Подайте... себя ради

Альфия Умарова

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 25981 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

На тротуаре, у обшарпанной стены здания, в нижних окнах которого зазывальные приглашения в загрантуры, стоит старушка. Чуть сгорбленная, в сером платке, в таком же невзрачном, цвета грязного асфальта, пальто с облезлой местами норкой, вязаных варежках. На ногах войлочные боты, метко прозванные в народе "прощай, молодость". На одной руке, у локтя, болтается матерчатая полупустая авоська. В другой - белый пластиковый стакан.

Стоит безмолвно, не причитая, не прося о помощи, не осеняя себя и прохожих крестом, не бормоча молитв. Но звучит эта мемориальная "окаменелость" застывшим криком.

Лицо пожилой женщины морщинистое, пергаментно-желтое. Взгляд слезящихся глаз немного отстраненный, сквозь - людей, дома напротив, проезжающие машины, - внутрь себя. Стоять женщине тяжело. Видно, что грязно-желтая стена позади не просто "антураж" ее "просительного" места, а какая-никакая опора. Как и простенькая, явно самодельная, тросточка, которой она упирается в замерзшую снежно-грязевую массу под ногами.

Мимо идут, а то и легкой "трусцой" проносятся утренние прохожие. Женщины, за которыми тянется шлейф ароматного парфюма, всё больше в мехах. Солидные, и не очень, мужчины, тоже благоухающие.

Они, случается, на бегу, не глядя в лицо, чего-то стыдясь, бросят сколько-нибудь в "копилку" нищенскую - будто отступного.
Молодежь, некоторые - с инструментами в футлярах, докуривая на ходу, торопится в консерваторию рядом, а иные дальше. Эти подают реже, хоть и не жадные вроде. Девчата, которые посердобольнее, иной раз мелочи толику насыплют, а то и рублик-другой кинут в стаканчик.
Студенты, что с них взять. Красивые, молодые, одетые не по погоде легко. Девчонки-то в коротеньких куртёшках, которые даже попу не прикрывают. Редко кто в шапках, а то всё простоволосые.
"Э-эх, молодо-зелено! Совсем не думают о старости".

Так ведь и они, молодыми, о старости - когда она еще будет! - не думали. Тоже казалось, как и нынешним, что долго-долго будут здоровыми, сильными, красивыми.

Разве ж могла она помыслить тогда, что, разменяв восьмой десяток, схоронив мужа, придется - ах стыдоба какая! - милостыню просить?! Что от крохотной пенсии, которую ждешь словно любимый мексиканский сериал, после оплаты счетов за блага цивилизации останутся только рожки да ножки. Да и ту малость придется на двоих с сыном делить.

"Ох и невезучий же Федька. Совсем беда с ним. Вот и Клавка совсем замучила его своими попреками. Конечно, кому же нужен "нахлебник"?! Работу потерял. Семью. И себя, горюшко мое, вот-вот потеряет".

Когда на Федькином заводе, где сменился хозяин, прошло очередное сокращение, оно и его коснулось. Станочнику, которому уже за 50, указали сначала на возраст, потом - на дверь. Меняем, мол, профиль, а ты стар уже переучиваться.

Да еще и по глупости, дурень, написал заявление по собственному - "благодетели" посулили не обидеть при расчете. Обманули. Уж Клавдия, а характерец у нее тот еще, вздорный, в выражениях не стеснялась, ругая Федьку, всех чертей помянула. Пилила день и ночь, даже тунеядцем да пьяницей обзывала. Хотя и выпивает Федя по нынешним меркам чуть. А всё после контузии, которую в армии получил, в Афганистане.

Не выдержал, ушел из дому.

Куда деваться, пришел к матери-пенсионерке.

"Не права невестка, конечно. Да что уж поделаешь? Квартира ее, Федьку она там так и не прописала. Ну да Бог с ней, у него есть и свой угол. Наша квартира вся ему достанется после моей смерти".

Детей Федор с женой общих не нажил. Он ведь Клавку с дитём взял, с мальчонкой. Растил как своего, тот и батей его называет, уважает. У Сережки, приемного сына Федора, уже своя семья, детки. Живет в другом городе, на Дальнем Востоке. Служил в тех краях на флоте, да там и женился.

