Картинки съ выставки. Опусъ I. Ре-бемоль

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 13138 знаков с пробелами
Раздел: "Картинки съ выставки"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

1

- Ногтей вкруг ног своих не стригите! – гремели на забитой народом площади концертные колонки и мелко содрогались от негодования и омерзения.
Со сцены – толстые листы древесно-стружечной плиты, уложенные на составное трубчатое основание, – орал в микрофон мелкорослый мужчина в тёмном пуховике с капюшоном, отороченным густым белым мехом. Микрофон он держал обеими руками, будто душил.
Простолюдины слушали рассеянно, переговариваясь о предметах отвлеченных: липопротеине, постменопаузе, безосновной воле, почём на базаре картошка, для чего вообще люди женятся. Но в нужных местах, когда их отвлекал одобрительный рёв одинаково одетых в тёмные драповые полупальто, одинаково постриженных и гладко выбритых мужчин, стоявших в центре площади сплоченной группой, все солидарно вздрагивали и тоже начинали одобрительно реветь и вздымать руки. Стёкла в окрестных четырёх- и пятиэтажных домах, тускло-жёлтых и тускло-розовых, мелко вибрировали.
Закончив реветь и вздымать, простолюдины возвращались к своему, насущному.
- Расстреляли. А что было делать? Он три месяца за квартиру не платил.
Патрофилий, грузный мужчина, плотно обёрнутый в шоколадно-коричневый плащ, курил трубку, но было понятно, что он привык к деловитой и нервной краткости сигарет – набивал горсть табака, годную для квёлой самокрутки. Когда раскуривал, обнимал чубук ладонями, будто прятал от ветра.
- Три?! Три месяца?! – бледные узкие губы его собеседника стремительно распухли и стали густо-филолетовыми, глаза колыхнулись, как недоделанный студень в глубокой тарелке, если её слегка тряхнуть. – Это же... это же... самоубийство!
- Иначе не объяснишь, - кивнул Патрофилий. – Сам хотел умереть. Он и на выборы не ходил. Был изнурён мытарствами.
Его собеседник мелко затрясся:
- Не... нех... нехо...
И начал задыхаться, и не в силах был выговорить. Нижние его конечности, одетые в просторные шёлковые розовые шальвары, не по сезону тонкие, пластилиново обмякли. Он медленно опустился на мокрый грязный асфальт, плотно уставленный чужими ногами, обутыми в зимние сапоги и тяжёлые ботинки, и там замер, стараясь удержать дрожащими ладонями дрожащие губы.
- Раньше-то, - вмешался стоявший рядом старик в чёрной фетровой шляпе и поношенной короткой шубе из искусственного меха, - за это, бывало, только пожурят да повесят. А теперь, видать, строгость вернули.
Патрофилий огляделся, пожал плечами, перешагнул через поверженного, сунул мундштук трубки между седеющей бородой и вполне себе ещё чёрными усами и стал проталкиваться через запруженную народом площадь по направлению к винной лавке – тесному полутёмному магазинчику с высоким крыльцом и двумя зарешеченными оконцами метр на полтора. Сразу за площадью. Особнячок там двухэтажный. Наискосок от памятника. Рядом с книжным. Ну, вы знаете.

2

Настоящую свою фамилию доктор Глыбков скрывал от пациентов. Настоящая его фамилия – Глыбкоямов – могла навести больных на не нужные им размышления о краткости бытия, неизбежности смерти и бесполезности любого усилия.
Он одёрнул замявшуюся сзади полу белого халата, поправил стетоскоп, чтобы висел поровнее, и сердито заметил:
- С тех пор как разрешили бить врачей, смертность нисколько не понизилась. Наоборот – повысилась. Особенно среди врачей. Лично я ношу с собой скальпель. Просто так я им не дамся.
Измождённая дряблая женщина левой рукой сжимала полы красного фланелевого халата между обвисшими грудями и мелко кивала, будто трясла головой. Месиво её мелких мягких морщин то слегка сжималось, то растягивалось – ей хотелось посочувствовать доктору, но и сама она нуждалась в сочувствии в преддверии одинокой старости.
- Дедушка дрочил? – спросил Глыбков доброжелательно, будто не сомневался в грядущей хорошей новости.
Женщина максимально сжала морщины и, не в силах выговорить сокрушающий всякую надежду ответ, скорбно застыла. Седые волосы её тускло блеснули в косом луче закатного солнца, заглянувшего напоследок в душную однокомнатную квартиру к умирающему.
Доктор рассердился:
- Две недели как из комы вышел – и ни разу не подрочил? Если больной сам себе помогать не хочет, как ему врач поможет?
Заросший жёсткой седой щетиной старик слабо шевельнул правой рукой, лежавшей поверх тонкого ворсистого одеяла, зелёного, в белых крупных цветах. Глаза его, широко раскрытые и слезящиеся, уставлены были в потолок; посмотреть на врача или на свою будущую вдову он даже не пытался, но в самой глуби потёмок души всё же жалел о бепомощности и нежелании возвратиться к жизни. Он попробовал сказать им об этом, извиниться, но ничего не получилось, и только продавленная тахта, его последнее пристанище в мире предметов, тихо скрипнула.
- В общем, я вас предупредил, - предупредил Глыбков, убирая тонометр в распахнутый тёмный зев старого кожаного портфеля. – Ещё две недели не подрочит – и конец. Попробуйте сами его возбудить. Вам ведь ещё восьмидесяти нет, а вы так себя распустили.
- Может, соседку позвать, - неуверенно предположила женщина.
- Позовите, - кивнул доктор. – Сделайте хоть что-нибудь. Чтобы потом себя не корить.
Стариковская рука снова шевельнулась, всепрощающе приподнялась над одеялом на дюйм и бессильно упала.

