Мой милый мальчик
Владимир Алексеев
|
Форма: Рассказ
Жанр: Любовно-сентиментальная проза Объём: 56779 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
shame on us
doomed from the start may God have mercy on our dirty little hearts? shame on us for all we’ve done all we ever were just zeros and ones 1. Они сидят вдвоём на балконе. Один курит, другой – нет. Огонёк сигареты в темноте немного подрагивает. Происходит серьёзный разговор. Собеседники в том состоянии, когда стоит идти ва-банк и либо становиться друзьями, а не просто собутыльниками, либо расставаться до следующего вечера. ¬ – Ты веришь в Бога? – Чёрта с два я верю в Бога, – короткий смешок. Вздох. – Хотя ты же меня знаешь: сегодня верю, завтра – нет. Молчание. – Если поверить в Бога, то придётся с ним бороться. Назадавать ему кучу вопросов – почему так, а не этак, почему-то, а не сё, и зачем же вокруг вся эта херня. Снова смешок, ответом – неопределённое хмыканье. – Надоело воевать? – Хочется, чтобы борьба происходила озорно и весело, с фейерверками и радостными песнями. И, желательно, кучей. Проиграем – и пёс с ним, главное, хорошо провели время. Война с Богом – долгая и упорная, одинокая, тихая, и с самого начала знаешь, каков будет исход. Кто-то из собеседников чихает. – И что бы ты спросил у Бога? – в голосе спрашивающего вспыхивает некая искорка иронии. Вновь тишина. – Ну я, конечно, захотел бы узнать, действительно ли курение приводит к раку лёгких, как умер Гитлер, кто убил Кеннеди, – отвечающий тараторит, пытается раздуть ироническую искорку, подброшенную собеседником, – правда ли Интернет придумал Сатана, чтоб с самого детства искушать невинных мальчиков и девочек… Голос вдруг срывается. – Ты хочешь рассказать. Так говори, я готов послушать. Если боишься… в общем, не бойся, что я не пойму или буду прерывать. Молчание. – Ладно, давай по-другому. Итак, начнём игру заново: что бы ты спросил у Бога? Долгая пауза. Потом ответ, звучащий глухо и надтреснуто: – Всё, что я хочу знать – где он теперь. – Кто, Бог? Смешок. Какой-то луч пробегает по лицу спрашивавшего. Луч вырывает из темноты острую улыбку тонких губ. – А теперь рассказывай. 2. …и после очередного чертова скандала тебя обуяло адское веселье. Все слёзы были выплаканы, вся водка выпита – спрашивается, чего ещё делать? Ты шёл по чёрным листьям, схваченным первыми заморозками, и они хрустели под ногами, как ветхие кости коров на древнем скотомогильнике. Ноябрь искажает перспективу неумолимым ветром, пронзительным холодом, слезящимися глазами. Та серая многоэтажка так опасно склонилась над тротуаром, того и гляди рухнет. Берёза, мимо которой ты проходишь, стоит лицом к ветру, и её ветви стоят дыбом, как волосы поднявшейся из гроба покойницы, на променаде застигнутой врасплох криком первого петуха. И всё это чертовски весело, ты не находишь, друг? Твой рот, твои глаза, твоя шевелюра забиты холодной пылью, но тебе наплевать. Пыль – только часть общего веселья мира, в один прекрасный момент неумолимо решившего катиться к чёрту, так почему бы не поддержать игру? – Прости, но я сегодня опять занята, – тараторит она, изображая сожаление, и наклоняет голову вбок, как собачка, выпрашивающая шоколад. Помнится, месяц назад тебя этот жест умилял. – Да и вообще, на улице слишком холодно. И вообще, пойди домой, поешь что-нибудь. Только не пей. И вообще, брось курить, я видела из окна, что ты садишь одну за одной, – голос её обретает игриво-стервозную окраску. – Сколько можно курить? Тебе вообще что ли наплевать на своё здоровье? Уже не в первый раз ты чувствуешь всесокрушающий прилив ярости. – Вообще, мне абсолютно наплевать на своё здоровье. Мне его не для кого беречь, тебе оно не нужно, а кроме тебя я никого не вижу. – А как же родители? Вот и снова она положила тебя на обе лопатки. Обзывая себя молокососом, ты пытаешься сдержать бешенство, от которого уже пошла кругом голова. – Ань, какого чёрта? Причём здесь мои родители? – начинаешь ты вопить на весь холл. Сдержаться не удалось. – Я жду тебя два часа, ничего не жрал весь день, я прошу от тебя уделить мне каких-то долбаных пятнадцать минут… Из присутствующих в холле никто не оглядывается. Ваши скандалы уже потеряли интерес для однокурсников. В них нет перцу и повода для сплетен. Ты чувствуешь себя человеком, в надежде обратить на себя внимание спустившим штаны на Красной Площади, но получившим вместо внимания только брезгливое раздражение проходящего мимо мента. Что-то похожее, кажется, ощущает и она. Лицо её принимает усталое, холодное и злое выражение, которое ты уже успел увидеть много раз за три месяца своей несчастной любви. Выражение иллюстрирует мысль, которая благодаря слабой ментальной связи, возникшей между некогда симпатизировавшими друг другу людьми, начинает биться и у тебя в голове: «Боже, как меня достал этот мудак». Ты чувствуешь, что благодаря той же связи она сейчас смотрит в твоё лицо как в зеркало. – Окей, я всё понял, – брезгливо бросаешь ей в лицо слова. – Я сваливаю, а ты иди дальше развлекайся со своими мальчиками. Или девочками? Кто у тебя сегодня? Тут кто-то поднимает голову. Как же иначе. Суперзвезда первого курса – лесбиянка? Если б в университете выпускали бульварную газету, то завтра она бы вышла под сенсационной шапкой. Конечно, Аня вовсе не лесбиянка, а твоя фраза – лишь намёк на откровенный разговор, в котором она проболталась о своих лесбийских фантазиях. Эти фантазии имели вполне невинную окраску, но есть ли до этого дело любопытствующим, что сидят сейчас в холле? Завтра Аня снова прославится. Она понимает это, и на раскрасневшемся в секунду лице теперь нарисовано бешенство. Наконец-то у тебя получилось её поиметь, пусть не физически, но радость от произошедшего нисколько не меньше. Точнее, ты предполагаешь, что не меньше, утверждать ты не берёшься, ведь тебе не с чем сравнить. – Я пошла. Удачи. – Пока. Скандалы начались с той поры, когда тебе доходчиво объяснили, что вовсе не собираются быть с тобой одним. Когда выяснилось, что уже давно встречаются с кем-то. Когда выяснилось, что с тобой никогда и не встречались, а научить целоваться может любая, благо было тепло и деревья давали приятную тень, а ты и не знаешь вовсе, что такое любовь, а ты сама не знаешь, а ты всё себе придумал, а ты даже выдумать не можешь ах ну конечно откуда у программиста фантазия не то что у ботаника ах у ботаника хотя бы есть сердце а у программиста одни единички и нолики вместо органов и будущее заранее расписано в 1С Бухгалтерия ах ну конечно ведь ты мне предлагаешь дом из еловых веток обед кузнечики с мёдом экологически чистая свадьба кольца из настоящей древесины ах ну конечно ты же только о золоте с платиной можешь думать куда нам-там-вам-пам-парам-тарарам… Поначалу скандалы приводили к тому, что ты приходил домой и рыдал, проклиная Бога и взвывая к дьяволу, к силе, которая, как тебе казалось, не обманывает. Дьявол не приходил, несмотря на мольбы, глотка начинала саднить. Тогда ты наливал себе чаю и включал Баха. Музыка падала на тебя большой мягкой тяжёлой пуховой периной, становилось тепло и спокойно. Ты пил чай, курил и ощущал приятное отупение. Потом наступил злой