"Хоть бы Федька об этом не прознал. Я ведь говорю ему, что иду к больной, разбитой параличом, посидеть с ней. Наняли, мол, на несколько часов в день. Он и поверил. Хотя и смотрит так подозрительно, когда я домой возвращаюсь без ног, валясь от усталости. Ты, говорит, мать, не сиделкой, видать, а каменщиком на стройке калымишь, приходишь такая измученная.

Будто самому легче. Отчаялся уже работу найти. Сколько стоптал обуви, а все без толку. Не берут нигде. Ходит смурной такой, потерянный.
А в последние дни и вовсе такой странный. Замкнулся, все больше молчком. Аж с лица спал. Сидит сиднем в своей комнате. Беспрестанно курит. Жалко мне его.

Как ломит ноги! Артрит проклятый донимает, спасу нет никакого. И глаза совсем плохие стали. Когда уже очередь подойдет на операцию? Не дождаться, видно.

Эх, Сёмушка, как же мне без тебя худо! Был бы ты жив, разве стояла б я на паперти? Ох-хо-хонюшки, грехи наши тяжкие. Не думала, что доживу до такого позору. Как же я устала жить! И смертушки нет, хоть бы с Семеном снова были месте..."

Старушка, прервав поток своих невеселых мыслей, нескончаемый внутренний разговор - с мужем-покойником, с сыном, невесткой - зябко поежилась. Ветер тут, на углу, сегодня такой пронизывающий, до самых косточек пробирает. Эх, домой бы сейчас, ноги - в самокатки, чаю горячего. Даром что без сахара. О каше, сваренной на разбавленном до белесой водички молоке, думалось как о "манне небесной" - так хотелось есть. Аж голову кружило.

В стакан с мелочью и заглядывать не хотелось. Знала баба Тоня, негусто там. Колючий морозный ветер подгонял прохожих: скорей бы в теплое нутро зданий. Не до нищенки.

- Да, задерживаюсь. Конечно, в пробках. Скоро буду, надеюсь. Елена Петровна, перенесите встречу, пожалуйста. И извинитесь перед ними. До связи! - мужчина на переднем пассажирском сиденье новенькой иномарки положил мобильник в карман пальто. Тщательно выбритое лицо говорившего еще моложаво, с мягкими чертами. А вот совсем седые виски да и шевелюра в серебристых "нитях" выдают возраст.

Глянул рассеянно в окно. "Да, март нынче холодный как никогда. И ветер злющий. Сейчас только подаяние просить, в такую-то погоду..." Лицо старушки, примерно одних лет с его матерью, стоящей со стаканчиком в руках, показалось мужчине чем-то смутно знакомым. Водитель как раз остановился неподалеку от нее, в крайнем ряду, и он смог рассмотреть женщину. "Откуда мне знакомо это лицо? - силился он вспомнить. - Где-то я ее видел, определенно".

В памяти мелькнуло что-то связанное с детством, далеким дворовым детством на их любимой Театральной улице. Здесь росла целая ватага ребят и девчонок из трех домов, выходивших парадными во двор буквой "П". Дружили, играли в казаков-разбойников, бегали вместе в киношку через дорогу. Тогда утренние сеансы были по пятачку. Потом бурное, взахлеб, обсуждение фильмов: "А он бац! А наш ка-ак даст тому толстяку..."

Первые влюбленности, когда сидеть с девочкой, с которой дружил, в своем дворе было стыдно и "тили-тили-тесто-жених-и-невеста" уходили гулять в сквер Революции. Потом выпускные. Взрослая самостоятельная жизнь.

Игорь после школы, несмотря на возражения отца, который хотел, чтобы сын учился в его институте и тоже стал биологом, пошел сначала на завод, а оттуда в армию. Вернувшись, поступил в политехнический, закончил его, отработал по распределению. Потом, в пору зарождения частно-экономического сектора, на паях с однокашником, техническим гением их курса, организовал полуподпольный по тем временам цех. Собирали аналоги будущих компьютеров. Дело пошло, хоть и не без трудностей. Проблемы с помещением, комплектующими, кадрами. Сами чуть ли не круглосуточно на ногах. И угрожали тоже - завистники, кому их успешно развивающийся бизнес встал костью в горле. Тогда, правда, это еще не называлось так по-иностранному - бизнес. Просто предприняли дело.