3

Патрофилий полыхал свежестью дешёвого дезодоранта, и это заставляло думать, что обычно от него ужасно воняет – иначе не для чего так умащивать себя струями мелких брызг.
- Приготовь-ка мне ещё порцию, сынок. Только вот что – сначала насыпь паприки поверх сока, а потом уже лей водку. Если не хочешь получить по загривку.
- Да, простите, я не знал, - бледный, с впалыми гладкими, без единой ворсинки, щеками худой парнишка-официант согнулся в полупоклоне.
- И раз уж мы оказались здесь, на этой проклятой богом благословенной богом земле, добавь щепотку чёрного перца. Маленькую щепоть. Знаешь, что такое маленькая щепоть, болван? Полграмма, или я душу из тебя выну.
- Зачем, зачем ты с ним так? – Вожделена посмотрела на мчащегося в сторону кухни официанта и зарылась лицом в ладони. – Напугал его. Это непереносимо. Жестоко. Гадко. Господи, что же теперь будет? Ведь он расплескает томатный сок себе на фартук, расплескает водку. Мне страшно.
- Ну-ну, - Патрофилий взял её за запястье левой руки и укрыл безвольную мягкую ладошку в своих грубых лапищах, покрытых плоскими мозолями, - со мной тебе нечего бояться.
- Ты ведь не убьёшь его? – то ли спросила, то ли попросила она.
- Нет. Конечно, нет, - успокоил он.
- Тогда можно я? Он такой молоденький, такой свежий. Можно, я его убью?
- Конечно, можно, - улыбнулся жене Патрофилий. – Он же официант. Парикмахеров убивать нельзя. С тех пор как их начали звать стилистами. Эх, - он погрозил кулаком задымленному тесному пространству ресторана, - доберусь я до этих уродов.
Посетители вскочили все разом и бросились к выходу, опрокидывая и ломая столы и стулья. Тарелки с недоеденными макаронами, пельменями, жареной картошкой в кровавых пятнах кетчупа бились и хрустели. Полный дядечка в тёмно-синем костюме и белой сорочке поскользнулся на остатке лангета и упал, сокрушив заодно двух перепуганных девушек. Галдя и оглядываясь, проталкивались простолюдины в узкую дверь и обещали себе и другим вслух, что теперь будут есть только дома.
- С ребёнком пустите! – завопила пожилая густо и ярко накрашенная блондинка, прижимавшая к себе объёмную зелёную магазинную сумку, из которой торчала детская нога в белом носке и стоптанном тёмно-красном сандале.
- Зачем ты так с ними? – однообразно укорила Вожделена, оглядев опустевший разгромленный зал. – Теперь и официант не придёт. Идём отсюда.
- Идём, - настойчиво согласился Патрофилий. – Но учти: я изнурён мытарствами. Мне следует выпить.
Из посетителей осталась одна девушка - сидела на полу среди осколков и объедков, растирала вывихнутую лодыжку и всхлипывала. Они помогли ей подняться, положили её слабые юные руки на свои пожилые плечи и, исполненные сочувствия, жалости и непреклонного стремления помочь страждущей, повлачились к выходу из.

4

Верхняя губа у Вожделены была раза в полтора уже нижней и в улыбке вздёргивалась до подведенных зелёными тенями ноздрей, так что верхняя десна видна была вся – не слишком красная и не белесая, без единого признака пародонтоза.
Она импульсивно разделась, прилегла на обширную двуспальную кровать, подпёрла ладонью голову и стала смотреть, как её муж пьёт ром из гранёного стакана с гладкой каёмкой поверху. Тёмный, мерцающий рубиновой искрой ром. Она знала заранее, чем это кончится: допьёт и станет жалеть о канувшем в. И не нальёт больше ни капли, пока не дожалеет. Станет повторять мысленно каждый выпитый глоток и скорбеть.
Ему пришла в голову мысль, что с возрастом череп деформируется.
- Мне пришла в голову мысль, - предупредил он.
- Какая, - Вожделена не очень любопытствовала узнать – так только, для проформы, вполне себе равнодушно.
- Смертушка моя пришла.
- Это хотя бы искренне, - попрекнула она и начала расторопно одеваться, чтобы потом, когда дело снова дойдёт до зарождения половой жизни, опять раздеться.
Вожделена вспомнила, как было написано в книжке, которую она читала днём: волна страсти накрыла их; обнажённые, они слились в объятьях любви. И загрустила.

