В прикупе колбаса

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 15141 знаков с пробелами
Раздел: "Ненастоящее продолженное"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

1
Моего пра-пра-пра-прадеда звали Ферапонт. Так уж сложилось, что я не знал его лично. Вряд ли стоит подробно рассказывать, почему. В каждой семье случаются свои трагедии – и эта не уникальна.
В дождливую погоду, проводя время у компьютера – диаволова наваждения, кое мы, по недомыслию своему, почитаем благословлением божьим, - поневоле предаюсь воспоминаниям.
В будущее мой пра-пра-пра-прадед Ферапонт смотрел с гнетущим оптимизмом и, как впоследствии выяснилось, оказался прав.
Хочется иногда, чтобы старый одеколон побыстрей кончился. Дорогой. Не казарменный «Шипр», не анти-комарья «Гвоздика» и не питьевой «Тройной», светлая им память. Ибо дабы. Купить новый. Духмяный. Ещё дороже. По скидке, конечно.
И жизнь. Чтобы старая кончилась и новая началась. Другая. Понеже.
По скидке.
Чтоб уже не платить столько. Как в прошлый раз.
Хотя и старый одеколон не прокисает, а только истекает. Дух, спирит, душа у него всё те же.
И даже. Ни поношенной морды, ни больной печени, ни старческих позорных запоров. И сам флакон, почти уже пустая стекляшка, если его протереть, заблестит новизной и девственностью.
А мы не. Сколь ни три.
Всякий человек (чуть было не написал по застарелой привычке – всякий скот, - да вовремя опомнился), достигнув определенного возраста, начинает изнурять близких, соседей, случайных знакомых – любого, кто подвернётся, - воспоминаниями. Ибо понеже дабы. Путается в людях и датах, скачет с пятого на десятое, уходит от первоначального умысла в чащобу времён и событий, цепляется за слова, как за сучья, рвётся - и не может выбраться. И не помнит, с чего начинал и куда намеревался прийти.
Воспоминание о тридцатилетней давности разговоре с давно покойным начальником устремляет к технологическим тонкостям создания турбин, паровозов, эсминцев, броненосца «Потёмкин», к детским коляскам, беспризорности и оголтелой квартплате. С чего начинался разговор ещё живого с уже покойным, забываешь, совместно с рассказчиком, и чем кончился – никогда не узнать.
Но. Однако. Вопреки тому, что.
За исключением.
Если пятьдесят лет назад автор изустных мемуаров случайно увидел в освещенном окне дома напротив, как девушка примеряет трусы, то он, доведись ему – и даже жаль, что не доведётся, - и через ещё пятьдесят лет не отклонится от главного, что его в этой жизни постигло: узрить в чужом освещенном окне примерку девушкой трусов.
Разве только слегка вильнёт - добавит малую толику не очень существенного, – что дело было, например, в Фергане. Будто в Душанбе или Ереване всё смотрелось бы по-другому.
И вывод будет кратким, незамысловатым, но до краев наполненным, и тут нужно двоеточие, чтобы всё перечислить. Гордость за. Печаль о. Беспредложная радость. Непомерная грусть. Счастье узнавания. Горькое сожаление. И всё в трёх словах:
- Та-а-акой стояк был...
И многое в многоточии. В движении старчески шелушащихся губ, одновременно начавших скорбеть, улыбаться и чмокать, но так ничего и не кончивших. В чуть заметном повороте седой главы его, коей понеже дабы.

2

А в ясну-ту погодушку рыбоньку ловлю. И предаюсь не воспоминаниям, а безнаказанному убийству с последующим поеданием невинно убиенных.
Но увы. Зимнее ненастье случается внезапно и не бывает скоротечным. Даже если нет дождя и небо чисто, как только что вымытый пол, не значит, что надо укладывать в рюкзак снасти и отправляться на смертоубийство. Морюшко-то бурно быват да к себе-то не пускат. И рыба уходит подальше от берега, от бесконечной канители песка и пены.
Тогда volens nolens снова оказываешься наедине с собой и пытаешься вытащить из измахраченной памяти хоть что-то поучительное. Мечешься одуревшей мысею по древу, тащишь тени в дупло в надежде оживить. Но тщетно. Всё запинаешься об один и тот же короткий сучок и с него, как с трибуны, сообщаешь дребезжащим от старости баритоном в заросшее мелким кустарником пространство внизу, что колбаса была по два двадцать и по два девяносто.
И озадаченно умолкаешь. И потом, накрыв микрофон ладонью, бормочешь, что сигареты круглые «Лань» стоили, кажись, семнадцать копеек.
Бороться же с собой бессмысленно, потому что, победив себя, сам окажешься побежденным.
На колу мочало, и поп изнурён жизнеописанием любимой собаки.