и тёмный ноябрь. Чая с Бахом стало недостаточно, да и рыдать более не получалось. Как-то вечером ты напился водки с радушными однокурсниками (ранее ты отвергал их любезные приглашения), которым было прекрасно известно, что ты не умеешь пить, и они очень веселились, когда ты пьяный понёс слезливую ахинею про свою несчастную любовь, а потом побледнел и пошёл блевать. Следующим вечером ты поразил давешних собутыльников тем, что принёс новую бутылку водки. Они-то думали, что ты после вчерашнего дал клятву никогда больше не употреблять алкоголя. Как бы не так! У тебя были большие планы. Скоро ты насобачился пить не хуже других. У тебя появилось много друзей и первая в жизни Настоящая Гордость – убогая прядка седых волос в чёлке. Казалось, что твоё ноябрьское преображение – последнее, но ты продолжал изменяться, и после очередного чертова скандала тебя обуяло адское веселье. Все слёзы были выплаканы, вся водка выпита – спрашивается, чего ещё делать? Ты шёл по чёрным листьям, схваченным первыми заморозками, и они хрустели под ногами, как ветхие кости коров на древнем скотомогильнике, а серый дом на углу приготовился обрушиться на тебя своей холодной пыльной массой… Той ночью проваляться в пьяной отключке до утра не получилось. Что-то сломалось в механизме миропорядка, и ты проснулся в пять часов утра от страха, пришедшего откуда-то из глубин твоего сильно покачнувшегося сознания. Такого страха ты за всю свою жизнь не знал, так ты не боялся даже толпу гопников в тёмном переулке родного города. Какое там! Гопники – это объект, а твой страх и был тем ужасен, что объекта не обнаруживалось, хотя негодное сознание и пыталось отыскать подходящий: узколицый сосед по комнате… нет… пепельница в виде морды Мефистофеля… нет… закрытый шкаф, в котором что-то шевелится… Шевелится? О Боже. Но этого же не может быть. Или?.. На 60% ты уверен, что не может, но только на 60, а 40% - это не сомнения, это ужас, настоящий ужас, и кто знает, правильно ли ты установил пропорции, и какие могут быть пропорции в мире, что сдвинулся с места. Ты готов уже заорать, по спине бегут целые орды мурашек, но вдруг Аня (откуда только взялась? опять эта связь?) внутри произносит (и ты ей здорово благодарен, ты готов целовать ей руки): «Серёжа, перестань. Просто слишком много пьёшь. Шкаф остался шкафом, хватит сходить с ума. А если тебе надо убедиться, подойди и открой дверцы» «Я не могу!» «Пойди и открой». Тогда, дрожа всем телом, ты идёшь и медленно открываешь чёртов шкаф. Вспоминая потом эту минуту, ты благодаришь проклятого тобой Бога, что не сошёл с ума и не умер от инфаркта. В шкафу: кепка соседа. Твоя вязаная шапка. Зелёный шарф соседа. Жёлтый шарф соседа. Красный шарф собутыльника. Куртки: кожаная, замшевая – соседа. Пуховик. Твой. Пальто. Не твоё, не соседа, вообще не известно чьё. Ящик с инструментами. Неоткрытая пачка презервативов – в этой комнате она так никому и не пригодилась. Всё. Буки нет. Он либо ушёл, либо, что более вероятно, его никогда здесь не было. Тогда, немного успокоившись, ты вышел покурить. Вдыхая крепкий горький дым (только крепкие, пацаны, никаких синих, синие – для баб), ты раздумывал над случившимся. Скурив одну, ты взял следующую, и в тот момент, когда спичка чиркнула о коробок, ты ясно понял, что существует только два способа выбраться из твоей вонючей ямы – либо на тот свет, либо домой. И, очередной раз проявив себя трусом, ты докурил вторую сигарету и после лёгких колебаний пошёл собирать вещи. 3. шестьдесят пять. шляпа расшибает кроны. несся по двум берегам шаг картавил, шаг шел сам на колокол похоронный. никогда, никогда, никогда не могло быть и так и не вышло ножки маленькой поэтидамы целиком закрывает табличка, жетон морга и племенной. мерзну, обращенный то к тебе, то к халупе с юга, становлюсь косно- язычным, подбивая щелчком с ног листок башка разучила отче плохо ниже, плохо выше башка бьется в закрытой бочке развлекая крышку плащ тулуповел, а человек ступился в нем дрозд точит лезвие пес на бук лезет видишь ли, тут все одиозно я, передвинув сложки пытаюсь перевести любовь в просо каммала, каммала, каммала!!! раз мексика скучные окна калечит, стуча тушей кондора в них, то мы с тобой яйцо экзистенции кокнули давеча, увлекшись поэзией *** Я убил, я убил все его письма, и теперь мне лишь остаётся сомневаться, когда мёртвое лицо какой-то песни выплывает из осени, готовый гневиться на себя за то, что не был круче, не умел ударить себя об стену, не пытался забыть как-то иначе, не посмел проверить, что со мной станет. *** – Остались твои письма. От затяжки сигаретный уголёк вспыхивает чуть ярче, освещая лицо курильщика. Глаза закрыты, брови подняты в гримасе как будто изумления. – Конечно. Я даже их перечитываю иногда. Три даже наизусть помню, – последняя фраза окрашена странной гордостью. – Прочитай? Опасливое молчание. – Я никогда… никому… Даже ей, хотя она многое знала. – Но ведь ты уже рассказал мне гораздо больше, чем ей, правда? Вздох. – Раскаиваешься? – Нисколько. Нисколько. Снова кто-то из собеседников чихает. – Ну, слушай. *** «Здравствуйте, Ваня. Извините, что я вот так, ни с того, ни с сего, пишу Вам. Сначала бы, по хорошему тону, следовало познакомиться, как говорят нынче, «в реале», а потом уже забивать Ваш электронный почтовый ящик всяческими бреднями. Но в настоящей жизни приблизиться к Вам у меня так и не получилось (не считая, конечно, нашего чисто формального знакомства). И дело даже не в том, что Вы так скоропостижно покинули собрание кружка. Просто для того, чтоб решиться к Вам подойти, мне пришлось собрать в кулак всю оставшуюся ещё во мне силу воли… И её всё-таки не хватило для того, чтоб решиться. Собственно, и писать мне Вам очень трудно. Представляете, я испытываю чувство, которое, как казалось, окончательно меня покинуло ещё года два назад – а именно, чувство робости. Мне настолько неловко, я даже боюсь перечитывать то, что накалякал выше! Это очень странно, но у меня есть на то свои причины, и я о них сейчас расскажу. Ах, чёрт возьми. Я забыл представиться. Меня зовут Владимир (нас знакомили в начале собрания, Вы помните?), не обращайте внимания на то, что понаписано в адресе моего почтового ящика. Я не люблю своего имени. Если вдруг Вы ответите, прошу, зовите меня Володей, это в достаточной степени удовлетворительный вариант для меня. Так вот, я хотел рассказать о причинах робости, которую чувствую при воспоминании о Вас. Ваня, Вы – совершенно удивительный юноша! Я думаю, что не в первый раз уже слышите о себе такое, возможно, прочитав предыдущее предложение, Вы улыбнулись – горько, насмешливо или, как мне хотелось бы надеяться, радостно. Однако, даже в том случае, если обстоятельства действительно таковы, мне хотелось лишний раз это сказать, хотя бы для того, чтобы потешить себя. Вы мне простите такую вольность? Уже в тот момент, когда я увидел Вас на нашем литературном, или, скорее, окололитературном сборище, я понял, что в Вас есть нечто такое, что меня заинтересует. Вы, несомненно, очень хороши собой (я понимаю, что такой комплимент от мужчины мужчине выглядит, по крайней мере, странно, но это необходимо сказать), издалека