Я возвращаю Ваш портрет...
Олег Павловский
|
Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 26207 знаков с пробелами Раздел: "У памяти нет провожатых" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
. Я РУССКИЙ ХУДОЖНИК ______________________________________________________ ...Лежа на сене в телячьем вагоне я читал «Двух капитанов» Каверина. Вагон качало и несло сквозь украинскую ночь на юг, юг, юг... Огонек свечи трепало сквозняком, а мне было девятнадцать лет. Я тогда Родину защищал и читал Каверина наверно потому, что его роман – это как воплощенная мечта. Разве мог я не любить Советскую Родину, если у меня перед глазами были такие герои! Вот тогда меня и в партию приняли, тоже в вагоне эшелона... Как часто меня пытались обвинить в карьеризме за мой партбилет... Но я остался тем, кем был, хотя более чем на десять лет мой патриотизм поместили в ломбард... А теперь я как ходячий музей патриотизма, вот только посетителей маловато. Пусть слюнотворцы что угодно шепелявят, но в ХХ веке не было ничего более выдающегося, чем социалистический реализм в литературе и искусстве. Небоскребы хороши для того, чтобы с них падать. Московские высотки хороши еще и тем, что в них можно не только жить, но и любоваться ими. Здание Московского университета строил великий француз ле Корбюзье, пусть даже некоторые и думают, будто это Сталин все построил. Американцы, надо полагать, так и думают – им не обязательно знать кто такой Корбюзье. А я, какое отношение имею к соцреализму? Да самое прямое. В основе искусства соцреализма лежит академический рисунок. Способность автора не быть идиотом, в общем, и определяет характер и степень деформации автором изображения. А к андеграунду я вообще никакого отношения не имею, разве что чисто номинально. Или в советском искусстве модернизм так уж и не ночевал? Поэт Маяковский, художник Моисеенко, архитектор Гегелло... В поэзии советского периода даже Есенина можно причислить к модернистам, а Заболоцкий? Не надо считать нас (русских) дураками, господа. И в позапрошлом – начале прошлого века ничто в мире рядом не стояло с передвижниками, хотя Ван-Гог конечно гений. Но вот кто мне сейчас ответит – что за художник Отто Миллер? Ну, Макса Пехштейна может быть, и вспомнят... нет, едва ли… В загадочной улыбке Джоконды ничего загадочного не было, и нет – это всего лишь плод больного воображения людей, которым хотелось что-то сказать о том, в чем они ничего не понимают. Тоже и с «глазами» у Глазунова. Псевдоавторитетное мнение удобно тем, что его легко преподнести как свое. Есть, правда, авторитетные мнения, но вот беда – читать Нельсона, Гропиуса, Арнхейма или, скажем, Грабаря душевнобольным противопоказано, у них от этого уши начинают шевелиться. Осень сама отделяет злаки от плевел твоей жизни. Но если ты тяжело болен, то это может быть и надолго, ну а дурак, как говорится, – это уже навсегда. Мне больше по сердцу люди простые и открытые, ведь присутствие хитрости, «второго ума», чаше всего свидетельствует об отсутствие ума первого – незамутненного человеческого разума. Бытовые условия деформируют сознание человека. Монастырь – это изменение самих условий быта, а не бегство от мира, в монастыре можно обрести мир в еще большей его полноте. Даже люди далекие от Бога тянутся к святым местам. Поэтому не следует всех подряд причислять к глупцам. Совсем глупых также немного, как и людей одаренных. Литература и искусство никак не влияют на состояние мира – их задача придание формы некой сущности, которая и так существует в природе. Отрицательным влиянием обладает как раз псевдокультура, ее присутствие, в общем-то гармоничном, организованном мире вносит не только диссонанс в этот мир, но и деформирует устойчивые связи, нарушает его гармонию. Так же, как и лживая