Между двух империй. Часть 1 гл. 4-7

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 70340 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.II."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Сибирский сказ, прогремевший из уст вахмистра с привольным размахом, произвел на девушку не меньшее впечатление. Бухая словно в бочку, могучий урус-казак пел с каким-то неизъяснимым удальством. Выбрасывая вперед длинные руки с широкими ладонями, он громогласил на весь зал голубых шелков, притоптывая ногой, как бы вызывая тем волшебного коня.

Книга «Между двух империй» вторая из тетралогии «Степной рубеж». Первую книгу «Полуденной Азии Врата» смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТАНЕЦ ДОКШИТСКОГО ЦАМА.

Примечания автора к главам в конце данной публикации.

Глава четвертая.

В сопровождении канцеляриста Башкирцева и низенького слуги султана, Самойлов зашел в приемные покои владельца Уй-Баса. В окружении пяти биев и нескольких ближних батыров, на обшитом красным бархатом невысоком кресле со спинкой из витых рогов архара, сидел Абылай по-восточному, подогнув облаченные в сапоги ноги под себя. Позади него стояло два рослых толенгута в полном вооружении. Рядом с султаном по правую и левую стороны от него, расположились: незнакомый Андрею высокий господин и табакши Ораз. Высокий пожилой мурза в богатом китайском халате и приподнятой собольей шапке старорусского, московского пошива, видимо являлся доверенным лицом Приишимского владельца. Обмеривая Андрея оценивающим взглядом, он делал вид, что лишь непринужденно играет серебряной рукоятью своей нагайки.
Поручик в мундире лейб-гвардии, перед отъездом из крепости до блеска начищенном и отутюженном Акулиной, произвел на окружение султана должное впечатление. По-военному чеканя шаг, Самойлов подошел к Абылаю и, щелкнув шпорами, склонил в приветствии голову.
— Хорошо ли отдохнул, урус-батыр? — спросил тот через Башкирцева, стоявшего рядом с Андреем. — Легка ли на ласки «разрушительница городов»? [1] Навивала ли она гостю спокойные сны?
Выслушав перевод Юлсуна, Самойлов ответил:
— Спал я в неге и довольстве, величественный султан Абылай-торе. Мне уже приходилось слышать о вашем великодушном и щедром гостеприимстве, но сейчас, я убедился в том воочию.
Абылай остался доволен ответом, улыбка озарила его слегка-вытянутое с клинообразной бородкой лицо. Он дружелюбно пригласил Андрея присесть рядом с ним на торе. Табакши засуетился. В мгновение ока, откуда-то из-за толенгутов, он вынес европейское кресло и поставил около султана. Уступая свое место Башкирцеву, табакши вежливо поклонился поручику и отошел.
Придерживая шпагу, Самойлов скромно опустился на край мягкого сидения, опершись об резной подлокотник лишь одной рукой.
Узнав от табакши, что султан Средней орды примет русского посла сегодня после полудня, Андрей все утро провел в напряженном изучении азиатского дворцового этикета. Пытая Башкирцева вопросами, он детально разработал каждый свой шаг и каждое слово. По довольным лицам Абылая и его окружения, поручик понял, что занятие не прошло даром и принесло первые плоды, но расслабляться было рано, тонкий мир дипломатии не прощал глупых ошибок в делах государственных и порой грозил непредсказуемыми последствиями.
— Я слушаю тебя, урус-батыр, — после выдержанной молчаливой паузы изрек Абылай, давая понять Андрею, что ему можно говорить.
— Таксыр Абылай-торе, — начал Андрей, — мне, русскому дворянину и российскому офицеру поручику Самойлову, от коменданта крепости Святого Петра подполковника Тюменева Акима Ивановича поручено: объявить в вашем Приишимском улусе о монаршей воле моей Наисветлейшей государыни Елизаветы Петровны. И зачитать, при уважаемых людях киргиз-кайсацкой Средней орды, ее высочайший указ об учреждении менового двора, подобно оренбургским торговым рядам, в крепости Святой Петр, что стоит от Кок-тау по реке Ишим к северо-западу, в урочище Кызыл-Жар.
Говоря, Андрей подал знак Юлсуну, прочитать письменное свидетельство его слов, и добавил:
— Сие имперское соизволение подтверждено в ордере из Омской фортеции. Военно-полевой канцелярии с подписью командующего Сибирским корпусом бригадира Фрауендорфа, и переведено на доступный вам язык. Подлинник также прилагается.
По окончанию перевода сказанного поручиком, Башкирцев развернул имперский указ и, зачитав его копию во всеуслышание по-казахски, и с поклоном передал бумаги султану через табакши. Указ Российской государыни из рук главного слуги принял высокий господин в старорусской шапке. Осмотрев подписи и печать омской Военно-походной канцелярии, он положил его возле себя, на невысокий столик с письменным набором и перьями.
В покоях султана стояла полная тишина. В ожидании ответа владельца Уй-Баса, приглашенная на прием российского посланника казахская знать не выражала никаких эмоций. Абылай переглянулся со старшиной Кулсары, скромно стоявшим чуть в стороне, но по правую его руку и произнес:
— Не далее, как этим летом, уважаемый мурза бригадир проходил экспедицией по Ново-Ишимской линии и из-за потери от слепня многих своих лошадей, был вынужден несколько дней гостить в моем улусе, и, для благополучного возвращения в Омскую крепость, одарен нужным извозом из моего лучшего табуна. При встрече я просил, Фрауендорфа, о сотворении сатовки при крепости Святой Петр, но он мне ответил уклон-чиво. Тогда я послал старшину Куле в Тобольск, к сардару Сибири Соймонову с отписанным мной письмом, в котором я настоятельно повторил свою просьбу. Но, третьего дня, получив черную весть из Троицка на благоприятное разрешение данной просьбы, по крайней мере, до весны не надеялся.
— Какое же дурное известие, столь опечалила вас, уважаемый султан? — внутренне насторожившись, спросил Андрей
— Об этом Кулсары обскажет лучше меня, — приглашая батыра к разговору, ответил Абылай. — Это он прибыл в становище три дня назад от Уйской оборонительной линии и принес мне кара-хабар.
— Уважаемый, мурза Андрей, — поклонившись султану, обратился Кулсары. Поначалу, позвольте выполнить то, что мне не привелось сделать: осуществить поручение Приишимского властителя и, через вас, поручик, принести свои искренние извинения подполковнику Тюменеву. Извинения всем офицерам крепости Святой Петр за то, что в угоне лошадей из находившихся по Ишиму аулов осенью прошлого года, и восьми дойных кобылиц, покраже, имевшей место по весне этого, старшины подозревали их. Извинения, с которыми, по велению Абылая, сразу же по нахождению истинных воров, я и отправился к урочищу Кызыл-Жар, но был вынужден миновать Петропавловскую крепость и вместе с полусотней жигитов отойти на Уйскую дистанцию. В Троицке зрело большое недовольство меновым торгом. По дороге в крепость, я встретил много казахских старшин, желающих отогнать, от реки Уй аульный скот уже предназначенный на продажу российской стороне.
Кулсары достал из рукава свернутый трубочкой лист развернул его и продолжил:
— Причиной же такого решения: ухода многих старшин из Троицка, стала высокая цена на покупаемые казахами русские товары. Маржан — бусы мелкие круглые, полтина, бритва простая — по 30 коп. Жебек — нить шелковая, цветная — 14 рублей за фунт. Димак — наперстки латунные — по 10 копеек, иголки для шитья — полста копеек дюжина, а зеркало ручное, круглое — рубль… Предлагаемый же казахами скот покупался вдвое меньше обычной цены. Коровы — от 4 рублей и ниже, быки — от 8 рублей и ниже. Лошади, добрые под седло, — не дороже тридцати рублей, а на мясо — по 4 или даже 3 рубля. Шкуры крупного скота, что большими кипами идут на белую, красную и черную булгара-юфть, людьми ревельского торгового агента у казахов брались совсем дешево.
Кулсары свернул бумагу и протянул ее Башкирцеву, после перевода Юлсуном, его слов на русский язык, он снова обратился к Андрею и продолжил:
— Чтобы не утомлять ваш слух перечислением, я составил целый список необходимого Степи товара. Товара, на который ревельский торговый гость, английский негоциант Джилберт Элленборо, в сговоре с купцами ташкентскими, караван-баши Ибрагим-Али ибн Муссы, установил обирающую наших людей мену. Передаю его вам, уважаемый мурза Самойлов. Поскольку мое обращение к коменданту Троицкой крепости полковнику Родену было рассмотрено им несколько скоротечно, с решением в пользу негоцианта прибывшего к нам из далекого Ревеля. Своим заявлением, что, не имея полномочий от Оренбургского наместника генерал-губернатора Давыдова, он не может вмешиваться в дела торговые, негоциантские, Андрей Петрович Роден просто устранился от сего вопроса, отдав верноподданнические отношения Степи к России на волю случая. Такой поступок полковника российского, в череде последних велений нашей Всемилостивейшей и Державнейшей императрицы Елизаветы Петровны, относительно Степи, опрометчив и недопустим.
— Несомненно, многоуважаемый Кулсары, — ответил Андрей, выслушав Башкирцева. — По возвращению в крепость Святой Петр, на имя полковника Тюменева, поскольку выше не позволяет субординация, мною будет написан подробнейший рапорт, к коему я приложу ваш список цен на товары в Троицке. Думаю, что Аким Иванович долго не повременит и отошлет донесение с приложением вашей бумаги и моего рапорта по этому случаю, на рассмотрение в Военно-походную канцелярию. Сейчас же, кроме уже отданного ордера бригадира Фрауендорфа, могу сказать только следующее: от подполковника Тюменева для сведенья уважаемого султана Абылая и старшин его, мне поручено передать: «Меновой двор в крепости Святой Петр будет готов не позднее середины декабря и радушно примет с Приишимской степи всех желающих честно торговать в ее чертогах. Торг сей, со стороны киргиз-кайсацких кочевий, какой-либо пошлиной, согласно инструкциям из Иностранной коллегии, приказано не облагать. Русской армии, четвертый год ведущей войну в Европе, сейчас нужны статные лошади под седло, а также степные кони необходимы и в качестве тягловой силы. Купцы российские с потребным для степных улусов товаром: медной утварью, матерчатой галантереей и прочим, тому подобным изделием, прибудут в Петропавловскую крепость к указанному сроку возведения сатовки». То есть, многоуважаемый султан Абылай, а также, уважаемые бии и старшины, как обозначено в отписанном подполковнику Тюменеву ордере из Военно-полевой канцелярии: во второй декаде декабря сего 1759-го года.
Абылай жестом указал Кулсары примкнуть к другим старшинам, сидевшим немного поодаль и внимательно выслушав Башкирцева, ответил поручику сам.
— Поскольку, уважаемый мурза Самойлов, я не имею возможности в скором времени засвидетельствовать свое почтение личным посланием в Тобольск. То кроме своего рапорта по поводу Троицкого торга, предайте сибирскому генерал-губернатору Федору Ивановичу Соймонову, мой низкий поклон, а после поклона слово: Небо видит, как Абылай искренне ему благодарен, за непосредственное участие в благосостоянии моего народа. И я несравненно обязан перед многоуважаемым сардаром, за его постоянное кропотливое радение, перед российской государыней императрицей Елизаветой Петровной Правительственным Сенатом, Иностранной коллегией и канцлером графом Воронцовым, о меновой торговле с приишимскими улусами казахов.
После перевода Андрей ответил:
