас еду в Белокуриху на три недельки.
Она улыбнулась:
-- Вот видишь: тут застряла, тебя встретила. Что ж, Серёженька, судьба видно. Надо это дело отметить. Ты не против?
-- Да я то не против, только со спиртным, сама знаешь, напряжёнка сейчас.
-- Знаю, да ты не знаешь моих возможностей. Я же любимая женщина верного сына партии Протопопо-ва. Эта фамилия в этой округе – ключ ко всему. Жди меня здесь.
Таня ушла, оставив меня в раздумье: случайна ли эта встреча или закономерна и правильно ли я де-лаю… А что же ещё делать: правильно, не правильно, всё равно в Заларях до утра торчать придётся.
Она вернулась через полчаса достала из пакета бутылку коньяка и ключи.
-- Вот норочку нам с тобой нарыла, как говорит Протопопов, -- засмеялась она, -- На втором этаже двухместного номера районной гостиницы…

… В пространство между двух неплотно задернутых штор подглядывал молодой месяц. Дождь пере-стал шелестеть. Я лежал с открытыми глазами и смотрел в прорезь на кусочек ночного неба. Рядом спала Тать-яна. Она лежала прижавшись левой щекой к подушке отвернувшись от меня, лицом к окну. Всё было не так, как хотелось и ожидалось. После выпитого вечером коньяка, она с жадностью волчицы вцепилась в мои губы, я обнял её за талию, потом… Потом мы принимали ванну, целовались, качались на пружинах старой гостинич-ной кровати, шептали друг другу разные слова. Но чувств и любви, не было. Не у неё, ни у меня. Это была уже не та, любимая мною в юности Татьяна, ради которой я готов был сделать всё на свете. Теперь у меня такого желания не было. Теперь было одно желание: поскорее уйти из этой гостиницы, сесть на поезд и уехать. Но на дворе была августовская ночь, а поезда по железной дороге в нужном мне направлении всё ещё не ходили.
Вчера я не хотел её обидеть. Понимая, что искренности между нами нет, я неожиданно для самого себя сказал:
-- А ты ведь тогда была уже не девочкой…
-- Нет, -- легко, без смены нотки в голосе, согласилась она, -- Отчим, сволочь меня тогда испортил и ко-гда мамы не было дома, всегда лез ко мне. А я никому не говорила. Потом он меня на аборт в область возил…
-- Это, кто, дядя Вася? Он такой же скромный человек был, добрый, общительный.
-- Все вы добрые и общительные. Я не знаю теперь ни одного отчима, чтобы на падчерицу не загляды-вался. Кобели! А ты как мог догадаться, что я была не девочкой? У тебя же до меня никого не было.
-- Я потом догадался, когда жизнь понимать стал.
-- Когда опыту набрался. Молодец, хоть в этом плане обо мне думал.
-- В этом я не думал.
-- Врёшь. Наверняка, как проанализировал, последними словами меня покрывал.
-- Не покрывал.
-- Хочется верить.
-- Поэтому ты тогда ко мне так переменилась. Из-за отчима?
-- Да. Я знала, что рано или поздно у нас с тобой это произойдёт, но не была готова. Тогда, в тот день… А если бы я рассказала тебе об отчиме, ты меня же всё равно бросил. Бросил же скажи?
-- Не знаю…
-- Я, зато знаю. В юности все честолюбивые. Зачем ты этот разговор затеял? Столько лет прошло. Му-чался все эти годы, наверное. Думал про мою нечестность.
-- Я сомневался. Мне не хотелось верить в это. Ведь я тебя помнил такой чистой и прекрасной. Помнил, как ты спускалась ко мне по крутой лестнице у яра. Твою коротенькую юбочку в клеточку и круглые бедра. Глядя на тебя снизу лестницы, на твои стеснительные движения и прижимания краёв юбки руками, я испыты-вал восторг!
-- Это в тебе литератор заговорил, -- сказала она, отворачивая от меня глаза, -- В жизни всё прозаичнее. Ты мне нравился, правда, но было ли это любовью. Теперь утверждать не могу. Зря мы, наверное, повстреча-лись…
-- Ты же сказала судьба…
-- Судьба наша, Серёжа, мимо нас промчалась. Вернее не судьба. Мне судьба теперь с Протоповым, те-бе искать свою любимую в море газетных строк и текущих событий. Будь счастлив.
Она отвернулась от меня, укрылась одеялом, и довольно быстро уснула. Коньяк взял своё.
В начале шестого стало светать. Я встал умылся, оделся. Чай пить не стал. Татьяна лежала не подвиж-но, лишь правое плечо её слегка поднималось и опускалось в такт дыханию. Не знаю, спала ли она.
Я не стал её окликать, вышел осторожно, стараясь не скрипнуть дверью.
Поезда по Трансибу уже шли полным ходом и через пятнадцать минут после моего прихода на вокзал, я уже садился в проходящий пассажирский экспресс. Усевшись, у окна вагона, я подумал о Татьяне, о себе и о душе. О том, что она, душа моя почему-то так охладела ко всему, или во всяком случае многому происходяще-му на этом свете, что я сам порой диву даюсь.
Зачем, по какому задуманному в небесах сценарию, произошла эта встреча на маленькой железнодо-рожной станции большого Трансиба? В чём её суть и смысл? Ведь если бы я не встретил Татьяну, я бы думал о ней, как о своей первой любви. О том, что потерял её, по своей глупости, корил бы себя и жалел. Жалел бы себя и её и не состоявшуюся нашу любовь и то, что мы не вместе. А теперь...
А что теперь? Воспоминания всё равно останутся. И эта взрослая респектабельная, но способная на бе-зумие женщина именем Татьяна, совсем не та девочка, что была моей много лет назад. Та осталась там, в сере-дине семидесятых годов ХХ века. И юноша именем Серёжа – романтик и мечтатель то же в том времени. Они не принадлежат нам и их чистые души порхают и учащённо бьются сердца, когда они думают друг о друге и о предстоящем новом дне, когда снова сможет увидеть Сергей Таню, а Таня Серёжу. Там наши добрые мамы, скромный, приветливый дядя Вася, там наш город, наши маленькие дворы. Там навсегда остались и живут на-ши детство и юность. Там встретились Серёжа и Таня.
А всё что будет потом не важно.

ШУРУП И ВОБЛА
Продолжение
Январь 1989 года.
***
Разбудила их Валентина в одиннадцатом часу. Она долго звонила и, наконец, добилась своего — Ната-ша пошла открывать дверь. С Валентиной пришли ребятишки: Настя, Надюшка, Васька.
— Давай опохмеляться, — сказала Валентина, — хорош дрыхнуть. — Она подошла и села на кровать, несколько оттеснив Андрея от края постели к стене. — Прими сто грамм — полегчает.
— Не могу, — пробормотал Андрей, не отрывая головы от подушки, — Столько вчера выпил, что бо-юсь, печенка лопнет.
— Не лопнет, вставай, — не унималась Валентина. — Наташ, готовь на стол.
— Да съели уже всё! — крикнула из кухни Наталья. — Да и пить не можем больше. Лучше Сашку опо-хмели.
— Перебьется. Сами выпьем. Неси рюмку сюда, я Андрея тут опохмелю. Выпьет, поднимется, про На-ташу споёт. Неси.
— Не надо! Не надо! — запротестовал Андрей. — Мне ещё хуже будет.
— Не будет. Вставай.
Валентина наклонилась к Андрею и коснулась губами его лба. Тот отпрянул:
— Перестань, Наталья увидит.
— Боишься?! — прошептала Валентина и поднялась.
— А вы что, ночью дрались? — спросила она громко, обращаясь больше к Наталье, чем к Андрею.
— Кто тебе сказал? — спросила Наташа.
— Валентина Петровна меня видела сейчас, спросила, правда ли, что у Андрея нет никаких документов. Я ей говорю: есть, почему бы им не быть. Ведь, правда? А она, коммуняка старая, говорит: пойду к участково-му — пусть придет, проверит. А она пойдет. Ей всюду враги народа мерещатся, как при Сталине. Смех!
Валентина засмеялась.
— Пусть проверяют, — сказал Андрей, — иди на кухню. Я оденусь. Валя похлопала его нежно по щеке и вышла.
Андрей не стал пить ни водку, ни наливку, попросил чаю. Валентина попробовала было пригласить их к себе домой, но Андрей, сославшись на недомогание, снова лёг в постель. Наталья прилегла на диван. Вален-тина включила телевизор, но, видя, что компанию никак не сколотить, собралась уходить. Перед уходом она вошла в спальню.
— Слушай, дядька, — сказала она Андрею, — купи дочке велосипед. Соседка моя продает за двадцат-ку. Новый, двухколесный, “Левушка” называется. Пошли, купишь.
— Ой, правда не могу, Валя, — заворочался на кровати Андрей, — я дам денег, пусть Наташа сходит.
— Мама, мама, купи велосипед! Дядя Андрюша денег дает! — закричала Настя.
— Пойдем, Наташа, — позвала Валентина, — я вечером приду, пусть хозяин ваш отдыхает.
***
Андрей ненадолго задремал и не слышал, как ушли Наталья с Валентиной и ребятишки. Впрочем, про-спал он недолго, минут двадцать, а когда проснулся, сильно захотел пить. Он поднялся, налил себе на кухне из чайника еще не успевшего остыть чая. С бокалом подошел к окну.
На улице по-весеннему сияло солнце. С крыш капало, на дороге появились проталинки. Оттаявшее ок-но было прозрачно чистым, и ровная дорога, уходившая в даль, казалось, вела в бесконечность. Весной и позд-ней осенью, когда деревья не были зелёными, глядя вдаль из окна Натальиной квартиры, можно было видеть в хорошую погоду некоторые дома села Гуселетово, расположенного километрах в восьми-десяти от райцентра. Невооружённым глазом, как говорят. А в бинокль и говорить нечего — флаг на здании сельсовета некоторые различали. Вот и сейчас Андрюша ясно видел горбившиеся крыши гуселетовских домов, и душа его затоскова-ла — ему захотелось сейчас же сесть в подъехавший к автостанции автобус, доехать до железнодорожного во-кзала, купить билет и...
Андрей присел на диван. Ему вспомнилась Катя, ребята из его группы, мать. Потом мысли перенесли его в армейские годы. “Как вы все там? Как сложилась жизнь ваша? — подумал Андрей, — А что будет со мной? Что мне делать?”
Чувство какой-то безысходности и нехорошее предчувствие овладели Андреем. Он понял, что больше не уснёт, и налил в бокал ещё чая — покрепче. Горестные мысли его несколько развеяли пришедшие Наталья с Настей. Они принесли велосипед, и Настя сразу же стала упражняться в езде из комнаты в прихожую и обрат-но. Наташа помогала, поддерживала её, и когда у Насти получалось, хлопала в ладоши.
— Дядя Андрюша, спасибо, — сказала Настя, когда они садились обедать, — можно я тебя поцелую?
Андрей показал пальцем на правую щёку, и Настенька приложилась к ней, сегодня ещё не бритой, своими невинными детскими губками.
— Что ты будешь делать, — сказала, улыбаясь, Наталья, — все его целуют-милуют, от детей до пен-сионерок. И что ты за человек такой? Всеобщий жизненный любимчик.
— Сам не пойму, почему так, — сказал Андрей, пробуя улыбнуться. Наталья, казалось, забыла напрочь ночной инцидент, и теперь вся искрилась любовью и нежностью в равной степени к ребёнку и к нему. Это не-сколько успокоило Андрея, и от души вроде бы отлегло. После обеда он взял в руки гитару и запел песню из кинофильма “Земля Санникова”:
Призрачно все в этом мире бушующем,
Есть только миг, за него и держись.
Есть только миг между прошлым и будущим,
И именно он называется жизнь.
— Дядя Андрюша, а ты от нас не уедешь? — спросила Настя, едва Андрей отложил гитару. — Не уе-дешь?
Настя села ему на колени и буквально впилась глазенками в его зрачки.
— Не уеду, если мама не выгонит, — отшутился Андрей.
Мама, ты дядю Андрюшу не выгонишь же? — Настя подбежала к Наталье. — Не выгонишь?
— Выгоню, — засмеялась Наташа, — выгоню, если на тётю Валю смотреть будет и на гитаре ей играть.
— Не будешь на тётю Валю смотреть? — спросила шёпотом Настя.
Андрей замотал головой, улыбнулся и прилёг на диван. Наталья включила телевизор и прилегла рядом. Настя продолжала осваивать велосипед. По телевизору шла передача, посвященная лучшим песням года. Анд-рей по привычке запросто называл исполнителей Аллами, Софийками, Сашками, Юриками, и Наташа, улыба-ясь, была счастлива в этот миг, как, наверное, никогда в жизни. Ей хотелось, чтобы минуты их близости, эта передача и этот день, первый день нового года, длились как можно дольше, но...
***
Но бдительная Валентина Петровна, познакомившая Андрея и Наталью, уже разлучила их навсегда. Привыкшая докладывать о том, что видела и слышала, ответственным работникам районного Белого дома, она в первый день наступившего года не поленилась сходить на дом к участковому на другой край села и попроси-ла его проверить Андрея и его документы.
И в то время, когда наш музыкант играл на гитаре и пел, старший лейтенант Горный направлялся к до-му Натальи, а когда влюбленные смотрели телевизор, лежа на диване, он, выйдя из машины, вошёл в первый подъезд и остановился возле квартиры номер восемь. Через несколько секунд он нажал кнопку звонка, и раз-давшаяся трель в Наташиной квартире известила о том, что совместная жизнь хозяйки квартиры и её постояль-ца закончилась.
Наташа пошла открывать, по пути отодвинув в угол стоявшую у дверей Андрееву сумку, собранную им под утро. Андрей слышал, как она открыла замок и стала с кем-то разговаривать на необычно повышенных то-нах.
— Вы пропустите меня? — говорил кто-то мужским голосом.
— А почему я должна вас пропускать? Здесь никого нет из посторонних.
— А чья это сумка?
— Моя.
Андрей интуитивно почувствовал опасность и, осторожно пройдя на кухню, попробовал открыть бал-конную дверь. Она поддалась, и Андрей в тапочках, футболке и спортивных брюках, выйдя наружу, перевалил-ся через перила и побежал по рыхлому снегу в сторону дома, где жили Санька с Валентиной. Он понимал, что участковый может заглянуть и к Натальиным родственникам, а потому, забежав на второй этаж дома, поднялся по пожарной леснице, отрыл люк, ведущий на чердак, распугав стаю голубей, греющихся у отопительной тру-бы.
Через слуховое окно хорошо была видна машина Горного. Андрей стал ждать. Было холодно. Особенно мёрзли голова и ноги. Но делать ничего не оставалось, как только терпеть и ждать.
Ждать пришлось долго. Андрей прижимал к тёплой трубе отопления то ноги, то руки, то приседал, то потирал ладони. Короткий зимний день клонился к закату, а участковый как будто застрял в Натальиной квар-тире. Прошло более часа, прежде чем старший лейтенант вышел из подъезда, сел в “уазик” и уехал. Однако Андрей не торопился возвращаться. Интуиция подсказывала ему, что Горный может вернуться и даже не один, а с нарядом милиции. К тому же он не знал, что рассказала участковому Наташа, и потому решил вначале по-слать к ней Валентину. Валя изрядно удивилась, увидев его одетым по-домашнему.
— Вы что, разодрались все-таки с Наташкой? — спросила она, открыв ему дверь.
— Да нет. Горный приезжал, хотел документы проверить, а у меня их как раз сейчас нет, как и нет же-лания сидеть в милицейской камере до выяснения личности.
— Значит, та шизофреничка всё-таки накапала участковому? Ну и кобыла, — возмутилась Валентина, — проходи, погрейся... Замёрз, как суслик, сейчас стопарик налью для сугрева.
— А Санька где? — спросил Андрей.
— Да дрыхнет всё. Пускай себе. И ребятишки спят. Намучились вчера ночью с Новым годом этим.
Валентина провела Андрея на кухню, налила стопку, поставила перед ним тарелочку с дымящимися пельменями.
— Грейся, — сказала она, обнимая Андрея, — посинел, бедненький.
— Валь, ты сходи до Натальи, узнай, что там ей мент наговорил, — попросил он.
— Схожу. Никуда твоя Наташка не денется. Сама небось прибежит сейчас.
Звонок в дверь заставил Андрея вздрогнуть, и он, залпом опустошив рюмку, замер.
— Тихо, — сказала Валентина, — не робей, сюда я этого ментяру не пущу.
Валентина прикрыла кухонную дверь и пошла открывать. У Андрея учащённо забилось сердце.
Пришла, как и предполагала Валентина, Наташа.
— Заколебал меня Горный этот, — сказала зло она, — как познакомились, спрашивал, сколько живёшь у меня. Я ему говорю: иди в ДК и там спроси. А он всё записал и заставил меня подписать. Я не стала. Сказал, чтобы ты завтра пришёл к девяти часам. Его насторожило то, что ты через балкон убежал.
— Ну ладно, пойдём домой, — Андрей пошёл к выходу.
— Да посидите вы, куда торопитесь? — попросила Валентина.
— Да некогда. За документами ехать нужно, а то, не дай Бог, посадят ни за что, — сказал Андрей.
— Что, сейчас и поедешь? — спросила Валентина.
— Конечно. Утром поздно будет, повяжут.
— Ты что, правда, поедешь сейчас? — спросила Наташа Андрея по пути домой.
— Конечно. Пятичасовым автобусом.
— И куда теперь?
— Найду куда. Если найду квартиру и работу, приедешь ко мне?
— Не знаю. Ты документы себе чистые сделай сначала.
— Попробую.
Наташа молча укладывала в сумку чистое полотенце, зубную пасту, щётку, мыло. Андрей, отсчитав двадцать пять рублей, протянул ей.
— Не надо, — сказала она, — мы перебьёмся как-нибудь, а тебя, кто знает, куда занесёт.
— Возьми, возьми, я без денег не останусь, — настоял Андрей.
Наташа пошла проводить его до автостанции. Когда подошёл автобус, она заплакала.
— Ты любишь меня хоть немного? — спросила она, уткнувшись в плечо Андрея.
— Люблю, Наташа, люблю. Спасибо тебе за всё. Жди письма. Будешь ждать?
Наташа кивнула. Они поцеловались, и Андрей, сев в автобус с немногочисленными пассажирами, долго махал Наталье, одиноко стоявшей на привокзальной площади, из полузамерзшего окна.
“Прощай, Наташа! Прощай, село, давшее кров и заботу, познакомившее с хорошими людьми. Прощай! Суждено ли снова вернуться сюда?”
Когда автобус покинул пределы районного центра и выехал на трассу, опустившиеся сумерки совсем поглотили село. Закончился еще один световой земной день, а вместе с ним закончился еще один этап в жизни Андрея и начался новый. Каким он будет? Куда забросит жизнь нашего героя? Что ждет его в ближайшее бу-дущее? Каменные, холодные стены тюрьмы или утопающая в огнях эстрада, поклонницы и успех?