политика или ложная философия. Восточная философия Китая, Индии, стран Юго-Востока не входят в противоречие с миром их породившим, но для всех остальных это неминуемая смерть. Если мы сегодня начнем исповедовать взгляды людоедов, то завтра начнем не только убивать себе подобных, но и поедать их. В нехорошее советское время «творческая интеллигенция» как-то общалась друг с другом, да еще как как-то! Теперь почти никак. Очень просто – не стало халявной жратвы, и переползла она поближе к халяве. Включи телевизор и увидишь, все они там. Или около «там». Игры, в том числе и компьютерные, сами по себе могут быть и не привлекательными, а привлекают играющих рекорды. Так и в жизни человеку мало простого достатка, его всегда влечет излишество. Не излишество, а стремление к нему уродует сердце и душу как игрока азарт, и рано или поздно – убивает. Пьянство почти всегда приводит к пресыщению, а затем и к смерти. Но можно умереть и от обжорства, и от вожделения. Злоба – это вожделение зла, вот только от доброты не умирают. Постящийся сознательно ограничивает свои потребности и тем очищает душу. Как чрезмерный, так и безрадостный, без искреннего стремления к чистоте пост может быть вреден. Пост не обязанность, а праздник. Поэтому христиане и поздравляют друг друга с постом. Видимо нельзя приступать к посту, если ты болен или душа твоя больна. Но среди здоровых, в первую очередь духовно, людей – от хлеба и воды еще никто не умирал. Мы часто употребляем выражение «не мечите бисера перед свиньями», ведь свинья – она только в загоне свинья. Отпусти ее на волю, так она не только жемчуга потопчет, но и визга не оберешься. Но, выбирай выражения, если хочешь что-то сказать. Если не можешь сказать правду – не говори ничего. А «святой» лжи не бывает. Спросили – ответь. Скрытность это болезнь и происходит она от недостатка здравого смысла. Скрытность – ложь, а беспредметная болтовня – безумие. Безпредметное искусство – это тоже безумие. Приди на выставку безпредметного искусства, и ты увидишь множество безумцев изображающих из себя умных людей. Ничего удивительного – дуракам легче всего маскироваться под умников в окружении себе подобных, как лист дерева лучше спрятать в лесу. Высокое искусство всегда реалистично, а мера условности определяется как местом и временем происходящего, так и мастерством исполнителя. Дети наши, как правило, эгоисты. Здесь безполезно проявлять власть – правильнее было бы с детства приучать ребенка к труду. Слава Богу, что меня с раннего детства учили помогать родителям, иногда символически. Хвалили меня, шестилетнего, за то, что в трамвае я уступил старушке место. Все это осталось в памяти. Я никогда не хамил ни отцу, ни матери – вообще старшим, и не потому, что меня этому учили, хотя и учили тоже. В детстве меня любили, в отрочестве и юности не баловали, а молодость была просто замечательной, потому что прошла в труде – нелегком и веселом. Да и юность тоже. Поразительно – мне на все хватало времени! Я удивляюсь, глядя на молодых. Почему им всегда времени не хватает? Впрочем, и во времена моей молодости встречались «серьезные и озабоченные» будущие карьеристы. Собственно, почему – будущие? Молодость, если это не преждевременная старость, не знает усталости. В молодости легко отработать смену, до умопомрачения играть в хоккей до темноты и засыпать заполночь с книгой в руках. Можно конечно и шляться по улицам, но зачем попусту терять время? Лучше гитара, турпоходы летом, коньки зимой. Сейчас скейтборды, ролики их заменяют и это хорошо, если больше нет футбольных площадок... Вообще-то есть, да только пацаны в футбол редко играют, все больше «тусуются». Молодость – это в первую очередь состояние души, а не туловища. Мир, в целом, с древнейших времен мало изменился. Противоречия были