3

Обременять себя размеренностью повествования и соразмерностью частей его такожде нелепо. Не, ну зачем? Вам что – комфорта от этого прибавится? Пускай течёт себе, яко ручей какой. Не заботясь. Не.

4

- Глубоко эшелонированный пас, - торжественно, будто сообщал народу с трибуны что-то особо радостное, объявлял Матвей.
Если говорил первым. Если понимал или хотя бы имел весомые основания надеяться, что до губительных двойных и тройных распасов дело вряд ли дойдёт.
Видя же ни то ни сё – хорошо для вистов, но для игры никудышне, а для распасов просто смертельно, - впадал в уныние и тёр ладонью губы или скрёб ногтями щетину, прежде чем сказать роковое:
- Раз, - и вздыхал обреченно.
Потёртая тускло-белая льняная скатерть на Владимировом столе казалась ему тогда саваном, в который его вот-вот начнут медленно и со вкусом заворачивать, окажись в прикупе никчёмные мелкие карты не в масть, годные только к сносу. Тогда и пяти не набрать.
- Черва и трефа приходят к нему, - однообразно комментировал в таких случаях Владимир. И всегда полностью. – Черва и трефа ему ни к чему.
Это добавляло Матвею раздражения, но приходилось терпеть.
Айзек играл молча. Раз, пас, вист, за половину – только самое необходимое, и ни слова сверх. Сидел прямо, даже не опираясь на спинку стула – такую же прямую и плоскую, как Айзекова спина. И как его продольные морщины – будто в щёки ему вогнали жёсткие скобы и загнули изнутри, так что рта особо не раскроешь, разве самую малость: либо раз, либо пас.
Цена виста назначалась совсем маленькая, и Матвей мог бы не нервничать – в пух никак не проиграешься. Но не мог.
Если партнёры пасовали и третье, решающее, слово ожидалось от Матвея, а тот, вместо того, чтоб бодро каркнуть «раз», начинать терзать белесо-шелушащие губы и шкрябать щетину, Айзек как будто распрямлялся ещё больше, а Владимир, ёрзая по стулу задницей, ободряюще призывал:
- Два паса - в прикупе...
- Колбаса, - раздраженно прерывал его Матвей.
Насколько вообще в человеческих возможностях быть тёмно-белобрысым, настолько Владимиру это удавалось до самой старости. Даже почти уже облысев, он сохранил верность традиции – тусклая его белесая лысина покрылась неровными светло-коричневыми пятнами, будто кто-то плеснул на грязную скатерть некрепкого чаю. И коротко остриженная бахрома этой скатерти, остатки Владимировой шевелюры, упорно отказывалась седеть.
- Душно у вас, - ворчал Матвей.
И Владимир тут же вставал, чтобы открыть форточку, и, заодно уж, шёл на кухню включить электрический чайник. Чай у него всегда был самый дрянной, из дешёвых, серая пыль в пакетиках.
Но ритуал доставлял удовольствие.
Много ли их оставалось у Матвея – удовольствий. Если не считать диабет, запоры и изматывающий ежеутренний кашель – почти никаких. И от феминозависимости давно был избавлен. Так что и вист, и дрянной чай, и безусловно-условно свежий воздух, врывавшийся в форточку вместе с гулом шоссе, – всё имело цену, отличную от номинальной.

5

Понимаю, любезные, понимаю ваше уныние. События хоть и развиваются с бешеной стремительностью, как-то всё кажется, что влачатся куда-то не туда. Ведь хотелось бы, чтобы персонаж стряхнул с себя груз лет, отрастил новую предстательную железу, снова обрёл феминозависимость, полюбил бы юную недоступную особу и оттрахал ее - к общему облегчению. И, кстати уж, под финальные титры съел бы пару столовых ложек сахара, с горкой, из огроменной полной банки. Расслабленно и беззаботно. Чтоб зритель понял: диабет побеждён – и не волновался бы за будущее. И ещё чтобы зубы блеснули несокрушимой белизной, все свои.
Тогда да - был бы глоток свежего воздуха. Заряд бодрости. На всю рабочую неделю. Поелику. Понеже.
А иначе зачем всё это?