ЗНАКОМСТВО ПО ОБЪЯВЛЕНИЮ
Лето 1989 года.
Славка Чудов бросил пить в канун ноябрьского праздника: кончились деньги, кончился хлеб, кончилось сало.
“Хватит, — сказал он сам себе, поднимаясь с постели после бессонной ночи изрядно проголодавшимся. — Хватит, мне уже за сорок, а живу, как собака: жена ушла, сын, отслужив армию, знать меня не хочет. Надо за ум браться. Пора...”
В предпраздничный день он решил провести генеральную уборку в своей однокомнатной квартире: вымыл полы, посуду, вытер пыль с комода и шифоньера, собрал на веник с углов комнаты и кухни паутину. Потом вышел во двор и откидал снег от ворот.
Вечером он пил крепкий чай, курил, слушал радио, читал. На другой день к обеду заявился старый при-ятель Петруха с бутылкой самогона.
— Ты чё, серьёзно завязать решил? — спросил он удивленно. — Да брось ерундой заниматься, всё рав-но ведь сорвёшься.
— Не сорвусь. На этот раз не сорвусь, — уверенно сказал Славка товарищу, чем ещё больше удивил его.
— Ну, ладно, давай по стакану в честь праздника и завязывай. В честь праздника грех не выпить, — на-стаивал Петруха.
— Нет, Петя, всё -- я в завязке.
— А ты знаешь, что резко бросать нельзя — может удар случиться: инфаркт или эпилепсия, — попро-бовал подойти с другого бока Петруха.
— Меня не ударит, и кончай искушать. Иди лучше к Мишке, его угости.
— Ну, как знаешь, Славик, — сказал Петруха, вставая и собираясь уходить. — Я к тебе со всей душой, а ты меня гонишь. Ладно, обидел ты меня, старого своего товарища. В другой раз умолять будешь с похмелья — ста грамм не подам, понял?
— Понял, понял, — закивал головой Славка, провожая его в сенцы.
Через неделю весть о том, что Славка Чудов “завязал” с выпивкой разнеслась по всему селу. На работе, на улице, в магазине его кто одобрительно, а кто сочувственно похлопывали по плечу и спрашивали: “Серьёзно завязал?”
— Серьёзно, -- отвечал он и спешил удалиться.
В начале декабря, получив зарплату, Славка был искушаем лукавым. В магазине, покупая хлеб, чай и сахар, он увидел баночки с импортным пивом и так вдруг захотелось...
“С пива всё и начинается” — подумал он, борясь с искушением, и купил бутылочку “пепси-колы”.
Дома он развернул краевую “Неделю” и в одной из колонок объявлений прочел: “Реальное избавление от алкогольной зависимости”. Объявление его заинтересовало, и он записал адрес и номер телефона лечебницы.
На другой день, отпросившись у начальника, он поехал в город, отыскал лечебницу и закодировался там от употребления спиртного сроком на год.
Дальнейшая Славкина жизнь начала быстро меняться, у него теперь всегда водились деньги, все его бывшие дружки, усвоив, что от Славки ловить теперь больше нечего, постепенно от него отошли. На работе начальство стало относиться к Вячеславу с уважением, а сам же он стал несколько замкнут и полюбил одиноче-ство. К весне, очевидно вспомнив, что закончил в своё время сельскохозяйственный техникум и одно время работал агрономом, Слава стал выращивать на подоконниках помидорную рассаду. Ну а когда наступило время посадки овощей и картофеля, все вечера и выходные пропадал в огороде: соорудил две теплицы, высадил рас-саду, посадил на пяти сотках картошку, значительно расширив свой земельный участок. Соседи, семидесятипя-тилетние старики, привыкшие видеть Славку через день, да каждый день пьяным, а огород его наполовину за-росшим бурьяном, с удивлением смотрели на него из-за невысокого заборчика, разделяющего их подворье от Славкиного, и каждое утро в один голос здоровались.
— Здравствуйте, — отвечал им Славка и шёл по своим делам.
В начале лета, когда в огороде зазеленели всходы и полезла вверх картофельная ботва, дел с поливкой и обработкой посевов прибавилось. Вечерами Славка до самого наступления темноты пропадал в огороде, а по-том шел в избу, пил крепкий чай, читал газеты или слушал радио. Спал он мало — всё больше думал о жизни своей, пытался строить планы на будущее. Однажды вечером, в дождливую погоду, Славка, вернувшись с ра-боты, как всегда заварил себе крепкого чая и, попивая его небольшими глотками, стал по привычке просматри-вать краевые газеты. Он любил читать колонки новостей и криминальную хронику. С иронией почитывал письма читателей, как правило, жалующихся на свою жизнь или дающих советы, что нужно делать краевой администрации или правительству страны, чтобы наступила всеобщая благодать. Последней — “на десерт” — Славка брал в руки по привычке “Неделю” и не спеша “смаковал” частные объявления граждан. Особенно по-тешали его так называемые брачные объявления с подзаголовками “Она ищет его”, “Он ищет её”. Читая объяв-ления типа “Вдова, 63-х лет, жилищно обеспечена, дети взрослые, познакомится с мужчиной 55-65 лет, матери-ально обеспеченным, для совместного проживания. На переезд согласна”, Славка громко смеялся и комменти-ровал прочитанное вслух: “А у бабки губа не дура — свою квартиру детям оставит, а сама жить к тому лопуху пойдет, который отзовётся”.
Такое же объявление, как “Молодая женщина, 28 лет, замужем не была, детей нет, познакомится с мо-лодым человеком 35 лет для создания семьи. Злоупотребляющих алкогольными напитками и побывавших в местах лишения свободы -- просьба не беспокоиться”, вызывало в нём ироничное возмущение: “Замужем не была, детей нет, а почему тогда ты женщина, а не девушка, спрашивается? “Злоупотребляющих алкоголем просьба не беспокоиться”. Смотрите, какая цаца! Ты лучше напиши, как свою невинность потеряла. Наверняка пьяной была, когда это случилось”.
Вот и в этот раз, раскрыв “Неделю”, Славка первым делом отыскал ту страничку, где были напечатаны объявления о знакомствах и прочел первое из них: “Женщина 30 лет, разведённая, имеет сына 10 лет, познако-мится с мужчиной 35-45 лет, желательно непьющим, для создания семьи”. Ниже были напечатаны имя, фами-лия и домашний адрес. Объявление с полным, что называется, реквизитом, Славка видел впервые, и оно его заинтересовало.
“А что, — подумал Славка, — человек я сейчас непьющий, хозяйственный, почему бы и не попробо-вать, не сделать попытку к созданию семьи? Правда, от детей я отвык, но как отвык, так и привыкнуть можно. Тем более что это мальчик — с ним и на рыбалку ходить можно, и по орехи”. Не откладывая задумку в “долгий ящик”, Славка тут же написал письмо незнакомке по имени Людмила, в котором он описал всю свою жизнь. Письмо получилось большое — на шести тетрадных листках, и конверт, в который он вложил его, выглядел раздутым. Утром следующего дня он встал пораньше и поспешил на почту, дабы успеть бросить письмо в поч-товый ящик до первой выемки. Если верить адресу, Людмила жила не так далеко от Славки — до железнодо-рожной станции час езды, затем поездом шесть часов, потом ещё до её деревни часа два — за двое суток пись-мо доставят. Двое суток туда, двое обратно, да на раздумье ей да на ответ пару деньков — через недельку надо ждать ответа — так думал Славка. В том, что Людмила ему обязательно ответит, он не сомневался. — Даже если ей сто писем пришлют, всё равно одним из первых она даст ответ на его послание.
Неделя прошла в мечтах, ожиданиях и огородных трудах. В среду, в обед, вынимая из почтового ящика газеты и не обнаружив письма, Славка пригорюнился.
“Неужели ей так много писем прислали? — покачал он головой. — А, может, ей кто-то другой пригля-нулся? И-эх! -- нужно было фотографию послать, пусть бы визуально оценила, да и у неё не мешало бы фото попросить — глянуть сначала, а то вдруг уродина, какая...”
Не обнаружил Слава письма в ящике и в следующие два дня. Ну а в субботу...
В субботу он с самого утра, как обычно, возился в огороде. Картошка в этом году росла быстро и ботва кое-где уже достигала двадцати и более сантиметров, однако и сорняки высились вокруг обильно. В былые го-ды, когда Славка почти не следил за своим огородом, травкам было здесь вольготно и привольно и, видимо, по привычке они считали себя здесь истинными хозяевами и не хотели мириться с какой-то там картошкой. А с сорняками не хотел теперь мириться хозяин огорода. И в это прекрасное солнечное утро, раздевшись по пояс и взяв в руки тяпку, он пошёл на них в наступление. Время приближалось к полудню, когда Славка услышал, что его окликают. Звала из-за заборчика старуха-соседка.
— Здравствуйте, — сказала она.
— Здравствуйте,-- чуть раздражённо ответил Славка, подойдя к забору, не имея никакого желания об-щаться с ней -- слишком ещё свежи были воспоминания о том, как эта самая баба Дуня, совсем недавно, на каждом углу разносила о нём разные небылицы, и, встретив его отца, рассказывала, с кем Славка пил и ночевал ли он дома или нет. Она его и поссорила с отцом, и отношения эти до сих пор ещё не были, как следует урегу-лированы.
— Я сегодня с утра в центр ходила… К автостанции, в магазин… Ну, сахару взяла, хлеба, — быстро, словно боясь, что Славка не станет слушать и уйдет, заговорила бабка Евдокия, — а тут как раз автобус со станции подошёл, оттуда вышла незнакомая женщина с ребенком и спрашивает у шофёра, где, мол, Вячеслав Семенович Чудов живёт? А шофёр-то, не наш — станционный, плечами пожимает. А тут как раз я разговор этот услышала, сначала было хотела проводить её, но потом, думаю, нет, лучше я ей объясню, как к тебе прой-ти, а сама пойду короткой дорогой, предупрежу: вдруг ты не готов гостей встречать. И действительно, вижу -- не готов.
— А где она сейчас? — спросил Славка.
— В магазин было зашла, ну, а сейчас, видно, сюда направляется, так что готовься гостью встречать.
И бабка Евдокия с интересом посмотрела на Славку.
— Спасибо, — сказал он ей и, отложив тяпку в сторону, отправился в дом.
Во дворе он умылся водой из бочки, привязал к конуре собаку. Дома надел чистую рубашку, включил электроплитку, поставил чайник, глянул на себя в зеркало, отметив, что сегодня он, как нарочно, не побрился.
“Вот это дела! — думал он про себя. — Я жду от нее письма, а она сама решила заявиться — сразу раз-решить все вопросы. Молодец! А что тут тянуть? Всё правильно. Я уже не мальчик, она не гимназистка...”
Едва успел он подумать об этом, как увидел в окно свою “заочницу”: в синем в цветочек платьице, ко-сынка, белая в горошек, повязана на шее, в одной руке коричневый плащ, в другой — средней величины хозяй-ственная сумка, за которую держался мальчик, одетый в простенький серый костюмчик и белую шапочку с ко-зырьком.
“А издалека она ничего смотрится”, — отметил про себя Славка, и сердце его учащённо забилось. Он хотел, было выбежать, выскочить навстречу, но сдержался и выждал, пока Людмила подойдет к воротам и по-стучит в дверь, а в ответ на стук залает собака. Когда это произошло, он, выйдя на крыльцо, вначале деловито прикрикнул на собаку, а уж затем пошёл встречать гостей.
На вид она ему показалась простой — зачесанные назад светлые волосы, схваченные сзади в пучок ре-зинкой, едва заметные веснушки на щеках.
“Спина, небось, тоже в веснушках” — подумал Славка.
— Это вы Вячеслав Семенович? — спросила она тоненьким голосом
— Он самый. А вы Людмила Григорьевна, как я понял?
— Правильно поняли. Вы, наверное, письма от меня ждали, а я вот сама решила приехать. Можно?
— Проходите уж, чего там, коли приехали... — сказал Славка, открывая дверь пошире. — Собаку не бойтесь, она до крыльца не достанет, да и не кусается она вовсе.
Гостью он посадил в кухне на стул возле стола, мальчика — на оставшийся от покойной матери сундук, стоящий у противоположной от окна стены.
Мальчик по имени Лёша был живой, подвижный, с бегающими черными глазками-угольками, с крас-ными щеками и слегка приплюснутым носиком. “Дебил, что ли?” — подумал Славка, угощая его леденцами, которые по случаю достал из “долгого ящика” — буфета, где хранились у него продукты про запас.
— Ну, пока чай греется, расскажите про себя, — попросил Славка гостью. — Сам-то я про себя всё вам написал.
— Рассказывать, собственно, нечего, — ответила Людмила, вздохнув. — Жила у матери, отец умер ра-но, братьев-сестер нет. Вышла замуж за приезжего. Прожили два года, а потом он куда-то пропал. Ждала его ещё два года, а потом письмо получила с просьбой дать ему развод и не требовать пока алиментов. Развод я ему дала, алиментов не потребовала и вот уже пять лет как от него ни слуху, ни духу, ни денег...
— А больше замуж выйти не пробовала?
— Хотела выйти, одной тяжело, мама уже старенькая, да и ребёнку отец нужен. Но за кого? У нас в де-ревне одни алкаши. Вот и решила объявление в газету дать.
— Понятно, — сказал Славка. — Что ж, будем знакомиться. Ты с ночёвкой в гости, или как?
Люда пожала плечами.
— Не знаю.
— Ну, ладно, до вечера времени еще много — посмотрим, а пока давай чай пить, — принял решение хозяин, доставая из буфета граненые стаканы.
Мальчик, видимо, по натуре своей, будучи ребенком любопытным, постоянно приподнимался, выгля-дывал в окно. Славке это не очень понравилось и он принёс из комнаты табуретку, пересадил ребенка ближе к столу.
— Это ваш огород? — спросила Людмила за чаем.
— Я же писал, что огород у меня — вот он этот самый и есть, который из окна видишь.
Людмила, откинув и без того раскрытую занавеску, чтобы лучше был обзор, внимательным взором окинула Славкину “фазенду”. Приподнялся с табуретки и мальчик. Славку эта подвижность стала раздражать.
— Ты что, Лёшенька, на иголке, что ли, сидишь? Или тебя вошки кусают? — спросил он юного гостя.
— Сядь и не крутись! — одернула сына Людмила.
Мальчик послушно сел на табурет и замер.
— Ну, ладно, — сказал Славка, когда они закончили чаепитие. — Чаю попили, теперь пора за работу браться. В огороде, небось, полоть-окучивать приходилось?
— В деревне родилась, — улыбнулась Людмила.
— Тогда вот что: у меня там трико есть, футболка, кроссовки — переодевайся, и пойдём на огород.
— А Лёшка чё делать будет? — спросила гостья у хозяина.
— Будет траву срубленную собирать и за ограду выбрасывать.
Славка вышел на огород первым, минут через пятнадцать подошли Людмила с Лёшкой. Славка, осмот-рев гостью в новом одеянии — в облегающем тело трико, нашел её очень даже ничего.
“При всём бабёнка, — отметил он. — А в платье худенькой кажется”.
Он определил Людмиле три рядка, вручил ей тяпку. Лёшке наказал по картошке не ходить, а собирать за мамой срубленную траву и, как было сказано раньше, выбрасывать ее за ограду. Он показал куда именно. Работа закипела.
Славка с Людмилой махали тяпками, а Лёша собирал траву. Славка был доволен и подумывал, что так они к вечеру всю прополку и завершат. Однако через некоторое время он заметил, что Людмила нечаянно сру-била картофельную ботву и боязливо глянула в его сторону. Он быстро отвел взгляд, но боковым зрением уви-дел, что гостья его воткнула срубленную ботву на место и присыпала вокруг землей.
Они продолжали прополку, но, очевидно, происшедшее уже как-то вывело Людмилу из равновесия, и через несколько минут она опять рубанула по ботве и снова присыпала, воткнув её на место. Славка и на этот раз заметил, но снова ничего не сказал. Когда же Люда ошиблась и в третий раз, он не сдержался:
— Слушай, если мы с тобой в одну прополку половину картошки порубим, а в следующий раз осталь-ную, то, что зимой есть, будем? — спросил он сердито.
— Да что-то я сегодня не могу, тяпка из рук валится, — сказала Люда смущенно. — Видно, устала с дороги.
— Ну, коль устала — иди в дом, -- там, в буфете найдёшь банку тушёнки, вермишель, из подполья дос-тань картошки, протопи печь, я её раз в неделю обязательно протапливаю, чтобы сажа в дымоходе не прессова-лась, свари супчика, поедим. Заодно посмотрю, какая ты на кухне хозяйка.
Люда кивнула, отставила тяпку, окликнула перемазавшего в земле не только руки и брюки, но и лицо сына, и направилась в избу.
А Славка продолжил прополку, изредка поглядывая на трубу дома. И вот из неё, наконец, пошёл, потя-нулся к небу сизый дымок.
“Ну, поесть-то как-нибудь сварит, — подумал Славка, — на это, наверно, тямы хватит”.
Он ещё несколько минут продолжал прополку, но вдруг какое-то тревожное предчувствие остановило его. Он вспомнил, что за комодом лежат свернутые в трубочку несколько свитков его, ещё студенческих запи-сей по агрономии с рекомендациями: как и когда, в какое время лучше высаживать ту или иную огородную культуру, как за ней ухаживать и чем лучше удобрять.
“А что, если она вздумала растопить печку этими свёртками” — мелькнула у него мысль.
И сейчас же, отложив тяпку в сторону, он поспешил домой, а войдя, оторопел...
Люда бросала в печь очередной свёрток, еще два лежало у самой печки, на поленьях.
— Кто?!.. Кто?!.. Кто тебе разрешил жечь эти записи? — заикаясь, спросил Славка. Ярость наполняла его до краёв.
— А я подумала, что эти старые бумаги вам не нужны, — часто мигая веками, оправдывалась Люда. — Я хотела было газетами растопить, но подумала, что вы их еще читать будете... А эти бумаги уже жёлтые, му-хами засижены... Да и горят хорошо...
Славка, стараясь быть спокойным, прошёл в комнату, приподнял скатерку стола, под которой “россы-пью” хранил деньги, взял две десятки и, вернувшись на кухню, протянул Людмиле.
— Я хоть не богат, — сказал он, сдерживая гнев, — но сволочью быть не хочу! На, возьми эти деньги. В четыре часа автобус пойдёт на железнодорожную станцию. Ещё успеете.
— Не надо, — отказалась Люда. — У нас деньги есть.
Глаза её становились влажными.
— Только без слёз, — сказал Славка, — терпеть не могу бабьих слёз, да и никого здесь не хоронят.
— Можно я пройду в комнату, переоденусь?
— Пройди.
Пока она собиралась, он сидел и молча курил на кухне у окна.
Не проронил ни слова и когда она, собравшись, уже на пороге сказала ему: “До свидания”, лишь слегка кивнул ей.
...Славка провожал её взглядом из окна комнаты. Она шла, держа в одной руке сумку и плащ, а другой вела за руку сына.
На пригорке она остановилась, провела ладонью несколько раз по Лешкиным брюкам, очевидно, сбивая с них пыль, поправила на голове ребенка кепочку и, оглянувшись, посмотрела на Славкин дом. Славка отпря-нул от окна.
Когда гости совсем скрылись из виду, Славка вернулся на кухню, и взял ещё одну сигарету. Руки его тряслись и он, чиркая о коробку, сломал сначала одну спичку, а потом вторую. Когда не зажглась и третья, Славка швырнул со всего размаха коробок в угол кухни, смял сигарету и бросил её в чашку с недочищенной гостьей картошкой, стоявшую на краю плиты.
— Вам, возвращая ваш портрэт,
Я о любви вас не молю.
В моей душе покоя нет, —
Я вас, как Брежнева люблю!.. — пропел он неожиданно для самого себя, сделал три прихлопа ладонями по груди, два притопа ногами о пол и, тяжело плюхнувшись на табурет, обхватил голову руками.