всегда. Мы почему-то только свои проблемы принимаем во внимание. Золотое евангельское правило – поступай по отношению к другим так, как ты хочешь, чтобы поступали по отношению к тебе. Казалось бы, можно поставить точку. Однако... «Мне снились сердце, вкус и разум, мне снилось мастерство...» – сказал поэт Владимир Матиевский. Ренуар умер в семьдесят восемь лет, до последнего дня оставаясь художником. Франс Гальс в свои восемьдесят четыре года пишет регентш приюта св. Елизаветы, за два года до смерти. А вот Сомерсент Моэм когда-то писал, что несчастье, вопреки существующему мнению, не делает человека лучше. Иногда это становится возможным счастью, а несчастье, как правило, делает человека мелочным и злым. В жизни я не раз в этом убеждался. «Бедность не порок, но большое свинство». Но если наблюдать в мире, или в человеке только плохое, то это значит, ты не хочешь пользоваться всем хорошим – неважно в мире или в человеке. Отвергая от себя мир, или человека – ты отвергаешь все, как хорошее, так и плохое, а значит все и теряешь. Нам только кажется, что все отвергнутое нами легко вернуть. Если ситуация неожиданно изменится, то возврат может быть и невозможен. В мире очень много хорошего, как и в человеке. Если это не так, то остается только попытаться укусить себя за задницу. Разум человеческий может быть и ограничен – это глупость вообще не имеет границ. Под честью я бы понимал скромность, а не некое неоспоримое достоинство. Тогда все сразу встает на свои места: Ум, честь и совесть. И никакого противоречия здесь нет. «...самое обидное, что правда идет за нами, а мы идем лгать, а она идет за нами, путается со всякой сволочью и не понять, где правда, где ложь нам – ничтожным существам с горячей кровью, с грешной и чистой-пречистой душой, любящим и, кажется, ни к чему более не способным, кроме любви ко всему сущему, к нашим родным, близким, друзьям и любимым, к страху – к их страху за нас, за себя, за наше завтра... и этот страх – правда, и боль эта – правда, и хоть застучись себе в грудь – храбрость твоя на час, речи твои прекрасны, пока не возьмет тебя страх перед памятью, перед своим бедным, ничтожным, потерянным счастьем, потому что это правда... и ты будешь хитрить, изменять, отрекаться от своей правды за кусок украденного счастья... ...но только бы манило, дрожало, боялось крошечное наше счастье, моя дорогая Синьорина, жалкое наше счастье жило в нас, изнуренных ночами, усталых днем, все годы платившее нам за ложь, за похмелье только собой – счастьем, которое пока еще с нами, наше горькое, гордое – я, – человек большого города, где к утру, когда пятый день недели первого лучшего месяца лета, вдруг начнется с мутных разводов на стеклах такси, с тумана и дождя – никто не придет к тебе и не скажет: – Сволочи, настоящие сволочи мы, бедный мой Краевский...» Это было написано более четверти века назад, но и сейчас я бы подо всем этим подписался. Неужели я уже тогда все это понимал? Выходит, что так... И еще: «...хрипит голосами любящих ее, но разучившихся что-либо делать – да, любить, но ничего, ничего никогда не делать, зажавших в горсти все свое позабытое тщеславие, надежду, но повторяющих л ю б л ю, когда хочется кусаться и плакать, и шепчущих л ю б л ю, когда хочется умереть...» Когда же все это было? И почему приходится осмысливать заново то, что однажды уже было понято, осмысленно и врезалось в душу как раскаленный осколок металла? Может быть, я снова начинаю жить. Возможно, в те далекие теперь времена я не был таким недоумком, как мне иногда представляется… Цель писателя неизменна. Она состоит в том, что бы писать правдиво... Так считал Хемингуэй. Фолкнер считал, что задача литературы – тронуть сердце человеческое. Нет, здесь нет противоречий. «...