кажетесь гораздо младше своих лет, что пробуждает в наших дамах порывы бурной материнской любви. Кстати, вот это, как раз, первый факт, который меня так поразил! Наши дамы, те, которые от скуки пишут нескончаемые романы, очень подвержены проявлению бурных и не всегда благородных чувств. Помнится, когда наш руководитель Б. притащил меня в первый раз на собрание, я не знал, куда и деваться от этих бесконечных тискающих рук, хотя я не был и на десятую часть так красив, как Вы… Но по отношению к Вам они ведут себя очень строго и сдержанно. В Вас, несмотря на Вашу (простите!) нежную детскость, есть нечто такое, что заставляет относиться к Вам с осторожностью и пиететом. И я, кажется, понял, что это, когда пожимал Вам руку. Ваш взгляд… Мне показалось в тот момент, что я, как бабочка к ткани, приколот к стене, и меня изучают под микроскопом, что видны все тайные движения моей души, мои сомнения и амбиции, желания и мысли… Впрочем, меня ещё не оставляет надежда, что Вы не смогли тогда всё рассмотреть, иначе я могу навсегда распрощаться с желанием быть Вам интересным. Ах, забудьте о всём том, что я написал выше! Когда я сталкиваюсь с чем-то необычным, то всегда пытаюсь немного иронизировать, а я, конечно, иронизирую сейчас. С тем, чтобы более не писать лишнего, я перейду к главному. Самое удивительное в Вас – это, конечно, Ваши стихи. Они написаны взрослым человеком, решил я, когда услышал стихотворение, называющееся «Шестьдесят пять». Не может юноша в 14 лет написать такие строки, уж слишком настоящие эти стихи, в них есть глубина, мысль, совсем не по-детски развитое чувство и виртуозная техника. За Вас кто-то пишет? Вам кто-то помогает? Нет, решил я, когда уловил обрывки разговоров, которые Вы вели с Б. и кой с кем из посетителей кружка. Стихи совершенно точно принадлежат Вам, следовательно, давеча я столкнулся с удивительным проявлением человеческой природы. Чтобы Вы всё-таки не очень возгордились, я, как старший товарищ, позволю себе высказать несколько критических замечаний… Впрочем, может быть я покритикую Вас, когда мы встретимся? Мы ведь можем встретиться вне кружка? На собрании подчас слишком шумно и совсем не до литературных тонкостей, да, признаться, вообще не до литературы… «Кончаю, страшно перечесть», как сказала одна романтическая мадемуазель. Что ж, я не мадемуазель, да и романтики во мне не так уж много, но письмо моё получилось на редкость сумбурным. Надеюсь, что Вы не будете гневиться на меня за это, и если сочтёте возможным, то ответите. С уважением, Володя. P.S. Не скажете ли, откуда такая всепоглощающая печаль в Ваших стихах?» *** – Господи, какое идиотское послание. – Глупейшее. – Мне кажется, ты тогда пытался сохранить остатки достоинства. – Точно. И лицо поэта. – Слушай, как эту ахинею можно выучить наизусть? – Я читаю его каждый раз, когда остатки достоинства пытаются воскреснуть. 4. В том клубе ты фраером, и это совсем не удивительно: единственный, кто не отсюда, не наполнен доверху духом опоясывающего город леса, в котором на каждом шагу попадается зелёнка и прочие остатки деятельности давно упразднённых ракетных баз; единственный, кого не интересуют мелкие проблемы мелкого города, вроде беспризорников с заточками и разваливающихся на ходу троллейбусов; кого не касается квадратная печать «среднего уровня», свойственного писаниям коллег по клубу. Даже старый купеческий дом, в котором проходят собрания, окружён и съеден городом, несмотря на нарядное крыльцо с колоннами, витую чугунную ограду и прочие вещи, напоминающие о ХIХ веке. На крыльце тебя встречает высокий, сутулый, начисто лысый человек с доброжелательной улыбкой на губах. Это Б., основатель клуба, тот самый, кто нашёл в твоих корявых и очень выспренних по тому времени виршах «искру божью». – А ты стал совсем столичен, – говорит он, пожимая тебе руку, и смеётся. Тебе становится немного стыдно за свою столичность (спустя пару лет ты будешь с мучением вспоминать своё тогдашнее позёрство), но в Б., как ни в ком другом, видна переполненность духом чёртова города, так что ты нисколько не теряешь позёрства и не краснеешь. Отвечаешь ты в той степени нагло, как успел нахвататься в университете: – Да, я немного изменился. А Вы – нисколечки, – подчёркивая задиристой интонацией, что ты взрослеешь, а Б. стареет, что близок уже момент, когда ученик превзойдёт учителя, если уже не превзошёл. Как лучший ученик, ты себе можешь позволить так разговаривать, и учитель не обижается, он вновь смеётся, он кладёт руку тебе на плечо, он пропускает тебя первым на входе. Пока вы идёте по длинному коридору, крытому когда-то ковровой дорожкой, а ныне созерцающему своё выщербленное мраморное убожество, Б. рассказывает тебе о делах клуба: Марья Николаевна больше не пишет, её обидела Анастасия Петровна… Юленька наша вышла замуж и забросила стихи… У Венеры Марсовны подросла дочка, и тоже теперь сочиняет, правда, её сочинения невозможно читать… Всё это ты воспринимаешь на периферии сознания, основное же чувство сейчас – обоняние. Пахнет здесь всего лишь старым домом и книгами, но для тебя запах означает кое-что большее – именно с него началась твоя свобода от чёртова города, окружённого захламлёнными лесами. Никакой сентиментальности и ностальгии. Только ликование: ты хочешь вобрать в себя этот запах целиком, чтобы ощутить себя сильнее его. Твоя встреча здесь и встреча с Б. на крыльце – части одного. – Боюсь, что сегодня у нас ничего интересного не будет, ну, всё, как обычно, – вы уже подошли к залу, Б. открывает дверь, – хотя нет, погоди, погоди. Я же совсем забыл! Именно на сегодня у нас назначен интереснейший дебют. Один юноша… – Серёжа!! – раздаётся вдруг пронзительный вопль. А вот и Венера Марсовна. Венера Марсовна выделяется из толпы остальных литературных баб своей активностью, агрессивностью и наличием литературных способностей. Поэтому она без труда верховодит товарками и иногда, когда ей совсем тоскливо, выживает кого-нибудь из клуба, высказывая человеку всё, что о нём думает, в грубовато-дружелюбном тоне, подавая оскорбление под соусом иронии: «Ах и дура же ты, Наська. Ненавижу тебя, ух!». Венера Марсовна - дама крупного размера, и оказываясь в её объятиях, ты всегда пытался быстрее выскользнуть из этой бесформенной кипы жира и мяса, прикрытой бесформенными, дурно пахнущими шерстяными одеяниями. Молодых людей она искренне ненавидит, потому что видит в них слишком сильных конкурентов. Выжить из клуба она, как правило, их не может, поэтому ей только и остаётся играть в бурную любовь к ним, выражающуюся в частности в бесконечном тискании. Ты высвобождаешься из-под Венеры Марсовны. Остальные литературные дамы, участливо поглядывая (они знают, что ты не переносишь прикосновений, в особенности прикосновений В.