— Уважаемый султан, ваше пожелание не требует от меня каких-то дополнительных полномочий от подполковника Тюменева или от бригадира Фрауендорфа, поэтому я с удовольствием ее выполню, при первом же удобном случае.
— Меновой двор в крепости Святого Петра, очень нужен для казахов Приишимья — выслушав перевод ответа на свою речь, продолжил султан. — Кашгария слишком далеко от наших растянувшихся по приишимским озерам и рекам аулов. Кроме долгой и изнурительной дороги, на южном направлении Шелкового пути казахов ныне ожидают большие поборы. За последние пять лет, полностью покоривший джунгар и Малую Бухарию, богды-хан Поднебесной на перегонах скота и торговых путях с Восточным Туркестаном ставит воинские караулы и облагает идущие из Степи караваны непосильным ясаком. Дорога в Орымбор [2] лежит через Младший жуз хана Нурали, постоянно враждующего за право власти с Аральским ханом Батыром. А где есть ссора, там нет достойного торга. И на Троицк теперь у казахов нет надежды, поэтому меновой двор в урочище Кызыл-Жар это очень хорошо!
— Близкий торг выгоден нам, Абылай! — подтвердил Кулсары слова льющиеся из уст владельца Уй-Баса, как бы в размышлении. — Если только он будет честен и не уподобится мене в Троицке.
— А что думает по этому поводу, уважаемый жуан [3] Казыбек? — изрек Абылай, обращаясь к высокому пожилому господину, стоявшему в полном молчании по его правую руку. — Еще вчера ты был на пути из Кашгара в Ташкент, а сегодня из Ташкента прибыл сюда. Тебе, совесть казахского народа бий Казыбек, и говорить нам о мене прошедшего лета с Поднебесной.
— С Малой Бухарией ныне очень худой торг, уважаемый Абылай! — спокойно ответил тот. — Плох он и в Илилиской долине. Лишь на Тарбагатае у Чугучака мена скота еще кое-как, но производится с китайской стороной. Улусы джунгар полностью разорены пятилетней войной с Поднебесной. Оставшись без сардара и родовых кочевий сподвижники зайсана Амурсаны, занялись грабежом проходящих по реке Или [4] торговых караванов. За охрану от джунгар, присланные Сыном Неба на Зюнгорские земли из Маньчжурии солоны берут двадцатую часть скота. По слухам, так велит дажень Синьцзяна Чжао-Хой, наместник Китая в поверженной Джунгарии. Стоимость отреза кара-каски [5] в Кашгаре доходит до пяти баранов. В Яркенде, Аксу плата с пришлого из Степи товара в казну императора Цаньлуна перепадает еще больше. И так по всему Восточному Туркестану.
— Ой бай! Совсем худо! — воскликнул табакши Ораз и омыл руками лицо.
— При грозном Галдан-Цэрене, за проход до Китая джунгарские караулы брали с казахов лишь пятидесятого барана! — Абылай проскрипел зубами. — «Не радуйся, словно малое дитя, когда в честном поединке одолеешь врага своего», — когда-то сказал мне отец, — «ибо на его смену придет другой враг! И будет он сильней прежнего, коварней и жаднее».
Вязко утопая в обшивке лазурного шелка, слова родительского наставления, отразились от стен Уй-Баса и тихим эхом вернулись к султану.
— Выходит, надо вести скот к урочищу Кызыл-Жар! — оборвал сам себя Абылай. — По закону Жеты Жаргы великого хана Тауке, мурза Самойлов, я должен отблагодарить человека, принесшего моему улусу добрую весть. На внутреннем дворе Уй-Баса, у коновязи, стоит вороной карабаир [6]. Жеребец трехлеток, теперь он твой, урус-батыр.
— Благодарю, Абылай-торе, для меня, офицера от кавалерии, хороший конь наилучший подарок.
Андрей в знак высочайшей признательности склонил голову. Хоть Башкирцев, еще поутру, и объяснял ему: «Отказываться от предложенного дара, каким бы он не был, не в традициях Востока. Чтобы тебе, в знак встречи, султан не преподнес, все принимай с показ-ным восторгом», — радость Самойлова была искренней. Перед аудиенцией, прогуливаясь по заснеженному двору Уй-Баса, поручик случайно увидел подведенного султанскими слугами к коновязи статного жеребца, но тогда он еще не знал, что красавец-конь, фактически, уже принадлежит ему.
— Но перед тем как его оседлать, ответь мне, мурза Самойлов, еще на один вопрос: есть ли среди твоей свиты человек, достойный заменить моего толмача достопочтенного муллу Азамата? Он уже глубокий старик и последнее время глазами видел мало. Месяца два назад, по его поклонной просьбе, я отпустил сего мудрого грамочея в город Казань умереть на родине. И оставишь ли ты, урус-батыр, того сведущего в татарском и русском письме человека, при мне в Уй-Басе толмачом? Для перевода грамот государыни нашей, императрицы Елизаветы Петровны и прочего канцелярского дела?
— К сожалению, многоуважаемый султан Абылай, второго толмача у меня в товарищах нет. Канцелярист Юлсун Башкирцев единственный, кто среди моих людей разумеет русский язык и тюркские наречия. А так же, хорошо знает татарское письмо. Но и его оставить при вас, я не имею полномочий, поскольку сей переводчик, приписан к крепости Святого Петра и несет канцелярскую службу при ее коменданте подполковнике Тюменеве.
— Плох повелитель, кто одаривает на половину! — в ответ на, кропотливо составляемый в приличествующих фразах отказ поручика, изрек султан. — Владелец Уй-Баса Абылай, совсем не плохой повелитель, урус-батыр. Я подарил тебе хорошего коня, но на это была моя воля. Воля султана. Теперь же проси ты, и я исполню твою волю.
— Мурза Самойлов, не стесняйся. Проси мудрого Абылай-торе! — повторил обещание султана: одарить русского посланника повторно, табакши Ораз. — Любое твое желание теперь для нас закон!
— Проси! — перевел Башкирцев, делая многозначительное ударение.
Андрей молчал в неуверенности. Слова Абылая его несколько смутили, в них поручику показалась легкая издевка или насмешка. Не понимая, что речь султана, всего лишь древняя традиция Востока, он произнес:
— В становище я исполняю служебный долг перед государыней Елизаветой Петровной. Осуществляю монаршую волю императрицы российской, и награды за это, уважаемый султан Абылай, мне не надо.
Круглое лицо Юлсуна Башкирцева стало более круглым. Замешкавшись, как бы вспоминая нужное слово в казахском языке, он перевел:
— О величественный и мудрый таксыр Приишимья Абылай-торе!.. Уважаемому урус-батыру мурзе Андрею пришлась по вкусу черноокая красавица, что ожидает поручика в отведенных ему покоях Уй-Баса. И он… Он хотел бы оставить ее себе. Как память о разговоре с Вами, что произошел сегодня после полудня и уже никогда не изгладится и не поблекнет в его дальнейшей богатой на впечатления жизни.
— Передай, урус-батыру: отныне девушка принадлежит ему и только ему, — ответил Абылай и добавил к уже сказанному своеобразное приглашение: — Вечером, на айтысе в честь победителей в народных играх-состязаниях, она может сопровождать своего хозяина.
— Мурза Самойлов с радостью принимает ваше приглашение. И на закате солнца будет присутствовать на песенном состязании акынов, о великий и мудрый Абылай-торе! — сразу ответил за Андрея Юлсун. Боясь, что поручик опять совершит какую-нибудь глупость, откажется от приглашения, он решил не рисковать.
Абылай жестом дал понять, что разговор окончен. Самойлов с Башкирцевым поклонились и, оставляя султана, покинули комнату для торжественных приемов в сопровождении табакши, с которым они и попали на аудиенцию. Когда поручик и канцелярист вышли из покоев на заснеженный двор, красавец-конь, фыркая и раздувая ноздри, по-прежнему стоял у коновязи. Только, вместо слуг Абылая, возле него ходил немного хмельной вахмистр Захарин.
Увидев поручика с Юлсуном, он похлопал вороного жеребца по высокому крупу и произнес:
— Теперь, ваше благородие, у вас не только лейб-гвардейский мундир, но и лучший в округе скакун!
— Уже известно? — удивился Андрей.
— Слугам Абылая морозиться не хотелось. Вот они охотно и обсказали о сем даре. Коня мне, а сами в тепло.
— Это как же ты с ними объяснился-то, Иван? — усмехнувшись, спросил вахмистра Башкирцев.
— Через Барымтача обговорили. Года три тому казахи его на скотокрадстве словили. В рабстве он теперича. Толмачом, стало быть, у султана служит. Надо бы вызволить, ваше благородие. Сгинет казак.
— Никто его скот у кайсаков воровать не заставлял!
— Оно, конечно так! — Евсей вздохнул. — И все же душа крещеная. Жалко.
Андрей промолчал, ничего не ответил Захарину…
Ноябрьский мороз стал пробирать тонкую шерсть парадного мундира и Самойлов, отдав вахмистру, должное распоряжение насчет неожиданно приобретенного скакуна, поспешил укрыться в тепле отведенных ему покоев.
Черноокая красавица, скучавшая на персидском ковре в одиночестве, подбежала к поручику, как только тот вошел в комнату. Упав в ноги, девушка обняла заснеженные сапоги хозяина, и прижалось к ним щекой.
— Мурза! Урус-мурза! — неустанно повторяла она.
Поручик наклонился и, едва коснувшись остренького девичьего подбородка, обратил ее лицо к себе. Наложница султана улыбалась, а из черных красивых глаз катились крупные слезы, растапливая снег на высоких офицерских ботфортах.
— Юлсун, что с ней случилось? — удивленно спросил Андрей, в первый раз видя девушку плачущей.
— Ничего особенного, Андрей Игнатьевич. Сия девка, благодарит нового господина за то, что он пожелал ее приобрести в виде дара от Абылая.
— Кто пожелал?
— Вы, Андрей Игнатьевич.
— Я пожелал?
— Да. Но, не совсем… Когда, несмотря на мои утренние весьма обстоятельные советы, вы вдруг заявили, что ничего не хотите принять из рук высокопочитаемого султана Абылая, мне ничего не оставалось, как сказать от вашего имени: урус-батыр желает в собственность эту девицу. Простите, Андрей Игнатьевич, но большего, я придумать не смог. Слишком мало было времени.
— Стало быть, теперь она моя? Подобно жеребцу, что стоит во дворе на привязи?
Андрей замер от такой новости. По сути дела у него никогда и крепостных то не было. В родовом имении под Можайском, деревеньки с десятком крестьянских душ, всем хозяйством заведовала его домовитая тетка Глафира Андреевна. Перед отправкой в Сибирь, она так и не прислала своему племяннику должного дворянину слугу, жалясь в письмах на полное оскудение имения в работных людишках, так надобных для посева и сбора урожая. А теперь вместо слуги у поручика появилась невольница. На непонятном языке постоянно бормочущая в его адрес какие-то ласковые слова совсем молоденькая девушка.
Провозглашенное Башкирцевым известие о том, что с его легкой руки он стал рабовладельцем, для Андрея оказалось невероятным. Совершенно не зная, как поступить с говорящим подарком султана, он лишь тупо слушал восклицания счастливой девушки:
— Мурза! Мой красивый урус-мурза!
— Да не расстраивайтесь вы так, ваше благородие! Женщины-рабыни для услады души и тела, на Востоке обычное дело, — успокоил его Юлсун. — Привезем в крепость. Выдадим замуж за свободного от брачных пут казака, и станет сия девица черноокой казачкой.
— Но, я даже не знаю, как ее зовут!
— Эка невидаль! Вам ее даровали, ваше благородие. Поднесли, стало быть, в дар. Так и зовите ее Дарьей.
— Дарьей! — поручик снова посмотрел на раболепно распластавшуюся у его заснеженных офицерских сапог красивую черноволосую девушку, из доселе неведомой и, наверно, далекой страны Кашгарии.
Каким-то неведомым чутьем мягкой и пушистой зверушки, поняв их разговор, она блеснула заплаканными черными очами и певуче на растяжку произнесла:
— Дарь…я.
Это было первое русское слово, произнесенное юной «разрушительницей городов», говорившее о себе: я подарок, и теперь всецело принадлежу мурзе Андрею…
— Дарь…я, — повторила она и улыбнулась.