ШУРУП И ВОБЛА
Продолжение
Март 1989 года.
В тот год весна выдалась ранняя. Уже в первых числах марта снег стал чернеть, побежали по улицам весёлые ручьи. К середине месяца наступила такая теплынь и уже не верилось, что еще каких-то три недели назад февраль наметал сугробы чуть ли не до подоконника. До подоконника того самого окна в зале, из которо-го в хорошую погоду ранней весной или поздней осенью, когда не мешает зелень деревьев, можно увидеть, ес-ли всматриваться вдаль, крыши домов села Гуселетово, расположенного километрах в восьми-десяти от район-ного центра. Весна пробуждала жизнь, заставляла дышать глубже, думать по-новому, и тосковать.
Каждый раз во время обеденного перерыва Наташа, придя домой, первым делом заглядывала в почто-вый ящик, потом ставила разогревать борщ или суп и, пока грелся обед, смотрела в сторону села Гуселетово. Иногда на глазах её появлялись слёзы. Она чувствовала на губах их горьковато-соленый вкус, но не торопилась смахнуть слезинки.
“Где ты, любимый мой Андрюша? — думала она в такие минуты, — кому и какие поёшь теперь пес-ни?..
Иногда воспоминания захлестывали ее и по вечерам. Тогда она доставала из тумбочки, где стоял теле-визор, подшивку районных газет и открывала те страницы, где было написано про коллектив районного Дома культуры. Газет с материалами Валентины Петровны об агитбригаде и вокально-инструментальном ансамбле было три. Одна из них с фотографией. Наташа смотрела на групповой нечетко отпечатанный, темный снимок работников ДК, отыскивала среди них Андрея и снова плакала. Еще зимой, она нашла в кармане оставленного Андрюшей пиджака записную книжку с адресом его матери, хотела написать, даже несколько раз брала ручку и тетрадный листок, но почему-то ни как не могла вывести первые буквы. Но наступающая по всем фронтам и уже надёжно захватившая собой райцентр весна не давала ей покоя и Наташа, все-таки решилась: написала скромное письмо, с просьбой, если можно послать весточку об Андрее и отправила его на родину того, кто все больше и больше заполнял ее мысли.

ТРИ ИМЕНИ ЛЮБВИ.

1.ЛЕНА. ПРЕДЧУВСТВИЕ.
Июнь 2000 года.

Последнее лето века. Июнь. День солнцестояния. Жарко в городе, душно и пыльно. А здесь благодать. Широкий луг, река: тихая и спокойная. Река называется Кан, деревня – Красный Курыш, а несколько десятков собравшихся здесь людей – участники семинара восточных районов края по животноводству. Волей случая оказываюсь здесь я, в роли редактора краевой сельскохозяйственной газеты.
Суета, разговоры. Хозяин – уверенный в себе директор, уверенно держащий хозяйство в уверенных ру-ках. Я бегаю с газетами, раздаю последний номер участникам семинара, фотокорреспондент делает снимки для истории и на память.
Суетимся, суетимся... Морщимся от яркого солнца, радуемся зеленой траве и желтым одуванчикам. В этой суете я не сразу замечаю ее.
– Лена, – говорит она, когда мы садимся за широкий стол, накрытый после совещания под открытым небом, – Я из районной газеты...
"Ле-на, Лена... Лена!" – кажется эхо разносит сорвавшееся с ее губ имя. Сердце начинает учащенно биться о грудную клетку, дыхание становится неровным.
Это Лена. Мы говорим о чем-то, обмениваемся телефонами. Я предлагаю ей сотрудничать со своим из-данием, что-то обещаю... А мысли...
Мысли бегут, разбегаются, ломают сознание.
Она говорит, рассказывает. Я слушаю и не слышу. Я не могу запомнить ее фамилию и номер рабочего телефона. Это делает за меня диктофон.
"Лена, Леночка! – стучит в висках,– Неужели это она? Женщина с именем предсказанным мне когда-то. Лена!"
– Пора ехать, – приводит меня в чувство фотокорреспондент, – Машина ждет.
– Куда ты меня увозишь, Валера? – Говорю я, готовый отдать полжизни за остановленное мгновение. – Не торопись, впереди целая Вечность.
– Вечность всегда впереди, а сейчас нас ждет дальняя дорога. Мне сегодня еще фотографии печатать надо. – Заземляет меня бородатый скептик, – В городе влюбляться будешь...
– Давай сфотографируемся на память, – говорю я ей, уже как хорошей давней знакомой.
– Давайте, – соглашается она.
Мы выходим на берег красивой реки и бородач фиксирует на пленку короткое пожатие рук, день, час и минуту нашей встречи.
Для Вечности.
22 июня. Три часа по полудни.
– Уже уезжаете? – говорит она с неподдельной грустью в голосе, – Жаль...
– Что поделаешь, Леночка, – дела, дела... – торопит фотокорреспондент.
Я целую ей на прощание руки: теплые, нежные, пахнущие летом, июнем, деревней.
– Приезжайте к нам в райцентр, – приглашает она.
– Я позвоню и приеду, – говорю я, только теперь реально понимая, что действительно нужно уходить и растерянно добавляю:
– В командировку.
Я дарю ей две скромные книжечки собственного сочинения и ухожу не оглядываясь.
А сердце бьется, бьется, бьется... Стучит, отбивает секунды удаляющие нас друг от друга.
"Волга" уже стоит под парами, ждут только нас. Поехали.
"Лена, Лена, Леночка, ты ли моя девочка?.." – крутится в висках. Мысли опять сбиваются с курса. Все думы о Лене, об этой встрече.
Неужели это действительно она?
"В жизни все неслучайно, чаша полна вина. Чтоб познать ее тайну, нужно выпить до дна." – вспомина-ются мной же написанные десять лет назад строки.
"Кто ты, прекрасная женщина, так неожиданно появившаяся в последний самый длинный день тысяче-летия? Свободна ли ты? Кем занято твое сердце?"
Нет, я не думаю об этом. И эти мысли не посещают меня в мчащейся по пыльным дорогам и ровному асфальту, среди зеленых полей, "Волге". Я уверен, что свободна или будет свободна. Так должно быть или бу-дет потому, что на этом свете ЕСТЬ Я. И ЕСТЬ ОНА. И была эта встреча. ВСТРЕЧА БЫЛА! Случайная и не-случайная. Была! Была!
"А сколько у тебя было таких встреч до этого? – Шепчет мне возникший вдруг мой противник, мое вто-рое критическое и эгоистическое "Я", – Сколько, Сережа? Вспомни. Встречи и расставания. Расставания и встречи. Больше расставаний, чем встреч. А что осталось? Что? Ни-че-го."
"Неправда, что-то все равно осталось. "В жизни все не случайно" – повторяю я.
"Случайно, случайно, – шепчет нудно противник, – Вся жизнь – цепочка случайностей..."
"Только не эта. Это же Лена! И я уверен: та самая, предсказанная и долгожданная!"
"Ты всегда так говоришь. Влюбчивый ты мой. Влюбленность и любовь – разные вещи. Далекие друг от друга. Выброси все из головы и думай лучше о своих проблемах. У тебя их: отбавляй – не отбавляй – мень-ше не станет."
"Сгинь! – Кричу я в глубине души противнику – этому кривому отражению меня хорошего, – Я не твой и не влюбчивый. Я – влюбленный!"
"Ха-ха! Влюбленный! Да ты хоть знаешь это чувство – любовь? Ты хоть раз испытал его в своей жиз-ни? Ты ведь не любил никогда. Влюблялся, увлекался, женился, но не любил! Ни ту, первую, ни после… Ты мучил их, мучил себя, мешал жить окружающим. Протрезвей!"
"Я трезв как никогда. Я не желаю дискуссий. Я долго ждал эту женщину и она пришла. Это Лена. По-нимаешь? Ле-на! Лена! ЛЕНА!!!"
"Та, первая тоже была Лена. Господь забрал ее у тебя, потому, что ты не смог сделать ее счастливой. Ты потом встречал еще одну Лену и еще, но они ускользали от тебя. Ты зациклился на этом имени. Брось. Иди жи-ви с Наташей, с Людой, с Ларисой. А про Лену забудь. Забудь. Не мешай ей жить, любить дорогих ее сердцу людей. Не становись на ее пути и не делай ее несчастной. Ты эгоист, самовлюбленный писатель, пишущий для самого себя. Хочешь я сделаю тебя лауреатом престижной премии? Хочешь будешь редактором солидной газе-ты и всегда при деньгах? Хочешь? Знаю, что хочешь... Забудь Лену."
"Сгинь! Сгинь! Сгинь!" – Кричит душа моя рвущаяся из "Волги" назад к берегу Кана, в деревню Крас-ный Курыш, к Лене!
Перемену во мне замечают мои попутчики.
– Как вам семинар? – спрашивает женщина из сельхозуправления.
Я даже не знаю что ей и ответить – мысли мои не со мной.
– Влюбился он в очередной раз, – говорит фотокор и его слова заставляют всех улыбнуться.
– Не в очередной, а в первый, – совершенно неожиданно начинаю оправдываться я, чем вызываю у присутствующих еще более веселые улыбки.
"Не смеши людей, – шепчет мне опять лукавый искуситель, – Не будь смешным. Ты же ведь редактор. Редактор должен быть серьезным и деловым, а не влюбчивым и глупым. Иди работай: делай карьеру и деньги. Без карьеры и денег ты и этой Лене не нужен. Никому не нужен."
"Буду нужен! – говорю я уверенно, почти вслух, – Ей нужен. А она нужна мне. Мы нужны, друг другу. Остальное уже не важно."
Это произносится мной более чем уверенно и противник начинает отступать.
" А если она любит другого? – пытается он ударить меня по запрещенным в боксе местам, – А если у нее куча детей, ревнивый муж?"
"Не важно" – говорю я.
"А как же Библейское учение, которое ты так ценишь: "Не пожелай жены ближнего..."
"Сгинь! – говорю я уже совсем настойчиво, – Я знаю одно: эта встреча не случайна. Она чиста и светла, как осенняя грусть."
"Вот именно, осенняя. Осень жизни на дворе, а ты про лето..." –
огрызается противник.
"Уйди. Не рисуй мне мрачных картин. Все у меня будет хорошо. Понял? У меня и у Лены... У нас с ней".
"Ну, ну…» – говорит противник и удаляется. На этот раз навсегда.