Жизнь ведь невозможно придумать, ее можно только пережить. Иногда переживаешь за кого-то другого. Жизнь есть, и ты ее переживаешь. Ты не можешь не переживать. Ничего не надо придумывать, все само получается. Жизнь эта может быть и есть потому, что ты смог ее увидеть, услышать и по-своему пережить. Если ты захочешь написать историю о счастье, то это будет плоская история с придуманным ее окончанием. Пишешь ведь не для того, чтобы сделать кому-то приятное. Пишешь для того, чтобы хоть немного исправить то, что уже существует. И ты не можешь не делать этого потому, что другие могут этого не делать, а ты не можешь жить и ничего не делать, чтобы стало чуточку лучше. Это продолжается безконечно, и я думаю, со времен Шекспира ничего в мире не изменилось, и сострадание, и сопереживание также не в моде – они и не могут быть в моде, мода ведь для удовольствия, а сострадание – необходимость. И произошли мы не от обезьян, иначе как объяснить – зачем человеку его человеческий разум, зачем душа? Они порой приносят ему одни несчастья, одни неприятности, но без них счастье – слишком холодное блюдо, а мы не моржи и подо льдом жить не желаем. Никто не пишет для себя ни картин, ни стихов, ни музыки. Иные делают это ради денег или сомнительной славы, успеха не важно какой ценой приобретенного. И они получают то, что хотели, если у них хватает на это изобретательности, наглости, готовности предать, наконец. А разделить с другими радость, попытаться помочь в беде – к этому человечество в целом и не готово, и будет сожжено небесным огнем, и, вероятно, это будет справедливо. Но кормчий не бросает руля, не рвет на себе волосы предвидя неминуемую гибель. Он делает то, что он должен делать и пусть будет, что будет. Грустно все это, но ты не унывай – на наш век забот хватит, их всегда хватало – когда-то я и Шекспира пробовал переводить...» («Бедный Краевский») Иной скажет: это невозможно десятилетиями нести в себе чью-то судьбу, или чьи-то судьбы. Однако то, что не подвластно рассудку, может оказаться вполне подвластным твоему сердцу. Вкус и разум. Только они не позволят тебе говорить о себе – Я, но позволят сказать «...наше горькое, гордое, – я, – человек большого города...». Человек вправе гордиться своей сопричастностью к чему-то большему, чем он сам, переживать чужое горе, как свое. «Чужого горя не бывает» – название старого-престарого кинофильма. А как будто и не было никогда этого, больше вроде ничего подобного и не говорят. А программы пестрят названиями от «Шальной бабы» до « Убей меня нежно». Есть и другие, вполне достойные названия – вот только «сорняков» слишком много. Есть от чего сойти с ума, или вернее – быть человеком в обезьяннике – это значит сойти с ума. Еще вернее – быть человеком и не иметь Любви, это уж точно сойти с ума... Но только Любовь заставляла тебя писать со смехом и горечью, радостью и печалью. Или писать на холсте бурное море и сражающихся со стихией людей – тысячу раз писать и писать снова, тогда, как обыватель любит тишину да покой. Но все равно покупает, если «красиво нарисовано». А чем привлекает человека стихия? Чем привлекала неисправимого мечтателя Александра Гриневского стихия моря, ветра и грозы? А тем, что в бурю, в момент, казалось бы, отчаяния Человек проявляет лучшие свои качества: сострадание, мужество и непреклонность – (У. Фолкнер, нобелевская речь). А может и не проявить, и чаще всего сдается и погибает. Поэтому мы так ценим все лучшее в человеке. . . . . . . . ... мы с отцом шли на маленьком швертботе по озеру Сенеж. Это большое и очень глубокое озеро с приличной волной. Дул свежий ветер, а мы были почти посередине акватории, где нас и застиг внезапный шквал. Спасательных средств почему-то не было, зато были десятки метров глубины под килем. В последний момент отец выпрямил накренившуюся