Глава пятая.

Вечером того же дня, в сопровождении вахмистра Захарина, канцеляриста Башкирцева и двух толенгутов, поручик Самойлов снова посетил султанские покои Уй-Баса. Обширная комната, куда они зашли, была похожа на большой шатер. Освещенный факелами зал, украшали свисавшие с потолка альковом шелковые занавесы. Множество ворсистых разноцветных ковров теплым узором стелилось по его досчатому полу. Боевое оружие: тяжелые мечи-самсеры, кривые турецкие сабли-ятаганы, кинжалы в дорогих ножнах, с драгоценными каменьями на рукоятях, саадаки с колчанами, в кожаных чехлах, найзы, палицы… украшали стены султанского дворца.
Присущая Полуденной Азии грозность и роскошь была повсюду. Великолепие покоев дополнял сам султан Абылай, восседавший на торе в любимом кресле красного бархата со спинкой из изогнутых рогов архара, и его многочисленные гости. Акыны Великой Степи с музыкальными инструментами сидели кружком, посередине у выложенного диким камнем, празднично-убранного очага. Перед айтысом в честь сегодняшних побе-дителей в народных играх и владельца Уй-Баса, мастера древнего кюя [7] разминали пальцы. Из множества домбр и кобызов [8] лилась умиротворяющая музыка, бескрайняя, как и земля исполнителей.
Встретивший поручика с сотоварищами поклоном у дверей, табакши Ораз проводил их до расположенного справа от Абылая кресла. Андрей поприветствовал таксыра кивком головы и опустился на предоставленное ему место. Евсей и Юлсун встали позади.
Уложив руки на удобные, изогнутые под локоть, резные подлокотники, поручик стал с интересом рассматривать присутствующих. Одним лишь взором, не крутя головой, Самойлов стал отделять от общей массы знакомые лица: старший сын и наследник султана Вали, младший Бури. Прибывший из Восточного Туркестана высокий пожилой господин в старорусской шапке… Старшина Кулсары... В принципе, ничего особенного в сидевших, стоявших и ходивших под сводами шатра, многочисленных мужчинах не было, но в украшенной шелками зале находились и женщины. За проведенное в Уй-Басе время, Андрей настолько свыкся с преобладанием в окружении султана мужского общества, что это его заинтересовало.
Азиатские красавицы на показ щеголяли нарядами из ханчи [9], фанзы [10] и крепа [11], звенели вплетенными в роскошные косы золотыми и серебряными шолпами. В преобладающе-красном, девицы вели себя на удивление свободно. Слегка беленые и ничем неприкрытые лица заневестившихся барышень смеялись, а их черные подсурьмленные очи, то и дело, пускали амурные стрелы в присутствующих среди гостей султана молодых жигитов. Эти девушки вовсе не походили на шокирующие образы несчастных азиатских женщин, так красочно описываемые якобы посетившими Восток щеголями Санкт-Петербурга. Они небыли героинями, душераздирающих рассказав о варварстве азиатов в султанских гаремах, тех самых фривольных повествований, поведанных европеизированным дамам за чашкой вечернего шоколада. В будуарах с оббитыми на французский манер стенами в розовые или сиреневые тона, с потолками в гипсовых голозадых фавнах.
Проистекающее на Кок-тау празднество, звучавшее в заснеженном и бескрайнем степном краю Полуденной Азии веселье и музыка, очень походили на любимые императрицей Елизаветой куртаги, — светские развлечения с итальянской оперой и приватными беседами. Наблюдая за происходящим в зале голубых и красных шелков, Андрей, невольно, стал сравнивать Уй-Бас с двором Ее Императорского Величества. Конечно, апартаментами, одеждой, манерами, музыкальным сопровождением, азиатский дом султана Абылая резко отличался от европейского двора матушки-государыни Елизаветы Петровны, но, все же было и много общего. Притом, это общее было, не то пустое подражание чужому, пришедшему извне, а свое, близкое по духу. То родное, что российскими дворянами по воле европейского ученого сообщества было принято за непристойное простонародье. Татарщину.
Нареченная профессорами, — исключительно немцами, «Просвещаемой татарщиной» старорусская знать, оказалась затрамбована в европейский лоск, словно пылающий фитиль в воск церковный свечи. Со времен Петра, Огонь лишь трепещущий в России одинокой свечей, костром пылал в высшем обществе Полуденной Азии. Хотя влияние мусульманского Востока уже и в Сары-Арка подтачивало основу свободного народного бытия, как вода скалистый берег. Ярким тому примером, для поручика стал полупрозрачный занавес у левой стены залы. Отделенные от общего веселья тонкой материей, в углубленных вовнутрь нишах, просматривались женские силуэты.
Обратив внимания на сие обстоятельство, Андрей поинтересовался у стоявшего позади Башкирцева:
— Юлсун, кто, те дамы за шторами?
— Байбише Сайман и ханум Карашаш. Жены Абылая с самыми близкими подругами и прислугой.
Получив исчерпывающий ответ от немногословного канцеляриста, поручик лишился иллюзий и стал вслушиваться в песню, плавно льющуюся из уст сидевшего у очага на подушках седобородого старика в выцветшем от времени и дождей ватном чепане.
Песня жырши [12], в сопровождении двухструнного музыкального инструмента, очень похожего на балалайку, то затихала, то вновь взвивалась под своды Уй-Баса. Седой старец пел то надрывно, — с силой выталкивая слова из старческого горла, то тихо, — с неописуемой нежностью и теплотой. Не понимая слов, через музыку и тембр его голоса, на свое удивление, Самойлов прочувствовал каждую интонацию казахской песни. Две сущности человеческой души: ненависть и любовь, задевал старик, перебирая струны домбры и зажимая верхнюю деку.
Подобно итальянской опере мелодичность повествования не требовала перевода, и Андрей просто окунулся в чарующий мир музыки, откуда его неожиданно вытащило смуглое лицо Хасана, толмача месье Раймонда. Турок так внимательно слушал жырши, оттопырив из-под чалмы уши, что поручику стало интересно, о чем говорится в повествовании сказителя Степи.
«Вряд ли слугу проходимца привлекли и очаровали звучание музыки и переливы его голоса», — подумал Андрей и обратился к Башкирцеву:
— Юлсун, расскажи-ка: о чем поет седой старец?
— Это очень старая и красивая легенда, ваше благородие, — обобщил Башкирцев. — Сказитель поет старинный жыр казахов о величественных близнецах: богатыре Алтын-Чаркасе и красавице Алтын-Арыг.
— Сказывай, башкир-голова! — поддержал поручика вахмистр Захарин. — Складно поет старик. Душевно. Хотелось бы и смысл уразуметь.
— Эта длинное сказание, — ответил Юлсун, с неохотой взглянув на поручика.
— Тогда и начинай! Не медли! — ответил за Андрея Евсей, изначально все же заручившись согласительным кивком Самойлова.
Немного подумав, Юлсун начал рассказ:

Давным-давно, когда земля только была отделена от неба всесильным богом Кок-Тенгри, согретая солнцем и политая обильным дождем Синяя гора родила близнецов: мальчика Алтын-Чаркаса и девочку Алтын-Арыг. Гора кормила и поила детей Голубого Неба, холила их в земной неге, а близнецы беззаботно играли в прядки на материнском теле, взрослея в лучах отца-солнца не по дням, а по часам. Но вот нашла на Синюю гору черная туча, то был семиглавый дракон Делберген [13]. Злой Эрлик послал его погубить божественных близнецов. Желая помочь своим детям Голубое Небо потрясло тучу раска-тистым громом, но дракон был настолько огромен, что выдержал могучий рык Неба. Лишь яркий солнечный луч пробился сквозь налетевшую на Мать-гору черную тьму. Сверкнувшей молнией, ударившись об грудь Мать-горы, обернулся он жеребенком Кулагером. Подхватил крылатый конь детей Алтын-Арыг и Алтын-Чаркаса, усадил на себя и без страха понес сквозь огромное тело дракона. Маленький, только, что родившийся жеребенок еще не имел большой силы и, прорвавшись к свету, он стал снова падать вниз. Обессиленный борьбой с драконом, Кулагер рухнул на мягкую спину Ак-Буры. Видя беду божественных детей, Белый верблюд, сказал тогда жеребенку: «Испей воды из озера, что покоиться у ног моих. Силы в тебе, о крылатый конь Кулагер, прибавиться в трое. И тогда вы сможете лететь дальше. Только не пей с краю, пей с середины». «Как же я попью с середины? — спросил жеребенок, огромного верблюда Ак-Буру. — «Если, ни лететь, ни плыть уже не в силах». «Я помогу тебе!», — услышав его, воскликнул юный батыр Алтын-Чаркас. И взяв жеребенка на руки, бросился в голубую воду с высокого горба верблюда. Тем временем дракон Делберген настиг беглецов и стал кружиться над озером. Увидев его, Белый верблюд спрятал красавицу Алтын-Арыг под теплое лохматое брюхо и обратился в камень. Кулагер напился из середины озера, силы в нем прибавилось до коня трехлетка. Алтын-Чаркас тоже хлебнул той водицы. Силушка заиграла и в его руках. Взвились они в Голубое Небо и унеслись в сторону больших гор...».

— А как же сестра? — перебив, спросил Захарин.
— Батыр Алтын-Чаркас вырос. Женился на дочери бога Неба Кок-Тенгри, Золотой хозяйке ящерке. Победил семиглавого дракона Делбергена в честной битве и освободил Алтын-Арыг! — ответил Юлсун и на распев произнес по-башкирски:

«Любимица бога, лучшая из дев,
Прекрасная Алтын-Арыг.
На широком камне сотворилась вновь,
Когда на белом камне
Появился бело-игреневый конь...»[14].

Стараясь придерживаться рифмы, пересказав стих по-русски, Башкирцев продолжил:
— Именно так, Андрей Игнатьевич, гласит эта древняя легенда у нас, поволжских башкир. И завершает старик песенное сказание следующим:

«Сберегший красавицу Алтын-Арыг от злого дракона Делбергена, Ак-Бура и сегодня белой скалой гордо возвышается на берегу священного озера Бурабай, что покоиться недалеко от Синегорья».

— Алтын, означает золото, не так ли, Юлсун? — задумчиво спросил Андрей.
— Оно и есть, золото. Перевода не требуется! — снова встрял в разговор Евсей.
— Возможно, она до сих пор в той горе…
— Кто она? — переспросил поручика Захарин.
— Она, вахмистр, она. Золотая баба… Видишь, Евсей Данилович, как слушая рассказ сказителя Степи, слуга твоего крестника, толмач-турок уши-то развесил. Даже под чалму не входят. Видимо, к сей сказке у месье-миссионера большой стяжательский интерес.
Евсей, обшарив глазами округу. Турка не нашел, но увидел красную феску. Лжешевалье Раймонд старался затаиться за ширмой из людей, но высокий рост и приметный головной убор выдавали его.
— А вон, ваше благородие, и крестничек! — Евсей широко улыбнулся, без зла вспомнив добрый удар своего ведерного кулака.
Андрей повернул голову туда, куда смотрел Захарин, но красная феска уже исчезла, растворилась где-то в задних рядах гостей султана. Почувствовав на себе острый взгляд казачьего вахмистра, полублагородный дон предпочел скрыться за спинами присутствующих в зале.
Аксакал закончил песнь, как бы останавливая бег скакуна, броско провел рукой по струнам. Издав звук ржущего жеребца Кулагера, домра замолчала и наступила полная тишина. С помощью толенгута, старец встал с подушек и, сделав от очага несколько шаркающих шагов, подошел к Абылаю.
— Много слышал я на своем веку сказов и легенд, о мудрый и славный Абылай-торе! — проговорил он, опершись на руку, поданную ему султаном. — Многие жыры я исполнял на больших курултаях [15] при собрании казахских ханов, многие сказы из моих уст посвя-щены простому народу. Пел я и родной земле, сидя на восходе солнца у входа в теплую юрту…
Старец замолчал, собираясь с мыслями. Аксакал был так стар, что размышления терялись в его сознании. Но султан Абылай, поддерживая старика, терпеливо ждал, когда они вернутся.
Собравшись, жырши продолжил:
— Слышал я, как вчера, перед уходом небесного светила на покой, пели урус-казаки. Ничего не может порадовать старого жырши. Прекрасные женщины, добрые скакуны, безудержная отвага, уже у него в далеком прошлом. Лишь не слышанный ранее красивый сказ, еще ласкает старое сердце былого жигита. Наполняет его уставшее от жизни тело силой духа наших предков и живительной молодостью. Попроси, уважаемый Абылай, своих русских гостей, исполнить еще раз, тот величественный сказ, для старика и людей присутствующих у твоего гостеприимного очага.
— Обычай гостеприимства, претит мне повелевать, почтенный Джанак-ата, — отвечая жырши, султан посмотрел на Андрея. — Но я думаю: русские послы не откажут в просьбе седому старцу.
Когда Башкирцев перевел произнесенные стариком слова и ответ султана, поручик с улыбкой, искоса взглянул на вахмистра Захарина.
— Да не пел я, ваше благородие! Вот вам крест!
Захарин хотел перекреститься, но передумал. То ли он посчитал, что православный крест в Уй-Басе неуместен, то ли решил лишний раз не грешить.
— Пел, или ни пел, это уже неважно! Теперь, Евсей Данилович, спеть придется! — сквозь разбирающий его смех проговорил Андрей и, кивком, подал Абылаю знак общего согласия.
Вскоре, табакши Ораз уже нес русским гостям домбру.
— Гм-ммм...— пряча смущение, прокашлялся Евсей в широкую ладонь. — Инструмент не надобен, так напою!
Выдвинув большое, немного неуклюжее тело с долговязыми руками на середину залы, вахмистр запел:

«Начинается сказка от Сивка, от Бурка,
На честь и на славу отецкому сыну.
Что всякие силы сечет, побивает;
Могучих и сильных с коней вышибает;
А бабу Ягу на полати бросает;
И смерда Кощея на привязи держит;
А змея Горыныча топчет ногами»...

Постепенно входя в раж от исполнения казачьей песни, Евсей Данилович громыхал своим густым басом все громче и громче. Внимательно слушая казака, старец стал подыгрывать ему на добре. Басисто, с размахом, подстать могучему телом певцу. Сибирский сказ в гармонии с музыкой Степи зазвучал с новой силой:

«Он свистнет, он гаркнет, свистом богатырским,
Криком молодецким: «Ты гой еси конь мой!
Ты, Сивка, ты, Бурка, ты вещий коурка,
Ты встань передо мной, как лист перед травой!
На крик молодецкий откуда не возьмется
Конь сиво-бурой, сиво-коурой.
Где конь побежит, там Земля задрожит;
А где конь полетит, там весь лес зашумит.
На полете, конь пламенем пышет;
Из черных ноздрей светлые искры бросает
И дым из ушей как трубами пускает.
Не в день и не в час, во едину минуту
Перед витязем встанет! ..» [16].