***
Проведя бессонную ночь, но полный сил и оптимизма, я, с нетерпением дожидаюсь рассвета, начала рабочего дня, свободного телефона, не занятого выхода на межгород и звоню.
– Лена! – кричу я в трубку, пугая сослуживцев.
– Да, Сергей. Это я.– Отвечает она мне на другом конце Вселенной, – Я прочитала твои книжки. Они мне понравились.
– Я рад... – говорю я сдерживая переполняющие меня эмоции.
"Лена! Лена! Лена! – кричит и ликует моя душа. Ты есть на свете, есть! ЛЕНА. Я хочу слышать твой голос, я хочу видеть тебя, Лена."
Я крепко сжимаю в руке телефонную трубку и задыхаюсь от хорошего и светлого предчувствия.
ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО ЛЮБОВЬ наполняет мое сердце. А где-то там, на небесах между именами Сергей и Лена навечно ставится знак сложения и жизнь на планете Земля начинает новый виток.

2. НАТАША. ОСТРОВ.
Июль 2001 года.
– Натуся, я в тебя влюблюся, – говорю я в телефонную трубку, когда она узнает мой голос и добавляю: – А потом быть может еще и женюся.
– Ты мне это говоришь уже не первый год. – Я представляю как она кокетливо строит глазки рисуя пе-ред собой мой облик.
– А вдруг... И именно теперь.
– А как же супруга?
– Причем здесь супруга, когда сердце жжет любовь? Когда же мы совершим с тобой путешествие на остров Любви – весь покрытый зеленью, абсолютно весь?
– Когда ты меня позовешь в даль светлую... Туда, за облака... Где под небом голубым есть остров золо-той...
– Представь, что уже зову...
– Представить могу, но зова не слышу...
– Я позову тебя обязательно...
– Когда?
– Скоро...
– А когда наступит это скоро?
– Очень скоро...
– Когда меня ты позовешь, боюсь тебя я не услышу...
– Так долго дождь стучит по крыше... – это мы говорим уже вместе, одним голосом, в два телефона.
– Когда идет дождь – всегда бывает грустно, – говорит она.
– Когда идет дождь – всегда бывает возвышенно, – говорю я, – Когда идет дождь, я распахиваю окно, и ко мне приходят хорошие мысли и пишутся светлые новеллы...
– А в этих мыслях и новеллах есть место для меня?
– Много места. Одну из новелл я напишу исключительно для тебя. Только для тебя.
– Но ведь всего одну... Одну из многих...
Я представляю, как она наклоняет голову чуть вправо и плотнее прижимает к уху телефонную трубку. Я чувствую ее дыхание.
– Мне вчера брат звонил из Болгарии, – говорит она, после небольшой паузы.
– Как там в Болгарии? Картошка поспела?
– Не только картошка, но и яблоки дозрели.
– Хочу спелого, сочного болгарского яблочка, – говорю я, – Когда ты поедешь в Болгарию?
– Не знаю... Сейчас все дорого...
– Давай накопим денег и поедем вместе.
– Долго придется копить...
– А мы постараемся... Ты возьмешь меня с собой? На золотые пески к морю?..
– К морю? А потом на чудесный остров, на тот самый, что под небом голубым...
– Остров Любви...
– Хоть сейчас...
– Сейчас не получится – мне для газеты материал срочно написать нужно.
– И у меня не получится. Нужно закончить компьютерную верстку, а дома полно стирки. Ты же не хо-чешь, чтобы я поехала в не стираном платье?
– Я куплю тебе новое платье...
– Свадебное?
От неожиданности у меня перехватывает горло.
– На... Наташа...
– Что, Сереженька?
– Я хотел...
– Ты не ответил мне про платье. Неужели ты хочешь купить мне свадебное платье?
– А почему бы и нет! – восклицаю я в порыве вдруг нахлынувшего вдохновенья.
– Покупай...
Пока я думаю, что сказать ей дальше, между нами возникает секретарша, напоминая, чтобы я долго не занимал служебный телефон в личных целях.
– Наташ...– тихо говорю я, – Тут меня с трубки сгоняют. Говорят, что у нас один телефон на три каби-нета.
– Вот она, Сережа, проза жизни... А ты говоришь остров Любви... Где он, этот остров?
– Может встретимся вечером. В кафе сходим?
– Не получится сегодня. Стирка у меня...
– А когда сможешь? На той неделе?
– До той недели дожить надо. Звони...
– Обязательно.
– Ну до скорого.
– Пока.
Несколько лет назад мы работали с Наташей в одной редакции. Часто пили чай вместе, ходили после работы в кафе и говорили о жизни, о любви, о Болгарии, где у нее живут родственники, о далеких островах...
Однажды я позвал ее на остров Любви. Она согласилась. Но поездка не состоялась. А потом я сменил место работы, и творческие пути наши разошлись.
Мы по-прежнему поддерживаем хорошие отношения. В основном по телефону. Чаще звоню я, и мы подолгу говорим с ней обо всем на свете.
О знакомых, текущих делах, планах на лето и о любви... Об острове Любви, на котором нам вместе, ви-димо, никогда не бывать.

3. МАРИНА. ПОРЫВЫ.
Август 2001 года.
Поднявшись на отвесную гору, я несколько минут смотрю на оставшийся внизу шумный город, на спо-койные березки, тянущиеся лентой до самого горизонта, затем складываю ладони трубочкой, подношу ко рту и делаю глубокий выдох.
– Марина! – кричу я вдаль, – Мариночка!
– ...ина... а... а... – несётся над городом, лесом, суетой.
– ...иночка... а... а... – возвращает эхо мой выдох.
Ещё не вечер и отсюда, с небольшой высоты, хорошо различаются река, левый и правый берег города. Где-то там, на одном из этих берегов – она, Марина.
Марина. Имя, возникшее из шума морской волны и шороха ветра, заблудившегося в косах средиземно-морских пальм и зарослей кипарисов, долетело как-то до меня в заснеженную Сибирь, в мое провинциальное детство и поселилось в наивной моей душе.
Марина – звучало возвышенно и романтично. И грезились далекие, никогда не виденные мной страны: Греция, Италия, Испания...
А потом, в том же, кажущемся теперь нереальным, детстве, появилась вдруг девчонка с таким именем. Нет. Не с таким. Та была Маринка. В том её имени не было возвышенности и романтизма.
Маринка… Сиротинка… Некрасивая картинка…
Это та, оставшаяся в той, давно прошедшей жизни.
А это другая. Это – Марина, Мариночка... Грация... Вдохновение... Муза... Красивая женщина...
О, женщины! Противовес и дополнение мужчины. Что делаете вы с нами, красивые и не очень, добрые до наивности и злючки способные на коварство?
Женщины... В пору расцвета и зрелости мужчины вы входите в его сердце не в одиночку, а небольшими стайками и рвёте его ранимую душу на части. Больно, томительно, заставляя его сходить с ума, делать нелепые поступки, говорить не свойственные ему слова, писать ночами стихи и новеллы.
С недавнего времени моя муза, моё вдохновение, радость и печаль, единственная и неповторимая посе-лилась на берегу Кана. Она имеет другое, любимое мною трепетное имя и даже на расстоянии в две сотни ки-лометров оказывает свое влияние на мои мысли, поступки, работоспособность. Иногда я не вижу её неделями и не слышу по нескольку дней её голоса, теряю почву под ногами, реальное ощущение окружающей среды, и тогда в душе моей образуются вакуум, пустота, зной, безжизненная пустыня. Но тут, вдруг, как цветок, как оа-зис, как глоток холодной колодезной воды, появляется Марина. Стучит по коридору каблучками туфель и бо-соножек, или беззвучно ступает по полу кроссовками, подарив одному мне предназначенную улыбку. И мир переворачивается. Если не на все 180, то по крайней мере градусов на 120 точно. Жизнь приобретает смысл, творчество – продолжение.
Женщины. Почти девять лет мучается возле меня преданная, способная любить, понять, простить жен-щина с редким теперь для России святым именем. Терпит меня, и мои заморочки, ругает, ворчит, варит обеды и ужины, спасает от одиночества. А ещё читает мою писанину, разбирает кривые строчки насочиненного мною бреда и галиматьи, исправляет орфографические ошибки, печатает на машинке тексты. Я знаю, что обязан ей до конца жизни, я знаю, что она никогда не предаст. Я жалею её, покупаю ей подарки, но сердце моё рвется на Кан...
И я мечусь между Каном и Енисеем, рвусь из клетки треугольника...
Женщины... С одной меня не связывает ничего, кроме любви. С другой всё, кроме любви.
Почти каждый день я прихожу на работу, чтобы заняться творчеством и вижу Марину.
– Что такой грустный? – спрашивает она.
– Жизнь – дело серьёзное, – говорю я, пытаясь отшутиться и улыбнуться.
Улыбнуться удаётся. Грустные мысли растворяются среди не очень грустных. И я чувствую порывы любви. Они, как дуновение того заблудившегося в кипарисах ветерка, освежают, вселяют надежду и веру в хо-рошее.
Порывы любви... Но не той любви брошенной к ногам канской красавицы, и не той, платонической, ко-гда между мужчиной и женщиной не может быть физической близости. Платон мне друг, но истина, есть исти-на... Нормальной любви нормальные порывы. Правда, на приличном расстоянии, с невинными поцелуями в правую или левую щечку.
Я понимаю, что сердце поэта не в силах выдержать нагрузки из трёх женщин, а там, наверху уже все определено и выбор сделан, что течение несет меня к фатальному исходу, по назначению и предназначению и ничего поделать никто не может. Ничего уже изменить нельзя. Женщины выстроены в строгой определенности и та, которой было суждено, пришла в свой срок, час и минуту, и заняла свое, предназначенное ей место, засло-нив собой остальных.
Марина – это любовь на расстоянии. Иногда это расстояние сближается, иногда – отдаляется. Порывы любви колеблются, выбрасывая то длинные, то короткие амплитуды. Но не затихают и, наверное, долго не за-тихнут.
– Привет, Марина! – говорю я ей по утрам в очередном порыве, собираясь в очередную поездку на кан-ские берега, – Всё дерзаешь?
– Привет,– говорит она, ненадолго отрываясь от экрана монитора, --дерзаю.
А потом, как-то, по-девичьи, легко вздыхает:
– Скоро осень... Сентябрь...
– Да, грядёт сентябрь, – говорю я, подойдя к ней близко, – В сентябре у меня день рождения...
– И у меня в сентябре, – она поворачивается мне навстречу, – У меня двадцать первого...
– А у меня двадцать восьмого...
– Ты сочинишь для меня стихи, к моему Дню ангела?
– Обязательно. Стихи или новеллу. Что лучше?
– И стихи – хорошо и новелла... Правда, стихи ты пишешь для всех подряд, а новеллы только для из-бранных...
– Ты уже избранная...
– Я рада...
– Взаимно, – говорю я, и стараясь выглядеть деловым и беззаботным, ухожу на своё рабочее место. Со-чинять новеллу.

...Ещё не вечер. Я гляжу с вершины горы на отдалённый город, верхушки берёз, на небо и замечаю, что уже по-осеннему пасмурно и прохладно. Осень неизбежно приближается. Осень, похожая на женщину. С гла-зами Лены, тихой грустью Веры, улыбкой Марины.
Здравствуй, осень!
Я давно с тобою не был...