М.) приветствуют тебя. – Так, Серёжа. Теперь познакомься с нашим дебютантом, – говорит Б., а Венера Марсовна украдкой бросает злобные взгляды то на тебя, то на Б., то на дебютанта, – Серёжа, это Ваня. Ваня, это Серёжа. Пожмите друг другу руки. Ты смотришь на Ваню, и перспектива делает неожиданный скачок. Дальний угол комнаты удлиняется, и задняя стена ложится в один скос с потолком. Боковые стены медленно трогаются с места, и набирая скорость, бегут мимо тебя, как в вагоне метро. Всё пространство уминается, деформируется, превращается в воронку. Фигуры расплываются и их уносит в цветастом потоке куда-то тебе за спину. Остаётся только одна – мальчик, сидящий напротив тебя. У него зелёные глаза с жёлтыми лучиками от зрачка. Это ты видишь яснее всего. Приблизившись в тягучем пространстве, ты углядываешь в них мрачный серый цвет октябрьского неба и холодную голубизну апрельского; смешиваясь с жёлтыми лучиками, на расстоянии цвета сливаются в зелень. Юноша тонок и изящен, но в его фигуре не видно следов изломанности и позёрства. Волосы светлые и короткие, и хочется потрепать его дружески по голове, но от одной только мысли бросает в дрожь: жёлтые лучи могут броситься из глаз и испепелить тебя за любую неучтивость. Ты ощущаешь, как твои пальцы обнимают его руку, тонкую, тёплую, мягкую – и, как ни странно, крепкую. Густая кровь плотной волной бросается тебе в лицо. Вдруг пространство становится на место. Ты разжимаешь руку. Перед тобой – обычный мальчик, младше тебя года на три или четыре, довольно симпатичный. Он вежливо и холодновато улыбается тебе. – Очень приятно. – Взаимно. Что ж это было, думаешь ты. Никак, вчерашнее пиво в голову ударило. Да, так и есть, скорее всего. Кровь прилила к мозгу, а мне и померещилось чёрти что. Ты без труда убеждаешь себя. Или убеждаешь в том, что убедил. Б. воцаряется над столом и просит всех успокоиться и начать заседание клуба. – Спасибо, спасибо. Венера Марсовна, подождите минутку. Итак, я очень рад вас всех видеть здесь. Сегодня нас навестил наш дорогой Серёжа. Надеюсь, он почитает нам что-нибудь новое. Но это не единственное радостное событие. Тот свежий и сильный поэт, о котором я рассказывал вам последний месяц – я наконец-то уговорил его посетить нас. Надеюсь, он станет постоянным членом нашего клуба. Прошу любить и жаловать! Иван К.! Ваня, прочитай нам что-нибудь… Ты сидишь с Б. в полутёмном зале за столом. На столе – бутылка водки, сок, два салата. Собрание кончилось полчаса назад. Теперь ты ощущаешь себя совсем взрослым – последние твои стихи Б. назвал мастерскими, и даже в похвале Венеры Марсовны тебе услышалось неподдельное восхищение. Кроме того, в первый раз в жизни ты выпиваешь со своим учителем. Однако, есть кое-что, что вносит в твою радость смутное беспокойство. – Скажите, а этот Ваня… Б. хитро улыбается. – Что, заинтересовал? – короткий вздох, улыбка блёкнет. – Серёжа, если б я знал… – Он беспокоит Вас? – Знаешь, когда мне его привели, он показался мне похожим… похожим на тебя. Но ты пришёл сам, у тебя был задор, амбиции, желание спорить, такое забавное иногда… Хорошо, что в зале сумерки, и Б. вряд ли удастся заметить стыдливое выражение твоего лица, появлению которого ты не сумел воспрепятствовать. – Ему как будто ничего не надо… Никогда не видел поэтов, которым не нужна публика. Некоторые говорили, что не нуждаются, но просто боялись. А этот… он ничего не боится, но и не видит ничего… Я… Мне хотелось бы помочь ему раскрыться, но я не знаю, как. – А может, я попробую? Озвученная, идея уже не кажется тебе столь уж удачной. Но от своих слов ты отказываться не привык. Б. серьёзно смотрит на тебя. – А как ты это сделаешь? Ты же уедешь послезавтра. – У Вас есть его электронная почта? – Есть. – Я мог бы с ним переписываться. Б. отводит взгляд куда-то в сторону. Его очки загадочно поблёскивают в темноте. – Хорошо, я дам тебе его адрес. Только будь осторожен, не потеряй его. Не потеряй Ваню для нас. Учитель достаёт обшарпанный портфель, извлекает записную книжку, долго роется в ней, жалуясь полушёпотом на слабые глаза и темноту, находит нужный листок, вырывает, протягивает тебе. – И ещё… – Б. хочет тебе что-то сказать, но как будто сомневается или стыдится. Пауза длится минуту или две, в тишине тонут даже резкие звуки города, робко пытающиеся пробиться из-за окон. – Так вот. Ещё. Вздох. – Не потеряй себя. 5. «Мой дорогой друг! При встрече Вы очень забавлялись стилем моих посланий к Вам, но я всё-таки рискну не менять его – хотя бы для того, чтоб при следующей встрече снова посмеяться. Мне очень нравится, как Вы смеётесь – равно как и нравится называть Вас своим другом. Вы ведь разрешите называть Вас так? Короче, совсем коротко: я надеюсь, что Вы разрешили. Кстати, интересная мысль мне пришла в голову. Дурацкий интерактив, предоставляемый сервисами вроде ICQ, убивает эпистолярный жанр, который имеет очень много интересных проявлений, настолько много, сколько нет в любом другом жанре. Трагедия потери жанра одинокого, по сути, обращения к интересующему, или даже являющемуся объектом страсти, человеку – неизбывна. Что мы имеем в сервисах быстрой доставки? Диалог, который, возможно, совершенно не нужен одному из собеседников, но жёстко принуждающий говорить, изображать радость общения или, хотя бы, благодушие. В связи с приведёнными соображениями мне совсем не хочется мучить Вас разговорами в «аське». Кроме того, я неизбежно впаду в пьяную исповедальность (поскольку я пьян почти всё время, опасность велика), и буду занудно надоедать Вам с бесконечными разговорами про свою влюблённость или, как вариант, своё становление как творческой личности. Ни то, ни другое не доставит ни одному из нас удовольствия. Поэтому я по-прежнему предпочитаю писать Вам пространные электронные письма, не имеющие темы. А о чём, с другой стороны, писать? Учить мне Вас нечему, Вы, как поэт, гораздо сильнее меня. События моей жизни Вам совершенно неинтересны, более того, они не интересны даже мне. События своей жизни Вы тщательно прячете от меня. Так о чём же нам говорить? Можно и дальше пускаться в пространные размышления о жанре письма, но мне всё-таки хочется отметить кое-что, и это, пожалуй, и будет содержанием сегодняшней эпистолы. Знаете, мне всё вспоминается вечер, который мы провели вместе в кафе. Джин, кофе, приятная музыка, обоюдоострая беседа… Ваня, я хотел спросить Вас серьёзно: не очень ли я надоел Вам своими исповедями? Итак, считаем, что нет. Не бойтесь! Излияний сегодня не будет. Мне просто хотелось отметить то напряжённое внимание, с которым Вы меня слушали. Неужели то, что я рассказывал Вам про Аню, может быть кому-то интересно? Обыкновение общаться с совсем не похожими на Вас людьми убедило меня в обратном. Но Вы меня не прерывали, и в Ваших чудных серых глазах горело неподдельное сочувствие. Спасибо Вам за это. Однако, то, что Вы не излились в ответ, заставляет меня нервничать. Я не хочу лезть Вам в душу, упаси Боже… Но Вы бы могли рассказать? Вы могли бы мне довериться? Ах, чёрт. Я говорю такие глупости… Простите. Кстати, раз уж я упомянул о Ваших чудесных глазах. Знаете, Ваня, пройдёт ещё совсем немного времени, и все девушки упадут к Вашим ногам! Признаться, будь я девушкой, упал бы прямо сейчас. Надеюсь, я не оскорбил Вас этим комплиментом, он, поверьте, сугубо мужской. Я, в отличие от наших литературных дам, не чувствую к Вам ненормальной привязанности, граничащей с сексуальным извращением. Ваня! Заклинаю, будьте всегда таким чудесным, как сейчас, и пусть Вас не испортят женщины. Впрочем, я опять несу какую-то чушь. Пора заканчивать. Я надеюсь, что Вы мне ответите, но не смею обязывать. Пришлите мне что-нибудь из Вашего нового творчества? Я с удовольствием почитаю, ибо у меня сенсорный голод. И ещё: ждёте ли Вы меня в феврале, как мы уговаривались? Я надеюсь, что ждёте. Потому что я жду этой встречи, как мало чего ждал в жизни. Всегда Ваш, Володя.» *** – Февраль? – Февраль. 