Новых идей, проектов всегда было в избытке. Дело, давно уже легальное, ширилось, росло, обрастая филиалами, осваивались другие сферы.

Теперь он уже глава акционерного общества, с весом и авторитетом серьезного крупного промышленника, мецената, который нередко помогает детским домам, и не только. Предлагали и в Думу баллотироваться, но Игорь отказался - производство, реальное дело было ему всегда интересней.

Да, разбросало их "дворовое братство" с тех пор.

Танька-"артистка", которая всегда перед ними "выступала", заворачиваясь то в занавеску из дому, то в тюлевую накидку на подушки, стала-таки актрисой. И даже заслуженной. В кино снимается, в театре столичном играет.

Эдька-очкарик, мечтавший о дальних странах, путешествиях, зачитывавший книги Жюля Верна до дыр, стал известным океанологом. Живет во Владивостоке.

Настенька, первая красавица в их дворе, с синими огромными глазами и русой косой ниже пояса. Сколько ребят свела с ума! Вышла замуж за курсанта местного военного училища. Теперь уже жена генерала.

Николай, Колька, дружище. Как бредил он небом, знал, наверное, биографии всех героев-летчиков. Описывал всё так, будто сам таранил фашистов с Талалихиным, сбивал вражеские самолеты с Кожедубом или в горящем бомбардировщике падал с Гастелло на скопление танков со свастикой. Глаза горят, руки выделывают виражи, фигуры высшего пилотажа.

Колька все-таки показал свой высший пилотаж. В очередной перелет с нашей территории на "дружескую" афганскую был подбит, как и его кумир Гастелло. И тоже стал героем. Не нашей войны. Теперь школа носит его имя.

Помнится, жил Колька в соседней квартире с... Подожди-ка, как же его звали? Спокойный такой парнишка, все мастерил что-нибудь. Точно! Федька Кузнецов. Отец у него, кажется, на заводе работал, а мама - нянечкой. Славная такая женщина, добрая, похожая на его мать. Она и ему сколько раз нос вытирала в садике. Постарше уже, годам к пяти-шести, они научились выговаривать - "Антонина Ивановна", а то все "Тоньиванна".

"Постой-постой, так ведь эта старушка и есть та самая нянечка, Федькина мать! То-то мне ее лицо таким знакомым показалось, хоть и не живу сто лет в том дворе. Как же так? Да что же это Федька, подлец, старуху-мать на улицу, милостыню просить выгнал?!"

Мужчину аж передернуло - от узнавания, пришедшего не сразу, медленно, но яркого, под дых. От стыда - хотя вроде бы при чем здесь он, чужой, в общем, старушке человек. От нелепости ситуации, когда он, взрослый, сильный, состоявшийся, вдруг почувствовал себя беспомощно. Как тот карапуз, которому вытирала сопли няня.

Водитель даже спросил обеспокоенно:

- Игорь Сергеевич, что с вами? Вы вдруг побледнели.

- Слав, ты припаркуйся где-нибудь поблизости. Я выйду ненадолго, подышу воздухом. Потом вызову тебя. Что-то сердце прихватило, - почти не соврал он. Сердце и правда защемило вдруг, а ведь раньше такого не случалось.

Водитель не понял странной перемены, происшедшей с шефом враз, пока тот глядел в окно, вроде на какую-то старуху-нищенку, но подчинился.

Игорь Сергеевич вышел из машины. В волнении подошел к пожилой женщине, замерзшей, бесконечно жалкой. Она глянула на него мельком и успела только заметить, как хорошо и добротно тот одет. Как блестят его дорогие, верно, ботинки. Какое приличное пальто на нем, красивое кашне.

Она подняла глаза и скользнула взглядом по лицу подошедшего мужчины: "Какое славное лицо. И глаза добрые. Может, подаст чего, да и поеду уже домой. Так озябла сегодня..."