ШУРУП И ВОБЛА
Окончание.
Май 1992 года.
Утром сразу после подъёма Андрея вызвал начальник отряда.
-- Ну, что, Свиридов. Домой собрался?
-- А что тут собирать, гражданин начальник. Я как сюда попал, сразу готов был. В любой день сказали бы: на выход, пошел бы, в чем был. Хоть из бани.
Капитан засмеялся.
-- Везет тебе. Сбежал с химии, а тебе по минимуму дали и отправили опять к нам, где был. А теперь, не смотря ни на что, еще и по указу выходишь. Действительно государство у нас гуманное.
-- Я же не один выхожу. Послезавтра аж, сорок с лишним душ на волю отпускают раньше срока.
-- И я об этом, -- капитан откинулся на спинку стула, потянулся, -- Ты думаешь, зачем я в такую рань сюда припёрся?
Он довольно улыбнулся.
-- Ни за что, артист, не догадаешься. Ради тебя. Я тебе сюрприз решил сделать. Ты сегодня на волю уй-дешь.
-- Как сегодня? – Андрей понимал, что капитан не шутит, но поверить еще его словам не мог.
-- Вот так сегодня. Один, а не с этой шоблой. Или не хочешь?
-- Хочу, но я морально не готов к такому повороту.
-- Ха! А говорил: из бани бы в чем мать родила ушел… Иди в спецчасть сейчас, получи бумаги и, чтоб я тебя в обед уже не видел… Понял?
-- Понял, гражданин капитан.
-- Так вот. Ты еще не всё понял. А поймешь, когда за ворота выйдешь. Благодарить меня будешь за та-кой сюрприз. Куда поедешь-то?
-- К матери, куда еще…
-- А говорил: подруга у тебя была… Хорошая мол, баба…
-- Баба-то она хорошая, да вот я не совсем… Меня там, как положительного человека знали, музыканта, солиста… А я беглым зеком оказался. Стыдно теперь народу в глаза глядеть будет. Нет, не поеду я больше ту-да…
-- Ну и дурак! – капитан встал, прошелся по комнате, -- Извини за прямоту, Свиридов. Химик – какой тебе зек? Если бы ты из зоны дёру дал, тогда мы с тобой здесь не говорили, и сидел бы ты на строгом режиме. В общем, иди и подумай. Это здесь тебе кажется, что хороших женщин на свете пруд пруди, и все они готовы тебя встретить и приветить, а на деле не так. А раз попалась тебе такая как надо, так и стремись сделать все так, чтобы не потерять, то что имел… Поверь мне, я тоже кое что в жизни видел…
-- Спасибо, гражданин капитан. Я подумаю над вашими словами.
-- Подумай. Иди и глупостей больше не делай. Такие как ты на воле нужны.

… Дверь из заключения на волю раскрылась перед ним около полудня. Проверивший документы Анд-рея солдат, открыл запоры, и май обрушился на бывшего невольника запахом цветущей черёмухи, ярким по-дошедшим к зениту солнцем, разноголосьем птиц. Стоя на крыльце контрольно-пропускного пункта исправи-тельной колонии, бывший невольник подумал: «Вот он, короткий миг счастья!». Отобранная у человека свобо-да была ему возращена, а что еще надо, чтобы быть счастливым? Андрей прищурился, глядя на солнце, поднял вверх руки и довольно потянулся.
-- Жизнь прекрасна, правда, боец? – спросил он провожавшего его солдата-татарина. Тот улыбнулся, кивнул и махнул Андрею рукой.
Андрей шагнул с крыльца и осмотрелся. Метрах в ста от него, в летней беседке сидели какие-то люди, вдали по улице проезжали автомобили. Он остановился и хотел спросить у солдата: куда идти к автобусной остановке, как заметил на другой стороне улицы двух женщин. Они махнули ему, и пошли навстречу. Сердце бывшего невольника зашлось в частом перестуке. В одной из них он узнал мать, а во второй…
«Наташа…» У него перехватило дыхание и первое, что пришло ему на ум, была мысль, о том, кого из них он должен вначале поцеловать, чтобы не обидеть другую.
Он не успел это решить, как увидел выбежавшего на дорогу ребенка.
«Настя!...»
-- Дядя Андрюша! Дядя Андрюша! – Настя бежала через проезжую часть и радостно кричала ему. А по дороге наперерез ей мчалась бежевого цвета «Волга».
До машины было метров пятьдесят, до Насти примерно столько же. Андрей бросился навстречу ребен-ку, проскочил перед самым носом сбросившей ход автомашины, схватил Настю и поднял над головой. Ребенок смеялся, тянулся к нему руками. Андрей прижал девочку к груди, а она ловко обняла его за шею. Он прижал ее еще крепче и непроизвольно бросил взгляд в сторону КПП. На крыльце стоял начальник отряда. До него было приличное расстояние, но Андрею показалось, что он улыбался.

ЧЕТВЁРТАЯ ВСТРЕЧА
рассказ

* * *
Вечером шестого он звонит ей после девяти. В десять она заканчивает свои дела в салоне, и они до-говариваются встретиться через час на станции метро.
-- Где тебе удобнее? На Калужской или на Проспекте Вернадского? – спрашивает она.
-- Всё равно, -- отвечает он, а она решает, что лучше на Калужской.
Надев тёмно-синий пуловер на выстиранную вчера рубашку, освежив лицо тройным одеколоном и по-ложив в сумку бутылку красного вина, он выбегает в мартовскую темень. Бежит вдоль плохо освещённой ули-цы имени грузинского поэта Шота Руставели. Скользко, ветрено и совсем не чувствуется, что зима за-кончилась. В прошлом году в это время по столице уже во всю гуляла весна, а нынче где-то задерживается. Зябнут руки, и он на ходу надевает перчатки, поправляет на плече ремешок сумки, посильнее натягивает на лоб фуражку. В принципе бежать ему не так далеко: до метро три троллейбусных остановки. Для бывшего спорт-смена и репортёра, привыкшего к сибирскому размаху это не расстояние. Вот уже и станция. Успешно миновав турникет и дежурного милиционера, он сбегает вниз по движущемуся эскалатору, и с ходу успевает юркнуть в вагон, прежде чем за спиной закрывается автоматическая дверь электропоезда. Поехал. На Мен-делеевской пе-реход на Новослободскую, дальше по Кольцевой: можно до Проспекта Мира или до Октябрь-ской. Он едет до Октябрьской. Там снова переход, новая линия, новая электричка, расстояние в пять стан-ций -- и только тогда он на месте свидания.
В одном из переходов несколько женщин продают цветы: розы, тюльпанчики, мимозы. Он покупа-ет мимозы. Жёлтенькие, весенние цветы, с кружащим голову запахом. Как раз, что надо. Небольшой недо-рогой букетик. Конечно, приличия ради, можно купить в подарок какую-нибудь безделушку: всё-таки канун 8-го мар-та. На женский праздник, международный в мировом масштабе, государственный и повальнонарод-ный для Державы, принято что-нибудь дарить женщинам.
“Ладно, -- успокаивает он себя, -- и так уже далеко зашёл, пора остановиться. Она и без цветов меня встретит и хорошо приветит”.
Последний отрезок пути кажется непосильнодолгим, и он, то и дело, поглядывает на часы, понимая, что за час не укладывается. “Ничего подождёт”, -- думает он, не сомневаясь, что так и будет, хотя нелов-кость за опоздание на свидание к женщине всё же тяготит. Наконец Калужская. Он хочет быть спокойным, но не полу-чается. Нетерпеливо вглядывается в мелькающие лица, стоящих на платформе людей. По времени она должна уже быть. Он специально сел в первый вагон, чтобы проехать от начала до конца платформы. Её не видно. Мо-жет, сменила наряд? Решила удивить его? Вполне возможно, хотя навряд ли... Зачем? Его уже давно мало что удивляет. Ей тоже нет смысла сегодня производить на него впечатление. Это в салоне ей надо быть привлека-тельной, а он и так знает, что она хороша. В любой одежде и даже без неё. Красивые стройные ножки, изящная фигурка, чуть смугловатые щёчки, тоненькие губки, серо-зелёно-грустные глаза. По глазам тогда он и выбрал её. Хотя и по фигурке тоже, и по росту. Но, глаза решили всё. С красивой фи-гуркой, в его вкусе, там были ещё две-три девчушки, с подходящим ростом пяток, но таких глаз, такого взгляда не было ни у кого. Взглянув ей в глаза с расстояния двух метров, он увидел…

На условленном месте он её не видит.
“Ничего, подожду, -- успокаивает он себя, -- Наверное, застряла в переходах метро”. Но червячок со-мнения уже шевелится, выползает из глубин души и медленно, просверливая сердце, ползёт к сознанию. “А может специально не торопится: хочет, что бы я хоть немного понервничал. Нет! Это на неё не похоже… И, что мне нервничать? Кто она мне? Не расстроюсь, если совсем не придёт. А чтобы не пропал вечер поеду на Коло-менскую, к двум надёжным подругам, всегда готовым принять одинокого, исстрадавшегося без любви мужчи-ну…”
Он уже нескрываемонервно смотрит на часы. Они должны были встретиться полчаса назад. Но её нет, а он опоздал минут на двадцать. А что если она уже была здесь? Подождала с четверть часа и ушла, как раз перед его приходом? Решила, что у него поменялись планы. Левая рука его по привычке тянется к мо-бильному теле-фону. Может позвонить или послать сообщение? Указательный палец правой руки набирает привычные цифры. Но… Мощности его “Моторолы” не хватает, чтобы держать связь с внешним миром из подземелья. Остаётся ждать, прогуливаться по вестибюлю станции и всматриваться в лица девушек спеша-щих к эскалатору из при-бывающих уже не так часто электропоездов.
На часах 23.40.
“Жду десять минут, и ухожу, – говорит он себе решительно, но тут же даёт отступного, -- А может подняться наверх и всё-таки позвонить? Нет, нет! Это уже не в какие рамки… Уйду в 23.50. Или на пять минут позже. Это уже не важно. Через час в метро никого не останется, поезда перестанут ходить уже минут через сорок…”

Он начинает жалеть, что потратился на мимозы, что таскается с ними, как провинциальный лох. “Хо-рошо, хоть догадался взять с собой пакет -- есть куда убрать букет. Со стороны не сразу понятно, что там, в лёгкой сумочке”.
В 23.47 он решается в очередной раз пройтись туда и обратно, а потом уехать. Хватит ждать.
Сделав два шага от центра в левом направлении, он вдруг останавливается и, неожиданно для само-го себя, развернувшись, решительно направляется к подошедшей электричке.
-- Привет! Давно ждёшь?
Она появляется неожиданно. Который уже раз для него неожиданно. Как будто, специально где-то стояла и ждала – «до последнего»: когда он потеряет терпение, и только заметив, что он действительно ухо-дит, вышла из укрытия. Но ведь он хорошо видел эту небольшую группу людей идущих от правого спуска в метро, а вот, что среди них была она, не разглядел. Почему он не узнал её?
Да это она. Галя. Галина. Галочка. Через месяц ей будет двадцать четыре. Сегодня она, как и в про-шлый раз: в чёрной кожаной курточке, вязаной шапочке, джинсах. “Почему не заметил?”
-- Привет… -- отвечает он, после небольшой паузы. -- Да, нет, жду не долго, минут десять, а может семь…
Растерянность скрыть не удаётся, но она будто не замечает его смущения.
-- Я была здесь полчаса назад…-- говорит она спокойно. -- Тебя не было… Подождала немного, по-няла, что задерживаешься, решила домой ненадолго съездить, подготовить кое-что к встрече. Знала, что пой-мёшь, подождёшь и не обидишься.
-- А что мне обижаться…
-- Вот и я так думаю,… Ты ведь у меня хороший…
Они поднимаются по эскалатору вверх, он пробует улыбаться.
Он у неё…
Вот как уже. Всё просто.
А она у него…
Ещё три месяца назад они не знали друг о друге, а теперь…
А что собственно теперь?..

* * *
“А что теперь-то будет, Алёшенька? – спрашивает она. Он молчит. Она встаёт с постели, надевает сна-чала юбку, потом блузку, садится за стол у окна. Руки её быстро заплетают волосы в косу.
-- Три месяца уже как я голову с тобой потеряла. Встречаемся тихонько… Думаешь, никто не заме-чает. Зажжённую свечу не спрячешь – огонёк далеко видно. И про нас тоже догадываются, только молчат пока. Года ведь не прошло, как я мужа схоронила, а как забрюхатю, что тогда? Срам, какой… С мужем не родила, а тут от работника своего принесла… Не венчанная…”
Завязав ленточку бантиком на кончике косы, она закрывает лицо платком. Он не поймёт: плачет она или нет.
“А какой срам? – говорит он, тоже поднявшись и застёгивая ворот рубашки, -- Никакого срама нет. Уй-дём в Суетиху жить. Там у отца с матерью домик есть… Там дорогу строить будут, говорят каку-то же-лезную, по которой паровая машина ходит. Я на стройку пойду… И повенчаемся… Нам можно: ты вдова, я не был же-натый…”
“А родня? Моя? Его? Разве они дадут? Разве можно без благословения? – она открывает лицо, в гла-зах слёзы, -- И зачем я тебя тогда не прогнала? Зачем поддалась? Стыд потеряла…”
Он хочет найти хорошие слова, сказать ей, хочет ободрить, успокоить, но, глядя на её крепкую фи-гуру, налитую под блузкой грудь, тугую толстую косу, сползшую по плечу на грудь и колышущуюся в такт её часто-му дыханию, не находит что сказать. Нет, он никому не отдаст её. Она его. Она должна быть его.
Он решил так, когда увидел её в первый раз. Увидел молодую жену богатого человека, к которому пришёл наниматься на работу и понял, что больше не может без неё. И она смотрела на него, не так, как на ос-тальных лесорубов, живших у них во дворе, ночующих и харчевавшихся во флигеле. Однажды, встретив-шись наедине, они заговорили друг с другом просто, без смущения, о каких-то пустяках и почувствовали взаимную симпатию. Потом они встречались ещё несколько раз, когда он уже с бригадой жил в лесу, на де-ляне. Встреча-лись вроде случайно, кивали и улыбались друг другу. Потом появились причины. Он стал вес-ти учёт заготов-ленного леса и не один раз приходил в дом, отчитываться перед хозяином.
Потом…
Потом его хозяин и её муж погиб. Случилось это на спиле. Хозяин приехал к заготовщикам: ходил воз-ле стеллажей готового леса, осматривал новую деляну, и, зачем-то один без приказчика, пошёл смотреть: как пилят лес и угодил под падающую сосну. Приехавший из города следователь допросил всех работников, но виновных не нашёл. Определил происшествие несчастным случаем. После похорон хозяина, бригада ле-созаготовителей, получила расчёт и разошлась: кто домой, кто искать другую работу, а он остался. Остался по её просьбе – помочь ей по учёту. Жил некоторое время во флигеле, а после, по её совету, перебрался в домик на лесоучастке. Она приезжала несколько раз туда с подводами, за лесом и он помогал ей заниматься сбытом. Од-нажды скорее нечаянно, чем нарочно он коснулся её талии и не смог убрать руку. Она не отстра-нила его от себя и не отвернулась от поцелуя.