6

Никогда ведь не знаешь, растянутся события непомерной длины товарняком или рванут к финишу гнедым скакуном так, что только пена полетит с губ его.
Глянув на розданные карты, Матвей понял, что запоздал с чаем. И поторопился, пока никто из партнеров не произнес рокового чего-либо.
- Душно у вас.
Владимир даже не поднял лежавшие перед ним карты – сразу встал, шкрябнув
ножками стула по полу, и пошёл распахивать форточку. И потом – на тесную свою кухню наливать воду в чайник.
- Да-а, - сказал Айзек.
И удивил уже этим. Но не ограничился.
- В Ленинграде я работал на механическом заводе. Начальником участка.
Ни с чем это не увязывалось. Ни с открытием форточки, ни с предстоящим чаем, ни с пулей, которая по Матвеевым расчётам должна была вот-вот закрыться, и всего менее – с вечно молчащим Айзеком.
- И что? – минимальный интерес надо было проявить. Вежливости для.
Матвей и сам любил вспоминать, и для воспоминаний желателен был, если не обязателен, хоть какой-нибудь слушатель. Дабы внимал. Мемуары бывали сумбурны, несвязны и навязчиво упирались в локальные экстремумы: половые сношения с буряткой, якуткой, эскимоской - в невозвратном прошлом - и в едомые когда-то давно пельмени с олениной, медвежатиной, барсучатиной.
Ни детям, ни внукам такие мемуары без цензуры не расскажешь. Про пельмени – пожалста. Дядя Федя съел медведя. Остальное – ни-ни.
- Я рассказываю Матвею, что в Ленинграде работал на механическом заводе. Начальником участка, - монотонно повторил Айзек для Владимира, который вышел из кухни с пустыми пока, в ожидании грядущего наслаждения, белыми фаянсовыми кружками. Руки его потряхивало тремором, и кружки слабо бряками боками друг о друга.
- Да-да-да, - прочастил Владимир, - я сейчас, сейчас. – Будто и впрямь боялся пропустить что-нибудь из предстоящего мемуара.
Не смог бы, даже если бы захотел. Потому что Айзек умолк. И молчал, пока Владимир носился туда-обратно, доставляя трясущимися руками пакеты с чаем, ложки, сахарницу, пластиковый флакошек с сукразитом - для Матвея. Заботливо.
Айзековы недвижные продольные морщины симметрией наводили на мысль об армии и почему- то о парикмахерской. Матвею даже захотелось проверить, растягиваются ли они. Иначе же там не побрить – зарастут, как старые окопы травой.
- Я рассказываю Матвею, - как припев, повторил Айзек, когда кипяток наконец залил жухлые пакеты, - что был начальником участка. А бухгалтер цеха незаконно выписывал премии.
- Да-да-да, - заинтересованно кивнул Владимир.
- И что? – без интереса спросил Матвей.
- Я написал заявление, - Айзек кивнул сам себе, будто сам себя одобрил. – И его судили.
Щеки Матвея сделались иссиня-багровыми под поседевшей щетиной.
- Ах ты сука.
Владимир вздрогнул. Айзек посмотрел удивлённо.
- Ты же брата моего посадил. Ни за что, - и Матвей стукнул кулаком по столу. Весомо. Как гантелей ударил. – Гнида.
- Как, какого брата, - Владимир засуетился, будто только что и прямо тут произошло несчастье, требовавшее немедленного сочувствия.
Айзек встал.
- Извините меня, Владимир, я пойду.
И, несогбенно прямой, скрылся в короткой прихожей.
Замок пружинно прошелестел, щелкнул, и дверь захлопнулась.