Закончив былинную песнь, должным приплясом и притопом, Евсей Захарин вернулся на прежнее место и встал позади поручика.
Башкирцев, вкратце, пересказал по-казахски то, о чем пел неуклюжий басовитый урус-казак. По ходу его слов, среди гостей султана, то и дело звучало: «батыр Алтын-Чаркас» и «Кулагер».
Схожесть казацкой и казахской былин поразила и Андрея, сидя в кресле и слушая Захарина, он размышлял, удивляясь. Казалось бы, чего может быть общего между вековой Русью и такой же древней Степью, а общего оказывается-то довольно много. Где-то там, в глуби веков, оно сливалось в единое былинное целое. В раздумьях поручик не заметил, как у очага сменились исполнители. Только когда зазвучал молодой высокий женский голос, пребывавший своими мыслями в прошедших столетьях, Самойлов, снова вернулся в залу Уй-Баса...
Идя по кругу с домрой, теперь пела справная боками молодка. Пела, бросая в залу голубых шелков слова, словно кому-то вызов на состязание. Исполнив несколько куплетов, она встретилась глазами с еще совсем юной девицей. Выдержав острый взгляд молодки, та вышла к очагу из окружения зрителей. Звеня серебреными шолпами, она подбежала к исполнявшему древний сказ аксакалу и попросила домбру. Что-то проговорив, старец доброжелательно отдал красавице потертый временем инструмент.
Будто зануздав ретивого жеребца, девушка ударила по струнам, и звонко запела...
— Какой жаркий спор возник меж ними? — спросил Андрей, обратившись к Юлсуну.
— Они поют про какую-то женщину, пришедшую в их аул вместе с ханум Метелью, — ответил Башкирцев, вслушиваясь в слова звучавшей песни. — Та, что постарше, называет пришлую мыстан — ведьмой. А что помоложе, завет ее Белой волчицей. Женщина, про которую они поют, русская... Русоволосая беглая каторжанка с клеймом на лбу. Зовут ее Марьям или Мария…
— Мария Мельникова! — Андрей вдруг вспомнил женщину в казахском обличии, на днях повстречавшуюся ему у входа на площадь Уй-Баса. — Конечно же, Мария Мельникова! Вот откуда мне знакомы эти большие серо-карие глаза с печальной поволокой.
Самойлов поднялся с кресла. Обе состязавшиеся в слове певицы сразу же смолкли. В зале гостеприимного султана наступила гробовая тишина...

Глава шестая.

Алтынай с дядей и Марией сидели на афганских коврах в кругу гостей султана Абылая. Жунсузбай и Сауле где-то затерялись во множестве приглашенных на праздник старшин батыров их жен и взрослых детей. Большая зала Уй-Баса была полна знатными людьми Среднего жуза. Разодетые в богатые одежды из красочного шелка аргынки, кипчачки, найманки… с мужьями, отцами и братьями, пришли послушать старого жырши Джанака.
Слава о сказителе древних преданий Степи, была так велика, что даже султан Абылай, боясь отказа от старика, не решался пригласить его на большой той устроенный им в Уй-Басе. Услышать Джанака хоть один раз, было великой удачей. Он всегда приходил сам, как ветер, с попутными караванами или перекочевками аулов. Иногда жырши был порывист и зол, но чаще тих и милостив. Искусно владея словом, Джанак всегда мог расска-зать древнее предание казахов так, что окружающим казалось: от старости жырши забыл искусство сказителя и перешел на каим. Наполненные современным смыслом, события давно минувших лет в его песнях-повествованиях приобретали окрас и колкость. Они напоминали людям что, к сожалению, глупость и жадность также вечны, как и доблесть и отвага.
Его слов боялись все, от всеславного хана-торе до последнего каракиргиза [17], но не было казахского уя, где бы не ждали старца как благословление свыше. Ведь жырши мог уронить, но мог и возвысить хозяина дома, навсегда оставить о нем память в народе. Кроме того, что он уже когда-то спел, в запасе у Джанака завсегда имелся красивый и никому неизвестный сказ, который он обязательно исполнит гостям хозяина, если тот хорошо накормит и выполнит одну просьбу старика.
Старца Джанака в Уй-Бас привез жуан Казыбек. Встретив жырши в одном из становищ кочующих по бескрайним просторам степи, он послушал его песни и пожелал выполнить желание сказителя. Аксакал медлил два дня, после чего ответил: «Бий Казыбек, ты не похож на ветерок, меняющий направление от препятствия. Твои мысли — ураган в Степи. Джанак лишь старый степной канбак [18]. Подхвати его, и иди своей дорогой. Колючка знает, когда ей отцепиться от ретивого скакуна…».
Весть о скором прибытии великого старца-сказителя в становище Уй-Бас, птицей облетела казахов Приишимья, собравшихся на Синегорье для большой охоты. Не было юрты или кибитки, где бы, не хотели услышать жырши Джанака. Как сестра победителя в стрельбе из лука Алтынай, с отцом, невестой брата и Марией, оказалась в числе тех, кому посчастливилось присутствовать на выступлении почтенного аксакала-жырши у подножья торе султана Абылая.
Алтынай с восторгом слушала песнь о божественных близнецах: батыре Алтын-Чаркасе и красавице Алтын-Арыг. В юном воображении девушки одна за другой менялись картины минувшего, красочной чередой проходя перед ее взором. Жырши пел о драконе-туче, и она мерзла от ледяного холода. Пел о солнце — согревалась в льющихся на землю лучах. Старец воспевал о Кулагере, и Алтынай уже летела над озером окаменевшего Белого верблюда, на спине волшебного коня.
Когда домбра утихла, оборвавшись, словно жизнь батыра в смертельном бою, Алтынай почувствовала на припухших губах соль. С прекрасных глаз девушки лились слезы восторга, скатываясь крупными водяными зернами по ее полудетским щекам. Слизнув их шершавым, пересохшим от волнения языком, она выпустила из груди тяжелый вздох сожаления.
Песнь жырши Джанака окончилась…
Сибирский сказ, прогремевший из уст вахмистра с привольным размахом, произвел на девушку не меньшее впечатление. Бухая словно в бочку, могучий урус-казак пел с каким-то неизъяснимым удальством. Выбрасывая вперед длинные руки с широкими ладонями, он громогласил на весь зал голубых шелков, притоптывая ногой, как бы вызывая тем волшебного коня.
При неуклюже-чудных движениях Евсея Захарина, когда колыхалось все его могучие тело, Алтынай ели удержала нахлынувшее на нее веселье. Пряча улыбку за тонкие косы, семью вьющимися потоками, сбегавшими на девичью грудь, она многозначительно переглянулась с Марией. Ак-Каскыр сидела неподвижно, делая вид, что ничего из сказанного Евсеем не она понимает. Смеялись лишь ее глаза, украдкой брызгая лучезарным светом. Под конец песни казачий сотник так расходился в движениях рук и ног, что Алтынай, чтобы громко не рассмеяться, закусила кончик одной из кос и спрятала лицо за широкую спину дяди.
Сидевшего рядом Дудара так и подмывало спросить: отчего вдруг, им стало так весело? Но он стойко выдержал молчание до конца песни и дождался перевода. После краткого пересказа толмача-башкира, состоявшего при сидевшем на торе русском офицере, ему стало ясно, что все взмахи, притопы и приседания урус-казака, изображали ничто иное, как крылатого скакуна небес Кулагера. Представив волшебного жеребца, таким же неуклюжим, дядя Алтынай огладил усы. Внешне, Дудар тоже подавил в себе желание смеяться, но внутри его душа запрыгала от смеха вместе с глазами русоволосой Марьям.
Слушая исполнителей казахских и русских преданий, гости султана постепенно вошли в песенный азарт. Начался всеобщий айтыс. Из окружения знатной кипчачки, невесты поверженного на алтын табаке батыра Тулегена, на круг состязания с домброй вышла молодка Кенжекей.
— Послушай мой каим, о благородный Абылай-торе! Каим обиженной кипчачки. Вдовы погибшего в бою батыра из рода каракесек, — с поклоном султану, произнесла она, и смело запела:

«Солнце померкло, душа вся горит,
Ушел воевать и сгинул жилит.
Тоскует токал [19] в юрте одна,
В мужнем ауле, горюет она.

Отпела жоктау [20], тризна прошла [21],
Положила камень и траур сняла.
Но сколько ей тело холодным хранить?
Любовью согреться и честь сохранить?..

В юрте другой, отпели дауыс [22] по женге
Остался батыр, могуч и печален — жеке...» [23].

После отзвука последних строк об голубой шелк стен, Алтынай насторожилась и, словно завидевшая мышь кошка, внутренне собралась к прыжку. Кенжекей же, продолжала выбрасывать в народ слова своего каима:

«…Трава в степи отцвела, ветер осенний подул,
Время, вдове отправляться в родимый аул.

«Холод в душе, у тебя сменился теплом?», —
Старцы, собравшись, спросили о том,
Вдову молодую, призвав на совет из кошар.
«Пора, изрекают, песню жоктау,
менять на жар-жар![24]
У каракесек, снова найдешь себе абеке».
Токал отвечала: «Возможно, найду —
в Дударе-аге!».

На том порешили и дали зарок:
Весною исполнить. Подходит уж срок.
Но северный ветер мечты разметал,
Оставив ни с чем кипчачку токал!