Он встаёт, подходит к ней, берёт за руку, горячую, гладкую, нежную и смотрит в глаза. Даже через слё-зы, он видит искристый свет её души. За эти глаза он отдаст всё на свете, только не её. Ни эти светлые глаза. Ни эту горячую согревающую его жизнь руку, ни эту косу волос, пахнущих свежим хлебом, ни жар-кое её ды-хание, ни вкус её поцелуя. Никого ему больше не надо. Ни отца с матерью, ни сестёр. Только её. Он, торопясь, целует ей руки, щёки, глаза... Нет ничего слаще горьковатых её слезинок.
Он не хочет, чтобы свидание их заканчивалось, не хочет, чтобы утро переросло в день, не хочет, чтобы их встреча сменилась разлукой. Он не хочет, чтобы она уходила. Она тоже не хочет уходить. То он, то она с тревогой поглядывают на висевшие над кроватью ходики, стрелки которых не двигаются как обыч-но, а бегут.
“Что будет? Что с нами будет?…” – шепчет она, отвечая ему, горячим дыханием своих губ.
“Всё будет хорошо, всё будет, Наденька, хорошо… Всё у нас будет…” – говорит он тихо.

* * *
“А что здесь будет, девушка?” – спрашивает он, небольшого роста, симпатичную девчушку, с вью-щимися из-под пилотки до плеч волосами, отмечая про себя, как идёт ей, военная форма: гимнастёрка, юбочка, даже кирзовые сапоги хочется назвать сапожками.
“Военная тайна”, -- отвечает она, улыбнувшись.
Он видит её впервые. Она стоит у дороги, а за её спиной суета: девчонки в военной форме под ко-мандованием мужчин-офицеров разгружают с полуторок вещмешки, ящики, брезентовые свёртки, ставят па-латки. Она смотрит на него, опирающего на самодельную трость – обыкновенную берёзовую палку, с пе-ревязанной правой, без сапога, ногой, простоволосого, но побритого и с медалью “За отвагу” на гимнастер-ке. Их взгляды встречаются, пересекаются, и время останавливается. Ничего нет в мире сейчас, ничего не было до этой встречи, ничего не будет потом. Есть только два мгновения, два человека, два взгляда. Две души исто-мившиеся в долгом поиске друг друга по Вселенной, наконец, встретившиеся и замеревшие от ожидаемой, но нечаянной встречи.
Он смотрит ей в глаза с расстояния в полтора шага: искристые, живые, весёлые. Вглядывается в них с наслаждением, проваливается в их глубину и видит там, глубоко, Великую, и не понятно почему, зна-комую ему, Вечную печаль. Его сердце бьётся: быстрее, быстрее, быстрее… Лицо покрывается красными пятнами, дыхание прерывается.
Она…
Она.
Она!
Кричит душа его, стучится настойчиво в сердце: сильнее, сильнее, сильнее… Рвётся из тесной груд-ной клетки…
“ ОНА! ОНА-А-А!!!”
Он смущённо, перекладывает трость в левую руку, а рукавом правой потирает медаль.
“А мы с вами раньше не встречались?” – произносит он, глотая слюну, банальнейшие слова.
Она продолжает смотреть в его глаза, глаза ещё минуту назад незнакомого человека, светло-зеленые, с тёмными точечками запекшейся крови на зрачке, и видит давно знакомый свет. Он невидимый для других лу-чится в его взгляде и в нём тонет яркий солнечный день, дорога, поляна, деревья, люди, неж-ный, тёплый свет, освещающий и освящающий их. Время останавливается, и она понимает: ради этой встречи.
Она хочет глотнуть воздуха, но не может, боится спугнуть остановленное мгновение.
“Не думаю… -- тихо произносит она, после длившейся тысячу лет паузы, и время, отдохнув, снова на-чинает свой ход, постепенно увеличивая разбег, сжимая тысячелетие до прожитого мига, -- Я из Рязан-ской области…”
“А я сибиряк… Правда, мои предки из-под Калуги вышли: дед Транссибирскую магистраль строил и семью в Сибирь привёз, -- справившись с волнением, говорит он, -- Жаль, что не встречались… Вы так на одну девушку похожи..”
“Невесту вашу?” – спрашивает она, сама, удивляясь своей смелости и заданному вопросу.
“Да нет. Невесты у меня пока никакой нет, -- говорит он, смутившись, словно извиняясь, -- Девушка одна мне часто во сне снится... Вы на неё похожи”.
“Может это я и есть? Та девушка, что вам снилась!” – она смеётся, громко, легко, естественно и снова удивляется самой себе, что ведёт себя так с незнакомым вроде бы ей человеком. Но ей так приятно быть с ним. Ей хочется быть с ним. И даже не важно как его зовут. “Наверное, Сергей”, -- думает она.
“Меня зовут Сергей,-- говорит он, -- А вас?” Ему хочется, чтобы её звали Лена. Так, как его млад-шую сестру.
“Лена”, -- говорит она.
Он готов, к тому, что она назовёт это имя, но всё равно вздрагивает, когда она произносит ожидае-мое им слово. “Лена. Ле-на…”, -- повторяет он про себя. Ему хочется, чтобы время снова остановило свой ход. Что-бы замерла минута их знакомства и растянулась до размеров Вечности. Чтобы исчезло всё, кроме неё. И война, и суета, и люди… Нет, люди могут остаться. Они им не мешают. Ему хочется, чтобы она стоя-ла вот так перед ним долго-долго, всегда, а он говорил бы и говорил... Не важно что. Слова не важны. Важно то, что они встре-тились. И время, внимая его мольбе, вновь замедляет ход. На этот раз лишь слегка, остано-вившись. Только на столетие замирают на лету птицы, оставаясь висеть в небе, ветер стихает, спрятавшись в листве деревьев, тра-вы, вытянувшись в полный рост, стоят не шелохнувшись, замолкает мотор у машины-полуторки, появившейся из-за поворота, обрываются голоса людей, и люди останавливают движения на це-лых сто лет… Но он не заме-чает промчавшегося подаренного им столетия, и невидимое и всесильное время, встрепенув планету, снова входит в привычное русло.
Она вздрагивает, когда он произносит своё имя, тревога и сомнение, что его зовут как-то по-другому, уходят и тёплая волна накрывает сердце, вызывая добрую улыбку. Скрыв тревогу улыбкой, она в ответ называ-ет своё имя. Ей хочется, чтобы он вот так смотрел на неё, бесконечно долго, здесь на этой зелё-ной солнечной полянке, у лесной дороги, а эта минута их знакомства всё длилась, длилась и длилась. Ей мало столетия и тыся-челетия. Она не хочет с ним расставаться, не хочет уходить. “Зачем уходить? – спра-шивает она себя, -- Куда?” И сама же отвечает: “На войну, разгружать машину, ставить палатку, ухаживать за ранеными. Война идёт”. Она чувствует, что ещё минута -- и они расстанутся, что сейчас её окликнут, по-зовут, и она уйдёт, а он не сможет её удержать.
“Я не должен расставаться с Леной, -- думает он, -- Не должен и не расстанусь. Пусть война, пусть. Она ведь кончится… Мы должны быть вместе. Везде. Всегда… Только бы она не уходила!”
“Лена! – кричат ей девчонки, из кузова только что подъехавшей автомашины, -- Иди ящики разгру-жать. Ну, нельзя человека оставить ни на минуту. Оставили её вещи охранять, а она себе на посту жениха на-шла”. Дружный девичий хохот возвращает их из Вечности в реальность проходящей жизни.
“Мне надо идти, мы тут летний госпиталь размещаем. Раненых много с передовой поступает”, – го-ворит она.
“Мы ещё увидимся, -- кивает он, понимая, что ей действительно надо идти, -- А наш госпиталь вот, ря-дом. Я буду приходить…”
“До встречи”, -- говорит она, и, повернувшись, идёт к машине.
“Я с нетерпением буду ждать встречи…”, -- думает он.

* * *
-- А я с нетерпением ждал нашей встречи, -- говорит он, когда они выходят из метро и направляются к остановке маршрутного такси.
Она молчит. При неярком свете фонарей, ему не видно её реакции, но он уверен, что произнесённые им слова ей по душе, хотя могла бы что-то и сказать…
-- А ты скучала? Или на работе не до того? – спрашивает он, понимая, что нервозность скрыть не удаёт-ся.
-- Ты можешь мне не верить, но я скучала, -- говорит она не останавливаясь. -- Более того, несколь-ко раз открывала твою книгу, перечитывала понравившиеся места. Вчера так увлеклась в метро, что не за-метила: как у меня кошелёк вытащили.
-- Да-а…Действительно, увлеклась… Придётся с гонорара возместить убыток, -- реагирует на её слова он, томясь в догадке: шутит она или говорит правду?
В маршрутке полно народу, но два места для них есть.
-- Сойдём возле супермаркета, -- говорит она, -- Надо что-нибудь взять перекусить. Ночь длинная… А у тебя в пакете и сумке, как я понимаю, не еда.
-- Вино и мимозы, -- его голос звучит неуверенно, -- Хотел тебе там, в метро ещё цветочки вручить, но потом подумал…
-- Правильно подумал: дома подаришь, -- обрывает она его, -- У меня тут на каждом углу полно зна-комых, могут это истолковать не так как надо.
Они выходят, не доезжая одной остановки до её дома. Она заходит в супермаркет, оставляя его на крыльце. Возвращается минут через пятнадцать.
-- Взяла колбасы и белого хлеба. Будем пить вино, закусывать бутербродами и смотреть на мимозы.
Похоже, ей нравится оставлять его в самых различных местах, а самой уходить ненадолго, по ка-ким-то срочным делам. За их короткое знакомство, она несколько раз делала так. В первый раз, это случи-лась, когда они пришли к ней на квартиру, второй у подруги, третий возле Третьяковки…
Они переходят улицу у светофора и направляются к кирпичной пятиэтажке под номером двадцать два. Первый подъезд её. Он замедляет шаг и отстаёт. Она решительно подходит к двери, набирает код на цифровом щитке, открывает дверь и заходит. Он ждёт десять минут, успевая за это время прогуляться за угол дома и об-ратно. Смотрит на часы, затем по сторонам и, убедившись, что во дворе никого, идёт в подъ-езд. Дверь её квар-тиры на третьем этаже приоткрыта.
-- Ну, здравствуйте, этому дому, -- говорит он тихо, переступив порог.

* * *
“Здравствуйте, этому дому”, -- говорит она, переступая порог его родительского крова, небольшой из-бушки, с низким потолком.
“Здравствуйте”, -- отвечает отец, плотный, среднего роста с сединой в бороде пятидесятилетний му-жик, приподнимаясь из-за стола и теребя пуговицу косоворотки.
“Здравствуйте, -- тихо вторит ему мать, ещё не утратившая красоты женщина, в светлой кофте и по-вязанном цветастом платке, -- Проходите”.
“А сёстры где?” – спрашивает он.
“На заимке, у тётки Валентины. Сенокос сейчас в разгаре”, -- говорит отец, снова садясь за стол. Мать присаживается рядом.
Он подаёт ей руку, ведёт к столу. Они садятся напротив родителей.
“Вот, невестку вам привёл, -- говорит он, глядя на отца и мать, -- Надеждой зовут”.
“Знаем, сынок. Слух впереди тебя идёт, -- говорит отец спокойно, -- Знаем, что увёл ты вдову из до-му, где работником у её мужа был. Без благословенья и разрешения её родителей. Теперь братья её ищут тебя, -- отец кивает в сторону Надежды, -- объявили вором. Говорят, что силой её взял, силком увёл. Грозят-ся тебя в тюрьму посадить. К нам позавчера урядник приходил, спрашивал, когда ты объявишься. А как придёшь так, чтобы к нему ехал, не то тебя под арест возьмут и силком увезут, с охраной, в каталажку”.
Она вздрагивает, он снова берёт её за руку.
“Наговор это! Как силком, когда вместе мы собрались и ушли? Что им надо? Что им за дело до неё? Она сама теперь знает, как ей жить! Вдова уже – не девка. Самостоятельная!” -- возмущается он, крепче сжимая ей руку.
“Ой, Алёша! Говорила же я не надо нам торопиться!” – вырывается у неё.
“Как не торопиться! Ждать когда брюхо расти будет?” – говорит он, оправдывая их побег из села.
“Господи! Грех, какой! Грех!” – мать поднимается из-за стола, прижав ладони к груди.
“Успокойтесь, хоть вы, мама! – говорит он и тоже встаёт, -- Мы в городе были, с попом разговари-вали. На следующей неделе повенчаемся. Всё будет по закону. И благословения попросим и у вас, и к её родным по-едем”.
“А что сразу-то не пошли к её родителям?” -- спрашивает отец. Он один невозмутимо сидит, сложив руки на стол.
“Хотели, чтобы они смирились сначала…”
“Как бы хуже не было, – говорит отец, поднимаясь, -- Ладно, мать, хватит причитать. Подавай на стол. Что уж теперь? Что будет, то будет… Теперь не наша воля…”

* * *
“Что будет, Серёжа, то и будет. Будет как судьбе угодно. Пока война идёт, не наша воля”, -- говорит она, прижавшись к нему, легонько теребя его за чуб.
Они стоят у окна, в палате госпиталя: бывшем коридоре, где рядами несколько кроватей с тяжело-ранеными. Она в белом халате, он в гимнастёрке
“Я думаю, что судьбе угодно, чтобы мы были вместе. Ведь не зря же встретились…” – говорит он.
“Нас собираются отправить дальше в тыл. И вас, я слышала, тоже. Говорят, что немцы готовят про-рыв. У нас объявили повышенную боеготовность. В любую минуту могут дать приказ. Вот я, тут написала адрес моих родителей. На всякий случай, если разлучимся. Напиши, они сообщат, где я, -- она подаёт ему сложенный в четверо тетрадный листок, -- И ты напиши мне свой адрес”.
Он расстёгивает карман гимнастёрки и достаёт конверт.
“Вот, это письмо от матери, я письмо возьму, а на конверте адрес”.
Она торопливо прячет конверт в карман своей гимнастёрки.
“Ты торопишься?” – спрашивает он.
“Нет, не очень, У нас пока ещё есть время…”

* * *
-- У нас есть время: уйма времени! Целая ночь! – восклицает она, -- Ты пока выпей чаю, прими ван-ную, а я к соседке забегу на минутку.
-- Ну, это уже не серьёзно, Галя, -- говорит он, чуть раздражённо, -- Снова какие-то уходы-приходы. Каждый раз. Давай сегодня без этого.
-- Не получится, Андрюшенька, милый. Мне надо. Не скучай… Чайник где, знаешь, ванная тоже.
Он, сняв в прихожей куртку и фуражку, покорно идёт на кухню. Слышно, как за ней закрывается дверь, защелкивается замок. Знакомый стол, стулья, чайник, электропечь. Вот и фотоальбом. Раз уже пять-семь им перелистанный и пересмотренный. Там она на фото, начиная с полуторагодовалого возраста, дет-ских яслей и заканчивая недавно сделанной фотографией. Эффектная причёска, голливудская улыбка, не-прикрытая грудь. На многих фото стоит дата и указан возраст. “Галя первоклассница. 7 лет”, “Галя в пятом классе. 11 лет”, “Галя перешла в десятый класс. 16 лет”. Он смотрит на даты и думает, что по сравнению с датами его школьных лет, её были, чуть ли не вчера. Она родилась через год после того, как он отслужил в армии. Её отец всего на два года старше его. “А мать, наверное, младше” – думает он, глядя на фото кра-шенной моложавой блондинки.
Вот также три месяца назад Галина впервые привела его сюда и оставила одного.