- Антонина Ивановна! Вы не узнаете меня? Я Игорь, Дробышев. Помните? Мы с вами в одном доме жили, только потом переехали в другой район.

Старушка, оттого что незнакомец вдруг заговорил с ней и даже знает ее имя, стушевалась, растерялась. Посмотрела снова, уже внимательно, пытаясь сквозь пелену лет увидеть в этом приличном, представительном, наверное, одного возраста с ее Федькой, мужчине соседского мальчишку.

"Игорь... Дробышев..." Да, она помнила семью с такой фамилией. Они жили то ли этажом выше, то ли ниже. Двое ребятишек у них было вроде. Умненький такой хлопец, воспитанный, всегда здоровался. И девочка, хвостиком ходившая за братом.

"Точно. Дробышевы. Отец у них, кажется, преподавал в институте, а мать библиотекарем в школе работала".

- Так это ты, Игорек?

- Я, Антонина Ивановна. Здравствуйте, дорогая вы моя Тоньиванна! Помните, мы маленькими в саду не могли выговорить ваше имя и звали вас так - Тоньиванна?

Это неожиданное напоминание - оттуда, из другой жизни, когда она была еще молодой, здоровой, когда был жив ее муж, а сын - совсем маленьким, лишило сил женщину, и она стала тяжело оседать на тротуар. Полуобморок случился и от голода, и от усталости, и оттого что старушка переволновалась.

Игорь Сергеевич подхватил женщину, не дал упасть, напуганный и встревоженный. Он помог ей обрести маломальское равновесие, хотя ее ноги подгибались, а выпавшая из рук палочка валялась в снегу подле. Он поднял и ее. Предложил вызвать "скорую", но женщина отказалась, прося не беспокоиться. Пройдет, мол. Это от слабости. И от старости, а это уже не лечится...

- Антонина Ивановна, давайте тогда в кафе зайдем тут, рядом. Согреетесь, поговорим. Вы хоть в себя придете, коль не хотите врача.

И, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих на эту странную парочку - явно не бедного мужчины и полунищей старухи, - помог дойти ей до кафе-бисквитницы, где, он знал, подавали неплохой кофе и вкусные пирожные. На входе, придерживая дверь и пропуская вперед женщину, услышал охранника: куда прешь? пшшла вон! - впрочем, быстро осекшегося при виде столь приличного и презентабельного "сопровождения" "оборванки". Решил, видно, что у богатых свои причуды.

Народу в небольшом уютном зале, где ванильно пахло свежей выпечкой, было немного. Бывшая няня и ее воспитанник расположились за ближним столиком, у окна. Заказ - "крепкого чая и вкусных пирожных на ваше усмотрение" - девушка-официантка принесла быстро.

Антонина Ивановна, хоть и была изрядно голодна, на вкусноту такую, давно не виденную на ее скудном столе, не набросилась. Ела ложечкой, не торопясь, аккуратно, не роняя крошек, припивая чаек. Игорь же Сергеевич едва прикоснулся к чайной чашке, а тарелку с пирожными сразу придвинул к старушке.

Блаженное тепло разлилось по ее телу, согрело изнутри. Даже щеки слегка порозовели. Съев пару небольших пирожных, отодвинула тарелку: да я сыта, Игорек, спасибо тебе, голубчик!

Игорь Сергеевич догадывался, что Антонина Ивановна, из скромности, лишь чуть приглушила голод, но настаивать не стал.

- Антонина Ивановна! Как живете - не спрашиваю. Скажите, а жив ли ваш муж? Что с Федором?

Женщина, стараясь не поддаться старушечьей сентиментальности, когда даже сериальные страсти принимаешь близко к сердцу, рассказала Игорю, что мужа нет в живых уже два года. Что пенсия равна ее не слишком высокому статусу бывшей нянечки. Что у Федьки всё вот так нескладно.