С клеймом на челе урус-катаржан,
Принес он в аул, злую мыстан...».

Алтынай вскочила на ноги. Словно пружина выпрямляясь, она встретилась глазами с Кенжекей. Мысленно ругая себя в том, что в развлечениях совсем позабыла о присущем аульной сплетнице коварстве, девушка опрометью бросилась прямо к почтенному аксакалу.
— Во имя Голубого Неба и Матери Земли!.. Уважаемый Джанак-ата, дай мне волшебную домбру, чарующую людей струнами, — несмотря на торопливость, с поклоном попросила седобородого старца Алтынай. — Благословите, дедушка, пусть она поможет девушке из рода каракесек, в должном каимдасу [25].
— Ответить, внучка, хочешь? — протягивая Алтынай свой инструмент, проговорил жырши и сочувственно улыбнулся. — Ну, что же возьми, красавица, не раз домра меня выручала. Выручит и тебя, если сама не убоишься.
Алтынай взяла добру, провела тонкими пальцами по ее струнам и звонко запела, уверено входя в освобожденный для певцов круг.

«То, была ночь и снежная метель,
О ней ты умолчала, кипчачка Кенжекей!
Как Яса с древности в Степи велит:
Уй славного казаха для гостей всегда открыт!»...

Пройдя мимо соперницы, Алтынай подошла к торе, на котором восседал Абылай. Под общее одобрение и восхищение, безбоязненно, гордо вскинув взгляд распахнутых очей на султана, она смело, продолжила:

«Вступила в юрту не мыстан, таксыр!
А славная волшебница каскыр!..
Держа в руках священную домбру,
Каимдасу, в защиту я Марьям пою!

Что белая волчица — урус-женге,
Не умолчит струна принадлежащая Джанак-ате.
Как не умолчит, о праве гостем быть,
О праве абеке, ту гостью полюбить!

Батыру выбирать: кому служить, жену, коня!
Хоть осчастливлен будет тот, кто выберет меня
Но, жениха себе искать, иль требовать, —
не стану я.

Султан, тебе решать судьбу каскыр!
Но, думаю, не зря зовется мудрым, —
наш таксыр!»...

Алтынай обернулась к людям и снова пошла вдоль них, звеня струной домбры и шолпами на длинных косах. От возбуждения и гнева щеки ее раскраснелись, отчего лицо юной красавицы стало еще прекраснее.
Делая очередной круг, перед собравшимися у султана в большой зале Уй-Баса, она закончила:

«Есть право гостя, и преступать нельзя
Степи закон! Великому торе,
напоминает кыз бала! [26]
О том, добропочтенный Абылай, пою не я,
О том тебе поет, —
бескрайняя Казахская земля!!!».

По-окончанию ее каимдасу русский офицер, поднялся с резного кресла и обратил взор на Абылая. Наступила тишина. Поняв, что добилась желанной цели, Кенжекей поспешила скрыться среди служанок богатой кипчачки…
— Простите, уважаемый Абылай-торе, что, обращаясь к вам, невольно прервал столь прекрасную и юную певунью, — проговорил Андрей и уважительно склонился перед султаном. — Но, со слов своего толмача я понял, что речь в ее песне идет о русской каторжанке Марии Мельниковой. Месяц назад, следуя от Омской фортеции, до крепости Святой Петр под конвоем, она самовольно ушла в Степь, воспользовавшись непогодой. Почтенный Абылай, разрешите мне, расспросить эту достойную девушку. Вашу многоуважаемую гостью. И узнать от нее: где сейчас находиться данная женщина?
Сказанное Андреем, канцелярист Башкирцев перевел владельцу Уй-Баса, облекая его слова в еще более витиеватую форму. В ответ султан лишь кивнул, давая свое соизволение на спрос.
Растерявшись, Алтынай пробежала глазами по собравшимся в зале голубых шелков людям, ища поддержки у дяди. Перед ее взором мелькнуло бледное лицо Марии и хмурый взгляд агаеке, дающий понять, что помощь придет, но немного позже, и начинать надо самой.
— Как зовут тебя, милая девушка? — обратившись к ней, мягко спросил Самойлов.
— Алтынай, — после перевода его слов Башкирцевым, ответила она
— Скажи нам, Алтынай. Где сейчас та самая женщина, которую ты в песне называла волчицей?
— Ак-Каскыр?
Алтынай сделала наивное, даже глупое лицо. Знание русского языка давало девушке тайное преимущество. Пока офицер говорил, после эти же слова повторял толмач, у нее было время хорошо продумать ответ. Понимая, что говорить правду все равно придется, она, все же надеясь на чудо, и по-детски всевозможно оттягивала этот момент.
— Да, волчица Марьям. Каторжанка Мария, русская женщина! — настаивал офицер на конкретном ответе…
— Я здесь, господин поручик! — вставая с ковра, выкрикнула по-русски Мельникова.
Попытка Дудара остановить Марию, не принесла должных результатов, женщина неожиданно выказала не только храбрость, но и небывалую силу, выдернув руку из его шершавой ладони.
Алтынай опустила глаза. Чуда, на которое она так надеялась, не произошло.
Мария подошла и обняла девушку.
— Спасибо тебе, милая Алтынай! Но дальше я как-нибудь сама за себя отвечу. Ступай-ка к дяде, — проговорила она, пряча за спину свою бойкую защитницу.
Но девушка не ушла, осталось рядом.
— Вот она я, ваше благородие господин офицер! — снова обратилась она к Андрею, — Мария Мельникова, все как есть, перед тобой стоит! Прикажи: хоть вязать, хоть хлестать! На то твоя, сударь, и государыни воля… Но не проси султана, судить людей, давших мне свой хлеб и кров в зимнюю ночь.
Выслушав ядреные, словно восточные пряности, слова беглой каторжанки, Самойлов почему-то ничего не ответил. Он лишь внимательно смотрел на русоволосую пери, в степных одеяниях. Возникла молчаливая пауза, дававшая место чуду, на которое так надеялась Алтынай.
В облике старого Джанака, чудо старчески проковыляло к юной казахской девушке и русской женщине, стоявших в зале голубых шелков спина к спине, точно на поле брани. С укоризной, что вовремя не вернула, оно отобрало у Алтынай домбру и, обращаясь к султану Абылаю, запело:

«Зеленая травка ласкает мой взор,
И честь она знает, и знает позор!
Слова, что пропела Златая Луна,
Джанак повторяет. Играй же струна!..

В женщине русской, зрю лика пожар,
Ей сердце Джанака щебечет — Жар-Жар!
Что в песне девицы султан не познал,
То, старый жырши, повторно сказал.

Степные законы с камней нам гласят:
«Не трогайте гостя, гостей не едят!».

Батыр, — желая сесть в уй твой женой,
Каима иголки, кидала кипчачка
под ноги другой!
Коль любишь другую? Батыр, выходи!
Спеши на торе. Суд бия скорей
Абылая проси!».

Когда отзвучала домбра старого Джанака, Алтынай глянула в сторону, где сидел дядя. Но на прежнем месте его не оказалось. Дудар и Жунсузбай уже стояли на возвышении, возле сидевшего на торе султана. Слова каима от старца Джанака отвлекли все внимание присутствующих на себя, и они незаметно приблизились к Абылаю. Только уважение к звучавшей из уст жырши песне, не позволило батырам обратиться к таксыру с просьбой раньше. Но как только она закончилась, люди услышали:
— Таксыр Абылай-торе! — после поклона, произнес старший в семье. — Я, Дудар из рода каракесек и мой сын Жунсузбай, жигит ближней сотни старшины Кулсары, победитель алтын табака, просим тебя о праве, нам данном древними обычаями Степи. Марьям наша гостья, но она же, беглянка из крепости русских. Пусть уважаемый бий Казыбек рассудит, как поступить. Не обидев, ни нашу прекрасную гостью, — урус-женге, ни твоего уважаемого гостя, — урус-батыра.
— Ты же знаешь, почтенный Дудар, — медленно ответил султан, — Абылай не только чтит древний закон Степи, но и хорошо его знает! Ты не можешь просить суда от бия Казыбека. Он каракесек. Вы члены одного рода. Мой старый боевой товарищ, Дудар! И ты, бунчужник батыра Кулсары Жунсузбай. Я не отказываю вам в праве Степи, но просите у меня другого судью. Здесь присутствует славный бий из рода найман Кутлук, из рода кереев Жаслык… Другие не менее почтенные бии.
Наступила пауза...
— Если Дудар и его сын, из-за родства просить в судьи бия Казыбека не в состоянии… Тогда, может ли это сделать женщина? — спросила Мария по-казахски, подходя к султану. — Я... урус-Марьям, уважаемый Абылай-торе?
Владелец Уй-Баса приподнял бровь. Сильное, хлынувшее через край удивление пробило маску невозмутимости и отразилось на его лице. Андрей посмотрел на Башкирцева, но тот, округлив глаза, был не в состоянии что-либо переводить. Пряча усы в широкую ла-донь, невнятным словам Захарин предпочел долгое и густое «Гмм-мм-м...».
Среди собравшихся в Уй-Басе представителей различных казахских родов Приишимья, прошла волна громкого шепота, постепенно переходя в отдельные выкрики:
— Суд бия! Пусть он решит участь урус-женге!
— Суд жуана Казыбека!
— Как он скажет, так и поступать Дудару!
Прося тишины, султан Абылай поднял руку. Люди стихли в ожидании...

Глава седьмая.