…Декабрьская хандра повела его от литературного института на Тверскую, а оттуда к Триумфаль-ной площади. Второй год учёбы на Высших литературных курсах подходил к середине, до наступления Но-вого выпускного года оставалось десять дней. Припорошенный снегом поэт Маяковский стоял на постамен-те. Сто-ял также как и сорок лет назад, когда у памятника собирались и читали свои стихи молодые полные амбиций люди, и сотни их поклонников восторженно приветствовали каждое сказанное ими слово, а с крыш окружаю-щих высотных домов плакатные надписи беззвучно, но зримо славили народ и партию. Четыре де-сятка лет спустя поэта окружали те же высотки, но теперь их крыши латинскими буквами призывали поку-пать товары зарубежных фирм.
Сорокапятилетний слушатель литературных курсов с писательским билетом в кармане, написавший уже не мало, но известный пока небольшому кругу читателей, и имеющий с десяток поклонников своего талан-та, шёл и думал о том, что его земляк Валентин Распутин, в его годы, уже миновал пик литературной славы, но зато другой писатель-сибиряк Виктор Астафьев, до зенита в его возрасте ещё не доходил. Кружил лёгкий мел-кий снежок, куда-то спешили люди, торопились машины, а он стоял у памятника и думал о судьбе поэтов два-дцатых годов, увы, уже оставшегося в прошлом двадцатого века, думал о громких стихах шестидесятников и тихой лирике Николая Рубцова, чью книгу стихов «Подорожники» он юношей купил в газетном киоске родно-го сибирского городка в середине семидесятых. Купил, прочёл и сделал открытие: после Есенина на Руси тоже были хорошие поэты. Потом ему вспомнились Достоевский и Бунин, затем Маркес и статья Астафьева в одной красноярской газете: «Маркес, не умирай!». Больной Маркес пока не умер, а вот Виктор Петрович три года как почил. Он вспомнил холодный день декабря в начале нового ты-сячелетия, сплошной туман над незамерзаю-щим в сорокаградусный мороз Енисеем и большую очередь лю-дей, тянувшуюся от городской администрации вниз по каменной лестнице к краеведческому музею, где стоял гроб русского писателя-патриарха. Ему повезло: долго мёрзнуть не пришлось, он спустился вниз по лестнице, пристроился к группе репортеров и быстро ока-зался в здании музея. Народ шёл медленно, как в мавзолее, входя в одну дверь и выходя в другую. В колонне он прошёл на приличном расстоянии от гроба, но лицо человека ему хорошо знакомого было видно отчётливо. Он видел вблизи его не единожды, но не был лично знаком. Он знал многих начинающих литераторов, которые отправляли свои рукописи Астафье-ву по почте или, набравшись смелости, отдавали в руки при мимолётной встрече. И Виктор Петрович доб-росовестно читал каждую из них и многим отвечал письменно, некоторых да-же приглашал к себе на чай в деревенский дом или городскую квартиру. Он не решился беспокоить классика, не смотря на то, что некото-рые известные люди, ценившие его литературные опыты, советовали непременно показать Петровичу рас-сказы. Может, он зря пренебрёг их советом? Проститься с Астафьевым приехал тогда и губернатор края Александр Лебедь. С генералом он общался несколько раз, вёл спортивную страницу и публи-ковал рассказы в его газете «Честь и Родина», несколько раз мог обратиться к нему с просьбами личного харак-тера, как это делали некоторые другие журналисты, но не обратился. Прошло совсем немного времени после похорон Виктора Петровича, и солнечным весенним деньком город на Енисее прощался уже с Александром Ивано-вичем. В упавшем губернаторском вертолёте тогда погибли шесть человек, и снова по городу на не-сколько сот метров тянулась траурная очередь, теперь уже к Большому концертному залу краевой филармонии …

Он стоял у памятника ушедшего молодым поэта и думал о Судьбе и Вечности. Над Москвой уже смер-калось, снежок осторожно, но плотно ложился на площадь, улицы, дома, на одежду. Он вздохнул глу-боко и, как это часто делал, тяжело выдохнул, морозный воздух тут же превратился в лёгкую дымку и за-кружил клуб-ком у лица.
-- Вы помните какие-нибудь его стихи? – неожиданно спросила стоявшая рядом молодая дама, и взле-тевшие в небеса его мысли вернулись на землю.
Он не сразу понял, что вопрос задан ему. Девушка была в спортивной куртке, джинсах, вязанной белой шапочке. Кудряшки тёмных длинных волос её касались плеч, а мелкие снежинки на них были похожи на жем-чуг. Она не смотрела на него: лицо её было обращено к памятнику, но вопрос к нему.
-- «Светить! И не каких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца!» – Произнёс, он негромко, но с пафосом пришедшие в его голову слова поэта, думая о том, что не обратил внимания: стояла ли эта дамочка у памят-ника до него или подошла позже.
Девушка повернулась к нему.
-- «Крошка сын к отцу пришёл.
И спросила кроха:
«Что такое «хорошо» и что такое «плохо»? -- процитировала она строки из другого стихотворения Владимира Владимировича, -- Я почему-то только это со школы запомнила. А ещё видела на одном меди-цинском плакате: «Фрукты и овощи перед едой -- мойте горячей водой!». Под этим тоже подпись «В. Мая-ковский» была.
Девушка засмеялась, потом спросила:
-- А вы, наверное, поэт?
-- Не знаю, к сожалению ли, к счастью ли, но я уже давненько слова в рифму не складываю, -- ска-зал он честно, тут же пожалел, подумав, что может показаться не интересным незнакомке и быстро добавил: -- За-нят другим, не прибыльным сегодня делом: пишу бытовую прозу.
С минуту они молчали, разглядывая друг друга. Он силился понять: имеет ли эта дамочка отноше-ние к литературе, и почему она заговорила с ним.
Незнакомка тут же дала ответ:
-- Я тоже в восьмом классе стихи сочиняла, в тетрадку записывала, а потом поняла: ерунда получа-ется, бросила. А сегодня иду по Тверской от Белорусского вокзала, тоскливо на душе, вдруг, вас увидела и почему-то подумала: вот поэт стоит…
-- Ну, не совсем поэт… -- смутился он.
-- А что такое бытовая проза? – спросила она, заметив, видимо его смущение.
-- Бытовуха… Чаще это про жизнь человека обыкновенного. Не олигарха, не сыщика, не героя-любовника. Погони, стрельба, и убийства там редко случаются…-- начал объяснять он, чувствуя возрас-тающую к ней симпатию.
-- А я Шукшина люблю читать. Рассказы у него прикольные. И в кино он хорошо играл, -- сказала де-вушка.
Они снова помолчали. Он прикидывал: стоит ли её пригласить в какое-нибудь недорогое кафе или по-прощаться, сославшись на занятость.
Но девушка, не дав ему времени на долгое обдумывание, неожиданно предложила:
-- А давайте прогуляемся немного по Большой Садовой.
-- Давайте, -- согласился он.
Они шли неспешно по правой стороне улицы, говорили о чём-то незначительном, он отвечал рассе-янно, больше спрашивая себя: надо ли продолжать общение. За длительные расставания с ожидающей его в Сибири супругой у него было несколько предпосылок завести любовные романы, но он не делал этого. В бы-лые годы легко влюбчивый, он избегал теперь близких длительных знакомств, тем более с дамами из числа по-этесс, критикесс и пишущих прозу, по опыту зная, что они, как правило, хозяйки никудышные, а как бабы про-сто вздорные, способные уморить до смерти любого мужика. Довольно насмотревшись в жиз-ни, он теперь по-лагал, что женщина, преданней и лучше, чем его проверенная временем жёнка, привыкшая ко всем его выход-кам, ему вряд ли встретится. Да и откровенно говоря, уже не хотел, чтобы встретилась, поэтому ограничивался кратким общением с дамами, не претендующими на вечную любовь и больше ценя-щими в мужчинах способ-ность произвести сиюминутную оплату за развитие интереса к ним. Интерес к да-мам не мучающих себя во-просами нравственности у него был ещё и по творческой линии. Года два назад он закончил написание цикла историй из жизни людей прочно связанных с употреблением крепких спирто-содержащих напитков. Несколько лет до этого, изучая вопрос: «Пить или не пить?», он так глубоко влез в тему, что не единожды терял ориенти-ры: не редко начиная питие с первым встречным и, бывало, обнаружи-вал сам себя среди ночи то в кочегарках, то в сторожках на стройке, то на совхозных мехтоках, то в кварти-рах малознакомых ему людей. В конце кон-цов, практическое раскрытие алкогольной темы закончилось для него серьёзным подрывом здоровья и борьбой за продолжение жизни в реанимационном блоке краевого наркологического диспансера. Написав книжку про пьяниц и пьянство, он взялся за изучение более тонкого, по его мнению, вопроса: близкого отношения мужчи-ны и женщины посредством денежных знаков. И если характер пьянства он исследовал в большей степени по глубинкам, то проникновение в новую тему, полу-чило неожиданное продолжение на столичном уровне. В Мо-скве недостатка в интересующих его дамочках не было. И если бы в его карманах постоянно находилась подхо-дящая сумма денег, то душевные разговоры в сочетании с практическими занятиями могли происходить каж-дый день и даже по несколько раз на дню в любом районе столицы. Но нужная сумма у слушателя высших ли-тературных курсов водились не часто, а потому исповеди девушек по вызову или работающих в специальных салонах он слушал время от времени. Почти ежедневно гуляя по улицам стольного города, он сделал неожи-данное открытие.
Как в былые времена, изучая тему пьянства, иногда сам того не желая, он почему-то часто оказы-вался в местах бойкой продажи пива, вина и водки и быстро попадал в поле зрения любителей выпить, так и теперь, по какому-то, только ведомому им определению, дамы ищущие заработка и удовольствия, всё чаще угадывали в нём интересного для них мужчину. Да и он за полтора года прожитые в столице почти безоши-бочно научил-ся определять склонных на любовь за деньги дамочек возрастом от семнадцати до тридцати, в какие бы они одежды не одевались и как высокомерно, на первый взгляд, себя не вели. И, теперь прогулива-ясь по Большой Садовой, он подумал, что может быть…
Догадка стала разгадкой через несколько шагов. Не прошло и половины часа с начала общения с не-знакомой дамой, как она, не спросив его имени и не называя своего, на подходе к Садово-Кудринской, спроси-ла:
-- А вы не хотели бы пообщаться с молодой приятной девушкой в более близких условиях?
Он не удивился -- не ошибся и в этот раз, и, не замедляя шага, задал встречный вопрос:
-- Какая сумма нужна для этого?
-- Пустяки,-- негромко засмеялась она, -- Символическая. Специально для вас -- тысяча двести.
Он вздохнул, и по привычке сделав глубокий выдох, сквозь вьющийся у лица морозный воздух, произ-нёс:
-- Я согласен. Куда пойдём?
-- Тут не далеко салон, -- дамочка показала за угол, -- Вы постойте возле магазина спорттоваров, минут через десять к вам подойдут.
-- Хорошо, -- он остановился под вывеской магазина, -- Тут?
-- Да, -- сказала она, -- Как ваше имя?
-- Андрей.
-- Хорошо, Андрей. Подождите недолго.
Дамочка, махнув ручкой в перчаточке, нырнула за угол, а он остался ждать кого-то того, кто при-ведёт его в салон, как было обещано, к молодой и интересной, и он оставит там тысяча двести рублей. Ко-нечно, же, он, взрослый мужчина не мог не думать о том: надо ли ему это? Что такого необычного и непри-вычного для него он сможет увидеть в салоне? Какие новые ощущения сможет пережить там с дамочкой, которая думает о нём лишь как об источнике заработка и ждёт -- не дождётся, когда выйдет определённое время? Поверхностные поцелуйчики, отточено-стандартные движения, разыгрывающей чувства красавицы на час ставшей твоей, мо-гут взволновать разве, что юнца или доставить короткую радость уже давно поте-рявшему силы старикашке. Близкое общение за деньги в течение определенного времени, что спринтерский забег за собственный счёт зре-лого спортсмена-любителя в компании чемпионов. Чувствуешь себя в роли статиста -- победа тебе не светит, а затрат физических, моральных, материальных не мало. Он заранее про-стился с названной суммой, прикиды-вая: в какой области жизнедеятельности нужно будет опять ограничить себя на ближайшее время. Ничего хо-рошего это не сулило. В пору было плюнуть и уйти. Но он не уходил. «Раз судьба привела сегодня сюда и по-ставила у крыльца магазина спорттоваров, кого-то ждать и что-то ожидать, то это неизбежно», -- полагал он.
А сумерки уже сгустились над зимней столицей. По Садовому кольцу мчались автомобили с за-жжёнными фарами, на другой стороне улицы за садом «Аквариум» светились огни над театром сатиры и кон-цертным залом филармонии, а снежок продолжал кружить в свете электрических фонарей и падал и па-дал под ноги.
Как и сказала дамочка за ним пришли через десять минут. Высокий парень в спортивной куртке, без го-ловного убора, вышел из того же переулка, куда свернула дамочка.
-- Вы Андрей? – спросил парень и в ответ на его кивок, предложил: -- Пошли?
Они свернули в переулок, перешли на другую сторону, вошли под арку, оказавшись во дворе вы-сотного дома, подошли к первому подъезду. Парень набрал код, открыл дверь. Высоко подниматься по ста-рой лестнице в обшарпанном подъезде не пришлось. Они остановились на втором этаже, парень ключом открыл дверь квартиры. Симпатичная высокая женщина, лет примерно тридцати, с улыбкой во всё лицо, в мини-юбке встречала у порога. Широкая прихожая, мягкая тёмно-синяя дорожка под ногами, яркий свет над головой. Всё, как и в других подобных заведениях. Из комнаты на кухню пробежали две девчушки в ку-пальниках, улыбнув-шись зашедшему на их огонёк новому клиенту.
-- Проходите, проходите! У нас можно чувствовать себя, как дома, -- высокая мадам пригласила его в небольшую, уютную комнату.
Широкая кровать, объёмные подушки, яркое цветное покрывало. В углу у кресла торшер с мягким, приглушенным светом лампочек. На тумбочке музыкальный центр с бегущими по дисплею зелёными квад-ратными и прямоугольными огоньками. Комнату наполняют негромкие музыкальные переливы, льющиеся из небольших колонок.
-- Раздевайтесь, присаживайтесь, -- предлагает мадам. Сейчас придут девочки. Выбор за вами. У нас самые лучшие в городе девушки. Вам какие больше нравятся: полненькие, стройненькие, блондинки, брю-нетки?
-- Мне ласковые, нравятся, -- говорит он, устраивая верхнюю одежду на вешалку у дверей.
-- Вы пришли по адресу, -- мадам прибавляет блеска в глазах, -- У нас все, до единой, ласковые. Других просто нет.
Мадам ещё раз улыбнувшись, удаляется, а он, приводит причёску в порядок и присаживается в кресло.
Девушек восемь. Они несмело заходят в комнату, выстраиваются вдоль стены. Одна крашеная блон-динка, другая каштанка, третья с фиолетовым волосом. Остальные вроде бы более естественны. Одни в купаль-никах, другие в коротких халатиках. Весь товар на показ: у всех грудь наполовину открыта, ножки ровные, фи-гурки аппетитны.
Его знакомой среди них нет. Он уже понял: у неё другие обязанности. Ходит по Тверской и Садо-вому и ловит на крючок, таких, как он – не понятно, что потерявших и что ищущих, готовых клюнуть на новую при-манку, и затягивает в салон. Вот и он попался.
«Ну что теперь, раз попался?» -- смиряется он и уже с вожделением глядит на предлагаемый ему, за его деньги, товар. Теперь надо не продешевить. Выбрать -- не ошибиться, чтобы потом меньше разочаровы-ваться.
Девчонки стоят и смотрят на него. От его выбора зависит, кто из них станет сейчас немного богаче, по-этому все улыбаются. А он смотрит вначале на длинную шатенку, думая, что если разложить её на этой крова-ти, то вся она не войдёт: ноги наверняка будут торчать ещё сантиметров на десять и получить удовле-творение, неспешно проглаживая дылду ладонью от щиколоток до пупка, будет не просто. Потом переводит взгляд на пышненькую каштаночку с круглыми бёдрами, по опыту зная, что мягкие толстушки добры по натуре и, если их немного приласкать, то они становятся такими женственными, сердечными, любвеобиль-ными… Хоть же-нись. Пышечка улыбается добродушнее других, и он уже собирается показать на неё и даже поднимает руку… Но тут замечает ЕЁ. Вернее, её глаза. Серо-зелёно-грустные. Она стоит среди таких же: похожих на неё ростом и фигуркой двух симпатичных девушек, ничем, на первый взгляд, не отличаясь от них -- стройненькая в чёр-ных шёлковых чулочках, в наброшенном на плечи лёгком халатике, с распущен-ным волосом: чуть ниже плеч и тоже, улыбаясь, ждёт его решения. Он ловит её взгляд, нет, скорее, она при-тягивает его, и душа его, вырвав-шись из-под сердца, уже летит в открытое пространство её глаз и растворя-ется в серо-зелёно-прозрачной гру-сти.
-- Вас как звать?… -- не говорит, шепчет он, глядя ей в глаза, не замечая как остальные семь деву-шек, молча идут к выходу, оставляя их вдвоём.
-- Галя…