6. Ты ввалился в его квартиру полупьяный и больной, как шелудивый пёс. Когда ты кашлял, мокрота, сопли и капли воды с твоих волос летели во все стороны, как брызги мусорного фейерверка. Не надо было звонить Ане, и ты это прекрасно знал, когда метался в своей комнате, пытаясь найти себе занятие, когда держал в руках трубку, понимая, что ещё не поздно положить её на место, когда настукивал знакомый номер на кнопках. Конечно, всё закончилось очередным скандалом, в миллионы раз откровеннее, чем обычно, ведь вы не смотрели в глаза друг другу, и жестокая правда хлестала из вас, как хлещет рвота из глотки перепившего первокурсника. – Простудился? Я слышал, при простуде помогает джин. У меня есть. Налить тебе? – Ваня вряд ли ожидал увидеть тебя в таком состоянии, но кто может знать наверняка? Часто ему были известны о тебе такие вещи, которые никому знать не полагалось, в том числе и тебе самому. – Всё в порядке, – прохрипел ты, – сейчас я немного согреюсь и пойду обратно. Не надо твоей маме видеть меня в таком состоянии. Тут тебя повело, и чтоб не грохнуться, ты ухватился за его плечо. Он поддержал тебя, и даже несмотря на полную кашу в голове, ты поразился тому, как при такой худобе и изящности ему удалось не позволить тебе упасть. – Моя мама уехала на три дня. Так что никуда ты не пойдёшь, – спокойно сказал он. – Вот тебе табурет. Садись и попытайся снять с себя хоть часть одежды. Я пока джина налью. Ты плюхнулся на табурет и привалился спиной к стене. До этого момента ты и не подозревал, что чувствуешь себя настолько плохо. Совесть настырно твердила тебе, что если уж ты пришёл в гости, надо хотя бы снять куртку и ботинки, или убираться восвояси, но пока все оставшиеся физические силы уходили на то, чтоб не съехать с табурета. Вдруг твоё сознание начало выделывать удивительные фортеля: секунду ты находился в комнате, а через мгновение оказывался на той самой дороге от универа, и листья трещали под ногами, и серый дом грозно нависал над головой, потом опять прихожая с дико искажёнными углами и ожившими пальто и ботинками, потом вдруг какой-то пляж и гладкокожая красотка, снимающая топик… – Саша, – позвал спокойный и твёрдый голос, ты разлепил веки и увидел прямо перед собой огромные, чистые и холодные серо-зелёные глаза. Потом перед твоим взглядом предстал высокий прозрачный стакан, полный до краёв бесцветной жидкости. – Пей. Залпом. «Вот теперь-то мне и кранты» - подумал ты, но принял стакан из рук Вани, закрыл глаза, выдохнул, выбросив из себя ещё один фейерверк соплей, и принялся пить. Поначалу ты не почувствовал никакого вкуса и крепости. Может, Ваня принёс «Фервекс»? Но опустошив стакан, ты не смог ни вдохнуть, не выдохнуть, а твой нос как будто забили еловые иголки. – Лимон, – отчеканил Ваня. Ты немного раздвинул челюсти, ровно настолько, чтоб удержать рвотные спазмы, и Ваня запихал тебе в рот лимон. Кислота обожгла глотку, и ты закашлялся, часть лимонного сока попала в нос, твоя носоглотка вспыхнула болью, но эта боль была приятна. Спазмы отошли. Ты шумно вздохнул и открыл глаза. – Насколько я знаю, через час ты будешь абсолютно пьян. За этот час тебе надо успеть принять ванну. Я помогу тебе раздеться, – произнёс Ваня всё так же спокойно и твёрдо. Ты протестующе застонал и попробовал подняться, но силы ещё не вернулись, и ты едва удержался на табурете. Ваня присел на корточки и стащил с тебя ботинки и носки. Джин начал потихоньку действовать, а чувство стыда – отступать. Ты начал разглядывать маленькую прихожую, в которой очутился, и тебе понравилось мягкое полусумрачное освещение, приглянулись вычурные обои с замысловатым рисунком, заинтересовали развесистые лосиные рога над массивным трюмо. Тем временем, Ваня стащил с тебя куртку, свитер, рубашку, майку и куда-то унёс, видимо, сушиться. Ты настолько протрезвел, что смог разглядеть в одном из темноватых зеркал себя. Выглядывавшему из зеркала чудовищу было на вид лет тридцать с гаком, и эти тридцать с гаком лет чудовище провело явно не в самых лучших местах планеты Земля. Какая же я скотина, подумал ты и отвёл взгляд от зеркала. Ваня вернулся. – Теперь тебе придётся подняться и пройти со мной в ванную. Я посижу рядом, думаю, тебе нечего меня стесняться. Расскажешь заодно, что случилось, и где ты умудрился так вымокнуть. Ты медленно поднялся и, направляемый и поддерживаемый Ваней, побрёл к ванной комнате. Ваня вцепился в твою руку, и ты снова поразился твёрдой силе, живущей в его худеньком теле. В ванной было очень тепло и немного душно от пара. Ты кое-как стянул с себя остатки одежды и осторожно опустился в воду. Наконец-то тепло! Из тела начал уходить чёртов мартовский холод, тело расслабилось, размякло, носоглотка перестала гноиться и высохла. Сознание прочистилось, глаза перестали искажать пространство. Ты был готов к разговору. Ваня сидел рядом на табурете и смотрел на тебя внимательно и серьёзно. – А теперь рассказывай. *** – Я не помню уже всех мест, где я тогда шлялся. Да это и не очень интересно. Всё какие-то кабаки да подворотни. – Подробностей скандала тоже не помнишь? Собеседники сидят в темноте, рассказчик, похоже, забыл о сигаретах. – Если честно, не понимаю теперь своего поведения. Может, я так взбесился, ясно осмыслив, что всё хорошо уже не будет, и я лечу прямо к чёрту в пасть. Отвечающий вздрагивает, как бы просыпается и снова закуривает. – Удивительное дело! Тогда мне казалось, что ничего важнее этого разговора на свете не существует, что невозможно запутаться сильнее, что я увяз по самые уши… Не надо искушать Бога такими мыслями. – Он может доказать, что нет ничего невозможного? – кажется, что спрашивающий улыбается, но в темноте этого никак не разглядеть. – Теперь все эти беды с Аней представляются такой ерундой… – отвечает немного невпопад рассказчик. – Слушай-ка, как интересно, – фраза звучит активно, весело и напористо, – вот ты сейчас заговорил про Бога, про искушение. Ты же вроде ещё каких-то сорок минут назад не верил, а? Силуэт первого немного искажается, съёживается. Возможно, обладатель силуэта пытается разглядеть своего собеседника. – А я соврал, – просто отвечает он полминуты спустя. *** Ты говорил около получаса, и пусть что-то намертво стёрлось из твоей памяти, основные перевалочные пункты сегодняшней прогулки ты перечислил и в подробностях пересказал телефонный разговор. Ваня слушал не прерывая, только пристально, изучающе смотрел на тебя. Иногда его глаза распахивались чуть шире, иногда он прищуривался, и ты, заметив это, попытался догадаться, что его удивляет и на чём он сосредотачивается. Но к тому не было ни малейшей возможности. Веки Вани двигались вне всякой зависимости от смысла твоих слов. Впечатление создавалось жутковатое, ты старался отвести взгляд, но не получалось. Тогда