7

- Он вашей фамилии не знает, - предположил Владимир. – А то бы не стал рассказывать.
И с сожалением посмотрел на розданные карты.
- При чём тут фамилия, - Матвей коротко взмахнул рукой.
- Ну как же. Брат ведь, - Владимир старательно, как бинтуют свежую рану, сочувствовал давно прошедшему.
- Да какой брат, - Матвей пошарил в растянутых карманам старых и повытертых брюк в бесполезной надежде обнаружить там таблетки от давления. – Нет у меня никакого брата. Сестра только.
- А зачем же? – вовсе сбитый с толку, Владимир стал разглаживать ладонями скатерть, будто давно задумал это полезное дело, да руки никак не доходили.
- Что зачем же? – Матвей, оперевшись на стол, поднялся. – Пойду я тоже.
- Зачем про брата сказали, - уточнил Владимир. – Айзек ведь, между прочим, тоже, - он замялся.
- Что – тоже? – Матвей медленно тускнел округло обвисшими щеками. Розовел, почти по-младенчески – если б не тёмная, с блёстками седины, щетина.
- Ну, - Владимир вильнул корпусом, как собака виновато виляет хвостом. Будто заранее извинился. – Тоже еврейчик.
- Что? – Матвей повернулся и уставился на собеседника, решив, что не так расслышал или не так понял.
- Еврейчик, - повторил Владимир.
- Душно у вас, – Матвей сипло вздохнул.
И выходя, так хлопнул дверью, что мелкая пыль штукатурки взвилась, будто по ковру ударили выбивалкой.

8

Владимир был то что зовётся растерян. Это когда не знаешь, за какую мысль ухватиться и какой эмоции отдать предпочтение. Зачем суетился – заваривал чай, таскал туда-сюда предметы, не пытаясь унять тремор, который всё едино не унять. А эти два засранца сидели не шевелясь, будто он им официант в кафе. А Матвей наверняка видел, что дело снова идёт к распасам, вот и устроил спектакль на пустом месте.
Владимир взял Матвеевы карты, чтоб удостовериться и, насколько возможно, успокоиться, глянул – и сразу сгрёб колоду со стола, обровнял дрожащими руками и положил на полку древнего лакированного секретера.
Я ищу в лесу колоду – я хочу отведать мёду.
Девятерная без прикупа. Если с чужого хода. Со своего – верных десять.

9

Несколько дней Айзек мысленно повторял ситуацию и говорил то, что должен был бы сказать. О законности, первым делом. Как он ее защитил давным-давно и как не жалеет об этом нисколько, кто бы чьим братом ни был. Непреклонно.
Несколько дней Владимир мысленно повторял ситуацию и думал о том, что надо было молчать.
Несколько дней Матвей мысленно повторял ситуацию и говорил то, что должен был бы: что он, Матвей, мордва. Мордвинчик. А Владимир – такая же сука, как Айзек. Только немного другая. Но всё равно гнида.
Хотя лето было умеренно тёплым, Матвей простудился. Всего ломало. Кашлял, сморкался, и в горле першило, будто он пытался и не смог проглотить горсть пыли. Праха.
Пил просроченный, медленно желтеющий аспирин. Если забывал, что выпил таблетку, она не помогала – и он пил вторую. Если помнил – начинал чувствовать, что понемногу потеет и боль, вольно гулявшая от надбровий до поясницы, как по собственному приусадебному участку, слабеет и растворяется.

10

Это просто недоразумение, - объясняю я рыбе и, насколько могу аккуратно, вытаскиваю крючок из её жёсткой губы. Завоёвываю доверие. – Полежи пока тут, - бросаю её в тёмные недра сумки-холодильника. – Скоро всё выяснится, и тебя отпустят, - и закрываю мягкую, на липучке, крышку.
Знать правду – только нервы себе зря трепать.
А на плоском охлаждающем элементе всё кончится быстро. Губу слегка посаднит, немного помёрзнешь – и всё пройдёт.
Рядом, в темноте, ещё кто-то. Бьёт хвостом, изгибается. Раздражает.
Главное – думать о хорошем.
Отсюда, из холодной усыпляющей темноты, приглушенно слышно, как кто-то шуршит, ступая по влажному песку, говорит, смеётся. Скоро недоразумение разрешится, и некто большой и добрый откроет квадратную крышку, впустит свет, возьмёт нежно ласковой рукой и бросит в родную стихию, в море, без которого задыхаешься.
- Плыви, - скажет. – Плыви.

© Евгений Пейсахович, 2014
Дата публикации: 03.01.2014 18:03:21
Просмотров: 3489

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.