5

- Череп с возрастом деформируется, - доброжелательно объяснил Вожделене доктор Глыбков. – А ваш муж к тому же изнурён мытарствами. Давайте ему коньяк по столовой ложке утром и вечером. Ром исключить категорически. И постарайтесь привлечь его к половой жизни. Иначе он совсем раскиснет. Не дай бог, количество дигидротестостерона повысится. Придётся ингибиторы 5-альфа-редуктазы использовать.
- Мы сольёмся в объятьях любви, - испуганно пообещала Вожделена. – Волна страсти накроет нас.
И с болезненным сомнением глянула на голого по пояс Патрофилия, который сидел на диване согбенно, погрузив лицо в широкие ладони – только седые клочья бороды торчали наружу. Мышцы его грудной клетки, бывшие когда-то железно твёрдыми и упругими, как автомобильная покрышка, обмякли, припухли и будто просили бюстгальтера. Ниже их – округлая складка клонилась к животу, беззащитно белому, вздувшемуся от печалей жизни.
Вожделена перевела взгляд на доктора. Пожилой, с седеющими висками, тщательно выбритый, прямоспинный, глаза бархатно-серые, и пальцы – спокойные пальцы врача, всепроникающие и всеутешающие.
- Доктор, - робко предположила она. – Я давно не ходила грудь проверять.
- Это я уже не практикую, - запротестовал Глыбков. – С тех пор как пациентам разрешили бить врачей. Прекратил, на всякий случай. И скальпель с собой ношу. Просто так я им не дамся. Раздевайтесь до пояса. А я пока вашего мужа снотворным уколю – ему следует поспать.
Патрофилий отклеил лицо от ладоней и пожаловался:
- Я измотан. Изнурён мытарствами, доктор.

6

- Атласно поспал, - одобрил себя Патрофилий, припухший с утра лицом, медлительный от недопереваренного снотворного, но посвежевший разумом.
Вожделена, притулившись на табурете в углу просторной кухни, пила кофе из тёмно-зелёной эмалированной кружки, но не было похоже, что напиток добавляет ей бодрости. Вид у нее был таков, будто её постирали в тазу, отжали вручную и повесили сушиться, не стряхнув как следует и не распрямив. Верхняя губа её, обычно напряжённая и готовая взвиться в улыбке к ноздрям, смялась, сдулась и заголубела. Тени на ноздрях размазались и побледнели, будто кто-то лизал их. Запахнутая в махровый голубой банный халат с оттопыренным от скомканных трусиков и бюстгальтера карманом, Вожделена хотела одного только – чтобы слабая ломота и тёплое жженье не уходили из тела как можно дольше, задержались бы, погостили.
- Хороший доктор, - одобрила и она вслед за мужем. – Внимательный. Глубоко во всё вникает. Обещал ещё к нам зайти. Проведать тебя. Ложку коньяка не забудь выпить.
- Давно так не спал, - Патрофилий привычно не приглядывался к жене и не прислушивался, смотрел внутрь себя и составлял план жизни.
Надо было привести в порядок свалявшуюся бороду, почистить оставшиеся от прошедшей юности зубы, выпить кружку кофе и не спеша идти толпиться. По утрам платят скудно, зато и толпиться не так тесно.
Доктор Глыбков в это время парковал машину на платной стоянке, усыпанной крупным щебнем, в полукилометре от своего дома. Он мысленно ставил канувшей ночи высокий балл и тоже составлял план ближайшего, на один день, бытия. Старик, который нуждался в срочном сочувствии врача, вчера скончался, а затеваться с другими пациентами, ночь не спавши, Глыбкову совсем не хотелось. Так что можно и нужно было погрузиться в сонные грёзы и не вдаваться в действительность.
Редкие согбенные прохожие из тех, кто победнее, уже шли мимо стоянки на троллейбусную остановку, чтобы ехать в центр города толпиться за малую плату. Застывшая за ночь грязь на дорогах и голых газонах медленно оттаивала. Тонкие корки льда – там, где их ещё не покрошили колёса, - начинали темнеть под неуверенным светом утреннего солнца.
- Хорошо было, - пробормотал Глыбков, чтобы подвести итог.
Вздохнул, оглядев стадо ещё не проснувшихся машин, забрызганных засохшей грязью, будто одинаково покрашенных в пыльно-коричневый цвет, и добавил, ёжась от холодного ветра:
- Пока вся грязь не растает, не высохнет, не разнесётся ветром, настоящая весна не наступит.

© Евгений Пейсахович, 2018
Дата публикации: 04.04.2018 12:13:16
Просмотров: 2557

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Владислав Эстрайх [2018-04-05 06:53:31]

Глыбков - прям как если бы Фрейд был физиологом.
Вообще, круто, конечно.

Ответить

Евгений Пейсахович [2018-04-05 07:15:21]

пасыб, что уделил. самому трудно судить - получилось, не получилось. имелся в виду запоздалый оптимист-шестидесятник (make love) в эпоху утраты смыслов. эпохальной, мать её, утраты...