ты по-настоящему испугался и попробовал встряхнуть головой. Ничего не вышло. И вдруг тебя осенило – он тебя гипнотизирует! В ужасе ты рванулся из ванны, как утопающий – из коварной реки с водоворотами и ледяными ключами. Но тут тёплая волна спокойной радости захлестнула тебя с головой, заставив опуститься обратно в воду. Ты не до конца понял, что произошло, но догадался – это как-то связано с Ваниными глазами. Ваня стоял рядом, держа руку у тебя на плече, и ласково смотрел на тебя. – Победил. Доволен? – заставила тебя сказать какая-то непобеждённая и, скорее всего, непобедимая часть души. Слова прозвучали грустно и по-детски обиженно. Ваня тихо рассмеялся. – Нет, мне это не под силу. По разным причинам. Во-первых, потому, что ты никогда не будешь кому-то принадлежать… А во-вторых – неважно. Сейчас я просто… немного заставил тебя. Попробуй подумать об Ане? Вдруг лицо его стало совсем по-мальчишечьи озорным и упрямым. – Должно было получиться, точно! Ты послушно стал думать об Ане. Мысли о ней сейчас не вызывали у тебя никаких эмоций. Она стала представляться тебе неким сложным механизмом, бабочкой под микроскопом, и ты знал этот механизм как свои пять пальцев, ты стал специалистом по этому механизму, и будь она здесь, тебе не составило бы труда дёрнуть за нужные верёвочки, чтоб она повела себя так или иначе. Ты улыбнулся. – Вот ведь мошенник! – Я? – удивился он. – Мошенники уверяют, что всё просто. – А ты думаешь, всё сложно? Простота, с которой Ваня задал этот вопрос, заставила тебя рассмеяться. Ты было хотел прочитать ему лекцию о том, как неоднозначна взрослая жизнь, как причудливы люди и их движения, о том, что такой молоденький мальчик, обладай он хоть поэтическим талантом, хоть даром гипнотизёра, никогда не сможет понять человеческую душу, пока не вырастет, но вдруг понял, что хочешь солгать, и солгать в первую очередь себе. Потому что его обмануть не получится. Потому что кроме поэтического и гипнотического дара, этот мальчик обладает ещё и знанием, и твоё знание – жалкие обрывки букваря. Мальчик не может понять сложности человеческой души… Ты ведь никогда сам в это не верил, правда? Поэтому ты ответил: – Не знаю. Вы помолчали. – Ладно, – сказал Ваня, погрустнев. – Тебе надо лечь спать. Пойдём, там уже всё готово. Извини, халата у меня нет, и белья – тоже. Надень тапки, а то пол холодный. Ты вышел из ванной и моментально замёрз. В просторной гостиной, мягко освещаемой торшером, тебя ждала двуспальная кровать с большими подушками, укрытая двумя одеялами. Перед тем, как забраться в кровать, ты отметил про себя, что лежащее сверху тёмно-зелёное одеяло с вырисованными на нём чёрными геометрическими узорами умиляет тебя, как давно не виденная бабушка. Закутавшись поплотнее, ты уловил запах душный терпкий запах старой шерсти и понял, чем вызвано твоё умиление. Точно такое же одеяло было у тебя дома, и в детстве мама закутывала тебя им, когда ты валялся в кровати насквозь простуженный и несчастный. Нежданно возникли ощущения, не покидавшие тебя во время болезни: тайной радости, нужности, уюта и свободы от обязательств. Стало хорошо, мешало единственное – замёрзнув после ванны, ты никак не мог согреться. Ваня с минуту глядел, как тебя трясёт под одеялами, а потом без слов начал раздеваться. Снял с себя короткорукавую оранжевую маечку, скинул тапки, стянул шортики и оказался абсолютно гол. Приглушённый свет омывал его гладкое тело, и ты на секунду задумался, как бы смотрел на Ваню, будь он девушкой. В следующее мгновение ты уже старательно жмурил глаза и гнал от себя опасные мысли, которые заставили твоё тело дрожать сильнее прежнего. Взять в себя в руки удалось быстро, но тут пришёл в голову вопрос – а зачем он разделся? – Пусти меня к себе, – раздался приглушённый голос совсем рядом. – Я буду тебя греть. Ты разлепил глаза и увидел, что Ваня склонился к тебе близко-близко и настойчиво треплет уголок одеяла. Не в силах сказать ни слова, ты стал закутываться плотнее, пытаясь подобрать под себя все уголки и края, чтоб не дай Бог у Вани не получилось проскользнуть к тебе в постель. Не сказать, чтобы твои суетливые движения приносили какой-то результат. – Серёж, не глупи. Дай мне лечь рядом с тобой, а то я сейчас тоже замёрзну. И тогда ты сдался. Ты выпустил из рук какой-то особо несговорчивый край одеяла, Ваня быстро откинул его и юркнул в постель. Его лицо оказалось настолько близко к твоему, что ты ощутил дыхание мальчика на своих щеках. Ты зажмурился снова и подумал, что лучше б тебе было сегодня сдохнуть около какого-нибудь кабака. Происходящее не лезло ни в какие рамки. Ваня прижался к тебе, и нервные клетки под кожей взорвались тягучим жжением, как будто некий магнит притянул их к себе, заставляя выпрыгнуть из под покрова. Через секунду это прошло, осталось только неприятное ощущение соприкосновения с чем-то, что твоему телу было совершенно чуждо. Потом прошло и это, осталось только ощущение тепла. Тогда Ваня тихо произнёс: – Володя… Я думаю, к чёрту объяснения. Я люблю тебя. Можно тебя поцеловать? И тебе вдруг стало наплевать на всё. Если так суждено, значит, так оно и будет. Чувствуешь ли ты омерзение, не вызывает ли у тебя ужас противоестественность происходящего? Ничего подобного. Более того, тебе кажется, что всё вполне естественно. Ты не чувствуешь никакого омерзения, совсем наоборот – нежность, трепетность, подъём. Именно такие чувства ты всегда хотел пережить, когда думал о первом опыте плотской любви. К чёрту объяснения! Ты сам нашёл губами его губы и мягко, немного робея, поцеловал его. Ваня поначалу как будто бы растерялся, но потом ответил. Ваш поцелуй был долгий и изучающий, один исследовал чувственность другого, пытаясь совместить её со своею так, чтобы не обидеть, не порушить тонкую телесную связь, медленно возникающую между вами, пытаясь дополнить сферу ощущений любовника своими переживаниями, запечатлеть на отдельной странице все капризные прикосновения, чтобы потом к этой странице добавить другие, много других, которые сложатся со временем в большую, пролистываемую ежечасно книгу – книгу любви. Наконец, ваш поцелуй превратился в игру. Ваня отстранился, улыбнувшись, а тебя вдруг снова начали терзать сомнения. Ты осознавал, что обратной дороги нет, но заставить себя пойти до конца ты не смог бы. – Саша… – Я… Ваня, знаешь… я… – Молчи. Сейчас мы с тобой отправимся в путешествие… –…нет… – …где ты узнаешь меня, и нам будет так хорошо вдвоём, как не было никому до нас. Только молчи. Он обнял тебя и прижался щекой к твоей щеке, потом приблизил свои губы к твоему уху и стал нашёптывать что-то. Временами казалось, что строчки рифмованные, временами как будто сбивалась, и оставался лишь ритм, убаюкивающий и завораживающий. Спустя какое-то время ты, очарованный этим шаманским ритмом, успокоился и впал в прозрачную полудрёму. Тебе виделись: дворцы и замки в лучах нездешнего солнца, нездешние звёзды и странные животные с холодными печальными глазами, полотна Веласкеса, Тициана и Великого Сандро, которые показывали вам после долгой беседы сами творцы, тёмные прохладные леса, где никогда не ступала нога человека, какая-то могила