яхту резким поворотом руля. Я по неопытности не бросил шкоты, мне не было четырнадцать лет и, если бы не отцовское самообладание – купаться бы нам в полутора километрах от берега. Мы бы не утонули – кругом было полно яхт. И все же я помню лицо отца в эти несколько мгновений, совершенно белое, и белую пену кипящей у борта воды... Он мне ничего не сказал, – или нет, он сказал: – Дурак! Я же тебя предупреждал, что нужно отпускать шкоты! Теперь будешь знать... . . . . . . . Безполезно что-либо рассказывать, люди плохие слушатели. Но можно написать просто и точно как надрез скальпеля, и тогда читателю, возможно, будет и интересно. В Краевском я описал провалившийся в глубокую яму танк. Все действительно было так, и не так одновременно. …Танк провалился под лед в воронку с водой. Трое суток мы его вытаскивали, лопались тросы у тягачей, была метель и двадцатипятиградусный мороз, и трудно было отличить день от ночи. Мы грелись у костров из ветоши облитой соляркой, сильный ветер пригибал высокое пламя к земле, швырял его в наши лица, но нам было на круг по девятнадцать лет и никто не пищал, а только курили, молча зажав в обмороженных руках окурки сигарет – говорить при таком ветре было невозможно, приходилось кричать. И рыжая, тонкая как стебелек санитарка тоже была, но это было уже потом. И все могло произойти так, как происходит в романе, но не произошло, потому что в жизни вообще не все происходит, но все равно происходит в мире – пусть даже не здесь и не с тобой. Писателю недостаточно быть опытным, многое знать и уметь писать. У него должно быть чуткое сердце, чтобы и чужой опыт стал как бы его собственным. Еще у него должна быть честь, чтобы не врать себе и другим. ...« – Мне нужно писать – и как можно лучше, и учиться в процессе работы. И еще я живу жизнью, которая дает мне радость. Жизнь у меня просто замечательная. – Значит, вы счастливы? – Да, пока не думаю о других людях»... (Э. Хемингуэй. «Зеленые холмы Африки»). Стихия влечет человека, внимая стихии, он внимает самой природе в наиболее ярком ее проявлении. Картины бурного моря, неприступных гор и низвергающихся водопадов вызывают страх и неприязнь у людей с крошечной душой, зато всегда воодушевляют смелых. Вот поэтому в 64-м, отец учил меня плавать в волнах прибоя. Купаться в неспокойном море не разрешалось, и мы уходили на дикий берег у Черновских камней. Нужно было поймать высокую волну как можно дальше от берега, и нырять сквозь нее прямо под вихрящийся гребень. Потом нужно было сделать это еще и еще раз, пока не окажешься далеко от берега, где волны не разбиваются о каменистое дно, но вздымаются как холмы, поднимают тебя и вновь бросают вниз, и ты временами не видишь берега, только тугая, скользкая зеленая вода и пенистые гребни волн, и тебе страшно, но нельзя позволить кому-либо усомниться в твоей смелости, если тебе целых тринадцать лет и ты уже почти взрослый, хотя и маленький еще. И вода как гнутое стекло и до горечи соленая, но не хочется возвращаться на берег, потому что ты знаешь, что выходить из волн труднее, чем войти в них, а если замешкаешься или не хватит сил – тебя ударит о каменистый берег, однако же, выходить все равно придется… …Еще раньше, под Ленинградом, я ходил в лес собирать грибы. Бывало, заблудишься и долго-долго идешь, пока не выберешься на какую-нибудь дорогу, но это совсем не страшно, если у тебя на руке компас и ты знаешь, что с ним надо делать. В юности у меня были друзья, и все мы увлекались одним и тем же. Вода влекла нас как магнит, а лес укрывал от посторонних глаз. Летом мы все свободное время проводили на карельских озерах, ездили на крышах вагонов паровых узкоколеек, а просто ловить рыбу считали делом не слишком достойным – за рыбой надо уходить в воду... «...