Игорь слушал и все больше мрачнел. Его матери, в отличие от Федькиной, повезло. И отец жив еще, хоть и сдал сильно. И пенсии им на двоих хватает. Да и детьми, внуками не забыты. А тут... Дать просто сколько-то денег своей бывшей няне и соседке и забыть об этой встрече он не мог. Как ни парадоксально. Ведь она практически побирается.

Игорю впервые в жизни стало не то чтобы стыдно за свое благополучие, за хорошую машину с персональным водителем, коттедж, возможность отдыхать на заморских курортах, а детям учиться за границей. Но как-то неловко.

Игорь Сергеевич привык принимать решения и предпочитал бесполезным порой словесам действие:

- Знаете, Антонина Ивановна, мне как раз в офис нужен человек, такой как Федор, спокойный, зрелый, серьезный. Он ведь мастер у вас, помнится, всё умел отремонтировать. Будет у нас по хозяйственной части. И зарплата неплохая, и работа по нему. Пусть позвонит мне прямо сегодня же, хорошо? Вот вам моя визитка.

И еще. Приезжайте в гости к моим старикам, они будут вам рады. Можете и погостить у них сколько захочется. Они живут в нашем загородном доме, в Сосновом Бору. Воздух там - замечательный! Отдохнете, вспомните молодость. А сейчас давайте я вас домой отвезу.

Игорь Сергеевич вызвал водителя. Бережно поддерживаемая Игорем, старушка села на заднее сиденье красивой машины, ждавшей их прямо у кафе. Пока ехали, смотрела из окна на знакомые с детства улицы. Сомлев от тепла печки, чуть не задремала. Потом вдруг вспомнила, что адреса-то она не сказала. Вот голова садовая! Так ведь Игорек его знает, сам рос в том доме. Она посмотрела на него в зеркало. Игорь Сергеевич поймал ее взгляд, улыбнулся ободряюще: ничего, мол, пробьемся. Антонина Ивановна улыбнулась в ответ, благодарная и почти счастливая. "Теперь у Феди будет, даст Бог, работа. Может, и Клавдия его примет обратно, ведь старость впереди. А мне одной и пенсии моей хватит. Да и не надо мне много. А в гости не поеду, неловко беспокоить людей. Тоже ведь не молодые давно. И просить больше не буду".

Антонина Ивановна вспоминала, как вышла впервые со стаканчиком на улицу. Это случилось не так давно. После похорон мужа, с которым жила если и не в роскоши, но все же не бедствуя, совсем растерялась. Так пусто и одиноко стало. Ходила из угла в угол, перебирая вещи мужа, запинаясь о его тапки, ощущая его запах, присутствие. И все плакала, плакала.

Переживания, слезы, стресс уложили ее в постель надолго. Федор, всё время материной болезни живший тут, думал уж, что она больше не встанет - так была плоха. Оправилась, однако.

На лекарства уходило по-прежнему много. Хотя болеть и при двух-то пенсиях было накладно. Да за квартиру уже должок образовался. Небольшой пенсии, как ее ни крои, не хватало залатать все дыры.

Вот и решилась. Когда малость окрепла.

Поначалу все боялась, что кто-нибудь из знакомых, соседей увидит ее за этим постыдным, на ее взгляд, занятием. Ехала чуть не на другой конец города. Старалась платок надвинуть пониже на глаза. Боялась быть узнанной.

А потом стало все равно.

Когда подъехали к подъезду и Игорь Сергеевич помог женщине выйти из машины, она попросила его:

- Игорек, только ты уж не проговорись Феде ненароком, где встретил меня. Пожалуйста. Он ведь не знал, что я... - смутившись, не договорила.

- Хорошо-хорошо, конечно, не беспокойтесь.

- И еще. Повидать твоих родителей мне очень хочется, но гостить у них я не останусь, ты уж не обессудь.

- Как захотите, Антонина Ивановна. Я перед выходными позвоню вам, и мы договоримся, когда вам будет удобно поехать. Я сам отвезу вас к ним.

Записал номер домашнего телефона, продиктованный женщиной.

- Спасибо тебе, Игорек! И за Федьку. И за меня.

Потом, спохватившись, пригласила:

- Может, зайдешь, чаем угощу, - забыв в тот момент, что чай получился бы сиротским, пустым.