посреди поля под высоким одиноким дубом, деревянный крест, два лица, выжженные в его плоти кем-то, вспомнившем о былом, и – единение, которого ты так боялся и желал, оно творилось постоянно, оно протягивалось во времени и растворялось во всём окружающем вас, оно бежало жаркой суеты, болезненности и неосторожной поспешности, что так свойственно телесной близости, оно приходило таким, как может пригрезиться только мальчишке, полное наслаждения, но лишённое известных тебе лишь смутно подробностей, такое, как тебе снилось, такое, как должно было быть. *** И я помню, я помню, как тонко и нежно распускается солнце на небе, выбеленном предчувствием рассвета, как неровной выбоиной белый месяц на белом, как невозможно выпустить руки из своих, кажется, выпустишь – выпорхнут, и как не бывало их тут, полетят, резвясь, к Комбре или Франкфурту, а небо рассыплется и больше не сложится… *** С утра ты проснулся свежий, без малейших признаков похмелья или простуды. С кухни раздавались какие-то блямканья и приятно пахло кофе. Прошлая ночь пока недостаточно ясно очерчивалась в твоей памяти. Помнилось только, что было хорошо и, как бы сказали твои родители, без излишеств. Ты оделся (одежда, сухая и чистая, лежала рядом с кроватью) и вышел на кухню. – Что ты делаешь? – Я, как всякая приличная девушка, готовлю своему мужчине утренний кофе, – сказал он и переливчато рассмеялся. Трудно описать, в какой ужас привели тебя эта фраза и смех. Вдруг тебе пришло в голову, что прошедшая ночь могла быть и не так невинна, как тебе вспоминалось ещё минуту назад. – Ты хочешь сказать… Ты?.. Мы?.. Он подошёл к тебе и легко погладил по щеке. Страхи немного отступили, так осторожно было это прикосновение. –Брось, – шепнул он и снова рассмеялся. – Ничего такого этой ночью не случилось. Моё тело – для других, для тех, с кем я не могу иначе. Вы пили кофе и много смеялись. Кажется, говорили о поэзии, о клубе, о кино, но ни словом не обмолвились о прошедшей ночи. Потом ты собрался уходить. В прихожей вы постояли молча напротив друг друга, потом ты чмокнул его в щёку и спешно ушёл. Договориться о следующей встрече тебе в голову не пришло. С тех пор ты его не видел. *** – Final? – Abstract. – Native? – Null. 7. Мой милый мальчик! Уже два месяца прошло с тех пор, как я не видел, не слышал, не читал тебя. Почему я не получил от тебя ни малейшей весточки, если ты жив? Почему ты так поступил со мной, если ты… переехал? Впрочем, я не хочу говорить об этом. Если даже что-то такое случилось, я не смогу поверить, что ты можешь быть так непреклонен и жесток по отношению ко мне. Да, я жутко эгоистичен. Мне не понять, почему ты оставляешь того, кого… Кого научил любить. Вряд ли тебе интересно, но я потерял всякий сон и аппетит. Алкоголь перестал мне служить утешением. Я знаю, ты никогда не одобрял моего пристрастия, пусть и молча, но я ничего не могу сделать. Он приносит мне облегчение и аппетит хотя бы на те полчаса, которые занимает первичное опьянение. Дальше всё ужасно, потому что я испытываю желание говорить, но мне некому рассказать. Ты наделил меня способностью видеть собутыльников насквозь… Я неинтересен им, им вообще ничего не интересно, кроме себя и водки. Впрочем, я вру. Я всегда видел, что им неинтересно, но почему-то раньше мне было это неважно. Может, потому, что всё, рассказываемое мною, было неважно. Я проклял себя уже тысячу раз, что не остался с тобой. Я проклял себя две тысячи раз, что не собрался с силами увидеть тебя на следующий день. Ведь если бы я пришёл снова, ты бы принял меня? Могло ли это что-нибудь изменить? Я надеюсь, я очень надеюсь, но время не терпит сослагательного наклонения, поэтому для меня мучительны оба варианта ответа. Впрочем, вдруг у тебя просто нет возможности ответить мне? Тогда я прекращаю истерику и пытаюсь описать свою нынешнюю жизнь. В ней есть много забавных моментов. Просыпаюсь я обычно с утра, хотя часто случаются и исключения, когда пробуждение настигает меня в самые неподходящие часы. Недавно я проснулся в шесть вечера и долго не мог вспомнить, когда же я лёг спать. За окнами меня чернотой поздравляет с добрым временем суток чёртов февраль. Тьма от шестого часа до девятого, дня я почти не вижу. Сон, который раньше приносил горько-сладкие мечты, более не приносит ничего, кроме тупого отключения сознания. Представь себе на минутку: ты ложишься спать, пытаешься представить себе что-то приятное, например, давний вечер, джин и тёплую постель, но аппарат, что отвечает за фантазию, давно умер, и ты просто ждёшь сна, умирая от скуки, объявшей отупевший мозг… Так вот, представь: дальше ты пытаешься найти одежду. Иногда, правда, случается, что одежда уже на тебе, и такое открытие приносит облегчение. Слава Богу! Не надо утруждать себя идиотским процессом одевания. Дальше ты включаешь свет и в надежде найти каплю алкоголя или грамм табака шляешься по загаженной комнате. Обычно, ты не находишь ничего, кроме початой бутылки мерзкого выдохшегося пива да окурка. Закурив и выпив, ты обращаешься к своим курткам и джинсам: иногда в них находятся какие-то деньги для того, чтоб купить сигарет и выпивки. Если там пусто, ты становишься на колени и ползаешь по полу – вдруг там завалялись несколько рублей? Вот это, пожалуй, самая забавная сцена после пробуждения. Обросший, грязный, небритый парень, который шарит рукой в пыли под кроватью. Там, конечно, ничего нет, ты знаешь об этом, потому что ещё неделю назад выгреб оттуда последние 6 рублей 73 копейки, но вдруг милостивый «гаспоть» подкинул тебе под кровать на выпить… Потом ты идёшь к Маше-Саше-Даше-Глаше с сакраментальным вопросом о мелком займе. Ты давно уже не ходишь занимать у парней, у них либо нет, либо они не дают. Девушку всегда лучше выбирать наименее красивую, у них отсутствие внимания со стороны мужчин иногда обращается добротой, или, вернее, поверхностной жалостью. Если день везучий, ты найдёшь деньги сразу. Если нет, придётся, возможно, собирать по десять рублей с каждой глаши… Впрочем, это всё тоскливо. Гораздо интереснее редкие дни, когда ты вдруг решаешь, мол, всё, хватит. Ты где-то шатаешься весь день, чаще гуляешь по городу, иногда забредаешь послушать случайную лекцию, но не понимаешь ни слова из того, что рассказывают. Однажды ты попал на какой-то семинар, и строгий профессор спросил о чём-то тебя, но ты не мог ничего ответить даже не потому, что не знал материала, а потому, что не мог сообразить, по какому предмету опрос. Однокурсников очень забавляло твое идиотское выражение лица, они смеялись всё громче и громче, и ты не выдержал, ты выбежал из кабинета… Так вот, в такие нервные дни ты приходишь домой трезвый и, оставшись наконец в одиночестве, чувствуешь приятное отупение. Ты наливаешь себе чаю и включаешь Баха. Но Бах не успокаивает тебя, как прежде, ты начинаешь сначала судорожно сглатывать слюну, пытаясь прогнать комок в горле, потом, всё-таки не справившись с собой, начинаешь тихо плакать. Тихий плач переходит в громкие рыдания, и вот ты уже опять призываешь Дьявола, только б он избавил тебя от муки, потом Бога, только бы он вернул твоего возлюбленного, потом ты начинаешь проклинать обоих, и так