С давних времен все разногласия в Великой Степи разрешали бии [27]. Биев не назначали ханы и даже не избирали старшины. Прослышав о справедливом и умном человеке, простой народ сам шел к нему со своими обидами, спорами и несогласиями. Были в Степи и наследственные бии. Звание судьи часто переходило от отца к сыну, но получив почетное имя бия, нерадивый отпрыск быстро его лишался. Видя глупость или алчность, люди просто переставали к нему обращаться и нести бийден бийлаги [28]. Постепенно бийство данного человека просто забывалось, и он уже не мог именовать себя бием. Жуан Казыбек был уважаемый в Казахской земле человек, слава о его мудрости и справедливости уже при его жизни переросла в народные легенды. Подобно царю Соломону, он разрешал любые споры, и приговор Казыбека был непререкаем. Он не обладал в Степи, ни ханской, ни султанской властью, но его решению, в казахских аулах никто не смел перечить.
Происходящее на глазах Казыбека событие, буйство музыки, стихов и страстей, как будто его и не касалось. С самого начала празднества, бий лениво поглядывал в разные стороны, оценивая персонажи развернутой перед ним мизансцены. Только когда султан поднял руку, желая объявить решение о назначении Марии суда бия, взгляд Казыбека ожил, показывая, что спящий тигр, лишь претворяется спящим.
— Уважаемый бий Казыбек, народ нуждается в твоей мудрости и справедливости! — проговорил Абылай.
Услышав обращение, бий из рода каракесек вышел на середину залы и встал рядом с Марией.
Поклонившись султану, он произнес:
— Я слушаю тебя, о мудрый Абылай-торе, потомок славного хана Джанибека!
— Бий Казыбек, готов ли ты выслушать урус-женге и решить ее судьбу? — спросил владелец Уй-Баса.
— У тебя в гостях, почтенный Абылай-торе, присутствует много именитых в Сары-Арка биев, — ответил Казыбек, снова отвесив поклон. — Некоторых, Абылай, ты уже называл... Других назову я: от кипчаков Жослан, от уваков Доит...
— Русская женщина не султан Барак, чтобы просить четырех славных в Степи биев [29] осудить или оправдать ее! — тихо, но настойчиво оборвал его речь Абылай и обратился к народу. — Или я не верно рассуждаю? Скажите мне, люди!
— Правильно!
— Одного бия вполне достаточно...
— Пусть это будет Казыбек…— ответили ему мужчины и женщины с разных сторон зала голубых шелков.
— Вот видишь, не я… Сама Марьям, и собравшиеся здесь лучшие люди Приишимья, ждут твоего решения, бий Казыбек! Пусть оно позвучит из твоих уст, и будет как всегда: мудрым и справедливым!..
Султан сделал паузу и обратился к Самойлову.
— Не станет ли возражать урус-батыр? Мой достопочтенный гость, мурза Андрей, против решения судьбы русской женщины, только одним бием, а не многими?
— Господин поручик, многоуважаемый Абылай-торе, — перевел слова Андрея Башкирцев, — Как подданный Ее Величества Елизаветы Петровны и офицер российской державы, примет его от бия Казыбека. Как окончательное решение, каким бы оно не было.
— Хорошо, мурза Андрей, — изрек султан и обратился к бию. — Можешь начинать, Казыбек.
— Чтобы быть справедливым, о мудрый Абылай-торе, — проговорил бий, — я должен знать, за что женщина попала в колодницы.
— Спрашивай… Она в твоей власти.
Казыбек обернулся к Марии и повторил свои слова, лишь добавив к сказанному:
— Женге, достаточно понимает по-казахски? Если нет, то можно воспользоваться переводчиком урус-батыра. Или услугами толмача султана.
— Я смогу понять, — произнесла Мария, — но ответы будут краткими.
— Краснобайство вам ни к чему, Марьям. Итак?..
— За убийство.
— Из корысти, ненависти, любви, или случай?
— Из-за любви и ненависти.
Среди людей слушавших ответы урус-женге, прошла легкая волна одобрения
— Он был ваш родственник? — продолжил Казыбек.
— Она была моей хозяйкой. Я из крепостных Саратовской волости, уважаемый бий. Барыня насмерть забила мужчину, которого я любила. Забила из прихоти!
В запальчивости Мария перешла на-русский. Казыбек поглядел на Башкирцева, который перевел последние слова женщины и продолжил:
— Значит, родства меж вами нет?
— Нет, уважаемый бий. — взяв себя в руки, ответила Мария по-казахски.
Казыбек повернулся к султану и объявил:
— О мудрый Абылай-торе! Глубокоуважаемый и почитаемый урус-батыр Самойлов, и вы, досточтимые люди Орта-жуз! Слушайте, слова бия Казыбека. Закон Великого улуг-хана Тауке Жеты Жаргы [30] гласит: укрытие беглого раба карается смертью…
Объявив о том еще раз, бий умолк. По Уй-Басу пронесся вздох разочарования.
— Но быть с неоказанием гостю помощи в заснеженной степи!.. — только дождавшись полной тишины, снова продолжил он. — Одна из «Семи истин» говорит нам: не впустивший в свой дом путника с дороги, достоин презрения и смерти! Ни уважаемый Дудар-ага, ни кто-либо другой на его месте, не мог оставить гостью за порогом. Как и не мог прогнать, уже впустив ее в свой дом! «Двери в юрту открывает хозяин, а закрывает гость», — говорит одна из древних народных поговорок. Марьям еще не закрыла за собой дверей уя гостеприимного казаха! И Дудар, обязан ее охранять! Как священного, посланного богом гостя...
Казыбек опять замолчал и подошел к Андрею.
— Женге беглая каторжанка. Подчиняясь законам российской державы и верно служа русской государыне, батыр Андрей-ага требует беглянку назад. Но, она гостья казаха! Которая лишь сама может отказаться от права Степи… Хочет ли этого, Марьям?..
— Нет! — ответила Мария.
— Закон Великого улуг-хана Тауке: за сокрытие беглого раба также грозит виновному смертью... Но было ли оно... Сокрытие? — Казыбек размерено и спокойно прошелся по кругу, выматывая людей ожиданием. — Думаю, что его не было! При первом же вопросе урус-мурзы, женщина вышла к очагу и объявила о себе. Ведь так, уважаемый Андрей-ага?
Самойлов согласился с бием без слов, подтвердив сказанное лишь кивком.
— Остается убийство!.. — продолжил Казыбек, снова обернувшись к основной массе собрания. — Нам трудно судить о свершившемся далеко от Приишимья событии. И мы бы с радостью отдали русскому послу урус-женге, виновную в смерти другой, совершенно неизвестной нам женщины. Но гостья, остается гостьей! И руководствуясь своими древними традициями, мы не можем отдать Марьям вопреки ее воле, ни уважаемому мурзе Андрею, ни кому-то другому…
От слов мудрого бия, большая зала Уй-Баса, снова заполнилась шумом одобрения. Казыбек замолчал, ожидая предельного напряжения.
Походив среди народа, он медленно продолжил:
— В то же время урус-Марьям не может гостить в юрте каракесека Дудара постоянно. Наступит пора, когда она все же выйдет из его гостеприимного дома. И тогда, наш почтенный таксыр, Абылай, будет обязан отдать беглую женщину в крепость Святой Петр. Да, досточтимые люди Орта-жуз! Как бы нам сейчас, или завтра, того ни хотелось: гость пожизненным не бывает! На то, он и гость…
Казыбек снова сделал паузу, доводя Марию, Дудара, Алтынай и Жунсузбая, — людей пришедших на той к султану, до исступления. Где-то в дальнем углу, послышался плач Сауле и непроизвольное всхлипывание других молодых девушек. Слезы женщин готовы были хлынуть на середину залы и затопить нарочито-молчавшего жуана Казыбека.
Чтобы избежать всемирного потопа, творивший суд над Мельниковой бий, продолжил:
— Если только урус-женге не согласиться стать женой Дудара. И поселится в его юрте аула рода каракесек навсегда! Решение за тобой, Марьям. Русоволосая пери, Ак-Каскыр… Согласна ли ты, войти хозяйкой в уй казаха и разделить с ним беды и радости?
Мария потупила взор. Казыбек выказал себя не только умным, но и хитрым человеком. Дремлющий тигр внимательно слушал происходящее в зале голубых шелков до его грациозного выхода. Он вывернул дело так, что Марии теперь придется дать ответ, который уже несколько дней добивалась от нее Алтынай. В глазах по-прежнему стоявшей рядом девушки, она прочитала неописуемую радость. В отличие от своего дяди, бледного, без единой кровинки на лице, та уже знала ответ Ак-Каскыр.
Юное, расцветающее, словно цветок ранней весной, сердечко будущей женщины не обмануло Алтынай. Марьям помолчала и, немного покраснев, от нахлынувшего на нее неожиданного смущения, тихо выдохнула:
— Я согласна...
Находящихся в зале людей озарило счастье, будто перед султаном решалась их судьба, а не русской колодницы. Лишь пышущая безысходной злостью Кенжекей омрачала всеобщую идиллию умиления. Даже невеста батыра Тулегена, из-за минутного гнева на Сауле, взявшая вдову на айтыс, вдруг устыдилась, и, словно плетью одарила ее огненным, многообещающим взглядом.
Довольный собой, бий Казыбек вальяжно ходил взад-вперед и купался в людской радости. Насладившись творением своего ума в полной мере, он закончил:
— Люди Приишимья, слушайте заключение! Последнее слово бия Казыбека в деле о Ак-Каскыр: За свершенное убийство, виновная в том Марьям может откупиться. Почтенный Дудар из рода каракесек, довольно состоятельный жуан, и, я думаю, готов уплатить любой кун [31] за будущую жену, русоволосую пери…
Услышав решение суда, Дудар упал перед султаном на одно колено и склонил голову.
— О мудрый Абылай-торе! Бий Казыбек говорит народу правду. Нет пред Небом той цены, какую я не уплачу за свободу прекрасной Ак-Каскыр. Даже если мне придется отдать все мои стада. Все, что имею в юрте! А в придачу, я готов заложить тебе и свою жизнь!
— Отец! — воскликнул Жунсузбай и тоже припал на колено. — Если твоего добра не хватит, оставь жизнь для ханум Марьям, а к выкупу, лучше добавь девять ретивых скакунов. Что дарованы мне султаном, за меткость на алтын табаке. Без твоего счастья, они мне ни к чему!
— Поднимитесь с колен, батыры! — Абылай сделал жест рукой вверх. — Твоя жизнь, Дудар, как и моя. Как всего нашего народа! Принадлежит Голубому Небу. Это мы с тобой выяснили еще тогда, когда лежали на поле брани, придавленные телами джунгар, и истекали кровью. Но все же, мне похвально видеть седовласого мужчину, готового ради любви женщины пожертвовать всем. Преданность сына, тоже тронуло мое отцовское сердце! Кроме этого, я дал клятву баксы Кудайбергену. Поклялся Огнем, исполнить первое прошение, высказанное мне казахом, каким бы оно ни было. Стало быть, Голубому Небу стало угодно, чтобы я, по твоей просьбе Дудар, решил судьбу русоволосой Марьям. Что же, так тому и быть. Теперь слово за мурзой Андреем. Ему назначать выкуп за русскую женщину.
Услышав от Юлсуна перевод слов султана, Захарин затараторил в ухо поручика.
— Ваше благородие, за оную бабу просите из киргиз-кайсацкого полона писаря Барымтача. А то сгинет в неволе казак, вот вам крест, сгинет!..
На сей раз, Евсей Данилович даже открыто перекрестился. Размашисто, по-крестьянски.
Самойлов встал с кресла и обратился к Абылаю:
— Уважая древний закон Степи и решение вашего суда, я, офицер военного Сибирского корпуса, Олонецкого драгунского полка поручик, полностью подчиняюсь ему. Но в качестве выкупа за женщину, мне, как православному христианину, претит брать имущество или деньги. Зато, вовсе не претит выручить другого христианина. Посему, обращаюсь к вам, уважаемый Абылай-торе, и повествую: в Уй-Басе, где мы имеем честь гостить, за угон скота рабствует некий Барымтача. Которого здесь упоминали, как вашего толмача. Если только возможно, то в качестве выкупа за Марию Мельникову, я бы взял в крепость его.
— По закону Степи, барымта карается битьем палками до смерти! — ответил Абылай. — Барымтача же бежал от нас дважды. И заслуженное наказание его не тронуло, ни в первый, ни во второй раз! И только конский волос, вложенный в его быстрые пятки [32], не дает конокраду совершить третий побег. Как я уже говорил вам, почтенный мурза Андрей: грамачей мулла Азамат покинул наше становище, и знание письма русских, умение перевода на язык казахов, спасает конокрада от смерти. Обмен женге Марьям на Барымтача, слишком высокая цена. И если я на нее соглашаюсь, то остаюсь без хорошего толмача...
Султан замолчал, как бы размышляя. Лишь после минутной напряженной тишины, он продолжил:
— Но поскольку урус-женге находится в Уй-Басе, среди приглашенных на айтыс людей Орта-жуз, и сейчас является не столько гостьей батыра Дудара, сколько моей… Я отдаю его в крепость! Завтра, по полудню, толенгуты передадут Барымтача твоим людям, урус-батыр.
— Благодарю уважаемый Абылай-торе! — Андрей поклонился. — И разрешите откланяться. Вечер был столь удивителен на череду ярких событий, и они несколько измаяли меня.
— Ничто так не утомляет и не укорачивает жизнь, как это делает долгое и беспричинное веселье, — задумчиво ответил султан. — Вечер давно перешел в раннее утро, мурза Андрей, и Степь озарили проблески Голубого Неба. Но гостей у нас не выпроваживают, они уходят сами...
Выглядывая из-за землянок и кибиток, растянувшихся по периметру, над Кок-тау медленно восходило запоздалое зимнее солнце. Покинув залу голубых шелков и гостеприимного султана, Самойлов еще долго ходил по заснеженному двору Уй-Баса, размышляя. Вдыхая полной грудью свежий воздух, Андрей никак не мог понять: почему Мельникова предпочла остаться, а не вернуться в крепость. Ведь, по словам вахмистра Захарина, ярко повествующего во хмелю об ужасах неволи у киргиз-кайсаков, русской женщине жить среди них было просто невозможно.
— Спасибо вам, господин поручик! — прервал думы Андрея, тихий женский голос.
— Мария?
За мыслями, Самойлов и не заметил, как она подошла.
— Она самая, — ответила женщина, кутаясь в крытую красным бархатом длиннополую шубу.
— За что же спасибо?
— За то, что согласились оставить меня в Степи.
— Еще неизвестно, какая судьба тебя здесь ожидает!
— Хуже чем было, — не будет, господин офицер. Ну, прощайте. Теперь уж навсегда.
— Подожди, Мария, — остановил ее Андрей. — На вот возьми себе… Пригодиться.
Поручик снял с широкого пояса лейб-гвардейского мундира, аккуратный, двуствольный пистолет и подал ей.
— Зачем он мне? — удивилась подарку Мельникова.
— Возьми, говорю!
Андрей сунул оружие в руки Марии и, не оглядываясь, пошел к покоям, привычно чеканя шаг.