Но Игорь отказался, сказав, что сейчас совсем нет времени, а в другой раз - обязательно.

Попрощались. Дверь за старушкой закрылась. А Игорь Сергеевич остался стоять во дворе, оглядывая его, узнавая и не узнавая. Давненько он здесь не был. Той старой беседки, скамьи которой до блеска были отполированы ребячьими задницами, больше не было. Зато добавилась еще одна песочница. Появились красивые разноцветные лабиринты на детской площадке, пластиковые горки. Двое малышей в ярких комбинезонах как раз карабкались по ним и скатывались - с визгом - один за другим. Их совсем молодые мамаши сначала стояли рядом, оживленно что-то обсуждая, потом увели детишек домой.

Игорь посмотрел на окна их бывшей квартиры, на втором этаже. Там, на кухонном подоконнике, сидел симпатичный рыжий котенок и с любопытством наблюдал за жизнью во дворе.

...Когда Федор лишился работы несколько месяцев назад, сначала был уверен, что сможет найти другую. Ведь у него опыт, стаж большой за плечами, устроится, верилось ему. Но, когда обошел несколько предприятий и везде ему отказали, от его веры уже мало что оставалось. А тут еще и Клавка допекла - одно к одному.

Надежда найти работу потихоньку умирала. Но вместо нее в спокойном и доброжелательном обычно Федоре рождалась ненависть - к тем, по чьей "милости" он оказался на "обочине" - без работы, без жены, со старухой матерью, которая не попрекает его куском, но тот сам поперек горла встает...

Виновным, пусть и косвенно, в своих бедах Федор считал нового хозяина завода, держателя основного пакета акций, который решил перепрофилировать предприятие, и часть рабочих в итоге оказалась на улице. Бывший токарь не был с ним знаком лично - никто не представил кандидата на увольнение новому шефу. Но, когда получил наконец расчет и вышел, расстроенный, за проходную, увидел, как на заводскую территорию въехала блестевшая полировкой иномарка, а охранники чуть не по стойке смирно встали перед явно начальством. Тогда же он машинально запомнил номер этого автомобиля. И фамилию, когда один из охранников вслед проехавшей машине сказал, что это, мол, новый "самый большой босс" Дробышев.

В тот момент Федор подумал почему-то, что ему суждено еще увидеть этого человека, что встреча эта неминуема.

Последней каплей в охватившем его отчаянии было неожиданное открытие, которое мучило его теперь, не давая покоя ни днем, ни ночью. Он тогда шел пешком, из экономии, домой, получив очередной отказ по работе. И вдруг недалеко от консерватории, на другой стороне улицы, узнал в старухе, просящей подаяние, свою мать. Он подумал было, что ему это померещилось, ведь мать подрядилась сидеть с больной какой-то. Не может быть! Но это действительно была его мать.

Он не подошел к ней. Не смог себя заставить. И чуть не бежал потом домой, пугая прохожих своим полусумасшедшим видом, никого не видя, будто в большом подпитии.

Вернувшись домой, заперся в ванной комнате. Прислонясь лбом к холодному кафелю стены, бил и бил кулаком по нему, не чувствуя боли, пока кровь не брызнула из ран. И лишь тогда слезы, злые, горючие, яростные, обожгли его небритые щеки.

После этого случая Федор замкнулся окончательно, не смея от стыда и бессилия что-то изменить смотреть в глаза матери. Уходил из дома, бродил, почти не запоминая, где, но подсознательно обходя, впрочем, то место, где увидел свою мать "за работой". Возвращался уже затемно, сразу уходил в свою комнату, часто отказываясь от нехитрого ужина. И лежал на диване, мучаясь бессонницей и мыслями. И только пепельница полнилась горкой окурков дешевых сигарет... И неотступная мысль, сверлящая, засевшая гвоздем: "Встречу где в темном углу этого Дробышева - убью!"