В его маринах дышит нескрываемое, яростное желание во что бы то ни стало вернуться к утраченному юношескому восприятию мира. Наша юность прошла под знаком моря и, глядя на эти полотна, я воспоминаю не только горящие корабли Тернера или умиротворяющие гавани Клода Лорена, но и сияющий мир феерий Александра Грина, экзотику джеклондоновских «Сказок Южных морей», романов Джозефа Конрада, колониальных фантазий Пьера Лоти... Да, эти работы возвращают меня в мир юности, когда тоска по настоящей, чувственно насыщенной, подлинной жизни, усиленная близостью Финского залива, претворялась в образы некоего метафорического, условного Юга, в картины Леванта, населенного свободными, сильными и гордыми Людьми – контрабандистами, пиратами, авантюристами всех мастей. Визуальное воскрешение этого безкорыстно-праздничного, открытого, радостно-опасного мира – вовсе не прихоть художника-одиночки. Пейзажи Олега Павловского можно рассматривать как особую художественную акцию, резко полемичную по отношению к господствующим эстетическим пристрастиям...» (Виктор Кривулин. «Новая альтернатива концептуализму») То, что художник однажды пережил в жизни и то, к чему всю свою жизнь стремился – неизбежно воплотиться в его творчестве. Нас воспитывают не только дикая природа, и уж конечно не только «семья и школа». Старый большой город вызывает не менее пронзительные ощущения, чем, скажем, каменистая горная тропа. В Рыбачьем, в Крыму, я забирался на гору с этюдником и писал далекие заснеженные вершины. Но... «... мы радуемся нашей первой встрече с Прекрасным, она так же изумляет, как и последняя, они одинаково дороги нам... Мастерство это потом, а первое щемящее, удивительное, далекое, острое, неповторимое никогда тебя не покидает – твоя история и память твоя, и твоего сердца, если от него еще что-нибудь осталось. Он не помнил, как это получилось и чем привлек его дальний угол старого двора, больше похожий на пустырь, и деревянная пристройка – старая, но там жили люди и стирали белье, и оно сушилось на веревке, а жуткое июльское солнце резало глаза и простыни казались ослепительно белыми, и он не знал, как это написать, потому что и небо, и земля, и серая бетонная стена были также ослепительны. И только потом на французской выставке он увидел полотно Фрагонара – тот самый первый не мазок, но прикосновение к чистому листу, полотно с прачками и солнцем, и был поражен его весельем – тем холодным, розовым, чуть прохладным, но рдеющим и жарким цветом развевающейся женской одежды – цветом легкого флибустьерского флага... Какой дурак придумал, что флаги эти черные? Цвет жизни трепетен, розов и гол, и горяч как солнечный свет, если смотреть на солнце сквозь сжатые пальцы с палубы флибота на шаг от жизни или смерти – но кто ж об этом думает? Прекрасное является как образ червонной дамы в пальцах иллюзиониста. Так дельфийская сивилла вдруг овладела его воображением надолго и сильно, и Ватикан перестал означать вкрадчиво-мрачный и длинный, гудящий и медленный зал, а Лауренциана наполнила слух тем тонким изящным тем грустным подобием капель и тонких сосулек в апреле и звук их паденья не воспроизводим клавесином но слышен короткий полет... как паденье в объятия кресла и в шелк будуара... и вновь Фрагонар эротичен, изыскан, развратен как пьяный французский маркиз, и ни солнца, ни света и не белизны их... но мрак будуара, трезвон клавесина – как клавиши гладки! Как пальчики юных развратниц белы! И шелк туалетов их гладок и бел, не горяч, а прохладен... Но режет в глазах холодное зарево прачечным утром... глухие дворы, опьянение улиц, и жизнь, и вино, и цветы. А молодость еще не знает, что будет обманута, и смеется, и радуется грандиозным обещаниям... и платье ее трепещет, и плещет под северным солнцем, под липким дождем и как будто не верит в обман счастливая твоя молодая душа, грош не разменянный...» («Бедный Краевский» - О.