до бесконечности, дьявол-бог-сдохните, дьявол-бог-сдохните, дьяволбогсдохните дьяволбогсдохните дьяволбогсдохните!.. Чёрт, чёрт, чёрт, не могу больше!.. *** Тьма и тишина сливаются в единую всепоглощающую пустоту. Некоторое время назад здесь был балкон и, кажется, двое. Теперь в допервозданной тьме лишь чается тяжёлое верчение эфемерных углов и плоскостей, не иначе как мыслей Бога. Пустота не имеет вкуса, как может быть безвкусен растворимый кофе, и колется, как свитер из грубой шерсти. Но рассказ ещё не закончен, потому в конце концов темнота обретает рамку из дерева, которая оказывается ни чем иным, как окном лоджии. Через мгновение вспыхивает огонёк сигареты. *** Она пришла к тебе. Хотя ты несколько раз видел её в университете после того, как Ваня исчез, ты как-то совершенно забыл о своей ещё недавно настоятельно культивируемой любви. Когда же она вошла в твою замызганную комнату, в тебе вдруг проснулись какие-то ещё не до конца, оказывается, задавленные придатки первоначального чувства. Ты вдруг обнаружил, что она – о боги! – красива, а грусть, нарисованная на её лице, заставляет тебя устыдиться своего внешнего вида. У тебя даже возникло лёгкое желание броситься прямо сейчас в душ или за тряпкой, чтоб придать себе или комнате подобающий снизошедшему ангелу вид. Прекрасный порыв испортила неожиданно прилившая к горлу желчь, то ли от вчерашней водки, то ли от всегдашней злости, которую ты ощущал при виде Ани после объяснения с ней. – Чем обязан? – ты попытался вложить весь возможный яд в свой вопрос, но слова прозвучали хрипло и невыносимо жалко. Она посмотрела на тебя так печально, что сердце болезненно сжалось. – Я слышала, у тебя друг погиб. Зашла вот… Думаю, может, смогу чем-нибудь помочь. Искренность, звучащая в её голосе, изумляла, но ты не мог себе позволить так быстро сдаться. – Помочь? Пожалуйста. Дай мне денег, я хочу выпить. Ни слова не говоря, она достала из сумочки 500 рублей и протянула тебе. Происходило что-то невозможное, ненатуральное, но печаль и безропотность, совершенно не вязавшаяся в твоём представлении с Аней, но тем не менее проявляемая ею сейчас, потрясала до кончиков пальцев. Ты сполз со своей лежанки, где проводил почти что всё время последние два месяца, взял деньги, мимоходом отметив, какие тонкие и бледные пальцы руки, их подающей, и произнёс: – Спасибо. Я схожу за вином, быстро. Сегодня, в честь твоего визита, мы будем пить вино, – ты улыбнулся почти не вымученно, так, как умел улыбаться ещё каких-то полгода назад, – если ты, конечно, хочешь составить мне компанию… Аня кивнула. – Тогда посиди, вот стул. Я мигом. – Ну как? У тебя же в первый раз? Что ж, теперь ты понимал, почему на Аню так страстно смотрели молодые люди определённого пошиба. Она трахалась умело и с удовольствием, и теперь ты был один из тех, кто познал всю прелесть её б**дского искусства. Однако, никакого особенного впечатления на тебя анины телесные ухищрения не произвели. Возможно, потому, что (я помню, я помню, как тонко и нежно) совсем недавно ты испытал нечто подобное, только немного… по-другому. – Забавно, – ответил ты и рассмеялся. Её ответный смех прозвучал неестественно. Кажется, ей впервые довелось слышать такое после секса. – Забавно? И только-то? Если б не полбутылки заранее выпитого Мартини, тебе вряд ли удалось бы имитировать нежность и благодарность тогда, но с помощью волшебного напитка ты справился с трудной задачей. – Ну что ты, я шучу… Мне так… так… Я просто не знаю, как, вот и говорю глупости… Оно было… как не было, и уже, наверное, не будет… – ты потянулся к её губам и поцеловал со всей возможной нежностью, стараясь быть трепетным и ласковым, смежив веки и представляя совсем другие губы, причём на какой-то миг тебе даже показалось, что разницы нет. Открыв глаза, ты заметил две слезинки, зародившиеся в уголках её глаз, которые набухли и пролились тонкими ручейками по вискам. Три месяца вы встречались, а на четвёртый отношениям пришёл конец. Расставание было равнодушным и бесстрастным. Следующие два года вы даже приятельствовали, как будто не было ни скандалов, ни секса, ни слёз, ни ласки; потом потеряли друг друга, и ни один из вас не пытался найти бывшего знакомого вновь. Но – о, боги – Аня, ты пришла вовремя, ты была необходима в тот февраль, и мы говорим, спасибо тебе. 8. – И всё? – Всё. Слушавший усмехается со значением. – И всё, что ты хочешь узнать, где сейчас твой мальчик? Через небольшую паузу рассказчик отвечает с надрывом: – Да. Слышны шумные движения и перемещения: похоже один из собеседников вертится на табурете. Во тьме видно, как перемещаются складки чьего-то плаща. Снова возникает огонёк сигареты, тусклый и слабый, как будто курильщик курит лишь по инерции. – Хорошо. А если, скажем, он не хочет тебя видеть? Если он считает, что ты его предал? Если он больше не интересуется тобой или стихами? Если он стал… коммивояжером? В голосе рассказчика слышится гордость: – Мне всё равно. Я хочу. А тебе-то какая разница? Ты что – Бог? – в последнем вопросе звучит неприкрытый вызов. – А что, если да? Пауза яростна. Темноту искажают помехи, готовые перерасти в белый шум. – Если да, скажи мне, какого дьявола ты изводишь меня? Какого дьявола ты отнял его у меня? Какого дьявола я живу? – Слишком много слова «я» и производных, мой друг. Как всегда у тебя, – печально произносит человек в плаще. – Если б не, то можно было бы… – Так ты – Бог?! – сигарета бешено вздымается вверх. Видимо, рассказчик вскочил со своего табурета. – А разве Бога ты хотел видеть? – отвечает человек в плаще и начинает медленно утекать в окно. В темноте слышится какая-то суета, видимо, рассказчик пытается уловить собеседника за плащ. – Погоди! Стой! Объясни!.. На балконе – один. Он рассказчик, он только что рассказывал, но какая теперь разница? Возможно, никакого рассказа и не было. Он выкидывает сигарету в окно и схлопывает створки. Пора спать. До завтра. А завтра будет какой-то новый день. Завтра память оскудеет и выдаст на запрос о вчерашнем вечере только смутное красно-зелёное алкогольное марево. Это загадочное завтра! Может, оно и мудренее, чем сегодня. Может, свет сильнее тьмы. Может, звук естественнее тишины… Но в глубине души ты знаешь, что завтра – вечером, в тишине и тьме, которая подстережёт тебя на балконе с бутылкой Кьянти, из мрака опять появится собеседник, и ты не сможешь отказать ему в беседе, ты будешь рассказывать и рассказывать о самом болезненном в смутной надежде снова, как и – кажется – вчера, испытать то самое мимолётное счастье, ради которого ты проживаешь весь день, от корки до корки, счастье, смысл которого ты сейчас уже подзабыл, но который тайно живёт в тебе, не умирая. Рассказчик выпивает ещё стакан вина и валится на постель. Ещё минута, и добрый благостный сон обнимет его измученный разум. В воздухе звучит тихий ласковый голос: – Спокойной ночи. – Спокойной ночи, мой милый мальчик, - отвечаешь ты, уже не осознавая, где явь, а где сон. Спокойной ночи, мой милый мальчик. Мы говорим, спасибо тебе. © Владимир Алексеев, 2009 Дата публикации: 24.06.2009 15:26:25 Просмотров: 2313 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|