Он слышал, как хлопнула входная дверь, пришла мать. Она позвала его: "Феденька, ты дома?" Однако Федор не откликнулся. Отложив газету о вакансиях на стол, он подошел к окну. Во дворе было пустынно. Лишь недалеко от их подъезда стояла крутая иномарка, а рядом с ней - человек, видимо, на ней приехавший. Взгляд Федора упал на номер. Это были те самые цифры, которые он запомнил. "Так это и есть тот самый Дробышев... Ну вот мы и свиделись!"

Решение пришло тут же, вспышкой. Федор кинулся к дивану, в выдвижном бельевом отделении которого, завернутое в промасленную тряпку, лежало охотничье ружье отца. Патроны лежали тут же, в мешочке. Быстро собрал, зарядил, в прихожей надел пальто, спрятав ружье под его полу, и, как был, в тапочках, вышел потихоньку из квартиры. Так тихо, что мать, бывшая на кухне, где играло радио, даже не услышала негромкого щелчка дверного замка.

Пока спускался, бегом почти, с третьего этажа, перескакивая через ступеньки, мысли лихорадочно метались, и он, сам не замечая того, бормотал: "Ты забрал у меня работу, гад. Загнал в тупик. И тебе это сойдет с рук? Ну нет! Пусть посадят меня потом, но и это - не жизнь... Не могу я так больше! Не могу!"

Выскочил во двор. Игорь Сергеевич все еще стоял здесь, взволнованный неожиданной встречей с детством, своим двором, и легкая улыбка еще теплилась в уголках его губ, в глазах. Не сразу обратил он внимание на человека без головного убора, в пальто, спортивных штанах и домашних тапках, выбежавшего из подъезда. Человек этот, с ошалелым лицом и ненавистью в глазах, приближался к нему, судорожно пытаясь на ходу достать что-то длинное из-под полы. Но предмет этот не вынимался, застрял, видно, в прохудившемся подкладе, и лишь оттопыривал темную ткань пальто.

Игорь Сергеевич не успел даже осознать грозившую ему опасность, хотя чувство тревоги и возникло где-то в подсознании. Он вглядывался в странно одетого мужчину несколько мгновений. Наконец по таким же серым, как и у матери, Антонины Ивановны, глазам, догадался:

- Федор? Это ты, Федька? А я только вечером твоего звонка жду...

Федор по инерции все еще надвигался на мужчину, пытаясь освободить из подклада ружье. Не сразу понял, что, удивительно, но и он знает этого человека, который с улыбкой сделал ему шаг навстречу, протягивая руку для приветствия.

- Игорь? Так Дробышев - это ты? Ты?

Федор словно остолбенел. Прояснение наступало медленно, продираясь сквозь дебри тяжелых, мрачных мыслей последнего времени и главной, чуть не приведшей к трагедии. Состояние ступора отступало, сознание прояснялось. "Какой же я дурак! Дубина стоеросовая, что бы стало с матерью?!" Тело вдруг стало непослушным, слабость охватила его от макушки до пят. Но именно в этот миг Федор почувствовал и облегчение, такое невероятное, что рассмеялся. Впервые за несколько месяцев. А в глазах его стояли слезы.

Игорь смотрел на него непонимающе, удивляясь происшедшей на его глазах перемене в приятеле детства. А Федор, окончательно справившись с бившими через край эмоциями, сначала крепко пожал протянутую руку, потом, в порыве чувств, обнял Игоря:

- Здорово, дружище! Если бы ты знал, как же я рад тебя видеть - живым и здоровым!

© Альфия Умарова, 2008
Дата публикации: 21.02.2008 08:54:02
Просмотров: 3464

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Михаил Лезинский [2008-10-02 15:39:51]

" Подайте... себя ради "

А вот мой опыт нищенства :

www.wplanet.ru/index.php?show=text&id=7218

Ответить

Вадим Строганов [2008-02-25 18:03:27]

здравствуйте, Альфия! ну, мораль, безусловно ясна - давать. Давать, больше, чем брать. Не думать, что все нищие - профессионалы, что это их бизнес... я согласен!
но, получилась сказка, не очень вероятная, как и все сказки, но которые хочется читать! поскольку, не читать же один реализм?
:))
Вы - мастер рассказов "просто о жизни"! Отлично!
удачи!
Вадим.

Ответить