П.) Ведь когда-то я и Шекспира переводил... 66-й сонет... Скорее, друг. Я жить не в силах более – и сострадал, и пострадал в бою. Но не отдал закланью и застолью Больную независимость мою. Я Наглости – руки не подавал и с куртизанкой пьянствовал, и грезил... Не находил заново искал любви – в сердцах, и верности – в железе. И проклинал, и верил до конца, и видел красоту и безнадежность, и яркую безсмысленность глупца, и Совершенства бедную одежду. Лишь самому себе не доверял и кажется я друга потерял. У меня были и еще есть настоящие друзья, хотя многие давно умерли. Что нас связывало и связывает до сих пор? Теперь я могу сказать: только безкорыстное отношение к жизни, готовность пожертвовать собой, любовь и верность… А я снова возвращаюсь к старым текстам – хочется сравнить свои ощущения, но видно жизнь – меняется, а мы? « – Мне наплевать, – сказал Краевский, – почему ты уехала, думаю не из простого любопытства. Без тебя знаю – наших девок помани в этот рай, так они, задрав подол, и поскачут, чтобы потом было по чему скулить. Потому, что здесь вы цепляетесь за самых никудышных мужиков, за самых сволочных и сами становитесь тварями, особенно потом, когда научитесь за себя мстить. Жить вам не на что, срам прикрыть нечем – вот вы и шастаете по зарубежам... Не перебивай! Вот вы и носитесь... Я что сказал?! Молчи и все! Так вот вы и шастаете, чтоб вас черт взял! Родину продали за... Не перебивай! Мне тебя совершенно не жалко, хоть ты мне и нравишься, и я на тебе женюсь, и поеду с тобой... Я сказал – молчи! Поеду с тобой в Европу, а то здесь я сопьюсь... Я тебе что сказал? Не реви! А здесь я, пожалуй, сопьюсь, кроме того, ты мне нравишься, даже слишком... («Бедный Краевский» – О.П.) Сострадание, сопереживание начинается с первых сердцем написанных строк – пусть интуитивно, но не все ли равно – понять или почувствовать, или просто «увидеть»? А может быть мы задумываемся о сострадании, когда собственное страдание становиться невыносимым? Стремление к справедливости неизбежно приводит к состраданию, потому что мало справедливости в грешном мире. Как утешить плачущего? Плакать вместе с ним... (о. Александр Ельчанинов). Не я первым заговорил о жалости, первым заговорил Градский... ...Тогда Градский сказал. – Жалость – это когда тебя несет очертя голову помочь другому, даже если тот, другой – собака... Не знаю, нужна ли такая жалость и кому она может принести пользу, а то еще наделаешь глупостей сдуру, никому от этого лучше не станет... Но все прочее – просто заигрывание со своей совестью, особенно если совести у тебя почти что и нет... Не знаю, – повторил он, – нужна ли вообще эта штука, но ежели ее нет и не будет, то все остальное тем более никому не нужно. Только трусы, тупицы и лицемеры могут, как им кажется, отдать то, чего у них никогда не было и нет. Только святоши, прощелыги, скопцы думают, что они способны подобное сделать. А тот, кто может это сделать, кто способен к состраданию, у кого хоть капля есть за душой... ну, такой сумасшедшинки... – тот ни о чем не думает. Жалость... может она и необходима, и существует – как знать? Сразу не разберешь – где тебя пожалели, где обманули, где и то, и другое вместе, сразу не поймешь где... («Бедный Краевский – О.П.) Не следует сожалеть о прошлом – возьми из прошлого лучшее и иди дальше. Не наступай на яблоко лежащее на дороге – точно также ты наступишь и на Любовь свою. Не трепещи пред грядущим – то, что придется пережить тебе, – приходилось пережить и другим, а крест слишком тяжелым не бывает. Не посеявший Любви – пожнет лишь одиночество. . © Олег Павловский, 2012 Дата публикации: 05.01.2012 01:50:51 Просмотров: 3157 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|