Потом они делают то, что обычно делают в таких салонах. Он обнимает её, она прижимается к не-му. Они сидят и лежат, разговаривают полушёпотом о вещах обыденных. А время идёт, и он и с каждой уходящей минутой чувствует и понимает, что физическое удовлетворение не причина прихода его сюда, что его выбор Гали не случаен, что вот это время, этот час их свидания, давно предрешён, он пришёл сюда, потому, что не мог не прийти и не уйдёт отсюда просто так. Но, самое интересное то, что эта обыкновенная, в общем, девушка, чистосердечно рассказывающая о себе и своих поклонниках – посетителях заведения, ему почему-то близка и знакома и она сама понимает и чувствует это.
-- Нам надо встретиться ещё раз, -- говорит он, когда час свидания истекает.
-- Непременно, -- соглашается она, -- Можно у меня дома…
Она записывает на листочке блокнота номер своего телефона и протягивает ему:
-- Соскучишься, позвони, договоримся.
Он кивает и уходит, поцеловав её в губы, что не принято в салонах любви, и она не уклоняется от поце-луя.

Он долго не может заснуть, его переполняют нахлынувшие вдруг волнения, а когда удаётся задре-мать, видит её: то в длинном платье начала прошлого века, то в военной форме второй мировой войны. Ут-ром он звонит ей, и едва объяснив, причину звонка, слышит:
-- А вы мне во сне приснились…
От этих простых слов, он едва не теряет сознание и торопливо, сбивчиво прощается.
А через пять дней он звонит ей снова, и они договариваются о встрече. Она назначает ему свидание в метро на Калужской, встречает и приводит к себе домой. Он впервые попадает в её квартиру, и едва они захо-дят за порог, она вдруг вспоминает, что забыла купить продуктов, оставляет его одного на кухне, с фо-тоальбомом. Он спокоен, хотя на дальнем плане сознания, крутится мысль о том что, возможно, он оказался в ловушке и сейчас может произойти всё что угодно: войдут милиционеры и спросят: что он тут делает, и как попал в квартиру? Ворвётся настоящий или мнимый муж и предъявит свой счёт…
В общем, есть варианты, и есть риск. Без риска он не может, риск допускает, но предчувствие под-сказывает: всё будет как нужно. Он несколько раз перелистывает альбом, смотрит в окно. Наконец щелкает замок и входит она:
-- Правда, я не долго?
-- Не долго…
-- Ну и вот, хорошо, а я колбасы взяла, масла. Бутерброды делать будем.

Он любуется её ладной фигуркой лёжа на диване: стройной талией, волосами, спадающими на не-большую, но красивую обнажённую грудь. Она раздевается перед ним, без стеснения и уходит в ванную. Пока шуршит вода и играет негромко магнитола, мысли его летают в облаках, и он весь в предчувствии то-го, что сейчас, ещё немного, и произойдёт событие, меняющее его дальнейшую жизнь. Может быть самое главное. Она приносит горячего чаю и ложится рядом: влажная, упругая, живая… Он касается губами её левой руки, правой она гладит его по волосам.
-- А ты мне приснился солдатом. Будто идёт война, а ты раненный в госпитали… Ходишь с палоч-кой, хромаешь…
Он замирает.
-- Что с тобой? – спрашивает она.
-- А в том сне, ты была медсестрой?
-- Да! – удивляется она.
-- А мы с тобой там встретились?
-- Встретились. Где-то в лесу, у дороги, на какой-то яркой солнечной полянке…
Он вскакивает и говорит возбуждённо:
-- Я почему-то так и подумал!

* * *
-- Я почему-то так и подумал, -- говорит он, -- Подумал сегодня утром, что ты придёшь, что дадут нам свидеться.
-- Но ведь не правильный суд, не правильный, Алёшенька, -- плачет она, -- Свидетели эти дали лож-ные показания. Не было ведь тебя тогда на свале, и не мог ты быть зачинщиком убийства. Не было никакого убий-ства, а несчастный случай это был…
В маленькой комнате свидания, при каталажке, в полицейском участке уездного городка, они сидят на-против друг друга разделённые широким столом. Кроме них в комнате ещё надзирающий за ними поли-цейский. Он стоит у двери, покашливает в кулак и делает вид, что не слушает: о чём говорят осужденный и да-мочка на сносях.
-- Я буду писать, я подам прошение в губернский суд, на имя губернатора, в Петербург…-- причи-тает она.
-- Ничего нам не поможет уже, Наденька, -- говорит он, обречённо, -- Всё они решили, всё они рас-считали. Мы с тобой были по-ихнему полюбовники и твоего Василия сговорились убить. Хорошо, хоть тебя оставили в покое…
-- Всё это братья мои! Всё они! -- она продолжает всхлипывать, прикладывая носовой платочек к гла-зам, -- Зачем они всё это делают? Захотели разлучить нас и разлучили. И свидетелей ложных нашли и судье посулили, видать…
-- Свидание заканчивается. Больше не положено. Прощайтесь, -- говорит надзиратель. В дверях по-является конвоир.
-- Я буду ждать тебя, Алёшенька! Буду ждать! И ты помни… Помни, что у нас ребёнок. Мы будем ждать! – она встаёт и наклоняется к нему через стол.
-- Нельзя, барышня! Нельзя близко к осужденному, -- говорит подошедший к ней надзирающий, -- Вы ему не супруга законная. Нельзя!
-- Береги себя и ребёнка, -- говорит он не громко, поднимаясь.
-- Я жена тебе, жена! Запомни и верь! – кричит она.
-- Пойдёмте, барышня, пойдёмте, -- тянет её за рукав пальто надзиратель, -- Свидание короткое, по-тому и закончено уже.
Его подталкивает конвойный.
-- Береги себя! – на этот раз он кричит ей в след, и она оборачивается в дверях и смотрит на него: ещё близкая, но уже безвозвратно далёкая. Он предчувствует безвозвратность, предчувствует, что видит её в по-следний раз. И смотрит, смотрит, смотрит…
-- Береги себя…-- срывается уже шёпотом с его губ.

* * *
-- Береги себя! Береги, Леночка! – кричит он, уже забравшись в кузов отходящей полуторки, -- Мы ещё встретимся с тобой. Обязательно встретимся!
-- До свидания, Серёжа! Я буду ждать тебя!
-- Лена-а-а-а…
Полуторка набирает ход, она бежит за машиной, потом останавливается, делает ещё несколько ша-гов и машет, машет, машет…
Его уже не видно. Он где-то там, среди десятка раненых сидит в кузове грузовика. Ещё мгновение-другое и он скроется из виду, исчезнет из её жизни, растворится среди других и будет далеко-далеко. Ещё мгновение и…
И может она больше не увидит его никогда? Может… Нет не может! Иначе, она уверена: время бы снова остановилось. Но оно шло, шло, ей казалось: быстрее, чем прежде -- бежало, подгоняя людей и при-нуждая их быстро думать, торопливее делать свои дела.
Вслед за первой машиной, мимо неё проходит вторая, потом третья, четвёртая. Госпиталь один и вто-рой срочно эвакуируют, подходят всё новые и новые машины – грузят и увозят оборудование, медика-менты, медицинский персонал. А фронт уже рядом: слышно как рвутся снаряды. Ближе, ближе, ближе…
«По машинам!» -- это кричат уже медперсоналу. Это кричат ей.
«Неужели мы больше не увидимся?»

***
-- Неужели они больше не увиделись? – спрашивает она, прижимая к нему своё молодое желанное тело.
-- Увиделись, в начале будущего века, -- говорит он, поглаживая её ещё не высохшие волосы.
-- Ты говоришь о нас. А те?
-- А те? Я думаю, что тот невольник выжил и в тюрьме и на каторге. После революции, в граждан-скую воевал за красных. Вернулся в родное село, но не нашёл ни её, ни ребёнка… Нет, он её не нашёл, хотя искал… Как думаешь: почему не нашёл?
-- Потому, что её уже не было. Она тяжело переносила разлуку. За зиму много болела, исхудала, по-старела, ребёнка не вынесла, а весной она сорвалась в реку…
-- Случайно?
-- Может случайно. Но жить она без него уже не хотела… Тогда не редко девушки из-за несчастной любви в реку бросались… А он, мне кажется, жил долго…
-- Да, он жил долго. Вначале горевал, но потом женился на молоденькой девушке. Работал на же-лезной дороге. Прожил лет восемьдесят. Дождался внуков и даже правнуков. Они и сейчас живут там, в Си-бири, его внуки и правнуки.
-- А медсестра с солдатом тоже ведь не встретились, -- она прижимается к нему ещё теснее, а он об-нимает её и прячет лицо в её волосах.
-- Не прошло и часа после их расставания, как машина с ранеными попала под авианалёт. Всё кон-чилось печально.
-- А она прошла всю войну. После разыскала его мать. Потом вернулась в Рязанскую область. Всю жизнь прожила одна. Семейная жизнь не сложилась, детей не было. Как многие одинокие женщины-фронтовички, потерявшие суженых на войне, с возрастом от одиночества стала пить. Умерла в конце семи-десятых в больнице.
-- Слушай, -- говорит он, подняв голову и глядя ей в глаза, -- Как это всё трагично.
-- Не всё трагично. Мы ведь – это они. Мы живём, и мы вместе… Мы любим друг друга…
Она обнимает его двумя руками за шею.
-- Мы должны любить друг друга за них и стараться быть вместе всю жизнь.
-- Но мы не можем побыть вместе даже один день, одни сутки! – пытается возмутиться он, но она гасит его возмущение поцелуем.
-- Пока не можем, пока, Андрюшенька… -- шепчет она, -- Но обязательно наступит наше время. Если не сейчас, то в следующий раз…

Как и в ту, первую их ночь, ей несколько раз настойчиво звонят на то на мобильный, то на стацио-нарный телефоны, и она, уходя на кухню, по полчаса с кем-то объясняется. С кем, он не спрашивает. Он лежит спокойно, иногда вставая, чтобы попить чаю или сходить в ванную. Вся суета для них кажется теперь мелочью. Они вместе. Хотя он знает, что и в этой жизни им не придётся быть мужем и женой. Во всяком случае, в бли-жайшее время. В ближайшие годы. У него в Сибири есть преданная ему жена, которую он не вправе оставить. У неё, есть ребёнок – пятилетний мальчик и, как он догадывается, близкий молодой чело-век. Возможно даже -- муж и возможно даже -- отец её ребёнка. Он иногда допускает мысль, что занимается она столь рисковой рабо-той с ведома этого человека. Понять нравы двадцатилетних столичных жителей, всю жизнь проживший в про-винции сорокапятилетний человек, ещё, или уже, не может. Они не говорят на эти темы и, навряд ли когда за-говорят. Он уж точно не спросит.
Каждый раз в шесть часов утра, кто-то настойчиво звонит в дверь. В первый раз это его напугало, сей-час уже привык и понимает, что работа у неё действительно рискованная, и её проверяет то ли сутенёр, то ли тот самый близкий человек: хочет убедиться, что всё в порядке. Она подходит к двери, переговарива-ется с че-ловеком и тот уходит. А он понимает, что ему дают, знак: пора.
Он встаёт, смотрит в окно. Со второго этажа, в незамёрзшее стекло видно как во дворе метёт позём-ка. Надо идти. Он собирается, а она в это время отвечает на очередной телефонный звонок. Он проходит в прихо-жую надевает куртку, натягивает фуражку, берёт сумку. Потом возвращается на кухню. На столе в стеклянном кувшине стоят его мимозы, подаренные вчера ей. Она продолжает говорить по телефону, кивая на чайник, он отрицательно мотает головой, оставляет на столе три тысячных бумажки, целует её в щёчку, говорит: «пока», и уходит. Он уже не видит, но чувствует как она, не отрываясь от телефона, машет ему в след. Жизнь продолжа-ется.
А на улице метёт по-зимнему. Сегодня суббота, дворники не спешат выходить во дворы и пешеход-ных дорожек почти не видно. Он идёт прямо от её дома. Редкие машинёшки пробегают по пустынной улице, пеше-ходов вообще не видать. Он жмётся от холода, то и дело протирает уши и пальцы рук. Пройдя несколь-ко квар-талов, он выходит на улицу Удальцова и, прибавив шагу торопиться к проспекту Вернадского. Здесь уже попа-даются навстречу люди и метель, кажется потише. Наконец станция метро: турникет, эскалатор, поезд. В вагоне человек пять. Он садиться поудобнее. Можно теперь отогреться, подумать о предстоящих занятиях на курсах, о недописанном романе. Двери закрываются, электропоезд срывается с места и, гулко набирая обороты, ныряет в темноту проёма.
«Кто же всё-таки Галочке звонит? – неожиданно спрашивает он себя мысленно и тут же успокаива-ет -- А не всё ли равно?» У неё своя жизнь, у него своя. Да, скоро у неё день рождения. Надо не забыть, по-здравить и, наверное, купить подарок.
«Не наверное, а точно: купить», -- решает он улыбнувшись, уже зная, что именно купит.

Тайшет-Красноярск-Москва.
1979 год – 2005 год.

© Сергей Кузичкин, 2009
Дата публикации: 31.08.2009 19:00:58
Просмотров: 4182

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.