Примечания.

[1] Разрушительницы городов — так в Китае называли наложниц, предназначенных для любовных утех.

[2] Орымбор — казахское название Оренбурга.

[3] Жуан — влиятельный, родовитый феодал.

[4] Только через четыре года после указанных событий (1763 г.), китайцами на реке Или, в приделах бывшей столице джунгарского ханст-ва, появиться новый торговый город провинции Синьцзян — Кульджа.

[5] Кара-каска — грубая бумажная материя.

[6] Карабаир — порода коней разводимых в Таджикистане.

[7] Кюй — музыкальная пьеса без слов, мелодия, исполняемая на домбре или кобызе.

[8] Кобыз — смычковый музыкальный инструмент без верхней деки.

[9] Ханча — атлас высшего сорта.

[10] Фанза — шелковая дорогая ткань.

[11] Креп (флер) — жесткая шелковая ткань с узорами.

[12] Жырши — в отличие от акынов, певцов-импровизаторов, жырши — певец-сказатель, исполнитель жыра — сказаний и легенд.

[13] Делберген (мангадхан) — змей Огневик, слуга бога смерти Эрлика.

[14] Древний алтайский эпос «Маадай-кара».

[15] Курултай — съезд кочевых племен, учредительное собрание.

[16] Строки старого сибирского сказа о богатырях, известен с начала XVIII столетия. Этот сказ лег в основу знаменитой сказки П. П. Ершова (1815 — 1869 гг.) «Конек-Горбунок».

[17] Торе, кроме двух выше названых, (почетное место в помещении или приставка к благородному имени), имеет третье и последнее значение «белая кость» знатный, богатый. Слово «каракиргиз» (казах), — указание народности, имеет еще и понятие «черная кость» незнатный, бедный.

[18] Канбак — казахское название травы перекати-поле.

[19] Токал (молодка) — молодая жена или молодая замужняя женщина.

[20] Жоктау — погребальный плач жены над мужем.

[21] Тризна (поминки) — казахи проводили поминальные пиршества на 7-й, 40-й и 90-й день. Через год справлялась великая тризна, после чего на могиле покойного ложился погребальный камень, и вдова покойного снимала траурные одежды.

[22] Дауыс — причитание, разновидность погребальной песни.

[23] Жеке (букв.: — один) — одинокий.

[24] Жар-жар — «плач» невесты, свадебная обрядовая песня.

[25] Каимдасу — ответ на каим соперника (соперницы), поэтическое состязание с музыкальным сопровождением.

[26] Кыз бала — маленькая девочка.

[27] До середины XIX столетия в Степи сохранялся древний обычай судопроизводства. Суд биев имел в России юридический статус наравне с имперским. К такому виду суда прибегали не только казахи, но и русские поселенцы, казаки. Существовал выбор: обращаться к бию или русскому чиновнику, оба решения считались юридически действительными. Суд биев был ликвидирован в 1854 г., указом об упразднении ханств и султанств в Казахской степи. Исходя из данного указа, древние судебно-следственные органы казахов были приведены к единому образцу Российской империи.

[28] Бийден бийлаги — подношение бию, благодарность за судебное разбирательство. Своеобразная пошлина.

[29] После убийства хана Абулхаира, для суда над собой, Барак избрал четырех биев со всех казахских жузов. Среди них были знаменитые законодатели, соавторы закона хана Тауке «Жеты Жаргы», бий Туле от Большой орды и Айтек от Малой…

[30] «Жеты Жаргы» (букв.: — семь истин), — свод законов Казахской Степи, созданный на рубеже XVII — XVIII вв. Народное придание, авторство законоизложения хана Тауке, кроме указанных выше: бия Туле от Большой орды и Айтек-бия от Малой, приписывает и бию Казыбеку, как представителю бийства от Среднего жуза.

[31] Кун — плата, выкуп роду за кровь убитого сородича.

[32] Щетина в пятках, вид наказания за побег, в XVIII в. широко распространенный у кочевых народов Центральной Азии. В пятки беглеца вживался короткий конский волос, после чего, он практически не мог ходить и ковылял лишь на пальцах ног.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 20.02.2010 00:12:14
Просмотров: 2347

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.